«СОГЛАСОВАНИЕ ВРЕМЁН»

СБОРНИК
П Р О З А

http://www.rus-autobahn.net

ISBN 978-3-941157-41-5

Copyright © 2007 by Eveda.org

All rights reserved.

All rights reserved

Cover design by STUDIO DVD

Published 2010 by Eveda.org

www.eveda.org

Contents
Состав жюри конкурса ..................................................................................................5
Победители конкурса и Short List в номинации Поэзия ....................................................7
Победители конкурса и Short List в номинации Проза .......................................................8
Лановенко Виктор. 1 место ..................................................................................................9
Владимир Абрамсон. 2 место............................................................................................. 15
Ильдар Абузяров 3 место. ..................................................................................................20
Дмитрий Воронин............................................................................................................... 25
Дмитрий Огма..................................................................................................................... 28
Герман Шакарбиев ............................................................................................................. 33
Алѐна Дашук ....................................................................................................................... 39
Борис Замятин .................................................................................................................... 43
Андрей Асмю ...................................................................................................................... 45
Андрей Ефремов ................................................................................................................. 50
Юрий Осипов...................................................................................................................... 54
Дмитрий Александров ........................................................................................................60
Городецкий Игаль .............................................................................................................. 64
Алла Слонимерова.............................................................................................................. 68
Papa Schulz .......................................................................................................................... 72
Мышлявцев Борис .............................................................................................................. 76
Ковчежец Евгения .............................................................................................................. 82
Надежда Васильева ............................................................................................................ 88
Владимир Эйснер ............................................................................................................... 93
Сергей Вараксин ................................................................................................................. 97
Виктор Сумин ................................................................................................................... 100
Татьяна Калинникова ....................................................................................................... 106
Алекс ................................................................................................................................. 111
Елена Романенко .............................................................................................................. 116
Николай Толстиков .......................................................................................................... 120
Татьяна Эйснер. Судья конкурса ..................................................................................... 126
Георгий Янсюкевич. Судья конкурса .............................................................................. 133
Семѐн Каминский. Судья конкурса ................................................................................. 137
Елена Черникова. Судья конкурса ................................................................................... 143
Андрей Можаев. Судья конкурса .................................................................................... 144
Анастасия Шулындина..................................................................................................... 151
Евгений Кропот. Судья конкурса .................................................................................... 156
Игорь Маранин. Судья конкурса ..................................................................................... 161
Василий Мидянин. Судья конкурса ................................................................................. 165
Георгий Стенкин. Судья конкурса. .................................................................................. 174
Юлия Чиж. Судья конкурса. ............................................................................................ 177
Ирина Фещенко-Скворцова. Судья конкурса. ................................................................ 185
Ася Сапир. Судья конкурса ............................................................................................. 192
Вера Арямнова. Судья конкурса. ..................................................................................... 197
Денис Берестов. Судья конкурса ..................................................................................... 199
Татьяна Калашникова. Судья конкурса. .......................................................................... 201
Иван Несмирный. Судья конкурса .................................................................................. 206
Юлия Подлубнова. Судья конкурса. ............................................................................... 209
Елена Черникова. Судья конкурса ................................................................................... 215
Елена Сафронова. Судья конкурса .................................................................................. 226
Татьяна Китаева. Судья конкурса .................................................................................... 233
Наталья Вареник. Судья конкурса ................................................................................... 236
Евгения Босина. Авторское слово о конкурсе................................................................. 248
Елена Рышкова. Редактор конкурса Согласование времен ............................................ 249
Вступление

Литературный конкурс «Согласование времен» проводит объединение

литературных сообществ на страницах сайта «Русский Автобан»
http://www.rus-autobahn.net/

Люди разделены часовыми поясами, грамматическими правилами разных

языков, историей стран, в которых они живут. И, тем не менее, услышав русскую речь
в другой стране, я оборачиваюсь с надеждой увидеть знакомое лицо или, по крайней
мере, с желанием сказать «Здравствуйте!» по-русски.
Для живущих в Англии и Израиле, Германии и Новой Зеландии, да мало ли где
ещѐ, русскоговорящих людей русский язык был и остаѐтся настоящей, неизменной,
непотопляемой Родиной.
Поэтому, согласование времен разных частей света, согласование речи с людьми
иных культур посредством русского языка, это ли не самое главное, что может
принести в мир талантливый литератор?
Мы выбрали названием конкурса грамматическую форму «Согласование
времен» для того, чтобы подчеркнуть объединение различных человеческих желаний и
мыслей в речи.
Мы хотим согласовать русский день с европейским и донести до читателя в
Европе неизвестную русскую литературу, так широко и богато представленную на
многочисленных литературных сайтах Сети.
Целью конкурса «Согласование времен» является представление талантливых,
русскоязычных авторов, независимо от места их проживания, возраста и
вероисповедания не только русскоязычной, но и европейской литературной
общественности.
С этой целью произведения авторов-победителей конкурса, а также тех, кто
войдет в короткий его список, будут разосланы в известные русскоязычные сетевые и
бумажные издания, а также в университеты и издательства Германии, где имеются
отделения русистики и обозначен интерес к русской литературе.
Организаторы конкурса уверены, что это позволит расширить возможности
проникновения талантливых русскоязычных авторов на русский и европейский
книжный рынок.
Тем авторам, которыми заинтересуются издательства Германии, будет оказана помощь
в продвижении их книг в эти издательства.
Состав жюри конкурса

Номинация Поэзия

Председатель жюри в номинации Поэзия: Кирилл Ковальджи

Абдуллаев Евгений
Алексеева Алѐна
Аргутина Ирина
Арямнова Вера
Берестов Денис
Берлин Тамара /Triniti/
Борушко Олег
Борцова Маргарита
Бродский Владимир
Вареник Наталья
Генчикмахер Марина
Кадникова Татьяна
Калашникова Татьяна
Караковский Алексей
Ковальджи Кирилл
Косякова Мария
Крок Лера
Легеза Дмитрий
Ленка Воробей
Науменко Виталий
Некрасовская Людмила
Несмирный Иван
Подлубнова Юлия
Поляков Анатолий
Сапир Ася
Скиба Екатерина
Фещенко-Скворцова Ирина
Царѐв Игорь
Чиж Юлия
Шпак Виктория
Эссе Илана
Яковлева-Помогаева Анастасия

Номинация Проза

Председатель жюри номинации проза: Василий Мидянин

Амусин Александр
Барякина Эльвира
Боршковский Александр
 Волкович Александр
Грязнов Михаил
Ильницкая Ольга
Казанов Борис
Каминский Семѐн
Китаева Татьяна
Корсуков Виктор
Кропот Евгений
Кудряц Евгений
Куликова Людмила
Маранин Игорь
Маярчук Наталья /Turandot/
Мидянин Василий
Можаев Андрей
Пустовая Валерия
Рогочая Людмила
Ротта Нина
Сафронова Елена
Селенова Елена
Стенкин Георгий
Стукало Сергей
Черникова Елена
Шульгин Андрей
Эйснер Татьяна
Янсюкевич Георгий
Победители конкурса и Short List в номинации Поэзия

Лапшина Елена - 1 место

Крюкова Елена - 2 место
Торхов Алексей - 3 место

Астрадени Анастасия
Акс Ирина
Баранов Андрей
Белецкий Иван
Белояр Ирина
Босина Евгения
Габриэль Александр
Душин Алексей
Колчин Денис
Крылова Элла
Левина Мара
Лукшт Игорь
Марголис Леонид
Петропавловский Евгений
Рубинштейн Илья
Смирнов Сергей
Стрельченко Татьяна
Талыбова Алина
Шиндина Наталия
Эпштейн Семѐн
Победители конкурса и Short List в номинации Проза

Лановенко Виктор Соучастник 1 место

Абрамсон Владимир Степа 2 место
Абузяров Илья Троллейбус, идущий на восток 3 мест

Алекс Семейный трибунал

Александров Дмитрий Египетские жрицы и фараон
Асмю Андрей Ибо нет одиночества больше
Вараксин Сергей Додескаден
Васильева Надежда Бараний лоб
Воронин Дмитрий Миротворец
Городецкий Игаль Суд
Дашук Алѐна Третий сын
Ефремов Андрей Солдаты
Замятин Борис Там наверху
Калинникова Татьяна Приметы времени
Ковчежец евгения Доннер веттер
Мышлявцев Борис История для чужеземца
Огма Дмитрий Птица сирин
Осипов Юрий Роман с отрывом от производства
Романенко Елена Алтай
Слонимерова Алла Сказки
Сумин Виктор Провинциальные рассказы
Толстиков Николай Поздней осенью
Шакарбиев Герман Тарковский
Шульц Папа Сеносплав
Эйснер Владимир Расстрельный Семенов
Лановенко Виктор. 1 место

Лановенко Виктор Александрович, родился в 1945 г. Живѐт в Севастополе.

Член севастопольского литературного объединения, член союза писателей
России.
Публиковался в литературном журнале «Дальний Восток» - повесть
«Командировка за свой счет», рассказы. Издательство «Таврия» - документальная
проза. Альманах «Севастополь» - рассказы. Киевский журнал «Личности» - очерк об
Александре Герцене. Издательство «Дельта» - роман «Отара для волка». Написал более
десятка пьес. Пьеса «Когда я была мужчиной» шла на сцене драмтеатра города
Петропавловска-Камчатского в течение 6 лет. Одна детская пьеса-сказка заняла первое
место на драматургическом конкурсе «Евразия». Еще одна годом позже попала в Лонг-
лист того же конкурса. Пьеса «Клубок» вошла в сборник коротких пьес, финалистов
фестиваля короткой драмы, проходившего в Вене. Лауреат премии Льва Толстого по
разделу «проза» за 2006 год с рассказом «Соучастник». Проза и пьесы размещены на
сайте «Проза. Ру»

СОУЧАСТНИК.

Моя бабушка была запойной пьяницей. Стоило ей опрокинуть рюмочку на

Пасху, как тут же открывался запретный клапан, и очень скоро всепоглощающая
страсть к вину превращала красавицу в кабацкую теребень. Дед запирал калитку,
забивал гвоздями оконные рамы. Но бабушка все равно исчезала. Наверное, вылетала
через трубу летней кухни.
Кто-то видел бабушку в шашлычной, где моряки крейсера «Молотов» угощали
ее пивом с водкой. Другие уверяли, что она просила милостыню у ворот «хитрого»
рынка.
Наконец, ее находили в бурьяне, за южной проходной Морзавода. Дед привозил
бабушку домой, купал в цинковой лоханке и приковывал цепью к железной кровати.
Он отпаивал бабушку куриным бульоном и искал раскаяние в ее глазах. Раскаяния не
было. Тогда дел задирал бабушкину ночную рубашку и снимал со стены кнут.
После демобилизации деда назначили на работу в советский банк. Он был чем-
то вроде комиссара при директоре. Большевистская убежденность, скроенная на
скорую руку, расползется по швам, едва забрезжит возможность пожировать у
государственного корыта. Дружеские попойки, надушенные конторские дамы, цветы,
шампанское, веселые шлюхи в ресторане «Приморский», казенная «эмка», «большая»
любовь на стороне. Вот оно, небо в алмазах!
Деда разбудили в чужой кровати и под белы руки отконвоировали в ОГПУ.
Случись это двумя годами позже, стоять ему у стенки за растрату в особо крупных
размерах. Но время большого террора еще не пришло. Дед откупился от тюрьмы.
Впрочем, особенно удивляться не приходится – взятку из рук в руки принимал его
вчерашний собутыльник.
В начале 50-х годов в нашем доме постоянно отирались друзья и коллеги отца. Я
часами толкался среди них, слушая истории, которые выбалтывались под пьяную
лавочку.
 Жора, бывший «ведомый» отца рассказывал, как они воевали. Вот отец в кабине
истребителя ЛА-5. Как черт, выскакивает из низкой облачности, ловит в перекрестье
прицела «мессер» и жмет на гашетку. А вот проигранный бой. «Ведомый» отсечен и
В. Лановенко
завязал сражение на низких высотах. Отец уходит в поворот, но вдруг обшивка
обтекателя разлетается в лохмотья, разрушает фонарь кабины и пламя охватывает
самолет. Истребитель удается выровнять горизонтальными рулями высоты. Но
загоревшийся комбинезон успевает оплавить грудь и шею отца. К счастью, болевой
шок выключит сознание позже, чем отец рванет кольцо парашюта. Заснеженное поле
выстудит обожженную грудь, и палочка Коха поразит отца так глубоко, что вскоре
чахотка примет открытую форму.
Из госпиталя отец вернется в Севастополь 44-го года, еще не остывший после
освобождения, и станет вторым человеком в системе строительства города. Тогда не
было работы престижнее. Ресурсы лились рекой. Отец не подозревал о существовании
такой науки, как сопромат. Но партийный билет, полученный в летной школе, и два
ордена Красной Звезды станут достаточным основанием для назначения на должность.
Отец возвращался поздно. Он приезжал на «виллисе», худой, высокий, с седыми
волнистыми волосами. Небрежно хлопал дверью. Американское пальто из желтой
кожи, канадские ботинки на каучуковой подошве, белая рубашка, галстук – он был
неотразим!
Однажды к нам постучали. Я открыл калитку. Передо мной стояла Дженни из
кинофильма «Тарзан».
– Мальчик, вы сдаете комнату? – спросила она на русском языке. Я быстро
затряс головой – сдаем, сдаем!
Ее звали Надей Максимовой. Муж работал военным атташе в городе Лондоне.
Зимой их отозвали в Москву и подполковника Максимова арестовали по ложному
обвинению. Он, бедный, умер во время следствия, не успев доказать свою
невиновность. Она страдала. Теперь это в прошлом. Ей двадцать четыре года, она
самостоятельная женщина. Надо жить, строить светлое социалистическое будущее.
Если хозяев не пугают факты еѐ биографии, она хотела бы снять недорогую комнату с
отдельным входом. Вот направление для работы в железнодорожной школе.
– Мы согласны, – сказал я. Дед взял меня за ухо и вышвырнул за порог.
С этого дня Надя Максимова поселилась у нас.
В дом зачастили соседи. Напористее других был Василий Михеев. Он являлся в
наш дом и играл с дедом в карты. Они сидели во дворе. Василий то и дело глядел на
окна Надиной комнаты, надеясь за белыми занавесками поймать еѐ силуэт.
Июль, Крым, полдень. В час вертикального солнца всѐ живое прячется в домах,
в складках виноградных листьев. Тихо. Вдруг застрекочет кузнечик в сухих колосках, и
вам покажется, что его стрекот расколет половину неба. Трещина пробежит до самой
бухты через здание панорамы на Историческом бульваре, через городской
холодильник, на фасаде которого висит портрет Сталина размером 15х20 метров.
Мы с Надей, разомлевшие от жары, валяемся на кровати в тени виноградной
палатки. В руках у Нади английская книга, она переводит мне историю покорения
Северного полюса.
– Я хочу оказаться на их месте, – говорит Надя и откидывается на
железную спинку кровати. Книга соскальзывает с еѐ коленей. Надя поднимает руку,
ловит пальцами никелированный шарик, украшающий спинку, томно потягивается. За
краем блузки я вижу еѐ небольшую грудь. Я тру глаза кулаком, не забывая
подглядывать в разрез ее блузки. Мне срочно требуется прогулка. Иду мимо
деревянной бочки, до краев наполненной вчерашним дождем. По зеркалу воды снуют
водомеры. От скалы в глубине двора пахнет мокрицами. Из сарая тянет угольной
пылью. Летняя кухня наполнена вкусом жареной камбалы и запахом белья, кипящего в
пузатой выварке.
– Ты холодненький, – говорит Надя. – Положи мне голову на плечо.
Я касаюсь щекой еѐ плеча, вкусного, как дыня. Бесовский запах еѐ пота ударяет
в голову.
– Я умру от этой жары, – шепчет Надя.
– Кто вам позволит? – на пороге стоит отец в белой рубашке, с папиросой во
рту. Он подхватывает гитару, садится к нам на кровать.
А в дом до тети Розы залетело горе
Отец поет дурашливым, но приятным голосом:

Еѐ дочурку Надю, пока она спала,

Вчера как раз похитил и уволок на море
Один вооруженный, ох, фраер из Чека.

Он поворачивается к Наде, смотрит на неѐ в упор пронзительными голубыми

глазами.
Ах, Надя, Надя, Надя, уже проходит лето,
Тебе сейчас неполных четырнадцать годков,
Но ты меня полюбишь под дулом пистолета
И мы сыграем свадьбу до первых холодов.

В отце помещалось множество никчемных талантов, похожих на сор. Но эти

соринки выпархивали из него, как прекрасный елочный серпантин.
– Поехали! – говорит отец. Мы садимся в его «виллис» и мчимся через балки и
холмы. Полуденной жары и вялой истомы как не бывало. Горячий воздух хлещет меня
по лицу. Столбы электрической линии летят навстречу. Мы давим колесами нежный
ковыль и степные ракушки. За «виллисом» клубится пыль. Машина ныряет в
Делегардову балку, и сердце мое обрывается, когда она прыгает со скалы на скалу, и
колеса едва находят опору. Мы с Надей визжим и обмираем. Отец сидит прямой, как
тополь. В его зубах папироса.
На казенной начальственной даче квакают лягушки. Мы плещемся в бассейне,
куда ива роняет свои листья.
Отец, лежит в тени миндаля. Купаться ему нельзя – недавно сделали поддувание
легких.
Как-то я вошел в Надину комнату без стука. У окна стоял Михеев, держал ее за
руку.
– Ты пойми, он прогнил насквозь, - говорил Михеев. – Он и тебя заразит. А я –
бык. Заживем, детей нарожаем. У меня добра – полный дом.
– Пошел вон. Жаба!
– Что? – удивился Михеев. – Ну, подожди, я тебе такое устрою, фифа!
Он вышел из комнаты, даже не заметив меня, как будто его глаза застилали два
бельма.
 День Военно-морского флота – великий праздник в Севастополе. Люди идут на
Приморский бульвар. И пока не началось представление на воде, все танцуют. Флейта
флотского оркестра выводит такое чудесное верхнее «фа», что Надя не в силах устоять
на месте. Она отталкивается от земли и кружится, кружится! Платье «солнце-клѐш»
летит по воздуху невидимое, как пропеллер. Я бегаю и размахиваю руками, мне
безумно весело. Толпы людей растекаются волнами и смешиваются в пучину. Вальс
закончился, последняя нота растаяла в воздухе. Надины руки обнимают плечи отца.
Он пришел возбужденный. Лицо гадко отражало все, что он собирался сказать.
– Перекинемся в картишки, Вася? – спросил дед.
– Вчера мои хлопцы работали во вторую смену, – начал Михеев. – А когда
вышли за проходную, увидели Сашку, сына твоего. Он был «под мухой», но в полном
разумении. Подходит Сашка к портрету товарища Сталина и давай мочиться на него. А
нижняя кромка портрета, ты знаешь, расположена в аккурат у самой земли, так вот
Сашка норовил вождю на грудь попасть, на звезду Героя.
– Врешь, – сказал дед, – орден высоко, не достать.
– Высоко, но он туда целился, – Михеев вытащил листок. – Вот докладная и
пять разборчивых подписей. Свидетели – мои сослуживцы.
– Чего ты хочешь, Вася? – устало спросил дед.
Ничего особенного он не хотел. Пусть, дескать, дядя Яша сдаст Надьку. Паскуда
она. Жена врага и сама английская шпионка.
– Сам-то чего не сдашь?
– Мараться неохота. А ты, дядя Яша, сдавай ее, пока не поздно. Ты же не Тарас
Бульба.
Дед положил передо мной лист бумаги, исписанный корявым почерком.
«Товарищ Прокурор. Я пишу это заявление от беспокойства за сына. Он
коммунист и начальник по строительству города. Дело в том, что с апреля месяца в
моем доме квартирует гражданка Максимова. Еѐ муж был арестован, как враг народа и
умер во время следствия. Я утратил бдительность, и пустил Максимову в дом. А теперь
прозрел. Мне кажется, она пытается войти в доверие к сыну, использует свою красоту,
как приманку. Мой внук, моя жена и я можем подтвердить, что она интересуется
объектами, которые строят в городе. У нее в комнате хранится фотоаппарат и книжки
на зарубежном языке. Прошу проверить наш сигнал. Если мы ошибаемся, то будем
рады за хорошего человека».
Я знал про такие случаи. Не зря в бакалейном магазине висит плакат «Не
болтай! Враг подслушивает». Недавно в военной части отравили колодец. Все бойцы
попали в лазарет. Хотят ослабить нашу военную мощь. Им нужно, чтобы советский
солдат не стоял на часах с ружьем, а дристал в дизентерийной палате. А как
маскируются! Красивые, английские книжки переводят.
– Это правда? – я схватил деда за палец.
Дед вздохнул:
– Да ты не психуй. Там разберутся.
– Когда?
– Скоро. Подписывай и никому ни слова.
Потом мы зашли к бабушке, которая лежала прикованная цепью к кровати. Дед
протянул ей бумагу. Бабушка надела очки и стала читать.
– Подписывай, – сказал дед.
– Не буду.
 – Выйди, – приказал мне дед и снял со стены кнут.
Надю забрали в начале сентября, прямо с урока английского языка. В еѐ комнате
произвели обыск, забрали английские книги и фотоаппарат, но вещи оставили.
Отец вошел в Надину комнату и долго стоял неподвижно. Потом открыл
шифоньер. Среди прочих вещей там висело крепдешиновое платье «солнце-клѐш».
Отец бережно обнял платье ладонями и припал к нему лицом.
Спустя две недели отец продал «студебеккер» дюймовых труб за бутылку водки.
Зачем он выкинул этот фортель? Воровал ли раньше или был кристально чист, по
партийному принципиален? Не знаю. Судя по тому, с какой теплотой о нем отзывались
люди, – воровал. У нас принципиальных и честных не жалуют. Они живут с
неприятностями и умирают в забвении. Отец имел столько друзей и знакомых, что мог
прожить две жизни, не истратив копейки. Севастополь отстраивался из руин. Всем
нужны были доски, гвозди, черепица, оконное стекло. Минуя отца, к гвоздям не
доберешься. И все его любили, все искали его дружбы и расположения. Вряд ли было
что-то тайное, укрытое от посторонних глаз, в его отношениях с просителями. Все, что
он делал, он делал на виду у всего города. Мне кажется, произошло следующее.
Есть такое понятие «предел текучести». За его чертой материал перестает
сопротивляться внешним обстоятельствам. Вот и отец потек. Он перестал подчиняться
правилам игры и сделался опасен. Спустя много лет, разбирая бумаги, я наткнулся на
пожелтевшую газету «Слава Севастополя». Вот заголовок фельетона: «Почѐм похмелье
у гусара?» Из текста следует, что мой отец, сгорая в огне вчерашней пьянки, не нашел
ничего лучшего, как «толкнуть» машину дефицитных труб с вверенной ему стройки
социализма. И всего-то за пол-литра «белой головки» ценою 2 рубля 87 копеек.
Коммунист липовый, сокрушается автор. В то время, о
котором идет речь в фельетоне, отец пил исключительно самтрестовский коньяк
«КВВК» и закусывал шоколадными конфетами. Я как сейчас вижу бесчисленные
коробки шоколадных конфет, ловлю ноздрями их горьковатый аромат. Эти коробки,
иногда без одной, двух конфет, были разбросаны по всему дому. Даже в сортире, на
полке для газет, валялись московские «Ассорти». Но вся штука в том, что в этом
фельетоне на подтасованных фактах и лживых словах бесцеремонно разлеглась
большая некрасивая правда.
Похмелье потянуло на пять лет заключения в исправительно-трудовой колонии.
Но в итоге отцу дали три года условно и запретили занимать руководящие посты. Это
был подарок судьбы. Правда, стоил он семь «кусков». И здесь я вынужден с
благодарностью помянуть наше мздоимство и неистребимое взяточничество, которое
пропитало общественные слои любимой Родины.
В начале зимы отец опустился на скамеечку возле поддувала и закурил. Не
успел сделать затяжку, как обширный инфаркт разорвал его сердце.
Я приезжаю в Севастополь, в город, где давно не был. Захожу на кладбище – в
коммунальную квартиру бывших жильцов, примирившихся перед выходом в вечность.
На сердце покой, как будто мне нашептали новость: жизнь не кончается после жизни.
С трудом нахожу отцовскую могилу. Она прибрана. Пирамида памятника
отливает серебром, а тоненький шпиль полыхает аквамарином. В пластмассовой вазе
свежие чернобривцы. Кто ухаживает за могилой? Времена тимуровцев миновали, а
монашеского патронажа еще не наступили. Я сажусь на бетонный окаѐм. Открываю
бутылку коньяка и выкладываю коробку «Ассорти».
 В это время дрогнули кусты, и вышел человек с истрепанным лицом,
кладбищенский бедолага, что кормится куском поминального пирога.
– Здравия желаю, – человек опустился на горячий цоколь и бережно принял
полную рюмку: – Не скучай, дядя Шура, - он подмигнул отцовской фотографии, –
скоро увидимся.
Выпил и спросил:
– Как здоровье вашей матушки?
О чем он?
– Ты что-то перепутал, старина.
Он захлопал маленькими глазками:
– Виноват. Но вы похожи, как две капли воды. Сразу видать – с одного
конвейера сошли. Мы недавно с Николаем, с брательником вашим, и с вашей матушкой
Надеждой Андреевной, поминали тут дядю Шуру. Вы, видать, постарше братца будете.
Годочков на пять-шесть?
– На восемь, – я почувствовал, как земля уплывает из-под ног.
Вот, дела! У меня, есть младший брат. Сын моего отца. Жива и сводная мать,
женщина, с которой мы изнывали от жары в старом дворе, на железной кровати с
никелированными шариками, пятьдесят лет тому назад. И я млел от любви к ней. Да,
это была моя Джейн – Надя Максимова.
Первая женщина, которую я предал в этой жизни.
Владимир Абрамсон. 2 место

Год рождения 1941. Сейчас живѐт в Германии

Публикации: рассказ «Семь миль на норд» журнал «Даугава», примерно 1973,
Рига.
Сценарий телефильма «Он жил, обгоняя век». Поставлен ТВ Останкино, 1981.
Книга рассказов «Кривизна Земли», Франкфурт/Майн, 2007.
Книга повестей и рассказов «Игры в свидания», Берлин 2008.

СТЕПА

Только директор гимназии, доктор гонорис кауза (за заслуги в педагогике и

психиатрии) Франц Рорбах носит в Мюльбахе белые крахмальные манжеты, с
тяжелыми на вид запонками. Манжеты и запонки «Монарх» обязывают к неуловимой
дистанции с окружающими. Некая незавершенность наблюдаема в его внешности: нет
пышных усов, чтобы походить на портрет профессора Оскара фон Мюллера,
основателя знаменитого мюнхенского Немецкого музея.
В своей либеральной гимназии доктор Рорбах преподает немецкую литературу
(он предпочитает: «ведет курс»). Гимназисты уважают Гете и Шиллера, но мучаются,
читая их в подлиннике. Он в тайне полагает себя писателем. Отстал от века
мобильников и бикини, не стремится печатать свои эссе. Немецкая пропись ложится
мелко и остро, с частыми всплесками изящных прописных букв. Франц тайно пробовал
писать гусиным пером, как Гете и Шиллер. Много клякс, да сочтут сумасшедшим.
Чернильные строки он скармливает компьютеру. GOOGLE имеет преимущество перед
мозгом – им чаще пользуются. Дневник же доктор создает собственной рукой. Непокой
мужчины замкнутого, одинокого и тщеславного: дневник как концентрация мыслей и
история души. Чуть приукрасить, чтоб выглядеть оригинальней. Прочтет ли кто-нибудь
картинки нелепого начала тысячелетия. Дома он пишет, стоя за старинным бюро.
Сквозь лак видны следы жучков – древоточцев. Правда, дерево умело состарил
мебельщик, но Франц предпочитает об этом забыть.
Он встал к бюро и написал: «Уважаемая фрау Нина Гольдштейн, год назад Ваш
сын Степан, шестнадцати лет, принят в Макс – Вебер гимназию, как гость. Так мы
называем испытательный срок. Немецкий язык Вашего сына не был глубок, и я сказал
об этом.
– Господин директор, ответил он, для Вас gehen, ging, gegangen одно слово, для
меня три. Дайте мне три месяца на изучение языка Лессинга и Рильке. Сейчас его
немецкий безупречен, успехи отличны.
Я часто беседовал со Степаном и почувствовал – близкие экзамены,
отношения с одноклассниками, их безобидные пирушки его не занимают. Он выше их
интересов.
Робость и скрытое превосходство диктуют злые шутки над товарищами, его
сторонятся. Он странно равнодушен к девушкам. С жаром говорил о неизвестном у нас
русском писателе Андрее Платонове. О двойственности этических взглядов писателя и
поисках «вещества жизни». О сексуальном радикализме Платонова. Увлечение Степана
русской литературой, на мой взгляд, вредит рождению и развитию его немецкой
сущности. Мы были свидетелями движения мульти-культи, т.е. поддержки иных и
самостоятельных культур внутри Германии. Где ныне эти дамы – идеалистки?..
 Ваш сын безусловно талантлив, несколько экзальтирован. Гуманитарий по
складу ума, он превосходен и в математике. Но я наблюдаю странности: есть он
помогает себе руками. Говорит быстро и сбивчиво; неопрятен в туалете. Поверьте
моему опыту, фрау Нина, гимназия ему в тягость. Я взял на себя смелость написать
коллеге доктору Арно Шверу, возможно Степан найдет себя и друзей в школе,
расположенной в чудесной горной местности. Искренне Ваш, Франц Рорбах.»
Письмо доставлено на следующий день Нине Гольдштейн, недавней москвичке.
Нина отыскала самый большой словарь, она и сейчас боится страниц, усыпанных
толкованиями ста тысяч упругих немецких слов. Язык, где главенствует глагол и,
следовательно, конкретное действие, нравится Нине.
Перемены в сыне Нина заметила; она шестнадцать лет с ужасом, к которому
нельзя привыкнуть, ждала их. Вышла в редкий окраинный парк у дома. Снега не было,
коричневая прошлая листва застилала поляну и, мокрая, чавкала под кроссовками.
Женщина ступала осторожно. Здесь, в этом жухлом парке, ей откровенней думалось.
Говорить с сыном. Они интуитивно понимают друг друга. В инфернальные сферы Нина
не вдавалась; но зазвонит ли мобильный телефон - и она знает, где он, о чем думает и
что сейчас скажет.
- Я хочу увидеть твою девушку.
- Нет ее в ближайшей округе, мама.
- Ни одна тебе не по нраву?
- Агата затащила на дискотеку, а после сказала – едем ко мне, родителей нет.
Понял, не хочет ночь упустить, пока дом пуст. В такси обнялись, все доступно. Я так не
могу, Ма.
- Не путаешь ли чувство и коварство? Это совсем естественно, сексуальное
возбуждение. У тебя?
- Еще как. А у тебя?
- Мать об этом не спрашивают.
- Почему?
- Потому, что с матерью не спят.
- Почему?
- Тогда не стало бы людей, только обезьяны. Тебя мальчики прельщают?
- Ну, ты в отпаде, мам. Женщина в моей жизни будет. Ты ее видела. Хайди
Вагнер, ведет на ТВ новости культуры.
- Боже мой, она меня старше.
- Изумительная, легкая, умная. Напишу ей.
- Полагаю, Хайди Вагнер получает иногда письма от взрослых мужчин.
- Поверь, я другой человек, может быть, гений. Ты это чувствуешь. Не презираю
никого, да скучно. Только с тобой я говорю… на ступень впереди очевидного. В школе
твердят обыденное, заранее ясное... Вчера математик доказывал теорему и по ходу
логически разделил на ноль, не заметил. И позже невольно умножил на единицу,
понимаешь? Смешно. Только я ясно понял.
- Не стало бы темно, - с давним страхом думала Нина.
Восемнадцать лет назад Нина Гольдштей села в поезд Петербург – Москва. Пока
вагон не тронулся, мужчина в темно - кирпичного цвета легком, нездешнем и ловком
свитере, стоя в коридоре, поглядывал. Не избалованной вниманием Нине нравились
высокие, хорошо одетые, ловкие мужчины. Средних лет. Этого же делали смешным
очень редкие волосы, за неимением лучшего заложенные поперек головы. Носил бы
честную лысину. Лысый поглядывал. Натянула юбку ниже. И то смотреть, колени не
первой свежести. Мужчина улыбнулся. Ходок, наверно, кадрит. Брюки надо было
надеть. Прошла и независимо закурила в тамбуре. В конце - концов тридцать лет мне.
Потом сорок. Нашла билет: поезд номер… вагон номер…, место номер…
- Место номер…, чей билет в тамбуре? Федоров взял билет и скрылся в
соседнем купе.
- Козел, спасибо не сказал.
Федоров (так всегда его называла) пришел и очень помог. Соседями Нины
оказались трое чеченцев. Вошли с пластиковыми магазинными кошелями, угадывался
нехитрый скарб – полотенце, белый батон, смена белья. Заросшие черной и, верно,
очень жесткой щетиной, до желтизны усталые. Словно бегут куда-то. Гортанная речь.
Разлили водку, отказаться нельзя. Федоров спросил о Кавказе.
-Там хорошо. Буденовск взяли, Грозный вернули. По завету Москву возьмем.
Русские не хотят умирать. Оружие продают, трупами торгуют. (Федоров в лице
изменился).
Старший из чеченцев говорил строго: - Потом на Германию пойдем. У нас на
знамени – волк на горе. Воет на вершине.
– На Луну тоскливый волчий вой – сказал себе Федоров. Вслух не скажешь.
- Англия там недалеко.
- Между берегом Европы и Англией море.
- Нашу водку пьешь и нас обманываешь: нет там моря.
Ночью чеченцы вышли на темной станции. Такой темной, что перед отходом
поезда звонил станционный колокол и звук плыл над черным лесом. Они остались в
купе вдвоем. Федоров демонстративно не затворил дверь. Рассказывал о чиновничьем
житье в столице. Даже волновался, путался и начинал с начала. Нина пыталась понять,
кто зав., кто зам., и в чем интрига. Потом думала о своем. Ночью дверь шумно
открывалась – закрывалась по ходу поезда. Утром Нина почувствовала, ее будят и
целуют ладонь. В такси она тоскливо выкрикнула свой адрес на Таганке, Федоров
перебил – Ленинский проспект, двадцать. В прихожую проник размытый свет
застекленной кухонной двери. Федоров неизбежно, как судьба, снял с нее дубленку.
Розовые женские тапочки фривольно расположились под вешалкой. Розовый дешевый
цвет ее уколол.
Потянулись, напрягая, ни к чему не обязывающие встречи, скороговорки в
случайных комнатах. С чужими фотографиями под стеклом, несвежими простынями.
Иногда Федоров договаривался с очередным приятелем при Нине. Сидела, равнодушно
ожидая койки, умирая со стыда. Федоров не мог задерживаться с ней более двух часов.
И только днем. В гостиницу ходили к праздникам. Снять номер на сутки и уйти через
два часа – бешеные деньги за койко - час. Холодный секс внутри Садового кольца.
Они лежали в чьей-то постели на Чкаловской. За закрытым и заклеенным окном
ревела магистраль. Грохотали грузовики, выла некормленой львицей «скорая помощь».
Чем выше этаж, тем шумней московская квартира. В ней нельзя жить, магистраль
смолкает поздно. Был день, Федоров спал. Нина увидела… вы понимаете, где: красное
пятно, с маковое семя, серо – желтое по краям. В провинциальном пединституте
юношам давали военное дело, студенткам первую медпомощь и основы гигиены. Нина
вспомнила цветной плакат. Надо увериться. С омерзением взяла в руку. Семечко
– зернышко твердое и глубокое. Твердый шанкр, первая стадия сифилиса. Федоров
жалко улыбался и говорил, говорил. Исчез. В ней поселился ужас, Нина беременна на
третьем месяце и хочет родить. От сифилитика и сама больна? Несчастный малыш. Она
бросилась в вендиспансер. Пол цементный, тот же плакат на стене и десяток
молчащих женщин. Врач, усталый мужчина, вышел в коридор. Женщины его
окружили. Врач раздавал награды по анализам: Иванова – педикулез, Петрова –
подновила триппер, Сидорова – герпес. Нину завел в кабинет, редкий в наше время
диагноз. Врач общителен, даже весел, наивно внимателен. Беды ее не касался. Нина не
живет в вакууме. Ждут подруги, приятели - из студенческих лет. Не расскажешь о
своем позоре. Только этому утомленному человеку. В тишине венерологического
кабинета, окна зарешечены. Выслушал и приступил к делу доброжелательно и просто.
- Назовите партнера. Хотя бы адрес и возраст, мы сами разыщем. Вспомните
всех мужчин за год.
Тон его менялся на приказной. Нет разносчика – нет лечения. - Подумайте о его
детях – сказал врач заученно. - Их надо немедленно лечить. - Сердце Нины дрогнуло.
Она видела однажды его трехлетнего сына.
- Одумаетесь – приходите.
Не выдала Федорова из отвращения к себе и ненависти к нему, до кипения в
крови. Чтоб не встречаться и доказывать прилюдно. К чести постсоветской
венерологии, позже она все-таки получила пригласительную открытку в вендиспансер.
Нина ринулась в частную медицину. Цены (в рублях) ее приятно удивили.
Первое посещение венеролога 490. Тарифы «Молодежный», «Счастливый час», «День
здоровья» по 390. Программа «Будем здоровы» 450. Частные врачи квалифицировали
«мягкий шанкр (?)». Тоже венерическое, но менее страшно. Обыденно, бытово –
заболела – залечилась. Но томилась под вопросительным знаком диагноза. Под ним
Степа родился. Шестнадцать лет прожила в оцепенелом ужасе Степиного рецидива.
Легкие связи ведут к тяжелым последствиям. И поэтому Нина много лет не
знала мужчин.
Учитель Франц Рорбах записал в дневнике: «Покой унесло ветром. Я часто
навещаю Степу в клинике. Он озабочен идеей, всем людям вшить в одежду
металлическую ленту.
Продавать только такую одежду. Со спутника будет виден каждый, не
потеряется, не скроется. Захотел отключиться – снял пиджак. Здраво – абсурдное
мышление. Логика сумасшедшего блестяще описана в рассказе Эдгара По «Бес
противоречия».
Сегодня дал простой тест, объединить в группы сходные предметы: одежду к
одежде, посуду к посуде, школьные принадлежности. Он выбрал ботинки и карандаш.
- ???
- Они оставляют след.
Есть что-то от следа металлической ленты. Отдаленно. Пациент роняет слюну,
следствие атрофии мышц губ. Я надеялся на постсифилитическую дебильность, в
умеренной стадии. Но похоже на шизофрению. Бедный мальчик.
Мой долг гуманиста, немца: оберегать и спасти Нину».
Франц Рорбах беседовал с Ниной в кафе «Зонг». Старый житель Мюльбаха, он
«знает места». Столик накрыли в саду. Белейшие салфетки в кольцах. Нина затравлено
молчала. Франц вложил ее маленькую руку в свою ладонь. Искра пробежала между
ними и заставила вздрогнуть, словно они уже любовники и в постели. Нина ушла.
 Статья Степы вышла в респектабельном журнале «Орион». Степан пригласил
читателей в шестнадцатый век. В 1514 году самый значимый немецкий художник
Альбрехт Дюрер позволил себе «Автопортрет обнаженным». Кружок на животе
зарисовал желтой краской. Написал: «Дюрер больной. Там, где желтое пятно и куда
указывает мой палец, там у меня болит». Увядающее мужское тело, взгляд
болезненный. В том году умерла мать. Дюрер успел сделать ее портрет. В том же году
Дюрер создал загадочную гравюру «Меланхолия». В центре Крылатая Женщина. На
голове ее венок из лютиков и озерных трав. Степан нашел объяснение, в средние века
такой венок надевали против душевной смуты и меланхолии. На первом плане гвозди и
щипцы, раскаленный тигель. Искусствоведы видят в них символы мук адовых. Для
Степана истина проста, это орудия златокузнецов: отца и самого Дюрера. «От
постоянного упражнения разума расходуется самая тонкая и чистая часть крови и
рождается меланхолический дух» - написал Альбрехт Дюрер. Разгадка Женщины в
статье Степана: измученная крылатая душа гения.
Гамбургская «Цайт» напечатала статью о шестнадцатилетнем русском. Репортер
добыл его библиотечный каталог. За год Степан прочел все дневники, альбомы и
трактаты Дюрера. Комментарии, и комментарии к ним. Центнер страниц, много на
трудном старонемецком. Директор Макс – Вебер гимназии об этом не знал.
Репортер полагал встретиться со Степаном. Франц Рорбах сослался на сердечную
болезнь юноши.
Журнал «Орион» показали Степе. Он гладил его и спрятал. Степан рассказывал
о свидании с Дюрером. Альбрехт молод и серьезен. Степа спокоен и весел, Художник
возьмет его в свой шестнадцатый век: к замку в Нюрнберге, где германские
короли выбирают императора. К лавочкам игрушечников у мостов через Пегниц, о
которых он столько читал. В златокузнице Альбрехт явит смысл загадочной гравюры
«Меланхолия» и тайну изображенной на ней Крылатой Женщины.
Уже полгода Степа в клинике. Франц Рорбах получил записку «Прастити не
оправдав Ваших нодежд». Записка Нине «мама мне можно немножко читать. Привези
книжку по-русски, с картинками. Помнишь, про птицу и собаку. Немецкий из головы
вытекает вон».
В уик-энд доктор Рорбах выводит старый длинный «мерседес» и едет в клинику
в
горах. По дороге заезжает за Ниной. Она, и телеведущая Хайди Вагнер, ждут его
у въезда на автобан. Нина разыскала Хайди три недели назад.
Ах, автобан, игрище любительских страстей. На тяжелых больших бесшумных
машинах мчатся немцы. Уж не эта ли взорвавшаяся мощь предсказана Крылатой
Женщиной Дюрера. Отстают легкие французы «рено» и «пежо». На равных идет
английский «Ягуар». Редким болидом, внушая зависть, мелькнет «порше» и «ланча».
Ведомая осторожным Францем, машина плетется в крайнем правом ряду. Это
раздражает Хайди. Нина молчит.
Ильдар Абузяров 3 место.

Год рождения – 1975 г. Живет в Московской области, в городе Балашиха.

Публикации в журналах «Октябрь», «Знамя», «Новый мир», «Дружба народов».

ТРОЛЛЕЙБУС, ИДУЩИЙ НА ВОСТОК

Когда я вспоминаю свое детство, то удивляюсь, сколько у меня было

возможностей выучиться, стать человеком.
В пятнадцать лет бабушка пристроила нас с братом в медресе (вскоре брата
выгнали) в надежде, что когда-нибудь мы выучимся и отплатим миру добром. После
вступительных экзаменов по выбиванию ковров я окончательно укрепился в основном
составе. Помнится, на первом курсе нас учили строительному ремеслу. Мы рыли под
фундамент землю, таскали на деревянных носилках с железным днищем щебенку и
кирпич, замешивали растворы.
Кажется, тогда, осенью я узнал, что ―кирпич‖ — тюркское слово и означает оно
―запеченная земля‖. И еще, покрывая рубероидом пустоту между двумя кирпичами,
чтобы вода не затекала туда и не взорвала зимой к чертовой матери всю кладку,
вглядываясь в темную пропасть простенка, в сплетенные из проволоки буквы, вдыхая
запах голубиного помета и прелой листвы, я понял, что рядом с теплом человеческого
жилища всегда находятся пустота и смерть.
Монотонность тяжелого труда скрашивали разговоры о футболе. Все тогда
просто бредили европейскими звездами. Каждый выбирал себе любимчика: кому-то
нравился ―Милан‖ Кундера, кому-то — ―Виллем‖ Шекспир. А кому-то — красно-белая
гвардия.
Однажды один из шакирдов принес мяч, и мы устроили свой внутренний
чемпионат. Играли за мечетью, после полуденного намаза, обозначив камнями ворота.
Одежда у нас была одна и та же — и для работы, и для молитв, и для развлечений:
тюрбаны на головах и длинные, до пят чепаны, под которыми лучшие из нас искусно
прятали мяч. Наступать на подолы стелющихся по земле чепанов было грубейшим
нарушением правил, так же как и толкаться локтями.
В нашем узком кругу футбол принес мне авторитет. Я был грозным
нападающим. До сих пор помню, что самым опасным было идти по правому флангу:
если ты справа, тебя обязаны пропустить, по сунне Пророка (МЕИБ). Поэтому мяч у
нас двигался исключительно против часовой стрелки, по кругу, и никаких угловых не
было — это против правил.
После напряженного матча мы пили зеленый чай из пиал вприкуску и
вразмешку с большими кирпичами сахара, которые бросали на затвердевшее от
цемента слегка зеленое фарфоровое донышко носилок, а затем разбалтывали их
хромированными ложечками с белыми от известки рукоятками, громко смеясь над
всякой глупостью, например над тем, что ―мяч‖ в переводе с тюркского — ―кошка‖.
К третьему курсу здание медресе было построено. Нас отвели на первый в моей
жизни урок. Что-что, а это событие я запомню надолго. Скинув перепачканные
цементной пылью туфли, мы ступили на мягкий шерстяной ковер, уселись за парты,
вдыхая запах свежей краски. Ректор поздравил нас с началом учебного года, рассказал
о науках, которые нам предстоит изучать, об их важности, потом призвал нас быть
усердными и честными по отношению к себе шакирдами и поведал историю о Великом
Имаме.
Этот Имам будто бы жил праведной жизнью. Звали его то ли Абу Ханифа, то ли
Капут Халифат, точно не помню, но, пожалуй, ему больше подошло бы имя Винни
Пух.
И вот однажды, промолившись всю ночь напролет, этот достопочтенный шейх
пытался разрешить стоящую перед людьми проблему — нравственно ли ходить в гости
по утрам. И неизвестно, какой бы получился ответ, не постучись в то раннее утро к
нему в дверь Абу Кабани. Этот уважаемый отец семейства привел своего маленького
сынишку с тем, чтобы Имам отчитал его.
— За что же я должен отчитать его? — поинтересовался Имам.
— О, уважаемый, мой сын так любит мед, что кушает его уже без хлеба как на
завтрак, так и на обед, и на ужин. Не чревоугодие ли это?
— Хорошо, — просопел Имам, почесав бороду. — Приходите через сорок дней,
и тогда я отучу твоего сына от этой пагубной привычки.
И вот ровно через сорок дней достопочтенный отец семейства Абу Кабани с
сыном вновь ранним утром, пока еще земля не превратилась в раскаленную солнцем
брусчатку, отправился к Великому Имаму. И только они переступили порог
наитишайшего дома, Великий Имам обрушился на несчастного с такой речью:
— О, мальчик, не кушай больше мед, пренебрегая хлебом, это плохо, — после
чего, помолчав пару минут, Несравненный поднял бровь и добавил: — Все.
— Как все? — удивился Абу Кабани-старший.
— Так — все, — ответил Имам.
— И ради этих простых слов мы ждали целых сорок дней?

— Но я же не мог, будучи сам большим любителем меда, кого-то поучать, не

имел морального права. А сорок дней — это тот срок, за который мед выходит из
организма. Сорок дней я не ел меда, — признался Имам Винни Пух.
— Вот какой это был праведный человек, — подытожил ректор. — Пусть он
будет вам примером.
Все это я вспоминаю не потому, что мне нечего делать, нечего описывать, кроме
своего детства и отрочества, как другим писателям, а лишь для того, чтобы вы не
считали меня полным сумасбродом и я сам не считал себя таковым.
Конечно, потом я спился, как положено всем суфиям, валялся под забором, в
лужах, но каждый раз, находясь в таком свинском состоянии, я вспоминал и тот зикр-
футбол, который мы разыгрывали с друзьями, и свет первого урока, и имама Абу
Ханифу, и технику хуруфитов, вспоминал и думал: а все-таки они похожи, эти слова —
Абу Ханифа и Винни Пух — в них буквы из одного ряда. А ведь Винни Пух не что
иное, как ―вино плохо‖ — буквенное заклинание свыше.
Да, друзья, не пейте вино, не нюхайте, не колитесь… Да, я понимаю, на Руси без
медовухи никак, и все-таки… Это говорю вам я, горький пьяница, который в один
прекрасный момент перешагнул на следующую после труда и пьянства ступень —
ступень любви.
Случилось это четырнадцатого июля в троллейбусе, который идет на восток.
Троллейбус — это вообще вещь без сердца, ну как тут не напиться! У автобуса мотор, у
трамвая рельсы, а этот так — вещь на лямочках. К тому же в троллейбусе меня
преследует притча об обезьяне, собаке и свинье — не помню, рассказывал ли я вам ее.
В общем, вдрызг пьяный, в жутком, подавленном состоянии я болтался, пытаясь
держаться за поручень и при этом краем глаза следить за своим равновесием.
И тут… — отсюда я буду рассказывать словами своей любимой (скажите мне,
что мы такое, как не отражение в глазах своих любимых) — она меня заметила.
Она меня заметила. Ласточкой болтаясь под поручнем, как под радугой, что
после дождя, она обратила на меня внимание.
— Я… это самое… чувствую, меня подташнивает, — рассказывала она потом,
смущаясь, и, тем не менее, двумя пальчиками, жестом заботливой хозяйки отодвинув
со лба длинные черные волосы, словно ирисовые занавески, взглянула на меня и
подумала: в мире так много красивых мужчин… и… это самое… забыла.
А как же еще, конечно, забыла, потому что, представьте себе, была пьяна,
перебрала-перепила, переплела водку с пивом, потому что ее мутило и она боялась
высказать любую мысль вслух, старалась поскорее забыть, сдержать словесный поток.
И еще эти снующие туда-сюда машины и электрические столбы — два пальца за окном
в рот.
— Я чувствую, что если бы мы вдруг резко поехали в другую сторону, меня
обязательно бы стошнило, — и вдруг на ее длинное шифоновое платье, на край
занавески кто-то сморкнулся несвежими щами. Она открыла глаза и увидела такого
красивого мужчину, такого красивого, что решила: а не стошнить ли ему на пальто в
ответ. (Это мне.)
— Я… это самое… когда поняла, что на меня уже кто-то ―сморкнулся‖, мне
стало совсем худо… Но я сдержалась, закрыла глаза и прижала пальчик к виску. (Это я
ее провоцировал.)
Троллейбус на перевернутых ходулях-цыпочках качнуло с такой силой — не
поспишь, — что я очнулся и начал медленно продвигаться к выходу — шаг вперед, два
в сторону, — принимая тычки недовольных пассажиров.
— Пропустите его, не видите, ему же плохо! — раздался истошный вопль.
Увидев вокруг столько новых красивых мужчин, которые к тому же не облевали
ее платье, можно сказать, красивых интеллигентных мужчин, но стоящих как-то в
стороне, она бросилась мне на помощь под презрительными взглядами женщин. (Не
надо, я сам!)
Мы вышли, сели у канализационного люка, испускавшего пар шариками, и
поняли: если срочно что-нибудь не съедим, нам станет совсем плохо. Свежий воздух,
как руки убийцы на шее коня, отрезвляет. Совсем рядом, в двух кварталах, находилось
медресе, где я учился, и поэтому, недолго думая, мы отправились туда поесть мяса и
попить чаю. Но сделать это оказалось непросто: на всех воротах висели огромные
амбарные замки.
— Пойдем отсюда, — дотронулась до моего плеча Айя (так звали мою
попутчицу).
— Подожди… У тебя есть платок? — пытался настоять я.
— Зачем?
— Отвечай, есть или нет, — твердил я.
— Есть шарфик.
— Повяжи на голову, — с этими словами я лихо вскарабкался по ажурной
решетке чугунного забора и, произнеся положенное в данном случае ритуальное
заклинание, перекинул правую ногу на сторону двора.
 Моим радужным надеждам осуществиться в этот вечер была не судьба. Я даже
не успел спрыгнуть с двухметровой высоты, как появился грубый сторож с ружьем и
собакой. Они лаяли и ругались.
Айя отвернулась, а я подумал: это даже хорошо, что я не успел спрыгнуть, все
равно она бы не оценила. Мне стало стыдно за то, что не могу накормить девушку, за
сторожа. И тут — о, чудо! — о решетку брякнула находящаяся в моей сумке банка с
медом. Как же я, нищий ишак, мог позариться на чужое добро, когда у меня целая
банка меда!
Мы пошли в гору, ―на жердочку‖ — мое излюбленное место, там, где резко
начинается и обрывается город. Медом я ее покорил. В наше время дамы привыкли
быть приглашаемы в бар. А тут мы шли, и я впервые подумал, что мое сердце, когда-то
вырубленное палачом и помещенное в торбу с патокой желудочного сока для лучшей
сохранности, для того, чтобы предстать во всей своей красе перед Верховным Визирем,
все еще ѐкает.
Засунув в эту торбу пятерню, я доставал свисающие с пальцев лучи меда, и мы
их слизывали-целовались. Целовали сердце: ам, ам.
— Майонез будешь?
— Обожаю!
У меня еще была банка майонеза, и мы ели его без хлеба, и всю ночь напролет
говорили о всякой ерунде, о всякой всячине, что дарит нам тепло, о солнце, о звездах.
Показывая небоскребы с горящими окнами, я хвастался, что вот этими самыми
руками строил храм и что ―изба‖ в переводе с тюркского означает ―теплое место‖…и
как жаль…хотя там, где нам тепло, там и есть наш дом, запомни это, Айя.
А затем, читая суру ―Пчелы‖, я рассказывал, что каждое творение рук
человеческих, будь то забор или небоскреб, исписано словами, и стоит эти слова
прочитать, как стены разъезжаются. Но это совсем не страшно, потому что только там,
где нам тепло, наш дом.
— У меня едет крыша, — сказала Айя.
— Пора укладываться спать.
Мы легли под ―кукареку‖ ангелов, в ярких пятнах луны, пальцы в меду, город в
огне. И спали, прижавшись друг к другу спинами, постепенно согреваясь под
набирающим силу солнцем.
Ее спина была такой горячей, что остатки прошлогодней пожухлой травы
вспыхнули ярким пламенем. Это не Нерон, а бомжи подожгли Рим — город, где солнце
начинается с жердочки над обрывом.
Когда мы проснулись, Айя предложила мне пойти в музей — там на стенах
всюду висят картины-символы, буквы. Видите ли, для нее было очень важно ходить со
своим мужчиной в музей. И я не отказался, ведь это наша прямая мужская обязанность.
Мы ходили по залам, держась за руки и рассказывая друг другу наши видения,
где и почему должны разъезжаться стены, исписанные буквами. Особенно меня
поразил Пикассо.
В полпятого корявая бабуська-смотрительница начала оттеснять нас от картин,
вежливо подталкивая руками, вытеснять из зала в зал. А другая бабуська тут же
запирала за нами двери тяжелым неповоротливым ключом.
Мы побежали на третий этаж, но там творилось то же самое. Весь народ
столпился на лестничных клетках.
 — Что нам двери с амбарными замками, — шепнула мне Айя, — когда перед
нами разъезжаются стены.
Погасили свет, и мне показалось, что я замурован в холодный простенок, с
крышками от бутылок из-под пива, с голубиным пометом. Я остался совсем один. Но
тут кто-то достал фонарик, кто-то зажигалку, послышались смешки и остроты, и толпа
гуськом потянулась к выходу, где расползлась на три рукава: один к гардеробу, два к
туалетам. Мы с Айей тоже вынуждены были разомкнуть наши руки. Я взял свое
единственное среди сумочек и пакетов пальто и стал с интересом наблюдать за
мистерией фонариков и зажигалок. Они суетились-светились, как пчелы в улье, им
было хорошо и весело, а рядом в темных залах болтались тени повешенных и
замурованных художников, соскребая со своих лиц голубиный помет и вынимая из
ушей пивные крышки.
Мне стало почему-то страшно за Айю, когда она скрылась за дверью туалета и
долго пропадала, а потом, к моей радости, как фокусница с горящими глазами,
появилась из другой двери.
— Знаешь, — сказала она, когда мы вышли из ―нашего дома‖, — я села на
унитаз, а стульчак оказался теплым, согретым чьим-то телом. Это такой кайф —
садиться на теплый унитаз, согретый специально для тебя в бездушном музее, и
думать, что кто-то дарит тебе тепло своего тела. В этом есть что-то супервеликое,
суперчеловеческое.
И тогда я понял, что люблю ее, очень люблю, и мы пошли по вечернему городу,
намереваясь зайти в булочную за батоном и в молочную за кефиром, и по пути я
спросил ее:
— А знаешь ли ты притчу о собаке, обезьяне и свинье?
— Знаю.
Дмитрий Воронин

Родился в 1961 году в г. Клайпеде Литовской ССР. По профессии — учитель.

В 1984 году, по окончании геофака Калининградского госуниверситета, впервые
переступил порог Тишинской средней школы Багратионовского района в должности
преподавателя химии. И сегодня трудится здесь же, успев прибавить за прошедшие
годы к «химии» — «физику», «физкультуру», «географию», «труды»
(широкопрофильность сельского учителя — дело обычное).
Первые литературные опыты, явившиеся результатом богатых школьных
впечатлений, относятся
к концу 90-х годов. На основе их написаны и изданы два сборника рассказов для детей
и родителей: «Опасные игры» (изд. «Гравитон») и «Опасные забавы» (изд. «Янтарный
сказ»), ставшие методическими пособиями по школьному курсу «ОБЖ».
В 2002 году их дополнил сборник деревенской прозы «Миротворцы», показавший, что
автору по плечу далеко не только «школьная» тема.

МИРОТВОРЕЦ

Утром колхозники по старой привычке собрались у конторы. Бабы визгливо

бранились между собой, мужики, покуривая «Приму», пересмеивались, обсуждая
государственные новости да вчерашние свои похождения.
— Костыль, а чѐ ты здесь делаешь? Ты ж вчерась уехать грозился.
— Куды это? — воровато улыбаясь, забегал глазками щуплый рыжий мужичок.
— Как — куды, сербам помогать, забыл, что ли? — притворно удивлялись мужики.
— Не помню такого.
— Не помнит он!.. Вчера вечером полдеревни взбаламутил, ходил, кричал, что, мол,
поеду браткам православным подсоблю с Клинтоном разобраться.
— Не может быть, — скромно зарделся Костыль.
— Не может быть!.. — co смехом передразнили его. — А кто с себя одѐжу срывал да в
грудь колотил, — мол, всех к едрѐней матери перестреляю, и Клинтона, и Коля, и
Ельцина, а сербов в обиду не дам, — мы, что ли?
— Да брешете вы все, — отмахнулся Костыль. — Я вчера рано домой пришел.
— Шур, — окликнул Костылеву половину Васек, — твой говорит, что намедни домой
без проблем добрался.
— Убила бы гада ползучего! — раздалось в ответ из бабьей кучи. — Алкаш
недоделанный. Явился в одних трусах, еле на ногах держится да и орет: «Собирай меня,
жена, в освободительную армию, повестку для меня из Кремля сегодня сообчили, что
направляют меня на защиту Югославии! Так что собирай меня в путь-дорогу, закуски в
мешок сложи, сальца там, лучку, огурчиков, хлебца и рублей сто на поездку давай. Еду
я, жена, на войну, может, и не вернусь уж обратно, знать, судьба моя такая». Вот ведь
какой Илья Муромец выискался!
Вокруг все грохнули хохотом.
— Ну а дальше? — подзуживали Шуру.
— А что дальше? Самой интересно стало, что дальше будет. Стою, молчу, а этот
освободитель чокнутый распинается передо мной в одних трусах. Я, мол, не могу
простить такой наглости импирилистам, отвечу на весь их наглеж со всей своей
душевностью! Я им покажу русскую славу своих предков, напомню, как братья-славяне
их колотили, всѐ НАТО вздрогнет... Чего зеньки свои вылупил? Пусть все знают, какой
ты дурак, — под оглушительный смех набросилась на Костыля супружница. — Козел
драный, вояка голозадая, пьянь придурочная!
— Замолчи, змеюка! — взвился Костыль. — Будет брехать-то, вот погоди уже, дома
поговорим.
— Нет уж, пусть все слушают, — отвернулась от мужа озлившаяся бабенка. — Ну вот,
дальше — больше, расхрабрился совсем, кричит — баба, где мое оружие? Какое? —
спрашиваю. Промычал что-то невнятное, — видно, соображал, а потом и заявляет:
топор, мол, возьму — буду в горах партизанить, и нож — на разведку ходить. Партизан
за... Спрашиваю, а как партизанить-то будешь? Отвечает: соберу по югославским
деревням всех мужиков-колхозников и уйдем, как Ковпак, в горы — эшелоны
натовские подрывать и на их гарнизоны нападать, а там и наш десант с Лебедем
подоспеет. Разгромим врага — и на Вашингтон, за Родину. Ну а дальше что? —
интересуюсь. А дальше, заливает, Клинтона трибуналом судить будем, НАТО разгоним
и Аляску назад себе заберем.
— Что ты брешешь, что брешешь? У, тварь, из ума совсем выжила! — побелел от
злости Костыль.
Народ, хватаясь за бока, животы и прочие части своих тел, приседал, подпрыгивал и
покачивался от безудержного смеха.
— Костыль, помолчи! Шур, продолжай, не бойся!
— Ну вот, значит, как войну закончим, говорит, вернемся с победой домой. Ты, значит,
Шур, всех в деревне собери, столы накрой, самогону побольше навари, я речь толкать
буду. Про что? — спрашиваю. Про войну и победу, про партизанов и трибунал,
отвечает, про то, как дальше жить станем. Ну и как, спрашиваю, жить дальше после
всего этого с тобой придется?
Вокруг Шуры раздавались стоны и всхлипы, у баб кончились силы для смеха, мужики,
окружавшие Костыля, икали и хрюкали. У многих из глаз катились слезы.
— Шурка, богом заклинаю!.. — приказывал опозоренный Костыль. — Что вы верите
этой злобной дуре, не видите, что глумится она надо мной?! — заорал он на мужиков.
— Шурка, — давились слезами бабы, — про жизнь после победы расскажи, каково нам
в ней будет!
— Ну вот, я, значит, мешок в дорогу ему готовлю, а он стоит посередь кухни в одних
трусах, руками размахивает и будущее мне расписывает, как тот Кашпировский.
— Ой, Шурка, ой, невмоготу уже! — взмолились бабы. — Ой, Костыль —
предсказатель!
— Руками, значит, размахивает, дурак рыжий, мы, говорит, и тут порядок наведем,
когда возвернемся. Сразу, мол, как прилетим, — десант на Кремль сбросим, всех
заарестуем и разберемся, кто там у них в предателях числится, кто нашу страну
импирилистам продавал. Всех, кричит, в лагеря, на Колыму, в пожизненное
заключение на хлеб и воду, а потом новую жизнь зачнем строить.
— Заткнись, убью! — рванулся Костыль к супруге, но тут же был перехвачен
мужиками. — Всѐ равно убью! — дергался в их объятиях строитель новой жизни.
— Поди Клинтона убей, герой югославского народа! — огрызнулась Шурка. — Там
тебя, поди, заждались, когда ты поезда под откос пускать начнешь.
— ...в горах! — грянули с новой силой мужики. — Давай, Шур, про счастливое
будущее!
— Ну, я и говорю, запел, значит: Шур, колхозы восстановим, деньги вовремя платить
начнем, всех чиновников в районе в дерьмочисты переведем, а нашу бухгалтерию —
им в помощники. Зарплату положим для них рублей в десять, доллар отменим и всех
спекулянтов землю пахать пошлем. А сами в ихние дворцы вселимся — и на Kипр, в
море купаться, каждую неделю на выходные ездить будем.
— Ай да Костыль, ай да сукин сын! Небось дворец-то Березовского себе присмотрел,
не больше и не меньше, а?
— Да идите вы... — слабо отбивался незадачливый партизан. — Нашли кого слушать.
— Продолжай, Шурка, — задергали бабы не на шутку разгорячившуюся жену героя.
— А чего продолжать, заканчивать пора! Я к этому времени мешок с продуктами ему
собрала, протягиваю и говорю так жалостливо: «Вот, Ваня, харчи тебе на дорогу,
паспорт там в тряпочку завернут. Всѐ, Ваня, иди отсюда и без победы не возвращайся.
Я тебя ждать буду».
— Ну а он что? — застонали бабы.
— А что? — уставился на меня, как баран, да как заорет: ты куда это, мол, меня
гонишь? Я ему втолковываю: как — куда, в горы к сербам — эшелоны подрывать, сам
же собирался. Да?.. — удивляется. Забыл, видать, начало разговора. Так, может,
спрашивает, это до завтра отложить? Нет, отвечаю, раз собрался, — иди. Да куда я на
ночь глядя, кричит, и без одежды? Одежду, говорю, тебе в Югославии дадут, ты, мол,
домой уже без одежды пришел, а ночью, продолжаю, добираться сподручней — никто
тебя не заметит, когда через границы переходить станешь, да и сам говоришь:
партизанить собрался, а партизаны только по ночам и орудуют.
— Врет! — забился в бессильной ярости Костыль.
— Не вру, вот те крест, — перекрестилась Шурка. — Заныл, значит, как я, мол, без
денег, дай хоть сотню. Не, говорю, русские деньги тебе там ни к чему, а долларов у
меня отродясь не бывало. Ступай, говорю, Ваня, время не терпит, а то как не успеешь к
сроку в горы прийти, до рассвета не управишься, импирилисты перехватят, они ведь
тоже не дураки, на разведку ходят, — закончила Шура.
— Не томи, рассказывай дальше, — загалдели вокруг.
— А всѐ.
— Как — всѐ?
— А так. Я ведь другой рукой уже скалку над головой занесла, он-то понял, что не
шучу, и шмыгнул за двери. Я — дверь на крючок и спать. Вот сейчас только и
встретились.
— Где ж ты, Костыль, был всю ночь? — повернулись к рыжему мужику сельчане. — К
границе разведку делал, что ли?
— На сеновале спал, — уныло прохрипел Костыль. — Проснулся — ничего не помню,
слез с сеновала, смотрю — одежда на заборе висит.
— Это я тебе вчера ее туда повесил, — засмеялся Васек, — когда ты ее по дороге
разбрасывал.
— Не помню я ничего, — стыдливо оправдывался Костыль.
— Цирк с тобой, да и только, — похлопывая Костыля по плечам, успокаивались
мужики. — То ты армян рвешься от землетрясения спасать, как напьешься, то Белый
дом защищать, то в Чечню воевать, а теперь вот в Югославию собрался. Клоун ты,
Костыль.
— Так ведь душа у меня не на месте, — защищался сердобольный мужичок. — Как
выпью, так всю эту несправедливость готов одним моментом изничтожить, а то ведь
жить невозможно.
Дмитрий Огма

Родился в 1965 году в г. Жигулевске, в семье кадрового военного. Живет и

работает в Санкт-Петербурге. Учился в ЛТИ, АМСУ, МИПУ. Психолог, поэт, прозаик,
драматург. Имеет ряд научных работ, автор пятнадцати поэтических сборников, в прозе
разрабатывает направление малых форм, рассказов, небольших повестей.
В союзе писателей не состоит.
Печатался в журналах: «Чайка», «Новый берег», «Нева», «Сибирские огни»,
«Личность и культура», «Невский альманах», «Южная звезда» и т.д..

ПТИЦА СИРИН

былявка
— Выпили сегодня не мало!
— Пассажиров нонче не много, однако.
Скорый поезд Москва −Хабаровск тащил, не взирая на то свои полупустые
вагоны сквозь мглистую тьму к заведомой цели, честно отрабатывая стальными
колесами каждый стык поржавленных рельсов Байкало-Амурской магистрали.
Сѐма Форин, проводник шестого, купейного вагона, вышел, качаясь,
проветриться в нерабочий тамбур. Открыл своим хитрым ключом дверь, присел,
обдуваемый свежим ночным ветерком, рыгнул, поежился, прислонился к косяку и
уснул, посапывая.
Вывалился он из вагона на долгом лесистом перегоне, когда состав накренился,
закладывая истошный, протяжный поворот, огибая продолговатое болотце.
Сѐма скатился с откоса в высокий ольшаник, проложил небольшую просеку,
разваливая кусты, и распластался навзничь, глядя на звезды, проснувшись теперь
окончательно.
Сколько он там лежал, стараясь не шевелиться, собраться с мыслями,
сообразить, что все-таки с ним случилось− неизвестно. Только небо посерело
постепенно, звѐзды стали моргать ему и гаснуть одна за одной. Кусты ольшаника
выступили из тьмы причудливыми тенями, Сѐма почувствовал, наконец, озноб, понял,
что лежит в заболоченном месте, потихоньку промокая до последних (вроде целых!)
костей.
Ушибленное тело ныло, кислая муторность подпирала горло, отдавала в нос
гнилой брагой, шпротами и сырокопченой колбасой.
Сѐма застонал, перевернулся и пополз на четвереньках, шлепая по воде, огибая
тонкие стволы кустарника, торчащие из замшелых кочек.
Куда он полз, сколько времени− так ему и не запомнилось.
Очнулся он уже под вечер, лежа "мордой в пол" на сухом пригорке, изъеденный
комарами и гнусом.
Сѐма открыл опухшие глаза, мимо него уныло ползла большая улитка, с носа,
дрожа, переливаясь, стекла и плюхнулась со звоном на землю крупная капля. Сѐма
вдруг понял, что лежит ничком, а голова его мокрая, будто полил ее кто-то водой, и тут
на голову ему полили снова, свысока видно. Тонкая струйка больно ударила о
воспаленную кожу, отозвалась внутри черепа болезненным эхом.
— Эй! Очнулся? −спросил его бодрый, скрипучий, незнакомый голос.
 — Ты кто? −спросил Сѐма, не шелохнувшись.
Голос рассмеялся, скрипнул, подкхикивая…
— Чѐ ты ржешь, скотина!− застонал Сѐма. − Как зовут тебя, лудило грешное!
— По-разному зовут,− отозвался голос,− как кому придется!
— Короче,− промямлил Сѐма.
— Можешь меня Лешей звать,− предложил голос.
Леша оказался кряжистым мужичком, глазастым, с жиденькой сивой бородкой,
бородавкой на сухоньком остром носу и крупными мясистыми ушами,
топорщившимися из-под расхлябистой, потѐртой шапки-ушанки.
Добытчик,− решил про себя Сѐма,− охотник-промысловик! Много таких по
тайге шастает…
Сообща они медленно дотащились до Лешиной заимки− небольшого
бревенчатого домика, вросшего по окна в землю, крытого по верху тесом, на котором
вовсю процветал сизый вековой мох, свешиваясь вниз драными, живописными
клоками.
Огромный, огненно рыжий кот с громадными, зеленющими глазами встретил их
на пороге.
Тигренок что ли? − подумал про себя Сѐма, когда Леша укладывал его на
кровать под которой что-то заухало, потопталось и притихло. Сознание вспыхнуло
ярко, тело отозвалось нестерпимой болью, и погасло – Сѐма провалился в темно-
сиреневое забытье…
Следующим доступным воспоминанием был рыжий кот, сидящий на табурете
подле кровати, тихо урча, сладко щурясь на Сѐму, будто на крынку сливок.
— А-а! Очнулся бедолага! − приветливо заскрипел Леша, подходя к кровати,
заглядывая внимательно Сѐме в лицо.
— Ну вставай уж! Хватит тебе валяться! − решил Леша.− Одевайся в свое,
просохло уже все давно, и давай к столу!
Сема осторожно пошевелился, привстал. Тело ныло будто отшибленное, но
острой боли не было уже, конечности затекли и плохо пока слушались. Сѐма снял со
лба что-то сухое, зеленое, гадкое.
Мох что ли,− подумал Сема,− или тина какая-то…
Сема понюхал осторожно сухой пучок – дерьмом вроде не пахнет! Пахнет
еловой затхлостью, болотцем и грибом – в общем, приятно,− решил про себя Сѐма.
Такой же гадостью, листьями, подсохшей травой и какими-то лепестками было
обложено все тело. Сема сгреб все это, стряхнул, присел на кровати.
— Ну вставай, вставай! − понукал его Леша суетясь у приставленного к
маленькому окну досчатого стола. Кот зевнул, долго и сладко, зажмурился и изрек,
подавшись всем телом:
— Хр-р-мяу!
Погожий день догорал румяными разводами в маленьком, низеньком оконце. В
добротной, беленой печи горели, потрескивая еловые дрова, наполняя дом тонким,
хвойным ароматом, высушивая сырость, выгоняя ее в духовое окно на потолке.
Заимка дикая, а печь добротная! — думал Сѐма, сидя у стола на ладном,
некрашеном табурете. Как его угораздило припереть-то в такую глухомань и плиту
чугунную и дверцу такую огромную, с задвижкой!
 В печи вдруг что-то заворочалось, в топке! Спустя немного, изнутри постучали
тихонько, будто чем-то твердым и острым, по большой чугунной дверце, потом еще
раз, уже сильней и настойчивей…
Леша встал, подошел к печке, откинул запорную задвижку с крюка, слегка
приоткрыл дверцу…
— Ну, ладно уж, выходи, — сказал Леша, будто кому-то сидящему в топке и
вернулся за стол.
Толстый Феникс вылез, кряхтя и ухая, что тот филин, из пылающей печки,
затворил за собой дверцу, процокал когтями по полу, остановился на средине,
отрыгнул пламя, потоптался, отрыгнул ещѐ разок, но теперь уже только сизый дымок.
Попытался взлететь, раз, другой, но у него ничего не вышло.
— Совсем раздобрел! − довольно отметил Леша, любовно поглядывая на
Феникса. — Куда ужо летать-то тебе, с такой жопой!
Феникс нахохлился, взъерошил перья, обиделся. Протопал в угол, поклевал из
кошачьей миски сухого корма и залез под кровать. Прошуршал там устраиваясь,
поцокал когтями перетаптываясь, покряхтел и затих.
— Что он тут делает-то? − спросил Сѐма.
— Живет он здесь! − ответил Леша.
— Пакостит?
— Нет! − удивился Леша такому вопросу.
— Зачем же ты его в печку засунул?
— Я?! Сам он туда лезет!
— Зачем?
— Возрождается он там! Погорит немного и рождается вновь из огня! Он же –
Феникс.
Птица Сирин вернулась только за полночь, неся в когтях литруху мутного
первача.
— Ну, тебя только за смертью посылать! − укорил ее Леша.
— Зачем посылать? Здесь она уже, сама пришла! − ответила Сирин.
Озорная старушка присела скраю, улыбчивая, седая, заговорщицки подмигивая
собравшимся.
— Она попойку с того света учует! − улыбнулась Сирин, и даже вроде
посветлело вокруг от ее улыбки.
Самогон разлили по плошкам, старушка выпила залпом, не закусывая, крякнула,
сладко почмокала губами и поерзала устраиваясь поудобнее, озорно поглядывая на
присутствующих.
Сѐма долго закусывал хрустким соленым рыжиком, основательно пережевывая,
пристально смотря на веселую старушенцию. Тщательно пережевав, цвыркнув зубом,
он, видно решившись, спросил прямо:
— Ты и вправду что ли настоящая Смерть?
— Бу! − старушка выпучила глаза, резко подалась вперед, шутейно пугая Сему.
Потом засмеялась смущенно, прикрыв рот сухощавой ладошкой.
— Не,− пояснил Леша,− это Скрипуха, предвестница! По-вашему не умеет
говорить, но всѐ понимает!
— Чего предвестница?
— А чего хочешь!
— А я ничего не хочу!
 — А ей без разницы…
Старушка хихикнула, потупилась нарочито стыдливо, кокетливо поерзала на
табурете, жеманно поведя плечами.
— Вот ежели, к примеру,− продолжил Леша,− дерево, скажем, совсем прогнило
или червяк его доглодал, то она поскрипит и обрушит его! Балки в доме так же, крышу
может, если совсем сгнила… Не любят ее в общем, не понятно за что, она ведь
скрипит, предупреждает…
— Да-а, уж-ж, веселая старушка!
— Веселая! − согласился Леша,− только не старушка она, просто выглядит так,
имидж у нее такой! Сирин, например, ей в пра-пра-прабабки годится, не к столу будь
сказано! А Феникс-тот вообще такой пращур… лучше не вспоминать, мозгу свернуть
можно!
Феникс заворочался, вылез из-под кровати, осуждающе-обиженно уставился на
компанию… налили и ему, смочили слегка в миску с сухим кормом…
— Ты уж не лезь пока в печку,− посоветовал ему Леша.− А то кто знает, какая
реакция может получиться!
Феникс склевал остатки корма, покачиваясь, утопал опять под кровать,
потоптался там и затих.
— Я ведь тебя так вот и нашел,− пояснил Леша.− Скрипуха помогла, упредила!
Сломанную сосну во дворе видел? Аккурат верхушкой легла в направлении твоего
прыжка! Я вот только-то на сопку вышел, смотрю- поезд идет и ты летишь, не пукая!
Хорошо летел, однако, метров двести, не меньше!
Во входную дверь поскребли осторожно, потом еще раз. Кто-то покряхтел,
поухал, пострекотал там тихонько, поскреб еще раз.
— Мокруха приперлась! − сказала Сирин прислушавшись.
— Мокруха?!
— Мокша, Болотная баба,− пояснил Леша. И обращаясь к Сирин, добавил:
— Ладно, вынеси ей в ковше, нечего здесь сырость разводить!
— Перебьется!
— Да вынеси уж, она ведь тинки болотной приносила, чтоб этого прыгуна
лечить!
Налили по второй.
— Что ж ты так долго-то, в самом деле, − спросил у Сирин Леша.
— Далеко, наверное, − вступился было Сѐма не к месту, Сирин ему явно
нравилась,− глухомань ведь кругом…
Старушка хихикнула, зажав рот ладошкой, Леша поглядел осуждающе.
— Ей (Сирин), до Москвы слетать− что тебе сморгнуть, а до села здесь триста
верст всего! Че ты понимаешь-то!
— Бабка Дарья припозднилась сегодня, − пояснила Сирин,− пришлось ждать,
пока накапает.
— А че так? Раньше вроде из графика она не выбивалась!
— Кот ейный Домовиту шкуру подрал, не сладили они там чего-то, тот и
плюнул в сердцах в закваску− брага на полдня позже созрела!
— А-а-а! Бывает…
— Домовиту?
— Домовому, значит, − пояснил Леша.− Хозяюшко, еще кличут его иногда. Уж
больно у бабы Дарьи Домовой строгий!
 Налили по третьей.
— А с чего это вас бабка Дарья таким продуктом одаривает,− подозрительно
спросил Сѐма, закусывая маринованным, слизнючим опенком.
— Так дрожжей-то нету! − пояснил Леша, развеяв все подозрения.− За дрожжѐй-
то почитай сто верст по тайге, по лежневкам топать нужно! Куда ей такую дорогу
суметь! На курьих ногах что ли?
— Сто сорок, без малого, − уточнила Сирин.
— Вот! А Сирин ей лишайничку болотного, от меня, в подарок! На лишайничке-
то брага лудшее подходит, и дрожжой не вонят! А бабка нам за то и продукту своего−
долю верную ссужает!
— А что ж сами не гоните, если знаете как?
— Не досуг нам! Да и каждный своим делом пробавляться должон! В чем он,
значит, специалист будет! А бабка Дарья у нас в округе самый лучший специалист по
этому делу! Профи!
Налили еще раз…
Птица Сирин тихо пела что-то древнее, тоскливое и удивительно светлое, на
старо-славянском, непонятном совсем языке. Чудный голос, чистый, прозрачный,
щемяще-нежный и тревожащий зыбко самые потаенные глубины души, тек свободно,
легко, заполняя все пространство вокруг, разливаясь клубящимися всполохами
жидкого хрусталя. Сѐма поскуливал в тон тихонько, Леша прибормотывал, видно
понимая слова, понимая о чем идет речь в песне, Скрипуха размерно раскачивалась на
своем табурете, упоительно закатывая глаза……
Нашли Сему только на шестой день поисковые бригады обходчиков, пойдя по
просеке в густом ольшанике.
Он лежал все там же, где и упал, на пригорке, за заболоченным откосом, метрах
в двухстах от железнодорожного полотна.
— Эк и занесло его! − сказал кто-то.
— Так скорость-то была курьерская!
— А на пригорок-то как его вынесло? Ну стормознул об кусты… там и должен
был остаться!
— Может сам дополз сюда? − предположил кто-то.
Сѐма лежал навзничь, на мягком мху, под раскидистым, одиноко стоящим
кедром. Одежда его была на удивление чистой, опрятной, нисколько не помявшейся
казалось, будто он вот только что сошел с поезда и прилег тут отдохнуть. Синяя
форменная тужурка была аккуратно заштопана белой, сучевой ниткой, прямо через
верх, большими, ловкими стежками.
— Эк и разит от него! −заметил кто-то, наклонившись.− Шесть дѐн как выпил, а
перегаром несет будто свежак!
Сѐма приоткрыл глаза, шелохнулся немного…
— Эй! Очнулся? −спросил его скрипучий, незнакомый голос.
— Ты кто? −спросил Сѐма, не шевелясь.
Голос рассмеялся, скрипнул, подкхикивая…
— Чѐ ты ржешь, скотина,− застонал Сѐма. − Как зовут тебя, лудило грешное!
Герман Шакарбиев

Год рождения: 1964, живѐт в Волгограде

Образование: высшее
Место работы: Муниципальное образовательное учреждение «Центр повышения
квалификации»

ТАРКОВСКИЙ

Как называется момент времени, когда ночь закончилась, окончательно

рассвело, взошло солнце, но утро, по ощущениям, еще не наступило?
Был тот самый момент. Солнце еще не полностью поднялось над горизонтом, и
даже самая маленькая песчинка отбрасывала тень. Тени накладывались одна на другую,
перемешивались и сплетались. Казалось, они имеют цвет и объем. Дорога, ведущая в
город, блестела новым асфальтом, машин еще не было, и прямо на солнце, ровно
посередине дороги, оставляя между собой условную осевую линию, удалялись от нас
два человека. Им было тяжело. Я уже не видел их отчетливо, но знал, что пошатываясь,
потея, раня спины под тяжестью своей ноши, они все равно дойдут до города, а потом
и до своего дома. Они несли на своих плечах два встраиваемых шкафа, две антресоли и
двадцать четырехметровых шпунтованных досок. Абсолютно точно. Им было очень
тяжело.
Сначала они хотели украсть все это у нас.

Потом – купить.
Мы все это им подарили.

Хотя все это было не наше.

Наступило утро.
Мы помахали им руками вслед и побрели обратно, к себе в комнату, где вчера
днем построили очень уютные лежанки из стекловаты, тряпок, стружек и пакли.
Хотелось спать. Поспать ночью не удалось. Мы бухали часов с одиннадцати вечера,
выпили четыре бутылки водки на четверых и выкурили три пачки «Примы». Закуска
была не сильная, поэтому нас слегка штормило. Зайдя в комнату, мы без слов
повалились на свои лежанки и заснули. Проснулись от шума мотора и гогота. Это
приехали наши. Мы поднялись и, не отвечая на шутки по поводу своих мятых
физиономий, направились к автобусу. Двери были закрыты. Мы уселись прямо на
землю и стали ждать. Я опять заснул. Разбудил меня водила. Мы залезли в автобус и
поехали в школу-интернат на Огнеупорный. Спать.
Проснулся я часа в три. Умывшись и почистив зубы, собрал свою робу и
решил устроить стирку. Робу я бросил в тазик, но решил сначала поесть. Оставив тазик
у входа, я пошел в вагончик-столовку и убедился, что наша поварешка по имени Надя
недаром ест свой хлеб. Харчи на двоих стояли на столе, а Надя суетилась у плиты.
«Ужин готовлю. А где Саня?» - спросила она. Я ответил, что ужин - это хорошо, а
Саня спит. Съев суп и макароны с котлетой, я выпил компот и попросил чаю. «Только
верни кружку. Все растащили!» Я сказал: «Спасибо!», взял чай и пошел в курилку. У
входа захватил тазик с робой.
 Прошел в курилку и сел. Сидел и смотрел на небо. Небо было синее с
зеленоватым отливом, и где-то высоко ветерок таскал по нему белые облака. Из
дверей школы вышел заспанный Саня. «Ты уже поел? - спросил он меня, - Стираться
будешь?» Я лениво покивал головой. «Меня подождешь?» Я снова кивнул. Он прошел
через двор и поднялся в столовку. Солнце светило мне прямо в лицо и было приятно
сознавать, что голова не болит, хотя по-всякому должна бы. Настроение было хорошее,
я прихлебывал чаек и думал о том, что надо простирнуть и полотенце. А еще дописать
и отправить письмо домой. Переписать у Юры слова песни про мальчика Бобу. И - что
сегодня мы идем в поселковый клуб смотреть «Сталкер» Тарковского. Вспомнил
прошедшую ночь. Мысли были приятные и захотелось спать. Но тут из окна столовки
Санек заорал, что можно еще хлебнуть компотцу, и я проснулся окончательно. Компот
был еще горячий, но мы все равно выхлебали по две кружки, и пошли в умывалку
стираться.
Школа- интернат, где мы жили, была расположена в интересном месте. Вокруг
было четыре зоны. Одна женская, одна - с особым режимом, и две – с общим. Кроме
них, были еще какие-то специальные учреждения. Зэки бродили вокруг постоянно, с
конвоем и без, сами по себе. Мы пересекались с ними и на улице, и на работе. Люди это
были нормальные. Они только не понимали, почему мы работаем без выходных, и
почему делаем это именно здесь. Конвойные были все как один из среднеазиатских
республик, и с нами не разговаривали. Никто никого не трогал, но всех нас
интересовал вопрос – кто додумался построить школу в таком месте? Ответить на него
было некому.
В поселке было несколько бараков непонятного назначения, и клуб. На нем
было написано «Клуб», но выглядел он как барак. Перед клубом стоял деревянный
стенд, на котором должны были висеть афиши. Афиш там не было, но, как правило,
висел двойной тетрадный лист с названием фильма, который шел неделю. Если его
срывало ветром и дождем, никто нового не вешал. Сеанс был один, в семь часов вечера.
Билеты мы купили заранее. Кассирша очень удивилась и уверила нас, что никого не
будет, и не проставила не рядов, ни мест. В общем, это было нормально. Для
Тарковского. Мне очень нравился тогда Тарковский, я смотрел его фильмы много раз и
не замечал искусственно культивируемой им депрессивности. Хотя «Пикник на
обочине» мне к тому времени удалось прочитать, и было с чем сравнивать. Я был
готов к тому, что мы будем сидеть в пустом зале, и это было даже хорошо, можно будет
курить – так я думал.
Часов в пять приехал автобус, привез наших из города. Они орали песню:
«Надежда, мой компас земной…!». Повариха стояла у своего вагончика и улыбалась.
Песня исполнялась в ее честь почти каждый день, и говорила о том, что ее готовкой
все довольны, все у нее будет хорошо и деньгами ее не обидят. Народ вывалился из
автобуса и разбрелся по своим делам. В умывальнике образовалась очередь. У одного
из кранов толпились те, кто шел в кино. Мы с Саней толкались неподалеку, давая
советы, что и как надо помыть получше. Потом куда-то пропал утюг. Мы,
погладившись час назад, оставили его в гладилке, но его там не оказалось. Народ
возмущенно орал на нас минут пять, но тут со второго этажа спустился довольный
собой Леха, с брюками в одной руке и утюгом в другой, и все принялись орать на него.
Леха неубедительно врал, что занял очередь еще вчера вечером, но заснул, так как
устал. Остальным киноманам из-за возникшего цейтнота пришлось гладиться на
скорость. Пошли в столовку. Поужинали. Покурили. Почистили ботинки и
отправились в клуб.
Ходу до него было минут десять. Мы пришли вовремя. По дороге никого не
встретили. Не задерживаясь у входа, мы прошли коридор - тамбур и сразу попали в
зал. В зале тускло горели две лампочки. Билеты не проверял никто. Свет в окошках
кинобудки тоже отсутствовал. Зрителей, кроме нас, не было. Оглядевшись по сторонам,
я поднялся и пощупал занавес, закрывавший экран. Он оказался бархатный, красивого
темно-синего цвета. Очень хороший занавес. Поудивлявшись, почему его до сих пор не
пустили на штаны, мы расселись по пустому залу кто куда, и стали ждать начала
сеанса. В пятнадцать минут восьмого в кинобудке зажегся свет и через минуту в зал
зашел киномеханик. На вопрос: «Кого ждем?», он выругался и ответил, что ждем -
людей. Каких людей, стало ясно минут через пять. Сначала с улицы послышался топот
кирзачей и гул голосов. Потом в зал зашли четыре солдата и стали шарахаться между
рядами, переговариваясь на непонятном языке. Они проверили зал, попросили у нас
сигарет и вышли. Зашли двое других, с автоматами, и встали около экрана, напротив
запасных выходов. Потом в зал потянулись зэки. Из коридора кто-то кричал: «Садитесь
по порядку! По порядку!» Они садились, как шли, рядами. Мы, естественно, вставали и
перемещались в первый ряд. Особого внимания ни зэки, ни конвой на нас не
обращали. Все расселись. Потом появились еще человек пять зэков и встали у входа.
Солдаты, увидев их, вышли в коридор, аккуратно прижимая к себе автоматы и стараясь
никого не задеть. Потом появился еще один, и, не говоря ни слова, пошел в один из
средних рядов и уселся в середину. Шел он, никому не мешая, так как все вставали при
его приближении. После того, как он сел, половина ряда встала и пошла на другие
места. Свободных мест не было. Им пришлось поднимать других, те не хотели
подниматься. Поднялся шум. В зал вбежали конвойные, но толку от них было мало, а
шума прибавилось. В ряды они не заходили, орали, руководя процессом, из проходов.
Зэки, стоявшие у входа, разделились и пошли по рядам. Очень быстро шум стих и все
опять расселись. Главный сидел в середине зала, и ничего не говорил. Рядом с ним, и
перед ним никто не сидел. Солдаты осмотрели зал еще раз и вышли. Погас свет и
начался фильм.
Через минуту стало ясно, что фильм посмотреть не получится. Зэки закурили,
загомонили все разом и принялись обмениваться запрещенными предметами, выясняя
попутно отношения. Запрещенные предметы они пускали по рядам и пили из них не
закусывая. Через три минуты к нам подвалили два человека, присели на корточки
спиной к экрану и вполголоса попросили закурить. Поинтересовались, откуда мы
приехали. Узнав, что из Волгограда, один из них привстал и крикнул в зал:
«Волгоградские есть?» Волгоградских не оказалось. Потом спросили, есть ли при нас
бабы, сколько их, почему так мало, сколько им лет и почему они не ходят в кино.
Предложили пыхнуть. Мы скромно отказались. Они закурили и уселись на пол.
Запахло анашой. Потом один прилег, облокотившись на локоть. В этот момент на
задних рядах возникла драка, которая быстро прервалась. Судя по крикам, одному из ее
участников дали бутылкой по голове, и он отключился. Конвой отсутствовал с начала
фильма. В зале царила революционная атмосфера, в полный рост пили водку и курили
анашу. На экран никто, включая нас, не смотрел. Мы вертели головами, стараясь делать
это незаметно и предполагая, что скоро вполне можем попасть под раздачу. Подняться
и уйти было стыдно. Мы сидели и ждали неприятностей
Но неприятностей не последовало.
 Главный, сидевший в одиночестве, поднялся. Он стоял молча и ждал тишины.
Ждал он недолго. Те, кто сидел за ним, увидели его первыми. Они замолчали сразу. Те,
кто сидел к нему спиной, оборачивались назад, услышав тишину, и тоже замолкали.
Тишина накатывалась на наш ряд волной. Через полминуты молчал весь зал, кроме
двух типов перед нами. Они бубнили что-то, передавая косяк один другому, и не
видели, что происходит. « Заткнитесь, бараны!» - крикнул им кто-то из зала. «Кто -
бараны?» - лежавший медленно поднялся с пола, распрямился и моментально осознал
происходящее. После чего подхватил за ворот своего собеседника, и они на
полусогнутых ногах, чтобы не привлекать внимания, со всей возможной скоростью
ринулись на свои места. Стало слышно, что на экране говорит Кайдановский. Главный
дождался, пока он закончит фразу, в тишине произнес: « Я ждал этот фильм. Дайте
смотреть» хрипловатым голосом, и сел на свое место.
Дальше мы смотрели фильм в тишине.
Она не была полной, нет. Раздавалось чирканье спичек, шевеления, кашель.
Шепот. Как в кино. Но бардака больше не было.
Когда фильм закончился, он вышел предпоследним, перед нами. Невысокого
роста, коренастый, лет пятидесяти с виду. В робе. Колонна нестройно двинулась в
сторону зоны, конвой суетился вокруг. Он шел за ними, метрах в двадцати. Замечаний
ему конвой не делал. Еще один любитель Тарковского.
…Лежанки мы построили еще днем, поэтому, когда автобус уехал, немедленно
развели костер и начали подогревать ужин. Подогревали мы его примерно час.
Поужинав, стали кипятить воду. Дров было навалом, плотники из нас были хреновые,
но старательные. Заварили чай прямо в чайнике. Обошли дом по периметру два раза,
пока он настаивался, уселись у костра и разлили чай по кружкам. Поболтали. Допили
чай. Подбросили в костер дров, еще разок обошли вокруг дома и пошли в комнату, где
были лежанки. Спать договорились по очереди. Один спит, другой караулит. Я должен
был спать первым. Саня достал пачку сигарет из ящика с инструментами, сел на свою
лежанку и закурил. Я уже лежал и курил на сон грядущий. Опять поболтали о чем-то.
Я потушил свой окурок. Очень захотелось спать.
В комнату медленно протиснулись два здоровенных мужика лет по тридцать.
Размером они были с дверной проем и занимали очень много места. Я встал. Один из
них сказал: «Мы утащим немного столярки?» Саня поднялся с лежанки и ответил
просто: «А может, еще чего, гости дорогие?» В руке он держал молоток. Мой молоток
остался у костра. Второй гость выдвинулся вперед. Места в комнате для них было
маловато. Он достал из карманов две бутылки, а из-за пазухи – приличного размера
сверток. Легко нагнулся, положил все на пол и сообщил: «Выпивка и закуска». Мы с
Саней поглядели друг на друга. Мысль бухнуть во время дежурства у нас была, но мы
от нее отказались. Видно, выпить той ночью нам была судьба. Саня положил молоток
на лежанку и сообщил: «Другой разговор. Чайник у костра, горячий». Наши гости,
сталкиваясь в дверях, вышли из комнаты. Мы опять посмотрели друг на друга. «Что
делать будем?» - спросил я. «Как что? – удивился Саня, - будем выпивать и
закусывать». «Да я не об этом. Я – про столярку». «Бухнем, а там видно будет!» Ясно
было, что «будет видно» после того, как бухнем. Все ночные дежурные время от
времени приторговывали охраняемым имуществом, и мы собирались сделать ровно
тоже. Законный незаконный приработок. Одевшись потеплее, мы взяли водку и
сверток, прихватили две кружки для гостей и свои запасы, и вышли на улицу. Эти
двое стояли около костра и отбрасывали огромные тени. Один застенчиво шевелил
угли сапогом. Увидев нас, они сели. Мы подошли, наладили стол на газете. В свертке
были вареные яйца, картошка, соль и хлеб. Мы добавили свои консервы. Налили по
первой, выпили. «Вы что, братья?». Они на самом деле были сильно похожи. «Нет, мы
соседи». Оказалось, они из одной сибирской деревни, соседями были, вместе попали,
вместе пошли по статье, вместе отсиживали здесь, в Комсомольске. Остались, завели
семьи. Работают тоже вместе. И они, и их жены. За что сидели, говорить не хотят. Даже
конспективно. Отказываются. Отсидели по восемь лет. «А сколько вам?» Одному
сорок пять, другому сорок четыре! Выглядели они для своих лет очень неплохо,
климат, наверное, действовал.
Под эти разговоры прошло часа три. Водку мы выпили. Закуску съели. Пора
было переходить к делу. «Что взять хотели?» «Да нам бы доски… Штучек двадцать. И
шкаф с антресолью…» Мы сильно удивились, а потом пояснили, что доски у нас по
четыре метра. И шкафы не из картона. «Да ничего. Мы как-нибудь…» «Сколько?»
Один достал из внутреннего кармана фуфайки две сложенных пополам десятки,
положил их на лежавший рядом кирпич и придавил другим. «Да вы что, смеетесь? –
насчет ночных цен мы заблаговременно проконсультировались, - Полтинник, и ни
копейки меньше!» Не говоря ни слова, он достал из того же кармана три также
сложенных красненьких, и присоединил их к двум первым. Кирпичи передвинул в
нашу сторону. «Договорились?» «Пошли!» - мы поднялись и двинулись к подъезду.
«Стойте! Чтоб лишнюю тяжесть не таскать…» - второй, не поднимаясь, держал в одной
руке две бутылки, а в другой сверток. Откуда он их достал? Мы вернулись. А что
делать, не тащить же их обратно.
Выпили, закусили. Стали петь песни. Опять выпили. Они поочередно
рассказывали нам истории из своей жизни. Я их не запомнил. Водка в меня уже не
вливалась. Светало, самое время грузиться. А потом я сказал, что сегодня идем
смотреть Тарковского, и получилось - вот что.
«Андрей Рублев?» - спросили оба хором. «Нет. «Сталкер»». Вот это мы
напились! Это было неожиданно. «Нравится Тарковский?» «Да нет…» Потом один из
них быстро поднялся и куда-то пошел. «А куда это он?» - слова выговаривались с
трудом. «Да нам показывали… Кино это, «Андрей Рублев». Два раза…» Где
показывали, кто показывал, было ясно. «Расстраивается он сильно. Его тоже… Отец
учил…» «Иконы писать? Колокола лить?» Колокол – очень трудное слово, когда
столько выпьешь. «Да нет. Отец у него печник был. Печи учил класть». «И чего
вообще я лезу? – подумал я, - Все вопросы – не в жилу!» Мужик вернулся к костру.
Второй на него не смотрел. Саня, молчавший до этого, взял последнюю бутылку и, как
мог, разлил ее по кружкам. Бутылку отбросил в сторону. Раздал кружки. Мы встали, и
молча, пошатываясь, смотрели друг на друга через костер. Потом в один голос сказали:
«За Тарковского!», выпили и пошли к дому. Медленно пошли. По дороге я взял Саню
за плечо и хотел показать глазами на костер. Чуть не упал, но он понял, вернулся и
взял деньги. Мужики ждали нас у подъезда. Саня, проходя мимо, сунул червонцы в
карман любителю Тарковского. Тот не заметил, потому что я в это время проорал:
«Счастья! Счастья всем! И пусть никто не уйдет голодным!» Всю дорогу я бубнил эту
фразу потихоньку. Как-то она мне вспомнилась. Мужики посмотрели на меня
испуганно. Стругацких они точно не читали.
Мы загружали их примерно час. Вспотели и умаялись. Нельзя было утащить все
из одной квартиры, это было бы заметно. Поэтому мы таскались по этажам, трезвея с
каждой ступенькой. Гора получилась изрядная. «Как вы все это попрете?» «На себе.
Да тут недалеко». «Какое там «недалеко»? До города больше километра!» «Нам бы
второй шкафчик… и антресольку. Чтоб два раза не ходить…» «Ну и хрен с вами!
Надорветесь – вам жить!» Мы опять пошли по этажам. Принесли еще шкаф и
антресоль. К тому моменту доски были увязаны одна к одной аккуратным штабелем.
Веревки они принесли с собой. Помогли связать остальное. Потом мы с Саней держали
на весу доски, а один из мужиков корячился под ними, прикидывая на плечи, - искал
центр тяжести. Нашел. Сел на корточки, ждал товарища. Таким же образом
навьючили второго. Доски были тяжелее, но нести их было удобнее – они лежали
кучнее. Первый, с досками, поднялся, и они пошли к дороге. Мы шли рядом.
Солнце взошло и медленно поднималось над
Комсомольском. Дорога блестела и была видна вся, до самого города. « Вы, главное,
не споткнитесь». «Не споткнемся». «Хорошо посидели?» «Хорошо посидели».
«Андрей Рублев?» «Андрей Рублев!» В принципе, можно было и помолчать.
Два человека, пошатываясь от тяжести и бессонной ночи, удалялись от нас в
сторону восхода. Мы помахали им руками вслед и побрели к себе в комнату, спать.
Наступило утро.
А вечером мы посмотрели «Сталкера».
Алёна Дашук

Родилась в 1973 году, живет в Великом Новгороде. Публиковалась в лит.

альманахах, периодике, сборнике рассказов «Наше дело правое-2»(изд. «Эксмо»)

ТРЕТИЙ СЫН

— Выкормыш шакала, обернись и прими смерть, как мужчина!

Окрик расколол хрусталь горного воздуха, ударился о камни, срикошетил тугим
клубком ненависти. Асхад вздрогнул, но тут же взял себя в руки. Он нехотя оглянулся,
всем видом демонстрируя презрение.
— Не сомневаюсь, что ты убьѐшь безоружного. Мужчины вашего рода
трусливы, как крысы и слабы, как подыхающие ишаки.
— Врѐшь! — Тузрет задрожал от ярости.
Асхад усмехнулся. Его кровный враг слишком молод, чтобы знать — побеждает
тот, кто спокоен.
Этот урок он усвоил, когда отец Тузрета Осман застрелил Аскера. Асхад
помнил, как порывисто вскинул брат ружьѐ, как полыхнули кострищами глаза, как
дрогнула рука. Пуля просвистела над головой Османа, сбрив с шапки кучерявую
прядку. Взвизгнула пуля Османа. Аскер стал медленно заваливаться на круп коня.
Тринадцатилетний Асхад понял — всѐ кончено. В бешенстве ринулся он на убийцу, но
тот с оттягом хлестнул плетью по руке мальчишку, подхватившего выпавшее ружьѐ
брата.
— Запомни, щенок, — процедил Осман — побеждает тот, кто умеет обуздать
свою горячность. — С этими словами развернул коня и скрылся в клубах белой сухой
пыли.
Асхад поклялся — назидание даром не пройдѐт. Однако Осман его перехитрил
— умер, украв священное право на месть. Но остались его сыновья Хажмурза и Исмел.
Младший Тузрет не в счѐт — слишком зелен. Исмел бесследно исчез, уйдя как-то в
горы, а вот Хажмурза заплатил сполна — жизнью. Сердце Асхада успокоилось. Аскер
отомщѐн. Честь рода сохранена.
— Я никогда не лгу! — ухмыльнулся Асхад. Он видел, безусый Тузрет на грани.
Ещѐ немного вскипятить его ярость и глаз юнца утеряет зоркость, а рука — твѐрдость.
— Сестра твоего деда убежала из родительского дома! В роду, покрытом таким
позором, не рождаются настоящие мужчины!
— Еѐ украл твой подлый предок! — взвился Тузрет. — Все мужчины вашего
рода воры!
— Честная женщина предпочла бы позору смерть!
— Она и предпочла смерть, когда мой дед пристрелил проклятого вора!
— Лаешь, как глупый пѐс, — скривился Асхад. — Она просто испугалась гнева
своих родственников! Женщины вашего рода так же трусливы и бесчестны, как и
мужчины!
— Честь в нашем роду превыше всего! — Тузрет отшвырнул ружьѐ. — Я убью
честно даже такого шакала, как ты! Бери кинжал!
Асхад удовлетворѐнно хмыкнул. Он добился своего. Теперь они на равных.

***
 Своего отца Хажмурзу Залимхан не знал, поскольку родился уже после его
гибели. Зато дядю Тузрета обожал неистово. Тот учил племянника держаться в седле и
иногда позволял поиграть тяжѐлым изогнутым кинжалом, который носил на поясе.
Зали частенько следовал за любимым дядюшкой на почтительном расстоянии, стараясь
копировать его жесты, походку, манеру говорить. Сначала Тузрета такое поклонение
забавляло, потом стало раздражать, и он строго-настрого запретил это. И всѐ же
Залимхан не терял надежды однажды стать свидетелем того, как его кумир убьѐт злого
дракона, о котором рассказывал когда-то. Сегодня, выглянув утром в окно, Зали увидел
как дядька выбежал из сакли. В руке ружьѐ. Коня седлать не стал. Наверняка
отправился в горы выслеживать дракона! Такого Зали пропустить не мог. Не допив
ненавистное козье молоко, ринулся следом.
Спрятавшись за выступом скалы, он слышал перебранку мужчин. Видел, как
сверкнули выхваченные клинки. Поняв, что драка не похожа на традиционный
поединок, какие случались в ауле по праздникам, Зали кинулся за помощью. Урезонить
дерущихся могут только матери — так подсказывал маленькому Залимхану его личный
опыт. Сакля старухи Мерем, матери Асхада, на окраине аула — рукой подать. Зали
совсем забыл — ступать через порог кровных врагов не подобает, чтобы ни случилось.
Признаться, иногда он даже играл в камушки с внуками Мерем. Когда никто не видит.
Много лет назад, выходя замуж за Салима, Мерем узнала, что ко всем заботам
жены получает и затянувшуюся кровную вражду рода, в который вступила. Всякий раз,
нося ребѐнка, Мерем молилась, чтобы Аллах послал девочку. Что могло ожидать еѐ
сыновей, понимала. И Аллах был добр. Пять дочерей и только два сына. Салим
удручѐнно вздыхал, когда ему выносили очередную дочку, но не роптал. А хитрая
Мерем не уставала докучать небесам благодарениями.
И всѐ же горе коснулось еѐ. Сначала на дороге, ведущей в соседний аул, нашли
Салима с рассечѐнной саблей головой. Потом Мерем лишилась старшего сына Аскера.
Дочери вышли замуж и разлетелись по чужим домам. Слава Аллаху, Асхад привѐл в
дом невестку, кроткую и работящую Дарихан, подарившую ей трѐх прекрасных внуков.
Когда Залимхан ворвался с недоброй вестью, Мерем и Дарихан собирались
нести на реку бельѐ. Они сложили его в плетѐный короб и приноравливались, как бы
ловчее подхватить ношу, чтобы дотащить еѐ до горной речушки.
— Дядя Асхад… мой дядя… — Запыхавшийся Зали тщетно пытался глотнуть
воздух, чтобы выдохнуть новость целиком. — Убивают!
Объяснений не потребовалось. Едва Зали выпалил обрывки фраз, свекровь и
невестка, не сговариваясь, бросились со двора. В сакле остались только сыновья Асхада
Диду, Талиб и Хамту.
Соседи, примкнувшие к бегущим женщинам, окружили каменистую площадку.
По ней метался пульсирующий горячей злобой ком, замешанный из пыли, хриплого
дыхания и пропитанных кровью лоскутов одежды. Вмешаться в бой заклятых врагов
мужчины права не имели. Женщины стояли поодаль. Кровная вражда двух родов за
десятки лет вошла в привычку. За ней наблюдали с любопытством, симпатизируя
поочерѐдно то одной, то другой стороне.
Противник Асхада был юн и неопытен, но брал выносливостью. Сражение
затянулось.
Неожиданно сквозь толпу пробилась хрупкая Дарихан. На ходу она срывала с
головы платок. Лѐгкая материя взметнулась в воздухе и легла к ногам мужчин. Асхад и
Тузрет замерли. Что означал белый платок, брошенный женщиной между врагами, знал
каждый — переступить через него с ненавистью, значило навсегда осквернить себя и
своих потомков. Презреть законы отцов и дедов. Асхад отступил и опустил кинжал.
— Женщина! — В это слово он вложил всю обиду и горечь от ускользнувшей
победы.
Дарихан в упор смотрела на мужа.
— Сегодня этот мальчик — Дарихан указала на сжавшегося от страха Залимхана
— испугался, что ты убьѐшь его дядю. А, может быть, ещѐ больше боялся увидеть, как
убивает его любимый дядя. Сейчас он не хочет ничьей смерти: ни твоей, ни его, — она
кивнула в сторону Тузрета. — Но, если вы не остановитесь, убийство врага станет для
него доблестью. Его враги — твои сыновья.
Асхад не ответил. Отвернувшись, вложил в ножны кинжал.
Старая Мерем зажала рот похолодевшей рукой. Она вдруг поняла — в глубине
души всегда мечтала, чтобы за смерть мужа кто-то отомстил. Ни разу не пришло в
голову снять белый платок. Когда погиб старший сын, долго лежала в сакле, не в силах
подняться. Не было даже слѐз, чтобы по капле цедить из себя боль. Их испарила
раскалѐнная ненависть, выжгла до дна сердце, иссушила разум. Мерем от досады до
крови кусала губы, била костлявыми кулаками в глиняные стены — почему не
родилась мужчиной! Взять бы в руки оружие… Но кровная месть — неженское дело. И
Мерем ждала. Асхад не обманул надежд — убил сына еѐ врага.
Перед мысленным взором возникли шустроглазые мордашки внуков. Разве кто-
то может убить их?! Слова Дарихан ударили наотмашь — может. Ведь они тоже
вырастут и станут мужчинами. Мерем закрыла лицо руками. Еѐ трясло.
Неожиданно гул толпы прорезал гортанный крик. Отняв ладони от залитого
слезами лица, Мерем увидела лежащего на земле Асхада. Над ним стоял Тузрет. Его
кинжал багровел окровавленным лезвием по рукоять. Белый платок, брошенный женой
врага, втоптан в пыль.
Как разъярѐнная толпа накинулась на убийцу, как пытались оторвать бьющуюся
Дарихан от тела мужа, Мерем не видела. Добрый Аллах укрыл еѐ спасительным
забытьѐм.

***
Тузрет лежал в пыли, раскинув руки и приникнув лицом к растрескавшейся от
засухи земле. Он приходил сюда много дней подряд и часами лежал так, чувствуя, как
чьи-то ноги переступают через него. Быть выслушанным уже не надеялся.
Кто-то толкнул его в спину. Он осторожно приподнял голову.
— Что ты хочешь сказать? — Обесцвеченные годами и солнцем, глаза
старейшины аула Камбулата смотрели сквозь собеседника. — Встань.
Тузрет поднялся, но стряхивать с одежды пыль не осмелился.
— Могу ли я заслужить прощение?
— Аллах добр, — аксакал провѐл ладонями по лицу, славя Аллаха — но он дал
людям законы, которые преступить может только неразумная тварь, не достойная
прощения.
Тузрет схватился за ворот, рванул, точно ему не хватало воздуха.
— Мать прокляла меня. Сказала, отрежет себе груди, выкормившие отступника!
Для всех я хуже тарантула! Но я не хотел убивать его… так. Это было помутнение!
Скажи, уважаемый Камбулат, как мне смыть позор? Может быть, я должен убить себя?
Я готов!
 — Твой отец когда-то говорил, что побеждает тот, кто остаѐтся спокоен. Ты не
совладал со злобой. Это недостойно мужчины. Женщина с белым платком — это мать-
земля, вскормившая тебя. Ты отверг еѐ. Женщина, тебя родившая, отказалась от тебя,
чтобы не быть матерью нечестивца. У кого нет матери, того самого нет. Ты не можешь
ни каяться, ни быть прощѐнным. Закон отцов гласит — твоей матерью теперь может
стать только мать убитого тобой. Если она тебя примет, как сына, ты сможешь смыть
позор. Больше я не буду говорить с тобой.
Камбулат, так ни разу и не взглянув в глаза Тузрета, пошѐл прочь.

Со дня гибели второго сына Мерем не проронила ни слова. Она возилась по

хозяйству, безмолвно молилась и часами сидела у могил сыновей и мужа. Иногда за
ней увязывался четырѐхлетний Хамту. Ему объяснили, что папа ушѐл к Аллаху и
домой теперь не вернѐтся. Смешно — дверь к Аллаху и такая обыкновенная: холмик,
да белые камни. Но Аллаху, конечно, виднее. Главное Хамту знал — в любую дверь
можно войти, а можно и наоборот. Он напряжѐнно ждал, когда, наконец, отец выйдет.
Не может не выйти! Должен же понять, как ждѐт его Хамту! Очень уж хотелось снова
примерить отцовскую овечью шапку. Отец, нахлобучивая еѐ на голову сына, всегда
говорил: «Будет впору — значит, большой!». И смеялся. А вдруг он уже большой? Как
теперь проверишь! Без отца и его чудо-шапки — никак.
Но отец не выходил. Наверно, сердился за что-то. Хамту начал терять надежду.
Мерем почувствовала, за спиной тяжѐлый взгляд. Положив ладонь на могилу,
точно желая защитить от непрошенного гостя, обернулась. В десятке сажен на коленях
стоял убийца еѐ сына. Мерем поднялась и шагнула к Тузрету, с трудом сдерживаясь,
чтобы не закричать от бессильного гнева. Толкнула в плечо, махнула рукой — уходи.
Тузрет не двинулся с места. Он вытащил из ножен кинжал — тот самый — и протянул
старухе.
— Будь мне матерью или убей, — тихо сказал он. — Иначе это когда-нибудь
сделает он. — Тузрет кивнул на увлѐкшегося игрой Хамту.
Мерем долго смотрела на внука, потом перевела взгляд на могилу. Тузрет,
склонив голову, продолжал протягивать ей кинжал.
— Я знаю законы, — прервала она вдруг свой обет молчания и, тяжело
облокотившись на плечо Тузрета, уселась на траву. — У тебя есть мать. Теперь мы
одна кровь.
Тузрет спрятал лицо в морщинистые руки женщины и замер. Мерем целовала
его волосы и что-то тихо шептала. Так когда-то давно нашѐптывала она над своими
новорождѐнными мальчиками.
Борис Замятин

Родился 15. 06. 1940 г. Жил и работал в Воронеже и Москве.

С 1996 г. – в Германии. Публиковался в журналах «Дружба народов», «Грани»,
«Родная речь», «Литературный европеец» и др., в российской и зарубежной периодике,
в сборниках сатирических миниатюр и афоризмов, в альманахах поэзии. Лауреат
«Золотого теленка» Литгазеты. Член «СП Москвы», «Союза русских писателей в
Германии».
В Германии печатался в «Русской Германии», «Контакте», «Партнере», «Европе
Экспресс» и ряде других изданий.

ТАМ НАВЕРХУ

Посреди крупной стройки в маленьком бетонном колодце жила лягушка.

Она смутно помнила, как попала сюда и откуда. Память сохранила только шум дождя
на болоте, запах гниющей травы и зеленовато-мягкий цвет всегда тѐплой воды. В
колодце лягушке жилось плохо. Не было простора, раздражали гладкие стены, на
которых нельзя было даже посидеть и погреться на солнышке. Постепенно лягушка
привыкла к одиночеству, научилась отличать ругань прорабов от рѐва бульдозеров,
обеденные перерывы от перекуров и даже плохих людей от хороших. К плохим людям
она относила всех, кто кидал в неѐ камешки. Но самой большой неприятностью для
лягушки был насос. Он стоял высоко наверху и включался неожиданно и шумно. Вода
в колодце начинала стремительно убывать, пока не обнажалась жуткая стальная пасть
клапана. Лягушка пугалась и изо всех сил жалась в дальний угол к холодной стенке,
сопротивляясь увлекающему току воды. Но всегда в самый последний момент насос
выключался, прибегал долговязый парень и долго умело ругался. Он кричал, что такая
автоматика никуда не годится, что никому ничего не надо, что так больше работать
нельзя, потом что-то делал там наверху, и колодец заполнялся леденящей противной
чистой водой. В такие минуты лягушка страдала от холода и отсутствия товарищей по
несчастью. Но по природе своей она была оптимисткой и недолго предавалась
отчаянию. Она знала, что безвыходных положений не бывает, важно только не
потерять присутствие духа.
Случалось, что насос не включался несколько дней и вода в колодце поднималась
почти до самого верха. Это были самые счастливые моменты в еѐ жизни.
Вода прогревалась сильнее обычного, начинала зеленеть и приобретала тревожный,
едва уловимый запах давно забытого детства.
„Еще чуть-чуть!― – молила лягушка. Если бы ещѐ немного вода поднялась, можно
было бы выпрыгнуть туда, на стенку, наверх, а там... Что будет там, лягушка не знала,
но твѐрдо верила, что там, наверху, всѐ изменится к лучшему.
Ведь она была оптимисткой!
Но неизменно кто-то включал насос, вода опять убывала, и всѐ начиналось сначала.
Как-то, когда лягушка примостилась в солнечном углу и по затихающему шуму
определила, что наступил обеденный перерыв, к колодцу подошли двое мужчин. Один
маленький с черной бородкой в защитной рубахе с распахнутым воротом, второй –
высокий, по пояс голый, с пѐстрой косынкой на шее. Они склонились над колодцем.
Высокий вынул изо рта окурок и швырнул вниз. Окурок прошипел около лягушки, и
она прыгнула в другой угол.
 – Смотри-ка, лягушки уже развелись, – сказал маленький, и его чѐрная бородка исчезла
из проѐма над колодцем.
«За камешком нагнулся, плохой человек», – подумала лягушка и приготовилась
нырять. Она не боялась плохих людей, никто из них ещѐ ни разу в неѐ не попал, но еѐ
злило их тупое желание добиться своего, хотя это довольно быстро им надоедало.
Наконец рука маленького появилась над колодцем, и камешек звонко стукнул в стенку.
Лягушка даже не шевельнулась.
– Ишь ты, какая смелая, – удивился маленький и взял камень покрупнее.
Лягушка приготовилась. Маленький долго жмурил глаз, потом размахнулся, и камень
полетел прямо в лягушку. Но она уже нырнула и постаралась пробыть под водой как
можно дольше. Когда она вынырнула, защитной рубашки не было. На ярком фоне неба
маячила только шея с пѐстрым платком.
– Далась тебе эта лягушка, пусть себе живѐт, – услыхала она голос высокого.
« Хороший человек, дай тебе Бог» , – подумала лягушка, но размышлять было некогда,
над проѐмом возникла чѐрная бородка и пришлось снова надолго нырять.
Как только она вынырнула, рядом так плюхнуло, что, не переводя дыхания, она снова
ушла на глубину.
«За что? – прислушиваясь к частым ударам сердца, – думала лягушка. – Что я тебе
сделала?» – интуиция подсказывала ей, что на этот раз дело серьѐзно. Больше под
водой она оставаться не могла, пришлось высунуться на поверхность, чтоб набрать
воздух. Рядом моментально бухнул камень. Лягушка опять нырнула, потом снова
вверх, потом вниз и снова на поверхность. Наконец лягушка так устала, что не могла
уже долго быть под водой.
«Не может быть, чтобы попал, не может, не должен», – стучало в мозгу, она почти
обезумела и только могучий инстинкт заставлял еѐ уходить от безжалостных
камней.
– Ну, не надоело тебе? – уговаривал высокий, – полный колодец накидал, скоро обед
кончится.
– Чтобы я, да не попал в какую-то лягушку, – не сдавался маленький, – плохо ты меня
знаешь.
Он взял огромный булыжник и, почти не целясь, метнул. Лягушки очень долго не
было. Когда она выплыла, вокруг неѐ растеклось красное пятно.
– Ну, доволен? Убил-таки, – зло сказал высокий, срывая с шеи косынку, – мешала она
тебе?
– Что ты разнылся, – сказал маленький, – подумаешь, лягушку убил. Что, у неѐ планы
на будущее были?
Если бы лягушка могла их слышать, то она хотя бы мысленно возразила о планах на
будущее. Но для неѐ всѐ было кончено.
Она ещѐ немного поплавала брюшком кверху, потом включился насос, и еѐ потащило
прямо к страшному клапану, которого она уже не боялась.

После обеда пошел сильный дождь.

Андрей Асмю

Родился в 1956 г., живѐт в Белоруссии, в г. Гродно.

ИБО НЕТ ОДИНОЧЕСТВА БОЛЬШЕ

– У него ещѐ перстень был…

Я и рассчитывал, что перстень запомнят. Прошло больше двадцати лет – но
такое помнят. А уж тем более в те года этот перстень должен был навсегда врезаться в
память. На пальце обычного-то отдыхающего…
Кроваво-красный камень служил телом жуку, золотыми лапками приваренному
к золотому же, естественно, кольцу. Причѐм, работа была старая. Очень старая – было
видно даже неспециалисту. Присутствовала какая-то аура старины.
Я, собственно, затем сюда и приехал. Точнее сказать, вернулся.
За аурой.
А вот это точнее сказать не могу – аура, она и есть аура. Что-то такое… На грани
слов и ощущений.
Всѐ здесь было уже по-другому – свыше двадцати лет прошло. Другие машины –
иномарки, другие деньги, другое государство.
Но те же отроги заросших кустарником и деревьями гор, и то же море внизу –
огромным, до самого горизонта, лениво колышущееся расплавленным мармеладом.
Сине-голубым. И тот же ветер оттуда – свежий, с запахом йода и воли.
И глядя на это море, горы, вдыхая этот воздух бескрайнего простора… Я на
минуту подумал, что так ли уж это важно – иномарки, деньги, государство?
Но одѐрнул себя. Распушил уже хвост – не важно ему… Не ради ли иномарок и
всего прочего ты гребѐшь деньги, используя государство?
А вот для него это точно было неважно. Что чувствовалось. Во всяком случае, я
это чувствовал. Может, поэтому меня и тянуло к нему.
Я сразу обратил на него внимание. Не из-за перстня – перстень потом. Он был
высок, худ и в костюме с галстуком. Среди толпы советских экскурсантов, одетых для
автобусной экскурсии, он выглядел необычно. Правда, костюм был летний, слегка
помятый и недорогой. Слегка помята была и рубашка, а галстук не такой уж и модный.
Вообще, он весь был немного помятый, но держался прямо и бодро. Помятость была
скорее неухоженностью, обычной у стариков, давно живущих в одиночестве.
Был он не только стар, но и не совсем здоров. Вероятно, что-то с сердцем.
Неудивительно в его возрасте.
«Сидел бы уже дома», – тихо проносилось в группе, когда приходилось в
очередной раз ждать его на крутом подъѐме.
Экскурсовод – молодая и бойкая Леночка – тоже с неприязнью оглядывалась на
него. Отставание от графика всѐ росло, а у неѐ сегодня было ещѐ две экскурсии.
Поэтому легенду Леночка начала рассказывать, не дожидаясь пока он, тяжело
дыша, присоединится к нам на небольшой площадке, венчающей прибрежную скалу и
отвесно обрывающуюся над бьющимся далеко внизу прибоем, исходящим пеной и
брызгами в тесном нагромождении камней.
– Еще до греческой колонизации здесь жило племя, по верованиям которого
только тот может остаться в живых после прыжка отсюда, в ком в очередной раз
возродилась душа их героя – родоначальника племени. Они верили в реинкарнацию.
Перед революцией местный богатей предложил страшно ценный старинный перстень
тому, кто отважится на прыжок. Гимназист выпускного класса местной гимназии
прыгнул и остался жив.
– И получил перстень? – заинтересованно зашумела группа.
– Да. Более того, при эвакуации из Крыма белых, этот же гимназист – в то время
уже врангелевский офицер – спасаясь от преследовавшего их отряда Красной Армии,
прыгнул отсюда в обнимку со своей девушкой. И оба они остались живы. Добрались
вплавь до лодки, спущенной ради них с находившейся недалеко от берега шхуны.
Я краем глаза увидел, что он хотел что-то сказать, но всѐ никак не мог
отдышаться после подъѐма, а когда, наконец, смог, группа уже начала спускаться.
Предстоял обед.
Он растерянно, как мне показалось, огляделся и, опять позади всех, стал
спускаться следом.
В столовой он подсел к нам.
– Вы позволите? – предварительно церемонно поинтересовался, взявшись за
спинку стула.
Мои родители не возражали. Более того, к моему удивлению приняли его очень
дружелюбно, даже представились: София Павловна, Дмитрий Олегович.
Сейчас уже не помню, какое имя он назвал.
Ел он удивительно аккуратно, отрезая очень мелкие кусочки, и кладя в рот
следующий только после того, как прожеван и проглочен предыдущий. Я такого тогда
ещѐ не видел.
Естественно, так как процесс шѐл у него медленно, он опять задержал всю
группу после обеда.
Хорошо помню, как, после замечания мамы – чтобы поддержать беседу – о
везении того офицера, который спасся со своей девушкой, он сказал:
– Какое там везение? Она умерла через две недели в Константинополе. От
брюшного тифа.
Мои родители тогда переглянулись. А я, чтобы резко переменить разговор,
потому что мне почему-то стало его нестерпимо жалко и мне не хотелось, чтобы его
считали выжившим из ума, невпопад ляпнул, демонстративно глядя на море,
видневшееся в окно столовой: «Если выпало в империи родиться, надо жить в
провинции, у моря».
– Любите Бродского, молодой человек?
Папа встрепенулся и неодобрительно посмотрел на меня. Мой интерес к
неофициальной литературе он не разделял.
– А что такое реинкарнация? – спросил я, вспомнив непонятное слово в
объяснении экскурсоводши, уводя тем самым разговор в сторону от не совсем удобной
темы. Но меня страшно поразило, что этот старик знает о Бродском.
– Переселение душ, – ответил он. – Кстати, первые христиане признавали
реинкарнацию.
И вдруг, опершись о край стола кистями рук, внимательно посмотрел на меня:
– Учение о реинкарнации очень интересно. Там существует множество забавных
подробностей. Например…
Он вновь принялся за еду, еле слышно постукивая приборами о тарелку.
 – Например, – продолжал он, уже обращаясь ко всем за столом, – утверждают,
что душа может одновременно вселиться в следующее тело, не покинув ещѐ
предыдущее. Вот интересно, если два таких субъекта встретятся!
Он довольно посмотрел на нас и, налив в бокал минеральной воды, сделал
маленький глоток.
– А ещѐ, – сказал он, – некоторые считают, что душа при очередной
реинкарнации может не выполнить то, что ей суждено сделать. Тогда такой человек
безысходно и трагически несчастен в жизни.
И вдруг безо всякой связи, добавил:
– А у Бродского мне больше нравится вот это: «Всѐ равно ты вернѐшься в сей
мир на ночлег. Ибо нет одиночества больше, чем память о чуде. Так в тюрьму
возвращаются в ней побывавшие люди, и голубки – в ковчег».
Я не помню, рассказал ли он тогда всѐ стихотворение, или – только эту строфу.
Как оказалось, я очень многого не помню…
Не помню, например, как именно мы расстались тогда с Таней.
А говорят, что свою первую женщину никогда не забываешь. Собственно, я и не
забыл. Но не всѐ.
То, как она тогда в сарае – пьяняще пахнущим сеном – прижала меня к себе, и я
почувствовал, что она всѐ делает сама (должно быть, поняв моѐ смущение и отчаянную
трусость, вгонявшие меня в ступор) – это помню. И то, как в последний момент она
выдохнула «Не в меня…», а когда я вовремя не сообразил, что она имела в виду,
прошептав «Ничего. Я сейчас», отстранилась и, быстро поднявшись, выбежала в
звенящую цикадами южную ночь, оправив платье, но оставив рядом со мной трусики –
это я тоже помню.
А вот как с ней расстались – не помню.
Или не хочу помнить. Ведь помню же шипящее возмущение-намѐк мамы по
поводу «местных портовых шлюх»…
Хотя какой порт? Не было там никакого порта.
И сейчас нет. Я обошѐл этот городок весь в поисках той съѐмной квартиры, о
которой он вскользь упомянул. Перстень помог.
– Да, – тѐтя Нюра, как она представилась, вспомнила, – жил. У меня жил.
Должно быть, не в себе был. Ведь говорят, богатство огромное за границей бросил и
сюда приехал. Это при Советском-то Союзе, когда ещѐ не возвращались.
– А что потом?
– Да ничего. Трудно ему было. Пенсии-то нет! Деньги за кордоном оставил.
Правда, не знаю, кому. Говорил, что женат не был. Одинокий.
Тѐтя Нюра тяжело вздохнула:
– К концу совсем поистрепался. Может и хорошо, что недолго прожил. Старый
был.
И заинтересованно посмотрела на меня.
Я быстро достал деньги, чтобы пресечь возможные вопросы. И, не слушая тѐти
Нюрины благодарности, вернулся в джип.
Федя тут же завѐл мотор:
– Куда теперь?
– Я покажу.
И я действительно показал ему дорогу. И уже не удивился этому.
 Пока ехали по городу, я постоянно смотрел на девушек, не сразу спохватившись,
что Таня сейчас на двадцать лет старше.
Я горько усмехнулся. Действительно смешно.
Но весело мне не было.
Федя подозрительно посмотрел на меня. Он уже давно пыхтел, собираясь с
духом. Мой неуместный смешок, похоже, стал последней каплей, истощившей его
терпение:
– Долго мы здесь будем болтаться, шеф?
– Тебе что за дело?
– Бабки теряем. Пора возвращаться.
«А я и вернулся», – не сказал я ему.
– Рули давай!
И на то место я потянул его за собой. А вот пусть попотеет со своими ста
двадцатью килограммами.
Пот действительно тѐк с него ручьями.
– Не фига себе! – опасливо восхитился он, взглянув вниз.
– Ну как, прыгнешь?
– Что я? – он покрутил пальцем у виска. – Мне жить охота.
– А за большие бабки?
Он смекнул, не дурак. Искоса посмотрел на меня:
– Типа тотализатора?
Еще раз глянул вниз, прибой был сегодня особенно сильным – казалось, брызги
почти долетали до нас, несмотря на страшную высоту. Затем опасливо шагнул от края и
задумчиво сплюнул:
– Приманка нужно. Хорошая.
Я поднял руку, растопырив пальцы:
– Сойдѐт?
Федины глаза расширились.
Ещѐ бы не сойти.
Он стоил того. А мне чуть не стоил жизни.
Хоть у Германа собрались тогда люди серьѐзные. А, может, как раз и потому,
что собрались люди серьѐзные. И остались мы в тот кон с Германом вдвоѐм. Остальные
пасанули после того, как банк вырос до шестизначной суммы.
У Германа, как потом выяснилось, на руках был флеш-рояль. А мне до этого
карта не шла. И я часто блефовал. Блефовал до последнего.
И теперь моей задачей было заставить Германа поверить, что и на этот раз с
моей стороны – блеф. Денег у меня было больше чем у Германа, я уже приготовился
заложить дело.
Я сидел мокрый от пота, хотя к своему ужасу был уверен, что он его положит.
И Герман положил.
Купился.
Я не смотрел на него, в тот момент, когда на его флеш дрогнувшей, так что
карты разлетелись веером, рукой бросил четыре туза с джокером.
Тишина была звенящей.
Я знал, что с этими деньгами мне не уйти. Люди здесь серьѐзные.
Я обдумывал свои слова. И я их нашѐл.
Обратил всѐ в шутку. Сумел.
 Деньги оставил Герману.
Себе взял его.
Моѐ одиночество кончилось. В ту минуту, когда на палец сел этот кроваво-
красный жук с золотыми лапками. Старой – очень старой – работы.
Андрей Ефремов

Ефремов Андрей Николаевич. Год рождения 1959. Живѐт в России, в республике

Саха, в г. Якутске. В СП не состоит. Публикации – книга «СЛУЖБА НАРЯДОВ»
повесть, вышла в Якутске в феврале 2009 г.

СОЛДАТЫ

У старого кирпичного магазина натужено пыхтя, остановилась полуторка. С

пассажирской стороны кабины, не дожидаясь полной остановки грузовика, со словами:
―Ну, бывай, Гоша, спасибо!‖ привычно и ловко спрыгнул молоденький солдат в
шинели и, несмотря на пятидесятиградусный мороз, в лихо заломленной на затылок
шапке. Радостно и возбужденно, закинув за плечо вещмешок и оглядевшись по
сторонам, решительно зашагал в сторону Талого озера.
Прошагав по пустой улице мимо часто стоящих домиков и дворов, решил срезать путь
через озеро.
Скатившись на кожаных подошвах хромовых сапог с берега, пошел по натоптанной в
снегу тропинке. В надвигающихся сумерках увидел солдатик бабий силуэт, сидящий на
перевернутом ведре над лункой во льду. Рядом валяются с десяток заледенелых
крупных карасей.
- Здоров будем, тетя!
―Тетя‖ обернулась. На солдатика глядели из-под мешковины, обвязанной на манер
платка вокруг головы два молодых синих глаза:
- Здоров, дядя.
- Ой! - солдат смутился, - Прошу прощения, мадам, да я только спросить, - И,
обозначив махом руки направление, спросил - Федоровы то еще живут?
- А ты сам то чей? Тож с Европы штоль? Меня Зойкой зовут.- Зойка освободила от
заиндевевшей тряпки нижнюю половину лица. Лицо у ―мадам‖ было красивое, но
изможденное и уставшее.
- Нет, не дошел до Европы, ранило меня. Намский я, Захаров, Алексей. Друг здесь у
меня - Федоров, тоже Алексей. Знаешь его, Зоя? Мне бы до утра, да домой.
- Знаю я Намцы. Это, которое до революции скопцы построили? Была я там до войны
на практике. Не ходи к Федоровым – нечисто там. В голосе у Зои появились грустные
просительные нотки – а то пошли ко мне, одна я. – И тут же со смехом – иль тож
скопцом зарядился?
Леша окончательно смутился – к лицу хлынула кровь и стало жарко. Хорошо Зоя этого
не заметила - выуживала очередного карася:
- Ну так, Федоровы то, как? - Сделав вид, что последний Зоин вопрос его не интересует,
или не расслышал, - Живы? – спросил Алексей.
- А чѐ ж не знать то. В городе одно бабье. Про баб не знаю, а мужиков то по пальцам
пересчитать. Отец его в 42-ом умер, мать через неделю за ним ушла. А Лешка Федоров
без ног, с полгода как с войны вернулся. – Зойка отцепила от сделанного из гвоздя
крючка карася и снова опустила суровую нитку в лунку. – Домой причапал, а там и
пьянь, и ворье, и спекулянты. Споили его. Участковый чуть не каждый день приходит.
Дык у него и претензий то и нету. – Оставайся у меня, - без всякого перехода повторила
Зоя, - я уже три года одна, мой то уж не вернется. И дом у меня хороший, и без работы
не будешь…

Во дворе у дома Федоровых, возле явно пустого хотона лежали на снегу привязанные к
скамейке два тощих оленя с грустными глазами. Рядом стояли тяжело
груженные, покрытые оленьими шкурами и туго перевязанные сыромятными ремнями
нарты. Алексей вошел в жарко натопленную избу вместе с клубами плотного
морозного воздуха:
- Здравствуйте всем!
- Кимий...? Хая, солдат дуо?
- Леха! Братан! Живой!
- Погоди, Леша, не вижу ничего. - Морозный воздух улицы стал рассеиваться, Алексей
сбросил вещмешок прямо под ноги, снял шапку и стал всматриваться в керосиново-
желтую черноту помещения.
Почти треть избы занимала выложенная по-русски печка. За огромным трехногим
столом возле маленького, сплошь покрытого толстым слоем наледи оконца сидела
пестрая компания: два не то якута, не то эвенка в кухлянках, огромный русский парень,
лет тридцати пяти, быстро и наработанно тасовавший колоду засаленных карт, странно
скрюченный на табурете пожилой якут, на левой руке, лежащей на столе, покоилась
совершенно седая голова. Он спал.
Убранство стола составляли: початая бутылка водки, грязные, захватанные стаканы
разных калибров, нарезанное большими кусками прямо на столе, растаявшее сырое
мясо и большая рыбина, видимо, недавно это все называлось – строганина.
Источник света – тускло светящаяся керосиновая лампа, висела на прибитом к
потолочной балке гвозде над центром стола. Часть балки и потолка, над лампой, густо
зачернены копотью нещадно чадящего фитиля.
- …Живой!
Сидят два молоденьких солдатика на ороне: один - рыжеватый русский, с наполовину
вырезанными в прифронтовом госпитале потрохами, другой – хмельной безногий якут.
Рассказы про жизнь-войну рассказывают, друг друга расспрашивают. А с кем же еще
про такое поговорить можно, как не с тем, кто через все это прошел, да к тому же с
пеленок друзья - чуть ли не братья.
- …Вот так и гоним немца - жаль без нас.
- Да ни х… и без нас фрица докончат.
- А я, Леш, с утра в военкомат да домой, три месяца добираюсь…
Вдруг раздался страшный скрежет зубами на всю избу:
- Неместя-а-р, билятта-а-р! - Пожилой якут стукнул по столу кулаком. Но сам при этом
не проснулся.
- А, это Ион, из Бестяха. Контуженный он. Хороший мужик, наш, – говорит Алеша-
якут, - Два стакана хватает вот так до утра спать. И не шевелится. Ночью проснѐтся,
стакан тяпнет и опять спит. Днѐм в обкоме был, дела какие-то пробивал. Завтра в обед
за ним на санях приедут. Тридцать лет мужику, бабы вокруг вьются, как на осуохае, а
ему плевать.… Да что это я, Леша, - встрепенулся безногий солдат - давай по сто, по-
нашему, да и голодный ты, наверное.
Алексей с удивлением посмотрел на молодого седого ―старика‖:
- Да не пью я, Леха, не приучился. Ну а пайком – поделимся. По нашему.
Развязав солдатский вещмешок, выудил и поставил на стол три банки тушенки,
плиточный чай, развернул чистую тряпицу, где оказались буханка хлеба и несколько
кусков сахара. Засунув руку в вещмешок, выдержал паузу, улыбнулся как-то по детски
и торжественно вынул сине-белую банку сгущенного молока:
- Оксе-е*!
- Вот ни х…ссе!
- А то, вот так героев кормят на фронте. - Оживился и безногий солдат. – Маппый,
убирай свою мертвечину, рыбу тащи, да не жмись. Уйбаан, чайник ставь!
Один из эвенков поднявшись нетвердой походкой вышел из избы. Русский солдат
изменился в лице. С промелькнувшим в глазах страхом, посмотрел на сырое мясо на
столе.
- Ой, не могу! - Рассмеялся Леша-якут. – Ну, ты, Леха, даешь! Не боись, это у них на
Кенкеме олени дохнут, так они сюда втихушку везут, торгуют как свежатиной. Или
обменивают на порох и свинец.
- Чего только не рассказывают в окопах. Всякому поверишь. – Сконфузился Захаров.
- А ведь и всяко бывает, корефан. - Мрачно встрял в разговор огромный детина, уже
вскрывая финским ножом банку тушенки. Алексей разглядел на пальцах рук у парня
множество татуированных перстней.
- Заткнись, Хлыщ, ты лучше бутылку вытаскивай. – Тяжелым взглядом окатил инвалид
здоровяка.
- Да ты че, Ляксей, в натуре?.. – попытался держать марку парень.
- Заткнись.
Вошел Маппый с двумя большими рыбинами. Без суеты стал строгать снятым с пояса
острым якутским ножом.
Безногий молодой инвалид как-то шустро, с помощью рук, перебрался с орона на
табуретку у стола. На столе возникла бутылка спирта Хлыща. Солдат Фѐдоров, взяв
финский нож за лезвие, тяжелой рукояткой отбил по окопному, опечатанное сургучом
горлышко бутылки, и, не отмеряя, стал разливать голубоватую жидкость по стаканам.
Всех разморило от выпитого. Вроде как с виду и подобрели даже. Эвенки резались с
Хлыщом в карты. Ставка щедрая – олень на бутылку спирта. Причем эвенки явно и не
пытаются выиграть.
И проиграли.
- Ну че, Уйбаан, твой винчестер метаем стирки*? – спрашивает Хлыщ.
Происходит короткий разговор между эвенками. Маппый переводит:
- Кебись, Хылысь, бентепька не даем. Как кормиться будем? Давай опторой олень
играть.
Хлыщ разворачивается в сторону орона, где накрывшись шинелями, лежат,
приготовившись спать валетом, два друга. Показывая глазами на стоящие у печи
щегольские сапоги, обмотанные снаружи для просушки портянками, спрашивает:
- Эй, воин, играем сапоги? У меня денег - немеряно. А то и ружьѐ* имеется.
- Да я играть то не умею, - Почему-то смутился Алексей, - Да и не охотник…
- Отъе…сь! – Коротко и лениво отвечает за друга безногий фронтовик, - Давай, Леха
спать. Ну их на х…
- Замѐтано. – Смиренно соглашается Хлыщ, разливая спирт по стаканам, причем
эвенкам побольше, чем себе. – Будем играть ―опторой‖ олешка.
А солдатам - что кусок хлеба съесть, что уснуть - много сил и времени прикладывать не
надо. Уже проваливаясь в приятное томление, а может уже и во сне,
спрашивает русский друг:
- А кто эта Зойка, там на озере?
- Да девок у нас хватает. Завтра разберѐмся…
Спят два Алексея. Якут, раскинув руки в стороны, русский, – подложив по детски
ладони под щеку.
Режется Хлыщ с звенками в карты. Все трое пьяные. Проиграли эвенки и олешек, и
рыбу, и мясо. Даже неприкасаемый американский винчестер проиграли. Не на что
больше играть.
Показывает Хлыщ пальцем на хромовые сапоги:
- Да мне на х… ваша дудорга не нужна. Есть у меня своя ―бентепька‖. Ставлю
винчестер на сапоги. - И наливает Матвею с Иваном полные стаканы…
Проснулся по сумеречному якутскому рассвету безногий фронтовик - в окошко уже
пытается пробиться белое солнце. Силится вспомнить, что вчера было.
Вспомнил.
Улыбка тронула лицо.
Облокотился на правый локоть. Левой осторожно стал стягивать шинель с друга, как
когда-то в детстве, одеяло. Вот открылось спокойное лицо. Расстегнутый воротник с
чистым подворотничком. Медаль ―За отвагу‖ и нашивка ранения…
…В районе солнечного сплетения, посреди бурого пятна почему-то стоит вертикально
рукоятка якутского ножа.
Не сразу доходит увиденное до сознания молодого ветерана:
- Леха! А-а-а-а!.. Фашисты!.. Ы-ы-ы!
Спящий в одиночестве за столом Ион, на всю избу заскрипел зубами:
- Неместя-а-ар! Билятта-а-ар!...

Оксе-е* - возглас удивления (як).

Неместя-а-ар! Билятта-а-ар!... – Ругательство (як).
*Метать стирки – играть в карты (уголов).
*Ружьѐ – золото (уголов).
Юрий Осипов

Осипов Юрий Сергеевич. Родился в 1985 в Москве. В школу пошел в Санкт-

Петербурге, поступил в Санкт-Петербургский Государственный Университет, на
философский факультет (кафедра социальной философии), после окончания учебы год
проработал кладовщиком-грузчиком, в данный момент работаю редактором
художественной и прикладной литературы в московском издательстве.

РОМАН С ОТРЫВОМ ОТ ПРОИЗВОДСТВА

(презент пѐрфект)

Женщины отучаются от стыдливости собственной наготы уже в 13-14 лет, при первом
посещении гинеколога. У некоторых это чувство длится до третьего осмотра максимум,
потом они могут свободно раздеваться в присутствии одного-двух человек. А дальше
можно смело выпускать их на сцену, полировать пилон. Площадка в стрип-клубе
может запросто стать их пьедесталом. Женщину вообще гораздо проще воздвигнуть на
пьедестал, нежели мужчину. Вы говорите своим женщинам: ты - королева, принцесса,
богиня? А они вам: ты - бог, царь, принц? Впрочем, большинству мужчин нравится
ипостась быка-производителя.
Ольга - на постаменте, в числе призеров. Домой она приносит золото, реже - серебро. Я
- бык-производитель. Произвожу впечатление и отходы. Мы дополняем друг друга.
На жизнь Ольга зарабатывает стриптизом. Ей противна любая рутинная деятельность.
Оказывается, что конвейерный ручной труд девятичасовой смены и моторика
ягодичных мышц в течении ночи - это две большие разницы.
Ольга осматривает мои руки и объявляет, что я не из касты умельцев:
- Даже у меня есть рабочая мозоль. Вот, от пилона.
После этих слов невозможно не увлечь ее в постель. Секс - под бдительным
присмотром картин Ольгиного папы, развешенных по стенам ее комнаты. В портретах
не сквозит осуждение, лишь толика непонимания: к чему движения, если можно
созидать замерев?
У Ольги чересчур прямые волосы, небольшая грудь, теплые бедра, липкая веточка
позвоночника, изящные остатки крыльев на спине, обтекаемая форма подбородка.
Соединив все параметры, получаем роскошную гурию на выходе. Другого выхода нет.
Мы оба фанатеем от тестов на совместимость, которые сами же и придумываем, сидя
на простынях:
- Каких девушек у тебя было больше: красивых или умных?
- Больше всего у меня было…Ань.
- Подонок!
- Согласен.
- Кто твои кумиры, если они есть, конечно?
- А как же: Баккарди, Смирнов, Ксента, Бейлис…
- Пьянь!
- Отлично. Коэффициент нашей совместимости - минус 100%. Идеально.
- Вуди Аллен. Будет ales!
Ольга морщится, передразнивая, и чешет свой носик (жулик Фили сказал бы, что этот
носик хорош в любую погоду) о мое плечо. Мой живот издает звуки оркестровой ямы
за секунды до увертюры.
Пока Ольга на кухне готовит горячий бутерброд с яйцом, колбасой, помидоркой и
сыром, я пытаюсь написать ей стихотворение. Иначе, останусь без яства - таков уговор.
У меня не больше десяти минут и выходит довольно скупо:

Открывая вечерние шторы

(Они режут глаза, как лошадиные шоры)
И ветер - не наш, а какой-то офшорный
Он свежесть приносит в твои разговоры
Наливая утренний кофей
(Что, по эффекту, похож на морфий)
Горячая чашка. Разбил. Катастрофа
Я сел записать, эти вот, строфы:
"Ты помнишь, как мы,
Лежа в постели,
За руки держались,
И манною кашей
За зимним окном,
Бурлил ненасытный Солярис?"

Ольге не нравится постмодернизм. Естественно, а кому он нравится-то? Только, если

парню из "Blowjob" Энди Уорхола.
К тому же Тарковский, по ее словам, совершенно не "таркоет".
Но бутерброд все равно мой - Ольга на диете. В противном случае, купюры не будут
щекотать ее кожу, выглядывая из тонгов.
-В следующем семестре, я хочу чтоб ты держал меня за руку!
Ольга недовольна тем, что я учусь на дневном, а она - на заочном. После лекций у нас
каждодневная заочная ставка: она интересуется, по телефону, сколькими задницами я
любовался сегодня?
- Я сисечник, а не попочник! - высокомерно заявляю я.
Ольга позиционирует свой зад, как бутон откровений немыслимого.
- Тебе нравится женская грудь, только потому, что у тебя ее нет.
- У тебя тоже - наш разговор представляется в виде несчастного, стоящего на одной
ноге на краю крыши: любой ветер его опрокинет.
- Туше. Поужинаем в городе? - Ольга смеется моим смехом. Я забыл его у нее утром,
опаздывая на смотрины задов первокурсниц. - Только, чур я выбираю место, время и
напитки!
Короткие гудки похожи на монотонные удары в глаз.
Ольга уплетает порубленную рыбу, упакованную в лист салата. Она обожает
морепродукты. Скоро у нее объявится фосфорный нимб. Я не ем морских гадов.
Заведение настолько демократичное, что у официанток нет обязательной формы
одежды, и у меня есть возможность их различать. Они суетятся среди лабиринта
столиков, огибая менеджеров и игнорируя особо нескромных посетителей. Сверху, с
нашей тумбы, пути и сообщения serveuse напоминают Пакманию.
Где-то под потолком звучит "Конь унес любимого".
- А кто такой, этот Любимов? - Ольга примеряет кокошник набитой дуры, развешивая
лапшу мне на уши. Хвостенко один из ее любимых поэтов. Как же приятно, когда с
человеком читаешь одни и те же книжки. Это называется - поцелуй в мозг.
Ночью, мы спорим, кому спать у окна, из которого поддувает. Я не поддаюсь на
уговоры, мотивируя обветренными губами. И, незаметно для себя, уступаю.
- Сегодня мне снилось, что мы покупаем тебе в аптеке гигиеническую помаду.
- Намек понят. - я зеваю и переворачиваюсь на живот, как четырехмесячное дитя.
- Это не намек - это приказ! - Ольга демонстративно опускает на подмороженный
ночью линолеум сначала левую ножку, потом правую.
- Видишь, я встала не с той ноги!
- Уженежаль - констатирую я, продолжая оставлять слепок с лица на вьетнамской
подушке.
Это выражение - уженежаль - может означать все что угодно. Например, допитый сок
или оранжевый палантин, который полнит. Можно использовать его как междометие.
Или, как ответ на все вопросы. Уженежаль I - адмирал надводной флотилии у пучины
жизни.
Асфальт за окном пестреет радугой пролитого бензина.
В воздухе витает неугомонное счастье, как название для женского романа в мягком
переплете.
Стоит такая погода, когда уже можно гулять, но еще нельзя шляться.
Весна пришла не по расписанию.
Весна не приходит одна.
Ольга не разрешает мне прийти посмотреть, как она избавляется от одежды под
ритмичную музыку. Для меня одного она тоже не танцует.
Интересно, палачи не пускают своих жен на собственный бенефис?
Когда Ольга идет в ночную, у меня есть возможность порадовать маму своим
присутствием.
- Нам обязательно идти в гости к Леше? Мне он не нравится. Внешне. У него под
носом...тень от собственного носа. - Ольга мэйкапится, сидя перед не четким зеркалом.
На ее коленях раскрытая книга из серии "Жизнь Замечательных Людей". В этот раз, это
Микеланджело.
От папы-художника ей передалось острое чувство стиля. И эстетичность взглядов. И
безалкогольная зависимость. Но самое главное - любовь к прекрасному, пусть и
традиционному. Хотя, "Битва кентавров" больше похожа на сходняк содомитов…то
есть, это нетрадиционное искусство
- Современная литература - она как водка: всем противно, но тем не менее - жрут! -
Леша отчаянно жестикулирует, словно регулировщик, сажающий истребитель на
взлетную полосу авианосца.
- Я не жру. Мне противно - Ольга пьет грейпфрутовый сок из пивной кружки. Ее
тяготит Леша, разговоры о водке, литературе и еде.
До этого, один из гостей, разжевывая жареный континент бекона, восхищался им,
утверждая, что даже веганы не могут противостоять запаху этого лакомства. Нет
ничего вульгарнее, чем обсуждать за едой сам предмет пищеваренья.
Все кому не лень, пьют водку. Лень только мне и Ольге.
Но я сторонник выражения: если в доме есть спирт, значит в доме есть spirit.
Наступает та стадия опьянения, когда речевой аппарат бежит впереди колонны мыслей.
Леша пигмалионствует: он любит Елену и хранит ей верность. Елена забыла как он
выглядит. Леша настолько лоялен, что любой упрек в нелояльности оскорбляет его.
Сережа собрался жениться на тридцатидевятилетней Мавриной. Говорит, что не может
без нее жить. Цитирует Шекспира. Леша подхватывает.
Я вспоминаю историю про двух сиамских близнецов - мальчика и девочку. Они
доросли до 14 лет и влюбились друг в друга. Делили на двоих один тазобедренный
сустав. Потом девочка умерла, и мальчик три дня носил на себе ее мертвый торс, пока
трупный яд не осушил его рот. Смерть от интоксикации влюбленных сердец -
несравненно мощнее Ромео и Джульетты.
Надежда выскочила замуж и теперь мечтает вскочить обратно на подножку трамвая с
маршрутом "свободна - свободно".
- До замужества я была ленивой и не умела завязывать галстук…мой супруг очень
умный дядька…по его уверению - у него овраг мозгов…я сначала не расслышала и
перехотела за него замуж выходить…обошлось, почистила уши ватными палочками…и
понеслось…масштабный 3D проект: дерево, дом, дочь - я начала с конца…что значит -
мужской набор?…а если я хочу?…вредно девушке не ходить на бал, особенно, если она
этого заслуживает…я люблю сказочность…и не люблю реализм в искусстве и
мужчинах…
Бла-бла-бла… парам-пам-пам…му-хрю…
Утро застает нас с Ольгой сидящими на кровати, нос к носику, как две окружности на
эмблеме Мастер кард.
Ночью Ольга выступала в образе Шивы: в одной руке, изогнутой вверх, два бокала, в
другой - бутылка коньяка, ноги скрещены. Сейчас она в образе другого божества -
парШивы.
Сегодня, мне первый раз не удалось получить удовольствия от ее тела. Дело в ком-то из
нас. Или в коньяке. Или все вкупе. Ольга мстит мне, вспоминая в подробностях
расставание с девственностью. Месть как щекотка - к ней быстро привыкаешь.
- Я сейчас либо выйду из себя, либо выйду замуж! Пиши объяснительную - Ольга
крутит мой сосок, стремясь поменять волну в моей голове, и идет в ванную. Я слышу
как влагой взрывается кран. Так же стихийно и фальстартово кричат грудные
младенцы. Мне видится Ольга, сидящая на голубом кафеле неприкрытыми дольками
ягодиц, и рыдающая в ладони. Хочешь опустить женщину - удовлетвори ее несколько
раз, не удовлетворив себя. Я нахожу ручку и пишу:

Ты выходишь
из душа:
Стерильна,
похмельна, довольна
Ты выходишь
замуж
Ты делаешь
мне больно.
Любить тебя
непроизвольно,
Как грустить
во время оргазма
Глумливо,
 сопливо и безобразно
Как парфюмер,
у которого насморк
Я жалок, как
потерявший паспорт
Как я к тебе привязан,
моя садомаза!

Ольга читает как первоклашка: шевеля губами и хмуря от натуги брови.

- Я же сказала: Ли Бо. Китайский поэт. А ты что подумал?
Она виснет у меня на шее, как любимая петля на эшафоте, что не от ветра мотается.
Есть women и есть womans.
Первые - это представительницы прекрасного, самого лучшего, пола, которые всего
лишь женщины. Не больше, не меньше.
Вторые - сочетают в себе лучшие мужские качества, за исключением телесных, под
юбкой. Но у них есть метафизические яйца.
Ольга на общем фоне - просто инородное тело.
- Я возрастом стала больше любить родственников - изрекает она после семейного
ужина с мамой, папой, дядями, тѐтями, бабушкой и кузенами. Ее кузен Ваня -
законченный воришка и наркомашка. Ольга души в нем не чает.
- Он такой веселый. Недавно, чуть дверь тѐте не высадил!
Я во все оружии, но с холостыми патронами. Ольга предупреждает, что скоро я начну
полноценную половую жизнь. То есть буду спать на полу и смотреть на половые щели,
как они есть. Ольга акмеистка. Она за простоту русского языка.
Меня опасаются кошки. Они чувствуют, что я не пинаю перед собой, как футбольный
мяч, звук собственной поступи.
Мы долго бродим вместе, как сепажные вина, среди мостов и рек. В ушах у Ольги
слышится что-то с претензией на музыку. Все правильно: при перемене пейзажа
должна звучать музыка. Только не спрессованная в гробик плеера. Единственное
оборудование, пригодное для ее воспроизведения - память. Жаль, что современная
музыка застывает быстрее шлакоблоков и пенобетона.
На пустой набережной играет на гитаре бородач в черном. Партия проста, дисторшн на
максимуме, комбик шуршит костром. Но есть в нем особая экспрессия. Нажим.
Отчужденность. Он будет в нашем оркестре.
- Я бы выпила двойной эспрессо - Ольга прячет щупальца наушников в сумочку. У этой
девочки тоже есть…эспрессия. Эспрессо и Я.
В кофейной штильно, как в колумбарии. А ведь сегодня суббота.
- Бум прошел или все обнищали? - Ольгины брови вытянуты в две дуги, как буква М в
Макдональдсе.
Кофеманы опасней алкоголиков - у них больше денег и предрассудков.
Солнце прожигает дыры на занавесках-парусах, чтобы сплясать на наших веках. Ольга
выговаривает мне за халатное отношение к производству.
- Заметила, как ты меняешь меня? Как только заметишь, я вновь стану прежним. - мне
трудно сдерживать натиск улыбки у ворот губ.
- Поэзия - универсальный тип обобщения - Ольга пытается взглядом качнуть люстру на
потолке. Я чувствую себя медузой на раскаленной гальке.
Я перестал кончать с Ольгой.
Она злится, и кусает меня за локти. Вероятно, дело в предстательной железе. Ольга
заводит меня как вставшие часы, но кульминации не происходит. Я в бессилии валюсь
на кровать, сползая с ее нагой спины, как упавший со снежного склона: неуверенно и
отрешенно. Сейчас она скажет: ты, что, меня разлюбил?
- Ты что, влюбился в меня? - Ольга проводит ладонью мне по лбу, очерчивая ногтем
несуществующую морщину.
- О высоком - потом. Давай сначала разберемся с физиологией - дрожащие пальцы не
могут захватить сигарету из пачки. Это как есть оливье китайскими палочками.
Поймав ритм дыхания, я пробую снова. Безрезультатно, чуда не происходит. Надеяться
на чудо так же нелепо, как пытаться влезть в первую утреннюю маршрутку с
пятитысячной купюрой.
- Я все-все поняла. Нам нужен кто-то третий. У тебя есть способные подруги? - ее глаза
закрыты. Мои недоуменно приоткрыты.
- Я совершенно серьезно - совершенно серьезно говорит Ольга.
Нет настроения участвовать в подобных беседах. Я надеваю носки наизнанку, выхожу
на улицу и получаю в челюсть на остановке.
Мы перестали здороваться, настолько привыкли друг к другу. Перестали желать
спокойной ночи, доброго утра, говорить спасибо. Раньше я считал это признаком
любови и слияния в одно.
- Это Катю, мы переспали сегодня. То есть вчера. - Ольга крутит пальцем у виска,
объясняя фееричность ощущений от содеянного. Мне почти стыдно, что я ее не
удовлетворяю. Вернее, не кончаю.
Катю - миниатюрная девочка, с крашеной шерсткой на черепе и неохотной улыбкой. Ее
рот как щель для писем: вытянутый и всеядный. Мне она нравится.
Ольга всерьез увлеклась однополой любовью.
Женщины мне не соперницы. Я говорю, что не соревнуюсь с женщинами.
- Я не соревнуюсь с женщинами!
И бык-производитель спускается с пьедестала, производя фурор на трибунах.
Производя консервированную улыбку на экспорт. Производя производные от слов
"пизда", "блядь" и "ебаная". Производя мелкокалиберные, со смещенным центром
тяжести, слезы.
Через тридцать шесть ночей и один день, Ольга возвращается. Ее походка тверда как
плохой гашиш. От ее шагов мои зрачки резонируют не хуже дребезжащих стекол домов
у трамвайного кольца.
Ольга утверждает, что не может смеяться над женскими шутками.
- Я люблю тебя и сделаю для тебя все, что смогу. И еще немножко. Только не люби
меня, за то, что я сделаю для все что смогу. Люби меня вот за это "немножко". -
произносит Ольга. Или я.
Ее камбэк неожиданней моего последующего камшота.
Я думаю о том, что хочу быть всегда, навсегда-навсегда с Ольгой. Для этого, я пишу
языком свое имя в ее ротовой полости…
Дмитрий Александров

Родился в 1981 г. В Москве, где и проживает по сию пору.

ЕГИПЕТСКИЕ ЖРИЦЫ И ФАРАОН

В достопамятную эпоху VII династии случилась в западных Египетских землях одна

поучительная история. И настолько поучительная она была, что сразу же записав на
папирус, запретили упоминать о ней впредь, и только Великие посвященные знали ее
содержание. Ее свято хранили и не предавали огласке, ибо для человека дурного –
история будет пуста, мудрый же и благодетельный не найдет в ней нового откровения,
но лишь скажет: «Все просто! Все неизменно!»
Зачем же тогда и рассказывать?
Однако, шло время и многие слабоверные люди попали в число хранителей, они
поведали тайны неугодным, не видя опасности, и те богохульные люди разнесли и
распространили безумные слухи. Слухи плодились, менялись и вновь обрастали
новыми слухами, поэтому вскоре сакральная история прошлого уже стала обыденной и
всем надоела, а некое время спустя – опять совершенно забылась, как забываются
ненужные вещи. Так свершается круг, так исполняется воля: то, что не должно было
произноситься, вернулось в забвение.
Но что же случилось?
По пыльным пескам ехал со львиной охоты принц Нила. Радость лежала на его челе,
ибо он поразил множество зверей. Усталость переливалась по его членам, ибо звери
были сильны и ловки, и за длительный жаркий день принц весьма утомился.
Его колесница мерно катилась мимо хижин подданных и мало что привлекало его
внимание. Он был погружен в свои мысли и не замечал окружающего. Думы
божественного властителя – для всех закон, для всех загадка.
Внезапно чудесная музыка донеслась до его чуткого слуха и манящие ароматы
проникли в его ноздри. Он замедлил бег лошадей и посмотрел в сторону, где ожидал
обнаружить источник того и другого. И когда он посмотрел туда, то понял, что
находится у храма Изиды. Он увидел темную глубину колоннад и мерцающие внутри
светильники, у входа прохладный воздух из внутренних помещений развевал белые
ткани, а рядом в парике густого черного волоса стояла молодая жрица. Тяжелая волна
волос спадала на точеные плечи и оттеняла белизну неподверженной солнцу кожи, и
хотя ее одежды были строги, вид ее был немного (недопустимо!) вульгарен. Кто может
понять и оценить это сейчас! Несчастные, кто не жил тогда, тот не представит,
насколько велика была сил жриц Изиды, и сколь великого могущества достигли они в
то время. Но говорят, что не было женщин более запретных и более желанных, чем эти,
ибо первое усиливало второе.
Принц Нила посмотрел на юную жрицу и увидел, что та делает ему едва заметные
знаки. Он остановил колесницу и медленно двинулся к ней, оставив свиту в почтении.
Какие владели им мысли – воздать ли богам за охоту, просить ли помощи впредь? О
том мы уже не узнаем. Когда подошел он ближе, жрица Изиды отошла от храмовой
стены, на которую опиралась до этого, и, слабо ему поклонившись, с улыбкой спросила
об успехе жизненных дел. Поклонился в ответ Принц Нила, рассказал об успешной
охоте, о других своих заботах поведал, но удивила его манера, с коей вопрошала его
молодая жрица Изиды.
- Я хотел бы вознести благодарность за ниспосланную удачу и прошу воскурить
благовония в честь великой Изиды, – проговорил он.
- Понимаю, о Принц… Я могу передать твою благодарность и воскурить от тебя
благовония,.. но я могу не только это, – и он увидел, как она смотрела на него
вполоборота из-под черных блестящих волос.
Изумился Принц Нила…
Словно застыл на мгновение.
Скривила уголки его рта усмешка и загорелись огнями вожделения глаза его.
- Так чего же ты хочешь за такое-то дело? Не медли!
- О, не многого, Принц. Но я жрица Изиды и не могу брать лишь то, что хотелось бы
мне, я должна брать все то, что положено нашей Изиде! – И она увлекла его в сумрак и
прохладную глубину храма. Они шли меж светильников и колонн, окруженные
дурманящим ароматом благовоний, плодов и масел. Она вела его, маня и немедленно
ускользая, играя с ним вновь и вновь. И он играл вместе с ней, ибо принял эту игру и не
мог уже не довести ее до конца.
- О мой Принц! Ты получишь, что хочешь. Но ты должен мне обещать, что отдашь все
имущество свое в этот храм. – и, прильнув к нему говоря, она вновь отпрянула, все
сказав.
- Я согласен, о жрица. – И он тянулся к ней, чтобы поймать ее.
И шли они в полутьме колоннадой все дальше, и снова она ускользала от него, и снова
почти давала поймать.
- О мой Принц! Ты познаешь, что ищешь. Но ты должен мне обещать, что отдашь все
имущество жен своих и детей своих в этот храм.
- Я согласен, о жрица!
И она опять ускользнула, и снова прильнула к нему.
- О мой Принц! Ты обретешь то, что жаждешь. Но ты должен мне обещать, что лишишь
своих детей всего наследия и престол не останется им.
- Я согласен, о жрица!!
И она приблизилась вновь и шептала на ухо ему, пока обнимал ее:
- О мой Принц! Ты достигнешь того, к чему стремишься, но чтобы я была совершенно
уверена, ты должен мне обещать, что отдашь в этот храм и детей своих…
- Обещаю, о жрица!
- И они будут убиты во имя Изиды!
- Я согласен! Согласен на все! Согласна ли ты?!
- Да, теперь я могу согласиться, взойди ж в мой чертог, наше ложе нас ждет!
- Этой же ночью я буду с тобой, о жрица!
И ночью при свете Луны под поясом Ориона пронеслась колесница и вошел в храм
Изиды мужчина. И прибывали они вдвоем со жрицей во храме, и когда времени
прошло достаточно, зажглись по сигналу огни, и множество служителей раздвинули
темноту и осветили прелюбодеянное ложе. И увидела жрица, что пребывает она не с
тем, но с рабом, и поняла она, что осквернилась еще более, чем можно было
помыслить, и поняла жрица, что это ее смерть.
И перед рассветом, при восходе Сириуса, ее увели из покоев и десять рабов предали ее
позору и смерти через позор.
Долго еще совершали очистительные ритуалы жрецы и жрицы, и долго еще оплакивал
Принц Нила поруганное благочестие своих жрецов и померкшее сияние своих
храмов… Долго пытался поверить в искупление жрецов. Но никогда уже не поверил. И
также не поверил и ни один из его потомков. Так завершилась великая власть
жречества в древней египетской земле, никогда уже не достигла она прежней силы и
славы.
Стоит ли удивляться, что эта история немедленно была придана тайне, ибо сколь
страшное презрение навлекла бы ее огласка на всех служителей храмов! И верно, ведь
если завелся больная коза, пастух непременно удалит ее из стада и сохранит остальных
в здравии. Сделав же так, пастух не расскажет многим, ибо зачем бросать тень на
добрых, когда худые уже понесли наказание?
***
Такие дела. А у нас бы поди, этих жриц вообще в кипятке бы сварили… И правильно.
Где это видано, что бы так над фараонами издеваться!

Есть, правда, и другая история…

***

Славнейших людей славнейшая дочь была отдана в услуженье великой Изиде. Великая
слава, великая служба и счастье. Сколь истово было религиозное чувство молодой
жрицы, столь ревностно исполняла свои обязанности и величайшим позором считала
она для себя нарушить обычай и ритуал хоть в чем.
И вот однажды, когда она стояла у внешних порталов храма и смотрела на солнце,
мимо ехал с охоты Принц Нила. И так как не было ничего милей и чудесней, чем юная
жрица Изиды, то Принц Нила заметил ее и остановился. И так как он был маловерен и
груб, дерзнул он, презренный, идти и говорить с юной жрицей Изиды. Она же стояла,
вся в строгих и белых одеждах, и черные волосы, ниспадая на плечи, прикрывали
нетронутую шею от солнца. Она не видела как он подъехал и не слышала как он
подошел. И было так, ибо мысли ее были столь высоки и находились уже столь далеко,
что окружающее не могло помешать их полету.
Но он же, окликнув и не получив от нее ответа, пришел в раздражение и одернул за
руку. Как смел он!
Она оглянулась в изумленье и гневе, но услышала лишь неподобающие речи:
- Ты знаешь меня, о молодая жрица? Я – Принц Нила и возвращаюсь с охоты, убив
дикого зверя.
- Прошу Вас, уйдите не медля! Вы на пороге святилища нашей богини, но вам не время
здесь сейчас находиться! – И она отпрянула от него с поспешностью и неприязнью.
- Но я, возможно, хочу воздать должное нашей богине.
Она с недоверием посмотрела на Принца. Он продолжил:
- И ты, о жрица, могла бы помочь мне в этом!.. – И увидела жрица, что он
непозволительно откровенно смотрел на нее.
- Мой Принц! Правда, Вам лучше уйти. Мы проведем ритуал завтра утром. – И молодая
жрица Изиды направилась к о входу.
- Но что нам мешает сделать это немедля? Ты не знаешь благодарности Принца Нила,
поверь, она не знает границ! Мои богатства, они будут твои, лишь скажи!
- Уходите!
- Мои, богатства моих детей, их наследство и власть!
- Прошу Вас!
- Ты хочешь, я принесу тебе их и мы посвятим их Изиде! Напоим ее их кровью, только
скажи!
Ужасом наполнились глаза жрицы и она не верила в те слова, которые доносил до ее
ушей жаркий ветер. Не в силах больше выносить этого страшного человека, она
бросилась прочь от него внутрь храма.
Сейчас, при виде своей свиты и стражи, он не посмел следовать за нею.
- Я ухожу. Но жди меня ночью, я вернусь, обещаю!
И ночью при свете Луны под поясом Ориона пронеслась колесница и вошел в храм
Изиды мужчина. И пробежал он по храму, и нашел молодую жрицу Изиды, и ворвался
к ней дабы овладеть ею силой. Немыслимо, непостижимо! Но хранила Изида своих
верных слуг. И вбежали две жрицы и, не мешкая, видя беду, схватили кувшины из меди
и глины и так покончили с незнакомцем. И зажгли светильники, и раздвинули светом
тьму, и ужаснулись, ибо увидели того, кто должен был стать повелителем их земли. И
перед рассветом, при восходе Сириуса, вынесли из покоев бездыханное тело и увезли
прочь.
Позор и трагедия грозили неминучие, и решено было все же почтить Принца Нила как
погибшего случайно на бывшей охоте, но почестей царских ему не давать. Трем же
жрицам и всем прочим, кто стал сопричастен великой тайне, на вечные времена
скрепили уста великой клятвой Изиды, и никто из них о той страшной ночи не
упоминал никогда.
Стоит ли удивляться, что эта история немедленно была придана тайне, ибо сколь
страшное презрение навлекла бы ее огласка на весь царский род и какой раздор могла
бы посеять меж жрецами и войском! И верно, ведь если завелся паршивый козел,
пастух непременно удалит его из стада и сохранит остальных в здравии. Сделав же так,
пастух не расскажет многим, ибо зачем бросать тень на добрых, когда худые уже
понесли наказание?
***
Вот какое дело! Кто прав, кто наврал? Разве поймешь там у них !..
***
Когда Софокл разбирал этот случай, он отметил, что, к сожалению, обе истории
правдивы лишь в худшем, а виновными наверняка являются обе стороны, ибо не
приходится сомневаться, что каждая хотела получить запретное и притом нимало при
этом не пострадала.
Городецкий Игаль

Родился в 1945 г. в Чернигове на Украине. Жил и учился в Москве. В Израиле с 1979 г.

Живет в Иерусалиме. Прозаик, публицист, переводчик с иврита. Член Союза писателей
Израиля, Международной федерации русских писателей. Автор книг «Сказка для
Вовки» (1991), «Израиль на все времена» (1996), «Ласковый хамсин» (2006).
Печатается в периодических изданиях, альманахах и сборниках в Израиле, России,
США.

СУД
Обвинительное заключение

Факты. Потерпевшая, Светлана Хмельницкая, 42 лет, проживающая по адресу: ул.

Пушкина, 18, Кирьят-Цедек, заявила, что обвиняемый, Григорий Хмельницкий, 47 лет,
проживающий там же, 26 марта сего года приблизительно в 20 часов 30 минут явился в
их совместно снимаемую по указанному выше адресу квартиру. Хмельницкий,
являющийся мужем Светланы, был, по ее словам, пьян и сильно возбужден. Он
потребовал, чтобы Светлана вызвала их дочь Ларису, 18 лет, проживающую в
настоящее время у своего знакомого, Йоси Мансура, 44 лет, по адресу: ул. Герцля, 71.
В результате ссоры, возникшей между супругами, Григорий, по утверждению
Светланы, нанес ей оскорбления (нотариально заверенный перевод прилагается), а
также причинил материальный и моральный ущерб, выразившийся в разбитии вазочки
– семейной реликвии Светланы Хмельницкой.
Далее, согласно показаниям свидетелей, Хмельницкий оскорбил Ларису, прибывшую
по вызову матери в сопровождении своего знакомого, вышеупомянутого Йоси
Мансура. Кроме того, по словам, Мансура, Григорий Хмельницкий не только
оскорблял его, но и угрожал ему побоями. Так, Григорий подошел к машине, на
которой Йоси привез Ларису к матери, и заявил: «Выйди из машины, если ты мужчина,
я тебе морду набью».
В 21 час 48 минут прибыла полиция, вызванная потерпевшими, и удалила Григория
Хмельницкого из квартиры. О происшествии был составлен протокол.
Квалификация: §12 статьи 179 закона от 19 августа 1956 г., §21 статьи 84 закона от 11
июня 1974 г., §113 статьи 210 закона от 22 сентября 1968 г., §44 статьи 180 закона от 9
декабря 1955 г.
Свидетели: Светлана Хмельницкая, Лариса Хмельницкая, Йоси Мансур, полицейские
Эран Сабан, Моше Мизрахи.

– Подсудимый, встаньте. Ваше имя, фамилия?

– Григорий Хмельницкий.
– Имя отца?
– Михаил.
– Проживаете по улице Фошкин, 18?
– На улице Пушкина.
– Что?
– Имени Пушкина. Поэт такой.
– Гм-м... Хорошо... Вы совершили восхождение в страну полтора года назад?
– Да.
– Вы достаточно знаете иврит или вам нужен переводчик?
– Нет... То есть не нужен.
– Вы познакомились с обвинительным заключением?
– Да.
– Его смысл вам понятен?
– Да.
– Вы признаете факты, которые в нем приводятся?
Молчание.
– Да, нет или частично?
– Да.
– Что «да»?
– Признаю.
– Полностью или частично?
– Полностью.
– Громче!
– Признаю.
– Расскажите суду, почему у вас вышла ссора с женой и дочерью?
Григорий Хмельницкий, сорока семи лет, невысок, сутул, носит старомодные очки,
лысеет со лба – и этим все более подчеркивается его семитский, убегающий назад
профиль. Он явился на суд в костюме и галстуке, ему жарко и душно. Он неплохой
шахматист, сентиментален, до сих пор любит музыку «Битлз» и с удовольствием
слушает по второй программе израильского радио песни пятидесятых-шестидесятых
годов, когда стоит на своем рабочем месте – в воротах подземной стоянки большого
супермаркета. Гриша проверяет машины на предмет их возможной начиненности
взрывчаткой:
– Шалом! Багаж патуах?.. Тода*.
И так – девять часов ежедневно, кроме субботы.
А между тем, Гриша – хороший инженер. В Ташкенте, на заводе, где он служил до
отъезда, его ценили и не хотели отпускать. Жена Гриши, наполовину еврейка,
наполовину кореянка, из давно обрусевшей семьи, кривоногая и приземистая,
прельстила Гришу, не женившегося до двадцати восьми лет из-за трагической любви к
однокурснице Инне, рыжеволосой татарочке, способностью получать удовольствие
даже от неумелых Гришиных ласк. К тому же раскосые глаза Светланы напоминали
Инкины.
Женушку Григорий приобрел неряшливую и блядовитую – Гриши ей явно не хватало,
и она путалась с командированными на Гришин завод снабженцами и вообще с кем
попало. Но дочку, на удивление стройную длинноногую красотку с чуть раскосыми
зеленущими веселыми глазами и чудной гривой темно-медовых крупно вьющихся
волос, Гриша обожал. Он хотел назвать ее Еленой – Елочкой, но жена настояла на
Ларисе. Когда дочка перешла в последний класс, Гриша запаниковал – будущее Елочки
(он так называл ее про себя) благополучным не представлялось.
В советские времена Ташкент был, в сущности, русско-еврейским городом, где и
узбека-то увидишь не часто, но после развала СССР и отделения Узбекистана и
русские, и евреи стали покидать страну. Перспектива выдать дочку замуж за богатого
узбека Гришу не устраивала. Жена ехать не хотела. Тогда Григорий решил послать
*
Здравствуйте! Багажник открыт?.. Спасибо. (Иврит.)
девочку в Израиль по молодежной программе Сохнута – на год, а там видно будет. С
этого все и началось...
Сначала Лариса хотя редко, но писала, звонила за счет Еврейского агентства,
рассказывала, как живет (в комнате с двумя другими девочками), что ест. Рисовала в
письмах фрукты с диковинными названиями, смешные кошачьи рожицы. Затем письма
стали суше, формальнее, а к концу учебного года дочка и совсем перестала писать.
Хмельницкие забеспокоились. Григорий пошел в ташкентское отделение Сохнута, там
(после унизительного обыска) его приняли, позвонили в Израиль, и выяснилось, что
Лариса бросила учебу и попросту сбежала из молодежного центра. Почему до сих пор
не сообщили родителям? А вы к нам обращались? К тому же девушка не оставила
адреса. Пока искали... Да что вы волнуетесь? Она в полном порядке, здорова, живет у
своего хавера.
– Простите, у кого?
– Ну, с другом.
У Гриши пересохло во рту.
Он решил ехать немедленно, но его кореянка не желала расставаться с многочисленной
родней и десятком постоянных любовников. В уговорах и сборах прошло несколько
месяцев, и только в конце лета чета Хмельницких прибыла в Израиль. Григорий тотчас
бросился на розыски дочки.
В молодежном центре, где раньше жила Елочка, Гришу поразил вид шестнадцати-
семнадцатилетних девчонок в шортиках и коротеньких занавесочках на груди,
открывающих загорелые плоские животики. Григорий, вроде, не был ханжой, но
ташкентские традиции как-то незаметно вошли в его плоть и кровь: там в еврейских и
не только еврейских семьях не позволяли дочерям открыто жить с «хаверами». Пусть
сначала женится...
Бесцельно слоняясь по этажам в ожидании задерживающегося начальства, Гриша
забрел в актовый зал, где шла какая-то лекция. Он хотел послушать молодого
бородатого лектора, но из-за шума, стоявшего в зале, улавливал только отдельные
фразы. На задних стульях обнимались парочки. Кто-то взасос целовался. По полу
катались пустые бутылки и жестянки из-под пива.
Гриша получил адрес дочки. Она очень похорошела, стала настоящей красавицей. К
родителям отнеслась снисходительно и лениво объяснила им, что школа ей опротивела
(эйн ли ацабим лилмод – нервов не хватает учиться). Хавер? О, он очень богат,
владелец магазина ковров. Ну, в стадии развода. Снял ей чудную квартирку. Разница в
возрасте? Подумаешь, это даже хорошо. Мне мои сверстники, эти сопляки, так в школе
осточертели. Приятно, когда тебя щиплют? Шел бы ты, папа... Пока я красива и молода
– надо пользоваться. Кому, к черту, я буду нужна, когда... Сам не ругайся. Папа,
перестань. Перестань, перестань, я сейчас же уеду... Да, у нас серьезно. Ну не может он,
у него бракоразводный процесс. Да, не первый. Да, те были несерьезно. Ну, врач один.
Какая тебе разница? Папа, перестань плакать. Мама, скажи ему... Тут вам не Ташкент,
здесь все по-другому. У всех хаверы. Ну, если уродина... Пусть страшилы учатся. Вот
ты учился, учился. И чего достиг? Я уже два раза в Турции была. Смотри, какое
кольцо...
Ко всему прочему Светлана взяла сторону дочери и запилила Гришу настолько, что он
совсем замолк и старался как можно меньше бывать дома. Григорий начинал свой
скорбный труд в шесть тридцать утра и любил идти по медленно пробуждающемуся
городу навстречу розово-желтой заре, проколотой иглами минаретов. Он смотрел на
широколицых, похожих на его жену, филиппинок, прогуливавших хозяйских собачек,
на чистеньких старичков в трусах и маечках, не только старавшихся убежать от
инфаркта, но и решивших, видимо, жить вечно. В Ташкенте такие старики в это время –
пока еще не жарко – рылись в мусорных баках. Каждое утро он видел на заборе,
окружающем какой-то долгострой, плакат, изображавший загорелого красавца с
рельефной грудью и мощными, похожими на древнюю каменную кладку, мышцами
живота (парень рекламировал какой-то массажный агрегат). Картинка вызывала у
Гриши минутные, но сложные переживания, целую гамму чувств, в которых
преобладало, пожалуй, сожаление.
Суд над Григорием Хмельницким закончился через неделю. Приговор гласил: штраф в
размере шести тысяч шекелей и выплата денежных компенсаций пострадавшим. Кроме
того, Грише было запрещено приближаться к дому жены в течение трех месяцев и,
самое ужасное, видеть дочь в течение полугода.
Поскольку Григорий не мог снять комнату даже в самом паршивом районе, он стал
жить в бомбоубежище торгового центра, где работал. Ему охотно разрешили ночевать
в бетонной клетке без окон с герметически закрывающейся стальной дверью, обязав
только два-три раза за ночь обходить территорию центра. Кружа по мрачным, навеки
пропахшим мочой и бензиновой гарью коридорам подземной стоянки, Григорий все
перебирал в памяти доверенные ему детские тайны, придуманные ими вместе с дочкой
смешные словечки, вспоминал ее радость, когда он покупал ей милые девчоночьи
вещички. Через десять-двенадцать бессонных ночей Гриша довел себя до жуткого
состояния.
Сознание того, что его зеленоглазую веселую и ласковую Елочку мнет этот пузатый
торгаш почти одного с ним возраста, тупая ненависть к жене, отвращение к
изматывающей грошовой работе – все это навалилось на Гришу как старая вонючая
перина. Он задыхался. Повалился на грязный поролоновый матрас, заменявший ему
постель, закурил. Вскочил, бросил сигарету, закружился, забегал по своей бетонной
коробке.
Выданный охранной фирмой дрянной китайский пистолет испачкал руки маслом.
Гриша не смог одним рывком передернуть тугой затвор и взвел курок, прижав его к
косяку двери. Теперь затвор. Но вместо звонкого щелчка и скользящего движения
желтого патрона (как ловко это получалось у инструктора в тире!) раздался противный
скрежет. Патрон перекосило. Не в силах больше сдерживать себя, Гриша швырнул
пистолет на бетонный пол. Ватный хлопок выстрела заложил уши.
Девятимиллиметровая пуля, срикошетировав несколько раз от голых стен, полоснула
Гришу по ноге. Он упал, заливая кровью подобранный на помойке коврик. И тут
бессмысленные номера машин, проверенных и зарегистрированных Гришей за
прошедший день, вдруг сложились в его мозгу в великолепную математическую
комбинацию.
Через полчаса, вызванная арабскими рабочими, «скорая» отвезла Гришу в больницу.
Алла Слонимерова

Родилась в 1941 году в Москве, где и живет до сих пор.

Член Союза журналистов. До пенсии работала на радио.

СКАЗКИ

Она пришла поздно вечером. Сняла мокрый колпачок, поставила в угол сапожки и
устроилась в мягком кресле. Было холодно. Я накрыла ее пледом и подумала: «Как
такую маленькую, такую беззащитную отпустить на улицу в ветер, мороз и снег?»
И вдруг она сказала: «Хочешь, останусь?»
Как же я хотела! Как давно ждала этих слов!
Она и раньше забегала ко мне, но не надолго. Расскажет что-нибудь веселое и – прочь,
ссылаясь на разные дела. Я уговаривала ее остаться со мной, соблазняла горячим чаем
и самым вкусным печеньем, которое пекла сама. Все напрасно.
И вот, наконец, осталась. Я смотрю на нее – милую и добрую. И так вдруг захотелось,
чтобы кто-нибудь еще узнал – какая она – моя Сказка.

ПРИЯТНОЕ ЗАНЯТИЕ

Поутру Солнце подметает звезды. Занятие привычное и не слишком хлопотное.

Гораздо труднее, когда приходится убирать тучи. Сначала сквозь них продерись, потом
растолкай, потом загони их в угол. Работенка не для ленивых. И за облаками глаз да
глаз нужен. Плывут-то они красиво, когда каждое само по себе. А если в кучу
соберутся? Уже не куча, а туча нависнет. А ливень? Пока землю после него просушишь
– полдня пройдет. И с ветром морока. Если налетит, жди беды. Может крушить и
рушить, а Солнце порядок любит.
Нет, лучше подметать звезды поутру. А потом Ночь сама их рассыплет по небу.

САМ СЕБЯ В ЛУЖУ…

Дождь шел и шел. Шел день, шел ночь. Устал. «Отдохну, - решил, – потом снова
пойду». «Ну-ну, - хихикнуло Солнце, выглянув из-за тучи, - отдохни, приляг, на земле
только тебя и ждали».
Глянул Дождь на землю: не то чтобы прилечь, ступить некуда – кругом вода. Деревья в
воде по колено, пеньки – по самое темечко. Ни сухой полянки, ни дорожки, ни
тропинки.
Удивился Дождь, расстроился, решил – дальше пойду, поищу где посуше. Пошел.
Снова шел день, снова шел ночь. Звездам пора бы зажечься, дорогу осветить, да тучи
не дают. Ни зги не видно. Наконец одна Звездочка выглянула, на земле отразилась, как
в зеркале. «Ура, - обрадовался Дождь, - Там, где Звездочка, там и отдохну». Так решил.
Так и сел – прямо в лужу. А Солнце поутру долго смеялось: «В первый раз вижу, чтобы
кто-то сам себя в лужу посадил».
ЛОГИЧЕСКАЯ ОШИБКА

Утром Ветер спал. Нет, не спал он вовсе. Даже не дремал. Просто накануне в загуле
был. И такого натворил, что в деревне в век не забудут. Выл, завывал, крыши с двух
домов сорвал, дерево с корнем вырвал. На дороге пыль таким столбом поднял, аж в
городе этот столб виден был. Об атомном взрыве народ подумал. А еще от страха петух
раньше времени зарю прокукарекал. А курица вместо яйца поросеночка снесла, и тот
почему-то залаял.
А утром Ветер спал. И такая благодать в саду наступила, такая тишина, что слышно
стало, как за забором ворчит ручей. Он, правда, всегда ворчал, но кто ж такого
маленького услышит, если Ветер шумит. А сейчас он спал. Листья не ссорились, ветки
не дрались. Гуси – и те гоготать перестали. Возможно, конечно, что ночью с перепуга
голос потеряли, так к утру и не нашли, но скорее просто боялись Ветер разбудить. А
он и не дремал даже. Просто Ветер спал.

НЕСБЫВШИЕСЯ ЖЕЛАНИЯ

Радуга – дуга коня искала. Большого и быстрого. Больших коней было на земле
достаточно. Но разве такой был нужен Радуге? Ведь она мечтала…
Впрочем, мечтала она часто и о многом. Но все как-то не сбывалось. Сначала хотела
стать праздничным мостом, по которому люди могли бы ходить из конца в конец света.
Ох, было бы весело! Но люди этого не поняли. Они решили, что один конец – очень
далеко, а другой – еще дальше. Сам же мост должен был упираться в небо. И не всем
туда подниматься время пришло.
Потом Радуга решила превратиться в коромысло. Да такое, чтобы одно ведро черпало
воду из моря, а другое – из самого океана! Но девушки не разделили ее радости и
продолжали брать воду из старого колодца. Во-первых, ближе к дому, а во-вторых, в
море-океане вода слишком соленая.
Еще Радуга вздумала стать крышей всемирного дома. Потом раздумала, увидев себя,
как в зеркале, на рисунке юного художника. Тот был тоже большим фантазером,
однако его всемирный дом оказался кривым, а радужная крыша была похожа на
ленточку, которую девчонки вплетают в косички.
Нет, ленточкой стать Радуга-дуга тоже была не прочь, только не сейчас. Сейчас она
коня искала – белоснежного, шелкогривого. Однажды показалось – нашла. Кинулась к
нему, но подул ветер, и конь стал просто облаком.
«Зачем тебе конь?» - спросил Ветер? Ах, не понять ему, что вместе с конем можно
попасть на арену цирка, того, что приехал недавно в маленький городок. У них с конем
будет свой номер. И люди будут радоваться и кричать: «Браво!»
«Смешная ты, - прошелестел ветер. – Ни мост, ни кольцо, ни коромысло, ни даже
цирковой номер не сравняться с Радугой. Выйди на небо и послушай, что станут люди
кричать: «Смотрите, Радуга!» Вот и радуйся».

ГРИБНОЙ ДОЖДЬ

Солнце и Дождь пошли грибы собирать. Вдвоем веселее. А грибов в лесу видимо-
невидимо. Не успели оглянуться – корзинка полна. Взвалил ее Дождь на плечо, а
деревья шепчутся: «Смотрите, грибной Дождь идет». Солнышку обидно: почему же
никто не сказал: «Смотрите, грибное Солнце».

ПОДАРКИ

У Поля накидка из шелковой травы. А опушка подбита мягким мхом. Поле гостей
поджидает.
Раньше всех пришло Солнце. Тепло по Полю разлило. В полдень Ветерок заглянул.
Одарил прохладой. К вечеру Тучка приплыла – дождиком побрызгала. Добрые гости.
Только Месяц, как всегда , опоздал. На этот раз все думал – что бы Полю подарить.
Придумал наконец. «Подарю, - решил, - зеленую звездочку –светлячка». Все бы
хорошо, да только поздно придумал. Поле давно спать легло. Уснуло Поле. Что
поделаешь? Оставил Месяц светлячка в шелковой траве и сам всю ночь им любовался.

РУКОДЕЛИЕ

У Солнца в руках круглые пяльцы, а в кармане – разноцветные нитки. Гладью

вышивает Солнце речку. Стебельчатым швом лужайку, а крестиком – следы птиц на
влажном песке.

ОХ. ЭТОТ ВЕТЕР!

Ветерок родился слабым и нежным. Все любили его, да, видать, любовью избаловали.
По воде рябь пустит – ах, какой славный ветерок! Песню унесет – ох, какой шалун
ветерок. Вот и решил он, что все можно.
Озорником стал. Носится по дороге – то шапку с прохожего сорвет. То горшок с тына.
А уж как в силу входить начал, всякий стыд потерял. В трубах воет. С деревьев листья
рвет.
- Пора перевоспитывать, - сказало Поле.
- Пора наказывать, - сказал Лес
А Ветер в ответ только смеется: «Попробуйте, может, что и получится. Только вряд ли,
потому что характер у меня такой – ветреный».

ПОИГРАЕМ?

Солнце и Месяц в прятки играли. Спряталось Солнце за гору, а Месяц искать начал.
Звезды включил, чтобы виднее было. Умаялся. Так и не нашел. Спать отправился – тут-
то Солнце и выглянуло.

ШУТКА

Звездам надоело, что Ночь их зажигает, а Утро выключает. И придумали они шутку.
Приходит Ночь, а включать нечего: Звезды за тучи попрятались. Обиделась Ночь и от
обиды плакать принялась. Да горько так, всю землю слезами залила. Лужи кругом, ни
пройти, ни проехать.
«Ну и Ночка, - хихикают Звезды, выглядывая из-за туч, - шуток, что ли, не понимает?»
И ПУСЬ ГОВОРЯТ

«Утро Вечера мудренее», - так все говорят, а Вечер обиделся. «Чем это оно меня
мудренее?» - спрашивает он у Месяца. А Месяц торопился с Солнцем в прятки играть
«Сам, - говорит, - на него посмотри, сам и убедишься
«Ладно, - решил Вечер, - встану пораньше, посмотрю на мудрое Утро». Лег спать, а
проснулся только к вечеру. «Вот незадача, - думает, - завтра уж обязательно встану».
Но и назавтра проспал. Что тут делать?.. Сидит на завалинке. Думу думает, опять его в
сон потянуло. «Ладно, - решил, - пойду спать, встану пораньше, ведь утро вечера
мудренее».
Papa Schulz

Шульц Райнгольд Асафович. Псевдоним «Папа Шульц»

Год рождения 01.11.1949. Коми АССР. г Сыктывкар. Сейчас живѐт в Германии
Член литературного общества в ФРГ «Немцы из России» и
Берлинского литературного общества „Berliner-Literaturbund
Более 750 публикаций в русскоязычных СМИ.

СЕНОСПЛАВ

Для лошадей и влюблѐнных сено пахнет по-особенному. Сенокос на Севере особая

пора, надо всѐ успеть за короткое лето. Участок был порядочным, взглядом не
окинешь, все луга и полянки, вдоль реки и тропинок, всѐ входило в государственный
план сельскохозяйственных заготовок. Сорок третий год, время военное.
Невыполнение задания влѐчѐт за собой суровое наказание военного трибунала.
Поэтому привлечены были все, в том числе и ребятишки-дети военных лет. Работали от
зари до зари. Спали на рабочем месте в маленьких шалашах из еловых веток. «Сено-то,
какое - овса не нужно!»- радовались бывалые старики. С погодой пока везло, сено
подсохло, а вот вывозить его на заготпункт, расположенный за много, много
километров, было не на чѐм. Время затянулось. Когда сверху пришла грозная
телеграмма, начальство решило сплавить сено по реке.
В таѐжном леспромхозе на берегу было достаточно связанных из шестиметровых
брѐвен плотов-плиток. К реке подвозили сено и на каждую плитку ставили хороший
стог. Когда всѐ сено уже стояло на плотах, созвали детей, взрослые нужны для
выполнения плана лесозаготовок. А дети…?
Адалине было всего двенадцать, но с неѐ требовали, как со взрослой, хотя щупленькая
девочка пугалась и боялась всѐ и всех ещѐ и потому, что была всегда в чѐм-то виновата
и должна была молча сносить обвинения и упрѐки потому, что была, как преступница
выслана с тѐплой Украины в эти дикие медвежьи края, в эту беспросветную глушь, в
комариный край за свою презираемую всеми национальность. Адалина была немкой. И
таких детей, униженных и оскорблѐнных, в посѐлке было большинство.
Родители и дети на берегу не хотели расставаться, но приказ был неумолим. На каждый
плот посадили по подростку, дали в руки жердь и показали, как надо управляться.
Задание простое: постараться не сесть на мель и пригнать плот с сеном вовремя на
заготпункт, туда, где железнодорожный мост пересекает реку. Там их встретят,
выловят, помогут разгрузиться, и организовано вернут гужевым транспортом обратно в
леспромхоз.
-Всѐ для фонта, всѐ для победы. А вам, немцам, надо стараться втройне, чтобы
искупить свою вину!- строго сказал комендант.
Какую вину совершила Адалина в свои двенадцать лет, она не понимала и, стоя на
плоту с длинной жердью в руках, громко плакала, размазывая слѐзы по лицу. Берег
стремительно удалялся, и мама, упав на колени, отчаянно колотила руками землю.
Рядом причитали другие женщины, а матери уплывавших по реке детей бессильно
оседали на землю. Подневольные мужчины отталкивали от берега один плот за другим,
и целая флотилия со стогами сена на борту уходила по течению в далѐкий и опасный
рейд.
Многие дети не умели плавать, но это была их проблема. Утонет плот-утонешь и ты, а
если утонет сено, будет ещѐ хуже. Пацаны, что постарше смело, выводили свои плоты
на середину большой широкой реки, где течение было сильнее, и вскоре скрылись за
поворотом. А малыши и девчонки старались держаться ближе к берегу, и скорость у
них была не такой большой. Плот часто стукался о берег, его крутило в водоворотах, и
удержать его длинной жердью было не так-то просто. К вечеру на реке стало ветрено,
холодно и сыро. Других плотов нигде не было, всех раскидало по реке. Адалина
изрядно замѐрзла. Накинув на себя пиджак умершего зимой отца, она залезла на стог,
зарылась в сено и от усталости и переживаний незаметно заснула.
Проснулась от страха, холода и воды. «Тону!» - была еѐ первая мысль, но она лежала на
сене. Было ещѐ темно, вокруг плота журчала и шипела чѐрная вода. Шѐл дождь, да
такой сильный, что неба не видать. Дождь шѐл и шѐл и не думал кончаться. Сено
вобрало всю влагу с реки, быстро намокло и стало тяжелым, а тут ещѐ в тумане с
громкими гудками прошлѐпал колѐсный пароход. Большие волны сильно раскачали
плот, стог сорвало водой, он съехал с места, скособочился, и плот стал плыть как-то
боком, став на дыбы.
Испуганная Адалина, промокнув до нитки, спустилась вниз, пыталась своей длинной
жердью развернуть плот навстречу волнам, но оступилась, упала на скользкие бревна,
сильно ударившись лицом, выронила жердь. Когда она открыла глаза, жердь уже
плавала далеко от плота, и достать еѐ не было никакой возможности. Теперь плот был
не управляемый, и всѐ решала судьба.
Начало светать. Смирившись и наплакавшись, Адалина почувствовала зверский голод,
но есть нечего. Мать дала с собой только ведро сырой картошки, больше в доме ничего
не было. В стране голод, всюду карточная система. Пристать к берегу без шеста и
развести костѐр в такой дождь было невозможно. Где голодно, там и холодно.
Девчушка клацала зубами, и в животе от голода прошли болевые судороги. Адалина
помыла свою картошку под дождѐм, стала еѐ сырую грызть, добавляя в приправу свои
горькие слѐзы.
Прошло больше недели. Отчаянье, молитвы, слѐзы, дни и ночи-всѐ слилось в памяти, и
разделить их даже в мыслях было невозможно. По берегам реки был лес, лес и лес, и
она-одна на всю округу. От дождей река разлилась. Прибрежные луга были под водой.
Неуправляемый плот ночью снесло на заливной луг, и он зацепился за какую-то корягу,
или за высокий пень и встал на вынужденную стоянку, опасно накренившись ещѐ
больше.
Как Адалина не пыталась отцепиться, ничего не получалось. Дождь кончился и,
провозившись безуспешно до утра, она решила покинуть свой плот и добираться домой
пешком. Будь что будет. Не умирать же тут из-за сена. Ночь прошла без сна. Утром
вышло скромное северное солнце, и оказалось, что еѐ плот стоит без движения посреди
широкого моря, и берегов почти не видно. Все кусты, деревья в воде. Плот стоит почти
под водой, угрожающе накренившись, и готов вот-вот перевернуться вместе с сеном и
своим пассажиром.
Адалина стала реветь и громко молиться и кричать, но лишь эхо откликнулось. Больше
вокруг не было ни души. Девчушка сунула руку в воду – вода холоднющая, как лѐд,
скоро река ляжет под стекло.
Делать нечего, она взяла своѐ ведро с оставшейся картошкой и сползла в воду, было
глубоко. Пришлось скинуть пиджак, и она поплыла к ближайшим деревьям, стараясь не
отпустить ведро. Возле деревьев было помельче, и она стала пробираться к суше,
цепляясь за соломинки и кусты, отдыхая на деревьях. Где шла, где плыла; в конце
концов, добралась до берега, вышла на сухую землю и вдруг обнаружила, что она
босиком и сандалики еѐ остались где-то на дне залива, но главное ведро с картошкой
было при ней. Адалина сняла своѐ платьишко и, стуча зубами, стала его выжимать,
солнышко хоть и северное, но светило и согревало душу.
Плот вдалеке под напором воды совсем накренился и стал медленно переворачиваться,
и сено широкой лентой поплыло по реке. Вытащив очередную картошечку, Адалина
принялась еѐ есть. Подкрепившись, встала и пошла в сторону дома, вдоль берега, вверх
по течению реки. Какой сегодня день, где она, где дом и сколько надо будет идти, она
представления не имела.
Шла, шла по лугам, по лесу, снова по лугам; шла так, чтобы речку не терять из виду, к
вечеру почуяла запах дыма и пошла на него. Вышла на лужок и наткнулась на
пастухов. Пацаны пасли коров и грелись у костра. Исхудавшая, вся в синяках и в
ссадинах, с красными от бессонницы и слѐз глазами, подошла Адалина к костру и
поздоровалась. Попросила разрешения погреться и испечь оставшуюся картошку.
Пастушки подвинулись, разрешили всѐ, угостили горячим чаем, рассказали, что на той
стороне реки недалеко их деревня, и посоветовали ей там заночевать, а ещѐ сообщили,
что деревенские на днях выловили несколько утопленников, да проплыли мимо
разбитые плоты с остатками сена.
Подкрепившись, Адалина встала и пошла к широкой полноводной реке. На другой
стороне она увидела деда, который веслом вычерпывал из лодки воду. Адалина
спустилась с берега к самой воде и, сложив руки рупором, стала громко кричать по-
коми.
-Ву дже дей! Ву дже дей! Перевезите!!!
Но дед черпает себе воду, ничего не слышит. «Не дай Бог уйдѐт»- испугалась девочка и
ещѐ громче закричала «Ву дже дей!!!!!»
Вдруг старик выпрямился, перестал черпать воду, прислушался и посмотрел в еѐ
сторону.
Адалина глазам своим не поверила. Старик сел в лодку и поплыл к ней. Когда лодка
уткнулась носом в берег, не вылезая старик сказал ей по коми:
-Пукси! Садись!
Девочка оттолкнула лодку, шустро запрыгнула в неѐ и села на корме. Дед оказался
совсем не старым, а довольно молодым, но у него не было одной ноги. «Наверное,
только с фронта вернулся»,- подумала она.
-Кто ты? Рочь? Русская? - спросил он.
Адалина почувствовала не свою вину перед этим человеком и побоялась сказать
правду, что она немка. Она только что сама избежала своей смерти и не виновна перед
этим инвалидом, по еѐ понятиям, ни в чѐм.
-Рочь! Рочь! - закивала она головой. - Русская!
Одноногий перевѐз девочку на другой берег к самой деревне, но предупредил, что к
себе на ночлег взять не может. Вечерело, стало темнеть, с реки повеяло холодом. Она
зябло, поѐжилась.
-Иди! Стучи в избы, может, кто и пустит тебя ночевать - посоветовал молодой дед.
Адалина несмело пошла по деревне. В один дом зашла, не повезло, в другой дом-не
пускают.
-Сами с голоду помираем! Все на фронте, работать некому, - отвечала по-коми древняя,
полуживая старуха.
Из дома в дом, из дома в дом. Одна бабка всѐ-таки впустила. Постелила на тѐплой
печке, укрыла шубой.
Ещѐ не коснулась голова подушки, а Адалина уже провалилась в глубокий и крепкий
сон.
-Кто спит-тот сыт! - сказала старушка и перекрестила гостью.
Утром без завтрака проводила бабушка гостью до калитки, указав направление, велела
поторопиться. Осеннее ненастье-семь погод на дворе: крутит, мутит, сверху льѐт и
снизу метѐт, ветер веет, белых мух сеет, - сказала она на прощанье. - Осень ныне
ранняя и короткая.
Погода и впрямь испортилась. Стало пасмурно, холодно! Адалина пошла вдоль
деревни. Босиком по холодной земле топать-удовольствия никакого. Даже быстрая
ходьба не очень согревала. Иногда она садилась на корточки и мочилась прямо на
озябшие ступни, пытаясь возвратить их к жизни, но ощущения тепла не было. Она шла
дальше. Спала под деревьями, наломав под себя побольше веток. Ела рябину, ягоды,
грибы, где деревня попадалась, шла с протянутой рукой.
Однажды на лугу увидела стог, огороженный забором из сухих жердей. На заборе
висели старые мешки, трухлявые тряпки, верѐвки, лохмотья какие-то. Обрадовалась
путешественница и решила принарядиться. Из нескольких мешков, что покрепче,
платья сделала, подпоясалась верѐвкой, напихав вокруг себя сухого сена, стало теплее.
Другими лохмотьями ноги обмотала, верѐвочками все крепко скрепила, завязала так,
что и самой не распутать, на голову какую-то тряпку повязала и пошла.
Если бы кто повстречался ей в пути, испугался бы до смерти, но не это было важно.
Важно было сохранить тепло и дойти живой до первых утренних морозов. Бабушка
сказала, что дорога здесь одна, и идти ей надо самое малое-неделю…
-O mein Gott! O mein Gott! Wie sejst du aus???- Запричитала мама, увидав еѐ на своѐм
пороге…
-О, Боже мой! Боже мой! Как ти фиглядишь!!!
Мышлявцев Борис

Мышлявцев Борис Александрович

Год рождения: 1975 г.
Живѐт в России в Республике Тыва, г. Кызыл.

ИСТОРИЯ ДЛЯ ЧУЖЕЗЕМЦА

Когда мне было двенадцать, я написал длинное письмо, запечатал его в бутылку
из-под азербайджанского портвейна и бросил в реку. Завершалась весна, и по Улуг-
Хему плыли ослепительно белые осколки льда. Зеленая бутылка сразу затерялась среди
них, и я пошел домой, представляя, как мое послание преодолевает тысячи километров
– от Центра Азии до самого Таймыра. И там, на Таймыре, попадает в сети к какому-
нибудь нганасанскому рыбаку. А потом дети нганасанского рыбака читают мое письмо,
и пишут ответ по указанному мной адресу, и постепенно между нами возникает
дружба. Мы ездим в гости друг к другу, обмениваемся открытками на Новый год и
Первое мая…
Так и сейчас – пишу это письмо и отправляю куда-то… Мне уже тридцать, и я
иногда ощущаю, как тает моя жизнь. Тает, подобно куску рафинада в горячем чае.
Сахар растаял, чай выпит, пластиковый стаканчик летит в корзинку.
Обелиск Центра Азии похож на фаллический символ. Постамент, на нем глобус,
из него вверх устремляется толстый шпиль. Несколько лет назад глобус перекрасили в
другой цвет и, почему-то, убрали с него Новую Зеландию. Впрочем, обойдемся и без
нее. Нам она не нужна. Обелиск стоит на набережной, слева от него – юрты
шаманского общества, культовые сооружения, каменный орел, выкрашенный
коричневой краской. В небольшом скверике молодежь пьет пиво, деклассированные
старики – технический спирт. В дневное время здесь почти всегда можно застать
иностранцев, вооруженных глупыми фальшивыми улыбками и миниатюрными
видеокамерами, но к вечеру они скрываются в гостиницах, запуганные рассказами о
местной преступности.
Я стою, облокотившись на парапет набережной, смотрю на стремительные воды
реки, на повисших высоко в небе коршунов, на покрытые осенним золотом деревья.
Вдали синеет горный хребет с блестящими снежными шапками. Ничего лишнего в
этом пейзаже нет. Ничего… Перед глазами еще мелькают стопки бумаг, мерцающие
экраны мониторов, лица посетителей и подчиненных, и я стараюсь вытеснить их с
помощью созерцания природы.
Состояние у меня какое-то странное. Я ощущаю только текущий момент – ни
прошлого, ни будущего – ничего этого словно бы не существует. Только туман
клубится в голове, и вглядываться в этот туман совсем не хочется…
Опускаю руку в карман, трогаю кусочек гашиша. Его подарил мне министр
экономического развития. Это не какой-нибудь коммерческий продукт на основе
ацетонового экстракта. Настоящий чангыстерекский гашиш, посланный
министру друзьями из родной деревни.
К парапету подходит девушка-азиатка, искоса поглядывает на меня. В руке у нее
– пакет, из пакета торчит рулон плотной белой бумаги. Девушка молчит несколько
минут, а потом тихо и нерешительно обращается ко мне:
 - А вы сейчас не торопитесь?
По-русски она говорит с сильным акцентом. Я провожу рукой по облезлой
краске парапета, отрицательно качаю головой. В этот момент меня пронзает странное
ощущение: все это уже было… Словно пленку отмотали назад и пустили по новой. Я
часто таким образом смотрю фильмы: поставлю перед сном, а через пять минут
отключаюсь. Утром пускаю фильм с того места, на котором уснул, но не успеваю
посмотреть – или опять усну, или на работу ухожу. И потом снова смотрю его с того же
эпизода, на котором вырубился прошлой ночью.
- Хотите, я нарисую ваш портрет?
Мне становится интересно. В нашем городе нет уличных художников, и никто
еще не обращался ко мне с такой просьбой.
- А это долго? – спрашиваю я и думаю: ну вот, может хоть что-нибудь
интересное сегодня произойдет.
- Ну… минут двадцать, наверное.
- Ну что ж, давай. А где будем…?
- Может, в парк пойдем?
Еще не поздно, думаю я, там сейчас не так уж и опасно. Мы не спеша идем ко
входу, по пути я покупаю большую бутылку крепкого пива. Наш парк носит имя
Гастелло. Советский летчик-камикадзе, направивший свой горящий самолет на
колонну с немецкой техникой. Поступок героический, но выбор его имени в качестве
названия для места увеселений меня всегда удивлял.
Парк давно уже одичал. Семнадцать лет назад перестала работать последняя
карусель, скульптуры советского времени облезли и растрескались, изображаемые ими
персонажи приобрели анонимность. Особенно странно они стали смотреться на фоне
появившихся повсеместно бетонных изображений мифологических существ и
стилизованных животных – верблюдов, яков, диких козлов…
- Ты знаешь, кто это? – спросил я девушку, указывая на грустного серебристого
человека с обвисшими усами, в старомодном костюме-тройке. Девушка удивленно
покачала головой.
- Это Горький. Был такой писатель, - говорю я, закуриваю сигарету,
вглядываюсь в грустные глаза писателя.
Девушка немного нахмурилась, на ее маленьком плоском носике появились
поперечные морщинки.
- А что он написал?
- Да так, ничего особенного.
Раньше здесь же неподалеку стоял еще и небольшой гипсовый Ленин. Но в
середине девяностых его кому-то продали.
- А это кто? – спрашивает она, видимо для поддержания разговора.
Солдат с отбитой левой рукой. Из бетонной культи торчит ржавая арматура,
серебристая краска на щеках облезла и потемнела. Мне вспомнилось, что щетина
продолжает расти даже у мертвого человека…
- Александр Матросов. Герой войны.
Стоит в парке без руки – никому не нужное божество ушедшей эпохи. Бедный,
что он делает здесь, в Центре Азии?
Мы сели на какой-то веранде; она начала рисовать, а я пил свое пиво.
- Как тебя зовут? – спросил я.
- Айыра.
 Она улыбнулась и поправила волосы рукой.
- Как-как?
- А-йы-ра! Это монгольское имя. Меня папа так назвал.
- Айыра, будешь пиво?
- Не знаю… - нерешительно сказала Айыра. – Я быстро пьянею, плохо рисовать
буду.
- Да ничего страшного. Немножко можно.
Она отхлебнула из бутылки, подавилась липкой пеной, закашлялась.
- Айыра, как это тебе в голову пришло рисовать портреты людей на улице?
- Мне деньги нужны на кисточки и краски. Я в училище искусств учусь. Ну вот,
решила попробовать.
- Сколько тебе лет?
- Девятнадцать.
- А какие тебе художники нравятся?
- Разные нравятся. Но вообще-то, я художников почти не знаю. Нам про них не
рассказывают. Учитель говорит: я вас просто учу рисовать. А если вы хотите что-то
еще узнать – езжайте учиться за Саяны.
Саяны – это горы, которые отделяют нашу республику от остального мира.
Остальной мир так и называется: «за Саянами».
- А ты была за Саянами?
Она отрицательно качает головой.
- На следующий год хочу съездить. Родственники иногда ездят, вещи покупают,
меня обещали тоже взять. А ты был где-нибудь?
- Был.
Я чувствую, что уже опьянел. Мне уже не хочется больше пива, хочется коньяка
или водки. Я смотрю на мобильник – прошло двадцать минут.
- Долго еще? – спрашиваю я, отбрасываю пустую бутылку в угол нагретой
солнцем веранды.
- Не знаю…
Она показывает мне портрет. Я не нахожу особого сходства, но одобрительно
киваю.
- Давай куда-нибудь сходим, - предлагаю я.
- Куда? – спрашивает она, и в ее голосе я слышу наивную радость.
- Ну… Куда хочешь. Можно пообедать где-нибудь, где тебе нравится.
- А я еще ни разу нигде не была.
- Совсем нигде?
- Совсем. Я в городе только два года живу, и никто меня еще никуда не
приглашал.
А сама не ходила – хочу спросить я, но не спрашиваю, потому что тут же
понимаю: для нее, видимо, обед в ресторане – слишком дорогое удовольствие. Мы
выходим из парка, проходим сквозь арку «Санта-Барбары» (так называют у нас старую
четырехэтажку неподалеку от автовокзала). Ловим такси, втискиваемся на заднее
сиденье. Незаконченный рисунок она засовывает в свой маленький рюкзачок. Я кладу
руку на ее колено, и она улыбается. На полу валяются клочки бараньей шерсти и две
обертки от презервативов.
- Нам бы что-нибудь национальное, - говорю я официантке, с некоторым
удивлением поглядывающей на нашу пару.
 Официантка глупо улыбается и говорит, что ничего национального нет.
Айыра не знает, что заказать, потому что для нее все эти названия ничего не
говорят, кроме названий вроде «котлета» или «жареное мясо». Я пытаюсь ей
объяснить, потом мы заказываем что-то, но выясняется, что этого нет. Делаем еще одну
безуспешную попытку, и сдаемся: принесите то, что есть.
Пьем водку, и Айыра очень быстро пьянеет. Она много смеется, что-то
рассказывает:
- У меня замечательная семья. Мы живем возле Болота. Нас пять сестер и
братьев. Но старшая сестра с нами сейчас не живет. А брат у меня очень умный. У него
есть мобильный телефон. Он себе скоро купит новый, а мне отдаст свой. У меня тоже
будет мобильный телефон. А когда я закончу училище, я буду работать в школе, поеду
в свою деревню. Там хорошо, очень много друзей. Тебе надо познакомиться с моими
родителями и братьями и сестрами. Завтра я тебя познакомлю.
Она говорит, говорит, я киваю, щурюсь от проникающего сквозь пыльные
стекла солнечного света. Звонит мобильный, я выхожу на улицу, чтоб не мешала
музыка.
- Ты зачем подписал разрешение на размещение? – спрашивает недовольный
голос.
- Какое разрешение?
- Такое, посмотри, на кольце их конструкции уже размещены. И как к
телецентру ехать – тоже висят, и на Башне.
- Ничего я не подписывал…
- Они говорят, что подписал.
- Не может быть. Попросите у них копии.
Я кладу трубку. Через пять минут – снова звонок.
- Оказывается, мэр им лично подписал.
- Вот урод... Он что, совсем охренел?
Я изображаю возмущение, но на самом деле мне все равно. Возвращаюсь в
ресторан. Айыра вяло ковыряет вилкой «мясо по-французки».
- По работе звонили, - поясняю я.
- А где ты работаешь?
- В мэрии.
- О-о! Ты такой молодой, и уже дарга?
- Ну, не такой уж я и молодой… да и дарга я о-очень маленький.
- А чем ты там занимаешься?
- Так же как и все – перекладываю туда-сюда бумажки, общаюсь с людьми,
пишу отчеты. Сейчас вот выборы, приходится еще и этим заниматься.
- А кого выбирают? Президента?
- Нет, депутатов.
- А президента выбирают?
- Нет, не выбирают.
- А ты тоже будешь депутатом?
- Нет, не буду. Слушай, поехали на тот берег?
Я расплачиваюсь за дорогой и чудовищно невкусный обед, мы берем такси и
едем к реке. Спускаемся под горку, проезжаем мост, сворачиваем направо и едем
ухабистым проселком. Последние сто метров машина вязнет в песке, и мы отпускаем
водителя, идем дальше пешком. На ногах у Айыры – массивные белые кроссовки.
 Солнце уже клонится к горизонту, зубцы гор становятся темно-сиреневыми, на
том берегу яркие блики играют на пирамидальном куполе. Над деревьями возвышается
белый кубик театра с псевдокитайской крышей. Гашиш в сочетании с водкой делают
мое бытие иллюзорным, я чувствую себя персонажем кинофильма. Айыра спрашивает
пьяным голосом, едва выговаривая слова:
- А тебе подошла бы такая любовница, как я?
- Очень подошла бы, - говорю я.
Смотрю на воду, и ощущаю, как мое Я отделяется понемногу от меня,
осыпается, уносится водой, растворяется в ней. Мне холодно, и я передвигаюсь
поближе к костру.
- Поехали на дискотеку, - говорит Айыра, но я отказываюсь. Мне совсем не
хочется ни на какую дискотеку. Мне хочется домой, хочется спать. Я не знаю, о чем
мне говорить с этой пьяной девушкой, не знаю, зачем я сюда приехал. Я не знаю даже
толком, кто же я сам. Тело совершает некие движения, мозг производит некие мысли,
все вместе это похоже просто на большую куклу. Впрочем, совсем даже не большую.
Просто ничтожная пылинка в бескрайнем Космосе. Кристаллик сахара, почти
моментально растворяющийся в горячем времени. Айыра… Впрочем, я почти не
обращаю на нее внимания, просто сижу и думаю о всякой ерунде.
Кем был, например, мой прапрадедушка? Где он жил? Я совершенно ничего о
нем не знаю. А прапрадедушка Айыры? Тоже, наверное, никому уже неизвестно.
Можно только предположить с определенной уверенностью, что внешние условия
жизни у наших прапрадедушек были довольно разными. Мой жил где-нибудь на Волге,
сеял хлеб, на Рождество весело напивался, по воскресеньям ходил в церковь и слушал
там малопонятные слова. А может, и не ходил он в церковь. Может, бунтовал и
поджигал помещичьи усадьбы… А прапрадедушка Айыры жил в юрте. А может и в
чуме, это если он бедняком был. Пас баранов, яков или оленей, охотился. Или сидел в
буддистском монастыре, звенел в колокольчик, распевал сутры.
Наверное, я плохой чиновник. Сегодня опять проспал работу. Будильник –
мощное доисторическое чудовище – не смог разбудить меня, и когда я продрал глаза,
зеленые стрелки показывали двадцать минут первого. Рядом лежала какая-то девушка,
через некоторое время я вспомнил, что познакомился с ней вчера на набережной. Как
же ее зовут? Айрана? Арина? Азиана? Нет, не то… Я включил музыку, что-то старое
вроде Jesus And Mary Chain, сварил себе кофе, выпил полкружки и залез в горячую
ванну. Когда я вышел, девушки уже не было. Как тихо и незаметно она собралась и
ушла! Проверил деньги, мобильник – все на месте. На кухонном столе лежал
распечатанный конверт с небрежно написанным адресом. Повертев конверт в руках, я
достал из него свернутый в четыре раза лист А4. Текст был отпечатан на компьютере:
«Уважаемая Айыра!
Я понимаю, что мое письмо вызовет у тебя большое удивление и, скорее всего,
недоверие. Но – попрошу внимательно отнестись к тому, что я тебе сейчас скажу.
Для начала приведу несколько фактов: тебе сейчас нужны деньги для покупки
красок и кисточки. Ты еще ни разу не была в ресторане. У тебя пять братьев и сестер, а
в городе ты живешь всего два года. Видишь, кое-что о тебе я знаю.
Сегодня в 15-30 подойди к Центру Азии. У парапета увидишь парня, он будет
стоять и смотреть на воду. Предложи нарисовать его портрет, и он даст тебе деньги на
кисточки и краски. Не бойся его, ничего плохого тебе он не сделает».
 Ни подписи, ни даты на листке не было. Я пожал плечами – бред какой-то!
Наверное, шутка кого-то из наших общих знакомых… Хотя откуда у нас им быть… И
откуда им знать, что я в 15-30 буду стоять у Центра Азии, глядя на воду?!
Я выпил еще кофе, сунул в карман кусочек гашиша, потом на такси доехал до
указанного на конверте адреса и сбросил письмо в ржавый почтовый ящик. Глянул
через забор: на обвисших веревках – сероватое постельное белье, рубашки, женские
трусики, и, почему-то, пионерский галстук (откуда он взялся?! почти двадцать лет, как
последний пионер исчез с лица земли!)
А потом я поехал к Центру Азии.
Когда мне было двенадцать, я написал длинное письмо, запечатал его в бутылку
из под азербайджанского портвейна и бросил в реку. Завершалась весна, и по Улуг-
Хему плыли ослепительно белые осколки льда. Зеленая бутылка сразу затерялась среди
них, и я пошел домой, представляя, как мое послание преодолевает тысячи километров
– от Центра Азии до самого Таймыра. И там, на Таймыре, попадает в сети к какому-
нибудь нганасанскому рыбаку. А потом дети нганасанского рыбака читают мое письмо,
и пишут ответ по указанному мной адресу, и постепенно между нами возникает
дружба. Мы ездим в гости друг к другу, обмениваемся открытками на Новый год и
Первое мая…
Увы! Дружелюбные нганасаны так и не получили этого письма. Буквально на
следующий день зеленая бутылка разбилась о прибрежные скалы, послание размокло и
было съедено какой-то глупой рыбой. Впрочем, возможно рыбы не так уж глупы, как
кажутся. Пусть они и не умеют говорить, зато им ведомы многие древние и
поучительные истории, за каждую из которых чужеземцы охотно заплатили бы
чистым, высокопробным золотом.
Ковчежец Евгения

Год рождения 1963, живѐт в США,

публикации с 2002 года в журналах «ЭН», «Банзай», «Экумена», «Город», в
сетевом журнале «Вечерний Гондольер».

ДОННЕР ВЕТТЕР

Пречистая Дева Мария, прости нас, сукиных детей...

Дж. Херси

Старичок все улыбался, шагнув из своего укрытия, где лоснятся гномы с

садовым инвентарем в пухлых руках, и дождь и опрокинул положенную порцию на
тирольские шляпу и жилет, и на смешные гетры с костяными пуговицами.
Старичок улыбался не по возрасту игриво, и Ева подумала: «Дурак и дурак»,
раскрыла дверь фольксвагена и сказала: «Битте зее»!
Но старичок и не думал заходить, он стоял и мок и смотрел на неѐ через стекло,
а она все вспоминала, как по-немецки «погода», вместо того, чтобы сказать – вас
мѐхтест ду, старый дурак?
Взять, что ли, сигарету из бардачка? Да нет, он и так смотрит на неѐ, как на...
впрочем, пусть, смотрит.
Старик приложил ладонь ко лбу козырьком и чуть не вплотную прижался лицом
к стеклу машины. Улыбка не сходила с его похотливых морщин. Ева вспомнила, как
бабка-покойница говорила: «На что мне ваш полковник? У него ж рожа сшита из
старых мудей». И хоть чистенькое, благообразное лицо немца вовсе не напоминало
ничего подобного, грубая русская шутка защитила Еву от собственного смущения.
Кондукторша летала по салону и спрашивала пассажиров, всѐ ли у них в порядке.
Пассажиры внимания на неѐ не обращали, переговаривались о своѐм. На остановке
вошла бригада в красных овералах и касках, у двоих в руках были багры, все замолчали,
расступились, а бригада прошла к передней двери насквозь, плечи пассажиров
сомкнулись, двери захлопнулись, автобус поехал опять. Все, как один, напряженно
проводили глазами оставшихся за окном людей в красном, а потом задышали,
заговорили.
«Ну и ну, – подумала Ева, – ну и ну. Чума у них тут или что».
Странный какой-то город. Пьяных совсем не было видно. Выплески агрессии
вроде громкого смеха и брани были, скорее, от молодости, от нестабильности
мироощущения. В остальном, вроде все...
Выстрел щелкнул мгновенно. И Ева вспомнила, что это – Томск, самый центр,
остановка Плеханова, в квартале, не дальше, от «Букиниста». Подошли красные с
баграми, убрали труп. Громкоговоритель прокричал невнятно немецкую фамилию и
какой-то там номер. Ева догадалась, что сообщение касается убитого. Убийца
вскочил в автобус и встал рядом с ней. Кажется, кроме Евы это интересовало только
кондуктора. «У вас всѐ в порядке»? «Да, – ответил тот, держась за оттопыренный
карман. – Сдачи не нужно».
Но раз выстрел хлопнул так мгновенно, значит, он вообще не ставит пистолет на
предохранитель.
А убитый упал – так не сыграешь, нет, это не спектакль – растянулся, как мешок с
костями, завернул ласты. Так страшна и обыденна смерть. Женщина подбежала,
стала жалко и протяжно звать его по имени – куда там. Красные оттолкнули,
зацепили тело баграми и потащили как... как дрянь, как мусор, мертвечину. Кровь
густела, как мамочкино варенье.
Какого чѐрта он идет за ней? Она снова обернулась, сердце забилось чаще. Убийца,
всѐ-таки. Сколько бы раз она не оборачивалась, не могла поймать или нащупать... О,
Господи! Она знала это имя. Вспомнила. Громкоговоритель прожевал его, она и не
поняла сначала. Совсем ещѐ юный инспектор РОНО, с которым была дружна ее
Мамочка. Отец этой дружбы не одобрял и высказывался по этому поводу в самых
грубых выражениях: «Немецкая овчарка» – называл он мать, пока дети спали, и Еве
хотелось, чтобы он немедленно умер, потому что странно было слышать такое от
интеллигентного человека, для которого, вроде, в принципе не должно быть ни эллина,
ни иудея.
Тѐтка, шедшая Еве навстречу, раззявила рот. Еве это было противно. Ей всегда было
это противно. Ей всегда были отвратительны эти тетки, вечно провожающие
взглядом ее платьица. «Чтоб ты сдохла», – подумала Ева, поравнявшись с ней.
Шлепнул выстрел, и Ева запоздало зажала уши и побежала, не оглядываясь, чтобы не
видеть, кто там упал и вытянулся, как мешок костей. Она добежала до гостиницы,
она даже не стала читать ни названия, ни адреса, знала, что сюда, крикнула
консьержа, выхватила у него ключ, на ходу посмотрела номер, вбежала и, как
сумасшедшая, рухнула на кровать. Сердце колотилось, да тут ещѐ шаги по коридору.
Подождала минутку – вроде, никого: подошла к балкону, осторожно скосила взгляд за
раму вниз: он был там, внизу. Смотрел прямо на неѐ и улыбался. Хотя, это спорно,
конечно, он ведь в тѐмных очках.
Ева вжалась в стену: движение бессмысленное и жалкое. И не помогало ни черта.
Видно, стена не родная. Ева ползком подобралась к кровати. Перешарила всю
тумбочку. Какие-то таблетки, градусник, журнал «Третья столица» – в каждом ведь
провинциальном городе есть своя «Третья столица»; на нижней полке – засохший
таракан в бумажном стаканчике и черная серебряная вилка. Всѐ. Где пистолет-то?
Или что-нибудь в этом роде... Засунула обе руки под подушку – там лежал гладкий
камень граммов восемьсот весом. Таким вполне можно убить. Главное, правильно
попасть.
Сквозняк ткнулся в дверь. Ева быстро засунула камень обратно, как будто испугалась
быть застигнутой с оружием в руках. Хотела даже влезть под кровать, но так и
замерла раздумывать, надо – не надо.
Кнут летел к машине, но пока пересекал двор, всѐ равно успел стать мокрым до
нитки. Что говорить про старикашку, он ведь так и стоял тут, гном хренов, со своей
доброжелательной не в меру улыбкой. Кнут поздоровался и хотел было сесть за руль, а
старикашка стал его расспрашивать, прицокивать языком и повторять «Прэхьтиге
Фрау! Прэхьтиге Фрау!» Ева делала вид, что смущѐнно улыбается. Кнут наклонился к
ней и сказал, что старикан хочет поговорить с ней по-русски.
– По-русски?
– Да, он знает пару слов...
Старичок оттер Кнута плечом, сказал сначала просто «Гы-ы, гы...», а потом
вдруг полуспросил-полуответил:
– Кнут работает-работает?
– Й-а... – сказала Ева удивленно. Старичок и вправду знал пару слов.
– Потом ест-ест? – продолжал он свой допрос. А Еве уже и отвечать
расхотелось, как всегда бывало в момент активного дружелюбия по-соседски.
– Й-а, й-а, – покивала она и обнаружила, что ей неприятно и то, что старичок
может по-русски.
– Потом – ...-...? – старичок вполне внятно выразил свою нехитрую мысль. Даже,
кажется, без акцента.
Мамочка была красавица. Это было ясно всей деревне, и всему, наверное, району. Они с
отцом были вполне продвинутые, то есть, духовно не закосневшие, читали Аксѐнова и
почитали Хемингуэя, играли в народном театре и обожали джаз. Мамочку часто
просили спеть на каком-нибудь деревенском празднике. Ева очень любила, как Мамочка
пела; еѐ бог знает, какие нежность и гордость переполняли, когда Мамочка вечерами
выводила второй голос «Не искушай меня без нужды» – первую партию пел отец, и –
боже мой, как она стыдилась мамочкиных выступлений на сцене! Мамочка исполняла
"Green Fields" дуэтом с инспектором РОНО, и Ева готова была сквозь землю
провалиться, так они смотрели друг на друга и медленно покачивались в такт музыке,
очень вызывающе покачивались и как-то оба противно лоснились...
А потом приходилось искать еѐ за кулисами, чуть только не ревя от отвращения и
страха... ну, в общем... Хотя этого, конечно, не было никогда... Никогда...
И еще идти с ней домой, с такой красивой дамой, немного небрежно причѐсанной
разрумянившейся от аплодисментов, с расстегнутой верхней пуговицей, как будто
немного пья... Ох, нет, она так не думала, даже и не смела думать. И пока Мамочка
раскланивалась со знакомыми – а знакомых – вся деревня, точнее, районный центр, но
городскому, скажем, человеку – какая разница; так вот, пока Мамочка отвечала на
приветствия, о, это все было ещѐ ничего, но когда она трепала Еву по щѐчке, как
какую-нибудь чужую девочку, из детского, например, дома, и ласково заглядывала в
глаза прямо на улице, и спрашивала: «Ты меня любишь?», что, в сущности, означало:
тебе понравилось? и – ты в восторге от меня?
Первой ее жертвой пал Валя Колотилов, ее ученик: они репетировали пьесу «Обелиск».
Мамочка играла Валину ветреную подружку-девятиклассницу: пьеса была про
современную молодежь, про то, что эта молодѐжь ещѐ-де «своѐ совершит»,
несмотря на рок-н-ролл и прочий Западный разврат. Судьба Валиного героя была
трагическая, и «девятиклассница» - Мамочка, узнав об этом по дороге с
танцплощадки, взволнованно говорила у подножья обелиска героям войны: «Такие же
мы, тот же замес... своѐ – совершим», и растрогала бы Еву до слез, если бы не
кофточка. Кофточка была малиновая, в облипочку, ее прислала из города бабушка, и
Мамочке, несмотря на полное прилегание силуэта, она показалась чересчур чопорной.
Мамочка взяла большие ножницы и выпластала вместе с воротом кус таких размеров,
словно хотела, чтобы из кофточки вышла ещѐ и шапочка. Обвязала вырез пушистой
мохеровой ниткой, надела, и Ева смущенно отвела взгляд. Ей остро захотелось
приникнуть к мамочкиной груди и попить молочка. А Валя Колотилов ещѐ до премьеры
разрезал себе вены, но не умер, а попал в психушку а когда вышел оттуда – утопился.
Мамочка была не очень прилежной хозяйкой, еѐ серебряные вилки редко натирались
содой с мыльным раствором, поэтому они были неравномерно черные, и пирожки она
пекла крайне редко. Но самым большим проклятьем был, конечно, титан в ванной.
Ванная была городская, а титан – деревенский. По субботам его топили дровами, и
он вечно был с налетом копоти. Когда Мамочка оттолкнула Еву в ванной, Ева сильно
боялась запачкаться, а не обжечься.
– Потом ебѐт-ебѐт? – повторил старикан, заглядывая Еве в глаза.
Ева спросила Кнута, откуда, дескать, старик знает русский, он что, в России
был?
– Waren Sie in Russland?*
– Nein, ich war nur in der Ukraine. Russland habe ich noch nicht besucht.**
– Ты поняла? – спросил Кнут.
– Ja, genau,*** – сказала Ева.
– Е..., е...? – настойчиво интересовался чѐртов гном и всѐ повторял Кнуту, что
фрау, дескать, хоть куда.
– Их ферштее зи нихт, – отвечала Ева, широко улыбаясь.
Она оттолкнула Еву в ванной, когда та накинулась на неѐ со страстными и, как
показалось Мамочке, неприличными, недетскими поцелуями. Мамочка была голая и
красивая, Ева была голая и несчастная. Она сегодня увидела Мамочку за кулисами,
после концерта, посвященного Празднику Урожая. Мамочкины рыжие локоны были
распущены, ворот блузки расстегнут, и рука инспектора РОНО лежала в глубине
этого ворота. Ева убежала немедленно, у неѐ была истерика на задворках клуба. Она
пинала крашеную урну, потом пинала мусор – стаканчики из-под сливочного пломбира,
потом стала пинать этот проклятый клуб, пока Мамочка не вышла на ступеньки, как
ни в чем не бывало. Она так врала Еве, так бессовестно врала, что ничего такого не
было, что Еве все показалось... Ева убежала от неѐ, и дома затаилась, и задумала как-
нибудь скорее умереть, но не так, как думала раньше, чтоб все рыдали на еѐ пышных
похоронах, а по-настоящему, чтобы больше не жить.
Потом пришла Мамочка, и родители затопили титан, и Мамочка заглянула к Еве в
ванную, посмотрела на неѐ ласково зелеными, неотразимо зелѐными глазами,
разделась, точнее, освободилась от халатика, и так ласково тѐрла Еве спинку, и
приговаривала нежные словечки, и шептала, что скоро у ее девочки вырастут
красивые грудки... Ева вся покраснела и выпрыгнула из ванны, а потом... в общем,
Мамочка оттолкнула Еву, она ведь не знала, как за минуту до этого помогла своей
девочке отринуть мысли об орудии самоубийства, равно как и о том, что такое
хорошо и что такое плохо.
У Евы остался грязный шрам на всю жизнь. И сейчас, когда она стояла на коленках у
распахнутой тумбочки и напряженно следила за дверью, инстинктивно приподнимая
плечо для защиты, кожа под лопаткой натягивалась до боли.
Раздался топот двух десятков ног, и Ева почти увидела сквозь стену марширующую
бригаду красных.
Инспектор РОНО не стал вторым мужем Мамочки. Эта роль была отведена
аккомпаниатору (Мамочка очень любила музыку) Толе Иванову. Он прожил с
Мамочкой целый год, запил и удавился.
Ева сильно тосковала по отцу, хотя помнила, как он называл Мамочку, пока дети
спят.
– Я не знаю этого слова, – ответила Ева, широко улыбаясь. – Это, наверное, по-
украински.
– «Мамочка!» – крикнула Ева. «Подстилка немецкая!» «Сука!» «Чтоб ты... нет,
только не это... Убить этого гада!». Она выхватила камень из-под подушки и
побежала к окну. Вернулась.
– Sowieso****, у вас остались сильные впечатления о русских женщинах.
Не так надо. Он заглотит этот камень. Он утычет себя серебряными вилками, как
Святой Себастьян, и будет хохотать и петь «ла-ла-ла», а потом будет вытаскивать
вилки по одной и жрать их, как граф Калиостро...
Кнут захлопнул, наконец, дверь, и машина помчалась по серым петлям асфальта
nach Salzburg, где Еву ждали еѐ русские дети от разных браков. Альпы то и дело
прижимали горизонт к полям, и сейчас, после дождя, забавлялись рефлексами вздорной
синевы неба. Изумрудные поля пахли говном.
Ева представила себе, как Гитлер ехал по этой дороге на Зальцбург, любовался
величием гор и вдыхал запах с полей.
Национал-демократы нынче снова победили на выборах. Больше, чем газетные
отчеты по этому поводу Еву пугали патриотические выкрики подростков из пожарных
дружин – их можно услышать в любой деревенской пивной. Может, запретить немцам
поливать поля говном, чтобы не было фашизма?
– Знаешь, что значит по-русски – «Кнут»? – спросила Ева.
– Нет. Скажи, что же?
– Кнут – это такая штука, которой лошадей погоняют. Бич, одним словом, бич –
по-русски – маргинал.
– Маргинал? – Засмеялся Кнут, – а я и есть маргинал. Я на красной солярке езжу.
И кто, скажите на милость, выключит этот аттракцион зла?! Доброго падре из
католических фильмов он просто сбросит с какой-нибудь вышки, и падре скончается в
корчах, проткнувши себя крестом. Что, ради всего святого, она должка сделать?
Где-то по резонѐрским участкам мозга громыхали красные овералы, Мамочка
устроилась на кнопочке для слѐз и достала пудреницу с пуховкой. Пуховка пахла
подстреленным зайцем. А Еве опять оставалось принять таблеточку от
сумасшествия (Мамочка, не умирай!) и ни за что не думать про кровь отца,
запекшуюся между половиц.

* Вы бывали в России?
** Нет, я был в Украине. В России не довелось.
*** Да
**** Так или иначе
Надежда Васильева

1954 года рождения, член Союза российских писателей, живѐт в республике

Карелия
г. Петрозаводск.

«БАРАНИЙ ЛОБ»

На душе у Павла скребли кошки. И причиной тому был его пес. Байкал.
Собаки были слабостью Павла, особенно породистые, охотничьи, с хорошей
реакцией, с дрожащими от нетерпения лапами и чуткими стоячими ушами. Цыкнешь
такой – летом срывается с места, даже еще не вникнув в суть команды хозяина. Комок
преданности, энергии, азарта. Когда-то, лет семнадцать назад, и его Байкал был таким.
Дымчатый, пушистый, с лоснящейся на спине шерстью и упругим кольцеобразным
хвостом, он был предметом зависти охотников, кто понимал толк в собаках. А уж когда
в лае открывал темную пасть – что у лаек является первым признаком бесстрашия и
злого нрава, душа у Павла прямо заходилась в блаженстве.
Купил щенка он чисто символически, за рубль, в день рождения младшей
дочери. И пока жена находилась в роддоме, он с пятилетней Милкой нянчился со
щенком, приучая его лакать молоко из блюдца. Толстенький, упругий, что пуховый
клубок, неуклюжий, он до того умилял Милку, что ее не оттащить было от щенка
никакими силами. Даже засыпала на коврике рядом с его коробкой.
Павел вздохнул, отодвинул чашку с недопитым чаем и бросил озабоченный
взгляд во двор, где, растянувшись на серой щебенке, грел на солнце впалый бок Байкал.
Над ним, присев на корточки, склонилась Милка. Перебирая пальцами складки кожи
на старой собачьей морде, она хлюпала носом. Павел в сердцах отвернул голову в
сторону. Вот е-мое! Уж неделю со всей семьей в контрах!.. А дело не стоит выеденного
яйца. Порешить собаку надо – и все тут. Ослепла, оглохла, лапы не держат. Был бы дом
свой – другое дело: спала бы в будке, ждала своего часа. А в городе в благоустроенной
квартире держать ее – чистая мука. Прихожая – в два шага длиной, кухня – меньше
пяти квадратных метров. В комнату на ковер пустить нельзя, кухню-то и то всю в кровь
уделала: видать, с мочевым пузырем неладно. И здесь, на даче, одну не оставишь.
Приезжают только на выходные. Собака не верблюд, на целую неделю не накормишь.
Вот и маются уж какой год. Даже перед соседями стыдно. Мужики в лицо смеются:
«Ты что, Павел, дом для престарелых собак решил открыть? Будь мужиком, застрели
животину.» И то правда. Только заикнулся жене – та в слезы. И дочки, как что
заподозрили, - от Байкала ни на шаг. Твердят в голос: «Пусть умрет своей смертью!»
Что с ними делать? До чего довоевался – нервы не выдержали, напился с горя. Да и
хоть бы просто напился, а то в запой вошел, чего раньше с ним не случалось. Жена с
младшей дочкой к теще в деревню укатила, благо, в отпуске, да и дочка на каникулах.
Ну что ж, как говорится, баба с воза – кобыле легче. Однако легче не стало. Старшая с
ним осталась. А с ней – чистая беда. Вон и сегодня, полдня сидит рядом с собакой, чуть
не целует ее в морду.
Павел вскочил, заметался по комнате. Мужик он или нет? Тягомотину развел!
Утирает им сопли! Пес должен умереть достойно, от охотничьей пули! И ружье
привезено. Да вот только рука не поднимается. А что если договориться с соседом?
Идея! По утру и кончит, пока все спят. А где патроны-то? Точно помнил, что клал сюда
вот, на полку. Куда подевались? Как леший мутит!.. Заглянул во все потайные места.
Словно в воду канули! И вдруг осенило: Милкины проделки. Забарабанил пальцем в
окно:
А ну, иди сюда!
Та нехотя покосилась в его сторону. Точно, ее рук дело, раз так смотрит!..
Я кому говорю, в дом иди! – А в голосе уже металл звенит.
Дочь медленно побрела к дому. Вошла в кухню, остановилась у двери,
вперилась глазами в пол.
Патроны ты спрятала?
Молчит.
- Я кого спрашиваю? – повысил он голос.
- Зачем они тебе? Ты ж на охоту не собирался. – А в глазищах столько
упертости. Из голубых темно серыми сделались.
- Знаешь зачем, не маленькая. Мать в твои годы уж с коляской ходила… А ты
все на батиной шее сидишь!
Господи! А это-то к чему ляпнул? Вон сразу как голову вскинула, вон каким
взглядом ожгла. Будто не отец пред ней, а враг лютый. А по спине аж дрожь
пробежала. Он тут же умерил пыл, понизил голос.
- Не валяй дурочку, отдай патроны. Сам стрелять не буду, Андрея попрошу.
- Не отдам! Есть более цивилизованный способ. Я ветеринара позову, пусть
укол сделает. А убивать не дам! – И по голосу понял: ни за что не отдаст. Хоть саму
убей. Вот пигалица!
- Буду я еще время на каких-то ветеринаров тратить! Не повезу пса обратно в
город, пусть здесь голодной смертью подыхает! – и шарах кулаком по столу. У дочери
из глаз слезы дождем брызнули. Нет, не от страха, от горя своего. Ну, дела!.. По отцу,
наверное, меньше плакать будет, чем по старой псине. И от мысли этой какая-то
дьявольская сила двинула его вперед.
- Ты что, совсем с ума спятила? Людей жалеть надо, не зверье! Что на меня как
на волка смотришь! – И даже замахнулся от горечи и обиды. Но ударить не посмел,
наткнувшись на дочкин дикий взгляд. А у нее вдруг со скривленных губ такое
сорвалось!
- Ненавижу тебя, ненавижу!
Развернулась и козой из дому. Павел долго тупо смотрел на захлопнувшуюся за
ней дверь. Потом, шатаясь, как пьяный, подошел к дивану, обхватил голову руками.
Дожил! Родному-то отцу!.. Вырастил на свою голову! Отблагодарила! Кормит их, учит.
Десять лет надрывается, дом этот строит, чтоб каждой по хоромам… С какой-то
досадой обвел глазами дачу. Вот стройку развел! Домяга в трех уровнях: внизу гараж,
первый этаж на две половины – левая Лельке, правая Милке, а им с женой - светелка
под потолком. Все для детей, на куски рвешься, а они?.. Младшая тоже все чаще
огрызаться стала. Как-то не пустил на дискотеку, картошку сажать надо было.
Упрекнул для порядка, мол, для кого я все это? А она в ответ: « Для себя! Нам от тебя
ничего не нужно!» Ну что тут скажешь?!
А в душе поднималось раздражение и на жену. Ее воспитание! Все девкам
потакает. « Не дави на них! Перегнешь палку. Не маленькие уж! С ними тоже считаться
надо.» Со стороны смотреть – сама скромность да кротость, а вон как заговорила. Не
зря теща смеялась: « Машка моя мягко стелет, да жестко спать». Вот уж правда!
Уезжая в деревню, тихо так изрекла: « Не решишь своих пьяных проблем – один
останешься! – Да еще пригвоздила: - Знай, мы с девчонками без тебя проживем, а вот
ты…» - И
тут такую фразу вывернула, что даже сейчас, вспоминая об этом, Павел
сморщился, словно белены пожевал. За что его Бог так обидел: одно бабье в доме.
Словом обмолвиться не с кем. Скоро плевать на отца станут! Это ж надо так сказать:
«Ненавижу!» И даже замычал от какой-то острой внутренней боли. Слова дочери
ножом в сердце засели. Чтобы как-то успокоиться, пошел дом обивать. Стучал
молотком по вагонке, а в голове отдавалось: « Не-на-ви-жу! Не-на-ви-жу! Не-на-ви-
жу!» Смог бы он так своему отцу? Вряд ли… Мать-то грубо иногда обрывал и даже
матом порой обрежет. Суетная и дотошная больно. До всего ей дело. Но чтобы так:
«Ненавижу!» - такого не было. И сказала-то твѐрдо как!.. Всякое, конечно, бывает в
порыве гнева, но ведь быстро опомнишься потом, и уже маешься стыдом. Тут как-то за
пацаном одним с дубиной побежал. Тот яблоки воровать надумал. Целую футболку
набил… Павел шорох услышал, из дому выскочил да за ним, схватив, что попадя, под
руку. Не яблок, конечно, жаль - сучья переломают. Уж случалось. Столько труда в этот
сад вбито! Бежит за хилым воришкой, вот-вот догонит. А тот вдруг остановился, как
вкопанный. Веснушки на бледном лице на пот исходят. Рыжие космы волос от страха в
разные стороны. Пугало огородное и то краше. Вытащил футболку из штанов, высыпал
яблоки на траву и жалобно так: «Дядь! Да ты меня хоть не убей! А?» Ну что с ним
будешь делать?! Даже чувствовал, как злость но ногам в землю уходит, с дрожью и
липкой прохладой. И заплясали губы в бессильной ухмылке: «Убить тебя -мало! Что ж
ты, поганец, зелень такую рвѐшь? Приди да попроси по-человечески. Что мне яблок
жаль?» И натянул козырѐк кепки ему на шмыгающий нос: «Хоть понял что?» Тот
кивнул и скорее намыливаться, но уже не бегом, шагом.
Покосился на дочь. Та, нахохлившись, обрывала усы у клубники. Взглянул на
пса. Байкал сидел в тени у колеса старенького «козелка». Морда его немощно тряслась,
как трясется голова у дряхлых стариков. Каким-то чутьем уловив на себе взгляд
хозяина, забеспокоился, виновато завертелся на месте, путаясь в собственном поводке,
завалился на бок и жалобно заскулил. Павел слез со стремянки, подошел к бедолаге,
отстегнул карабин. Чего уж тут привязывать? Еле живой. А у самого рука потянулась к
собачьей морде. Пес благодарно лизнул ему ладонь. Павел вздохнул. Не дай Бог
дожить до такой беспомощности и ненужности. А перед глазами появился умирающий
отец. Долго мучился. Весь высох от рака. Увидев приехавшего к нему сына, чуть
оживился и сдавленно попросил: «Подсоби, сынок, сесть хочу». Поднял его Павел на
руки и поразился: легкий, как сухая былина. В порыве чувств, прижал к груди и
услышал последний вздох: «Эх, Пашка!» И обмяк прямо в обнимке. Его ль, сына,
жалел иль жизнь свою? А может, было в этом вздохе совсем другое, что сумел понять
лишь в предсмертный час? Слышал как-то по радио в передаче одной… Мол, перед
смертью человеку открываются тайны Вселенной, да вот жаль, что не дано поведать о
них людям.
Ни тогда, ни потом, во время похорон, Павел не плакал. Всему свой срок. К чему
мокроту разводить? Да и было кому поголосить. Мать, две сестры, невестка…Внуков
на похороны не взяли. Не спектакль. Горя в жизни еще насмотрятся. А может, зря?
Долго потом в толк взять не могли: дедушка умер – как это? Если честно, и самому не
верилось. Отойдешь от
суетных дел – и возьмет тоска: давненько к родителям не ездил. И как током
пронзит: отца-то уж нет!
 Вечером пес стал проситься в дом. Привык в тепле да с людьми вместе. Милка
вопросительно покосилась на отца. Мол, что делать?
- Еще чего! Не зима лютая. Пусть не наглеет, знает свое место! Избаловали
животину.
Дочь послушно потащила собачью миску на улицу. Пусть покормит в последний
раз. Думает, раз патроны спрятала – так и все. Он утречком пса током усыпит. Делов-
то! Взять проволоку к ноге привязать да рубильник нажать. И визгнуть не успеет.
А противные кошки снова впивались когтями в душу. И молча, явно с
осуждением смотрели на него в окно звезды. Павел со злостью задернул занавеску. В
городе их как-то не замечаешь, почти не видны за крышами высотных домов. А тут, на
даче, опутают, как сетью, со всех сторон. И не то чтобы против звезд что имел. В
хорошем настроении, наоборот, любил на них с крыльца полюбоваться. А вот в такие
тягостные минуты – давят, давят, давят! Уставятся своими холодными глазами в самое
нутро. И никуда от них не деться. И в голову мысли дурацкие лезут. А что, как и
правда, все в этом мире взаимосвязано? И ничто не происходит случайно. А ну, к
черту! Начни во все это углубляться, в такие философские дебри затянет – чокнуться
можно. Да и некогда особо в облаках витать. Вон дел кругом сколько! А еще работу
взять!.. Хоть бы подумали своими головами, как отцу деньги достаются? Легко ли ему
в этой коммерции крутиться?! Каждый день как на пороховой бочке сидишь. Так что
пусть Милка со своими звездами носится. Ей вся стать. И опять заело: все поперек воли
отца идет. В юристы прочил, так она в астрологию ударилась. Хоть бы уяснила себе,
что сыт с этой астрологией не будешь. Недаром говорят: маленькие детки – маленькие
бедки. Такой пацанкой росла. Всюду за ним таскалась. А теперь видишь – «Ненавижу!»
И это из-за пса какого-то! Хоть бы сдох, гад!
И не успел подумать, как на улице раздался собачий вой. Предчувствует
гибель, шельма! Дочь беспокойно заворочалась в постели. Осторожно заскрипели
свежевыструганные половицы.
- Куда?! – рявкнул Павел. – Хватить шастать! Всю душу вынула с этой псиной!
Не посмотрю, что выше бати вымахала, огрею сейчас чем поподя! – и хмыкнул в усы. В
каких закромах памяти бабкину фразу выискал.
- Чего орешь-то? Я в туалет.
И правда, вернулась скоро. А Павел все никак не мог заснуть. Как перед казнью,
етит твою! Вся жизнь проходила перед глазами. И как с батей в детстве на покос ходил,
и как с девками хороводился. А девок у него было!.. Косой коси. Любили, дело
прошлое. И свадьбу вспомнил, и Милкино рожденье, и охоту, что пуще неволи. В лесу
с Байкалом всегда чувствовал себя уверенно. Сколько лосей завалено было. А как стал
пес стареть, он и охоту забросил. Отошло все в прошлое, как в небыль.
Невольно прислушался к звукам, что доносились с улицы. Вот зашуршал гравий
под шаткими собачьими лапами. Куда это он? А хоть бы и сгинул с концами! И опять –
не успел подумать, как пес жалобно заскулил. Вот пифия! Никак мысли читает?
Милка тихо зарыдала в подушку. Нечистая сила! Перевернулся, закрылся глухо
одеялом. Что за девка? С младшей меньше проблем. Та четко знает, что в этой жизни
хочет. Даже внешне вся в него пошла. Красивая, сбитая, круглолицая. А Милка –
вылитая мать. Такие же распахнутые, чуть раскосые глаза. И по натуре – святая
наивность. И чего не дал Бог первого сына? Никакой поддержки отцу на старости лет.
Один Байкал был мужского рода-племени, и тот теперь уж не в отраду. Откинул
одеяло, навострил слух. Тихо. Заснул пес, что ли? А что как не ждать утра? Взять да
и… Током! И от одной этой мысли почувствовал дрожь в теле. И даже выматерился. Не
смогу я его!.. Вот напасть!
А сквозь занавеску в комнату пробивалась луна. Во всей своей цельности да
яркости. И вдруг как просветленье нашло. А может, права Милка-то? Взять да привезти
ветеринара! Цивилизованным путем… Чего мучиться? И будто гора с плеч свалилась.
Но оставаться в постели было невмоготу. Весь как комок нервов. Нащупал ногой
домашние тапки – и на улицу. Байкала нигде не было. Легонько свистнул. Тихо.
Обошел дом. Никого. Куда подевался- то? И сам зачем-то пошел по тропинке в лес, что
вела к Бараньему Лбу. Лысая отвесная скала возвышалась над озером метров в
двухстах от дачи. Почему шел именно туда – понятия не имел. От лунного света в лесу
было совсем светло. Под ногами хрустел валежник. Ветви берез, как девичьи тонкие
руки, со всех сторон молча тянулись к нему. Но он упрямо шел вперед, будто за
волшебным клубком, брошенным Бабой – Ягой ему в помощь. Когда тапки спадали с
ног или спотыкался о подвернувшийся под ноги камень – громко чертыхался. И вот
уже гора – рукой подать. Сбросил у подножья надоевшую обувку и одним махом
взлетел на самую кручу. Да так и обомлел! Внизу, у воды, размозжив череп об острые
камни, лежал Байкал. И почему-то сразу обмякли ноги. Присел на сухую корягу,
закрыл глаза рукой. Господи! Как он устал от этой жизни с ее вечными проблемами!
Хоть возьми да вот так же сигани вниз головой с этой сорокаметровой громады. И
затряслось, забулькало в груди. Но слез не было. Не умел он плакать. И только вскинул
голову вверх, будто решил, наконец, исповедаться небу.
Луна все так и заливала вокруг своим синим и каким-то неживым светом.
Серебром блестели гладкие виски Бараньего Лба. Скала веками упрямо смотрела вниз,
в прозрачную воду лесного озерка, видя мир в его зеркальном отражении. А сверху над
скалой молча перемигивались звезды, внимая каждому шороху, каждому звуку и жесту.
«Эх, Пашка!» - то ли почудилось, то ли, правда, донеслось откуда-то с вышины. А что
Пашка?! Понимай, как знаешь. Он горько вздохнул, встал и побрел за лопатой.
Владимир Эйснер

Родился 01 января 1947 г., сейчас живет в Германии, является членом

литературного общество немцев из России (Literaturkreis der Deutschen aus Russland
e.V). Автор двух книг прозы.

РАССТРЕЛЬНЫЙ СЕМЕНОВ

«Построил я домы крепкие, города каменные,

Пирамиду воздвиг великую, и пустыню напоил.
Но кто как не ОН – звѐздное небо над головой
И совесть внутри меня?»

Из древнего папируса.

Человек восемь было нас за столом. По третьей выпили, а кое-кто, под шумок, и
четверту-пяту рванул и уже запросто макал строганину прямо в пепельницу, когда на
пороге возник Иван Шаталов. Долго обивал он валенки и выбирал лед из усов и
бороды, надеясь, что на него обратят внимание, но застолье увлеклось политической
беседой, и Ванин приход остался незамеченным.
- Керосините, значит, - констатировал он печальный факт. Я перехватил его
взгляд, направленный поверх голов на Федьку Лутохина и сразу вспомнилось, что
древние ханы казнили гонцов, принесших плохую весть.
- Радуйся, Федор, враг твой, Артем Семѐнов с мыса Угольного, себя стрелил!
Дым и тот повис в воздухе.
- Да уж, какая радость, - обиделся Лутохин. - Не враг и не был! По пьяне
сколыхнулись... Врѐшь, небось?
- С эропорту иду. Вертак туда наладили. Ментов понабилось... Деда Бугаева не
выпустили, напарника его. Назад полетел. Собаки его разбежались. Ругался, зараза...
- Ясно... Будут теперь трясти. Чего, да как... Собак, конечно, зря, - лови их
теперь! А чего он?
- Да кто ж его!.. Бугай говорит, почти тверѐзый был... ―Не подходи‖, - грит, и
стволом на него... Скинул, грит, валенок, и - дуло в рот, ногой нажал! Затылка как не
бывало!
- Вот тебе на! - Парфен Савельев мотнул кудлатой башкой. - Ну, помянем,
мужики северного охотника! Свой все-таки был человек!
Больше ничего не было сказано о погибшем. Ни плохого, ни хорошего.
Потихоньку разошлись. Застолье само собой кончилось.
***
Вечером я встретил на улице деда Бугаева, помог ему переловить собак и
запереть их в катух.
- Ну, заходь, таперь можна чаю, - огромной своей фигурой дед закрывал весь
дверной проем.
- Погодите, Маркел Мелентьич. Я - за бутылочкой. Помянем напарника Вашего.
- Водкой не поминают! Не православный это обычай, а грех! После войны так-то
стали, от пилотов, грят, пошло, а раньше не делали так. Покойник и при жизни
перебирал, а мы его ишо и поминать водкой! Конфет там купи, пряников, сладкого
всякого, а я тут, пока кутью какую... Рис у меня, да гречка.
...После третьего стакана чая дед Маркел вытер пот со лба и пересел к печке.
Поворошил кочергой, подбросил полешко.
- По пьяне что ли? - осторожно спросил я.
- Ну, а то как... Брагу он ставил. Не мог уже без неѐ, проклятой... Я ишо таким
его знал. И отца его и матерь. Шустрый был парнишко, не ленив и смекалистый.
Отец его столярничал в ремгруппе, а по выходным они часто ко мне на точку
прибегали. Стоял я тогда всего в 15-и километрах от поселка. Песец, конечно, похуже
шел, зато к бабе, да к бане поближе. Тут уж сам выбирашь... Как постарше стал,
бывало, парнишечков школьных с собой приведет. Рыбачим с имя. И рыба им c собой,
и наука. И сам тады молодой был. Чуть за сорок. Тоже иногда и камушки кидал с имя
вместе, какой больше прыгнет...
Потом батька его помер с чегой-то. Матеря с двумя младшими девками на
«материк» подалась. Но он после армии приезжал. Дивились все: погоны на ѐм
красные! И мне не глянулось. Чего Север краснотой дразнить? У каждого второго тут
ктой-то лежит. И мой отец в Норильске закопан...
А смеѐтся:
- Возьми, грит, деда, меня в тундру. Напарником, грит.
И я смеюсь.
- Учись, грю. Тундра - дела стариковская!
Потом не стало его слыхать. Потом слыхать: охранником в зоне работат! Ну - я
не поверил, мало чего люди бают. Потом слыхать - правда! Потом пропал навовсе. Лет
двенадцать ли пятнадцать ничѐ не слыхать.
Потом прибыл. Я не удивился. Север. Кто был, тот вернется. А он тем боле -
рожденный тута.
- Че так? - грю.
- С женой разошелся. В напарники к тебе, помнишь, смеялись? Возьмешь ли,
нет?
- Давай, грю, дела эта тебе знакомая. Детишков-то не оставил?
- Не дал Бог, грит.
Ну и ладно.
Вижу - переживат. В работу надо его, чтоб уставал да спал крепко - лучше всех
таблетков. А там отойдет, ишо женится. В тридцать шесть мужик считай тока-тока в
свой ум вошел.
Ну, зиму перебыли мы, песец шел, разбогатели маненько. Гляжу - весной
привозит.
Не глянулась мне. Городская. Такая в тундре года не сдюжит, назад повернет.
Ну - дело их!
Мигнул я племяшам, взяли мы струмент, да на мысе Угольном, верстах в
двадцати от моего зимовья, ему дом скатали шесть на четыре. Она варит, мы,
вчетвером, бревна тешем. За три недели поставили. С пристройкой. И сарай. Бревен-
досок от Диксона до Челюскина - все берега плавником закиданы! Короче - отселил
его, как отец сына. Хозяйнуй сам, да в гости бывай!
Упряжку не стал-от заводить. Щас мода ―Буран‖. Тады ишо можно было купить.
Две тыщи и стоил всего. А щас купи-ко! Двадцать пять ―лимонов‖-то!
 Дед замолчал. На его снежно-белой голове плясали отсветы пламени, в
морщинках на лбу залегла тьма, в зрачках взблескивал огонь, придавая грубому лицу
загадочный древний вид. Я пожалел, что не взял с собой фотокамеры.
- ...Бабонька та, точно не сдюжила. Осенью, как вывез он ее с путины в поселок,
так и поминай! Ну, посмеялись мы, да забыли, и до него случалось. Деревенскую
надоть в тундру брать или на местной жениться. Те к работе привычные. А городская,
она без телека не может. Опять же одна подолгу... работу нашу любить надоть...
Следующим отпуском - другу везет. И та сбежала!
Так и повелось. Весной привозит, к зиме отвозит. А ведь зимой, в морозы, самая
работа у охотника. А ну-ко один! Только шестая ли седьмая ровно год продержалась.
Крепко глянулась мне девка. Наша была, с-под Туруханску. Муж ейный с тайги
не вернулся, так она рада была новой семье-то! Я к ним зимой с путика заезжал. То
вроде обогреться, то просто так. В избе она все на свой лад обставила. И чисто так,
прибрано. Ну - баба! А едешь по тундре - сдалека хлебный дух слыхать - Манюшка
пироги печет!
Я, дурень старый, думал, наконец, сложилось у Артема. Ан нет! В середь мая
приходит она ко мне: дедушко, билет у меня, помоги чемодан, я тяжелая!
Тут я, пра слово, навсе онемел.
- Че ж ты, грю, дура, прости, Создатель, за слово, от мужика бежишь, раз в
тягости?
- Ох, дура, - шмырчит, - ох, дура, да пала ко мне, да в голос: - Не было мужа и
такого не надо! Не хочу, чтобы у дитя моего такой отец был!
- Да чем жа, грю, он хуже других-то?
- Ой, хуже, - шмырчит, - дедушко, ой, хуже! И не сказать - рассказать кому -
расстрельный он! Зеков стрелял, которых по суду к вышке... Сам напросилси! Всю
Россию так-то объездил! А потом, когда пошла перестройка эта перетряска, ктой-то
ему сказал, сам ли дошел, что не все по расстрельной статье шли. Которые вовсе зазря.
За одного, говорил, Чикатилу, четырѐх, человек зазря грохнули! Ну, так бросил он,
уволился... Так хоть бы уж молчал! Так нет! Браги своей выпьет кружку-другу - и
начинат рассказывать... Да кому? Бабе! А я потом не усну – мерещится! И то бы ладно,
да как подумаю, что ненормальный он, самашечий, что который в себе-то мужик не
пойдѐт на зарплату таку - людей стрелять! Да что болезнь его могет на дитя
перекинуться, прилипчивые они, психические-то, тошно мне делается, дедушко, хоть в
петлю!
- Не верь, дочка, грю, не стреляют щас, а на рудники! То он болтат по пьяне-то!
Мушшын не знашь? Каждый хвастат на свой лад, да иной меру не знат!
А она:
- Нет, дедушко, правда! Через то и мучаетси, и пьет через то! И так-то
напивается браги своей, так-то напивается, хуже как с водки, и рвет его аж черной
желчью, а всѐ не бросит!
Не могу больше! Если не вернусь к матери, не обскажу ей всѐ, - сгину тут и дитя
мое сгинет...
Но я не бегу. Сказала ему. ―Ладно!‖ - и денег дал. А провожать, грит, не пойду,
сама как знашь! Смолчала, что в тягости я...
Н-ну, дела-а! Проводил, перекрестил, в самолет посадил. Вертаюсь в общагу.
Нашел его.
- Чѐ, правда, чѐ ли?
 Посмотрел так.
- Правда, грит.
- Заставляли чѐ ли?
- Нет, сам...
- Тады плохая дела.... Отпуск щас у тебя. Ты на «материке» по церквам походи.
Попа себе высмотри. Да не абы какого, а какой глянется, молодой ли, старый.
Исповедуйся. Надоть, чтоб Бог простил. Таку-то тяжесть нельзя на душе носить. Навсе
свихнуться можно. Ишо парни не знают. С тобой никто ни ись-пить не станет, ни
рядом не сядет!
Ладно. Возвертается это он с отпуску - никакой бабы, гляжу, с ним рядом нету,
да и от меня нос воротит. Ну - молчу.
А об начало сезона заехал к нему.
- Да ты ходил ли к попу-то?
- А ну их, грит, долгогривых! Разве обскажешь кому, что в душе у меня?
- Да поп-то грю, ни при чем, только посередник он, надоть, чтоб Создатель
простил грех твой!
Крепко я тады осерчал. Ну на глазах пропадат человек, а лекарства сам не хочет!
Не желат! Хотел брагу его вылить и параты эти гнутые заломать, а он:
- Не трожь! Ты мне, дед, как родной, но тута я хозяин!
Мало мы друг друга за грудки не взяли! Плюнул я да пошел...
Потом, кады охолонули оба, уговорил я его все жа ко мне на зиму. На глазах,
думаю, будет, одному сейчас ему никак нельзя. Приезжаю с путику, - это на собаках-то
сутки, пристал маненько, - гляжу - у него по новой брага и весѐлый уже! Ну -
повздорили мало. Он - карабин и бежать! Выхожу с двери - на валуне сидит и с правой
ноги валенок на снегу...
- Не подходи, - кричит, - деда, не мешай- устал. Не сѐдни, так завтра!
Побѐг я, думал, успею ногой по стволу-то... А старый, не успел...
Маркел Мелентьич тяжело вздыхает и ворошит кочергой угли.
- А что, - спрашиваю, - было у них с Федькой Лутохиным? Стрелялись что ли?
- Ну. Пили-пили, да задрались. Артем - карабин! Я тот раз успел-так по стволу
шваброй. Пуля - в кушетку. Плашмя пошла, ваты накрутила, сбоку дыра в кулак...
Пыли было, да чиху!
И кто еѐ придумал, водку эту? Навсе дуреют с неѐ мужики...

Стукнула дверь. Зашли ещѐ охотники, заговорили. Мелентьич встал, прошел к

плите, поставил на огонь остывший чайник. Я попрощался и тихо вышел.
***
На небе светилось сияние. Но не весѐлая зеленая лента, не фиолетово-белое
пламя и не длинные синие стрелы.
Близ зенита будто раздавили громадную вишню. Густой сок стекал по стылой
синеве на запад, капал с ясных звездочек на дальний берег, на чѐрный лес, на багровый
жар полярного заката.
Сергей Вараксин

Год рождения 1957, живет в Карелии, в Петрозаводске. Печатался в журнале

«Нева» № 11/2007, журнал «Южная звезда» №4/2008, в сборнике лучших рассказов
конкурса им. В.М.Шукшина

ДО-ДЕС-КА-ДЕН

"А нынче ждут меня лимоны с абрикосами,

прибой неслыханный и новый горизонт вдалеке.
Локомотив гремит железными колѐсами.
Как будто говорит со мной на новом языке"
(М.Щербаков)

Николай Карпович поворочался с боку на бок, вздохнул, окончательно проснулся и

стал смотреть на проносящийся мимо пейзаж. - "Москва – Сухуми. За полцены билет. Я
еду к морю. Мне девятнадцать лет. А за окном мелькает жизнь моя. Но молод я. И не
смотрю ей вслед..." - запел кто-то по радио. Николай Карпович отчего-то
разволновался, достал очки, потом снова спрятал в футляр, опять стал смотреть в окно.
До-дес-ка-ден, до-дес-ка-ден, до-дес-ка-ден – стучал бесконечный поезд. Колька сидел
на старых, сложенных в штабеля шпалах, смотрел на мелькающие вагоны. Это был
пассажирский. «Мурманск – Новороссийск» было написано на нѐм. Кольке кто-то
махнул рукой, Колька улыбнулся и помахал в ответ. Колька знал, что когда-нибудь он
тоже поедет на таком поезде к морю, так же будет глядеть в окно на проплывающие
мимо деревья, выходить на станциях, покупать лимонад и снова сидеть, смотреть в
окно, пока не стемнеет. Колька лѐг спиной на тѐплые шпалы. Мысли закружились у
него в голове, как ласточки, которые мелькали сейчас над ним в этом бескрайнем,
счастливом для Кольки небе. Земля большая и круглая, думал Колька, а жизнь длинная-
длинная, как поезд, и огромная, как море. На море живѐт Маринка, вспомнил он.
Колька подумал ещѐ про Маринку, потом немножко про папу, маму, бабушку, про то,
что все они его любят, и он любит их и, вообще, всѐ будет хорошо. От этой последней
мысли у Кольки сделалось приятно горячо в животе, и он заснул.
– У-у-ууу! – разбудил его тепловоз. Товарняк застучал колѐсами на стыках. Это был
Колькин поезд. В смысле, Колька ждал именно его. Над вагонами возвышались горки
камней, и некоторые от тряски скатывались вниз и выпадали через борт на землю.
Колька подождал, пока лязгающая, грохочущая гусеница уползѐт за поворот, и полез
вверх, на насыпь. Он долго шѐл по рельсам за поездом и нашѐл три камня. Маленький
он выбросил, а два больших оставил. Они были тяжѐлые, как гирьки, шершавые, с
рваными краями, посверкивали золотом. Стало темнеть. Колька ударил камнем о
камень и высек сноп искр. Запахло серой. Колька положил камни в карман, сел на
велосипед и поехал домой, в деревню. Тѐплый, ласковый ветер шуршал в его волосах.
Всѐ лето Колька скучал: ловил подлещиков, пас деревенских коров, валялся с книжкой
под яблоней. Но вчера к ним приехала Маринка из Севастополя. Маринка была
загорелая, высокая, совсем взрослая, и от неѐ пахло чем-то, чего никогда не было здесь
в деревне. Морем, решил для себя Колька. Он привѐз ей два камня со станции. – Ж-
железная р-руда сказал он, краснея. Маринка прижала его к груди и поцеловала в лоб.
У Кольки
остановилось сердце, потом оно снова забилось, но где-то уже высоко, в горле, и
пошла носом кровь. Он вырвался и убежал к себе, долго сидел в прохладном углу в
сенях, слушал, как ворчат куры под полом.
- "Навстречу с юга, крича «пора! пора!», летят составы с утра и до утра. Туда, туда, где
холод и простуда. Туда, откуда я укатил вчера..." – Николай Карпович смотрел в окно,
слушал песню. Мимо него проносились какие-то заборы, дома, столбы с проводами. –
И везде люди живут – сказал он вслух неожиданно для самого себя.
Колька позвал еѐ на рыбалку. Он уже схватил вѐсла, но Маринка отобрала и положила
их на своѐ загорелое плечо. Она побежала вниз к озеру, мелькая длинными тонкими
ногами. Колька схватил удочку и припустил следом. - Как там у тебя поезд стучит? -
крикнула, обернувшись, Маринка. - Д-до-д-дес-к-ка-д-ден - попытался изобразить
Колька. - Маринка улыбнулась. - Фильм такой есть, японский, почти про тебя.
Пескарики тыкались в пальцы, болтаясь в солнечной, тѐплой, мелкой воде. Маринка
смеялась и брызгалась в Кольку. – С-садись! – приказал Колька, и она послушно
уселась в корме на лавку. Колька с грохотом опустил цепь на дно пахнущей свежей
смолой лодки и привычно упѐрся пятками в песчаный берег. Лодка пошла вниз, и
Колька, пробежав несколько шагов по воде, залез на борт, замочив штанину. – Щ-щас
п-поедем – сказал он, устраиваясь и вставляя вѐсла в уключины.
Он привязал лодку к колышку на противоположной стороне озера, в десяти метрах от
зарослей камыша, достал из банки червя, нацепил его на крючок, поплевал и забросил в
воду. Рядом кто-то зафырчал, громко отплѐвываясь. Колька оглянулся. Вован, Колькин
сосед, подплыл к ним и положил руки на бортик, слегка накренив лодку. – Танцы
сегодня – сказал он Маринке. - Н-не м-мешай! – зло крикнул Колька. – Ух, ты –
засмеялся Вован, нырнул под лодку и вынырнул с другой стороны. – Придѐшь? –
спросил Маринку, заглядывая ей в глаза. Маринка наклонила голову к плечу,
посмотрела внимательно на Вована. Вован опять засмеялся и поплыл к берегу. Стало
совсем тихо, только стрекозы носились взад-вперѐд над самой водой. Одна маленькая
синяя стрекозка села на Колькин поплавок, и Колька дѐрнул удилищем. Стрекоза
улетела. – Жарко – сказала Маринка. Она легла спиной на корму, и закинула руки за
голову. Нижняя пуговица еѐ короткого платья нечаянно расстегнулась, и Колька
покраснел, уставился на поплавок. - Море такое же глубокое, как озеро, или немного
глубже? – подумал он. - "Как этот ветер грузен, не крылат! С надтреснутою дыней схож
закат. И хочется подталкивать слегка катящиеся вяло облака" – сказала Маринка.
Колька взглянул на небо, никаких облаков там не было. – Клюѐт! – закричала Маринка,
показывая на волны, веером расходящиеся от поплавка. – Т-тихо! – строго сказал
Колька. Поплавок поплыл в камыши, продолжая подпрыгивать, потом приподнялся
вверх и плашмя лѐг на воду. Колька подсѐк, и скользкий серебряный подлещик,
затрепыхавшись в воздухе, плюхнулся в лодку. – Здорово! – захлопала Маринка в
ладоши.
Домой они шли в темноте, босиком по мягкой траве, смеялись, старались не попасть
ногой в коровью лепѐшку. Кто-то зашуршал вдруг в кустах и Колька вздрогнул.
Маринка прижала его к себе, погладила голову. – "На полярных морях и на южных, по
изгибам зелѐных зыбей, меж базальтовых скал и жемчужных шелестят паруса
кораблей..." - читала стихи Маринка. – К-кораблей... – пытался запомнить Колька, но
ничего не запоминалось,
 потому что от Маринки пахло морем, и у Кольки кружилась голова. Маринка
читала - "Или, бунт на борту обнаружив, из-за пояса рвет пистолет, так что сыплется
золото с
кружев, с розоватых брабандских манжет." - Колька молчал, думал про море,
кружева, и капитанов с манжетами.
- "Земля уставлена помпезными колоссами. Гербы красуются едва ли не на всех
воротАх. Локомотив гремит железными колѐсами. И рельсы не кончаются. И шпалы на
местах..." – звучало по радио. – Вы не знаете, кто это поѐт? – спросил Николай
Карпович у парня, сидевшего на нижней полке. Парень посмотрел на Николая
Карповича и пожал плечами.
- Я тебе на следующий год большую ракушку привезу, – сказала Маринка, - морскую.
Колька не спал. Он слышал, как Вован с Маринкой пришли с танцев и долго шептались
возле калитки. Он полежал ещѐ немного, слез с кровати и вышел во двор. Маринки
нигде не было. Колька открыл дверь сарая. Белое Маринкино платье светилось на
грязном полу. Из сена торчал зад Вована и голые Маринкины ноги. Зад качался туда-
сюда, как маятник на бабушкиных часах. Вован оглянулся, увидел Кольку и слез с
Маринки, натягивая штаны. – Что надо? – спросил он, закрывая собой Маринку. - Т-
ты... – пытался сказать Колька. – Ты-ты, - ухмыляясь, передразнил Вован, застѐгивая
ширинку, - чѐ хотел-то? – Т-ты г-гад! – сказал Колька и улетел в угол. – Придурок... –
Вован вышел на улицу, хлопнув дверью.
Колька открыл глаза и увидел Маринкино заплаканное лицо. – Миленький – сказала
Маринка и погладила его волосы. Она была не одета и закрывала грудь скомканным
платьем. Колька задохнулся от ненависти. – Не надо мне твоей ракушки! - заорал он и
выбежал из сарая. Он крутил педали и размазывал кровь по лицу. – Не пахнешь морем,
не пахнешь! - повторял, не замечая, что перестал заикаться.
Колька приехал на станцию, бросил велосипед и лѐг рядом на землю. Небо смотрело на
него равнодушно и молча, моргая холодными жѐлтыми глазами. Колька вдруг понял,
что остался совсем один. Вот только он, Колька, и всѐ. Мама, папа, бабушка и Маринка
– это всѐ другие, отдельные, а он один и так будет теперь всегда. Это странное, впервые
испытанное чувство было так глубоко и страшно, что он несколько раз судорожно
вздохнул, глотая ночной тягучий, похожий на рыбий жир, воздух. - До-дес-ка-ден, до-
дес-ка-ден, до-дес-ка-ден – застучал поезд. Колька лежал в траве на маленькой,
затерянной в бесконечной степи станции. Лежал и плакал.

- "Я еду к морю. В окно видна луна. На верхней полке лежу, не зная сна. А между тем
проходит жизнь моя. Но жизнь моя – кому важна она?" – пел кто-то в поезде.
Виктор Сумин

Год рождения 1951, живет в России, в Белгородской области, Валуйском районе,

селе Казинка. Печатался в периодических изданиях. Рассказы – в «Литературной
учѐбе» №1 2005г, в « Бельских просторах» №12 2005г, в «Южной звезде» №4 2005г. В
«Вокруг смеха», «Колесо смеха», «Нескучной газете» и других.
За границей - в газете «Наша Канада» (Торонто), в альманахе «Портфолио»
(Германия, Гельзенкирхен) 2008г.
Афоризмы – в «Аргументах и фактах», в альманахах Московского клуба
афористики за 2004-2005г, за2006г., журнале «Сельская новь» и других изданиях.

ПРОВИНЦИАЛЬНЫЕ РАССКАЗЫ

МИРОВОЗЗРЕНИЕ

Жизнь каждого человека зависит от его мировоззрения. Точнее, от воображения.

Еду я, скажем в переполненном автобусе. Давка, духотища. А мимо «крутые» на
иномарках скользят. В комфорте и самодовольстве. Ну и что? Им до меня – как до
Парижа на четвереньках. Я ведь не просто еду. Я воображаю, что везу эту толпу
обездоленный людей на свою загородную виллу. И не просто так. А чтобы помочь.
Морально и материально. От таких мыслей гордость за самого себя возносит меня до
заоблачных высот. «Крутым» такие дали даже не снились.
Или, скажем, орѐт на меня начальник. Орѐт неистово, по звериному. Все
сотрудники в складках местности укрылись. Но только не я.
Я представляю себя светилом психиатрии, к которому привезли тяжело
больного пациента. Кроме меня ему никто не может помочь. И я стараюсь сделать всѐ
возможное, чтобы облегчить бедняге страдания. Говорю с ним ласково, как с ребѐнком.
Во избежание излишних травм. Странно, но именно это и бесит начальника больше
всего.
Впрочем, это уже его проблемы. Я ведь хочу, как лучше.
Или, к примеру, когда политики речи по телевизору толкают, народ плюѐтся,
нервничает. А я просто представляю себя педагогом, а их – детишками несмышлеными.
И хочется мне их по головкам погладить за слова хорошие. Больше ничего.
А чванливые, высокомерные типы? Они хоть у кого комплекс неполноценности
вызовут. Но только не у меня, естественно. В такие моменты я воображаю себя
мудрецом.
- Вы неправильно себя ведѐте,- говорю я такому субчику.
- Как это? – вопрошает тот с гонором.
- Как будто в мире дураков Вы один – гранд, - вылетает из моих уст
единственная фраза. Но еѐ, как правило, хватает.
Так что, если жизнь у вас не заладилась, меняйте мировоззрение. Используйте
воображение во всѐ мочь. Иначе не выжить. Особенно в период кризиса. А кризис в
нашей стране – явление постоянное. Не вчера начался, не завтра кончится.
НОВАЯ МЕТЛА

Правят по-разному: кто умом, кто кулаком. У кого что есть.

Такую вот мысль сформулировал для себя учитель немецкого языка Николай
Петрович Сомов.
За всю свою тридцатилетнюю деятельность он повидал всякое, но то, что
творилось в образовании сейчас, для нормального ума было непостижимо.
Началось с того, что сняли Ивана Сергеевича Маркелова, который был
заведующим районо божьей милостью. Он не был ни кислым, ни сладким. Он был
таким, каким нужно быть настоящему начальнику. Умом правил.
Если кого-то и отчитывал, то только наедине. После нелицеприятной беседы
всегда говорил провинившемуся:
- А теперь улыбнись, а то ещѐ ненароком подумают, что я тебя побил.
И сам тоже улыбался. Хитро и по доброму.
Снял его бывший приятель, неожиданно вознесѐнный волею судьбы в кресло
заведующего облоно. Почему? Пересудов и догадок было множество.
Главная версия состояла в том, что район был на предпоследнем месте в
областном соревновании. Но в соревновании было очень много формальных элементов.
А Иван Сергеевич всегда ставил живое дело выше формальностей.
Скорее всего, приятель подложил ему свинью, потому что завидовал. Завидовал
уму, красноречию, умению работать с людьми. Комплексовал, одним словом.
Захотелось показать, что в чѐм-то он выше Ивана Сергеевича…
После Ивана Сергеевича в районо началась сущая свистопляска. Районное
начальство правило кулаком. Оно требовало сиюминутных результатов, а их не было.
Начальство остервенело тасовало кадры. За полтора года сменилось три заврайоно. И
вот назначили четвѐртого. Артура Геннадиевича Загоруйко. Из директоров. Вежливый.
С учителями за руку здоровался…
Вот этот вежливый и приехал в школу, где преподавал Николай Петрович.
Впрочем, в тот день он не преподавал. Были весенние каникулы и учителя работали в
кабинетах. Откровенно говоря, такую работу Николай Петрович не любил.
Предпочитал поболтать с сослуживцами.
Однако на сей раз, он с удовольствием окунулся в работу.
Ведь за последние пару дней класс оборудовали по последнему слову техники.
Сверкали полировкой новые столы и стулья, два последних ряда занимал лингафонный
кабинет со стеклянными кабинками. На учительском столе стоял компьютер и
проектор. Над доской висел свѐрнутый экран. Не кабинет, а современная лаборатория
по изучению иностранных языков. Заветная мечта, непостижимым образом,
воплощѐнная в реальность. Всѐ сверкало и радовало глаз.
И Николай Петрович тоже сверкал от радости как новогодняя игрушка. Хоть на
ѐлку вешай.
Он увлечѐнно просматривал компьютерные программы, сферу применения
лингафонного кабинета….
Подустав, Николай Петрович вышел передохнуть в пустой длинный коридор.
И увидел нового заврайоно собственной персоной. Тот бесшумно ходил по
классам и коридору. То ли к чему-то приглядываясь, то ли что-то изучая. Совершенно
один, без свиты.
Увидев Николая Петровича, заврайоно молча кивнул ему в знак приветствия.
 «Знакомится со школой», - догадался Николай Петрович и поспешил назад в
кабинет. Ему не терпелось представить свою чудо-лабораторию в наилучшем виде.
Он протѐр свежей салфеткой компьютер, стойку монитора, аккуратной
стопочкой сложил на столе тетради. Отошѐл в сторону, полюбовался. Ему показалось,
что в классе несколько темновато. День-то пасмурный. Для пущего эффекта включил
свет.
Однако к разочарованию Николая Петровича, заврайоно в кабинет не вошел.
Лишь как-то несмело заглянул из глубины коридора….
На следующий день директор школы, в которой работал Николай Петрович,
приехал с совещания явно не в духе. Он сразу же вызвал Николая Петровича к себе в
кабинет.
- Ты меня крупно подставил,- начал он зло и без обиняков.
- Как это? – изумился Николай Петрович.
- А очень просто. Ты видел вчера заврайоно?
- Да, - растерянно ответил Николай Петрович. – Он по школе ходил. А в чѐм,
собственно говоря, дело?
- А в том, - так же зло продолжал директор – что он при всех сделал мне
замечание. Сказал, что у Сомова Николая Петровича средь бела дня в кабинете горит
свет. Посоветовал, чтобы я провѐл беседу об экономии электричества.
- Да, но это недоразумение.
Николай Петрович хотел всѐ объяснить, но директор слушать не стал.
- Не надо, - досадливо махнул он рукой. – Заколебали уже.
Николай Петрович вышел из кабинета директора. На душе было как-то
неопределѐнно гадко. Ему вспомнилось внимательное лицо заврайоно в проѐме двери.
Вот и замела новая метла. Да так непонятно, что и не разберѐшь.
Ясно было лишь одно: новый заврайоно начал править по своему. Но ни умом и
ни кулаком.
А чем же?
Рассуждать на эту тему Николаю Петровичу не хотелось.
Да и рабочий пыл как-то приугас. На следующий урок Николай Петрович пошѐл
без особого энтузиазма.

ВЕРНО, БРАТ?

- Вот сейчас говорят: свобода, свобода,- начал дед Авдей. – Все уши этой
свободой прожужжали. А что теперь на собраниях обсуждается? Насколько я понял -
ничего. Да и собраний-то настоящих нет. Начальник установку даст – и все разошлись.
А какие раньше собранья были! Особенно отчѐтно-выборные. В нашем колхозе, по
крайней мере. По пять-шесть часов шли! И Сталин не мешал.
Народу в клуб как огурцов в банку набивалось. Спорили до хрипоты.
Единственной загвоздкой на наших собраньях были братья Пузиковы: Мишаня и
Митяня. Мишаня носил рубашку с полосками вдоль, Митяня – с полосками поперѐк.
Так их и прозвали: Вдоль и Поперѐк. Ох, и письмѐнные были ребята! За словом в
карман не лезли
После выступлений колхозников слово обычно брал Митяня. И надо ж тебе - всѐ
говорил поперѐк уже сказанного. Прям как в анекдоте.
 Ну, например, предложил председатель на одном из собраний баню в деревне
построить. За счѐт субботников. Все выступающие его поддержали. Вопрос уже хотели
на голосование ставить. Но тут на сцену вылазит Митяня и говорит:
- Как сказал товарищ Сталин, народ должен решать первоочередные задачи
советской власти, а мелкобуржуазный банно-прачечный вопрос не является в наше
время достаточно актуальным. Верно, брат? - обратился он через весь зал к своему
близнецу.
- Верно, брат, - солидно поддакнул из задних рядов Мишаня.
И все – в ступоре: так строить баню или нет? Ведь против Иосифа
Виссарионовича не попрѐшь. На всякий случай постановили строительство отложить.
Или, к примеру, решило правление доярок косынками премировать. На
собрании это решение вынесли на утверждение. Чистой воды формальность, можно
сказать. Никто и никогда в таких случаях не голосовал против. Все были «за».
Так нет же Митяня опять - со своей речью вылез:
- Как сказал товарищ Сталин, высшей формой учѐта крестьянской деятельности
является трудодень, и кто этого не понимает, извращает саму суть социалистической
идеи! Верно, брат?
- Верно, брат,- с готовностью поддакивал Мишаня.
Вот тут и думай – вручать косынки, или лучше воздержаться. Даже
уполномоченный из района промолчал: не знал, что ответить.
Короче, решили с награждением повременить.
Братья прям упивались своей властью над народом. Изгалялись, как хотели.
Но однажды они опростоволосились. На отчѐтно-выборном собрании
председателем предложили выбрать Демьяныча – соседа Пузиковых. А они промеж
собой не очень-то ладили. И вот в прениях Митяня, как обычно, и попѐр на сцену.
- Мы категорически против этой кандидатуры, - заявил он со сцены.- Конечно,
Демьяныч мужик умный – ничего не скажешь. Но нет в нѐм политического стержня. А
как сказал товарищ Сталин, выбирать на руководящие посты людей без политического
стержня является не чем иным, как кадровым авантюризмом. Верно, брат?
- Верно, брат,- поддакнул из задних рядов Мишаня.
И все вновь притихли. Как мыши. Не знали, что говорить и как себя дальше
вести.
Ведь, опять же, куда против Иосифа Виссарионовича? Всѐ, правильно. Одного
братья не учли: уполномоченного другого прислали. По кустистым бровям было
видно, что мужик сурьѐзный. Так вот этот уполномоченный встал и неожиданно сказал:
- Ну, во первых, что вы понимаете под политическим стержнем? Во вторых,
кандидатура Ивана Демьяновича согласована с райкомом партии. А в третьих, и это
самое главное, товарищ Сталин никогда ничего подобного не говорил. Вы слышите?
Никогда. Это попросту извращение речей нашего дорогого Иосифа Виссарионовича,
что само по себе, навевает мысль о вредительстве.
Тут уж и вовсе тишина мѐртвая наступила. Слышно было, как у кого-то семечка
с руки на заднем ряду выпала.
Побледнев, Митяня стал медленно пятиться к двери. Не спуская с
уполномоченного глаз. Словно боялся, что его могут тут же пристрелить. А из дверей
он как мышь из-под кошачьей лапы выскочил. И Мишаня за ним.
С тех пор ни на каких собраньях братьев не видели. Как бабушка отговорила. А
вы говорите, демократии раньше не было. Была, да ещѐ какая! – подытожил дед Авдей
и как-то неопределѐнно вздохнул. То ли с облегчением, то ли о чѐм-то сожалея.
Впрочем, у стариков свои заморочки. И понять их порой бывает довольно трудно.

КОТТЕДЖИ

Знаете, кого я вчера встретил? Бывшего одноклассника Васю Коптилкина! Лет

десять после окончания школы не виделись. И тут надо ж тебе – прям нос к носу
столкнулись. Ну, зашли, естественно, в бар. Посидели, покалякали. Я о своей жизни
ему поведал, он – о своей.
Оказалось, Вася, то бишь, Василий Иванович хирургом работает.
- Ну и как, - поинтересовался я. – Несут больные денежку-то?
- Несут-то несут, но маловато, - вздохнул Вася. – Я ведь коттедж затеял строить,
а это больших затрат требует. Фундамент только залил и полстены выложил. Да и то,
благодаря тому, что химичу.
- Как это? – не понял я.
- Очень просто, - пояснил Вася.- За что люди больше всего платят? За
хирургическое вмешательство. Вот я и предлагаю всем своим пациентам операцию
сделать. Им ничего, а я за эти деньги ещѐ кусок коттеджа выложу. Хоть небольшой, но
шаг вперѐд.
- Как это «им ничего»? – опешил я. – Живые ведь люди. Некоторые, наверное, и
без операции могут обойтись?
- Они то могут, а я – нет. Коттедж-то достраивать надо. Другого пути не вижу.
Зарплата ведь у меня не депутатская. Да ты не волнуйся, - успокоил он меня.- У нас
такие дела проворачивают, что я на общем фоне чистый агнец. Поэтому не
зацикливайся. За здоровье! – провозгласил он новый тост и залпом осушил бокал…….
Короче, посидели мы на славу. Не помню даже, как домой добрался. Одно плохо
– где-то коленом навернулся. Шишка вскочила - со сливу. Жена сказала, надо бы
хирургу показаться. Мало ли что.
Но это уж дудки! Пока в нашем городе есть хоть один недостроенный коттедж,
я к врачу не ногой. А их, этих коттеджей, у нас, оказывается, – море! Аж жуть берѐт…

ЭТИМОЛОГИЯ.

Лет тридцать назад на окраине деревни построили пруд. Случилось это в начале
лета, и водоѐм сразу же облюбовали сельчане, приезжие и свекловичницы. Они
заходили сюда после роботы смыть с себя морок жаркого дня.
Однажды заглянули на пруд и Гарбуз с Огурцом – мужики из соседнего села.
Мимо на подводе проезжали, да и не удержались: уж больно жарко было. К тому ж
они сдуру ещѐ десяток градусов добавили: выпили малость
Собственно не удержался Гарбуз, а Огурец так, за компанию. Он ведь плавать
не умел. Вот и сидел на берегу. Скучал, завидовал, Гарбуза ждал. И хотя ему тоже
хотелось освежиться, тем не менее, он терпел. К детишкам ведь на отмель стыдно было
лезть.
А Гарбуз, накупавшись, вылез на берег и восхищѐнно цокнул языком:
- Эх, и водичка. Мать честная, как в раю побывал. Давай и ты!
 - Дак, я ж плавать не умею, - напомнил Огурец.
Гарбуз, досадливо махнув рукой, растянулся на траве и блаженно закрыл глаза.
Неожиданно он вскочил.
- Ты знаешь, я придумал. У меня на подводе вожжи запасные лежат. Давай я
тебя привяжу, ты и окунѐшься. Никто и не заметит.
Затея Огурцу показалась странной, тем не менее, поколебавшись, он согласился.
Так захотелось ему тоже освежиться, что хоть плачь.
Гарбуз обвязал Огурца вожжами и неожиданно толкнул в воду. А там глубина
сразу от берега начиналась. Безо всяких увертюр. Огурец обезумел от страха и
неистово заколотил по воде руками и ногами. Но это не помогало. Он стал орать:
- Помогите! Помогите!
Свекловичницы, которые купались неподалѐку, бросились, было, на помощь.
Но Гарбуз, натянув вожжи, заорал не своим голосом:
- Берегись, бабы, дурака купаю!
Женщины выскочили из пруда, как ошпаренные.
Впрочем, не только они. Но и все, кто этот крик услышал…
Гарбуз всѐ-таки вытянул Огурца и, и всѐ завершилось благополучно.
Однако с этого момента новый водоѐм все, не сговариваясь, стали называть
«Дураков пруд». И по сей день называют.
Огурец с Гарбузом после этого случая год не разговаривал. Опозорил, говорит,
на всю округу. Хотя Гарбуз утверждал, что никакого злого умысла здесь не было.
Просто он сам до одури испугался.
Впрочем, все, кто знал Гарбуза были убеждены в обратном. Ведь Гарбуз шутник
был ещѐ тот. А Огурец на его жену глаз положил. Вот он его и наказал. Ознакомил, так
сказать, с перспективой. Впрочем, это уже домыслы. А мы ведь об этимологии
говорим, а не о домыслах.
Татьяна Калинникова

1983 года рождения, живет в Москве.

С 2004 года - член МГО Союз писателей.
Публикации: журнал «Kreschatik» 31 (2006 год) – рассказ «Бульвар исполнения
желаний»;
Сборник молодой литературы «Пролог» (№6, 2007, изд. «Вагриус») –
стихотворная подборка;
Интернет-журнал молодых писателей «Пролог» (1.08.2006) – стихотворная
подборка;
Электронный журнал поэзии «Буквица» (№1, 2009) - стихотворная подборка.

ПРИМЕТЫ ВРЕМЕНИ
(диптих)

НИЧТОЖЕ СУМНЯШЕСЯ
Шляпкина Вэ Эс тысяча девятьсот семьдесят седьмого года рождения
нервничала возле машины в лимонном свете июльского солнца. Ее распухший чемодан
из мягкой кожи важно сидел под деревом на четырех силиконовых колесиках, а потом
кудрявый санитар Вадик уволок его наверх, в пятую хирургию. Все дверцы автомобиля
были распахнуты, и маленький человек с жабьими глазами очень суетился в салоне. Вэ
Эс в шарлаховом сарафане была неподалеку: по-зимнему бледная и элегантно
причесанная, она то и дело хваталась за область сердца. Потом она вообще потребовала
себе носилки, и нежно простившись с тем человеком, на них обмерла. Вадик и Алеша
унесли.
То есть мне Шляпкина Вэ Эс не понравилась сразу. Потому что она лебезила,
будто налаживает с людьми контакт через прикосновение, а потом щупала Алешины
бицепсы и снимала с халата Вадика катышки в области грудной клетки. И хихикала,
что она везучая, что интересные мужчины к ней тянутся. Вадик и Алеша очень
разволновались, и даже обсуждали потом Шляпкину в курилке в похабных, но в чем-то
лестных выражениях.
Собою Шляпкина была малюсенькая, ювелирной работы. Лежит тростинкой
переломленной на кровати в халатике махровом, нагло раскрытом от бедра. А как
иначе? Даже в самые тяжелые минуты жизни Шляпкина выглядела на все сто. Каждый
день втирала в щечки молодящие масла, плескала ручки в ароматных растворах, читала
только положительную литературу, чтобы не испортить волнениями цвет лица.
Положительную литературу в нашем отделении оставляли прошлые больные, и она
лежала пачками, и любой ее мог прочитать. «Шуршунчик в бигудях». «Следствие ведет
Олимпиада Эдуардовна». «Аказисус». Шляпкина это любила.
Как-то она подарила мне выходную сумочку. Из процедурной увлекла в палату,
и подарила. Сказала, что видеть из окна, как безответственно сшитый баул лупит меня
по изящной линии бедра для нее совершенно невыносимо. Похвалила мое умение
делать уколы, а потом стала расспрашивать об Иване Александровиче.
Иван Александрович - человек положительный. У него мужественный шрам над
губой от бритвы, и он очень любит жену по фотографии. Больные ценят его за
внимательность, и долго жмут ему руку, когда выписываются. У Ивана
Александровича все выписываются, он заслуженный хирург. А женщины, те вообще
хотят лечить у него все болезни. Как видят его, хватаются за филейные области,
которые у них болят. А Иван Александрович все, конечно, понимает, но все равно
внимательно осматривает. Потому что клятву Гиппократа давал.
Сначала Шляпкина Ивана Александровича не заинтересовала, даже не смотря на
филейные области. Вэ Эс только издалека наблюдала, как скользит Иван
Александрович в бесшумных тапках по коридору, похожий в своем врачебном костюме
на большую зеленую рыбину, и закусывала от досады нижнюю губу. А потом садилась
с ногами в приемном покое на кушетку - тревожиться. Шляпкина ждала, что большая
зеленая рыбина проплывет обратно, в ординаторскую. А рыбина не плыла. Рыбина
была на дежурстве. Бесчувственная, жестокая рыбина.
Так Шляпкина тревожилась до обеда, а потом, униженная и оскорбленная,
возвращалась в палату, заниматься красотой. И с каждым днем ее пуховая кисть все
сильнее вдохновлялась образом Ивана Александровича. И пудра ложилась мягче, и
халатик раскрывался бессовестнее. А Иван Александрович, он ведь не железный! Так
они и сошлись. И говорили часами о занимательной психологии Фрейда, об
изобразительной стилистике фильмов Кубрика, о философии религии Павла
Флоренского.
Не сошлись они только в вопросе сущности и понимания души. Иван
Александрович заявлял обыкновенно, что он – человек науки, поэтому не может
относиться к проблеме серьезно. Что сотни раз людей оперировал, и никакой души
внутри них ни разу не видел. И то, что в минуту смерти из людей выходит, тоже на
душу совсем не похоже. А, стало быть, нет души. С чисто научной точки зрения,
конечно. Но Вэ Эс настаивала, и возмущалась, и даже руку его помещала в область
своей грудной клетки, - что-то же внутри трепещет? Но Иван Александрович объяснял
это научно. Или поэтически, живописуя Шляпкиной расписную бабочку, что
трепыхается в ее груди. Вэ Эс была растоптана такой эрудицией.
Но в вопросе сущности и понимания души была совершенно непреклонна. И
даже на операционном столе она держала Ивана Александровича за руку и уверяла, что
у нее-то душа есть. Вот он сейчас разрежет, и сам в этом убедится. Но Иван
Александрович ничего не нашел. И постеснялся признаться. Просто удалил грыжу.
А через неделю приехал Шляпкин Эдуард Афанасьевич. Он привез Вэ Эс
вычурный, безвкусный букет. Его жабьи глаза вращались неторопливо, несвежим
платком он удалял с лица желтые капельки пота. Шляпкина слушала его тяжело, а
потом откинулась на хрустящие простыни и попросила покоя. Эдуард Афанасьевич
вышел вон, пережевывая во рту тихое «Конечно».
Иван Александрович остался не доволен приездом Шляпкина. После он
выговаривал об этом Вэ Эс, настаивал, что любящее сердце должно пуще тревожиться,
разрываться оно должно. Как же это может быть, чтобы любящий супруг не справился
о ее состоянии у самого врача? Как, спрашивается?
Можно сказать, Иван Александрович пришел в бешенство совершенное, и даже
кулаком пригрозил куда-то в сторону горизонта. А как только закрыл смену, ушел
быстро, по двору наискосок.
Тогда-то и поступила «критическая», сбитая фурой. В реанимацию ее провезли
стремительно, укрытую простыней, багровой, как революционный флаг. Двое из ДПС
остались в приемной, они то и дело разводили руками. Не знали, кто она такая, никаких
документов при ней. А мне поручили срочно звонить Ивану Александровичу, он не раз
таких «критических» вытаскивал, опыт у него здесь хороший. Пусть приедет.
 Но Иван Александрович приехать отказался. Очень категорично отказался.
Потому что дежурство его закончилось. Потому что теперь дежурит Андрей
Николаевич и Олег Сергеевич. Потому что он устал. Потому что сейчас – его личное
время. Потому что мы все там ему уже на шею сели. И плевал он на Гиппократа. Пусть
Гиппократ дежурит, а его следует оставить в покое. Точка.
Правда, через два часа Иван Александрович все-таки приехал. И даже пошел в
операционную. Там было все кончено. Сначала он смотрел на мертвую женщину
молча, а потом заплакал. И еще долго обнимал ее, гладил рассыпчатые волосы и
целовал сухие, голубиные руки. Все приговаривал: «Милая…». И укрывал свежей
простынею, и горько прощался с ее душой.

OIL’Е ЛУКОЙЛЕ
Они только что покурили в постели.
Поцелуев, мелкий служащий и редкий бесстыдник, смотрел в безнадежно белый
потолок и силою своего воображения рисовал там график динамики роста акций
ЛУКОЙЛа за текущий месяц. ЛУКОЙЛ карабкался по графику куда следует, и это
натурально приводило Поцелуева в радостное возбуждение. Недавно на тыщу долларов
он прикупил активов компании, и всего за несколько дней тыща долларов прибавила в
весе 36 рублей, сделав Поцелуева обладателем теперь уже 13 акций ЛУКОЙЛа. Так что
он сразу стал большим человеком, всамделишным акционером крупной компании. 13
акций ЛУКОЙЛа – это вам не хухры-мухры!
Вот, положим, Галочка: разве понимает она, какая крупная фигура финансового
мира торжественно заломила руку под голову на том конце несвежей постели? Не
знает. Не знает, что Поцелуев обязательно дождется пробоя ЛУКОЙЛом максимума, и
уж тогда вынесет ко всем чертям этот сидящий у стены в своем советском великолепии
сервант галочкиных предков. Это чудище из прессованного ореха больше не посмеет
оскорблять своею неказистой внешностью эстетическое чувство Поцелуева. Остро
развитое чувство. Чувство, которое Поцелуев всегда стремился проявлять публично.
Скажем, на корпоративных празднествах. В изысканном костюме, который
сидит на нем точно впору, как попона на лошади, Поцелуев обыкновенно становился у
праздничного стола, и уверенной рукою бросал в бокал несколько капель душистого
красного вина из бутылки, намекающей своею внешностью на знатную выдержку.
Затем крепко зажмуривался, чтобы активизировать все рецепторы, все клетки мозга, и
яркий винный аромат смог проникнуть в самые потаенные уголки организма. Потом,
как заправский сомелье, Поцелуев приникал губами к бокалу, чтобы бурбон, или
мерло, или как его там, густого бурого цвета, мягко коснулся языка, нѐба, и опустился
на дно, в глубину, оставив терпкое, волнующее послевкусие. И не имеет значения, что
через полтора часа непослушные члены Поцелуева уже были разбросаны в самом
темном углу залы, дорогой пиджак запаршивел, скукожился галстук… Зато пантомиму
с вином не забудут еще долго. И скажут где-нибудь в кулуарах, или на вечерах, или в
курилках случайно уронят: «Поцелуев – эстет».
И это станет для него большой наградой, почище премии Альфреда Нобеля.
Поцелуев уважал Альфреда Нобеля всей душою, ведь тот некогда заправлял
крупнейшим в Российской Империи нефтяным товариществом.
Но знал бы кто-нибудь, ценою каких душевных потрясений брал Поцелуев
фондовый рынок! Он сменил четырех брокеров и никак не унимался: с открытием
торгов звонил пятому и орал, и требовал, и настаивал на росте бумаг ЛУКОЙЛа, а при
падении нефтянки охватывался отчаянием совершенным, и даже сообщал злодеям из
брокерской компании, что находится на грани самоубивства. Он рычал в трубку, он
угрожал расправой. Словом, психическое здоровье Поцелуева было подорвано
серьезнейшим образом, и ему пришлось даже поступить в наблюдение уважаемого
психолога, академика и доктора наук - Энского.
Случилось это сразу после развода с супругой. Здесь Поцелуев поморщился, и
даже вздрогнул чуть-чуть, ведь вместо кривой ЛУКОЙЛа на потолок вторгся ее
носастый профиль. Да-да, Поцелуев не забыл, как вертелась она, дебелая, против
пыльного трюмо в коридоре, и касалась пухлыми пальцами своих рыхлых бедер, и
мечтала громко: «Стриженная… В пол…» А шуба возьми, да и отойди в пользу
Галочки! Когда жена это обнаружила, характер у нее испортился. Она как будто даже
осела, словно снеговик в марте, и, разумеется, тут же велела гаду пойти вон.
Поцелуев тогда впал в отчаяние невозможное, сердце его надорвалось. Ведь он
всегда считал себя человеком тонкой душевной организации. И вообще натурой
чрезвычайно впечатлительной, буквально даже поэтической. Еще в студенчестве из
каких-то астральных сфер являлась ему ночами Евтерпа, и Поцелуев аккуратно
записывал ее словесные выверты в рифму с сильным нажимом, отчего тетрадные листы
обыкновенно сворачивались в трубочку. Над этой тетрадью даже плакали. Вот,
например, в слове «амбразура» литера «м» размылась совершенно, и лирический герой
Поцелуева со всею отвагою встречал свою смерть на «абразуре». А после, если кто
укорял Поцелуева за «абразуру» и пошловатый смысловой полутон, привнесенный ею
в стих, Поцелуев оскорблялся искренно, и собирал у переносицы свои Маяковские, как
ему казалось, брови. И даже лоб его рубила глубокая, злая морщина! Потому что
«абразура» равняла Поцелуева с Карамзиным, большим мастером изящной словесности
и общепризнанным словотворцем.
Тогда же, кажется, впервые и шевельнулась в Поцелуеве мысль, что нечего ему
коснеть в безвестности, и на выведенные из рынка деньги следует издать полноцветный
томик. А в самой его сердцевинке напечатать фотографии: поэт Поцелуев в детстве на
санках /декабрь 1968 года/; с друзьями на рыбалке /тайное рыбное место, 1999 год/; с
бывшей женою /Сочи, 2001 год/. И так захватила, так захлестнула Поцелуева эта
мысль, что следующим же утром он отправил в ЛУКОЙЛ еще несколько тыщ долларов
и при первом же росте зафиксировал прибыль.
Ах, помнит ли Галочка, как сложив усилия они подбирали фотографии для
печати, как ругались с корректором, который настаивал на отсутствии «нежелательных
семантических полей в стихотворчестве» и вообще недоброжелательно отзывался о
будущей книге, как оплачивали зал в дорогом ресторане для презентации? Тут
Поцелуев даже немного повернулся к Галочке и заботливо поправил ей одеяло. Доктор
Энский вызвал самых влиятельных критиков: от журнала «Знамение» до газеты
«Бытьѐ», которые пили, ели, разговаривали и снова пили. А потом наблюдали
Поцелуева читающим: /Томилися в могилах средь червей…/, /На пьедестале мускул
дрогнул…/, /Я облабзал тебя бы всю…/
Но рецензии, которые вышли после, сообщали, что пурпурная жизнь Поцелуева
не задалась: что книжица скверна, и единственное, за что можно воздать Поцелуеву,
так это за щедрые инвестиции в макулатурную промышленность. И «абразуру»
припомнили.
Мелкий служащий и редкий бесстыдник встал с постели и лениво натянул
брюки. Через пару часов Галочка наколдует мужу ужин. А пока Поцелуев курил на
лестничной клетке, на глазах его выступила предательская влага. Он стер ее кулаком.
Потом посмотрел на небо через трещину в оконном стекле: и никаких тебе там кривых,
только звезды сплошь. Какие-то до противного настоящие звезды.
Алекс

Таманов Александр Валериевич. Год рождения – 1969, живѐт в Москве.

СЕМЕЙНЫЙ ТРИБУНАЛ

Случилось это еще в восьмидесятых годах XIX века, когда двоюродный брат
Якима, деда моей бабки по материнской линии, купца II гильдии, умом тронулся. И
раньше странности за ним отмечались, но родные им значения не придавали. А в одно
прекрасное утро отправился он за водой к колодцу, и, принеся два полных ведра, зачем-
то на пол их выплеснул. Подумали домашние, может, случайно поскользнулся,
попросили еще раз сходить, а он и рад стараться: еще раз принес – и снова на пол. До
вечера с коромыслом мотался, и когда стемнело, пол в сенях заблестел как каток:
суровой зимой дело было. Разохотился Петр, так дядю звали, воду носить, и
деревянный особняк в «ледяной дом» к утру превратился бы, если б не связали
«вредителя» дедовы сыновья, и насильно спать не уложили.
Дальше, больше. Стал он к снохе приставать, а когда дед его проучить вздумал,
к ножу потянулся. Жизнь в доме в сплошной кошмар превратилась. Почти каждый день
начинался у домашних со сражения с помешанным дядей, иногда до смирительной
рубашки дело доходило. Что в руки к нему не попадало, как неразумное дитя ломал, да
и говорить почти перестал. Хотела жена деда пристроить Петра в лечебницу, но муж не
позволил, сетуя на то, что содержание умалишенного в копеечку влетит, хотя денег у
самого куры не клевали.
Мучилась мои родственники с дядей Петром года три, надеясь на чудо. Но разум
к нему не возвратился и когда он попытался поджечь дом, терпению главы семьи
пришел конец. Яким, созвал домочадцев на семейный совет, «забыв» пригласить
женщин. После долгого совещания за закрытой дверью двое сыновей деда отправились
запрягать лошадь. Вскоре со двора телега выкатилась, в дальний лес путь держа. На
ней лежал дядя Петр, надежно связанный и прикрытый соломой от посторонних глаз.
Заехав в самую глушь, оставили его на траве, а обратно с дровами вернулись.
Дядю Петра больше никто не видел. Скорее, всего, умер он от жажды и голода
или достался на обед волкам, которых в том лесу водилось немало. Когда, спустя
время, полиция пропажей человека заинтересовалась, становому объяснили, дескать,
пошел гулять за околицу в лес и не вернулся. А чтобы лишних вопросов служивый не
задавал, рубль серебряный дали.

С опозданием
Апрельским вечером другой мой дальний родственник по линии матери, дядя
Михаил, шел в гости к сестре, жившей на краю города у леса. Едва только вошел в
подъезд ее дома, как почувствовал, что там кто-то есть. Дойдя до второго этажа, он
встретился взглядом с облезлой серой кошкой, сидящей на ступеньке верхнего пролета.
«Всего лишь кошка», – усмехнулся оторопевший от неожиданности Михаил и, потеряв
к зверьку интерес, двинулся дальше к двери сестриной квартиры. В тот же миг кошка
оскалилась, и яростно зашипев, прыгнула через перила ему на плечо и вцепилась
когтями в лицо. Михаил, с трудом оторвав от себя разъяренное животное, выкинул его
в раскрытое окно.
– Что стряслось? – воскликнула открывшая дверь на шум сестра.
 – Кошка бродячая набросилась, ответил Михаил, входя в квартиру сестры, и,
вытерев рукавом кровь, осмотрел в зеркало раны.
Пустяковыми оказались царапины щеки, ухо тоже не очень сильно пострадало
от кошачьих зубов, а главное, когти не задели глаз. «До свадьбы заживет» – подумал
дядя и решил забыть о неприятном происшествии. Правда, пострадавший несколько
встревожился, когда дежурный фельдшер, к которому он по совету сестры в тот же
вечер обратился, промывая раны перекисью водорода, стал расспрашивать о странной
кошке и выразил опасение насчет бешенства, мол, здоровые кошки, на людей не
кидаются.
– Черт знает, откуда эта тварь в подъезде взялась? – недоумевал Михаил.
Сколько раньше в гости к сестре не приходил никогда ее не видел. А вела себя
действительно странно, как фурия набросилась ни за что ни про что.
– А вы не могли бы найти ее и принести в лечебницу для наблюдения? –
попросил фельдшер.
– Завтра, поищу, конечно, если не удрала в лес. Я ведь ее со второго этажа
выкинул.
Поиски кошки не увенчались успехом, ходя дядя Миша и его сестра потратили
на это почти весь следующий день. Михаил не смог узнать ничего определенного про
кошку, которая в него вчера вцепилась, зато соседи сообщили, что пару недель назад
несколько собак в квартале пало от бешенства, вспышки которого наблюдались в те
годы в городке с завидным постоянством.
– Мало ли кошек в городе, – утешали соседи Михаила – и бывает, бросаются на
людей, если очень голодны. Почему же эта, которая напала на Вас, должна обязательно
быть бешеной?
Кто-то посоветовал Михаилу съездить в Париж, где по слухам делали
прививки против бешенства. Но на поездку не было денег, а дед Яким об этом и
слышать не хотел, дескать, дорога до Парижа больно дорога, а кошка, скорее всего, не
бешеная, так что «все обойдется и незачем швырять деньги на ветер».
Месяц прошел благополучно и дядя Михаил, лицо которого уже
полностью зажило, совсем, было, успокоился, когда началось странное недомогание.
Опухли шейные железы справа, на той стороне лица, которая когда-то пострадала от
кошки. Стало тянуть щеку и ухо. И хотя заболевание поначалу напоминало простуду, в
дядю вселился какой-то безотчетный страх. Инстинктивно чувствуя, что своей
болезнью он «обязан» кошке, Михаил по нескольку раз в день смотрел себе горло при
помощи зеркальца с надеждой обнаружить ангину. Но горло как назло не краснело. Так
продолжалось дня два, потом слегка поднялась температура. Его стало бросать в пот, а
депрессия сменилась приступами буйства.
На третий день болезни дядю госпитализировали. Он был помещен в отдельную
палату с зарешеченным окошком, через которое ему подавали пищу. Чтобы больной не
мог разбить себе голову во время очередного приступа, стены палаты были обиты
войлоком, а на пол положены маты. Обивка стен поглощала звуки, раздражавшие дядю.
Но особенно «выводила» Михаила из себя вода. Даже само упоминание о ней
вызывало жестокую болезненную судорогу и удушье, и тогда из его бокса доносились
стоны и звериный вой. В светлых же промежутках он вел себя как нормальный человек,
то, сетуя, что именно одного его угораздило стать «жертвой проклятой кошки» и
умирать в расцвете лет, когда все кругом радуется жизни, то, прося яду, «если уж нет
от бешенства лучшего лекарства». Через пару дней, когда приступы судорог сменились
параличом ног, у медиков не осталось сомнений в диагнозе. Тогда главврач больницы с
согласия Якима распорядился дать дяде Михаилу стрихнин и мучения его
прекратились раньше отведенного болезнью срока.
А осенью того же, 1886 года, на открывшейся в Москве первой в нашей стране
пастеровской станции началась вакцинация населения против бешенства.

Нелегкое воспаление
Купив в деревне дом, дед Яким счел излишним тратиться на батрака, так что вся
тяжесть работ по дому легла на плечи его жены. Приходилось ей самой, и стирать, и
еду на всю семью готовить и на огороде работать. В тот жаркий летний день
тридцатишестилетняя женщина с утра грядки полола, не разгибаясь. А когда дождь как
из ведра хлынул, работу прерывать не стала, теплым был ливень тот. В общем, пока с
сорняками расправилась, до нитки промокла.
Дома прилегла она, не переодевшись, и тут же заснула. Проснулась часа через
три в одежде уже сухой, но в состоянии прескверном: c головной болью и одышкой.
Вызванный на следующее утро доктор, больную стетоскопом послушав, подтвердил
воспаление легких и, несмотря на нормальную температуру, выразил опасения за
исход. Дочь больной, шестнадцатилетняя девчонка, из-за плеча врача за его действиями
наблюдая и половины не расслышав, в диагнозе усомнилась, мол, воспаление-то
легкое, даже жара нет, отчего же ее мать так тяжко дышит. Не помогли банки,
доктором прописанные, сильнее средства от пневмонии не знала еще медицина в самом
конце девятнадцатого века, и через три дня, не стало матери у моей будущей прабабки.

Какой палец не укуси

На календаре 1918 год, едва начавшийся. Война, голод, разруха, но жизнь все же
продолжается. Поругалась как-то Дарья, ныне покойная бабка моя по линии матери, а
тогда еще девчонка шестнадцатилетняя, со старшей сестрой, Женей, из-за платья
синего с цветами желтыми. Мать его на рынке выменяла, и Дашке оно в самый раз
оказалось. Евгения же заупрямилась, дескать, и ей оно тоже к лицу. Чуть до драки дело
не дошло. А мать, Дарью не любившая, по-своему решила – мол, если понравилось
Жене, пусть забирает. Крепко обиделась Даша на мать, а с сестрой и вовсе
разговаривать перестала.
В конце зимы в городе началась эпидемия сыпного тифа, пришедшего бок о бок
с возвратным. У соседей от тифов сгорели в один вечер две пятилетние девчонки-
близнецы. Моих же предков сыпняк посетил в одиночестве. Сначала залихорадило
старшего сына, потом слегли и остальные дети. Больные почти перестали есть, зато
двухведерная кадка, стоящая в сенях, воды в которой раньше семье из шести человек
хватало на день, теперь опустошалась ими за несколько часов. Дашка дольше других
детей оставалась на ногах, но однажды утром и она не смогла встать. Отгородив
Дашину кровать ширмой, и лекарств на тумбочку навалив на неделю вперед, мать
забыла про дочь, сосредоточив внимание на Жене и сыновьях. А Дарья назло матери и
сестре умереть, решив, голодовку объявила: все равно есть ничего не хотелось, жажда
только мучила, и потрескавшимся языком еле ворочая, пилюли принимать
отказывалась. Лежала целыми днями в полузабытьи, от головной боли зубами скрипя,
даже по нужде сходить без посторонней помощи не могла – перед глазами все как
карусель вертелось, а по ночам кошмары мучили. Дни шли. У старшей сестры кризис
прошел благополучно, братья тоже выздоравливать начали, а у Дарьи, одним
постельным режимом леченной да водной «диетой», болезнь своим чередом
развивалась. Она все чаще впадала в беспамятство, а столбик термометра, слегка
колебавшийся в предыдущие дни, застыл на отметке «сорок один». На третьей неделе,
не выдержав многодневного жара начало сдавать сердце. Как-то вечером, прабабка, за
ширму заглянув, обомлела – дочь младшая давно без сознания и почти не дышит уже.
За доктором помчалась, а тот не спешит – на улицах стрельба, а ему через весь город
ехать. Все же сжалился, да пока доехал, Дарья совсем дышать перестала – зеркальце к
губам поднесли – чистое, и пульс пропал. Мать в истерике забилась: «Доктор, спасите
младшую». Как увидел он с порога умирающую, даже руки мыть, не став,
искусственное дыхание делать бросился и камфару внутривенно колоть начал. Всю
ночь, у постели больной просидев, и через каждые три часа уколы повторяя, из лап
смерти Дашку вырвал. Утром, пожурив прабабку за отношение к дочери родной,
добавил, что без срочной помощи девчонка и десяти минут бы не протянула, а детей
нелюбимых не бывает, укатил. Даша же вскоре на поправку пошла.
А платье синее с цветами желтыми, из-за которого весь сыр-бор
разгорелся Женя так ни разу и не надела, в сундуке обновку похоронив, где до нее моль
добралась и в решето превратила.

Ключ, ценой в жизнь

Весна 1924 года. Младший из братьев в семье моей бабки по материнской
линии, шестнадцатилетний Петр отправился в дальний угол двора в сарай за дровами.
Погрузив охапку поленьев на санки, он, дверь сарая, закрывая, ключ в снег случайно
обронил. Бросился Петр на четвереньки в сугроб ключ искать. Казалось, вот-вот
найдется, но поиски эти на два часа затянулись, а домой без ключа вернуться боялся.
Найдя, наконец, ключ, Петр домой санки потащил, насквозь продрогший, в штанах
мокрых по колено, из рукавов куртки долго снег, набившийся вытряхивая, уже дома.
Напоила его мать, моя прабабка то есть, чаем горячим, баню натопила. Думали
домашние, может, обойдется. Но нет, дня через три с ангиной слег, потом еще с одной,
а через пару месяцев суставы ныть начали – поход за дровами ревматизма Петру стоил.
Лет через пять порок сердца сформировался, с которым он, по больницам да
санаториям скитаясь, до тридцати трех дотянул только.

Далеко загадывать – плохая примета

В начале войны мои предки по линии матери, а именно: прабабка с мужем,
бабка Дарья (офицерская жена) с сестрой, тетей Женей (матерью шестимесячной
Люды), и детьми: годовалым Семеном да восьмилетней дочерью Ириной, моей
будущей матерью, в Астрахань эвакуировалась. Расселили их у татар. Бабке моей и
дочери ее окно дверь заменило: только они въехали, как хозяин, сам ютившийся с
женой и шестью дочерьми в небольшой хибарке, от комнаты им четвертинку глухой
стеной кирпичной отгородил. Жизнь кое-как наладилась: бабка и тетя Женя работать
устроились, а Ирина водой холодной на полустанке торговала.
Так и прожили почти год, пока в июне сорок второго немец на Сталинград не
двинулся. Пришлось и из Астрахани ноги уносить. А тут еще Семушка отравился:
сестра масло прогорклое по карточкам получать его с собой взяла, а по дороге домой не
досмотрела, как малыш до свертка дорвался. Дарья к матери своей, у которой куча
золотых изделий в наволочке хранилась, от деда покойного, купца второй гильдии, в
наследство доставшихся, за помощью обратилась. Но та ни колечка не дала: «Внучек и
так выздоровеет, если суждено ему, не то и лекарства дорогие не помогут, а золото
Людочке на приданое пойдет». Дня через четыре умер Семушка, а еще через пару дней,
когда почернело летнее небо: нефтехранилище разнесли самолеты немецкие, Волга и та
занялась, семья наша дальше двинулась. С золотом, в кармане зашитом, прабабка моя
даже во сне не расставалась, пока воришки на рынке карман не вырезали, уже в
Ташкенте, а вскоре и «невеста» полуторагодовалая, умерла, корью с дифтерией
заразившись. Видно, плохая примета – загадывать слишком далеко.

Опыт пригодился
Историю эту я от бабки Дарьи не раз слышал. Ей тогда за пятьдесят перевалило,
а меня, внука, на свете еще не было. Жила у нее кошка. Как-то бабка на время отлучки
в командировку, за киской присмотреть соседей попросила. Домой приезжает, а кошка
ее на трех лапках ковыляет. Обомлела Дарья, на кошку глянув, да к соседям с
расспросами кинулась. Оказалось, «приглянулась» зверюшка четырнадцатилетнему
Игорю, жившему по соседству. Он ее, в сарай, заманив, и за лапку подвесив, на
задвижку закрыл. Через день соседи, услыхав истошный визг кошачий, бедняжку
вызволили, но из-за начавшейся гангрены лапка отвалилась. Вскоре издохла кошка та,
– уж в летах была. Погоревав, бабка очередного питомца завела, на сей раз, котенка
серого ей на работе подарили. Вырос из него здоровущий котище дымчатый, Василием
названный. От бабки ни на шаг, всюду за ней как собака ходил.
Через пару лет бабке Дарье вновь на пару дней отъехать довелось, а кота девать
некуда было, так она снова любимца своего соседям на попечение оставила. Домой
вернулась, – никто ее не встречает. Бабка голос сорвала целый день по огородам кота
клича, а Василий как в воду канул. Заходит она в сарай за дровами, а кот под крышей
висит головой вниз, закоченел уже. От соседей узнала, что снова Игорек отличился, но,
на этот раз, опыта набравшись, за обе лапки повесил.
Похоронив своего друга на огороде, бабка соседу своему руки на себя наложить
про себя пожелала. А года через два еще одни похороны состоялись: сам Игорь
повесился в том же сарае. От несчастной любви, как выяснилось.
Елена Романенко

1974 года рождения, живѐт в Челябинске, член СП России, издано 7 книг,

широко печатается в местных и московских журналах.

АЛТАЙ

Пашка, тети Галин внук, притащил откуда-то щенка овчарки. Не

чистопородного, конечно — где такого задаром бы отдали, но на глаз не отличить. Тетя
Галя долго ругалась, что на ее пенсию такую животину не прокормишь, и выставила
щенка в подъезд. На улицу не решилась — в марте еще морозы бывают, а щенок
маленький. Все же живая душа.
Несмотря на полное брюшко и относительную теплоту подъезда, щенок всю
ночь скулил, не давая никому спать. Подъезд у них был небольшой, в хрущевском
доме, все друг друга знали. Старушечий подъезд. Кроме бабуль, тут жил только Ванька
Серый — известный на весь район горький пьяница без определенного места работы.
На водку он зарабатывал, разгружая вагоны.
На следующее, после выдворения щенка из квартиры, утро к тете Гале заявилась
целая делегация.
— Васильевна, выйди-ка! Вопрос надо решить, — строго приказала Степанида
Макаровна, бывший работник профкома.
Тетя Галя накинула пальто, и, прикрыв дверь, вышла на площадку. На
половичке Вали из пятой квартиры сидел овчаренок, а вокруг столпились соседки с
суровыми лицами.
— Значит так. Твой Пашка псину приволок, тебе от нее и избавляться, —
решила Степанида.
Остальные согласно закивали головами, а Бахарева из четырнадцатой добавила:
— Всю ночь выл. У меня аж давление поднялось.
— Куда ж я его дену? — ворчливо отозвалась тетя Галя. — Сами знаете, нечем
мне его кормить.
Все были в курсе, что у тети Гали кроме Пашки никого нет, да и он — только
лишний рот. Сын погиб в аварии, а непутевая невестка, бросив ребенка на свекровь,
давно исчезла. Поэтому спорить не стали, задумались.
— Может ты, Петровна, его возьмешь? Ты же любишь собак? — обратилась
Степанида к маленькой старушке в вязаном платочке.
— Куда мне такую? У меня болонка жила, я с нее пух чесала, носки вязала. А с
этой чего возьмешь? Только жрать горазда.
Самая молодая и самая жалостливая Валя из пятой, которая сидела рядом со
щенком на корточках и почесывала ему ушко, нерешительно сказала:
— А может, мне его взять? Я одна живу, как-нибудь прокормимся?
— Куда тебе! — отвергли предложение соседки. — Ты по полгода в больницах
лежишь, а с кем собака останется?
Валя вздохнула. Она действительно, так испортила здоровье, проработав всю
жизнь на заводе, что теперь к ней постоянно липли всякие болячки.
Баба Нюра, приторговывшая на базаре семечками, осторожно заметила:
— Порода-то дорогая. Может на рынок сносить?
 Не успели ей ответить, как во дворе раздался шум, крики, нестройное
песнопение:
— О-о-ой, мороз-моро-о-з, не морозь меня-я-я!…
— Горемычный наш вернулся, — заулыбались старушки. Они не то чтобы
любили Ваньку, но относились к нему снисходительно, как большинство русских
женщин к горьким пьяницам, все прощая и оправдывая. Если те, конечно, не являются
их мужьями.
В подъезд ввалился Ванька. Увидев сборище, он сдернул с головы кепку и
куражливо поклонился.
— Здрасьте, девочки! Что за шум, а драки нет?
— А тебе-то что? — недружелюбно ответила Степанида. Она была ближайшей
соседкой Ваньки и все время боялась, что он сожжет ее по пьяни. Да и ночные
хождения, крики ей порядком поднадоели.
— Да вот, собачка у нас тут завелась. Решаем, что делать с ней, — любезно
сообщила Петровна. Она дальше всего жила от забулдыги, да и окна выходили не во
двор. Поэтому сохраняла с Ванькой самые добрососедские отношения.
— А чего решать? — Пьяный наклонился над щенком, чуть не упал, наконец,
сумел присесть на корточки и грубовато потрепал щенка по голове. — Псина хорошая,
вон морда какая умная!
— Это немецкая овчарка, — сообщила тетя Галя, как самая осведомленная.
Ванька поразился:
— Вот люди! Породистую собаку на улицу выкинули!
Он пристально посмотрел на щенка. Тот в ответ вильнул хвостиком.
— Я его себе возьму, — решил Ванька.
— Да куда тебе? — заулыбались соседки. — Ты себя-то прокормить не можешь,
все на горькую уходит.
— А я пить брошу!
Шутка вызвала смех. Даже Степанида усмехнулась.
— Ладно уж, бери, все равно девать некуда, — разрешила она.
Ванька сгреб щенка, и, неуклюже положив за пазуху, стал подниматься к себе.
Бабули постояли еще полчасика, обсуждая событие и перемывая косточки
своему алкашу, потом разошлись по домам, довольные и полные впечатлений.
Первое время, следя за тем, как сосед каждый день таскает щенка на улицу и
пытается его, несмышлѐныша, дрессировать, только смеялись.
— А наш-то, вчера мне книжку показывал! Говорит, по науке буду воспитывать,
купил специальное руководство!
— Пропьет! И руководство пропьет, и собаку!..
Они и гордились им и не доверяли ему.
Но Ванька пока держался. Он даже бриться стал. А его одежда, обычно
хранившая на себе след всех канав, в которые Ванька падал по дороге домой, стала
выглядеть вполне презентабельно.
— Я все деньги теперь на Алтая трачу, ошейник ему купил уже, поводок,
намордник, — хвастался он старушкам при встрече. — Вот увидите, я его еще на
выставки водить буду!
Щенок действительно рос красавцем; широкая грудь, мощные лапы, блестящая
густая шерсть.
— Я его шампунем мою! — рассказывал Ванька.
 Даже Степанида стала, наконец, здороваться с соседом; к нему перестали
приходить пьяные компании.
— А зачем мне эти шаромыги? У меня теперь Друг есть!
Алтай словно чувствовал, что стал испытанием для хозяина, проверкой на
прочность, и вел себя просто идеально; слушался команд, не бегал за кошками, не лаял
в подъезде.
Даже баба Нюра скоро перестала его бояться:
— Я вообще-то собак не люблю. Но наш Алтай совсем другое дело. Добрый пес.
У него и глаза человечьи — все понимает!
Алтай действительно, словно не знал, как надо рычать. Единственной
непонятной командой для него было слово «Фас», и это огорчало Ваньку.
— Молодой просто еще, дурачок, — успокаивал он себя.
В сентябре Иван устроился на постоянную работу.
— Говорят, руки золотые, нам такие на заводе нужны!
Вечерами, прогуливая своего барбоса, гордо демонстрировал пораженным
старушкам его умения.
— Апорт! К ноге! Сидеть! Голос!
Алтай с полуслова понимал хозяина, глядя на него влюбленными глазами.
Под Новый год неожиданно потеплело. Падал тихий, по новогоднему крупный
снег, а Ванька готовился к празднику. С утра выволок во двор свой единственный
старый коврик, тщательно прохлопал его, освежил на снегу. Долго гремел чем-то на
балконе, потом пошел в магазин. Возвратился с полными сумками, в которых что-то
очень знакомо побулькивало.
— Что, Вань, опять на старое потянуло? — укоризненно спросила тетя Галя,
встретив соседа.
— Праздник же сегодня! Я же завязал! — обиделся Ванька. Как всякий
новоявленный трезвенник, он плохо переносил недоверие.
— Смотри, не развяжи.
В эту ночь Иван отыгрался за все свои «сухие» дни. Неизвестно, сколько он
выпил, но ровно сутки Ванька никому не давал спать. Он кричал, пел, грохотал
дверями, то спускаясь во двор, то поднимаясь в квартиру. Привел к себе компанию
каких-то бомжей, которые знали только один язык — матершинный, но и с его
помощью почти не могли общаться — так много выпили. Со двора раздавался звон
разбивающихся бутылок, лай собаки, хриплые пропитые голоса пытались петь,
ругались. В квартире все время что-то падало, пронзительный женский голос
истерично кричал, срываясь на визг.
Когда к вечеру началась драка, соседи вызвали милицию. Компания к этому
времени в очередной раз переместилась во двор; там ее и забирали. Все соседки
высунулись в окна, а кое-кто даже вышел на балкон, чтобы быть в курсе событий.
Последним в машину заталкивали Ваньку. Он пьяно куражился, что-то орал, а
возле него, тревожась, кругами бегал Алтай. На нем не было ни поводка, ни
намордника. Увидев, что на хозяина замахивается дубинкой человек в форме, пес вдруг
зарычал, шерсть на его загривке вздыбилась, и он бросился на обидчика.
— Стреляй! — закричал милиционер, в рукав которого вцепилась овчарка. Он
бил ее по голове дубинкой, но челюсти не разжимались.
Раздался хлопок, затем визг.
 — Алта-а-ай! — Ванька словно протрезвел и стал яростно вырываться из рук
милиционеров.
С помощью дубинок его быстро утихомирили, погрузили в машину и уехали.
Только на снегу осталось темное пятно — Алтай.
Валя из пятой квартиры не выдержала, спустилась вниз, но ее помощь была уже
не нужна.
Утром труп собаки куда-то унес дворник.
Ванька вернулся через пятнадцать суток, серый, как покойник. Не глядя в глаза
соседкам, он поднялся к себе, взял что-то из квартиры и ушел снова.
Вечером во дворе снова был концерт. Безбожно пьяный Ванька, качаясь, шел к
подъезду и во все горло орал:
— О-о-ой, мороз-моро-о-з, не морозь меня-я-я!…
И голос его был похож на вой.
Николай Толстиков

Год рождения -1958, живет в России, в Вологде.

ПОЗДНЕЙ ОСЕНЬЮ

Староверов Сан Саныч, отставной преподаватель областного педучилища и

закоренелый холостяк, сохранил себя. За семьдесят, но не огруз фигурой, не скрючился
спиной, был по-прежнему легок на ногу, морщинки лишь мелкой сеточкой собирались
возле его глаз. Всегда подтянутый, в строгом костюме, застегнутом на все пуговицы,
при черной узкой селедке галстука и в белой шляпе он в очередной свой приезд
неторопливо вышагивал по улочке родного городка. Встретив старого знакомого,
Староверов окидывал его бесстрастным взглядом холодных голубых глаз и вежливо
раскланивался, приподнимая шляпу. Знакомцы, особенно из тех, которым доводилось
в детстве играть с ним в лапту или в прятки, заискивающе улыбаясь, трясли ему руку,
но прямую его спину провожали, глядя сурово, исподлобья:
- Ишь, от легкой-то жизни какой, не угорбатился! Все для себя да для себя! Не
мы дураки...
Родительский дом стоял пуст. Сминая засохшее будилье заполонившего двор
репея, Сан Саныч пробился к крыльцу и, переступив порог, не скоро решился пройти в
горницу, недоверчиво, с опаскою, втягивая ноздрями затхлый холодный воздух. Потом
еще долго бродил по дому, заглядывая во все уголки и чутко прислушиваясь к каждому
шороху и скрипу.
Нежданному гостю - соседу Вальке - он обрадовался. Только не один был
«поддатенький» молодой сосед, а с попутчицей. Сан Саныч поначалу подумал, что она
старушка. Уж больно согбенная жалкая фигурка, замотанная в платок, жалась у дверей.
Но на свету пришлая оказалась женщиной лет тридцати. Стянув платок, она
высвободила свалявшиеся космы грязных волос неопределенного цвета; на лице ее с
дряблой сероватой кожей угрюмо синели «подглазники». Женщина села на подсунутый
Валькой стул, осоловело уставилась куда-то в угол.
- Сан Саныч! Не будет у тебя по маленькой! - замасливая глазки, заканючил
Валька.
Компании наведывались к Староверову сугубо мужские, и затесавшаяся напару
с Валькой бабенка поставила Сан Саныча в тупик. Чем ее угостить? Хорошо, что
привез с собою бутылку сухого марочного вина.
Дама, закинув ногу на ногу, пыхала папиросой. Выглотав стакан сухого как
воду, она поморщилась:
- Покрепче бы чего этого «свекольника»...
В неловкой тишине Валька попытался рассмотреть что-то в темноте за окном,
дама с тупым выражением на лице продолжала пускать клубы дыма, удушая Сан
Саныча.
Он, пригубив из своей рюмочки, чтобы развязать разговор, ляпнул первое
пришедшее на ум:
- Вас, вероятно, с Валентином связывает дружба...
Язык у Сан Саныча одеревенел, осталось беспомощно и извиняюще развести
руками, изобразив на лице глуповатую улыбку.
 Валькина спутница громко и вульгарно расхохоталась.
- Это с ним-то?! Хотели счас в сараюхе прилечь, да холодно, говорит.
Валька покраснел и торопливо засобирался, будто вспомнив о неотложном деле.
Сан Саныч, испуганный, побежал вслед за ним на улицу.
- Сан Саныч! Пусть она у вас посидит... пока. Ей некуда идти. А я подойду
попозже, - Валька скрылся в темноте.
Обескураженный, Староверов растерянно побродил возле дома , вернувшись в
горницу, остолбенел. Незваная гостья преспокойно, свернувшись калачиком, спала на
его кровати. Юбка на бабенке, заляпанная засохшими ошметками грязи, задралась,
открыв рваные чулки на ногах.
Сан Саныч, смущенно отводя глаза, хотел выключить свет, но передумал. Он
ушел на кухню, со слабой надеждой стал дожидаться Вальку и заснул за столом...
Очнулся он от чьего-то легкого похлопывания по плечу и спросонок воззарился
удивленно на даму. Та, сутулая, невысокая ростиком, стояла рядом, одной рукою
ерошила спутанную кочку волос на голове, а дрожащими пальцами другой норовила
сунуть окурок в черные растресканные губы.
- Послушай, мужик! - прохрипела она судорожным, будто перехваченным
удавкой, горлом. - Опохмелиться не найдешь?
И сорвалась, зашлась в жутком чахоточной кашле: казалось, все ее нутро
вывернется наружу.
Сан Саныч разыскал в шкафу прошлогодний «остатчик» водки, поспешно
наполнил стакан. Дама, высосав подношение, морщилась, ужималась, но постепенно на
пепельно-серых щеках ее появился робкий румянец, а глаза, понуро-тоскливые,
оживясь, заблестели.
- Да ты фартовый мужик! С меня причитается!
И едва Сан Саныч отвернулся, она уже стояла совершенно нагая. Сан Саныч,
скользнув взглядом по отвисшим тряпично кулечкам ее дряблых грудей, долго не мог
отвести глаз от красноватого шрама на животе, перечеркивающего почти пополам ее
худое тело с выпирающими костями, обтянутое иссиня-бледной кожей.
Дама, перехватив взгляд, провела обкуренным пальчиком по гладкой
поверхности шрама, криво усмехнулась:
- Это-то муженек дорогой меня перыщком пополосовал! Чтоб ни дна ему, ни
покрышки! Четыре дыры, еле заштопали! Теперь вот Манькой Резаной и зовут... Ну,
чего?! Сам разденешься или помочь?
Она, потянувшись, шагнула к Сан Санычу, но он с утробным испуганным
мычанием одним невероятным скачком вылетел из кухни. В спину ему, словно каленый
гвоздь, вонзился истерически-дикий смех.
Староверов прямо с крыльца, будто в омут, нырнул в холодный предутренний
воздух: «О, Господи! Что творится-то, а?!», и, не разбирая дороги, по темной пустой
улочке помчался прочь от дома, куда глаза глядят.
«О, женщины!.»
Когда-то давно, в молодые годы, был он со своими студентками на уборочной в
совхозе. С самой глазастой и красивой пришлось укрываться от дождя в шалаше. Она,
подрагивая, робко прижалась к Староверову и прошептала: «Возьмите меня замуж»!».
Ожженый несмелым поцелуем, Сан Саныч отпихнул девчонку, заговорил резко,
нравоучительно. Пуще всего он боялся, как бы не выгнали его из училища за связь с
подопечной. А может, и зря, что скрывать, потом всю жизнь сожалел...
 И вот так все время - чуть что! - трясся будто заяц под кустом. Молчал, как
партизан на допросе, на педсоветах в училище, где вел «труд» - невелик кулик, ни разу
в застолье не выпивал больше рюмочки вина, дабы не сболтнуть лишнего, а последние
годы перед пенсией был готов сплясать «казачка» под окнами директорского кабинета,
если б приказали...
Чаял - уж теперь, на пенсии, поотпустит эта страшная напасть, загнавшая его в
тесный, тщательно сберегаемый от потрясений мирок, ан нет... И когда же она заползла
в душу, укоренилась намертво?
Может, в тот страшный 37 год, когда как «врага народа» арестовали отца? Отец,
колхозный плотник, привернул в горсовет за какой-то справкой, а поскольку шел с
работы, за пояс у него был заткнут топор. Председатель - жук еще тот! - бочком,
бочком из кабинета и - в крик! Убивают! Набежал народ, скрутили растерянного
мужика. Потом вроде и никто не верил, что замыслил Староверов-старший
смертоубийство представителя власти, но поди докажи, кто рискнет! Закатали ему
десять лет без права переписки...
Санко закончил школу и куда бы ни сунулся - везде получал от ворот поворот. И
вдруг к отчаявшемуся парню прямо на дом прибежал нарочный от председателя...
Председатель разложил на столе перед робко присевшим на краешек
стула Санком чистый лист бумаги, сам обмакнул перо в чернила и протянул
ручку.
- А чего писать? - пролепетал, принимая ее дрожащими пальцами, Санко.
- Не трусись ты, не забижу! - хохотнул, раздвигая губы в довольной усмешке,
председатель и, поскрипывая хромовыми сапожками, запохаживал вокруг стола. - А
пиши... Я, мол, такой-сякой, решительно и бесповоротно порываю со своим отцом. Так
как он есть классовый враг и чуждый Советской власти элемент. Поступаю сознательно
и отныне обязуюсь не иметь с вышеозначенным лицом ничего общего. Подпишись!
Вот и ладненько…
Хороших друзей у Староверова никогда не было, ни в педучилище, куда вскоре
его приняли, ни после, когда стал учительствовать сам. Он опасался откровенничать, а
без этого настоящей дружбе не бывать. В свободное от уроков время он ударялся по
лесам с ружьишком или просто с корзиной по грибы. На лесных ночевках Староверов
простудился, слег с воспалением легких, а потом еще хуже - заболел туберкулезом. Как
раз в канун войны. Под вой баб, провожавших на фронт мобилизованных мужиков и
парней, нет - нет да и ловил на себе злые и завистливые взгляды: дескать, вон какой
бугай за бабьими юбками в тылу отсиживается! Пособил же леший ему чахотку
заполучить! Глядишь, так и жизнь свою спасет. Он корил себя после войны, особенно в
тяжкие горькие часы своей жизни, что не ушел тогда добровольцем, хотя и сам в
лихолетье едва не умер от болезни и голодухи. Тоска от одиночества с годами все чаще
сдавливала его сердце. Припоминались сгинувшие на фронте ровесники. «Я тоже
должен был быть там, среди них...» - в отчаянии шептал Сан Саныч, проклиная
своенравно распорядившуюся судьбу. И предательство родного отца не давало покоя.
Хотелось как-то искупить все, ощутить в душе хоть капельку выстраданного и
облегчающего прощения...
Староверов брел и брел наугад в скорых непроглядных сумерках. Ломая в лужах
тонкий ледок, промочив ботинки, он не заметил, как миновал окраину Городка и
очутился на полевой дороге, ведущей к лесу. Где-то далеко впереди смутно
угадывались очертания Лисьих горок. На обрывистом краю крайнего холма вдруг
вспыхнули яркие огни фонарей, высветивших ослепительно - белые стены храма с
черными провалами окон. « Вот бы мама порадовалась!» - пожалел Староверов. Он
хорошо помнил , как тихо и безутешно плакала мать, когда с церквей в городке
сбрасывали колокола.. На центральной площади взрывом развалили летний собор;
зимний, посрывав кресты, обустроили в вертеп, нацепив вывеску «клуб», красующуюся
и поныне. Церковь же на Лисьих горках белела нетронутой невестой в свадебной фате.
До нее тоже было дотянулись поганые загребущие руки. Однако, дальше сброшенных
колоколов и разворованной утвари, дорогих окладов с икон лихоимство не двинулось.
В подвалы опутанного по ограде колючей проволокой храма в начале войны завезли
какие-то ценные архивы, так и пролежавшие до пятидесятых годов под неусыпным
караулом стрелков с винтовками. Потом церковь вернули верующим, но мать
Староверова не дожила до светлого дня...
Сан Санычу припомнились последние деньки жизни матери. Она уже не
вставала, жалостливыми ввалившимися глазами смотрела на сына: «Как ты, Санко, без
меня- то жить будешь? Один, ровно перст... Коли тяжко когда - молись! Господь не
оставит.»
Староверову всю жизнь приходилось притворяться отъявленным атеистом,
учительствуя, в сторону храма, пусть и порушенного, Сан Саныс не смел взглянуть
даже и будучи один. Лекции насчет «опиума для народа», когда приказывали, исправно
читал учащимся. Дома мать истово молилась за безбожника-сына, искренне веря, что
мерзость на Бога он возводит по принуждению, а не по сердцу. А сын боялся, он хотел
быть, как все, хотел выжить...
Сан Саныч тяжко вздохнул и неумело, неловко перекрестился: «Надо в храм
сходить...» Он прикрыл глаза и ощутил вдруг себя пареньком среди готовящихся к
исповеди. Рядом стояла мама, сжимая ему запястье теплой ласковой рукой. Отец был
необычно серьезен, строго и заботливо оглядывал сына. Батюшка, улыбаясь в бороду,
поманил мальчонку к аналою с возложенными на нем Евангелием и большим
блестящим крестом. Мать легонько подтолкнула смутившегося сынка. А на клиросе
пели печально и красиво...
Староверов , сглотнув горький ком, застрявший в горле, хотел прошептать
молитву, но память подвела, как нарочно, ни словечка на ум не пришло. И все-таки он
почувствовал, глядя на белеющий впереди храм, тепло в себе - робкое и трепетное на
студеном ветру, но живое. Возвращаясь, к дому он подходил настороженный, но зря -
выстывшая горница была пуста, Манька исчезла. Да и он сам мало-помалу оправился
от недавнего смятения и по привычке бормотал вслух, будто невидимому собеседнику:
« Вероятно, она женщина легкого поведения. За хлеб и ночлег благодарить таким
дурным образом! А...вдруг по-иному она просто не умеет, не может? И ей все одно -
кто перед нею?! Бедная женщина!.. Может, чем-нибудь ей помочь?». Но тут же
мелькнула трусливо мыслишка: « А если она больше не придет?»..
Манька никуда не делась, подняла глухой ночью, заломилась в калитку да и еще
в сопровождении двух зверски пьяных мужиков. Староверов не решился высунуть нос,
вслушиваясь в грозные выкрики, но когда в окно брякнули камушком, пришлось
показаться.
- Дядя, водки дай! - загалдели наперебой мужики.
- Сан Саныч! Водки, водки! - прыгала впереди мужиков растрепанная Манька,
рассыпая с зажатой в пальцах сигареты светлячки искр.
 - У меня в доме спиртных напитков не имеется! - осветив компанию фонариком
и лязгая зубами от холода и неприятного ощущения внизу живота как можно тверже
выговорил Сан Саныч. На удивление подействовало сразу, канючить перестали.
- Обманула, падла! - мужик постарше влепил в сердцах Маньке оплеуху и,
пошатываясь, побрел прочь.
- Маня, Манечка! Дорогуша, тебе больно? - другой мужичок, облапив Маньку,
поволок ее к кусту под забором.
Манька визжала, вырывалась, материлась и, поваленная наземь, завопила
истошно:
- Помогите!
Сан Саныч , словно зверь в клетке, заметался взад-вперед по сеннику. «Не
выйду! Ей, бабе, что? Где легла, говорят, там и родина! Но, Господи, что она так
кричит-то?!»
Староверов распахнул дверь и выскочил на крыльцо. Бежать ли к
копошившимся под кустом телам или же во все горло звать на помощь, он сообразить
не успел.
Насильник взорал благим матом и скорченной тенью тотчас убрался восвояси.
- Маня, ты жива? - держась за засов калитки, осторожно осведомился Сан
Саныч.
- Жива, жива! - Манька загнула таким матюком, что у Староверова уши огнем
обожгло, и, отряхиваясь, подошла к калитке. - Открывай! Соврал, поди, что нет у тебя
выпивона?
Сан Саныч открывать не торопился.
- Кто эти мужчины, что были с тобой?
- А хрен их знает! Пристали: найди выпить!. Отворяй, чего чешешься, замерзла я
вся! Из комнатухи меня намедни выселили, ночевать негде!
- Прощай! У меня здесь не богадельня и не постоялый двор!Я прошу тебя, Маня,
больше не приходи!
Он содрогнулся от потока мерзкой брани, ударившего в спину. Манька
бесновалась не на шутку, швыряла комками земли по крыльцу, по окнам, билась
плечом о калитку, пинала ее, не щадя ног. Выдохнувшись, принялась стучать мерно и
настойчиво.
- Вот что, Маня! - не удержался, выглянул Сан Саныч. - Прекращай! Я тебе
русским языком сказал.
- Сан Саныч, сигареточки у тебя не будет? - теперь просительно-жалобно заныла
она.
Сигаретки Маньке хватило ненадолго. Она попросила еще чаю, и Староверов ,
опорожнив в банку заварочный чайник, вынес ее и опять-таки через забор вручил
Маньке.
- Пей, угощайся, Мария, и с последним глотком - все!
Сан Саныч слушал смакующие причмокивания Маньки и понимал, что он уже
просто издевается над человеком. Стало гадко, противно и со стороны он себя как бы
увидел: скрюченным у забора, прижавшим ухо к щели, для пущего слуха раскрывшим
рот.
Манька учуяла слабину и, саданув банку о камень, взвыла:
- Сволочи все кругом! Подыхай посреди улицы и никому дела нет!.. Прижилась
было у одного раздолбая, а он свихнулся с перепою, морду мне набил и средь ночи из
фатеры выставил. Забралась ночевать в какой-то курятник пустой, так хозяин утром
чуть на вилы не насадил. А вчерась с мужиками день пили на чьей-то хате, а потом
старбень-хозяйка пришла и всех - долой! Допивали в сквере, мужики меня бросили, на
лавке напротив памятника Ленину дрыхнуть оставили. Тут ночь и стала коротать,
хмель-то быстро вышел. Ну, думаю, от холода сдохну. С лавки подняться не могу,
примерзла. Молиться уж начала - пусть менты придут и заберут меня в свою кутузку!
Все ж ночь в худом да тепле! Не пришли!.. Сан Саныч, ежели есть Бог, пусти
погреться, не дай замерзнуть!
Манька повалилась на колени и, всхлипывая, прижалась лицом к покрывшейся
колкими иголочками инея и оттого звенящей жестью траве под забором.
Сан Саныч открыл калитку, помог подняться Маньке, морщась от перегара.
- Только на одну минуту! - назидательным деревянным голосом произнес он,
хотя знал, что Маньку уже никуда не выгонит.
Пусть осуждают его доброхоты, злословят, двусмысленно похихикивая, или с
недоумением пожимают плечами, крутят пальцем у виска. А Манька отопьется
крепким пуншем, уснет мертвецки, Днем она уйдет куда-нибудь и жди опять - в каком
состоянии и с кем припрется, если добредет вообще...
«О, Господи, за что такая мука-то?!»
Манька, прямо с порога, как кошка с мороза, проворно юркнула на горячую
печную лежанку, затаилась и вскоре захрапела. Староверов остался наедине со своими
мыслями.
« Это все мне кара, от Бога кара! - твердил он, вздыхая. - За то, что от родного
отца отрекся, на войну струсил идти. Вот всю жизнь протрясся, как овечий хвост, пекся
лишь о куске хлеба да бился за копейку.»
Сан Саныч прислушался к Манькиному храпу с печки.
« Несчастные люди! И я чем лучше их? Но, может... согревая их, делясь с ними
пищей и кровом, я искуплю прошлые грехи перед Богом, совестью?»
Староверов прошел из кухни в горницу, нашел глазами бумажную иконку
Спасителя, оставленную сестрой и сиротливо притулившуюся в углу, в полумраке
попытался вглядеться в лик.
« И нынешняя моя жизнь не продолжение Божией кары, а искупительный крест.
Надо нести его и не роптать... Почему прошлое мне кажется таким безрадостным,
ненастным, серым, бесконечно долгим осенним днем? Потому что жил без веры!..»
Охваченный радостным трепетом, Сан Саныч сотворил крестное знамение...
Татьяна Эйснер. Судья конкурса

Прозаик.
Родилась 26.10.1958 г. в Красноярском крае. Выпускница Кировского
сельхозинститута. С 1982 г. работала на Крайнем .С 1999 по 2004 г.г. была
заместителем гл. редактора еженедельной газеты «Огни Талнаха» (Норильск).
С начала 90-х годов публикуется в региональной и краевой прессе, в журналах:
«День и Ночь», «Енисей» (Красноярск), «Литературная учеба» (Москва), «Дальний
Восток» (Хабаровск), в альманахах: «Полярное сияние» (Дудинка), «Литературные
страницы» (Бонн), «Пилигрим» (Кельн-Кассель). Один из пяти авторов совместной
книги прозы таймырских писателей «Стая» (1999 г., Норильск). Автор книги рассказов
«Дорога на Север» (2008 г., Вецлар).
Дипломант II литературного конкурса им. Ю. Рытхэу (Анадырь) и лауреат II
литературного конкурса им. Ю. Бариева (Норильск). С 2004 года живет в Германии.
Адрес страницы:
http://www.journaldalniyvostok.ru/articles/06_2006/eisner_t

МАЛЬЧИК МОЙ СЕРЁЖА

Я люблю ездить в поезде. Люблю рокот колес, люблю специфический вагонный

запах, люблю смотреть, как бегут мимо пыльного окна города, деревеньки, поля, луга,
речушки; как сбочь дороги поднимаются, тянутся вверх, изгибаясь пологой параболой,
провода, достигают апогея - опоры - и падают вниз, вновь поднимаются и вновь
падают, поднимаются и падают... Люблю открывать окно в тамбуре и слушать, как
диспетчер на станции что-то говорит кому-то по громкой связи – всегда оглушительно
громко и совершенно непонятно. И просто стоять и ловить встречный поток воздуха,
несущего запахи – такие разные, такие трогательно-знакомые...

***
Пассажиры поездов – особая категория граждан. Я бы даже сказала: партия. В
ней свой устав: быстро входить в контакт с соседом; своя униформа: линялые трико с
пузырями на коленях и майка для мужчин, байковый халат для женщин, тапочки для
обоих полов; свои взносы: бутылка спиртного, вареная курица, обложенная крутыми
яйцами и красномордыми помидорами и соль в спичечном коробке.
Я в этой партии представляю некую фракцию молчаливых наблюдателей. У
меня, как правило, нет тапочек и халата, вместо курицы я запасаюсь яблоками, а
разгадку сканвордов я предпочитаю общению с однопартийцами. Я занимаю верхнюю
боковую полку (классическое место фракционера!) и смотрю с высоты своего
положения на то, как кипит внизу бурная пассажирская жизнь.
Пассажиры, хоть они объединены в одну партию едиными целями и задачами,
тоже бывают всякие. Сказывается территориальная принадлежность. Представьте на
минуту, что в одном купе оказались мастеровой мужичок-архангелогородец, москвич-
интеллектуал при шляпе и галстуке и дородная кубанская казачка. Воображаю, какая
беседа могла бы между ними завязаться – прелесть! Но особенно, на мой взгляд,
колоритны пассажиры-вятичи – мои милые земляки.
 ***
Сентябрь 2002 года. Москва. Казанский вокзал. Фирменный поезд «Вятка» был
готов отвезти меня на родину, на последнюю, как выяснилось потом, встречу с моими
мамой и братом. Минут за десять до отправления я заняла свое место фракционера и
сидела тихонечко, стараясь не мешать пассажирам, продирающимся по узенькому
проходу к своим местам.
- Витя! Витя! – полная женщина, обвешанная невероятным количеством
разномастных сумок, крутила головой с растрепанной дулькой простенькой прически
направо и налево. – Витя, сволочь такая, ты где, паразит? Вот наши-то места! Витя! Где
ты, скотина?!
- Ты куды, дуришша, приперлася? У нас ить другой вагон! – через головы сипло
орал из тамбура Витя. – Ташши все сюды!
- Дак как же другой-то? Ить третий! Я сама от паровоза пошшитала! Поди, до
трех-то умею ишшо шшитати! – с надеждой в голосе прокричала в ответ толстушка.
- На вагоне «10» написано! Здеся с хвоста шшитают!
- Ох, мать моя, женшина! Вот наказанье-то! – тетка, тяжело засопев, стала
протискиваться против пассажирского течения к своему паразиту и скотине Вите.
- Куда тя несет? Не вишь – люди идут! Разуй шары-то! Пропущай! – накинулась
на толстуху кругленькая розовощекая бабка, за которой следовал высокий худой
мужчина с кладью в обеих руках.
- Сама пропущай! – нервно взвизгнула тетка. – Мне в другой вагон надо!
- А че тогды здеся, как пугало, торчишь? – прошипела бабка, протискиваясь в
купе и бережно, как младенца, прижимая к груди объемистую серую сумку.
- Сама ты пугало огородное, обормотка старая!
- Ах ты, сучка подзаборная! Анатолий! Ты слышал?
Анатолий шевельнул косматыми бровями в сторону толстушки. Потом молча
поднял свой багаж, состоящий из нескольких разноцветных пластиковых пакетов, на
недосягаемую высоту третьей полки. Полная тетка мгновенно прошмыгнула в
образовавшееся у ног мужчины свободное пространство и исчезла вместе со своими
сумками в тамбуре.
Бабка с Анатолием оказались моими попутчиками. Они уложили пакеты и серую
дерматиновую сумку со сломанным замком-молнией и поэтому перетянутую
веревочкой в багажные отсеки и расположились на двух нижних полках, друг напротив
друга.
Бабка глянула в окно, покрутила головой:
- В каку сторону поедем-то?
Анатолий молча указал рукой направление.
- Туды? Тогды давай местами меняться. Сам ить знаш: не могу я вверьх-то
ногами ехать, укачиват!
Мужчина молча встал и пересел на бабкино место.
Поезд медленно тронулся.
Пересев, бабка сняла с себя черную вязаную кофту, аккуратно сложила ее,
стряхнула невидимые пылинки и сощипнула только ей замеченные соринки,
критически осмотрела результаты своего труда, недовольно скривилась, расправила
кофту, встряхнула ее, вновь сложила, вновь удалила пылинки-соринки и скомандовала
мужу:
- Положи-ка на место!
 Муж открыл багажник и вынул оттуда пластиковый пакет.
- Не этот! – буркнула бабулька. – С красными буквами!
Муж достал пакет с красными буквами и небрежно запихнул туда тщательно
сложенную кофту.
- Ты че так суешь-то! Потом мне че, в жеваной ходити?
Анатолий не отреагировал, поставил пакет с торчащей как попало кофтой
обратно в багажник, опустил полку и сел.
- Дак тапки-то че не достал? Тапки достань и халат мой!
Анатолий встал, открыл отсек, достал пакет с красными буквами.
- Не тут! В черной котомке!
Мужчина вновь нагнулся над раскрытым багажником и зашуршал пакетами.
- Дак здеся она! - бабка ткнула пальцем в полку, на которой сидела.
Анатолий недоуменно пожал плечами – мол, так бы сразу и сказала, закрыл
свою полку и открыл бабкину, достал искомый черный пакет и стал вынимать из него
вещи: платки, рубашки, нижнее белье, какие-то свертки. Бабка высунулась из-за его
спины.
- Дак ты че, не видишь? Нету тут тапок! В желтом мешке они!
Желтый пакет, к счастью, оказался в этом же отделении, что и черный. Тапки и
халат были извлечены на свет божий, вынутые тряпки были небрежной Анатолиевой
рукой под бабкины причитания запихнуты обратно в черный пакет, который
отправился в багажник.
Бабка, поджав обиженно губы, сняла туфли, обула тапочки и пошла в туалет
переодеваться. Мужчина молча смотрел в окно, облокотившись на столик и подперев
голову рукой.
- Иди переоденься, пока очереди нет, а то набегут! – бабка, облаченная в
байковый халат веселенькой расцветки, вернулась минут через пять и принялась с
невероятной тщательностью складывать, сощипывать соринки, встряхивать и снова
складывать свое шерстяное платье.
Муж продолжал невозмутимо смотреть в окно. За все время поездки я так и не
увидела его в трико и тапках. Тоже, видать, партийный отщепенец...
Спустя несколько минут Анатолий оторвался от окна, за которым запутывались
в деревьях синеватые сумерки, и сказал первую, за прошедший с начала путешествия
час, фразу:
- Пойду покурю.
Слава тебе, Господи! А то я было подумала, что он немой!
- Ну-ну! – отозвалась его жена, неодобрительно поджав губы.
Мужчина вынул из внутреннего кармана пиджака пачку «Беломора», с
аккуратным, ровно для одной папиросы, прямоугольным отверстием на углу и коробок
спичек и пошел в тамбур, зацепив по пути стоящие возле его полки тапочки,
предназначенные заботливой супругой для своего молчаливого мужа. От толчка
тапочки разлетелись в разные стороны.
- Поправь тапки-то! – мгновенно отреагировала бабулька.
Муж, не оглянувшись, удалился.
- Ох, уж эти мужики! – бабка, демонстративно заохав, наклонилась и поставила
тапочки ровно – пяточками к полке. – Имя что в лоб, то и по лбу! Всю жись за имя
убирай! Всю жи-ись!
 Я проводила мужчину глазами: он прошел в тамбур и скрылся за дверью
туалета.

***
Езда в поезде почему-то нравится не всем, многие находят ее напрасной тратой
драгоценного времени. И действительно: что толку попусту таращиться в окно или
наблюдать за соседями, когда еще кучу дел надо провернуть! Может быть, это
действительно так и, может быть, я - фракционер не только в партии пассажиров, но и в
партии ценителей жизни, если вид из вагонного окна для меня подчас важнее
возможности заработать лишний рубль.
Вообще, вагонное окно, а особенно окно в тамбуре, имеет странную особенность
сближать людей. Однажды, будучи студенткой первого курса, я ехала от матери,
которая жила тогда на севере Кировской области, в Киров. Была весна, начало мая,
повсюду еще лежал сырой, набрякший талой водой, снег, в котором, завязнув по
щиколотки, стояли продрогшие деревья, розовея готовыми взорваться почками. И
никакой паровозный дух не мог перешибить умопомрачительный аромат весенней
свежести, бьющий в окно тамбура. Я стояла, вцепившись в поручень и дрожа от
холода, но желания уйти в душный переполненный вагон не было.
Дверь за моей спиной отошла в сторону и в тамбур вошел белобрысый
парнишка, встал рядом со мной и тоже потянулся лицом к струе ветра. Мы обменялись
какими-то фразами, как будто были давным-давно знакомы и через пару минут уже
пели что-то на пару. Потом болтали и снова пели. И не было роднее и ближе нас никого
на свете!
Так мы простояли все четыре часа пути до города и расстались на вокзале
навсегда. Почему-то так получилось, хотя мы и обменялись адресами.
Прошел не один десяток лет, а я вспоминаю эту случайную встречу, как какое-то
знаковое событие в моей жизни. И сколько бы раз я ни ездила поездом, мне всегда
казалось, что стоит только выйти в тамбур, опустить вниз окно, как откроется дверь и
войдет худенький студент Сережа, лица которого я уже не помню, а помню только
восторг в его светлых глазах от летящей навстречу весны, и мы снова будем стоять
рядом, насквозь продуваемые сумасшедшим ветром стремительной жизни...

***
Наведя порядок, бабка принялась выкладывать из серой дерматиновой сумки на
застеленный газетой стол дорожную снедь - классический вариант партийных взносов:
курица, яйца, помидоры. И то верно: пора перекусить, проводница уже разносила чай.
- Ну, дак че, накурился? – этими словами встретила бабка вернувшегося мужа. –
Тапки-то че за собой не поправил?
Он молча сел к столику и придвинул к себе курицу.
Бабка намазала маслом кусочек хлеба и, часто, по-кроличьи двигая челюстями,
начала жевать. Несколько минут в купе царило умиротворение, которое неожиданно
было прервано бабкиным воплем:
- Анатолий! Таблетки-то я забыла выпить! Перед едой надоть! Достань-ко мне
таблетки-то!
Муж вопросительно взглянул на жену.
- Они в синем мешке с оторванной ручкой!
 Мужчина отложил куриную ногу, вытер руки полотенцем и открыл свою полку.
Синего пакета с оторванной ручкой в его отделении не оказалось. Он опустил свою
полку, поднял бабкину. Пакета не было и там.
Бабка схватилась за сердце.
- Хосподи, Боже ты мой, Исусе-Христе! Потерял! Ирод! Где? В руки ить тебе
было дадено! В руки-и! Иши-свишши чичас! А куды я без лекарства-то? Хоть ложись и
помирай! Ой, Хо-осподи-и! – причитала бабка, всплескивая руками.
Анатолий не слушал: он обгладывал куриную ножку.
- Ой, нет! Погоди-ко: ручка-то в метро оторвалась, дак мы на вокзале синий
мешок-от выбросили, - радостно спохватилась паникерша. - Таблетки-то таперя в
красном!
После уже традиционного открывания-закрывания полок таблетки были
найдены и торжественно выпиты. Радостная бабка цапнула куриное крылышко и снова
мелко-мелко, часто-часто стала жевать.
После ужина бабка принялась убирать остатки еды, по десять раз перепаковывая
все в мятые газеты и бормоча себе под нос:
- Попередавится ить все! Выбрасывай потом, скоко денег уплочено было – все
коту под хвост!
Мужчина разложил постель и, не раздеваясь, лег.
- Анатолий, дак ты бы переоделся, помнешь штаны-то! – встревожено
задергалась бабка, но муж не реагировал – он уже сладко похрапывал.
- О, Хосподи-и! – только и смогла сказать супруга-аккуратистка.

***
Народ в вагоне укладывался на ночлег, умолкли разговоры, погас яркий свет.
Стало почти тихо, лишь ровный говор колес, летящих по рельсам без стыков, сопение
спящих, да бряканье ложечки в стакане на чьем-то столике нарушали тишину.
Мне не спалось. Я вышла в тамбур, встала у окна, прижалась лбом к стеклу и
закрылась от тусклого света лампочки ладонями. За окном черным сатином струилась
сентябрьская ночь, кое-где, как булавками, проколотая точечками огней.
Сколько раз, вот так как сейчас, я вглядывалась в летящую за стеклом темноту,
ловя взглядом редкие цветные пятна: фонарь над полустанком, под которым в круге
света стоит сонная тетенька в черной униформе, держа в руке свернутый желтый
флажок, красная лампочка шлагбаума на переезде, молочное лицо луны, бегущей через
лес вслед за поездом...
В щелочку рамы тянуло запахами картофельной ботвы и дыма. Я опустила веки:
и вот я снова дома, на голом приусадебном участке, с которого только что убрана
картошка. Рядом со мной на куче еще не увядшей ботвы сидит мой брат. Мы смотрим,
как постепенно тускнеет ясное сентябрьское небо, как медленно тянутся к нашим ногам
длинные тени. «Пойдем печь картошку?» - спрашивает он меня и я радостно киваю в
ответ. Что может быть ярче и теплее костра в осенней ночи! Костра, который мы всегда
разводили на нашем любимом месте – маленькой косе на излучине речки. Там мы
пекли картошку и жарили на ивовых прутиках только что пойманных пескарей.
Как хорошо бы и сейчас посидеть у живого огня, перекидывая из ладони в
ладонь обугленную картофелину! И искры падали бы в бездну черного неба, и нам
было бы весело, и у брата были бы такие же восторженные глаза, как у мальчика
Сережи из весеннего поезда...
 Не размыкая век, я потянула оконную ручку вниз.
Закрыто!
Окно в прошлое было закрыто.

***
Утром меня разбудило ритмичное клацанье челюстей: мои попутчики
завтракали, уничтожая остатки ужина. Я хмыкнула про себя: и стоило все это так
тщательно запаковывать? Я встала, собрала постель, умылась и стала пить чай,
исподтишка поглядывая на соседей.
После трапезы мужчина сказал свою вторую и последнюю, услышанную мной
от него, фразу:
- Пойду покурю.
- Ну-ну! – уже привычно для меня скривилась в ответ жена.
Муж вышел из купе, запнувшись по пути о тапки. Реакция бабки была
предсказуема:
- Поправь тапки-то!
Он, разумеется, даже не оглянулся, а она, кряхтя и причитая, поставила
ненужные мужу тапки на место.
- Ну, дак че, накурился? – стандартный, по все видимости, вопрос удостоился и
стандартного ответа возвратившегося после десятиминутной отлучки Анатолия –
молчания.
Проводница стала собирать постельное белье, через час мы должны были
прибыть в Киров. Бабка побежала в туалет переодеваться, а вернувшись, начала
руководить процессом упаковки и перепаковки пакетов. К счастью, к прибытию поезда
все вещи были уложены, серая сумка перевязана веревочкой и бабка даже успела одеть
свою черную кофту, совершенно не помявшуюся.
Поезд тихонько крался по пригороду. Нетерпеливые пассажиры, навьюченные
чемоданами, сумками и пакетами стояли в проходе. Вот странные: неужели выйти не
успеют на конечной-то станции? Бабка с Анатолием тоже встали.
Поезд плавно сравнялся с платформой.
- Дак Сашке-то ты позвонил ле? – опять забеспокоилась бабуля. – Встретит ле?
Забудет ведь, как пить дать, забудет! Такой же ить, как и ты, безалаберный – ниче-то
ему доверить нельзя!
Мужчина молча кивнул в сторону окна: на перроне, крутя головой по сторонам,
маячил высокий парень – вылитый Анатолий. Бабка пошмыгала носом и стала
тревожно перетаптываться на месте, вытягивая шею и пытаясь что-то разглядеть
впереди:
- Дак че дверь-то она не открыват? Спит, ле че ле?
Брякнула опущенная проводницей ступенька, народ зашевелился, зашаркал
ногами, зашуршал пакетами, медленно двинулся к выходу. Поднялась и я со своего
места: пора!
На перроне отыскала глазами своих попутчиков: Анатолий с сыном, оба
высокие, плечом к плечу, как солдаты на плацу, уже шагали в сторону привокзальной
площади, бабка суетливым колобком катилась следом, что-то тараторя и хватая
мужчин кого за рукав, кого за полу куртки.

***
 Я стояла на быстро пустеющем перроне и смотрела вокруг. Здание вокзала было
все того же бледно-зеленого цвета, в который его покрасили перед тем, как через Киров
проезжал на БАМ Брежнев – лет 30 прошло с той поры, наверное. И двери те же самые,
и фонари, и лестница перехода – все осталось таким же, как тогда, в годы моей
студенческой юности. Как будто я приехала сюда не в плацкартном вагоне, а
примчалась из будущего на машине времени.
Все было как тогда.
Вдруг мне показалось, что дохнул на меня сырой весенний ветер, пропахший
терпкими ольховыми почками, и кто-то далеко-далеко запел старую, давно забытую
всеми, песню...
Сердце тревожно вздрогнуло от острого ощущения реальности невозможного.
Это ты, мальчик мой Сережа?
Ты здесь?
Правда?
Георгий Янсюкевич. Судья конкурса

Прозаик. 55 лет. Двадцать лет проработал в московских школах, из них

четырнадцать лет директором. Ближе к пятидесяти годам стал писать –
художественная проза больше для души и газетные материалы - для души и тела.
Из прозы практически все за небольшим исключением опубликовано в журналах
и газетах – «Московский вестник», «День и ночь», «Новая литература», «За
Калужской заставой» и т.д. Но книги нет. Последние пять лет работает исключительно
журналистом. Работал в семи – восьми изданиях, был главным редактором портала
«Одинцово-ИНФО», создал и был редактором газетного приложения «Королѐвская
панорама», на регулярной основе пишу для «Московского комсомольца», «Ежедневные
новости Подмосковья», «Одинцово-ИНФО». В настоящее время почти чиновник –
пресс-секретарь мэра подмосковного города Королѐв. Член союза писателей,
победитель различных литературных и журналистских конкурсов.
Живѐт в Одинцовском районе Московской области.
Страница http://www.litsovet.ru/index.php/author.page?author_id=10107

СЕМЕЙНАЯ ДИЛОГИЯ

КОГДА Я УЙДУ

Когда я уйду, будет самый длинный день и самая короткая ночь. Мы будем
сидеть в беседке за домом с друзьями, запивая шашлык красным вином, и сожалеть о
том, что пройдет ночь, и день уменьшится на несколько мгновений. Моя молодая жена
будет демонстративно зевать, давая понять, что ей скучно с нами, и она вот-вот уйдет.
Но уйду я за дровами для костра и не вернусь. Потом кто-то из гостей спохватится:
«Смотрите, а хозяин-то ушел. Пора и нам собираться». А может так случиться и тогда,
когда будет самая длинная ночь и самый короткий день. Мы будем сидеть в доме у
камина, закусывая водку все тем же шашлыком, и радоваться, что пройдет ночь, и день
станет на несколько мгновений длиннее. Молодая жена будет зябко кутаться в платок,
словно намекая, что ей с нами скучно, и она хочет уйти. Но уйду я за дровами для
камина и не вернусь. Потом кто-то из гостей заметит: «Смотрите, а хозяин-то ушел. Не
пора ли и нам по домам».
Свой последний дом я облюбовал заранее. Гуляя с Шараповым, мы всегда с ним
заходили на деревенское кладбище, которое с одной стороны было отрезано лесом, а с
другой, железной дорогой. Подходя к нашей березке, каждый раз напоминал ему: «Не
забудь Шарапов, что когда я уйду, обязательно приходи к нашей березке, проведать
меня». Но я опоздал с уходом - место под нашим деревом было уже занято. Кто-то
поспешил раньше.
Когда я уйду, то с умилением и удивлением увижусь с теми, кого едва выносил по
отдельности - с моими женами. Они тоже очень удивятся и настроятся на печальный
лад. Встанут рядком около меня, и каждая задумается о своем. Первая и вторая
заплачут, сожалея о том, что они всего лишь бывшие вдовы. Третья тоже заплачет, но
это будут слезы гордости и превосходства. «Посмотрите на меня. Только мне удалось
стать его настоящей вдовой. И я еще такая молодая. Может быть, впереди у меня не
одно еще вдовство».
Чуть поодаль также рядком, как матрешки, с разницей в возрасте в девять лет будут
стоять три мои замечательные дочки. Возможно, старшая дочка будет держать за руку
внучку, которая будет озираться по сторонам, капризничать и проситься на руки.
Конечно, хотелось бы внука, но в нашем роду с мужиками пока что-то не ладится.
Дочки будут с удивлением и неподдельным изумлением смотреть друг на друга. До
моего ухода они не были даже знакомы. Мой уход помог им стать сестрами. Как
хорошо, что им нечего делить.
Когда я уйду, мои другие женщины не придут на кладбище. Они не придут не потому,
что они такие бессердечные и бесчувственные. Просто им не сообщили о моем уходе:
бывшие жены уже не поддерживают с ними отношения, а нынешняя не захотела с ними
познакомиться, несмотря на мои уверения, что все они из очень приличного общества.
У меня всегда был хороший вкус. Я даже точно знаю, что у одной из моих любимых
женщин в момент моего ухода неожиданно задрожат руки, и она непроизвольно
плеснет кофе на белоснежную рубашку мужа. У нее защемит сердце, потому что
кофейные пятна не отстирываются, а рубашка совсем новая.
Когда я уйду, удостовериться в моем уходе придут два закадычных друга. Они
прекрасно знают, что, сколько раз я уже уходил, громко хлопав дверью с возгласом: « Я
больше не вернусь», и возвращался. Один придет с бутылкой моего любимого
портвейна, и уже выпивши, а другой с гитарой, и тоже выпивши. Тот, кто, выпивши,
возьмет гитару, а тот, кто был с гитарой откроет бутылку. Бывшие вдовы укоризненно
покачают головой, а нынешняя зло подожмет тонкие губы и подумает про себя: «Таких
даже могила не исправит. Ну и дружки были у тебя, муженек.» Она наивно полагает,
что меня могила уж точно исправила. Но как она заблуждается: мне тоже хочется
выпить. Друзья пускают бутылку по кругу, и мы поем:
Прожить бы жизнь дотла.
А там пускай ведут
За все мои дела
На самый страшный суд.
Когда я уйду, вдова не пригласит на поминки бывших жен и выпивших друзей. Она
ничего не хотела иметь общего с моими женами и недолюбливала друзей с гитарой и
бутылкой. Мои же друзья любили всех жен (как же можно не любить жен друга),
поэтому, как обычно, взяли у не приглашенных жен денег, купили еще нашего
любимого напитка, разложили нехитрую закуску на гитаре и помянули недобрым
словом всех тех, кто скорбел обо мне в теплом доме. Потом выпили еще за меня и для
«сугрева». Друг, который с гитарой даже прослезится, когда портвейн пойдет не в то
горло. Выпив еще несколько раз по чуть-чуть, друг, который без гитары
поинтересуется у не приглашенных жен: «А где же виновник торжества?» Я промолчу,
так как никогда не любил быть в центре внимания.
Когда я уйду, Даня и Шарапов обеспокоятся не сразу. Им не привыкать к моим
отлучкам. И даже, когда толпа, провожавших меня в последний путь, ввалится в дом,
чтобы попить и поесть в тепле, они не сразу, поймут, что ушел я надолго. И даже
тогда, когда размякший от еды и выпивки сосед, заснет на моей постели, Даня только
брезгливо фыркнет и соскочит с подушки, а Шарапов, внимательно обнюхав чужое
тело, недобро зарычит. И лишь тогда, когда поздно-поздно вечером они увидят
плачущую вдову над разбитой тарелкой из дорогого сервиза и свои пустые миски,
поймут, что я навсегда не взял их гулять с собой. Даня, как и все истеричные женщины,
начнет жалобно мяукать и метаться по дому, а Шарапов не пролает ни слова, и будет
ждать, когда я вернусь
КОГДА Я ВЕРНУСЬ

Когда я вернусь все также будут самый длинный день и самая короткая ночь.
Подойду к дому и привычно просуну руку в отверстие калитки, чтобы открыть
задвижку. Во дворе меня никто не встретит лаем. Да и могло бы быть иначе, столько
времени прошло. Другие люди, другие привычки. Но беседка стоит на прежнем месте.
В ней сидит молодая женщина и мальчик лет пяти –шести. Она читает ему книгу. Как
странно слышать чтение вслух. Когда уходил, уже такого чтения не было – каждый
читал про себя и для себя. Но я успел застать те времена чтения вслух. Хорошо помню,
как мама читала мне в этой же беседке. Неужели любовь к чтению возвращается через
поколения? Сколько же должно было пройти времени, чтобы вернулась любовь к
чтению вслух?
Интересно, кем они мне приходятся? Женщина, наверное, моя внучка. Очень
похожа на мою мать. Такая похожесть, как и чтение, передается через поколение.
Мальчик, следовательно, мой правнук. Затрудняюсь ответить, на кого он похож. На
мужа моей внучки, на своего отца. Но того, на кого он похож, здесь нет – мужа и отца.
Когда я вернусь, они отвлекутся от чтения, внимательно посмотрят на меня.
Мальчик скажет: «Здравствуй, папа», а женщина предложит чаю. Я не откажусь,
присяду на краешек стола и попрошу к чаю баранок. Женщина придвинет тарелку с
баранками и заметит мне: «Время совсем не изменило тебя». А потом добавит: «Я так
ждала тебя».
«Я сразу догадался, что ты мой папа», - произнесет мальчик. Потом отложит
книгу и обязательно спросит меня: «Ты поиграешь со мной в футбол?» Женщина
строго ответит мальчику за меня: «Дай отцу отдохнуть. Он же проделал такой долгий
путь, чтобы вернуться». Молодая женщина не права. Путь недолог. Всего только
мгновение между уйти и вернуться. Это отсюда путь кажется долгим. Тридцать,
пятьдесят, семьдесят лет туда…
Когда я вернусь, мы после чаепития из беседки перейдем в дом. Женщина
уложит сына спать на втором этаже и спустится ко мне. «Курить будешь? – спросит
она меня и достанет из комода пожелтевшую пачку сигарет. – Ты так впопыхах от меня
уходил, что забыл свои сигареты». Я отрицательно помотаю головой, потому что
никогда не курил.
«Ты останешься? – внешне безразлично поинтересуется она меня. – Это будет
наша вторая ночь. И у меня появится еще ребенок». Я вновь только покачал головой.
Не за тем сюда вернулся. Слишком долго ждал этого мгновения, которое даст мне
возможность вернуться.
Когда я вернусь все также будут самая длинная ночь и самый короткий день.
Задвижка на калитке примерзнет, и мне придется приложить немало усилий, чтобы
открыть ее. А дверь открою своим ключом. Многое в жизни меняется, но только не
замки. Замок – символ не только надежности, но и вечности. Женщина и мальчик будут
сидеть на диване, накрывшись одеялом и, прижавшись, друг к другу. Она читает сыну
книгу, а он слушает не очень внимательно. В доме холодно и одиноко.
«Холодно, - пожалуется она мне. – Батареи еле теплые. Говорят, что в них
воздушные пробки образовались. Ты не посмотришь эти пробки? Я в этом совсем
ничего не понимаю. Она ничего не скажет про одиночество. Но это видно по глазам.
По моим глазам, которые стыдливо отвожу, чтобы не видеть чужого одиночества.
 Поэтому поспешу спуститься в подвал и начну насосом гонять воду по трубам,
чтобы пробить воздушные пробки. Работа хорошо мне знакома. Много-много лет
назад, когда я еще не ушел, мне часто приходилось это делать. Через полчаса трубы
хорошо прогреются, и я поднимусь из подвала.
«Спасибо, - скажет она. - Чтобы мы без тебя делали»? А мальчик скинет одеяло
и подбежит ко мне: «Ура. Папа сделал батареи горячими. Мама, ты только потрогай.
Пальцы жжет. Так горячо. У нас теперь всегда будет тепло. Какой папа у нас молодец.
Правда, мам»?
Женщина не ответит сыну и спросит меня: «Ты будешь ужинать»?
«Да, конечно, - отвечу я. – Проголодался и от мороза, и от работы».
Мы пройдем на кухню, и она поставит на стол мою любимую жареную
картошку с коричневой корочкой. Я даже успею подумать, откуда она знает мое
любимое блюдо. Еще она выставит бутылку водки и неуверенно скажет: «Я не знаю,
пьешь ли ты? В ту ночь не успела узнать». Потом она виновато улыбнется и спросит:
«Ты останешься? Мне так холодно было без тебя».
Я отрицательно помотаю головой, съем картошку, выпью водки и засобираюсь
из дома. Пора возвращаться туда, откуда ушел.

У нас в доме было всегда холодно зимой, и еще у меня не было ни брата, ни
сестры. А мне так хотелось тепла. Но это было невозможно – я рос без отца. Некому
были починить батареи и завести брата или сестру. Когда вырос, я сам чинил батареи в
доме, и у меня были дочери - сестры. Правда, сводные, но какая, собственно говоря,
разница? Они были сестрами. В школьном журнале в графе «отец» было указано мое
имя и записан мой адрес. Разве может быть другой более весомый аргумент,
подтверждающий наличие отца, чем запись в школьном журнале.
Я бы согласился, чтобы в школьном журнале в графе «отец» оставался бы
прочерк. Но только пусть отец придет один раз к нам , починит батареи в доме, чтобы
мне и маме стало тепло, а потом может уходить. Мы не будем удерживать его. Можно
избавиться от холода, но не от одиночества. Я верю, что так будет. Тепло и одиноко.
Возможно, нескоро. Возможно, только тогда, когда я вернусь.
Семён Каминский. Судья конкурса

БОБ, ФОРШМАК И РОК-Н-РОЛЛ

Мы сидим с ним в небольшой пивнушке – это будка и четыре столика, врытых в

землю под открытым небом Севастопольского парка.
– Я никогда не женюсь на женщине, которая не догоняет рок-музыку, – изрекает
рыжий Боб.
Тему мы начали обсуждать ещѐ за первой кружкой пива, часа два назад, и не
очень далеко продвинулись в этом обсуждении. Зато количество пустых кружек и
останков сушеной рыбы на нашем столе уже достигло предела, и надо либо подзывать
бабушку-уборщицу, либо нашу беседу завершать.
– Всѐ, пошли, – резюмирует Боб, – мне ещѐ на репетицию в общагу, команда
ждѐт. А завтра – в Москву. Надо съездить в «яму», хочу взять свежих дисков... я там,
вроде, нашел клѐвый вариант. И бабок подсобрал – летом откосили выпускной и хасню
в балке у цыган. Кстати, может, поедешь со мной? Трофим отказался, а одному мне
ехать несколько стремновато.
– А что, – радуюсь я, – могу. Когда назад?
– Ну, в тот же день и назад – вечерней лошадью. Мне там долго торчать нечего.
Возьмем диски, это где-то в Чертаново, и назад – на Курский. Два дня наша альма-
мутер без нас, я думаю, переживет.
– Думаю, она переживет и подольше, – я весело прикидываю, что «придется»
прохилять начерталку, физику, сопромат... Что ж, повод для очистки совести у меня
находится вполне серьезный – приобщение к источнику рок-н-ролльных новинок,
можно сказать, из первых рук.
Боб был для меня... всем.
Он владел черной с серебром гэдээровской «Мюзимой», он играл в ВИА
(считай, рок-группе) нашего факультета и, самое главное, у него водились фирменные
диски, которые он переписывал всем желающим прикоснуться (за трешку) к
сокровищам мирового рока.
Именно от него я услышал такие слова, как «темная сторона луны» и «чайлд ин
тайм».
Именно он утверждал, что две самые нежные мелодии на свете – это песня
Сольвейг и «блюз из третьего Цеппелина».
Именно у него, в двухкомнатной квартирке четырехэтажного дома, где он жил с
маленькой мамой Асей Львовной, стояла на самом почетном месте совершенно
потрясающая вещь – радиола «Эстония» с напольными колонками, снаряженная
алмазной иглой польского производства. Под окнами дома, сотрясая его
дореволюционные стены, визжал и грохотал трамвай на повороте к проходной
металлургического завода, но за постоянным рѐвом музыки это не всегда было слышно.
А когда мы, большой джинсовой компанией, приходили «балдеть» от очередного
альбома кого-то из рок-небожителей, Ася Львовна незримо присутствовала где-то в
районе крохотной кухни и появлялась только после финального аккорда
пронзительных гитар и убойных барабанов, чтобы раздать вечно голодным студентам
бутерброды из свежего белого батона и украинского сыра.
Познакомились мы с Бобом почти случайно.
 В воскресенье днем я шел из гастронома с авоськой, в которой лежал плавленый
сырок, французская булка и треугольный пакет молока, и на углу Центральной
наскочил на знакомого, Володьку Трофимова (мы когда-то занимались с ним вместе во
Дворце Пионеров в кружке моделирования). Теперь у Трофима были волосы до плеч,
он промышлял «фарцовкой» дисками, постерами, иногда «джинсой», и как раз
направлялся на то место, где по воскресеньям собирались дискоманы. Место это было в
соседнем скверике, прямо напротив магазина.
Трофим познакомил меня с товарищем (это и был Боб). Разговаривая, мы
перешли дорогу и только приблизились к плотно стоящей группе этих самых
дискоманов… Сирены! Крики! Облава! Дружинники! Милиция…
Я и сообразить толком ничего не успел, как меня вместе с другими парнями
запихнули в душную железную коробку милицейской машины. А в участке – досмотр
(в мою авоську с плавленым сырком разные чины заглянули, наверно, раз пять), допрос
(где учишься, что там, на углу, делал, не может быть, чтобы случайно, как не стыдно
комсомольцу торговать пластинками западной музыки, вот мы напишем в институт)... и
слушать ничего не хотят. Еле разрешили домой позвонить, продержали часа четыре,
постращали (поймаем еще раз – вот тогда!..) – и отпустили.
Сырок мой – ну, никак не попадал ни под какую статью.
Одновременно со мной выпустили и Боба, и у него в этот момент ничего
крамольного с собой не оказалось. Мы вместе вышли из дверей милиции, вместе пошли
по улице, потом оказалось, что номер трамвая нам нужен один и тот же. Короче,
познакомились поближе. А когда, держась за верхний поручень в трамвае, он произнес
магическое слово «битлы», и проявил энциклопедические знания того, какая вещь в
каком «битловском» альбоме находится, и не просто так, а по порядку, – я уже
отлипнуть от него не мог.
Мои же знания о «роке» в то время были весьма скромными. Пара вырезок из
«Комсомольской правды» (про то, какая это вредная музыка и как она растлевает нашу
молодежь). Польские журналы с публикациями «Горячей десятки Биллборда»,
нерегулярно покупаемые из-под прилавка у знакомой киоскерши «Союзпечати» (всего
лишь прочтение этого списка названий альбомов и групп вызывало состояние близкое
к эйфории). И журнал «Лайф», целиком посвященный «Битлз», который на один вечер
(чудо!) кто-то дал моей маме специально для меня. Я просидел почти всю ночь,
рассматривая цветные фото и изучая, со словарем, подписи к ним…
Ансамбль Боба назывался «АнЭлГи» – звучит по-иностранному, а означает –
«Ансамбль Электрических Гитар», так что никакой худсовет не придерется. Сначала на
их репетициях мне доверяли только сматывать шнуры. Несколько месяцев спустя мне
случилось посидеть за пультом старенького «Бига», когда «звукооператор» Костя,
после неудавшейся накануне вечеринки пришел с фингалом такой величины и с такой
головной болью, что был не в силах даже крутить ручки. А когда на танцах в спортзале
института у Боба поломалась самопальная педаль-«квакушка», я, сидя рядом на
гитарной колонке, до конца выступления извлекал отверткой из поломанной педали
звук «way-way» почти на каждом аккорде его гитары. Мне казалось, что играю я сам.
К дискам Боб допустил меня тоже не скоро, но со своей «стипухи» в 40 «рэ», я
как-то раз умудрился помочь ему купить редкий альбом Джимми Хендрикса...
Теперь меня нередко стали брать в поездки и на концерты, через меня на танцах
девчонки просили исполнить ту или иную песню, а когда Боб объявлял белый танец
под «Нет тебя прекрасней», какая-то из этих девчонок обязательно подходила с
приглашением ко мне.
У нашей с Бобом московской экспедиции – две задачи: купить новых дисков и…
хорошей селедки.
Представляю, как Ася Львовна говорит ему, провожая к двери:
– Боренька, я прошу тебя, не забудь там купить хорошей селедки – я хочу
сделать настоящий форшмак.
– Я помню, – раздраженно отвечает Боб, захлопывая дверь.
Но ослушаться маму он не может, при всей его любви к рок-н-роллу. Вот
поэтому у нашей экспедиции – две задачи...
Первым делом из автомата на Курском мы звоним в «яму», и Боб, коротко
поговорив с каким-то Сашей, начинает прокладывать наш маршрут.
Это очень долгий маршрут: метро, ожидание, автобус, еще одно ожидание, еще
один автобус. И выясняется, что это не в Чертаново, а где-то еще... Мне даже чудится,
что поездка из Украины на поезде заняла у нас чуточку меньше времени.
«Ямой» на языке дискоманов тогда называлось место, где можно было купить
западные пластинки в большом количестве и по оптовой цене. Ходили разные слухи о
том, как диски попадают в «яму», мол, везут их матросы, дипломаты... Оказывается,
что «яма» – обычная квартира в синей панельной многоэтажке. Открывшая дверь
незаметная женщина проводит нас в комнату, где мы ожидаем увидеть стеллажи
пластинок, стены, увешанные метровыми плакатами с изображением длинноволосых
кумиров, и, конечно, какой-нибудь «Грюндиг» или «Филлипс» с колонками до потолка.
Увы, кроме потертого раскладного дивана и стола в углу, накрытого клеенкой, мы не
видим ничего... Впрочем, стопка запечатанных дисков на столе присутствует.
Где-то хнычет ребенок. Появившийся полный кучерявый Саша, как бы нехотя
поздоровавшись с нами, показывает на стол, буркает: «Смотрите» – и опять исчезает за
стеклянной дверью. К моменту, когда хозяин появляется вновь, мы успеваем отобрать
и сложить в отдельную стопку все, что можем себе позволить по нашим, вернее Боба,
финансам.
– Эти – по сороковнику, эти – по пятьдесят, – сообщает Саша.
Сделка происходит, и назад к автобусу мы, оглядываясь, тащим по тяжелому
портфелю, набитому свеженькими мировыми хитами. В нашем городе их пока еще
никто не слышал. Разве что отрывки в западном радио эфире – по ночам, вместе с
хрипами и воем «глушилок».
– Знаешь, Флоид, Квины и Юрая Хип могут уйти по восемьдесят, – тихо
рассуждает Боб в автобусе.
Доходит очередь и до селедки.
Вразумительно объяснить современному человеку, почему хорошую селедку
нужно было покупать в Москве и везти через полстраны, видимо, невозможно. Ну, с
зарубежными пластинками – еще ладно, это как-то можно понять. Но селѐдка? Почему
ее нельзя было купить дома? Ответ только один: потому что дома хорошей селедки не
было. Там тогда ничего хорошего не было. И примите это утверждение на веру, если
хотите. Потому что других объяснений у меня нет, и не будет.
Мы отправляемся по московским гастрономам. И выходит, что и здесь не
каждый магазин может удовлетворить наш (Аси Львовны) высокий потребительский
спрос на селедку. Наконец где-то на Ленинградском проспекте мы находим нужный
сорт – я не имею никакого представления, какой сорт мы ищем, но Боб, похоже, изучил
селедочный вопрос не менее досконально, чем положение того или иного исполнителя
в «горячей десятке». Я же помню только, что селедку нужно купить развесную, а не
баночную.
Вечером три килограмма драгоценной соленой снеди, в двух полиэтиленовых
кульках, вложенных один в другой, и в холщовой сумке с изображением Боярского,
запихиваются под нижнюю полку купейного вагона рядом с драгоценным рок-н-
роллом. Боб сразу же застилает эту полку постелью, садится на нее, и так будет сидеть
всю ночь:
– Я в поезде никогда не сплю, – говорит он.
Ну, не знаю, так ли это, но веских причин бодрствовать, чтобы стеречь добытое,
более чем достаточно. И в этом деле Боб не может довериться даже мне.
Несколько раз я просыпаюсь среди ночи от болтанки, неясного света,
блуждающего по лицу, и, свесив голову с верхней полки, поглядываю на рыжую
макушку. А он, упершись невидящим взглядом в черное окно, чуть покачивается, бьет
в такт большим пальцем правой руки по животу, как по воображаемой гитаре, и тихо
напевает на мотив из «Дыма над водой»:

Се, лед, ка,

Се-лед, ка-а,
Се, лед, ка,
У-у…

И колеса повторяют почти то же самое.

Запах в купе стоит... удивительно, что соседи спят, ничего не замечают.
Ранним солнечным утром мы возвращаемся в нашу родную провинцию. Тысячи
примерных комсомольцев уже сделали утреннюю гимнастику и отправляются в школу,
на работу, и в институт, а два отщепенца на красно-желтом чехословацком трамвае
едут к Бобу домой, везут чуждую и идеологически вредную музыку, купленную у
спекулянта за баснословные деньги…
– Привез? – встречает нас Ася Львовна и, довольная, утаскивает Боярского с
селедкой на кухню.
A мы, наскоро перекусив Асиной яичницей, еще долго рассматриваем шикарные
глянцевые конверты, затянутые прозрачным пластиком, в уголке которых есть
небольшая круглая дырочка: говорят, что так прокалывают конверты на таможне, когда
ищут наркотики. С благоговением вскрываем один за другим привезенные шедевры,
вдыхаем сладкий иностранный запах и читаем даже самые мелкие надписи – всѐ вплоть
до Copyright.
Первый диск бережно, двумя руками, придерживается за края и укладывается на
проигрыватель «Эстонии».
Вот он начинает крутиться, вот уже игла прикоснулась к черному винилу и
отражается в нем.
Мы садимся прямо на пол у противоположной стены и молчим.
Молчим, внимая мистеру Людвигу, сэру Хаммонду, мастеру Гибсону, лорду
Стратокастеру и «языку вероятного противника»…
 Последний раз «АнЭлГи» собираются в полном составе в банкетном зале Дома
быта – в качестве гостей на свадьбе Боба. Институт окончен, и многим вскоре нужно
уезжать по распределению. На свадьбе играет ресторанный ансамбль.
Невесту зовут Алена. Она – на пятом месяце, и немного похожа на большой
белый кочан капусты, растущий в конце грядки пышного стола рядом с рыжим
цветочком головы Боба. Ася Львовна в розовом кримпленовом платье тихо сидит
недалеко от молодых, и больше никого, кроме нее и четырех «анэлгов», среди гостей я
не знаю. По-моему, все остальные – это многочисленные родственники невесты.
Все крепко напиваются, орут и задорно пляшут под «Ягоду-малину». Я – тоже,
но периодически настойчиво пытаюсь узнать у невесты, знакома ли она с творчеством
Джимми Хендрикса? А Дженис Джоплин? А Эрика Клэптона?
Она всѐ хохочет, широко открывая ярко-красный рот, Боб сердится и, в конце
концов, меня утаскивают «подышать»…
Проходит полжизни, и еще немного.
Я с женой и уже довольно взрослыми детьми оказываюсь на концерте Ринго
Старра в большом крытом чикагском стадионе «Роузмонт».
Ощущение абсолютной невозможности происходящего, постоянно живущее во
мне с момента прилета на американскую землю, становится еще явственнее, когда
худой, бритый налысо, с седой щетиной на лице и одетый во всѐ черное Ринго начинает
петь простенькие «битловские» песенки.
В нем нет никакого «рокового» апломба. Временами он даже не совсем чисто
интонирует и немного смешно подергивается возле микрофона – головой, руками, –
будто неопытный кукловод управляет откуда-то сверху куклой, изображающую
знаменитого Ринго. И народ в зале почему-то постоянно бродит: встают с мест прямо
посередине песни – excuse me! – выходят в холлы, где продают пиво, попкорн, хот-доги
и нарезанные куски пиццы, и опять – excuse me! – возвращаются к своим местам.
Правда, потом я понимаю, что эти бестолковые зрители знают наизусть слова
абсолютно всех песен. Поют и уморительные семидесятилетние бабушки и дедушки в
джинсах, жилетках и широкополых шляпах, и совсем юные ребята и девчонки, с
красными и зелеными волосами, в бесформенных кофтах с капюшонами.
Ринго начинает «Маленькую помощь друзей», и я, по старой привычке,
прикидываю: это – вторая вещь на «Сержанте». А вот сейчас – «Сад спрута», должно
быть, шестая на «Монастырской дороге»… или все-таки – пятая?
– «Octopus's Garden»? Пятая вещь на первой стороне «Abbey Road», – уверенно
говорит Боб.
На кухне в белой щербатой эмалированной миске вымачивается селедка –
хороший форшмак не должен быть очень соленым. Низко наклонив седую голову к
столу, Ася Львовна увлеченно крошит крутые яйца и старательно терпит «Борину
музыку», почти беспрерывно орущую в квартирке четырехэтажного дома.
А на улице, делая поворот, визжит и грохочет трамвай. И, кажется, что трамвай
за окном и гитарист-виртуоз на диске пытаются заглушить друг друга.
Но трамвай сдаѐтся.
Он уезжает, он увозит набитые раздраженными людьми вагоны к проходной
старого завода, а рок-н-ролл остаѐтся навсегда.
Сноски:
«Мюзимой» - Электрогитара производства восточной Германии, изготовленная по форме гитары знаменитой
фирмы Fender (США)
«темная сторона луны», - "Dark Side of the Moon", культовый альбом группы Pink Floyd
«чайлд ин тайм» - "Child in Time", композиция группы Deep Purple
«блюз из третьего Цеппелина» - "Since I've Been Loving You" из третьего альбома Led Zeppelin
Флоид, Квины и Юрая Хип - Британские группы Pink Floyd, Queen, Uriah Heep
«Дыма над водой» - "Smoke On The Water" группы Deep Purple
мистеру Людвигу, сэру Хаммонду, мастеру Гибсону, лорду Стратокастеру - Торговые марки
музыкальных инструментов Ludwig, Hammond, Gibson, Fender Stratocaster
«Маленькую помощь друзей» - "With a Little Help from My Friends" из альбома Тhe Beatles "Sgt.Pepper's Lonely
Hearts Club Band"
Елена Черникова. Судья конкурса

МОМЕНТ КОШКИ

«Эх, momento de la verdad!*» - думала белая кошка, поглядывая в квадратное

застеклѐнное небо. Над каменной улочкой плыла заоблачная свобода. Чу! Шумок!
Кошка зачарованно уставилась на черепичную крышу домика напротив. На краю
чирикали три пегих воробья.
«Хорошие, - подумала кошка, - крупные воробьи…»
«Эх, "Домостроя" не читала…» - думал отец Паисий, сокрушѐнно глядя в
тѐмную дыру квадрата под красной крышей домика напротив. Там, где рукой подать,
светилось тѐплое молоко спины, вздрагивали мягкие смешки, а музыка уже стихла.
Тяжело на чужбине.
Кошка лизнула холодную руку хозяина. Отец Паисий понимающе погладил
проголодавшуюся кошку и пошѐл на кухню, и взял длинную верѐвочку и костровые
спички.
Обвязав пушистый взволнованный хвостик прокеросиненной верѐвочкой, отец
Паисий открыл своѐ окно; кошка счастливо скользнула в переулок и ринулась по
воробьи. Отец Паисий чиркнул спичкой.
«Эх…» - подумала женщина, затворяя своѐ окно перед носом у взбешѐнной,
разгорающейся кошки.
«Эх…» - огорчѐнно улетели хорошие, крупные воробьи.

*момент истины (исп.)

Андрей Можаев. Судья конкурса

«СИНЕВА ИНЫХ НАЧАЛ»

(литературный очерк)

Эта строчка взята из стихотворения лучшего лирика-романтика грузинской поэзии

Николоза Бараташвили. Юноша-поэт с высокой трагической судьбой…
Он родился в тысяча восемьсот семнадцатом году в переломное, очень трудное для
Грузии время. Тогда перестраивался весь исторический уклад жизни народа. Страна
только врастала в плоть Российской Империи, входила в поле современных культурных
тенденций не только России, но и Европы.
А в это время набирала силу реакция на крах идей эпохи Просвещения, гуманизма,
рационализма. Эта реакция получила в истории искусств имя «романтизма».
Грузия прошла свой особый путь к новому стилю и методу выражения жизни как
прочтения личности-символа, этой высшей духовной ценности бытия. «Романтизм» -
безусловный возврат к ценностям христианства с идеализацией некоторых сторон
эпохи Средневековья, но осложнѐнный грузом скептицизма, этого наследства
Просвещения и первого опыта построения буржуазных обществ. Отсюда – глубокое
порой уныние, разочарованность в «научном и социальном прогрессе», или, как
выражался Гоголь – «безочарованье». И отсюда же – нестерпимая жажда, безрасчѐтный
порыв к возможному и «должному» идеальному. И обострѐнный чувством поиск его.
В грузинской поэзии это наиболее полно проявилось у Бараташвили. Но, вдобавок,
юный поэт сумел вживить в это новое то главное достоинство, что отличало прежнюю
родную традицию – эпичность, высокий гимнографический строй, восторг верующей
души перед Божественным Началом. Эта традиция идѐт ещѐ с пятого века, времени
принятия Православия и начала книжности. Вот пример из стихов тогда
восемнадцатилетнего юноши:

«Молчат окрестности. Спокойно спит предместье.

В предшествии звезды луна вдали взошла.
Как инокини лик, как символ благочестья,
Как жаркая свеча, луна в воде светла.

Ночь на Святой горе была так бесподобна,

Что я всегда храню в себе еѐ черты
И повторю всегда дословно и подробно,
Что думал и шептал тогда средь темноты.

Когда на сердце ночь, меня к закату тянет.

Он сумеркам души сопутствующий знак.
Он говорит: «Не плачь. За ночью день настанет.
И солнце вновь взойдѐт. И свет разгонит мрак» -

(здесь и далее стихи даны в переводе Пастернака).

Николоз Бараташвили принадлежал старинному княжескому, но обедневшему роду.

Всю короткую жизнь юношу сопровождало какое-то роковое невезение. Всѐ было
против него, против его таланта.
Его отец служил у Ермолова и Паскевича. Был он вспыльчив и азартен и проиграл в
карты всѐ достояние семьи. Разорил детей, жену. Мать поэта, Евфимия, до конца потом
содержала ставшего нахлебником и обузой мужа. Она была женщина деятельной
любви и доброты. Терпеливая, гармоничная, тонко чувствующая прекрасное. Все эти
качества ей удалось взрастить и в сыне. Сама же всю жизнь в одиночку тянула свою
тяжѐлую «телегу быта». Привычная печальная картина – будто время совсем не
меняется…
Эти переживания, это сострадание матери, отложились в характере Николоза, вошли
затем в его стихи человечностью. Семья жила очень трудно. Бедность и распущенность
отца закрывали путь к общественному положению, послужному росту юноши. А ведь
он ещѐ в старших классах тифлисской гимназии ярко выделялся в кругу друзей своим
даром, своей мудростью не по годам. Но никому из «людей значительных» дела до его
таланта не было. Все и так сами были талантами…
В двадцать два года от роду Бараташвили закончил первую поэму «Судьбы Грузии».
Эта вещь – очень значима. Это попытка осмыслить объективно пользу и вред от
присоединения Грузии к Империи. Поэт признаѐт и необходимость этого шага в тех
условиях в окружении злейших врагов, и предвидит будущие пагубные последствия:
разложение родовой культуры наступающей «светскостью, европеизмом». Конфликт
непримирим и неразрешим в ближайшем времени. И тогда у поэта возникает
центральный, связующий и цельный образ Софии, жены советника царя. Именно в
женщине Грузии он видит ту охраняющую силу, что способна нести через поколения
самобытные народные начала. И он как бы выкликает, зовѐт такую женщину. Это голос
к своему народу, ко всему лучшему в нѐм:

«Крепко обнял он свою жену в ответ,

Радуясь еѐ словам и гордый.
Женщины былого, слава вам!
Отчего, святые героини,
Ни одна из женщин больше нам
Вас напомнить не способна ныне!
Стынет в женщинах душевный пыл.
Без него теплей в столичной шубе.
Ветер севера оледенил
В жилах их следы отчизнолюбья.
Что им там до братьев, до сестѐр?
Им бы только жизнью наслаждаться.
Грузия? Грузины? Что за вздор!
Разве важно, как им называться?»…

Не правда ли – универсально и злободневно?..

По выходе из гимназии Николоз должен был поступать в службу, кормить семью. Он
хотел идти по военной линии, но мать резко воспротивилась. Да и сам он немного
хромал – повредил в детстве ногу.
Они обратились за помощью к дяде, брату матери, генералу, правителю Аварии и
знаменитому поэту Григолу Орбелиани. Но помощи от него не получили. Юноше
удалось устроиться только столоначальником в правовое заведение со звучным
названием «Экспедиция суда и расправ».
Так он попал в известную трясину тупой чиновничьей службистики. От этой застойной
среды, от постоянного гнѐта малоденежья спасали только природа – всѐ свободное
время он проводил на реке, в горах – созерцательность и поэзия.

«Наш бренный мир – худое решето,

Которое хотят долить до края.
Чего б ни достигали мы, никто
Не удовлетворялся, умирая.

Завоеватели чужих краѐв

Не отвыкают от кровавых схваток.
Они, и полвселенной поборов,
Мечтают, как бы захватить остаток.

Что им земля, когда, богатыри,

Они землѐю завтра станут сами?
Но и миролюбивые цари
Полны раздумий и не спят ночами.

Они стараются, чтоб их дела

Хранило с благодарностью преданье,
Хотя, когда наш мир сгорит дотла,
Кто будет жить, чтоб помнить их деянья?

Но мы сыны земли, и мы пришли

На ней трудиться честно до кончины,
И жалок тот, кто в памяти земли
Уже при жизни станет мертвечиной».

Главным событием жизни Николоза Бараташвили стала его влюблѐнность. Он оказался

необычайно одарѐнным в этом чувстве. И влюбился, конечно же, в первую красавицу
Грузии Екатерину Чавчавадзе, сестру жены Грибоедова, Нины. Юноша часто бывал в
музыкально-литературном салоне дома поэта, генерала и «патриарха» всего
образованного общества Грузии и Тифлиса Александра Чавчавадзе. И глубоко
влюбился в его дочь, когда та пела романс на одно из ранних стихотворений Николоза.

«Ты силой голоса

И блеском исполненья
Мне озарила жизнь мою со всех сторон,
И счастья полосы,
И цепи огорчений –
Тобой я ранен и тобою исцелѐн…
Могу признаться я:
Когда с такою силой
Однажды «Розу» спела ты и «Соловья»,
Во мне ты грацией
Поэта пробудила,
И этим навсегда тебе обязан я».

Да, эта любовь развернула талант юноши необычайно! До него так о любви ещѐ никто
не писал. В этих стихах – ни тени восточной неги, эстетизированной эротики, телесной
мелкости. Эти стихи – предельный порыв Духа. К тому же, поэт встречал в красавице
неравнодушие. Они были молоды; и он так же хорош собой – стройный крепкий юноша
со сходящимися плавными бровями, удлинѐнными чѐрными глазами, каштановыми
кудрями.

«Что странного, что я пишу стихи?

Ведь в них и чувства не в обычном роде.
Я б солнцем быть хотел, чтоб на восходе
Увенчивать лучами гор верхи;

Чтоб мой приход сопровождали птицы

Безумным ликованьем вдалеке;
Чтоб ты была росой, моя царица,
И падала на розы в цветнике;

Чтобы тянулось, как жених к невесте,

К прохладе свежей светлое тепло;
Чтобы существованьем нашим вместе
Кругом всѐ зеленело и цвело.

Любви не понимаю я иначе,

А если ты нашла, что я не прост,
Пусть будет жизнь избитой и ходячей –
Без солнца, без цветов, без птиц и звѐзд.

Но с этим ты сама в противоречье,

И далеко не так уже проста
Твоя растущая от встречи к встрече
Нечеловеческая красота».

Конечно, это взаимное счастье не могло продолжаться долго. Не могла богатая

красавица соединиться в ту пору с мелким бедным чиновником, пусть даже гением из
родовитой фамилии. К тому же, стихи его тогда мало, кто знал и ценил. Исписанная им
тонкая тетрадка известна была только малому кругу друзей, да Екатерине. А печататься
возможности не имелось. В Тифлисе выходила всего одна толстая газета. И выделять
страницы под стихи было кому, помимо Бараташвили. Хотя бы тем же Чавчавадзе и
Орбелиани. Да и с признанием молодых талантов в литературе всегда сопряжены
известные сложности, что вытекают из самолюбий авторов, состязательности.
И вот прошло ещѐ немного времени, и радости молодых людей положен был предел.

«Я помню, ты стояла
В слезах, любовь моя,
Но губ не разжимала,
Причину слѐз тая.

Не о земном уроне
Ты думала в тот миг.
Красой потусторонней
Был озарѐн твой лик.

Мне ныне жизнью всею

Предмет тех слѐз открыт.
Что я осиротею,
Предсказывал твой вид.

Теперь, по сходству с теми,

Мне горечь всяких слѐз
Напоминает время,
 Когда я в счастье рос».

Екатерина была выдана замуж за богатого пожилого Дадиани, владетельного князя

Мингрелии. Ей пришлось уехать в глухой угол, в его столицу Зугдиди, которую и
сегодня в Грузии часто величают «деревней».
Так Николоз Бараташвили потерпел в жизни ещѐ одно «поражение». Сегодня таких
людей называют «неудачниками». Впрочем, те времена и нравы мало, чем отличаются
по характеру от нынешних…
Но вот, что удивительно! Потеряв такую любимую, поэт не озлобился, не уронил
своего дара. Только голос зазвучал ещѐ печальней, ещѐ глубинней. Что остаѐтся
человеку, если его идеальное раз за разом сокрушается натиском грубой прозы? Но –
ни слова упрѐка, обвинения ей.

«Я храм нашѐл в песках. Средь тьмы

Лампада вечная мерцала,
Неслись Давидовы псалмы,
И били ангелы в кимвалы.

Там отрясал я прах от ног

И отдыхал душой разбитой.
Лампады кроткий огонѐк
Бросал дрожащий свет на плиты.

Жрецом и жертвой был я сам.

В том тихом храме средь пустыни
Курил я в сердце фимиам
Любви – единственной святыне.

И что же – в несколько минут

Исчезли зданье и ступени,
Как будто мой святой приют
Был сном или обманом зренья.

Где основанье, где престол,

Где кровельных обломков куча?
Он целым под землю ушѐл,
Житейской пошлостью наскуча.

Не возведѐт на этот раз

Моя любовь другого крова,
Где прах бы я от ног отряс
И тихо помолился снова».

В тысяча восемьсот сорок четвѐртом году Бараташвили переведѐн в Нахичевань

помощником уездного начальника. Теперь он оторван от последних друзей, от родных.
Он предельно одинок. Но одиночество возводит его мысль выше и выше. В одном из
стихотворений он размышляет о сущности красоты истинной и в чѐм-то предвосхищает
загадочное предречение Достоевского: «Красота спасѐт мир».

«Мужское отрезвленье – не измена.

Красавицы, как вы ни хороши,
Очарованье внешности мгновенно,
Краса лица – не красота души.

Печать красы, как всякий отпечаток,

Когда-нибудь сотрѐтся и сойдѐт,
Со стороны мужчины недостаток:
Любить не сущность, а еѐ налѐт.

Природа красоты – иного корня

И вся насквозь Божественна до дна,
И к этой красоте, как к силе горней,
В нас вечная любовь заронена.

Та красота сквозит в душевном строе

И никогда не может стать стара.
Навек блаженны любящие двое,
Кто живы силами еѐ добра.

Лишь между ними чувством всѐ согрето,

И если есть на свете рай земной –
Он во взаимной преданности этой,
В бессмертной этой красоте двойной».

Молодой поэт, возрастая в своих высоких прозрениях, шаг за шагом отчего-то

неизбежно подступает и к краю своей земной жизни. Будто бы жизнь его отмеряется
каждым высказанным истинным словом!
Новый перевод по службе забросил его под Гянджу, в дикие пустынные места, в
чуждый мир мусульманства. Он – будто грузинский Овидий…
Двадцать первого октября тысяча восемьсот сорок пятого года в возрасте двадцати
семи лет Николоз Бараташвили скончался от злокачественной малярии в жалкой
лачуге, в совершенном одиночестве. Похоронен был там же. Никто из родных и друзей
на погребение приехать не смог. Позже им переслали тетрадку его стихов. Но
возможности публикации не было, и о поэте забыли. Сбылась его поэтически-
провидческая строка о себе в самом известном у нас его стихотворении.

« Цвет небесный, синий цвет,

Полюбил я с малых лет.
В детстве он мне означал
Синеву иных начал.

И теперь, когда достиг

Я вершины дней своих,
В жертву остальным цветам
Голубого не отдам.

Он прекрасен без прикрас.

Это цвет любимых глаз.
Это взгляд бездонный твой,
Напоѐнный синевой.

Это цвет моей мечты.

 Это краска высоты.
В этот голубой раствор
Погружѐн земной простор.

Это лѐгкий переход

В неизвестность от забот
И от плачущих родных
На похоронах моих.

Это синий негустой

Иней над моей плитой.
Это сизый зимний дым
Мглы над именем моим».

Грузия узнала о своѐм великом поэте спустя почти полвека. Друзья сберегли тонкую
тетрадь с немногими по количеству стихами, донесли еѐ до нового поколения
интеллигенции. И уже другой Чавчавадзе – Илья – понял, какой дар упал в руки! Дар,
пронесѐнный сквозь время и смерть!
Могилу поэта отыскали и прах его торжественно перезахоронили в тысяча восемьсот
девяносто третьем году. Тифлис вышел встречать своего поэта на вокзальную площадь.
Она оказалась переполненной. Когда из вагона вынесли гроб с прахом, мужчины
обнажили головы. Многие встали на колени, принимая на себя вину забвения от
прежних поколений. На руках несли до кладбища, где Илья Чавчавадзе произнѐс речь о
действительном значении поэта.
Так возродилось имя Николоза Бараташвили. А ещѐ позже, в тысяча девятьсот
тридцать восьмом году прах поэта вновь был перезахоронен, уже на его любимой горе
Мтацминда над родным Тбилиси, где им сложено столько стихов!
Екатерина Дадиани-Чавчавадзе жила более ста лет. Ей довелось быть свидетельницей
не только посмертного возвращения когда-то ею любимого юноши, но и
революционного крушения всего исторического уклада, слома жизни, унесшего,
казалось, в беспамятство всѐ предыдущее. От прошлого у неѐ оставались только стихи
Бараташвили, да несколько бриллиантов владетельной особы. Но всѐ равно прошлое,
уже задолго после еѐ кончины, вернуло своѐ. Ничто и никто не в силах победить на
этой земле культурную память народов. И Екатерина всѐ по прежнему остаѐтся в ней
Первой Красавицей Грузии, воспетой человеком, любившим еѐ больше жизни:

«Когда мы рядом, в необъятной

Вселенной, - рай ни дать ни взять.
Люблю, люблю, как благодать,
Лучистый взгляд твой беззакатный.
Невероятно! Невероятно!
Невероятно! Не описать!»…
Анастасия Шулындина

О МИРОВОЗЗРЕНЧЕСКИХ ОСОБЕННОСТЯХ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ

Русская культура дореволюционного периода для человека иной культуры

представляется явлением весьма загадочным. Чтобы хотя бы немного «приоткрыть
завесу» над тайной ее внутреннего содержания, необходимо исследовать
«мировоззренческое ядро» русской культуры, основанное на религиозных и
мистических интуициях. Именно такой ракурс изучения русской культуры позволяет
«пролить свет» на те ее особенности (в том числе особенный «трагический настрой»),
которые не могут быть истолкованы с позиции какого-либо другого мировосприятия.
Согласно мировоззрению большинства русских философов XIX – первой
половины XX веков, трагичной и «разорванной» является и внутренняя жизнь
человека, и вся история человечества, а основной источник трагического коренится в
том, что в земной жизни человек, хоть и чувствующий свою связь с Богом, не может
«воссоединиться» с Ним, так как в результате «первородного греха» он утерял
изначальную целостность, а все стремления обрести ее на земле недостижимы. Для
русской культуры характерна особая «чувствительность» к восприятию такой
трагической «раздвоенности», «разорванности» бытия. По сравнению с такими
глубокими внутренними переживаниями даже самые трагические перипетии
«реального», «человеческого» мира не представляются существенными и важными.
Русская культура пронизана ощущением присутствия в мире некого
«нечеловеческого» начала, непостижимого, мистического, превосходящего своими
масштабами обыденное мировосприятие и поэтому нередко пугающего. Об этом
говорит, например, одна из героинь русского писателя XIX века И.С.Тургенева,
которая признавалась, что она «боится жизни»: «И точно, она ее боялась, боялась тех
тайных сил, на которых построена жизнь и которые изредка, но внезапно пробиваются
наружу. Горе тому, над кем они разыграются!» [1. С. 170.].
Наличие этого «невидимого» плана ощущается во всей русской культуре -
например, в русской литературе XIX века, в которой, несмотря на кажущийся
«реализм» (то есть «точность и реалистичность описания социальной, бытовой,
психологической и т.д. действительности), заметно присутствие чего-то скрытого,
«запредельного». Обыденная жизнь многих героев русской литературы зачастую
нарушается (и даже нередко направляется и определяется) вторжением каких-то
«нематериальных» явлений – от таинственной игры случая и кажущихся немыслимыми
совпадений до откровенно фантастических явлений. Герои русской культуры часто
существуют в «необыденном», как бы «переходном» состоянии (перехода от жизни к
смерти, полусна, опьянения, бреда, аффекта, экстаза, «нервного срыва» или
«душевного кризиса»). Такие «ирреальные» состояния души (в современной
психологии их принято называть «измененными состояниями сознания») в
определенном смысле «настраивают» на восприятие «мира иного» (иных миров).
Ощущение присутствия «запредельного» и «прорывы» к нему могут привести
как к подлинным религиозным откровениям, так и к контакту с силами
«антибожественными», демоническими. Не случайно столь популярен в русской
культуре мотив «бесовства», ощущение его пьяняще-пугающей мощи, намного
превосходящий человеческие силы.
 Вопросы жизни и смерти в русской культуре теснейшим образом связаны с
противопоставлением духовного и бездуховного, причем победа бездуховного в
человеке фактически приравнивается к смерти, а победа духовного - к жизни. Это
отражается уже в самих названиях произведений, имеющих символический подтекст:
―Мертвые души‖ Н.В.Гоголя, ―Живой труп‖ Л.Н.Толстого (и – в противоположность
этому - роман Л.Н.Толстого ―Воскресение‖). Бездуховное существование, связанное
только с исполнением заданных обществом ролей, выполнением правил или
удовлетворением животных инстинктов, становится символом смерти, причем
духовная смерть человека фактически идентична его физической смерти.
Особенное отношение русских к красоте как некоей возвышенной, духовной
ценности порождает вместе с тем и особенно острое, даже трагическое ощущение
―ненужности‖, чуждости этой красоты для реально-практического мира с его
преобладающими стремлениями к достижению ―пользы‖ в земном, материальном ее
понимании. Такого рода ощущение выражено А.П.Чеховым в грустно-
меланхолическом рассказе «Красавицы»: «И чем чаще она со своей красотой мелькала
у меня перед глазами, тем сильнее становилась моя грусть… Была ли это у меня
зависть к ее красоте, или я жалел, что эта девочка не моя и никогда не будет моей, или
смутно чувствовал я, что ее редкая красота случайна, не нужна и, как все на земле, не
долговечна, или, может быть, моя грусть была тем особенным чувством, которое
возбуждается в человеке созерцанием настоящей красоты, Бог знает!» [2. С. 175-176].
В русской культуре нередко находит отражение и неудовлетворенность
человека, стремящегося к «абсолютному» смыслу жизни, исполнением обычных
(относительных) жизненных задач. Вместе с тем, устремленность к решению «вечных
вопросов» слишком часто оборачивается их незаметной подменой отвлеченными
рассуждениями, что приводит к трагическому краху в реальной жизни. О подобном
настрое русского человека говорит один из героев А.П.Чехова: «…мысли о
бесцельности жизни, о ничтожестве и бренности видимого мира, соломоновская «суета
сует» составляли и составляют до сих пор высшую и конечную ступень в области
человеческого мышления… Наше же несчастье в том, что мы начинаем мыслить
именно с этого конца. Чем нормальные люди кончают, тем мы начинаем. Мы с первого
же абцуга, едва только мозг начинает самостоятельную работу, взбираемся на самую
высшую, конечную ступень и знать не хотим тех ступеней, которые пониже», поэтому
«если мы нашли способ взбираться на верхнюю ступень без помощи нижних, то уже
вся длинная лестница, то есть вся жизнь с ее красками, звуками и мыслями, теряет для
нас всякий смысл» [3. С. 139, курсив мой – А.Ш.].
Следует отметить также, что слишком сильное переживание трагичности
существования может вызвать (особенно в душах наиболее к этому восприимчивых),
своеобразное «утомление жизнью», ибо «зло в длинные годы жизни нечувствительно
оставляет ядовитые отложения, отравляющие живые силы души» [4. С. 229]. Такое
ощущение неизбежно сопутствует существованию человека, осознавшему
«трагическую треснутость» существования, но не имеющего подлинной веры, не
чувствующего «божественной основы» жизни и не верящего в будущую победу
«царства Добра». Своеобразную «внутреннюю усталость» и, как следствие этого,
влечение к смерти можно найти и в музыке М.П.Мусоргского (вокальный цикл «Песни
и пляски смерти»), и в творчестве М.Е.Салтыкова-Щедрина (роман «Убежище
Монрепо»), и в каких-то нигилистически-жизнеотрицающих настроениях повестей
И.Тургенева.
 Кроме того, порой в религиозной жизни даже у человека глубоко верующего и
всем существом устремленному к Абсолютному происходит временная потеря связи с
Богом. В этом случае человек ощущает свое «метафизическое одиночество» в
природном мире и неизбывную, надрывающую сердце тоску.
Состояние «утраты Бога», потери связи с ним явственно ощущается в творчестве
Л.Н. Толстого, что рождает «затаенную боль и муку религиозного бессилия» [5. С.
490]. Такое ощущение, сопровождавшее всю жизнь русского писателя (за
исключением редких подлинных «прорывов к свету»), русский философ С.Н.Булгаков
считает особым состоянием сознания, которое на земле суждено пройти каждому, даже
сильно верующему человеку. Обычно это происходит в моменты критические,
переломные, и особенно остро - в момент близости смерти. Подобное
«субстанциональное разъединение» перед смертью переживали многие герои русской
литературы (Л.Н. Толстой «Смерть Ивана Ильича», А.П.Чехов «Скучная история»).
Таким образом, несмотря на сильнейшие религиозные порывы и пронизанность
русской культуры «мистическими интуициями», далеко не всегда в русской культуре
ощущение присутствия «мира иного» приводит к подлинным прозрениям и
способствует преодолению трагических противоречий, а «погружение во мрак» не
обязательно предшествует «прорывам к свету». Для русской культуры характерно
стремление довести противоречия до немыслимых и «не облагороженных» культурой и
разумом пределов, исследовать самую «внешне неблагополучную» сторону
действительности с целью постигнуть смысл самых сокровенных тайн бытия (тех тайн,
которые нельзя разрешить и постигнуть никакими «человеческими» понятиями,
связанными «цепями» разума и культуры, ибо для того, чтобы постигнуть нечто
«абсолютное», нужно отказаться от привычного и «стандартно-социального»). И,
наподобие богатыря из русских сказок, герои русской культуры отправляются в самую
трудную и внешне неблагополучную сторону, смутно предчувствуя, что не на пути
обретения привычных, «стандартно-социальных» ценностей, а только на том пути, где
поджидают смертельные трудности и опасности, возможно обрести Истину. Недаром
действия многих героев русских сказок, на взгляд обычного современного
среднестатистического европейца, могут казаться «алогичными», так как предметом их
стремлений чаще всего является не что-то конкретно-социальное: богатство,
положение в обществе, а, напротив, нечто по видимости «асоциальное» и
«иррациональное» – то, что в русских сказках называется «то, не знаю что». Если герой
русской сказки ищет счастье – то счастье «запредельное», находящееся где-то «в
тридевятом царстве», если он находится в поисках жены – то ищет не обычную
женщину, а таинственную, далекую красавицу-царевну. Словом, герой русских сказок
ищет то, чего не видит в реальной действительности. И этот поиск пронизывает всю
русскую культуру (по сути, это и есть поиск того, что называется «Царством Божьим»).
Какое-то необъяснимое для человека Европы стремление погрузиться на самое «дно
бездны» и исследовать ее также может быть некоторым образом оборотной стороной
стремления к Абсолюту, так как крайняя степень погружения во мрак является
своеобразной «предшествующей стадией» прорыва как к новым открытиям и
осознаниям, так и к религиозным прозрениям.
Однако, «подойдя к самому краю бездны» и, «заглядывая в нее», русская
культура нередко как бы останавливается («застывает») на этой точке, своеобразной
«грани перехода» к свету, не в силах «прорваться» и даже «прикоснуться» к нему. И.С.
Тургенев описывает это состояние так: «Отчего нам было суждено только изредка
завидеть желанный берег и никогда не стать на него твердою ногою, не коснуться его –
Не плакать сладостно, как первый иудей
На рубеже страны обетованной?» [6. С. 95].
Таким образом, в русской культуре ощутимы не прекращающиеся, зачастую
мучительные поиски «Божьего Царства», «Божьей правды». Однако стремление к
Абсолюту, поиски «религиозной правды» нередко сопровождаются своеобразными
«откатами», страхом перед «демоническими», непонятными человеку силами,
пессимистическим ощущением «неправды земного существования». Нередко русская
душа (а с ней и русская культура) как бы «балансирует» «на тонкой границе» света и
тьмы, проявляя своеобразные нигилистические установки по отношению к реальной и
«относительной» действительности, но не всегда обретая (или обретая лишь частично)
некую "укорененность" в «высших началах». Такое состояние чревато повышенной
опасностью «откатов» и погружения в «беспросветную тьму».
Очень хорошо подобное состояние описано Б.В.Асафьевым, который,
размышляя о пьесе «Катакомбы» из фортепианного цикла М.П.Мусоргского «Картинки
с выставки», писал: «Не символ ли здесь душевного состояния, в котором протекала
вся жизнь композитора, не нашедшего выхода к свету и, пожалуй, даже не уверенного,
что свет существует?» [7. С. 219]. Однако, к творчеству композитора (как и ко многим
произведениям русской культуры, в которых отразились подобные настроения) в
данном случае скорее применимы слова С.Н.Булгакова, сказанные им о русском
писателе А.П.Чехове: «Говорят, что в морских глубинах живут растения, никогда не
видящие солнца, и, однако, как и все живое, они живут только солнцем, без него они не
могли бы и появиться на свет и просуществовать одного дня, хотя как легко и как,
казалось бы, убедительно они могли бы отрицать существование солнца» [5. С. 150.
Курсив мой – А.Ш.]. Писатель «дает только чувствовать солнце, и лишь изредка
стыдливо и как бы невзначай, обычно от третьего лица, Чехов прямо говорит о нем –
только в виде исключения, золотой луч несмело блеснет и тут же погаснет на дне
оврага» [5. С. 150]. И как в музыке М.П.Мусоргского встречаются моменты «истинного
просветления», так и в произведениях А.П.Чехова ощущается своя, особая вера,
выстраданная и зачастую мучительная, поэтому эта вера «тоскующая, рвущаяся и
неспокойная, но, однако, по-своему крепкая и незыблемая» (5. С. 150). Только такая
вера может дать человеку силы бороться со злом, зная, что на земле оно неискоренимо,
а победа добра может быть лишь относительной.
Таким образом, русская культура XIX-XX веков демонстрирует нам
определенный круг образов и религиозно-мистических переживаний, которые придают
ей неповторимое своеобразие. Все эти особенности сами по себе не являются
уникальными, так как в той или иной степени и в той или иной форме проявляют себя и
в западноевропейской и в восточных культурах. Однако в культуре Западной Европы
периода XIX- первой половины XX вв. подобный круг образов проявляет себя
несколько менее отчетливо в связи с «разъединением» сфер «мистического опыта» и
«реальной жизни», в связи с уклоном культуры в сторону «реалистичности»,
«рациональности» и «нерелигиозного гуманизма».
Уникальность русской культуры, на наш взгляд, состоит в том, что в ней
зафиксировано некое переходное состояние. Представителям русской культуры была
свойственна мистическая интуиция, которая, однако, не всегда способна была привести
к подлинным открытиям и откровениям в постижении Истины, так как русской
культуре недоставало глубинных знаний о мироздании, духовного опыта, «духовной
дисциплины» вследствие отторжения своих глубинных мистических корней
дохристианской культуры и существенной профанации христианства. Именно по этим
причинам русская культура, на интуитивном уровне прозревая многие истинные вещи,
оказывается не всегда способной «прорваться к свету». Подобное трагическое
состояние – удел любой культуры, теряющей взаимосвязь со знаниями древнейших
культур, как и удел любого человека, который, чувствуя трагическое несовершенство
земного существования, тем не менее не имеет достаточно сил и знаний, чтобы
вернуться к Творцу и обрести свое настоящее место в Вечности.
Евгений Кропот. Судья конкурса

Прозаик. Критик.
Родился в центре России, в деревне, жил всегда в городе, учился в школе, потом
в университете, женился, есть дети большие - совсем большие, работаю, живу тихо,
насколько это возможно теперь... Право не знаю, что еще Вам сказать?
Да и зачем это Вам?
Адрес страницы:
http://lito.ru/avtor/pisetz
http://zhurnal.lib.ru/k/kropot_e_r/
http://www.litsovet.ru/index.php/author.page?author_id=7204

ЧАШКА ЧАЮ

В ней все дело было, в чашке чаю. Наверное… Будто всегда ему мечталось
сидеть, так аккуратненько по буковкам постукивать, а тут она входит с чашкой чаю и
лимончик на блюдечке тоненько-тоненько. Тихохонько входит, чтоб не мешать, и под
левую, значит, руку ставит непременно расписную китайского фарфора чашку и
лимончик этот тоненько-тоненько. Посмотрит на него ласково, улыбнется… И он.
Потом отопьет немного крепкого, душистого, лимончиком его – раз, и в голове
просветлело, побежали буковки в слова укладываться, а слова – в странички, от
которых людям удовольствие. И ему.
Кто, кто входит? – Жена его входит. Такая вот мечта у человека была, совсем
негромкая и с виду вполне, а никак. Никак и все. Чтоб жил он анахоретом – да ни в
жизнь! На строчки его рифмованные, как на манок, слетались девушки некоторые и
обещали строчки эти всю жизнь внимательно. Но он каждую в образ вставит как с
чашкой чаю и лимончик чтоб тоненько-тоненько и никак! Никак и все. Годы
уносились, с ними девушки, строчки все хуже и реже, а чай по-прежнему сам и лимон.
Обидно: у других вон какие мечты и ничего. А у него чашка чаю всего и никак. Пусть с
лимоном. Стал думать: не судьба, мол, как вдруг…
Вдруг однажды в автобусе девушка рядом. Ничего себе. Болтал, ясно, строчки
даже какие-то срифмовал забавные на память. Ну, было-было и забылось, так забылось,
что в кафе ее не узнал. В том самом кафе, куда вошел, а там девушка стоит с чашкой и
тарелкой в руках, осматривается, место себе ищет. Та самая девушка, из мечты. Он
назад выскочил, дождался и аккуратно до самого дома, до общежития то есть, там и
ФИО установил для надежности. Операцию обольщения разрабатывал тщательней, чем
Чудское сражение, и провел безупречно, без сбоев. Через месяц любимая поселилась с
ним в доме и в первый же вечер сказала просто, что суженого своего, на всю жизнь
который и дальше, увидала во сне, а потом в автобусе рядом, и это был он. То есть
знать не могла никак, а знала.
Закипятился в ответ, забулькал, что это он нашел, он выбрал, потому она есть
девушка его мечты, а какой, ни за что не признается. Не спорила, не спрашивала, не
выясняла, но на третий день, когда он устроился стучать по буковкам, дверь тихонько
отворилась, и вошла она с маленьким подносом, на нем расписная китайская чашка и
блюдечко с лимоном, который тоненько-тоненько, и все это ему аккуратно на стол, как
раз по леву руку. И улыбнулась ему, и он – ей. Знать никак не могла, а знала.
 Парадиз свой встретил удивлением и недоверием. Но это был именно он. Чтоб
не спугнуть, в тот вечер сделал предложение и все. «Все», значит, больше от него
ничего, остальное она: скромно, строго и с безупречным вкусом. Все шелестели об
этом. Также скромно, строго и с безупречным вкусом скоро стало в их доме – это был
его стиль, и она его знала. Не должна знать, а знала.
Он мог не вмешиваться. Ни во что. Он и не вмешивался: работал себе, стучал по
буковкам – и то и другое удачно. Очень. С деньгами наладилось вовсе: то ли платили
больше, то ли она с ними как, но факт. Только в стихах она никак, совсем никак. Да что
стихи эти, когда жизнь. Именно жизнь, а жизнь она умела…
Как-то вошла в дом веселая, с сияющими глазами, в новом необыкновенно к
лицу ей платье и сразу с порога:
– Поздравь меня, любимый, я вышла замуж! Вот мой муж, – и она ввела в дверь
кого-то. – Посмотри, правда, красавчик!
Он замотал-закивал головой, больше не мог никак. Силился спросить про себя,
про них обоих – не получалось.
– Ты только не волнуйся, я все сама. Ты мне муж, но ты умный, а он – красивый.
Посмотри, посмотри, какой он красивый! Теперь у меня два паспорта и в каждом по
мужу. И в доме. Нет, ты только посмотри, какой красавчик!
Она стала вертеть кого-то.
– Вон! – он, наконец, обрел голос. – Вон из моего дома! Оба! – и сумел указать
на дверь… гордо почти.
Но любимая никак, только о нем озаботилась.
– Нельзя тебе так кричать? Это вредно и потом неприлично. Дом этот мой, ты
мне его подарил, помнишь? Мы с тобою здесь живем и будем жить. Тебе удобно будет,
любимый, как всегда. Я все устрою.
Она все устроила. Он засыпал вечером, и ее голова была рядом на подушке. Он
просыпался утром, и ее голова была рядом на подушке. И в каждый день, когда он
садился стучать по буковкам, ее неслышными шагами в комнату входил чай в
китайской чашке и лимончик тоненько-тоненько. И была ее улыбка ему. И его – ей…
С «красавчиком» он свыкся и обнаружил очевидный позитив в его присутствии:
вдруг нашлось с кем в шахматы, бутылочку споловинить, за футбол всласть, за
политику, а главное, за стихи свои и чужие: тот сам не рифмовал, но вкус в поэзии
имел отменный.
Жизнь неспешно вошла в колею, и ощущение неудобства все реже посещало его
– нет, правда, жизнь она умела…
Однажды вошла в дом снова в том самом необыкновенном платье и деловито
ввела за собой нечто.
Он понял сразу и внимательно осмотрел «нечто», и это «нечто» совсем ему не
понравилось.
– Да, да, любимый – это мой муж. Ты прав, он неказист и умом не светел, но
душой хорош. Красив и добр очень.
Он еще раз осмотрел «нечто» и опять красоты не обнаружил.
– А как… – но не успел.
– Так. Мы здесь с тобой живем и будем жить. И тебе удобно будет, любимый, я
все устрою.
И она, разумеется, все устроила. Он засыпал по вечерам, и ее голова была рядом.
Он просыпался по утрам, и ее голова была рядом. И в каждый день-вечер, когда
садился он стучать по буковкам, по леву руку появлялся чай в расписной чашке и
лимончик тоненько-тоненько. И была ее улыбка ему. И его – ей.
Только к «нечто» этому не привыкалось. И «красавчику» никак. Не было от него
позитива: ни в шахматах, ни в футболе, ни в политике – нигде! В стихах и вовсе страх
беспросветный! После третьей рюмки блатная лирика валилась из него вместе со
слезьми и все кругом пакостила. К делу не приученный денег в дом не носил, но их с
«красавчиком» судил за «нечистоплотность». И вообще судил всех, всегда и за все.
Слова «Долг», «Добро», «Справедливость», «Сострадание» так почасту звенели теперь
в доме, что хотелось немножечко зла. Зла с маленькой буквы, но нестерпимо. И
«красавчику», только тот уступал право первого шага. Они бы вместе его как-нибудь
«так», но она никак. Берегла. Будущее счастье берегла. Твердила теперь: «Внимать и
учиться! Учиться, учиться добру и красоте души, и счастье наше станет совершенно!».
Оно таким станет – она все-все устроила.
И быть бы ему, счастью, да он все испортил, однажды под утро задушив ее
пояском от халата. Ее, ее – свою любимую. «Нечто» пропало сразу, еще до приезда
милиции. Будто и не было. «Красавчик» остался и носил передачи, сперва в СИЗО,
потом в психушку, куда пристроила его судья – женщина очень достойная и разумная,
почти как его любимая. А там, в больничке, тоже женщина больших достоинств и
разума полечила и выпустила его, совершенно безопасного, под подписку об отказе от
супружества навсегда.
«Красавчика» дома не было, но осталось теплое письмо – его часто перечитывал
потом вечерами. И была на столе записка. От нее, от любимой. Совсем коротенькая:
«Я ошиблась!
Спасибо тебе, любимый!
До встречи».
Как странно об ошибке слышать. От нее. Такого не могло никогда, но вот. А
встречи он совсем не против, но как-нибудь так, само собой. Или пусть она.
Дни потекли, но не время – здесь, по ту сторону парадиза, время тоже стояло.
Только не было по ночам ее головы на подушке, и чай теперь с медом пил из стакана.
Стучал по буковкам даже чаще: по душевной инвалидности на работу не брали.
Как-то ночью она пришла сама. Во сне. Как обычно, c подносом, расписной
китайской чашкой и лимоном тоненько-тоненько. И лицо ее было полно любовью к
нему и заботой. Да и как иначе – это она, она, его любимая! Пришла сказать, что все
устроила удобно тут, наконец, потому пора ему…
Ему к ней собираться, а он сел на диету, занялся физкультурой, средства стал
принимать для продления жизни. Недолго, однако, так, потому понял, если и как
прародитель наш сумеет – все одно умирать к ней. А там уготованное совершенство без
выхода. Потому некуда. Ему категорически хотелось умереть в другое место. Зарылся в
книги гностиков, магов, алхимиков и даже индусов. Последние советовали остаться
совсем здесь, прицепившись к какому-то колесу. Но не сказано, где к нему
прицепляются: по эту или по ту сторону жизни. Если по ту, то поздно. У нее, у
любимой его там, во сне, такое лицо безошибочное.
Настоятельно требовался иной выход. Но не находился, а время возникло вновь
и стало поторапливаться вдруг – будто быстрая-быстрая вода такая с темными
водоворотами. И пришел страх, до того неведомый. По вечерам теперь из дому ни шагу
– только днем, чтоб меж людьми. Он и через улицу на светофор один ни-ни: там, меж
машин таилась смерть, она подловит колесами своими по нему и исчезнет. Все! Потому
лишь в толпе спрятавшись, и когда на той стороне уже, то непременно выдохнет,
обернется и язык машинам – мол, как я вас! Не взяли!
Тут ее снова увидал в том самом специальном платье и не с чашкой-лимончиком
тоненько-тоненько, а с бокалом: она из комнаты, будто, выбежала, откуда музыка,
смех, и сама хохочет – не исхохочется никак, а ему рукой машет, будто зовет.
Кто-то там без него нашелся, вдруг вместо, а он здесь и ничего не знает. Страх
исчез, и снова в книги про «ту сторону». Узнал: чтоб к ней наверняка, не промахнуться,
надо, чтоб и его кто-то, как он ее.
По ночам выбирался на крышу погулять. Не просто, а по самому по краешку, и
глаза плотно. Что ей стоило? Чуть подтолкнуть, покачнуть или ветерком даже.
Проволочка какая под ногами или камушек и вот он – желанный исход. Но нет,
напротив, и ветерочек совсем ни-ни, и внутри временами будто команда ее голосочком:
«Стоп!» Он «стоп» и пошарит, пошарит руками, а там камушек, выбоинка, а-то и
проволочка какая.
– Вон оно как… Не хочет, значит… Значит, все-таки «вместо». Он этого так не
оставит. Твердила, мол, суженый он и после, а сама без него в совершенстве устроилась
навсегда. Женщина – одно слово. Нет, придет он туда, придет и все выскажет. Все!
По крышам бросил бесполезное, стал богато одеваться и уходить ночами к
приключениям. Находились всякие, часто бывал на волосок от гибели, но волосок
держал. Держал и все тут! Время опять встало. Его время. Другие, которые совсем не
рвались, то там, то тут уходили. Так и ушли все сверстники, все, а он искал и искал
исход свой. Любимая забегала временами в сновиденья: в разных платьях, но
непременно молодая, веселая, задорная, и ему, мол, чего застрял, я тут давным все
устроила… И видел он, как хорошо ей там слишком без него, когда ему тут без нее
совсем никак: лишь поиски да ожидание конца, поиски и ожидание – не жизнь!
Но раз как-то сон новенький совсем. Будто сидит она за столом с «красавчиком»
и этим «нечто» и что-то там обсуждают. Комната никакая очень: стены шаровой
краской и лампочка желтенькая одна под абажуром. И стол никакой под скатеркой и
стулья. В общем – мрак и ужас! О чем говорят, не слышно, но ясно – о нем. Силится
узнать, что, но никак…
Проснулся и сразу все понял. Все!
– Смех этот и бокалы – они хитрости обманные, чтоб его туда, в ихний мрак и
ужас. Мрак и ужас навсегда! Когда он тут как приличный человек обретается. Не-е-е!
Не дурак какой, чтоб сам лезть. Не проведешь! Ничего там у нее без него не выходит. И
не выйдет, потому он туда не пойдет! Знает-знает теперь, как устроить – грамотный-
начитанный. О-о-о! Запрется в доме и пускай смерть приходит обычная, а она его в
другое место – раз! И им всем накося-выкуси! Пусть посидят в своей темноте
подвальной… вечно!
Заперся-заколотился в доме – сидит… Только в сон упал однажды, а там ее
объятья, сгорел в них, расплавился – ничего не осталось. И проснулся и пал на колени,
и молил, головою в пол бил и опять молил, пусть возьмет его к себе, наконец, молил.
Он не может больше так. И не так не может…
Утром вышел в город в самый пик: «Где? Его авто-освободитель где? Он сам вот
тут, готовый. Пусть только сразу». Но никак: помяли немного, потоптали, по печени
разве парочку, но и все. Снова домой, снова в пол головой, снова молить. И завтра
снова искать его, и отыскать по ребрам на сей раз – не по печени. И снова домой… И
завтра опять… Нельзя так долго, а вот.
 Так в городе автоужас явился: у светофора в толпе схоронится тихонько, только
красный сменится, он прыг – и под колеса. И был ими топтан не раз и бит не три –
много. Исчезал временами, но нет-нет и снова он – автоужас! Аварийность – впятеро:
авто очень нервными стали, а те, кто в них сидел, и вовсе в падучей заходились. Ужас!
Авто меж собой сговорились и выбрали десяток охотников, чтоб навсегда его.
Передавили, перетоптали людей несчитано, но все не он.
Он возвращался домой, считал синяки-шишки, мылся, жевал пироги-пышки,
ложился. Ночью вскакивал вдруг, начинал в пол головой стучать – ее молить, а то и по
дому скакать – язык кругом казать и кричать: «Что? Взяли? Хрен вам – не я! Меня вам
никак. Да! Я вам не он! Меня не просто! Меня надо чтоб и все…» Много чего еще
кричал временами, и теперь тоже, бывает, кричит или головою в пол стучит, молит.
Вот.
А все в ней было дело, в чашке чаю той, наверное… Как осторожным надлежит
с мечтами! В высшей степени осторожным – вдруг сбываются.
Игорь Маранин. Судья конкурса

Прозаик. Поэт. Редактор журнала.

Главный редактор литературно-художественного журнала "Обложка", автор
книг "Монетка на ребре" и "Колдуны". Победитель и лауреат различных поэтических и
прозаических литературных конкурсов.
Адрес страницы:
http://www.litsovet.ru/index.php/author.page?author_id=8468

ЗА ЗДОРОВЬЕ МОИХ ВРАГОВ!

Иногда забегал Васька, мишин брат, ему было лет тринадцать тогда, и
спрашивал:
- Тѐть Маш, от брата письмо не приходило?
Она доставала из стола письмо, усаживалась на маленький диванчик и читала
мальчишке вслух. О большом торговом корабле, о дальних портовых городах, о
странных чужеземных обычаях… Миша умел писать много и весело, так что из писем
можно было собрать книжку, и ею зачитывались бы все мальчишки маленького
сухопутного городка, приютившегося среди полей Кубани. Пропускала Маша только
личное. О том, как Михаил скучает по ней, о любви, о разлуке, о прошлых свиданиях и
будущей свадьбе.
Васька был странным подростком.
Он много читал, редко бегал с пацанами купаться на речку и еще реже играл с
ними в футбол. А ещѐ он ходил в церковь, что совсем уж выбивалось за рамки
обычного. Однако, ни маменьким сынком, ни книжным мальчиком Васька не был.
Бывало, дрался. Приходил в синяках. И был фантастически упрямым парнем.
Миша приехал в августе. С огромным букетом цветов, с подарками, в
отутюженной форме. Ему было тридцать, и он был старше Марии на четыре года. Всю
ночь они гуляли по городу, целовались и строили планы на будущее. Свадьбу сыграли
тихую, скромную – Маша была сиротой, мать еѐ умерла рано, а отец – пару лет назад.
Через день после свадьбы Михаила сбил грузовик.
Последующих дней она не помнила. Память терпеливо стирала их, смазывая
лица, соболезнования, собственные слезы, похороны и траурный марш…Но одно она
помнила хорошо: Вася все время был рядом. Он не умел утешать, да и какие слова мог
подобрать тринадцатилетний пацан? Просто пытался оградить от печальной суеты,
бросаясь выполнять любое поручение, любое дело, которое требовалось. Сам заказывал
гроб, сам ездил на кладбище, сам, сам, сам… Оберегая еѐ и своих родителей.
Ещѐ одно лицо почему-то запомнилось ей с похорон. Пожилой женщины в
черной косынке. Женщина стояла чуть поодаль, под молодой березкой, и молча
смотрела, как хоронили Мишу. Едва гроб опустили в могилу, она развернулась и
незаметно ушла. Лицо было знакомым, но Маша так и не вспомнила эту женщину. Да и
не особо старалась.
Время шло, боль от потери любимого человека постепенно притупилась, и
жизнь потекла, понеслась, заливая бурным потоком дел и забот однообразные скучные
дни. Несколько раз к Маше сватались. Но она отказывала, не лежало ее сердце ни к
кому из других мужчин. Иногда они перечитывали с Васькой письма его брата –
мальчишка по-прежнему часто забегал к ней, помогая по хозяйству и просто проведать,
перекинуться парой слов. Теперь письма читал Вася, а она сидела и слушала, утирая
слезы. Он не пропускал ничего. Ни веселых описаний загадочных заморских городов,
ни признаний в любви.
Едва ему исполнилось восемнадцать, как он сделал ей предложение.
- Ты с ума сошел! – улыбнулась Мария. – Мне тридцать один. Ты – ребенок для
меня.
Вася стоял на своем. Мария смеялась. Затем злилась. Затем выгнала его из дома.
Он караулил еѐ на улице с букетом цветов, а когда она проходила мимо, выбрасывал
цветы в урну, но упрямо тащился следом. Он писал ей письма и бросал в почтовый
ящик. Писать складно Василий не умел, почерк у него был ужасным, и Мария
откладывала письма, не читая. Но не выбрасывала, где-то в глубине души, она была
благодарна этому мальчишке за всѐ, что он для нее сделал. Наконец, Маша решилась
поговорить с его родителями. Но, едва завела разговор, как отец еѐ перебил:
- Маша, ты не сердись на малого. Он – парень хороший, любит он тебя.
- Да не сержусь я! - отмахнулась Мария. – Но вы ведь понимаете, что это глупо.
Поговорите с Васькой. Над ним ведь уже вся улица смеется.
- Ты это… - неожиданно заявил отец. – Ты на меня тоже не серчай, дочка.
Может, действительно, за него пойдешь? Подумаешь, тринадцать лет разницы.
Любовь-то она штука такая, не знает возраста. В армию Ваське не идти – очки вона
какие толстые, а на гражданке и в очках жить можно. Парень-то он видный, ежели б не
четыре глаза, так вообще красавец.
- Ну как вы не понимаете?! Я для него через несколько лет уже старуха буду.
Сколько он со мной проживет, пока не бросит – год, три, пять?
На следующий день Машу разбудил стук в дверь. Накинув халат, она вышла в
коридор, отворила – на пороге стоял Василий.
- Собирайся. Сходим в одно место.
- Никуда я с тобой не пойду, - она попыталась захлопнуть дверь, но Василий не
дал.
- Если ты мне потом скажешь: больше не появляйся – никогда не увидишь.
Мишкой клянусь.
- Куда ты меня тянешь? – вздохнув, спросила Маша.
- Сама увидишь, собирайся.
Он привел еѐ… в церковь. Позвал священника, опустился перед Машей на
колени и сказал:
- Батюшка, скажите ей, могу я соврать, стоя перед иконой?
И когда тот отрицательно покачал головой, заявил:
- Я никогда тебя не брошу, Маша. Никогда!
Они поженились через месяц. Просто расписались в ЗАГСе – без свадьбы и
застолья, а затем тайком обвенчались в церкви. Год, который они прожили до рождения
ребенка, был самым счастливым в жизни Марии. Из родильного дома муж вынес еѐ на
руках. Она весело смеялась…пока не заметила на скамейке у входа ту самую женщину
в черном платке. Но тут налетели подруги и знакомые, васина родня, а когда она снова
взглянула на скамейку – та была пуста.
Через несколько дней у Маши отнялись ноги. Она лежала на кровати, не в силах
подняться, а врачи пожимали плечами и не могли ничего понять. Василий возил еѐ по
больницам. Василий нянчился с ребенком. Он носился по магазинам, в молочную
кухню, по старушкам, что лечат травами… С работы его выгнали, и он ходил на вокзал
разгружать через ночь вагоны. Однажды ночью Мария проснулась и увидела, как он
спит сидя рядом с детской кроваткой, уставший и вымотавшийся.
- Господи! – закричала Мария. – За что мне такое, Господи?! Что я сделала, в
чем согрешила перед тобой? Помоги мне, дай встать на ноги!
В тишине, ночью, она кричала, выла во весь голос, но странное дело…никто не
проснулся – ни муж, ни ребенок. А потом…потом словно еѐ ударило током и какая-то
сила подняла с кровати. Ноги снова слушались – тяжело, едва-едва, но она чувствовала
их, она могла ходить. Мария ревела и не могла остановиться. Она подошла к мужу,
обняла его и стала целовать – взахлеб, проснувшегося, ошеломленного. Утром они
вышли на прогулку. Втроем. Муж, она и ребенок. Медленно катили по улице коляску,
смеялись, шутили, разглядывали прохожих и здания, словно прибыли в этот город
впервые. Потом Васька убежал по делам, а, возвратившись, принес бутылку вина и
заявил, что его восстановили на заводе. Весь вечер они пили вино и целовались.
Счастье вернулось. На один день.
Он ушел на работу утром, она ещѐ спала – всю ночь ребенок капризничал, и
Маша дежурила у кроватки. А в обед ей сообщили, что мужу оторвало руку. Сбой
механизма, какого – она так и не разобралась, да и не слушала. Она больше никого не
слушала. Не плакала, не рыдала, не жаловалась на жизнь. Ребенка забрали к себе
васины родители, а Мария молча сидела в больнице у васькиной палаты, отказываясь
уходить.
Поздно вечером, когда больные уже спали, а врачи разъехались по домам, к
Маше подсела дежурная нянечка. Старая седая женщина, она долго смотрела на
Марию, а потом взяла еѐ за руку и сказала:
- Вспоминай. Вспоминай того, кто каждый раз оказывается рядом при твоих
несчастьях.
- О чем вы?
- Темно вокруг тебя. Вот здесь, - нянечка коснулась головы. – Я первый раз
прошла мимо, обожгло. Чувствительная я на это... Да не смотри на меня так, не спятила
старая, могильное проклятие на твоем роду.
- Чушь какую вы говорите…
- Не перебивай, дурочка! У тебя же не первый раз несчастье, что у тебя раньше
случалось?
Выслушав расплакавшуюся женщину, нянечка погладила ее по голове и тихо
сказала:
- У нас в деревне такое было, ещѐ при царе. Одна девка вот так страдала и все,
кто рядом. Вспоминай!
Пожилое женское лицо в черной косынке - Мария вспомнила еѐ, эту женщину!
Лет двенадцать было девчонке, когда отец несколько раз приводил эту женщину, тогда
еще молодую, в дом. Что там уж случилось меж ними - неведомо. Но ведь и отец умер
внезапно! Здоровый, сильный, в расцвете лет он заболел и стал чахнуть буквально на
глазах.
- Вижу, вспомнила, - кивнула нянечка. – А теперь слушай. Надо тебе обойти три
церкви, поставить три свечи в каждой и в каждой заказать службу, но только чтоб в
одно время служили. За здравие.
- Васино? – что-то вроде надежды шевельнулось в сердце Марии.
 - За здравие врага своего, - ответила нянечка. – В городе церковь у нас одна
нынче, так что придется куда-то ехать. Только помни! Зла ты на него…
- На неѐ, - поправила Маша.
- Зла ты на неѐ, - поравилась нянечка. – А желать искренне надо. Сложно в себе
злость побороть, но не поборешь ежели – проклятья не снять.. Будешь свечку ставить,
вспомни еѐ лицо и скажи «За здоровье моего врага!» Искренне скажи, поняла?

***
Мария вернулась в больницу через несколько дней. Василий пришел в себя,
лежал на кровати, отвернувшись к стене. Когда вошла жена, повернулся, бросил
быстрый взгляд и безразлично сказал:
- Уходи, Маша. Калека тебе ни к чему.
Она не ответила. Пододвинула табуретку, достала из сумочки пачку писем. Не
Мишиных – его. И стала медленно читать вслух, с трудом разбирая каракули…
Василий Мидянин. Судья конкурса

Прозаик-фантаст. Василий Орехов, Василий Мидянин — литературные

псевдонимы Василия Мельника. Василий Мельник один из немногих людей, кто един
в трех лицах. Сам Василий — редактор и составитель, его альтер эго Василий
Орехов — автор фантастических боевиков, а третья составляющая — автор совсем
не боевых рассказов и повестей Василий Мидянин. И что самое интересное, у этих
людей три разные биографии...
Василий Мельник родился в Москве 8 ноября 1972 года. Окончил редакторский
факультет Московского университета печати. С 2000-го по 2002-й работал заведующим
отделом фантастики в издательстве «Центрполиграф», составлял альманах «Наша
фантастика», серии «Фантастика», «Миры», «Перекресток миров», «Перекресток
богов», «Кинобестселлер», собрание сочинений Дина Кунца. С 2002 года — сотрудник
«Звездной дороги» и ведущий редактор отдела фантастики издательства «ЭКСМО».
Василий Иванович Мидянин родился 31 октября 1972 года в Москве. Учился
в Киевской духовной семинарии, окончил Московский государственный университет
печати. Работал журналистом, литературным и ведущим редактором в различных
периодических изданиях и книжных издательствах. В начале девяностых — издатель,
главный редактор и постоянный автор самиздатовского «Черного журнала»,
посвященного темным культам и искусствам. В 2002 — 2003 гг. — заместитель
главного редактора журнала «Звездная дорога». В настоящее время — ответственный
редактор отдела фантастики издательства «Эксмо». Переводил произведения Роберта
Шекли и Клиффорда Саймака, составитель собрания сочинений «Весь Шекли»,
множества литературных сборников и антологий. В литературе дебютировал
в 2000 году рассказом «Ночной монстр». Автор двух десятков рассказов и повестей,
предисловий и послесловий к фикшн-книгам, литературных статей, рецензий на новые
кинофильмы и книги. Лауреат профессиональной премии «Астрея» за 2007 год
в номинации «Лучшая короткая повесть» за повесть «Что делать, Фауст».
Адрес страницы:
http://www.imobilco.ru/books/authors/-/235/

ПУТЬ ТУДА

На протяжении многих лет у художника Бякина имелись неразрешимые

противоречия с окружающей действительностью. Пространство вокруг него болело
фиолетовым бешенством, и болезнь эта прогрессировала не по дням, а по часам.
Симптомы мирового буйного помешательства доставали Бякина на каждом
шагу. Начать хотя бы с дурацкой фамилии, которая была присвоена художнику тремя
загадочными старцами с зелеными лицами, ущербным зимним вечером вошедшими к
нему на кухню через стену ванной комнаты. Это случилось вскоре после того, как
Бякин довел свою суточную норму спиртопотребления до четырехсот пятидесяти двух
граммов в пересчете на чистый спирт. Старцы вежливо поздоровались с хозяином,
трижды синхронно поклонились в пояс на северо-восток и начали есть руками
большую сонную змею, которую они принесли с собой в картонной коробке из-под
бананов. Вначале художник не воспринял их всерьез и с упорством, достойным
лучшего применения, продолжал царапать вилкой кухонный стол, воспроизводя
инициалы своей бывшей возлюбленной, а когда очнулся и попытался выгнать
непрошеных гостей вон, то с изумлением обнаружил, что ни деревянная расческа,
окропленная водой из-под крана, ни огуречный рассол, ни чтение наизусть избранных
мест из Ошо Раджниша таинственную троицу не берут. Доев змею, старцы в итоге
ушли сами – через розетку от радио, но черная порча, наведенная ими, так и осталась
плавать в воздухе между электрической лампочкой и тем местом, где когда-то стоял
холодильник. Оттуда, из этой порчи, время от времени парашютировали крошечные
сиреневые чертики, которые с удивительной ловкостью уворачивались от
заградительного зенитного огня, открываемого хозяином кухни, и издевательски
верещали хором: «Ты Бякин! Ты Бякин! Ты Бякин! Ты Бякин!». Вот таким печальным
образом неплохой, надо сказать, художник абсолютно против своей воли заработал
омерзительную собачью кличку.
Однако нелепая фамилия была не самой тяжелой формой паранойи бытия. Бякин
часто размышлял об этом по утрам, просыпаясь на потолке. Он не мог поручиться за
каждую ночь, но отчетливо помнил, что по крайней мере два или три раза в месяц
укладывался спать внизу, на старом растрепанном диване, который представлял собой
половину находившейся в его распоряжении мебели. И даже в тех редкостных случаях,
когда он ложился спать на стену или на шкаф, который представлял собой вторую
половину мебели, до потолка все еще было достаточно далеко. Тем не менее всякий
раз, несколько отойдя от воздействия спиртосодержащих жидкостей, художник
обнаруживал под собой шероховатую, относительно белую, местами зашпаклеванную
поверхность. Кряхтя, мученически подвывая и время от времени высовывая язык от
усердия, пачкая локти и колени сухой побелкой, Бякин неизменно доползал до
ближайшей стены, с трудом перебирался на нее и уже по ней сосредоточенно спускался
на грешную землю, напоминая, судя по всему, того паука-альпиниста, который без
страховки, на одних пальцах спустился вниз головой с какой-то горы и был занесен в
книгу рекордов ирландского пива. Это была ежедневная блистательная победа
художника над самим собой.
Нанеся первый сокрушительный удар ненавистной реальности, Бякин
продолжал активно развивать и закреплять достигнутый успех. Он вынимал из воздуха
початую бутылку пива, вытряхивал из нее случайных тараканов и чинно завтракал.
Покушав пива и отчасти почувствовав себя человеком, художник Бякин снисходил до
нескольких страниц Ошо, вспоминал две или три песни из репертуара группы «Джой
дивижн», затем, набычившись, некоторое время рассматривал мандалу,
образовавшуюся на обоях под воздействием низких температур и регулярно
попадающей влаги. Просветлившись в достаточной степени, он шел в ванную, чтобы
подразнить языком идиота, сидящего по ту сторону зеркала.
Обнаружив, что благодаря вышеперечисленным процедурам реальная
действительность обращена в бегство и панически отступает, теряя по дороге пушки и
обозы с провиантом, художник Бякин сосредоточенно кивал, вынимал из головы шар
для боулинга, мольберт, полное собрание сочинений Льва Толстого, бенгальского
тигра, краски, немытые кисти, шестнадцатикилограммовую гирю, клал обратно гирю,
тигра, книги и шар, устанавливал посреди комнаты мольберт, распинал на нем холст и
начинал творить с большой буквы Т.
У Бякина получалось. Он увлекался, начинал яростно размахивать засохшей
кистью, брызги краски разлетались во все стороны и запутывались в его черной
всклокоченной бороде. Заинтересованный Ошо залезал к нему на плечо и пытался хоть
одним глазком заглянуть в холст – что выходит. Чаще всего выходили странные, но
обаятельные птицы, похожие на женщин, лошадей и скорпионов одновременно. Иногда
получались пестрые цветы с глазами на стебельках или сердитые кошки с осиными
брюшками. Иногда на холсте возникала Черная Фигура, но таких картин Бякин боялся
сам и немедленно уничтожал их после создания при помощи грязного кухонного ножа.
Порой выходила Добрая Собака, порой – очередь за спиртосодержащими жидкостями,
порой – Вахамудра Как Она Есть. Бякин вообще не слишком интересовался тем, что у
него выходит: его больше интересовал сам процесс.
По завершении процесса художник Бякин выходил на балкон и начинал орать
без причины на всю улицу. Мерзко было слышать пронзительный, режущий слух ор
Бякина.
Бякин был очень невоспитанным человеком и ел руками, как какая-нибудь
лошадь или свинья, поэтому в доме его очень не любили. И поделом, надо сказать.
Наоравшись, он возвращался в комнату и начинал размышлять об ужине, ибо
обеденное время он пропускал за созданием картин. Мысли об ужине приводили его в
уныние. Иногда, конечно, за плинтусом находилась половина именинного пирога с
разноцветными свечками, или дохлый сверчок, или полтора килограмма говяжьей
вырезки, или позавчерашняя газета с оторванной страницей про спорт, но такая удача
выпадала на долю художника не всегда. Чаще приходилось варить в маленькой
кастрюльке старые лыжные ботинки или выбираться через окно на улицу, спускаться
вниз по водосточной трубе и идти в магазин. Разумеется, никаких денег у художника не
было, поэтому он просто брал, что ему нравилось, и молча уходил. Иногда его не
ловили, чаще – ловили и били смертным боем, и отбирали награбленное, но Бякин
только презрительно оттопыривал нижнюю губу и шел в другой магазин. К побоям он
был безразличен. Его берегла карма.
А знаете, почему художник лазал через окно, как дурак, вместо того, чтобы
спокойно выйти в дверь? Дело в том, что на лестничной площадке его стерегли зомби.
Они собирались у двери ежедневно, как на партийное собрание. Они скреблись,
царапались и выли, и стучали в дверь твердыми пальцами, похожими на гнутые ржавые
гвозди, пытаясь выманить Бякина из берлоги, но сделать это было не так-то просто.
– Мужик! Выходи, поговорить надо! – по-простому предлагали зомби.
– Меня нет дома, – врал изнутри Бякин.
– Гражданин, – меняли тактику зомби, – вам телеграмма.
– Просуньте ее под дверь, – вежливо отвечал Бякин.
– Мужчина, – теряли терпение зомби, – впустите техника! У вас на кухне утечка
газа!
– Одну секундочку, – говорил Бякин. – У меня там лампочка перегорела, я
сейчас спичку зажгу, посмотрю.
И он чиркал спичкой, и обманутые в своих лучших ожиданиях зомби ругали его
по матери и по бабушке, стараясь уязвить как следует, но художник больше не подавал
признаков жизни. Тогда коварные мертвецы начинали просовывать ему под дверь
пачки денег в банковских бандеролях, но Бякин терпеливо выпихивал их шваброй
обратно на лестничную площадку: деньги были пропитаны трупным ядом.
– Вишь, стервец! – изумлялись зомби Бякинской находчивости.
Если бы Бякин вышел к ним за дверь, они с удовольствием начали бы толкать
его, щипать, колоть маникюрными ножницами, тыкать соломинками для коктейлей,
пихать выключенными утюгами и умерщвлять всякими другими изуверскими
способами. Потом они подняли бы его бездыханное тело на руки, отнесли на
ближайшую неохраняемую стройку, заварили в двухметровый обрезок ржавой трубы и,
раскачав, навсегда утопили в глубоком котловане с мутной водой. Дабы избежать
подобной участи, Бякин никогда не выходил за дверь после половины четвертого
вечера, когда силы зла начинают властвовать безраздельно.
Поужинав, художник Бякин начинал грустить. Концентрация спирта в его крови
стремительно падала, жизнь начинала казаться омерзительной и никчемной, как,
собственно, и было на самом деле. Он чувствовал себя маленьким и глупым букашком,
который отчего-то пыжится перевернуть кирпич. Бякин не знал, что символизирует
собой кирпич, но в точности образа не сомневался. Возможно, это была враждебная
реальность, болеющая фиолетовым бешенством? Бякин выходил из себя, грыз стены,
цинично мочился в углы комнаты, выводил из прихожей живого верблюда на
веревочке, бросал вызов окружающей действительности другими, не менее
экзотическими способами, но действительность молчала. Не было ее здесь, и все тут.
Порой в эти тяжелые минуты погруженный в жестокую иппохондрию Бякин
варварски кромсал свои холсты кухонным ножом и рисовал, рисовал, рисовал, до
полуобморока рисовал Черную Фигуру, после чего начинал молиться ей, отбивая
земные поклоны. Позже, в моменты просветления, он плакал, как ребенок, погружая
ладони в кучу обрезков, в которую превратилась Сердитая Кошка или Задумчивая
Птица, а Черной Фигуре периодически показывая кукиш. Но разве этим можно было
что-нибудь поправить?..
Когда становилось совсем плохо, художник Бякин выбирался из квартиры на
поиски спиртосодержащих жидкостей. Обнаружив искомые жидкости, он выпивал их с
бомжами и начинал бить морду. Бякин был очень плохо воспитан и даже бомжи
соглашались между собой, что от него здорово воняет.
Спиртосодержащие жидкости в количестве четырехсот пятидесяти двух граммов
в пересчете на чистый спирт ежесуточно помогали Бякину поддерживать в рабочем
состоянии его астральное тело. Употребив их и доползши до квартиры, он с трудом
взгромождался на старый растрепанный диван, ясно сознавая, что завтра проснется на
потолке, и не будет этому пассионарному круговороту ни конца ни края. Как мы уже
имели возможность убедиться, так оно обычно и было.
Неторопливая, размеренная, рутинная жизнь художника была прервана одним
летним вечером, похожим на другие, как две капли воды. Бякин по обыкновению стоял
на кухонном столе, сунув голову в удавку, причем другой конец веревки был надежно
прикреплен к вбитому в потолок стальному крюку – Бякин лично вбил его несколько
месяцев назад, когда ему надоело каждый вечер скакать по квартире с петлей на шее и
свободным концом веревки в руке, судорожно соображая, где бы его закрепить.
Настроение у него было погребальным, за окном было мерзко, за дверью шуршали
зомби, содержание спирта в крови стремительно приближалось к критическому
уровню. Возле мойки стояла Черная Фигура. Бякин тихо молился Вахамудре, заклиная
не поминать лихом и слать телеграммы.
Он уже почти спрыгнул со стола, он уже летел, он уже почти качался на веревке
с переломанной шеей, а вокруг него тучей вились сиреневые рыбки с прозрачными
крылышками, когда через глухие окна и стены до него донесся далекий и печальный
трубный глас. Серебристая труба так понравилась Бякину, что он все-таки спрыгнул со
стола, предварительно вынув голову из петли. Ему почему-то стало любопытно
познакомиться с ангелом вострубляющим.
 Выбравшись на улицу, художник Бякин сообразил, что хватающая за душу
мелодия, скорее всего, является саундтреком к одному из рекламных роликов, которые
сейчас как раз крутили по ревущему в соседнем окне телевизору. Впрочем,
самоубийство все равно уже было безнадежно испорчено, поэтому Бякин решил
немного проветриться и двинулся в сторону расположенного неподалеку лесопарка –
по крайней мере, лет десять назад в том направлении точно был лесопарк.
Парк оказался на месте. Сначала Бякин погулял просто так, затем начал
выслеживать живущих под корягами мраморных крабов, затем чуть не поймал лису. У
лисы был павлиний хвост. Увлекшись погоней, Бякин выбрался на огромную поляну и,
щурясь от яркого света, обозрел открывшуюся ему местность.
На поляне было множество людей. Еще там было множество картин. На
некоторых картинах перемещались цветовые пятна и таяли сгорбленные тени, на
других гудели эфирные вихревые воронки и шел магнитный снег. Некоторые картины
пахли медом и анисом, другие перебродившей закваской и тухлыми селедками.
Отдельные холсты не пахли ничем, на них ничего не было нарисовано – они
напоминали выключенные телевизионные экраны; нет, какое-то изображение на них
имелось, но Бякин не мог его рассмотреть, как ни старался. Попадались портреты
Черной Фигуры. Некоторые люди рисовали картины прямо на снегу и бросали их в
воду, другие мазали красками друг друга, третьи ходили между рядами художников и
разглядывали их творения, изредка морщась от запаха тухлой селедки. На краю поляны
сидел друид в белых одеждах, угощавший всех желающих сушеными кальмарами.
Это был вернисаж под открытым небом.
Бякину очень понравилось на вернисаже, потому что он два раза видел на
местных картинах Добрую Собаку и один раз Сердитую Кошку. Отражение
трансцендентных художественных образов собственного творчества в произведениях
других авторов было воспринято Бякиным благосклонно и со сдержанным одобрением,
а осознание собственного превосходства над этими людьми, ни разу не видевшими
Истинного Света Вахамудры, настроило его на миссионерский лад. Сняв с головы
лягушку, художник Бякин двинулся по поляне, высматривая, кого из присутствующих
можно пригласить в гости. Однако друид был слишком занят, хотя и рассыпался в
извинениях, лиса с павлиньим хвостом категорически отказалась выходить из
лесопарка, а еще одна женщина вообще грелась на морозе очень странным способом –
при помощи термоса с горячим чаем, так что Бякин сразу решил, что Вахамудра ей
будет не по зубам. В конце концов он остановился перед мужчиной в дорогом пальто и
с узкими вертикальными зрачками.
– Пошли? – поинтересовался Бякин, мысленно воззвав к Вахамудре для
храбрости.
– Пошли, – не стал отказываться собеседник, и на мгновение из его пасти
выскользнул раздвоенный змеиный язык.
По дороге спутник Бякина трижды пытался метаморфировать: сначал он стал
превращаться в двухголовую собаку, потом в игрушечный паровоз, потом в
работающую бензопилу, но Бякин украдкой ударил его сзади ломом по голове, и
змееглазый наконец понял, что имеет дело с серьезным человеком.
Художник гордо провел гостя ажурными металлическими тоннелями через
толпу расступающихся зомби к двери своей квартиры. Зомби жались к стенам и делали
вид, что они всего лишь эксцентричные элементы интерьера. Впустив змееглазого,
художник полез под кровать, извлек свои холсты, которые не успела понадкусывать в
его отсутствие Черная Фигура, расставил их, как умел, и опустился на стул,
сосредоточенно ожидая экспертной оценки.
Гость покачал кадыком, дважды выпустил и втянул раздвоенный язык, моргнул
и сказал буквально следующее:
– Офигеть.
Потом он ушел и даже унес одну Добрую Собаку с собой, пачкая дорогое пальто
свежей краской. Взамен он оставил несколько зеленых бумажек с портретами
американских президентов, а также визитную карточку, но поскольку на ней из
напечатанных буковок отчетливо складывалась петля, Бякин ее трогать не стал. На
душе у него сделалось подозрительно спокойно, как в пустыне после трехдневного
снегопада. Вот, значит, чего ему не хватало все эти убийственно длинные годы,
согретые спиртосодержащими жидкостями – простого человеческого одобрения,
одного-единственного зрителя, который, посмотрев на твою мазню, похлопает тебя по
плечу, сделает умное лицо и скажет «Офигеть». Бякин сходил в магазин и на радостях
украл себе вакуумную упаковку нарезанной ветчины.
В этот день он даже не стал бить морду после принятия внутрь ежесуточного
количества спирта, а тихо и умиротворенно заснул в соседнем подвале, положив голову
на колени Сердитой Кошке.
С этого дня жизнь художника Бякина вступила в ускоренную противофазу.
События посыпались на него незамедлительно. Во-первых, генерал Луонграй сжег
опиум на стадионе. Во-вторых, муравьи-самураи наконец достроили свою башню: они
занимались этим более десяти лет, и художник обожал любоваться поднимающимся
железобетонным скелетом из окна кухни; теперь башню достроили, и ее стало не
видно. В-третьих, Бякин носил несколько своих картин на вернисаж, но погода была
нелетная, а день будничный, поэтому на поляне, кроме мраморных крабов, никого не
оказалось. Бякин совсем не расстроился: вместо этого он побродил по поляне и нашел
гриб. Гриб показал ему язык. Бякин ответил адекватно.
Потом позвонил Змееглазый. Художника это несколько озадачило, поскольку
телефон у него уже три года как отрезали за хроническую неуплату, а сам телефонный
аппарат он давно успел пропить. Однако закаленный в схватках с жестокой
реальностью Бякин благополучно вышел из трудного положения, побеседовав с
человеком через шланг от душа. Змееглазый говорил долго и красиво, иногда по пояс
высовываясь из шланга, чтобы подкрепить свои слова энергичной жестикуляцией. Из
его слов выходило, что Бякину крепко повезло: хозяева одной из наиболее модных и
продвинутых арт-галерей запищали от восторга, когда им показали бякинскую Добрую
Собаку. И теперь Бякину вроде бы надлежало немедленно готовиться к персональной
выставке, возможно, международного масштаба.
Бякин отреагировал на это сообщение с большим достоинством. Во-первых, он
выбросил в окно заржавленную механическую ногу, которую оставил у него в квартире
доктор Франкенштейн во время своего последнего посещения. Во-вторых, при помощи
зубного порошка он отполировал фамильный щит. В-третьих, он сказал себе:
«Свершилось!» – и, помыв руки, приступил к главному труду всей своей жизни.
Труд назывался «Путь туда» и занимал кусок холста полтора на два метра.
Холст был большой, Бякину пришлось синтезировать его целую ночь. Синтезировав
же, он изобразил на нем черную непроглядную тьму, наискось прорезанную висящей в
пустоте дорогой из желтого кирпича, которая, начинаясь в левом нижнем углу картины,
убегала в перспективу и упиралась далеко впереди в приоткрытую деревянную дверь.
Из-под двери на дорогу просачивался задумчивый золотистый свет. Бякин мог
поклясться, что там, за дверью, упорного в самосовершенствовании путника
поджидают играющие в домино Ошо и Вахамудра.
Картина получилась потрясающая. Бякин это знал. Такой она, впрочем, и
задумывалась. Теперь ему не стыдно было собирать персональную выставку. Впрочем,
Бякину редко бывало стыдно, поскольку характер он имел прескверный и воспитан
был, как уже неоднократно указывалось, крайне дурно.
Период от лесопаркового вернисажа до дня открытия выставки запомнился
Бякину непрекращающимся свистом в ушах. Создавалось впечатление, что безумная
реальность стремительно мчится вокруг него, кусая себя за хвост. Несколько раз
приходил Змееглазый, обменивая портреты американских президентов на работы
Бякина. Приходили студенты медицинского института, хотели заказать ему полный
анатомический атлас в шести томах. Прилетали какие-то школьники на велосипеде,
Бякин пытался поймать их сачком, но школьники помахали хвостом и улетели в
направлении села Коломенское. Потом Бякин принимал какую-то свадьбу, потом,
кажется, пожимал хобот африканскому слону, потом приходили медведи. Одним
словом, скучать было некогда. Все это время художник дорабатывал «Путь туда»,
стараясь довести свою идею до полного совершенства.
Странное дело, но по мере работы Бякин все больше и больше ощущал под
ложечкой какое-то загадочное неудобство, какое возникает, если в последний раз поел
часов шесть назад. Он начал внимательнее следить за идиотом по ту сторону зеркала и
один раз даже почистил ногти. Он перестал орать на балконе и сократил суточную
норму спиртопотребления в два с половиной раза. Он больше не просыпался на
потолке и не дрался на швабрах с добровольцами из числа зомби – да и вообще зомби
наведывались к нему все реже и реже. Происходило что-то необъяснимое, и всему
виной был «Путь туда». Бякин ругал себя последними словами за то, что не догадался
написать его раньше – впрочем, раньше эта картина не имела смысла и вряд ли могла
возникнуть. Теперь же она с каждым днем обретала все более четкие очертания, и в
противовес углубляющейся черноте бездны, в которую ежедневно добавлялось
несколько черных фигур, становились все более ясными желтые кирпичи и янтарные
сосновые доски двери.
И вот, наконец, настал звездный день Бякина. Утром он проснулся на диване с
удивительно свежей головой. Отправившись в ванную, он как следует умылся, потом,
поразмышляв, залез в ванну и принял душ с хозяйственным мылом. Выбравшись из
душа, Бякин… да нет, какой еще Бякин? Антонов Сергей Дмитриевич пошел на кухню,
на ходу вытирая голову стареньким полотенцем. Здесь он разогрел себе остатки
макарон по-флотски, оставшиеся после вчерашнего посещения медведей… нет,
кажется, это были какие-то друзья, которых он не видел уже лет пять. Потом он выпил
растворимого кофе – большую стеклянную банку ему принес накануне Змееглаз, то
есть Ромашин Игорь Павлович. Тщательно помыв посуду, чего с ним не случалось уже
давно, Антонов отправился в комнату, где на аккуратных плечиках висела новая
одежда, купленная ему Ромашиным. Облачившись в новое, художник опустился на
стул, предварительно подстелив газетку, чтобы не запачкать дорогие брюки, и глубоко
задумался. При мысли о выставке, которая должна была открыться через несколько
часов, его колотила дрожь.
Было бы легче, если бы он мог еще раз прикоснуться к желтой кирпичной
дороге посреди бездны. Ромашин подробно объяснил ему, что с психологической точки
зрения непроглядная тьма символизирует его жизнь в окружении зомби и черных
фигур, за приоткрытой дверью – мир людей, из которого он вычеркнул себя сам, но к
которому неосознанно стремился все эти годы, повисшая же в пустоте дорога – это тот
путь, по которому он может понемногу вернуться к нормальной жизни, путь узкий,
опасный, пролегающий над пропастью. К сожалению, «Путь туда» со вчерашнего дня
висел в одном из залов галереи и Антонову был недоступен. Однако его согревало
воспоминание о том, как он лично помогал вывешивать картину, как они с Ромашиным
долго совещались, на какую высоту поднять ее от пола и каким образом расположить
свет. В итоге получилось великолепно: подсвеченная дверь стала центром
изображения, она словно ожила, казалось, из-за нее вот-вот вынырнет Ошо и
приветливо поманит зрителя за собой. Желтая кирпичная дорога, удивительно четка и
реалистичная в начале, терялась в загадочной сиреневой дымке у самой двери, а
рассеченная ею тьма насупилась, и после долгого созерцания создавалось впечатление,
что в черной глубине перемещаются тени в глухих капюшонах. Повешенная отдельно
от других работ, картина должна была произвести неизгладимое впечатление, и
Антонов даже жалел немного, что не сможет убедить посетителей выставки взяться за
руки и повести их по желтой дороге в гости к Вахамудре, как он задумывал вначале. Он
уже не верил в этот бред. Фиолетовое пространство вокруг него успокоилось и
растворилось само в себе, став кристально-прозрачным. Все, больше никаких
спиртосодержащих жидкостей.
Промучившись полчаса, Антонов не выдержал и отправился в галерею. Он
медленно брел по улице и удивлялся каждому встреченному дереву. Надо же, с чего он
вдруг решил, что у него под окном растет бамбук – это же просто фонарный столб. А
это что, карликовый носорог?.. Нет, это называется мотоцикл. Новый мир,
открывшийся ему, был неведомым и интересным, ну, может, только самую чуточку
скучнее больной реальности… Зато здесь не было Черной Фигуры. Торопливо втянув
голову в плечи, Антонов опасливо оглянулся, но шаги за спиной принадлежали
случайному прохожему. Да, Черная Фигура тут не водилась, определенно.
Добравшись до галереи, Антонов решил немного постоять у входа и перевести
дух. Машинально он начал копаться в карманах в поисках сигарет, хотя не мог сказать
с уверенностью, курил ли до сегодняшнего дня или нет.
А это что, две огромные хищные сороконожки, схватившиеся в жестокой битве?
Нет. Это надпись. «Выставка отменена».
Нет, это сороконожки.
Антонов бесшумно вошел в галерею. Охранника на дверях не случилось – он как
раз спрятался за портьеру, чтобы без помех глотнуть коньяку из жестяной фляжки.
Антонов сторожко, не меняя выражения лица, прошел в выставочный зал. Его картин
на стенах не было – висели вместо них какие-то серые прямоугольники и белые
листочки бумаги, на которых изображение не угадывалось никак – оно плавало перед
глазами у того, кто его разглядывал, но в зрительные центры не попадало. На том
месте, где вчера висел «Путь туда», красовался огромный портрет Черной Фигуры.
Наверное, Ромашин, то есть Змееглазый, тут ни при чем. Он ведь говорил, что
ничего не решает в этой галерее и может только порекомендовать… Кроме того,
наверное, он звонил целый вечер, хотел предупредить, что вместо Антонова срочно
потребовалось выставить какого-то другого человека, а у Антонова и телефона нету,
пропил давно…
Черт, но ведь с Бякиным он мог поговорить и по шлангу от душа!..
 Бякин нашел свои картины по запаху. Добрая Собака пахла молоком, Сердитая
Кошка пахла васильками, Задумчивая Птица пахла корицей и тимьяном. «Путь туда»
источал острый и свежий запах лимона. Он нашел их в пыльных задниках, где не так
ощущалось креозотное зловоние серых прямоугольников. Картины были свалены в
одну кучу, захватаны пыльными пальцами подсобных рабочих, некоторые треснули.
Сверху лежал «Путь туда», и на желтой поверхности кирпичной дороги был запечатлен
огромный грязный отпечаток кроссовки. Бякин сразу его узнал – такие следы оставляла
только Черная Фигура.
Бежать было некуда. Реальность медленно начала закручиваться вокруг Бякина,
понемногу набирая обороты. Оскалившись, художник взял смычок от контрабаса и
стал вдохновенно перепиливать себе вены, попутно извлекая из своих звенящих жил
божественные скрипичные пассажи Паганини. Или это был не смычок, а грязный
кухонный нож – не суть важно. Музыка сфер разносилась по всей галерее, и охранник,
поперхнувшийся коньяком за портьерой, едва не умер от неожиданности, ибо некому
было похлопать его по спине.
Бякина больше никто не видел. На следующий день подсобные рабочие
обнаружили за подиумом лишь кучу его картин, сверху лежал грязный кухонный нож.
Особенно хороша была самая большая картина: над бездонной пропастью висел в
пространстве прямой, как стрела, мост из желтого кирпича, упиравшийся в
распахнутую настежь деревянную дверь, через которую виднелись ослепительно-яркое
небо, оранжевое солнце и зеленые деревья вдалеке. На мосту отпечатались следы – от
зрителя к двери, окропленные яркими пятнышками крови – словно тот, кто убежал из
тьмы за дверь, здорово поранился на бегу.
А оставшиеся от Бякина картины вскоре частично расползлись за бесценок по
частным коллекциям, частично были сожжены в металлическом мусорном баке на
задах галереи. Но это уже совсем другая история.
Георгий Стенкин. Судья конкурса.

Прозаик.
Родился в 1964 г.
Текущий главный проект Георгия Стенкина:
Мультимедиа книги – Е-Веда
www.eveda.org
Адрес страницы:
http://www.litsovet.ru/index.php/author.page?author_id=5948

О СОГЛАСОВАНИИ...

Согласование времѐн. Согласование культур. Согласование впечатлений.

Согласование настроений.
Сначала мне показалось, что будет ещѐ один, очередной конкурс для согласования…
Хорошее слово – Согласование. Литературное, поэтическое, ѐмкое.
В бизнесе этот процесс называется – позиционированием. Рассчитать своѐ место на
рынке (теоретически), определить его параметры (практически) и обозначить
взаимосвязи с другими участниками рынка (фактически). Позиционироваться.
Согласовать свою позицию.
Но…
В творчестве – свои законы. Наверное.
Что могут согласовывать издательства и авторы? Контракты?
Что могут согласовывать авторы из России и Германии? Приоритеты?
Что могут согласовывать графоман и мудрец? Стилистику?
Что могут согласовывать учительница из Твери и водитель грузовика из Дортмунда?
Ощущения?
Что могут согласовывать завсегдатай литературных тусовок и философствующий
нелюдим? Критерии?
Что могут согласовывать авторы и читатели? Место встречи?
Любой автор стремится изложить свои мысли и эмоции в такой манере, чтобы быть
понятым, прочувствованным, услышанным – в конце концов. Например –
обыкновенное «спасибо» на разных языках звучит по-разному, в разных культурах –
имеет свои смысловые оттенки и употребляется, не всегда в одних и тех же условиях. А
что уж говорить об ощущениях от поруганной любви в перипетиях искажѐнной
реальности с криминально-политическим подтекстом? Как? Задачка усложняется?
И это – только языковые отличия. А если взять и добавить ещѐ и отличия в
менталитете, различия в воспитании, образе жизни, благосостоянии,
вероисповедании…
Получится – практически невыполнимая задача.
Это - хорошо излагается другу, с которым видишься практически каждый день и
который «в курсе» почти всех твоих жизненных событий. У него в мозгу – есть некий
образ тебя, с твоими приоритетами, словарным запасом, уровнем интеллекта,
темпераментом и спектром интересов. Он – в принципе, может понять, о чѐм ты ему
толкуешь. А встреть старого друга, которого не видел пару лет и попробуй с ним
пообщаться в той же манере, что и с предыдущим…
Не выйдет…
Или – прибегай к увеличенному детализированию, повышенной образности…
Или – используй подручные средства. Фотографии, видео, веди – по местам боевой
славы, зависай на неделю в общей компании. Если действительно хочется, чтобы
человек тебя понял, проникся, почувствовал твою жизнь.
Примерно в такой же ситуации оказываются и современные авторы художественной
прозы. О поэтах – вообще не говорю. Им осталась только вотчина - «элита из элит».
Коллеги по цеху, романтизированные натуры, истинные ценители, интеллектуалы,
эмоциональная молодѐжь и прочие невротики…
Прозаики же, из кожи вон лезут, чтобы приспособить своѐ изложение к усреднѐнным
показателям способности воспринимать искусство. Детективчики, юморесочки,
эротика, сенсации…
Журнализируемся и газетируемся. Идѐм в ногу с потребностями. Завлекли внимание –
и впихиваем, впихиваем, хоть крупицу того, что так хочется донести…
А ведь ещѐ и денег нужно заработать. Кушать-то хочется всегда и всем. Сизиф –
отдыхает, как сказала бы современная молодѐжь.

Точно также – как в вышеприведѐнной истории с другом.

Если СМИ – нам нарисовали образ «друга», о котором мы знаем почти всѐ. Ну, нам так
сказали – что мы знаем «почти всѐ» об этом друге.
Если реклама – навязала нам картинку, которая легко усваивается нашим организмом,
нашими органами восприятия.
Если – так называемое «общественное мнение», которое в частности – реплики друзей
и знакомых, трактуют нам «уже усвоенное», пережѐванное, без собственного мнения и
понимания.
То у нас не остаѐтся выбора:
- Да. Этот «друг», которого читают миллионы – действительно гениален. Можно, нет –
нужно, его обязательно прочитать.
А потом – чтобы удержать на высоком уровне самомнение и завоѐванный авторитет,
мы находим сотни умных слов и трактуем прочитанное, именно так – как и
планировали маркетологи, готовившие рекламную компанию для этой книжки.
Не нужно соображать.
Не нужно чувствовать.
Не нужно составлять своѐ мнение.
Не загружай свой мозг.
Бестселлер!
«Стадо баранов не видели?»
« А вы что, отстали?»
Из-за чего?
Из-за отсутствия иных средств привлечения души читателя. Когда инстинктивные
(животные) страсти работают хорошо, то стремление к прекрасному и радостному,
подавляется, отодвигается в «дальний угол». За ненадобностью, неприоритетностью.
Сейчас все «пишут». В чатах, в блогах, в онлайн-тусовках, в самиздате. Это модно. Это
интересно. Это поднимает самооценку. Собственную.
Это – самовыражение. Говорят одни, которым не хватает в реальной жизни адреналина
и тестостерона. И это – больные люди. Нехватка внимания, так же как и нехватка
кислорода в помещении – приводит к голоданию. А голод – к активным действиям в
поисках необходимой «пищи».
Это – откровения. Говорят другие, которые чисты душой и не могут не поделиться
своими открытиями в мироощущении. И это – прекрасно! Но это тоже – симптом. Не
диагноз – как в первом случае, но уже – симптом.
Это – легко. Почему-то хочется сказать мне.
Легко, не думая о последствиях влияния твоего слова, поддаться модному течению,
порыву самовыражения, потребности открыться другим…
Легко – излить это всѐ из себя. Вместе со своими вирусами честности и фанатизма
(например). Вместе со свей нежностью и желанием любить (на того – у кого раны
любви и нежности кровоточат). Вместе со своим мнением и убедительностью на
сторонника радикальной кабалистики. И т.д. и т.п.
И пусть владельцы сайтов, блогов, форумов, конкурсов – с этим всем разбираются.
Согласовывают…
Позиционируют…
А вот, зашѐл наш читатель (писатель, поэт) в лес, и услышал шѐпот деревьев, частушки
птиц, басни зверья, соловьиные поэмы. Увидел – краски осени, таинственность
полутонов в кустах, слепящую тоску заката, непосредственность мухомора. Ощутил
шероховатость торчащего вопросительным знаком берѐзового сучка…
И вроде – что-то шевельнулось внутри. Начали очищаться чакры, открываться шоры,
спадать опоны, пылесоситься отложения лапши на ушах…
Уже – не так важны «наиважнейшие» аспекты бытия, архиважные события, ярчайшие
краски собственной значимости.
Наше сознание «рисует» нам именно такую реальность, которую способен создать наш
разум. Конкретно: - твой разум и твоя реальность. Моѐ сознание. Мой мир. Не больше,
и не меньше. И в этом круговороте мы вынуждены бегать, как белка в колесе.
Позиционировались?
Увидели себя со стороны?
Да? Нет? В любом случае…
Вот. Вот где скрытые резервы. Обоюдоострый меч для борьбы с бездуховностью. И –
творчество в массы, и массам – творчество. Налажен контакт. Можно – сотрудничать.
Согласовывать…
Юлия Чиж. Судья конкурса.

Поэт.
Организатор и координатор портала "Планета писателя" http://www.wplanet.ru/
авторская страница:
http://www.grafomanov.net/poems/author/StMariya/
http://www.interlit2001.com/chizh-1.htm
http://www.stihophone.ru/users.php?user=StMariya
http://www.litkonkurs.ru/?dr=17&luid=4819

ЧАСТНОЕ МНЕНИЕ ОДНОЙ ДУШИ.

Не люблю я конкурсы. «Как так?» - спросите Вы. Да вот так… Не люблю – и всѐ тут.
Субъективность восприятия не даѐт в экстаз впасть.
Как можно сравнивать разные по жанру работы, не связанные одной темой?
Кроме как по качеству слога, по общему впечатлению от работы, по отклику души (а
он-то и наиболее субъективен, отклик этот, ибо – кто-то любит попадью, а кто и попову
дочку).
Но с таким подходом, например, Лермонтов со своим «Предсказанием» точно в
короткий лист не попал бы. Да и попал бы в длинный список – сомневаюсь очень. За
рифму «любовь-кровь»:

Настанет год, России чѐрный год,

Когда царей корона упадѐт;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь…

И сам ас Пушкин вылетел бы со свистом (почти наверняка!) из современного конкурса,

представив, к примеру, на суд жюри «Возрождение»:

Художник-варвар кистью сонной

Картину гения чернит
И свой рисунок беззаконный
Над ней бессмысленно чертит.
Но краски чуждые, с летами,
Спадают ветхой чешуей;
Созданье гения пред нами
Выходит с прежней красотой.
Так исчезают заблужденья
С измученной души моей,
И возникают в ней виденья
Первоначальных, чистых дней.

Ох, и наслушался бы сравнений с его же «К***» (Я помню чудное мгновенье…).

Обвинений в недостаточном лексическом запасе, в повторах, и ещѐ Бог знает в чѐм.

Но… нелюбовь к конкурсам нелюбовью, а назвали груздем – в кузов влезть придѐтся.

Открываю документ, присланный координатором конкурса «Согласование времѐн».
Двадцать пять зашифрованных фамилий авторов (ничего себе «короткий лист» :)), от
трѐх до пяти текстов у каждого. Двадцать пять душ, судеб, палитр чувств,
мировоззрений, характеров… И одна моя душа, обязанная найти в строках
созвучие/согласованность с неизвестным и неизведанным ранее миром… /Вот кто не
ленится никогда. Мне бы такую работоспособность./
Страшновато, честно говоря.
Но, начнѐм, пожалуй… Ответственность, обязательства, сроки … Глыбой сверху
нависли. Монолитом.

Лапшина Елена

Есть контакт!

И мне казалось, будто в этом теле

ему легко среди травы и зноя…
И облака всѐ посолонь летели
кибиточками в Царство неземное,

уже звала не Волга, но – Валгалла,

и отцветало пѐстрое, простое…

Отозвалось внутри. Щѐлкнуло. Защемило. И картинка нарисовалась воображением.

Чѐткая такая.
Вкусные строки. И устаревшее наречие «посолонь» (по солнцу, по направлению от
востока к западу) так к месту.

Габриэль Александр

Как выгодно быть в этом клане - Не Ищущих Выгоды,

как здорово просто сидеть и на солнышко щуриться,
поскольку давно уже сделаны главные выводы,
и только неясно, что раньше: яйцо или курица.
Разве не так? Веришь автору, веришь. Всему, кроме «неясно». Здесь, всѐ же, мне
думается, раздельное написание. Согласно основному правилу, «не» с наречиями
пишется раздельно при наличии противопоставления . Или – имеющих при себе
пояснительные слова. В данном случае (если не учитывать размер стихотворения)
мысль могла бы быть сформулирована следующим образом: «и только не вполне ясно,
что раньше».

Белояр Ирина

Когда ж и того не останется, мой ангел, прошу - проследи,

Чтоб все же осталось пристанище одно - у тебя на груди.

Млеешь, душенька? То-то же. Хороши строки. К дому твоему путь укорачивают.
Скучаешь? Не скучай. Всякому овощу свой фрукт - успеется.

Шапиро Александр

Псине снится
как ходили позаправду ль, понарошку
с сорванцом хозяйским рыжим да в ресницах
на болото по бруснику, по морошку.

Чего вот кочевряжишься, душа? Ну, «рыжим да в ресницах». Почему «ѐжик»? Почему
«или выпали»? Вредная ты, душа. Привередливая…

Рубинштейн Илья

Но не было боя геройского в смраде и дыме

с врагом прокричавшим: «Иду, мол, ребята, на вы!»…
Расстрелян был полк. Из засады. В упор... Холостыми.
А всем остальным холостых не хватило, увы…

Зажим, тампон, зажим…

Но… никак не получается остановить если не кровь, то сукровицу от ран, так и не
зарубцованных прошедшими годами … Что ж ты, время, не лечишь?

Крюкова Елена

Ну, ты и чѐрствая, душа. И что? «…тьма над нами блещет». Хлебнул человек.
Неужели ни капли сочувствия не вызывает? Во-о-от. Вызывает. Что значит – «к
читателю»? Нечуткая ты, душа, не отзывчивая.

Марголис Леонид

Не реви, душенька. Не рыдай. Чего зашлась-то? Давай, перечитаю, коли просишь:

ОДНИМ – КАТЫНЬ, ДРУГИМ – ХАТЫНЬ…

Одним – Катынь, другим – Хатынь.

Звучит похоже.
«А имя той звезды – Полынь»…
Помилуй, Боже!

В одной земле – и "гой", и "жид".

Но делим твѐрдо
мы на своих и на чужих
живых и мѐртвых.

Гремят над прахом соловьи –

поди скажи им:
на этом кладбище – свои,
на том – чужие.

Опять полки уходят в бой -

свинца отведать...
И лишь победа над собой –
всегда Победа.

Да, мудро. Права ты, душа моя… М.б. и не такая уж ты и чѐрствая.

Да не ворчи, не ворчи. Я понять тебя хочу.

Стрельченко Татьяна

Что ни стихотворение – картина. Без вычурности масляных красок. Лѐгонько

так…пастелью или карандашиком. Невесомые штрихи.
Всѐ, душа. Всѐ. Не расслабляйся. Нам ещѐ читать и читать. Слушать и слушать разные
мелодии. Чувствовать и прочувствовать… Ишь, разомлела. Соберись, тряпка.

Эпштейн Семѐн

Стихи – молитвы атеиста,

А слово – Бог.

Афористично.
Откликнулась на всю подборку, душа? Довольна? Вот и славно.

Лукшт Игорь

Что опять? Почему это «банально»? Не согласна я с тобой!

Твой черѐд перечитывать:
У летней ночи быстрая стопа…
Прошла –
седые угли остывают,
Цикада скрипнет.
Солнце предваряя,
горит востока тонкая щепа.

Красиво же!
Что значит «Стопа не может быть быстрой. Стопа – часть ноги. Шаг лѐгким, быстрым
бывает»? Ты уверена? М.б. автор стихотворную стопу имел в виду – подию. Тезисы с
арсисами. Ну, не знаю… Тебе виднее, душа, на что откликаться.
Капризная… Не угодишь.

Акс Ирина

Когда уже пишешь последние главы

и до эпилога осталось немного,
тебя огорчает отсутствие Бога
сильней, чем отсутствие денег и славы...

Хех.. ты мне уже и советы давать начала, нахалка-душа. Я подумаю над твоим
предложением о распечатывании, обрамлении в рамочку и вывешивании на стену
аккурат напротив компьютера.

Смирнов Сергей

Сам-то никогда за морем не был, знает всѐ из фильмов и из книг...

И глядит в синеющее небо заскучавший первый ученик.

и водила меня по июлю не жажда поживы –

я в роскошных пирах потаѐнного смысла искал.

Приглянулись? Ещѐ бы. Не каждому удаѐтся в бытовые ситуации вдохнуть поэтику.

Автору удалось. Я смотрю – ты рада, душа. И у меня нет повода для печали.

Колчин Денис

Еще все живы…целы…цели.

А что ты хотела? Да не реви ты уже, сентиментальная. Не сентиментальность? А что

тогда? Ну, извини, пожалуйста… Я же не знала, что это твоѐ личное, больное…

Душин Алексей

От этих домов, где чадит керосин,

Разбавленный запахом хлеба,
От этих на север летящих осин
И ветром гонимого неба...

Удивлена? Чему удивилась? А-а-а… Да, словом тоже возможно передать движение. Не
знала? Так тебе ещѐ учиться и учиться познавать мир, людей, другие души…
Маленькая ты ещѐ. При всей огромности.

Босина Евгения

Мы – дети той дьявольской башни –

От рек вавилонских идѐм.

Всѐ ходим и ходим по кругу,

Неся свою вечную кладь,
И вроде бы слышим друг друга,
Да только не можем понять.

Тоже мудро? А чего ты всѐ удивляешься и удивляешься. Прям ребѐнок какой-то, а не

взрослая душа.

Петропавловский Евгений

Наверное, достаточно руки

для каждого несбывшегося жеста,
как достаѐт течению – реки.
Я ухожу от пальцев той, что встаѐт со дна
Памяти
Я прошу, маэстро, уберите
так смычку мешающую руку.
понимая что сложенье наших соприкосновений
в каждом новом отраженье - это больше, чем ступени
в никуда;

Да, автор тактильный. Для него важно прикосновение – осязание. Почему же только
рук… Душ тоже.
Этот автор попал именно куда следовало. Согласна? Согласовались и мы с тобой,
наконец-то.

Торхов Алексей

Да вижу я, вижу, душа, что почти гениально написано (следует только доработать
знаки препинания, отделив прямую авторскую речь от основного повествования):

22 ИЮНЯ. БЕРЕГ РЕКИ СТИКС

умывая ноги седой росой…

померещится же такое!..
босоногая…
юная…
с длинной косой…
шла по полю «ещѐ не боя»…

одноклассница…
суженая…
жена…
каждый видел своѐ в прицелах…
так доступна в биноклях…
обнажена…
шевелила губами…
пела…

ахнет небо…
пули начнут круговерть…
и затеют игру в пятнашки…
…в ожидании боя юная смерть…
на венок косила ромашки…

Вот этого было бы достаточно, мне думается.

«Довесок» лишний. На мой взгляд.

***
Абсолютная Родина-мама…
Запредельна твоя природа –
без вопросов на всѐ ответ…
Я боюсь – ты умрѐшь при родах!
Потому – не спешу на свет,
хоть дрожит пуповина храма
колокольною кодой…
(Тихо, душа. Не вмешивайся. Время разума.)

Астрадени Анастасия

Странным образом вспомнились строки Гумилѐва:

Ты не знаешь сказанья о деве Лилит,

С кем был счастлив в раю первозданном Адам,
Но ты все ж из немногих, чье сердце болит
По душе окрыленной и вольным садам.

Не подсказывай, душа! Сама уже догадалась: «болит - Лилит» сдетонировало.

Хорошо. Как скажешь. Ты откликнулась на:
И мы устремляемся вверх - неземные и наглые -
И сердце поѐт. И под крыльями плещется ветер.

Левина Мара

От глотка кипятка или боли так дѐрнулась птица,

Что нашла себе место у третьего снизу ребра? - отличная строка.

Газелла (газель)… традиционна, но банальна по сравнительным эпитетам (в любой

восточной сказке можно найти аналоги).

Крылова Элла

Порадовали душеньку:

Кипит великая река -

уха на стол, каким гурманам?

Белецкий Иван

Мысли
кружат вокруг одного и того же: все,
все, кого любишь, живы, но и они
ждут в отдалении, в непроглядных полях
следующих перемен
следующих перемен.

Белые стихи и верлибры редко находят отклик в душе. Здесь – некоторые мысли
задели.

Талыбова Алина

Вспомнилось стихотворение Юнны Мориц «Мясник». Поразительны подобные

переклички. Это чудо сродни закону Бойля и Мариотта, изобретению Маркони и
Попова и пр..
А дальше… молчание души.

Баранов Андрей

Всѐ б получилось со второй попытки!

Но Бог второй попытки не даѐт.

Согласны мы (я и душа) с автором. Частично. Вторая попытка случается, но крайне

редко. Чудо вообще из числа раритетов.
«Согласование времѐн» – чудо, которое состоялось.
Конкурс задачу выполнил – нашѐл согласованность между такими разными работами,
объединив в ѐмкое «Поэзия» все души, все судьбы, все характеры участников. Пусть и
частично. Но именно с этих маленьких точек невесомого соприкосновения и
начинаются сопричастность, сопереживание, сочувствие и, в итоге, рождается
сотворчество.
Как жаль, что призовых мест всего три. Пришлось выбирать.
И опять я вернулась к тому, с чего начала: не люблю конкурсы. Никогда не получается
отдать должное всем талантливым. А выбор – это всегда тяжѐлый груз, включающий в
себя ответственность, обязательства, сроки … Глыбой сверху нависает. Монолитом.

Спасибо!
Спасибо вам всем.

Ирина Фещенко-Скворцова. Судья конкурса.

Поэт.
Родилась 9 января 1954 года в Волгограде. Окончила педагогический институт
В 1998 году получила звание доцента кафедры педагогики.
В общей сложности имею более 60 опубликованных научных и методических
работ.Литературные публикации в альманахах поэзии: «Юрьев день», «Соты»,
«Ренессанс», «Радуга», в сборнике русских поэтов Украины «ХХ век, запомни нас
такими…» и др.
Член СПР. Книги: Чаша. Стихи. Киев, Издательский дом Дмитрия Бураго, 1999.
– 84 с., Размышления в пещерах Китаевской пустыни. Сборник стихов. – К., НПУ,
2000. – 56 с., Острей кристалла. Стихотворения. Эссе. Киев, 2001 г. – 86 с.
Адрес сайта:
http://skvorets.sitecity.ru

МНОГО ЛИ КОШКЕ НАДО? НЕКОТОРЫЕ МЫСЛИ ПО ПОВОДУ

СТИХОТВОРЕНИЙ, ПОДАННЫХ НА КОНКУРС «СОГЛАСОВАНИЕ ВРЕМЁН»

Много ли кошке надо?

Только, прищурясь, смотреть
в легкий поток снегопада,
белую муть и верть.
Только теплом ладоней
тешиться и мечтать
в сутолоке заоконной
рыжим снежком летать,
лапы расставив шире
и округлив глаза.
Первой, летучей, в мире!
Мало ли что нельзя...
(Левина Мара)

Почему-то запомнилось вот такое, нехитрое, кошкина мечта. Может быть, пленило
сразу возникшей перед глазами живой картинкой: рыжая кошка, расставив лапы в
сладком ужасе, летит вместе с хлопьями снега, не забытого, но недоступного мне в
тѐплом климате Португалии. Несколько точных деталей слепили мгновенно этот образ-
снежок.
Хочется отметить, что среди конкурсных работ, порой в довольно средних подборках,
встречались и такие жемчужинки, иногда по одной на подборку, иногда по две, были и
авторы, в творческой мастерской которых «Всесильный Бог деталей» поселился
всерьѐз. Такие стихи выделялись сразу, вели за собой воображение читателя в свой
нереальный мир. В свой мир, исправляющий грязную прозу жизни и выстраивающий
еѐ по другим, милосердным законам. Живѐм-то мы в с вами не в гриновском мире, где
алые паруса укрывают своим мягким сиянием даже погибающих в борьбе со злом
героев. Нас тоже окружает фантазия, но она отличается от добрых сказок нашего
детства, это жесткая до жестокости фантазия властителей колец, скрежещущих
металлом компьютерных роботов-чудовищ, пошлой, нагло навязчивой рекламы. Да и
реальность наша жестка до жестокости, реальность естественного отбора более
зубастых, не останавливающихся ни перед чем особей вида, гордо называющего себя
«Человек разумный».
И на фоне выплеснувшейся на литературные сайты грязной пены
«самовыражающихся» субъектов, готовых на всѐ, чтобы выделиться из орущей толпы,
в этой какофонии звуков и суете недо-мыслей, - так отрадно было услышать негромкий
чистый звук, увидеть неброские краски, несуетливо нанесѐнные на полотно.
Пишущая эти строки понимает, что мнение еѐ, конечно же, весьма субъективно. Среди
всей этот шепчущей, плещущей, колышущейся оригинальными и банальными
образами, как поле ржи с вкраплениями сорняков-васильков, и поди-пойми, а не
сорняки ли они – вот эти - сразу схватившие твоѐ внимание?.. Среди всех этих стихов, -
каждого из нас, судей, людей, принадлежащий к определѐнному поколению,
накопивших свой неповторимый опыт умирания и выживания, -остановило прежде
всего – родное. Вот и я, видимо, незаслуженно пропустила мимо ушей неповторимую
мелодию оказавшегося «чужим мне по крови» стиха. Ну, тут уж ничего не поделаешь,
любой земной суд пристрастен.
Вот, например, плещущее, щебечущее, сразу берущее в плен, более звукописью, чем
образностью:

Щебет в потѐмках памяти – птичий прах.

Шепчет, лепечет, плачет сплошная нощь.
Шаришь в еѐ пещерах, еѐ шатрах,
всякую вещь на свету превращая в дождь.
(Лапшина Елена)

Читаешь порой такое, завораживающее и думаешь: о чѐм? И не знаешь ответа.

Догадываешься, конечно, «дописывая» сама, опять на основе СВОИХ мыслей,
СВОЕГО опыта, да так и надо, пусть задачка решается с определѐнной степенью
допущения. Главное, сразу чувствуешь: настоящее...
Такие стихи хочется цитировать, читать вслух, а не анализировать. Неподсудны, не
подлежат разъятию, и без того распяты на кресте предельной искренности и кроткой
своей чистоты. Таким видится мне стихотворение «Мужик с голубями» (Елена
Крюкова). О чѐм оно? « О чайнике ржавом, о миске пустой, о нищей державе, о вере
святой, // О старой, безумном, больном мужике, что голубя нянчил на мѐртвой руке».
Этот горький образ, до слѐз близок нам, русским, и оставшимся в России, и
разлетевшимся кто куда по миру, как нищие - пó миру... Надо ли объяснять, почему
близок? У этого же автора хороша «Пирушка нищих в кабаке», - ну, кому же не
знакома ностальгия по ушедшей молодости, как бы трудна она ни была: «И огни те
стеклянные мы вздымали, смеясь, // Молодые и пьяные, в прах поправшие грязь».
Ностальгия, у кого по Родине, у кого по прошлому, молодости, любви, - окрашивает
многие конкурсные стихотворения. Накапливая жизненный опыт, накапливаешь, в
основном, опыт потерь. Выделилась среди других просьба-молитва, обращѐнная к
своему ангелу, показалась подкупающе искренней, без всякого литературного
выпендрѐжа, - простите, не нашла более благозвучного определения этому явлению, -
цельной и прозрачной по форме: ничего лишнего. Не удержусь и приведу еѐ
полностью:

Мой дом разорен иноземцами, вокруг ни собаки, ни зги.

В углах даже блохи не селятся, лишь черный скелет кочерги.
Ах, по ветру все, без изъятия, и впрямь - ни двора, ни кола...
Мой ангел, спасибо, что я тебе гожусь и в чем мать родила.
Мой храм разорен иноверцами, мой бог устранился от дел.
Сквозь купол разрушенный светится морозный декабрьский день.
В затихшем подворье распятие Антихрист в пыли затоптал...
Мой ангел, спасибо, что я тебе гожусь и совсем без креста.
Мой ум разорен от рождения, все прахом, за что ни возьмись.
Лишь где-то на дне, без движения, последняя здравая мысль...
Когда ж и того не останется, мой ангел, прошу - проследи,
Чтоб все же осталось пристанище одно - у тебя на груди.
(Белояр Ирина)

Той же тоской полны стихи Леонида Марголиса «Доктор, вернитесь» и «Ждут тебя – не
дождутся»: «Ждут тебя не дождутся к баварскому пиву сосиски // аккуратные скверы,
платанов нездешняя стать... // Что ж, ты вовремя ноги уносишь от старости жуткой
российской // до которой, пожалуй что, лучше и не доживать». И, вопреки логике,
вопреки таким попыткам самоубеждения – потерянность в чужом мире и неизбывная
печаль по ушедшему, чего уже не найти и в родных местах. Все мы уходим, но, прежде
чем уйти, мы теряем по кусочку, по капельке, а то и сразу – теряем целый пласт своей
жизни. Умираем при жизни с каждой из своих потерь. Если не путаю, это у Мишеля
Монтеня я прочла притчу о том, как пришѐл к Александру Македонскому его старый
солдат попросить разрешения вернуться на родину, чтобы там умереть. И ответ, вернее
вопрос, полководца: «А ты считаешь, что ещѐ жив?».
О том же стихи Семѐна Эпштейна «Адриатика» и Алексея Душина «Городской овраг,
бараки...», о «драгоценных дарах» детства, молодости, блещущих из «прекрасного
далѐка» неуютной, полунищей жизни, дающихся нам так рано, что мы не умеем ими
пользоваться....
Всѐ проходит, и даже творческая мысль может нам изменить. Об этом очень точно
говорит Иван Белецкий в стихотворении «Пустельга» (How to disappear completely):

Пустельга зависает в радужном ореоле

смены сезонов. Раньше, смотря на листья
я видел дерево; раньше, подобно леске,
мысль доставала целую рыбу. Море
было большим. Вещи тогда искрились.
Продолжаю брюзжать, проваливаясь по грудь
в темный проулок, мимо своих наград
за терпеливость.

Ностальгия стихов о любви, - кого не взволнуют стихи об ушедшем и невозвратном

счастье? На конкурсе «Согласование времѐн» я нашла для себя щемящие чистые
строки о подлинном чувстве, что обрадовало: современного читателя уже приучили к
открытой до неприличия чувственности, к откровенности определений и описаний
чисто физической стороны отношений полов. Не всем дано, и в жизни, и в поэзии,
воспринимать любовь на душевном, тем более духовном уровне. Но вот, у Елены
Лапшиной, той самой, написавшей о щебете в потѐмках памяти, автора волшебных
строк: «Шепчется, плещется: всѐ ещѐ, всѐ ещѐ… – // там, где уже никто, никогда,
ничто…», - у неѐ – строки такой силы женской жертвенности, самотречения, что
страшно делается, как же так можно?

Всяко хищного хитрого зверя во мне излови,

облегчи не ручную поклажу – сердечную кладь.
Научи меня, Господи, той нетелесной любви:
не лицо дорогое – любить, не объятья – желать.

Признаюсь: автор этот, конечно женщина, пленила меня сразу и бесповоротно. Для
меня не было сомнения, кому присужу первое место, тогда как о втором и третьем
пришлось поразмышлять, с жалостью отбраковывая достаточно сильные подборки
стихов. Понравились все еѐ стихи. Все они о любви, о творчестве, о Боге. Сквозь Божий
лик просвечивает образ любимого,
(«Я видела – в лугах его, далече, - »), ведь живѐшь, пока любишь, пока веришь
любимому, пока преломляешь мир через своѐ наполненное счастьем сердце: «И облака
всѐ посолонь летели кибиточками в Царство неземное».
Завораживает и любовная лирика Евгения Петропавловского: «Я ухожу от пальцев той,
что встаѐт со дна...», «Каждый - чья-нибудь утрата; листопад играть с листа и // в
зыбком озере заката, осыпая птичьи стаи». Особенно выделяется у этого автора своей
оригинальностью, самобытностью стихотворение «Наверное, достаточно руки...»:

Ведь друг без друга

так призрачны, так беззащитны мы
пред бегом линий; вольно и невольно
на каждого из нас довольно тьмы -
вот только света было бы довольно
пылинкам мироздания, сквозь дни
летящим вопреки любым теченьям.
Ладонь моя! Спаси и сохрани
идущих по твоим пересеченьям!

И, редко встречающееся в стихах, - ведь, когда мы счастливы, это воспринимается как

то, что дано раз и навсегда, как должное, - редко встречающееся ощущение полного
блаженства ничем не замутнѐнной счастливой любви: остановись, мгновенье, ты
прекрасно! Это я нашла у Эллы Крыловой. И названо-то стихотворение: «Благодать»:

Я в дольний мир гляжу влюблѐнно:

в нѐм горнее отражено,
как небо в луже после ливня.
Я птицам в чистое окно
кричу, как ангелам: ―Счастливо!‖

Андрей Баранов в своѐм триптихе «Мужчина и женщина» даѐт нам пример мужского
взгляда на любовь, как он сам говорит, сюжет не нов, но стихи получились изящные,
прозрачные. А в другом стихотворении того же автора «Такие утра бывают разве что
перед казнью...» с большим эмоциональным накалом передан восторг мужской любви –
«Славься вечные веки, царица!». Читая это стихотворение, вспоминаешь
мандельштамовское: «Я больше не ревную, но я тебя хочу, // И сам себя несу я, как
жертва палачу».
Мастерами-живописцами, скорее рисующими свои образы, чем размышляющими
вместе с читателем, показали себя Игорь Лукшт: «Лучница», «Холмы над морем»,
«Крым» и Алина Талыбова: «Портрет». И, наоборот, почти чисто философскими
являются прекрасные стихи Евгении Босиной, так точно озвучившего боль
человеческого одиночества среди людей:

Вздуваются жилы под кожей,

Срывается голос на крик,
Но каждому дан непохожий,
Другим непонятный язык.

И выбор лучших авторов осложнялся склонностью поэтического видения самих судей,

ведь одни из них предпочитают философское осмысление жизни, другие – острую
наблюдательность, скорее визуальное постижение жизни, третьи в первую очередь
обращают внимание на звукопись, завораживающую мелодику стихотворения. У
некоторых авторов (например, Сергей Смирнов) живописность поэзии удачно
сочеталась с философичностью, доводящей порой образы до библейской
одухотворѐнности. Примером тому «Баллада о старой берѐзе». Открытием для меня
стало стихотворение того же автора, названное по словам известной всем с детства
считалки: «Вышел месяц из тумана...». Наивная детская считалка, но почему же так
серьѐзно, и о ком это? «Он идѐт по затонам, излукам, по воде, не касаясь воды. //
Сколько ужаса, боли и муки в белых прядях его бороды!». Зло и добро, переплетѐнные
во сне, как в реальной жизни, и страх, гнездящийся в подсознании, часто родом из
детства, из его первых впечатлений, и муки совести взрослого, принимающие
причудливые образы – всѐ это в небольшом стихотворении, играющем в салки и с
автором, и с читателем.
Вообще, хочется отметить, что у большинства авторов короткого списка хорошая
поэтическая техника. Редко встречаются сбои в ритме стиха, небрежная рифмовка,
неоправданные переносы ударений и переставления слов в предложении, делающие его
непривычно звучащим для русской речи. В подборках можно найти целую россыпь
интересных метафор и других тропов художественной речи.
Меня очень интересовали «отношения» авторов с Богом, отразившиеся в конкурсных
стихах. Рано или поздно любой мыслящий человек, если он в детстве не получил
религиозного воспитания, а это встречается сейчас не часто, пытается решить для себя
вопрос о существовании Бога, о жизни по Его законам. Решала этот вопрос и я, и в
стихах, и в прозаических миниатюрах:

Знаешь, Бог как ребѐнок

Доверчиво просит утешить.
Поцелуй, чтоб утихла
Обидой рассказанной боль.
И неправда досадой в душе
Не напрасно скребѐтся.
Знаешь, Бог, как ребѐнок.
Он погибнет без веры твоей

Не бессонницей книг открывались тогда

Простота и величье земного удела, -
Но рождали детей, умножали стада
И не знали достойнее дела.

А потом – для иных пробудившись святынь,

К страшным язвам склоняли смиренные рты
И молились на Лик нищеты.

И невинность несли, будто праведный меч,

С Голосами вели сокровенную речь,
И хотела душа мир безумный обнять,
И летела душа голубком из огня.

Голубь к чаше приник,

Чаша вверх – чаша вниз.

«Боже, дай мне воды, чтоб не жаждать вовек!» –

Чаша вниз – чаша вверх.
«И как это можно: стоять в церкви, верить, что стоишь перед Богом и молить Его... о
том, чтобы остался тайным грех, сладкий для одного человека и горчайший,
смертельный для другого, не просто ближнего, - близкого, потому что всѐ тайное рано
или поздно... Молить Его о продолжении этой жизни во грехе, жизни во лжи, жизни в
грязи.... Значит, нужен этот Страх Божий, страх перед Божьей Карой, ничем другим не
одолеть в себе беса? Бедные люди, утратившие страх и не обретшие ничего взамен...».
Надо отметить, что авторы конкурсных подборок, в основном, люди, спокойно
относящиеся к религии. Может быть, и не атеисты, но и не истово верующие. Как я уже
говорила, горячая вера в Бога читается, пожалуй, только в стихах Елены Лапшиной:
«Научи меня, Господи, той нетелесной любви...». Автор не размышляет о Боге, она
обращается к нему, как к Учителю и Другу. Не часто встречается такая искренняя, я бы
сказала, естественная позиция в сочетании с полѐтом творческой мысли и мастерством
исполнения. Мне приходилось сталкиваться на литературных сайтах с ханжескими по
сути или чисто графоманскими по форме стихами людей, казалось бы искренне
верующих. Чем это объяснить, не берусь судить.
Умные, интеллигентные стихи Александра Габриеля признаются в неверии: «И несет
от небес ароматами мирры и гари // Жаль, что оба они до сих пор обонянью претят»
(«Эндшпиль»). Но автор не со «спешащими, злыми, охочими», к нему пришла, в
другом стихотворении ещѐ только идѐт, - спокойная мудрость («Философ», «Между»).
Что ж, так и положено, философский, созерцательный взгляд на жизнь пришѐл к
человеку с годами, ведь азарт и прыть, горячность, бескомпромиссность решений и
взглядов – всегда будут неотъемлемой принадлежностью молодости. Жаль, не все и в
середине жизни становятся философами, не каждый может сказать, как этот автор: «но
всего-то и хочется - света. Прозрачного звука // И уменья принять всѐ, как есть, не
пытаясь понять». Такая позиция вызывает уважение, ведь эти люди знают Бога под
другим его именем – совесть.
Алексей Душин тоже успел постичь «Ничножность земного колодца // И главное слово:
«зачем». Карамазовские вопросы тревожат и его сознание, зачем, к чему все эти
страдания. Печальна эта полу-вера: «петь обречѐнно осанну // Тому, Кого может не
быть».
Не менее откровенна Ирина Акс:

Когда уже пишешь последние главы

и до эпилога осталось немного,
тебя огорчает отсутствие Бога
сильней, чем отсутствие денег и славы...

А может быть, и нужно людям это сомнение в Его существовании, необходимо даже -
для духовного роста, чтобы не вели человека на помочах, а карабкался в гору сам,
разбивая в кровь лоб, падая и вновь поднимаясь?
«Ходим-ходим по земле, не раз, наверное, наступаем на тот еѐ кусочек, где суждено
нам упасть, чтобы уже не подняться. Молим-молим Бога, чтобы помог нам переносить
тяготы жизни в усыхающем с возрастом нашем мирке, за близких молим, за
покойников дорогих, чтобы даровано им было Царствие Небесное. Но в каждой душе –
червяк сомнения, а есть ли Он, а не зря ли молим, а что, как там – ни – че – го? И всѐ-
таки страшно умирать, если грех тяжкий на душе, а никто о нѐм не знает, если не
захотел, не осмелился, не успел попросить обиженного тобой о прощении. Ну, а если
бы знали наверняка: есть Тот Свет, где всѐ тайное станет явным, где не скроем сердца
своего, а боли, причинѐнные когда-то другим, пройдут через наше сердце, больнее,
страшнее, чем собственные прошлые боли. Если бы знали? Были бы и тогда
преступные и просто, злые, дурные, люди, были бы и тогда обманщики и лицемеры? А
людей честных, живущих по совести, называли бы тогда людьми, живущими в страхе
Божьем? И не было бы заслуги в добрых мыслях и поступках? И, думается, не больше
ли заслуги у тех, неверующих, готовых уйти в пустоту небытия, но в поступках своих,
в жизни своей не могущих преступить...».

Ася Сапир. Судья конкурса

Поэт.
Учитель литературы. Большую часть жизни прожила в Свердловске
(Екатеринбурге). Там и печаталась (три книжки стихов и отдельные публикации в
журнале "Урал" и газетах. В Америке - в Альманахе русских писателей при
Колумбийском университете.
Адрес страницы:
http://www.poezia.ru/user.php?uname=Harbor

СОГЛАСОВАНИЕ ВРЕМЕН. К ИТОГАМ КОНКУРСА.

Название конкурса, очень широкое и потому «вместительное», предполагало

поэтическое осмысление связи времѐн. Разных времѐн, в разном направлении и в
разных ракурсах. Время, преломленное в судьбе поэта, в судьбе народа, в
индивидуальном или коллективном сознании. Очень интересная и многообещающая
тема. Ведь известно, что поэт, пишущий о себе, непременно, если он талантлив, пишет
о времени, в котором «прописан», и часто соотносит своѐ время с иным - прошлым или
будущим. И - напротив, если поэт пишет о времени - сегодняшнем или отдалѐнном, -
он пишет о своѐм видении этого времени. В этом отношении тема была
сформулирована на перспективу.
Прочитав стихотворения последнего этапа конкурса, прихожу к заключению,
что именно тема дала возможность стольким талантам раскрыться и подтвердить
мысль Б.Пастернака : поэт - «времени заложник, у вечности в плену». Вечность - та
категория, которая, даже если она не названа в стихах, является наиважнейшей
инстанцией, к которой апеллирует каждый поэт. Это, так сказать, исходные позиции,
которые для меня и были решающими при определении победителей.
В своѐм кратком обзоре я хочу отметить ряд стихотворений из подборок,
которые выделены мной как лучшие.
Первой среди лучших я называю подборку 503. Прежде всего меня впечатлил
образ времени, присутствующий в каждом стихотворении. Он разный : в «Лучнице» в
натяжении лука и готовности стрелы, в изготовившейся к выстрелу Лучнице, в
мчащемся табуне. И каждая из этих фигур запечатлена в момент наивысшего
напряжения, в момент готовности к свершению или в момент свершения. В «Холмах
над морем» это «вдыхает море в утреннем покое / и ходу лет неспешный счѐт ведѐт». В
Шансонье» - это «язык воспоминаний», на который переведено всѐ содержание
шансона «нищего шансонье».
Остановлюсь на восхитившем меня стихотворении «Холмы над морем».

У летней ночи быстрая стопа …

Прошла -
седые угли остывают.
Цикада скрипнет.
Солнце предваряя,
горит востока тонкая щепа.
По склону вьѐтся узкая тропа,
белеют овцы клочьями тумана.
Пьѐт горький сок полынного дурмана
камней гряда, как плакальщиц толпа.
К горе лепятся сонные дома.
С отвесных стен прибрежного холма
слетают птицы белые порою,
к волне верша медлительный полѐт.
Вздыхает море в утреннем покое
и ходу лет неспешный счѐт ведѐт.

Начало стихотворения : «У летней ночи быстрая стопа …» - ключ к пониманию

его. Слово «стопа» - это не только «шаг», «ход», но и стопа стихотворная, и это слово
включает летнюю ночь и всѐ остальное, что увидено и услышано в расцветающем дне,
в стихию стиха, делает героем, субъектом стихотворения. И все эти образы - участники
неспешного хода времени. На каждом лежит отпечаток времени и отпечаток
художнического, поэтического взгляда . Зрительные и слуховые впечатления несут на
себе отпечаток сиюминутности и вечности. «Седые угли» - это и цвет углей костра,
почти потухшего, и цвет древности. «Цикада скрипнет. Солнце предваряя, горит
востока тонкая щепа» - это великолепно совмещѐнные приметы вечности (восток и
солнце), всеобщего и увиденного сейчас, особенного и сиюминутного. Тонкая полоска
востока (восхода) - как щепочка, брошенная в догорающий костѐр, скрип цикады - звук,
сию минуту услышанный, и вечное солнце. А ещѐ - соединение малого и великого,
одинаково участвующих в движении времени. А как замечательно соединены
мгновенные впечатления в общую картину, открывающуюся взору, в строке «белеют
козы клочьями тумана» ! И последний штрих в этом описании, поразившем меня :
«Пьѐт горький сок полынного дурмана /камней гряда, как плакальщиц толпа». Если бы
надо было привести пример необычайной сжатости и ѐмкости строки, я бы привела эти
две. В самом деле : здесь и запах, который можно уловить лишь в то самое мгновенье, к
которому относится увиденное; и «камней гряда», столь же древняя, как само море, и,
как оно, способное вести счѐт времени; и отсылка к «толпе плакальщиц» - к древнему
обряду. И всѐ это в двух строчках. Слова под рукой поэта - как краски или материал
для лепки, или материал для формовки - они плотны, весомы и почти на ощупь
ощутимы. Ни у одного поэта я не встречала такой плотности слова, такой весомости
каждого. И, конечно же, меня привлекло то, что медитативная пейзажная лирика носит
ярко выраженный философский характер, а он, в свою очередь, замечательно передан
стихом, подчиняющимся не схеме стихотворного размера, а движению мысли. И сам
размер таким образом стал средством передачи текущего, неостановимого времени.
Стихотворная подборка 31256 привлекла меня другим достоинством. Приведу
лучшее, на мой взгляд, стихотворение в подборке «Доктор, вернитесь …» :

Доктор, вернитесь, не медлите, доктор, боле,

Ждѐт экипаж у подъезда в такую стужу.
Ваш пациент давно и опасно болен -
Хрипы в груди, метастазы проникли в душу.

Кто нас там хватится? Ангелы, боги, черви?

Здесь мы нужнее, здесь заменить вас некем.
Повремените, доктор шептать «их штербе».
Доктор, вернитесь на долгие эти реки.

Сгинули ваши герои в красном тумане,

Что опустился, как занавес, на Россию.
Под Сусуманом, над холмиком дяди Вани,
Скрипка Ротшильда плачет, как над Мессией.

Пеплом остывшим - по чужеземным градам -

Вера, Любовь, Надежда (Маша, Ирина, Ольга).
Сколько вишнѐвых садов повыбило градом,
Лип вековых, вековечных повыжгло сколько!

Львы, орлы, куропатки … Годы и годы …

Небо в алмазах. Низкие своды. Алые стяги.
Чѐрный монах объявился вождѐм народов.
Кровь пролилась на грудь, натекла в овраги.

Тяжесть столетья устало приняв на плечи,

Снова бредѐм отрешѐнно, уныло, розно …
В нас наш Египет, и время, увы, не лечит …
Доктор, вернитесь, быть может, ещѐ не поздно.

Для себя я называю это стихотворение плачем по безвременно ушедшему из

жизни доктору Чехову. Но для автора имя Чехова -это только точка отсчѐта, отправной
момент в его (автора) рассуждениях о судьбах родины и роли (и ответственности)
писателя в обществе. Поэтому стихотворение - не только плач, но и заклинание
вернуться к безнадѐжно больному пациенту - общей с Чеховым родине.
В стихотворении совершенно иной образ времени, нежели у предыдущего
автора. Время, насильственно разорванное «красным туманом» на до - и
послереволюционное, а в сознании автора - неделимое, единое. Эту «тяжесть столетья
приняв на плечи», современники автора, от которых он себя не отделяет, вынуждены
жить «отрешѐнно, уныло, розно». Назвав себя и своих современников
правопреемниками того, что произошло в 20-м столетии, автор тем самым говорит о
грузе ответственности современного человека, пленника своего времени. Времени,
понимаемого не узко, а широко : «В нас наш Египет …»
В стихотворении есть и другой образ времени - это фигура самого доктора
Чехова и образы его героев, в том числе характерные для Чехова тропы (например,
«небо в алмазах»). Чехов как знак и даже символ своего времени, да и всего 20-го
столетия. Автор как бы продлевает жизнь и судьбу чеховских героев, сталкивая их с
жестокой реальностью, исказившей и уничтожившей эти судьбы : «сгинули ваши герои
в красном тумане». Здесь и судьба дяди Вани, «над холмиком которого «под
Сусуманом», «скрипка Ротшильда плачет, как по Мессии». И вырубленные
повсеместно «вишнѐвые сады», и «пеплом остывшим - по чужеземным градам - / …
Маша, Ирина, Ольга» как воплощение Веры, Любви, Надежды … И знаменитые «львы,
орлы, куропатки …», И «чѐрный монах объявился вождѐм народов …». Автор берѐт не
случайные имена и реплики, а знаковые, в которых запечатлелись тенденции времени
(а вернее, интенции), так и не реализованные, не воплотившиеся в жизнь.
Там, где плач превращается в мольбу и заклинанье вернуться, заметны сбои в
интонации и даже лексике, вполне возможные в подобном поэтическом тексте. Так,
например, во второй строфе автор всѐ время сбивается с местоимения первого лица на
второе: «Здесь МЫ нужнее, здесь заменить ВАС некем…» Думается, что это не только
сбой, вызванный накалом чувства, но и подсознательное отождествление своей и
авторской (Чеховской) судьбы, осознание их общности.
Я уже упомянула вначале, что автор стихотворения ставит вопрос об
ответственности современника, в том числе и особенно писателя, за произошедшее.
Возможно, поэтому в сознании автора слились две ипостаси А.Чехова - врача и
писателя. С одной стороны, мы находим в стихах и «экипаж у подъезда», чтобы везти
доктора в «такую стужу» к пациенту (трогательная сценка, воссоздающая реальные
ситуации из жизни самого Чехова и его многочисленных персонажей - врачей). С
другой - в стихах звучит призыв вернуться и вылечить, обращѐнный к Чехову-
писателю. Оба эти мотива сходятся в финале стихотворения : в грустном итоге -
«время, увы, не лечит …» и в ещѐ одном призыве - «Доктор, вернитесь. Быть может,
ещѐ не поздно».
Заканчивая разговор об этом стихотворении, хочу сказать об интересном
приѐме, позволившем соединить прошлое и настоящее - весь 20-й век в единое целое.
Приѐм этот - вживление в современную речь (а перед нами монолог лирического героя
-нашего современника. Чего стоит, например, диагноз, поставленный автором
стихотворения своему времени : «метастазы проникли в душу «) образов, крылатых
выражений, лексики начала века - времени последних лет жизни и смерти А.П.Чехова.
Ликов времени много в стихотворениях, вышедших в финал. Все они очень
индивидуальны, как индивидуален опыт каждого из поэтов.
Совершенно очевидно, что опыт автора, чья подборка дана под номером 16784
уникален - он прошѐл Афган. Его стихи заставляют сопереживать, но, к сожалению,
опыт ещѐ ―не отстоялся словом» (В.Маяковский), и это не позволило мне выдвинуть
его стихи на достойное место.
В подборке 95841 (Алексей Душин) я выделяю стихотворение «Когда запоздало
повиснет зима …» :

Когда запоздало повиснет зима

Над гладью остывшего пруда,
Ты лучше сойдшь от бездумья с ума,
Но вряд ли уедешь отсюда.

От этих домов, где чалит керосин,

Разбавленный запахом хлеба,
От этих на север летящих осин
И ветром гонимого неба.

А ели уехать задумаешь вдруг,

Ночами тебе будут сниться
Двупало крестящихся древних старух
В прощанье застывшие лица.
Заросшее поле, ручей под мостом,
Ноябрь, затяжное ненастье.
И ты, говорящий кому-то о том,
что где-то скрывается счастье.

В стихотворении показано не движение времени, а его полная остановка и даже

движение по кругу, то есть вспять. Так автор показывает гнетущую тяжесть жизни
российской глубинки, от которой не уехать, а если и уедешь, то она возвратится
памятью, воспоминаниями, снами. Прием, замечательно работающий в стихотворении
и потому - оправданный. В качестве смутившего меня штриха отмечу выражение «ты
ЛУЧШЕ сойдѐшь от бездумья с ума …» Оно напомнило мне выражение «в силу
слабости», в стихотворении такого уровня лучше, конечно, избегать неточных
выражений. Наверное, автор мог бы заменить злополучное слово более подходящим :
«скорее сойдѐшь …»
В заключение хочу поблагодарить организаторов конкурса, прежде всего Елену
Рышкову, за предоставленную мне возможность прочесть стихи столь талантливых
авторов. У меня возникло более объективное представление об уровне современной
поэзии. Поблагодарить также за чѐткую организацию работы судий.
Вера Арямнова. Судья конкурса.

Журналист. Прозаик. Поэт.

Член СП России, член Союза Журналистов России
Адрес страницы:
http://www.rt-online.ru/about_newspaper/autors/41002/
http://zhurnal.lib.ru/a/arjamnowa_w_n/

МИЛЬОН ТЕРЗАНИЙ.

Задача выбрать лучших на последнем этапе конкурса почти невыполнима. Как

россыпь драгоценных камней – каждый по своему… Протянуть руку к одному, сказав:
вот лучший, можно только ощущая изуверство своего жеста, потому что остальные –
не хуже, просто другие.
Мучительная задача.
Почти безболезненно «ушли» из претендентов на призовые места лишь пара-
тройка авторов. Но не потому, что это слабые поэты, а потому, что остальные явно
интересней, значительней.
А после этого ты уже напоминаешь себе Буриданова осла между одинаково
роскошными охапками поэзии, поедая лишь глазами поэтические «разнослОвы», а дело
судейское – ни с места. Да и какая я им, к черту, судья?!.. Это братья мои и сестры, по
большей части – старшие или равные по опыту и мастерству. И одно желание кажется
справедливым и разумным: встать рядом. Со своей «охапкой». В число неизбранных.
Но сподобилась назваться груздем – надо лезть в кузов…
К технике претензий практически нет. Плавность поэтической речи, правда,
разная. Но можно ли ставить в упрек поэту под номером 19123, автору стихотворений
«Пирушка нищих в кабаке», «Мужик с голубями», «Восшествие на Голгофу»
отсутствие этой самой гармоничной плавности, употребление «ночьми» вместо
«ночами», когда из стихов прѐт сама жизнь с такой страшной ее правдивостью и
правотой?.. Обжигая мой слух, не говоря уж о сожженной, кажется, ею глотке
извергающего эти слова? Как вообще можно судить стихи поэта под номером 16784,
отмечая, что «отмщения» всѐ же, а не «отомщения»? Что «ещѐ» и «хуѐ» вообще-то не
рифма, а если и рифма, то плохая? И «пропѐрло-пойло» - тоже всего лишь неказистое
созвучие?

Сразу – по горлу.
Так режут в ауле блокпост
Ночью предгорной.
Адат отомщения прост.
Утром – зачистка,
А дальше – по новой, взахлѐб.
Умные брызги,
Когда попадание в лоб.
Скалы, ущелье,
Колонны, засады…Кавказ…
Все отраженья
До смерти останутся в нас.
Навзничь пропѐрло.
Для «счастия» что там ещѐ -
Горькое пойло?
Стихи? Инвалидность?…Хуѐ...

Нет такого морального права!

Какие выбрать критерии, чтобы назвать лучших среди равных и… таких
разных?
Промучившись пару дней над работой, слаще и страшней которой выдумать
сложно, решаю отбросить попытки быть объективной и объявляю себе критерий:
согреши, будь субъективна – выбери то, что тебе ближе. По духу, по теме, по красоте
исполнения. А за грех ответишь на том свете горсткой лишних угольков в костер.
Однако «разрешение» не срабатывает, потому как что такое «красота
исполнения»? Художественный результат, воздействие, то бишь, на читателя
складывается не только из гладкописи. Это ж не вышивка гладью, где бы такой
критерий был вполне уместен.
…Ну вот, покаялась.
Индульгенции не прошу. Прошу прощения за субъективность восприятия.
А у организаторов конкурса – за то, что выбираю 1, 2, 3 почти методом «тыка» –
не вышло из меня хорошего судьи, ибо не судья я собратьям по перу, поэтам такого
уровня, а благодарный читатель.
Как хорошо, Господи, что так много хороших поэтов среди балующихся словом,
работающих над ним, словом утешающихся и словом утешающих.
Спасибо! И спаси их, Господи, помоги им! Столько боли в их стихах, столько
мужества и человечности, столько ума и света… Пусть пореже хрустят их косточки в
руце Твоей!
Денис Берестов. Судья конкурса

Поэт.
1978 года рождения, родился и живу в Москве.
Финалист Ильи-Премии 2005 года; «Сибирские огни», «Нева», альманах «Илья»,
сайты «Пролог», «ИнтерЛит», «Точка.Зрения».
Адрес страницы с произведениями
http://magazines.russ.ru/authors/b/dberestov/
http://45parallel.net/denis_berestov/kogda_vse_molchat/

О ПОЭЗИИ НА КОНКУРСЕ СОГЛАСОВАНИЕ ВРЕМЕН.

Эпизод-событие для автора будущих стихов заключает в себе открытую ноту,

действующую на человека подобно взрывной волне. Если представить себе, что этот
человек сквозь скрежет зубовный и утробный вой все же решится воспроизвести свое
подавленное состояние на бумаге, то вряд ли стоит ожидать что-то приличное по той
хотя бы причине, что внутренний слух поэта атакует прямой звук, как бы стихийно -
заставая врасплох... по мере того, как вырастает дистанция (шов- место разрыва-
пустота) между означенным событием и моментом написания, усложняется структура
самого звучания, его акустический эффект, что предполагает некий маневр сознания по
отношению к нынешней реальности и описываемому предмету, то есть автор,
используя своего рода диссонанс между этими двумя измерениями, пытается
максимально приблизиться к истине. В условиях, когда эмоция навязывается
обрывочными воспоминаниями, постепенно обретающее черты и стройность мотива
стихотворение – объективно единственный выход из какофонии времени. Форма
моделируется содержанием ровно настолько, насколько содержанию сообщается
акустика, то есть насколько сложнее препятствия встречаются на пути звука; чем
раскованней, чище этот звук, тем острее содержание, гибче форма...
Может быть, пять стихотворений для автора слишком мало, чтобы показать
себя, продемонстрировать свои сильные стороны. В то же время, чтобы показать
слабые, этого вполне достаточно.
Деление на сильных и слабых, на худших и лучших, включая соответствующие
оттенки «чуть слабее», «чуть хуже», отнюдь не дает нам права ставить штамп «самый
лучший», впрочем, как и «самый худший».
Когда читаешь текст подряд без пауз, переходов и главное, без имен, возникает
ощущение, что ты не видишь лица – четких его черт, а видишь только похожие слова,
мысли, темы… Вообще, впечатление такое, что читаешь одного автора, но разных
периодов его творчества.
Причем, где-то явно неудачные и слабые стихи выглядят, вполне как черновой
вариант или прелюдия к единственному, но хорошему стихотворению.
Во многих стихах ощутима энергия Бродского, вообще – его присутствие и
«перст указующий» (пора уже вроде бы преодолеть). Но громоздкий синтаксис – это, в
первую очередь, склад его мышления. Достаточно вспомнить интервью с ним –
примерно та же подача мысли, тот же способ изъясняться, что и в стихах. При этом
«наши авторы» забывают, что та органика, к которой стремился поэт и его
предшественники, достигается не столько изощренностью форм, сооружением
метафор, медитативным созерцанием одного предмета или в подборе ракурсов, сколько
– в кропотливом поиске звука, в ощущении ноты, зарытой в нем, в том, насколько
подробно прислушиваешься к ней…
Удача обескураживает, притупляет внимание (чутье - слух) – это транс для
поэта. Неудача губит волю, но дарит трезвость и ясность взгляда. Хорошо, когда
слышишь в стихах, как захлебывается дыхание; плохо, когда рядом скудеет смысл…
Просматривая присланные на конкурс стихи, часто ловишь себя на мысли, что
малейшая удача автора строка/оборот/образ - застилает ему глаза, и он уже неспособен
мыслить, подчиняется рефлексу - схеме ритма. Встречаются иногда убедительные и
мазки:

канареечный свист топора...,

вопросы..аромат покоса...
улитки –известковые памятники росы...
прости меня, гречневую...
на мраморные плечи наброшена луна...

и так далее; но сверх и дальше того будто ничего не происходит. Странно, что
может быть написано стихотворение в десять строф, из них только два стиха выглядят
удачно, но развить их автор не в состоянии. И вся штука в том, что эти два стиха и есть
планка, которой нужно держаться, отметая все остальное, как шлак... Оценивать такие
стихи откровенно не хочется. Они не конкурируют между собой, они близняшны.
Поголовно/построчно - это все начало 20 века, а иногда и того раньше.
Но это все критика, так называемого, первого взгляда. Некоторые стихи все же
очень порадовали. Видимо, так и должно быть.
Очень эмоциональная вещь «Пирушка нищих в кабаке» (19123), где пафос
настоящего перемежается с горькой иронией прошлого. Хорош «Портрет» (точнее
даже «набросок») - 203. «Застолье» и «…фатальная зима» того же автора не менее
живописны. 600013 – бродскиниада, но «Северная Двина. Осень. Этюд» - это, кажется,
больше сам автор, чем остальные его стихи. 16784 – редко, когда люди пишут о войне
так, особенно сегодня, и особенно о войне, которой для большинства нет. 300006 –
«…и качается мир, и ползет по руке муравей» - чистая метафизика, но опять – только
одно из пяти, присланных… 19223 – «но это твое стояние в темноте – торопит мое
старение взаперти» - почти цветаевское решение – тень-словечко (казарма, барак…), но
нерв и дыхание – свои(!)
Кто-то все же вполне отдает себе отчет за ЧТО он взялся и ЧЕГО ему это будет
стоить... Такие имена, по-всякому, и должны составлять шорт-лист.
Человек, судящий, применяя собственный эстетический опыт к тому или иному
объекту суждения, оценивает его сугубо в каких-то одних рамках (либо «pro», либо
«contra»), что само по себе – трафарет. Уже по одной этой причине не думаю, что
следует сильно огорчаться тому, кто в *списочек* не попал, имея «одно стихотворение
из пяти». Нужно работать дальше. Нет-нет, не для очередного конкурса… над
качеством, господа, над качеством…
Татьяна Калашникова. Судья конкурса.

Прозаик. Поэт
Родилась в1965 г в Украине. Автор двух книг стихов: «Ангел любви» и
«Прощальный спектакль», а также многочисленных публикаций в периодических,
литературных и сетевых изданиях России, Украины, русского зарубежья. Стихи вошли
в антологию «Киев. Русская поэзия. ХХ век». Лауреат премии научно-литературного
портала «Русский переплѐт» в разделе Поэзия (2003 г.), призер международного
поэтического конкурса «Золотая осень» (2004 г.), лауреат литературного конкурса
«Глаголь» (2004 г.). Член СП Северной Америки, член СП Москвы.
Адрес страницы:
http://newlit.ru/~kalashnikova/
http://www.pereplet.ru/avtori/kalashnikova.html

В КНИГУ ОТЗЫВОВ ИЛИ БРАВО-БРАВИССИМО!

Прежде, чем перейти ко всему, что будет изложено ниже, автору сего хотелось
бы отметить, что развѐрнутой рецензией это назвать нельзя. Скорее, скромный взнос
одного из членов жюри в книгу отзывов о литературном конкурсе, прошедшем под
титулом «Согласование времен». Да и отмолчаться в данном случае было бы крайне
несправедливо, поскольку конкурс, на мой взгляд, прошел на высокой литературной
ноте. Во всяком случае, поэтическая его часть, с чем, собственно, мне и пришлось
иметь дело.
 Не думаю, что окажусь в одиночестве, если отмечу то, что судить, выставлять
оценки, выделять лидеров было очень непросто. Конкурсные работы в большинстве
своем заслуживают каждая в отдельности отдельного внимания. На самом деле, здесь
вообще не может идти речь о какой-либо конкуренции. И всѐ же судьи были
поставлены в условия, когда нужно оценивать и назвать лучших.
Скажу прямо, с первых же прочитанных мною строк конкурсных стихотворений
я поняла, что судить будет сложно и, посему, нужно брать «карандаш в руки» и делать
по ходу «пометки на полях». После того, как отсеялись несколько конкурсных работ из
длинного списка, как наиболее слабые (а таких, подчеркиваю еще раз, было немного),
остальная часть стихов распределилась примерно на две равные части – очень хорошие
стихи и претенденты на лидерство. Хотя, по сути, и первые и вторые по уровню
поэтического мастерства, содержательной части и эмоциональной насыщенности
можно уверенно ставить на одну ступень. Я не стану дальше вдаваться в детали своего
судейства. Хочу лишь отметить те фрагменты и стихи, которые меня лично не оставили
равнодушной.
Конкурсная работа 600013 /Семѐн Эпштейн/.
«Антракт истѐк, в кулисах звук трубы…»
«Северная Двина. Осень. Этюд»
Очень «зримые» стихи, выписан каждый фрагмент этих картин, тонко передано
настроение.
Совсем другого плана стихотворение «Когда ни строчки, ни полстрочки…». Здесь
преобладает философское настроение. Прекрасное яркое завершение – последняя,
поставленная точка над i:
Стихи – молитвы атеиста,
А слово – Бог.
Конкурсная работа 18902 /Элла Крылова/.
В целом стихи из числа тех, которые не запоминаются. Но вот в трогательном
стихотворении о маме есть настоящая находка – та строка, которая делает
стихотворение состоявшимся, не смотря на все шероховатости и недоработки:
И стоит она худенькою свечой
пред глухим ко всему Всевышним.
Конкурсная работа 89/ Мара Левина/.
Стихотворение о кошке – мягкое, снежное, нежное. Замечательный образ.
И вот еще одна авторская находка:
От глотка кипятка или боли так дѐрнулась птица,
Что нашла себе место у третьего снизу ребра?
Буквально физически ощущаешь в своем теле эту встрепенувшуюся птицу.
Конкурсная работа 88236 /Александр Габриэль/.
Очень ровная подборка. Каждое стихотворение хорошо по-своему. Прекрасное
владение техникой, прекрасный поэтический слух.
Больше других стихотворений хотелось бы выделить «Философ». Ко всем
перечисленным достоинствам этой конкурсной подборки в данном случае еще можно
добавить прекрасную игру на уровне созвучий:
…вдали от хайвэев, ведущих гаврошей к Сокровищам,
и встречной дороги, до \\"пробок\\" забитой гаврошами.

…он будет смотреть, как дорога осилит идущего,

 и будет свидетелем каждой дорожной коллизии.
В целом стихотворение очень удачное.
Конкурсная работа 88 /Ирина Акс/.
Неплохие стихи, но как-то «не цепляют». Хотя и не без того, что можно считать
авторской удачей – стихотворение «Елена (20 лет спустя)».
Конкурсная работа 31256 /Леонид Марголис/.
Сильные стихи, высокая степень эмоциональной насыщенности. Многие строки
пробирают до мурашек. Тот, случай, когда говорят «есть энергетика». Когда читала
впервые, почти всѐ выделила для себя красным, как очень понравившееся. Поэтому не
стану даже приводить отдельных строк. Спасибо автору!
Конкурсная работа 19223 /Елена Лапшина/.
Неровная подборка. Автор кажется ищущим и слегка растерянным. И, тем не
менее, первые два стихотворения – «Я видела – в лугах его, далече…» и «Всяко
хищного хитрого зверя во мне излови…» очень хороши. Звучит в них авторский голос,
авторская индивидуальность. Первое стихотворение – полная смысловая «круговая»
завершенность, прекрасная «живопись». Второе выигрывает и языком, и образностью,
и тем, как выдержано настроение. Интересная находка:
Научи меня, Господи, так незлобиво любить,
чтобы алчущий зверь не метался по клетке грудной.

Конкурсная работа 87546 /Ирина Белояр/.

Подборка сделана со вкусом. Одно стихотворение плавно перетекает в другое.
Как говорится, ни добавить, ни убавить. Есть здесь и печаль, и лирика, и душевная
боль, и мудрость. Стихотворение «101-й километр» – талантливая зарисовка «с
натуры». Очень уместный приѐм с повторениями в стихотворении «След на
бездорожье».
Конкурсная работа 701 /Анастасия Астрадени/.
Безусловно, цикл интересен своей темой (Из цикла «Имя: Лилит») и тем, как
автор пытается еѐ раскрыть. А вот этот приѐм с повторяющимся оборотом (который
автор использует не только в одном стихотворении) просто великолепен:

Твой прерывистый смех - это краткое счастье Лилит,

Твой отчаянный крик - это горе безумной Лилит
Это только начало, но страшная кара Лилит -
И хранить в себе память о вечной, прекрасной Лилит.

Или вот здесь, например:

Когда ты очнѐшься безропотной куколкой вуду
Когда в твоѐ сердце вонзятся преострые иглы,
Когда ураган разорвѐт твоѐ тело на части,

Прекрасная работа.
Конкурсная работа 200003 /Сергей Смирнов/.
Стихи очень метафоричные, образные, яркие, запоминающиеся. Особенно тронуло
стихотворение о берѐзе – такое человечное и житейское, исполненное великолепных
аналогий с жизнью самого человека, его уходом, воскрешением и вечным:
… Сверкают радужные капли, гудят берѐзовые жилы,
и плачет пень, о чѐм не знает, и смертью попирает смерть,
пьяны от ярой браги птицы, и корни в недрах полуживы,
и жарит годовые кольца светила огненная медь.
Конкурсная работа 503 /Игорь Лукшт/.
Автор смотрит на мир взглядом художника. В одном случае это художник-портретист,
в другом – живописец, иногда – мастер эскиза….
Стихотворения «Лучница» и «Холмы над морем» интересны также техникой
построения, игрой с рифмой и ритмом. Замечательно!
Конкурсная работа 81 /Евгения Босина/.
Еще один случай, когда все три стихотворения из трѐх, представленных автором на
конкурс, я выделила для себя красным. Высший пилотаж! Содержание нисколько не
уступает образности, лаконичности, метафоричности. На высоте эмоциональная
составляющая. С уверенностью могу отнести эти работы к наиболее мне
полюбившимся, тем, которые хочется перечитывать и снова в очередной раз смаковать
такие, например, строки, как эти:
Давай, мой друг, обманем смерть,
Давай попробуем хотя бы.
……..
О, смерть, когда б ты ни пришла,
Нас никогда не будет дома –

Или из другого стихотворения:

И вроде бы слышим друг друга,
Да только не можем понять.

Вздуваются жилы под кожей,

Срывается голос на крик,
Но каждому дан непохожий,
Другим непонятный язык.
Конкурсная работа 95841 /Алексей Душин/.
И еще раз – всѐ красным. И еще раз – восторг, восторг души, перебирание строк
глазами, вслух, по памяти… Стихотворение «Забудь-трава» можно цитировать
целиком, построчно, по столбцам, как угодно. И всякий раз это будет доставлять
удовольствие. Как любит говаривать наша главная тренерша по фигурному катанию
Татьяна Тарасова, ШЕДЕВРАЛЬНО. Аплодирую стоя.
Вообще, относительно конкурсных работ 95841 и 81 хотелось бы отметить следующее:
эти стихи перекликаются, перекликаются, прежде всего, авторской манерой, при этом
сохраняя свою неповторимость и индивидуальность. Я так и не смогла для себя
решить, какая из этих конкурсных работ лучше.
Так вот незаметно для себя самой я подхожу к заключительной части своих заметок.
Остается еще одна конкурсная работа и, конечно же, слова благодарности
организаторам конкурса.
Итак, конкурсная работа 100000 /Евгений Петропавловский/.
Очень душевные стихи. Очень разные. Мне кажется, автору удалось, максимально
широко продемонстрировать свои сильные стороны. Стихи, которые не только
запоминаются. После их чтения остается удивительное «послевкусие», ощущение
испитого тончайшего изысканнейшего нектара. Остается чувство недопрочитанности
чего-то, то самое ощущение скрытого слоя, которое заставляет нас возвращаться к
произведению и вновь вчитываться в его строки.
Отдельные фрагменты все же хочется привести:
на каждого из нас довольно тьмы -
вот только света было бы довольно
….
Ладонь моя! Спаси и сохрани
идущих по твоим пересеченьям!

Или это:
но та, что идѐт за мной,
шепчет: «Я вижу, милый (тиной сырой дыша),
каждую ночь я вижу, как плачет твоя душа...»

… я на исходе трав
слышу протяжный шелест: \\"Любимый, ты был не прав.

Нас обвенчают звѐзды, соединит земля...\\"

Но угасает эхо; и я повторяю для
той, что ещѐ болит - твержу на пределе сил:
«Чур меня, я твой голос, я имя твоѐ забыл...»
Гениальная концовка.
Стихотворение «Скрипка» хочется привести целиком:
То ли это музыка такая,
то ли над сердцами реют птицы:
зал - ещѐ чуть-чуть - и зарыдает
или что-то страшное случится.
Ей же очень трудно, вы поймите,
извлекать из звука боль и муку.
Я прошу, маэстро, уберите
так смычку мешающую руку.

Каждая строка преисполнена скрипичным звучанием и долго по прочтении этого стиха

скрипично звучит в душе напряженная пауза.
Стихотворение «Каждый - чья-нибудь утрата; листопад играть с листа и…» следовало
бы тоже приводить целиком. Потому, прежде всего, что это – тонкое словесное
кружево, в котором каждый завиток, каждое сплетение и вплетение незаметно
переходят одно в другое. Автор пишет на одном дыхании, легко (конечно речь идѐт о
кажущейся легкости, за которой сокрыто много труда, в которую вложено много
душевных сил), непринужденно и, вместе с тем, страстно. Спасибо!
Спасибо авторам, спасибо организаторам конкурса, отдельная искренняя благодарность
Елене Рышковой за еѐ самоотдачу, внимательное отношение ко всему, что связано с
конкурсом, ко всем, кто таки или иначе оказался вовлечен в конкурсные события.
Спасибо за предоставленную возможность поработать с прекрасным, талантливым,
многогранным поэтическим материалом.

КОНКУРСУ БРАВО!!!
Иван Несмирный. Судья конкурса

Поэт, прозаик, музыкант.

Родился в Санкт-Петербурге в 1983. Образование филологическое. В 2003 уехал
в Голливуд(США), где выступает со своей рок-группой "SMIRNOV", исполняя
собственные песни на английском и на русском языках. Первый раз опубликовался в
1992 в сборнике лауреатов конкурса юных талантов Вологодчины. С тех пор его стихи
публиковались во многих вологодских журналах и газетах (Вездеход, Ступени и т.д..).
В марте 2009, в соавторстве с Р. Соболевой, выпустил в Вологде сборник-эксперимент
"Триолог". Также в марте закончил запись американского дебюта своей группы -
альбома "Privet Earth!" В данный момент работает над своим вторым романом
"Нарцисс".
Ссылки:
http://www.stihi.ru/author.html?ivans - полное собрание сочинений на сайте
Стихи.ру
http://www.proza.ru/author.html?ivann - проза на сайте Проза.ру
http://www.myspace.com/rockjusticemusic - рок-группа "SMIRNOV"

О СТИХАХ КОНКУРСА СОГЛАСОВАНИЕ ВРЕМЕН

АНТИЧНАЯ СОВРЕМЕННОСТЬ

„ ...и по русской равнине бежит Ахерон“

Мария Маркова

«Согласование времѐн» явилось для меня поэтическим открытием, возможно и

потому, что я впервые выступил на литературном конкурсе в новом амплуа - судьи в
категории «Поэзия». Когда, подобно неопытному хирургу, трепетно приступал к
вскрытию присланных для судейства файлов, скажу честно, я не ожидал, что за ними
будет таиться такое литературное пиршество. Слабых авторов и плохих стихов
практически не было, что превратило моѐ судейство в некое сладкое мучение.... Но
пока я мучился - решил использовать предоставленный мне шанс и проанализировать
всю эту бездну рифм и страстей. Для меня важным было нащупать основные линии,
лейтмотивы, ниточки, которые связывали все стихи в некий единый организм,
обладающий особым духом - духом современной русской поэзии.

Не без помощи уважаемых господ Интертекста и Постмодерна времена

действительно согласовались в этом своеобразном сборнике. И этому явно
сопутствовала особая «персонажность» стихов. Были ли то строки о потерянной любви
и молодости, эмигрантской ностальгии и патриотизме, чистоте природы и циничном
сарказме городских закоулков - каждую из них сопровождала какая-либо историческая
или мифологическая фигура. С Иисусом Христом соседствовал Жаком Ив Кусто, Будду
сменял Набоков, как бы постоянно раскачивая это поэтическое месиво «...меж памятью
Евы и сонною памятью Брута...» (Александра Осинцева) Но основные линии,
обозначившие два полюса в этой маленькой вселенной, я хотел бы выделить отдельно.
Это мотив Античности (причудливого древне-римско-греческого двоеверия) и мотив
Современности (желания запечатлеть дух времени, быть здесь и сейчас!). Позвольте же
мне окунуть ваши любопытные читательские головы в Эгейское электронное море и
проследить странную взаимосвязь этих двух полюсов!
«И нет тебе прощенья, /Что потревожен был тобой Гомер.» - восклицает в одном из
своих стихов конкурсант Валентин Алексеев и тут же, как-будто не сумев совладать с
античной страстью, смиряется: «И в наговоренные сроки / Из мифа вышли – боги…»
Но вот, как напоминание из 21-го века, звучат строки Александра Евсюкова: «В нашей
точке вселенной с названием ru...» И, словно мантру, выкрикивает Андрей Насонов:
«Мать моя – матрица./ Мой отец – интертекст. » И тут же наши античные герои
вселяются в обычных людей и обретают черты повседневности. «Так верны Эвридикам
Орфеи средних широт, / и ничто из возможного будет ли чуждо тем…» (Светлана
Скорик). «Суетятся Афины немытые,/ И засушенный бродит Геракл.» (Михаил
Шелехов) Могучие боги и богатыри уже становятся видны нам сквозь призму иронии и
усмешки, причем больше всех почему-то достаѐтся Гераклу: «Я как Геракл - тоже без
трусов, / Но явно не добрал живого веса.» (Анатолий Лукин). И уже не так трудно
представить лирического героя в роли засушенного Геракла или немытой Афины
произносящим следующее: «И эсэмэска полседьмого / дошла, ботинками скрипя, /
«никто не дал мне столько слова, / благодарю, - прочел, - тебя». (Оганес Мартиросян).
Или некий Орфей средних широт уже может спокойно воскликнуть: «Весна по мою
сторону монитора / Засыпает снегом твои файлы.» (Надежда Агафонова). Как ни
странно, но именно средства коммуникации 21-го века избирают себе современные
поэты для того, чтобы доказать читателю, что они жили и любили в том прекрасном
2009-м году. Электронная эпистолярность любви?.. Возможно. Но едем дальше! Куда
же влекут нас ветры цифрового Хроноса? А влекут они нас к самому, пожалуй,
популярному античному образу «Согласования времен» - Прекрасной Елене. Ну-ка,
поэты, признавайтесь! Вы хотели соблазнить организатора конкурса Елену Рышкову?!
Шучу, конечно... Думаю, на самом деле русское имя «Елена», принадлежавшее роковой
красавице из Трои, не могло не найти отклик в душе стихотворцев. Еѐ именем названо
несколько стихов и образ еѐ показан в разных ракурсах. (Даже «засушенный Геракл»
похвастаться этим не может!) У Елены Тарасенко в произведении «Во имя прекрасной
Елены» мы встречаем возвышенные, романтические настроения: «Голос прошлого
слышен вселенной./ В волнах, путаясь, ветер поѐт: / «Мы во имя прекрасной Елены /
Отправляемся нынче в поход». У Ирины Акс всѐ наоборот: в стихотворении «Елена (20
лет спустя)» символ античной красоты напяливает на себя замшевые туфли
повседневности: «Я все еще Прекрасная Елена! / Мне безразличны распри и хула.»
Циничный комизм сквозит в каждой строке: «Парис, Ахилл – смешные старики, /
обрюзгший Менелай нетрезв и гадок». И великая Троя превращается в закулисье
старого театра, продлившего своѐ «погибание» и в 21-й век. И снова два полюса
вступают в это своеобразное противоборство времѐн и уже сходятся в прямой схватке в
строках Яны Юзвак - «Сообщение отправлено./ Яду мне тащи, Сократ!»
Много ещѐ примеров столкновения и взаимосвязи двух миров остаѐтся за кадром. И
можно сделать вывод, что античная поэтика очень близка современным русским умам,
думающим в рифму. Быть может, это подсознательная связь с Грецией, передавшаяся
нам от бабушки Византии? Так или иначе, но даже в новый мир матриц, блогосфер и
электронной любви мы переносим эти мумии мифических богатырей, пытаемся
реанимировать их, взглянуть на жизнь их глазами и попытаться найти в ней
НАСТОЯЩЕЕ. Приѐм не новый, но, тем не менее, во многом характеризующий дух
современной русской поэзии.

Напоследок, я хочу взглянуть на конкурс немного под другим углом и определить

пару имѐн, выбивавшихся из общего русла и отличавшихся своей оригинальностью по
тематике и по стилю. «Стихом-уникумом» этого конкурса я считаю «Сеятель птиц»
Алексея Торхова, схватившего на конкурсе «бронзу». Про такие стихи говорят:
«Круто... и ни на что не похоже!» Уникальность идеи стиха следует уже из названия.
Цитировать не буду. Найдите и прочитайте! Надеюсь, понравится.
Пожалуй, единственный на конкурсе цикл верлибров, тесно связанный с
излюбленной темой немецкой литературы ―Wasserleichenpoesie‖ (Поэзия утопленников
- нем.), принадлежит перу вологжанина Антона Чѐрного. Цикл называется «Невидимые
стихи». Язык его изящен и прозрачен, как вода. Из него дышит вечность и бесконечная
грусть.
Мир городского дна, бездомной улицы во всей красе предстаѐт нам в стихах Елены
Крюковой. Особенно хочу отметить трагичную балладу «Мужик с голубями».
Рекомендую этого автора поклонникам творчества Горького.

От себя желаю «Согласованию времѐн» дальнейшего процветания и успехов на

литературной ниве и благодарю Елену Рышкову и еѐ соратников за предоставленную
мне возможность судить столь достойных авторов. Спасибо!

Rock’n’roll!!!
Юлия Подлубнова. Судья конкурса.

Литературовед, поэт, кандидат филол. наук, доцент каф. русского языка

Уральского государственного технического университета.
Родилась в 1980 г. в Екатеринбурге.
Публиковалась как поэт в журналах "Урал", "Литературный меридиан",
"Литературный квартал", интернет-журнале "Пролог", в ряде сборников Москвы и
Петербурга, как критик и литературовед - в журналах "Библиотечное дело", "Большая
библиотека", "Литературный квартал", интернет-журнале "Русский глобус" (Чикаго).
Автор сборника стихов "Экспертиза", Екб, 2007 (анонсы в жур. "Урал", "Знамя").
Автор более 40 научных публикаций.
Адрес страницы:
http://www.poezia.ru/user.php?uname=tristia
http://www.netslova.ru/podlubnova/

«ДЯДЯ ВАНЯ В ТРЕТИЙ РАЗ ПРИЕХАЛ С МАЛЬТЫ», ИЛИ НЕОБЯЗАТЕЛЬНЫЕ

ЗАМЕТКИ О СОВРЕМЕННОЙ ПОЭЗИИ НА КОНКУРСЕ «СОГЛАСОВАНИЕ
ВРЕМЕН»

Начнем с тривиального: времена у нас непоэтические. Сколько раз приходилось

слышать эту фразу или даже более радикальную: «После Бродского поэтов нет». Если
брать по гамбургскому счету, то, наверное, все так. Чтобы проснуться сегодня
знаменитым, нужно написать большой роман, договориться с крупным издателем,
включиться в PR-проекты... Стихи не издают теми тиражами, что прозу. До Бродского,
действительно, из современных поэтов пока никто не дорос. Однако поэты в наше
время есть и поэзия живет вполне сносно. Если, конечно, абстрагироваться от того, что
читает ее не вся страна, а только интеллектуалы и любители-энтузиасты, что
поэтические вечера проходят не на стадионах, а в небольших клубах и других
камерных помещениях. Можно не читать толстые журналы, но сколько поэзии в
Интернете! Сотни тысяч авторов, миллионы стихотворений. Слово «поэт» в этом
плане, наверное, потеряло всякую актуальность. Слово «графоман», впрочем, тоже – не
будешь же называть графоманами полстраны.
Современная поэзия, как очевидно, существует в двух ипостасях: печатной и
звучащей. И здесь есть вполне четкие стратегии достижения успеха. Можно сказать,
современного поэта делают тусовки. То есть, чтобы тебя признали в мире литературы,
нужно принимать участие в различного рода мероприятиях: конкурсах, фестивалях,
творческих вечерах и т.п. Публикация стихов сейчас не так актуальна, как живая акция.
Хотя и она, без сомнения, важна и нужна.
Международный конкурс «Согласование времен» в этом плане – один из
удачных по своей идее литературных проектов, когда современные поэты и прозаики
(признаюсь, что, читая поэзию, про прозу на этом конкурсе почти ничего не знаю) за
руку вводятся в большую литературу. То есть их собираются туда ввести, а получится
что-то конкретное из этого благого намерения или нет пока сказать сложно. Точно
обещают издать электронный сборник с лучшими работами, подключить литагенства и
славистов Германии и вообще устроить всяческий PR победителям.
В анонсе конкурса заявлено: «Люди разделены часовыми поясами,
грамматическими правилами разных языков, историей стран, в которых они живут.
<…> Поэтому, согласование времен разных частей света, согласование речи с людьми
иных культур посредством русского языка, это ли не самое главное, что может
принести в мир талантливый литератор?» Целью конкурса стало «представление
талантливых, русскоязычных авторов, независимо от места их проживания, возраста и
вероисповедания не только русскоязычной но и европейской литературной
общественности». Конкурс – один из крупнейших, которые проводились в 2009 г. (по
значимости, пожалуй, можно поставить в один ряд со ставшим уже традиционным
питерским «Заблудившимся трамваем»).
В любом случае тусовка сложилась: сайтом «Русский автобан», который явился
организатором конкурса, была привлечена к сотрудничеству масса литературных
ресурсов («Точка зрения», «Пиитер», «Literarus», «Пушкин в Бретании», «Дикое поле»,
«Русская премия» и др.), в жюри приглашены люди известные (как, например, поэт
Кирилл Ковальджи или критик Валерия Пустовая), наконец, в конкурсанты записалось
множество авторов, среди которых нельзя отрицать наличие талантливых. Думаю,
сборник, который выйдет по завершению мероприятия, проиллюстрирует это мое
утверждение.
Но вернемся к тому, с чего начали: к поэзии на конкурсе. Современная поэзия –
это очевидно – не одно какое-то явление, целостное по своей природе, а весьма
дифференцированный набор поэтических практик (где поэтическая практика – это не
только художественная манера автора, но и поведенческие и жизнестроительные
стратегии). У меня нет сведений, что было на первом этапе конкурса, когда жюри
приходилось выбирать из сотен авторов, но лонг-лист и шорт-лист четко
продемонстрировали общую тенденцию: поэзия у нас очень разная. Очень.
Так, не сложно было заметить на конкурсе большой массив религиозно
ориентированной лирики. Я говорю даже не про христианских авторов, а про тех,
которые пытаются с помощью поэтического слова контактировать с силами
метафизического порядка. Достаточно избитый прием, если смотреть с
художественной точки зрения. Но, наверное, для самих авторов, приравнивающих
всякое слово к логосу, такие произведения полны глубокого смысла. Не берусь судить,
тем более осуждать подобную практику, просто хочется напомнить, что поэзия – так
уж повелось исстари – сама по себе явление сакральное, но имеет ли она отношение к
богу или к дьяволу – никто однозначно утверждать не может (почитайте «Сатанинские
стихи» Салмана Рушди). А вот к языку она отношение имеет стопроцентное, а посему
судить ее надо не в плане наличия религиозной интенции, а в плане того, как сделано
произведение. То есть не ЧТО написано, а КАК написано. Об этом говорила еще
Цветаева да и много кто из классиков. Так что религиозная лирика с ее монотонно
повторяющимся «Ты» в качестве адресата – мейнстрим чистой воды. Хорошо читается
адептами или под настроение.
Другая поэтическая практика, также активно проявившая себя в произведениях,
представленных на конкурс, – ориентация на ставший традиционным в рамках
акмеизма, а затем неоакмеизма диалог с мировой и отечественной культурой. Если в
современной поэзии «дядя Ваня в третий раз приезжает с Мальты», удивляться не надо.
Не важно, какой там дядя Ваня, может быть, он действительно дядя для автора, но в
любом случае, мы думаем о чеховском персонаже. Что он делал на Мальте – тоже не
важно, если, например, Пастернак в свое время «с Байроном курил» и «пил с Эдгаром
По». Тоска по мировой культуре, повторюсь, явление традиционное для поэзии, что,
впрочем, не обеспечивает качества самого произведения. Из лучших образцов
запомнилось, пожалуй, вот это:
Сияет ваза пламенем и льдом
И тусклым зеркалом эмали отражает
Глаза того, кто занят ремеслом –
Глухонемого Мастера Ли Фая.

И, солнечной печатью на боку

У вазы то, что за окном творится
(Ли Фай не видит. Фокус зренья – круг
Лица и веера принцессы) ...кровь на лицах!
<…>
Счастливец ты, глухонемой Ли Фай!
На звенья мир распался в одночасье,
А ты не слышишь. Пьешь зеленый чай
И чашка разбивается «на счастье».
Установка на диалог с чужим словом в художественном опыте современной поэзии
часто оборачивается опасностью подпасть под дикцию любимого поэта. Современных
поэтов, особенно поколение 25–40-летних, надо просто за уши вытягивать из
Бродского. Да, молодежь выбирает Бродского. Это – Учитель. Многие, очень многие
талантливые авторы никак не могут освободиться от магии его поэзии. И все же
очевидно, что Бродского надо не просто осваивать, но и, освоив, преодолевать.
Поскольку воистину поэт не тот, кто слепо идет за Бродским, а тот, кто имеет
собственный голос, говорит на своем языке. Жалко, что на конкурс не подали свои
стихи поэты Юлия Али или Андрей Недавний, но и среди конкурсантов, очевидно,
идущих за Бродским, но при этом ищущих свой стиль, есть интересные.
Ворон хрипло засмеялся и снял правое крыло,
подточил кий и забил ещѐ один шар.
– Дорогой мой Станислав, мне опять повезло.
Девять шаров в треугольнике составляли весь его шарм.
Загадочность стихов подборки 13344 Стаса Картузова, непохожесть стиля автора на все
остальное, что было представлено в рамках «Согласования времен», лично мне были
очевидны. Автор, я в этом более чем уверена, молод, неопытен, в его стихах много
откровенных стилистических провалов, но голос у него уже формируется. Хорошо,
если не сорвется.
На плите кипятится чайник, холод комнаты руша,
на кровати сидит Коля, укутавшись в одеяле,
он держит неловко гитару, Мошков приходит из душа
в тапочках, в полотенце, в гнусавой печали.

Чайник плюѐт. Мошков снимает крышку, изучает,

будто в его руках чахоточный лилипут,
но, видимо, решив, что это никак не отразится на чае,
он наливает в стаканы, и они с Колей пьют.
Другой автор, который также запомнился своей манерой, слегка отдающей Бродским, –
79 /Ольга Алексеева/. Она представила на конкурс два стихотворения «завьяловской
тематики». Завьялово, как я понимаю, село в Удмуртии, известное тем, что там во
время Крестьянской войны располагался штаб Емельяна Пугачева, ныне это районный
центр. Хотя, если верить «Википедии», села с аналогичным названием есть и в Омской
области, и в Алтайском крае, но это не имеет значения – при любом раскладе мы имеем
дело с провинциальным топосом и его геопоэтикой:
Настенька, понимаешь ли, хочется написать
не целевую (комплексно), а стихи, например,
о том, что дожди в Завьялово.
Нужно ли миру знать
погоду в МО Завьяловском?
А еще мы имеем дело с особым мироощущением человека, находящегося на периферии
цивилизации и пытающегося с помощью поэтического слова преодолеть косность и
убогость окружающей жизни:
в этой жизни в Завьялово день без ночи
в этой вахте культурной – слова-клише
в этих сельских просторах меня не очень
сильно любят душа моя – в неглиже
им не нравится добрый мой, сделай чудо
забери меня, милый мой, далеко
забери меня, милый мой, прочь отсюда
я хочу коктейли и молоко
Эти строфы создают привычную для русской литературы, но новую по своей
хронологической и географической принадлежности картину экзистенциальной
заброшенности человека в бытии. А для Завьялово такие стихи очень даже полезны –
обозначение завьяловского топоса на литературной карте страны и вклад в
формирование мифологии места.
Надо отметить, что географический расклад поэзии на конкурсе очень широк – от
Сибири до Санкт-Петербурга и заграницы. И все-таки радуют не поэты крупных
городов, а радует именно провинция, поскольку российская провинция в рамках жестко
централизованной современной культуры остро нуждается в своих «гениях места». Без
этого Россия так и останется в литературе страной двух столиц, а все остальное,
бесконечно разнообразное в географическом и культурном плане, увязнет на
периферии. Поэтому хорошо, когда современные поэты пишут о своем Завьялово или,
например, о пожаре в тайге под Читою, как это делает в подборке 2002 Евгений Грачев:
Пусть жизнь не удалась,
Пусть ночь черна, как пашня –
И страсть уже не страсть
И ничего не страшно.

Пусть жизнь на волоске,

Пусть дождь по косогору,
И боль – душа в тоске,
И не найти опору.

Вы б видели – кошмар,
В июле, под Читою,
Тайгу сжирал пожар,
Как зверь, по сухостою.

Вы б видели – вояк
С Воронежа и Томска,
Как нам сержант-остряк
Рычал в дыму: «Прорвѐмся!»
И наконец, перейду к самой, на мой взгляд, интересной подборке, представленной на
конкурсе, автору которой удалось очень многое: обозначить оригинальную тематику,
вписаться в мощные поэтические традиции, связанные с «кавказским текстом» русской
литературы и военной тематикой, найти в ряде случаев яркие стилевые решения, да и
просто взять читателя за горло рукой, привыкшей ломать хрящи, как оно
представляется при прочтении.
В начале декабря, в промозглом Хасавюрте
Пластмассовый стаканчик опрокинь
За прошлое, за жизнь. Почти сиюминутен,
Ещѐ давай, бессмертью вопреки,
За тех, кто штурмовал… Кому какое дело?
Не важно. В Хасавюрте, на дневном
Пространстве – на свету, слегка оледенело?
Постой, не рассуждая ни о чѐм.
Вся подборка 16784/ Денис Колчин/, кроме одного стихотворения об Афгане, развивает
чеченскую тематику, в современной литературе явленную большей частью прозой (А.
Проханов, М. Шишкин, А. Геласимов, З. Прилепин, Ю. Латынина и др.). Герои этих
стихотворений – солдаты, прошедшие войну и пытающиеся теперь найти свое место
под солнцем. Война не сделала их менее человечными, но научила трезвому взгляду на
жизнь.
Не в Грозном и не в Гудермесе,
В большом забывчивом тылу
С приятелем глотаем смеси,
Раздав изрядную хулу
Министрам, генералитету
(язви их в душу, сволочьѐ!),
Закусывая винегретом,
Не просим Бога ни о чѐм.
А с верху, или на балконе,
В пространстве, в воздухе, в ночи,
Тоскующего Морриконе
Святая музыка звучит!
Да, автору подборки можно указать на ряд неудачных рифм, отметить кое-где не очень
хороший русский язык, но, возможно, что здесь это не так важно, поскольку
коммуникативная цель поэзии достигнута: впечатление от прочтения сильное. Как ни
парадоксально, для стихов военной тематики – это редкость.
Ни бессмертия, ни славы –
Ожидание, камедь…
Лѐха вышел из подвала,
Снайпер выстрелил в ответ…
В чѐм победа, я не знаю.
Я от службы откосил…
У кого из нас, Родная,
Никаких душевных сил?
Обозревая поэтические подборки, представленные на конкурсе, нельзя не отметить,
сколь мал был удельный вес «актуальной» поэзии. То ли не та тусовка подобралась (не
позвали в жюри Данилу Давыдова), то ли «актуальные» предпочитают более живые
выступления, чем виртуальные акции, то ли еще что-то. А посему сложилось
впечатление, что конкурс несколько консервативен. Не хватило именно
художественной провокации (хотя скандалы на конкурсе были – и подборки
снимались, и судьи просили самоотвод), эстетства на грани хулиганства или
хулиганства на грани эстетства, без которых поэзия, даже очень качественная, всего-
навсего – набор рифмованных строф.
В целом же, «Согласование времен» для современного литературного процесса явление
более чем типичное: конкурс отражает общее стремление российской словесности к
интернализации, выход из замкнутого национального пространства в космос мировой
культуры, который вовсе не означает потери общерусской и региональной
идентичности. Это, конечно, радует. Кроме того, своим существованием конкурс
свидетельствует о том, что нужны, нужны русской литературе новые имена.
Хочется пожелать удачи организаторам конкурса, удачи всем участникам и судьям.
Давайте формировать современную литературу и дальш
Елена Черникова. Судья конкурса

Прозаик, драматург, журналист.

Родилась в 1960 г. в Воронеже. Сочинять начала в 1963 г. Училась в
Литературном институте им. М. Горького. Затем работала в газете, на телевидении, в
рекламе и на радио.На кафедре отечественной литературы и журналистики Академии
образования Натальи Нестеровой с 2002 года преподавала ряд творческих дисциплин.
Одновременно сотрудничала с Современной гуманитарной академией (дистанционное
образование) в качестве VIP-преподавателя журналистского мастерства. Автор
официальных учебников "Основы творческой деятельности журналиста" (2005) и
"Литературная работа журналиста" (2007), М.: Гардарики. В 2009 г. вышло еѐ
иллюстрированное руководство для творческой молодѐжи «Азбука
журналиста». Преподаѐт в Московском институте телевидения и радиовещания
«Останкино». В "Воронежской историко-культурной энциклопедии" (2006) есть статья
"Черникова Елена Вячеславовна". Персонаж биографических каталогов "Женщины
Москвы", "Знаменитые люди Москвы", «Знаменитые люди России». Член Союза
журналистов с 1986 г., Союза писателей с 1997 г., член-корреспондент Академии
Российской литературы с 2006 г, дипломант Всероссийского конкурса премии
"Хрустальная роза Виктора Розова" (2006). Обладатель медали «За вклад в
отечественную культуру» и Ордена Серебряного Орла «За высоту творческих
свершений». Есть издание в серии «Собрание сочинений», а также сборник повестей
«Любовные рассказы». Основные прозаические произведения Е. Черниковой - романы
"Золотая ослица", "Скажи это Богу", "Зачем?", "Вишнѐвый луч", «Вожделение бездны».
Общий тираж около полумиллиона экземпляров.
Адрес сайта:
www.elena-chernikova.narod.ru
ЕСТЬ, ЕСТЬ ШТУЧНЫЕ ЛЮДИ! СЛАВА БОГУ! О ПРОЗЕ КОНКУРСА
СОГЛАСОВАНИЕ ВРЕМЕН.

Шорт-лист конкурса «Согласования времѐн» интересен и поучителен. Есть что

почитать и в качестве чтива, и с надеждой на новый кусочек неба.
Все шортники по-своему одарены, кто чем. Я искала среди них незаполошных, твѐрдых
духом адептов словесности, уже прошедших первобытные стадии (или, что ценнее,
никогда не бывших на этих стадиях) «о! словечки! щас понаставлю вас тут рядком!» и
«чѐ в мире-то быват!»
Нашла. Мои заметки по ходу чтения, где я называю себя рецензентом, а не судьѐй, -
есть отображение именно чтения как оно было. Это, скорее, дневник, чем рецензия, но
ведь нам разрешили в любой форме?

Алекс /Александр Таманов/

Семейный трибунал

Родня оставила умалишѐнного в лесу, чтоб умер.

Автор, видимо, хочет поразить читателя.
Читатель, в данном случае рецензент, хочет возразить: «Жѐстко, но с точки зрения
общины – справедливо. Пралогическое мышление. До прав человека тогда ещѐ не
додумались».
Автор , похоже, очень любит случаи из жизни, что говорит о нѐм как о писателе
начинающем и пока ещѐ заворожѐнном небывальщиной.

С опозданием
«Едва только вошел в подъезд ее дома, как почувствовал, что там кто-то есть» -
подобные конструкции говорят об отсутствии редакторского надзора. Добрый редактор
превратил бы эту фразу хотя бы в «Вошѐл в подъезд и чует: кто-то дышит (пыхтит,
сопит)…»
«…чувствуя, что своей болезнью он «обязан» кошке». Заключать в кавычки слова с
переносным значением, метафоры, сравнения – это робость и неумелость.
Иногда это говорит о крепком советском, причѐм журналистском, воспитании.
Возможно, автор некогда прошѐл идеологическую обработку в СССР, а потом, так
сказать, вырвался из пут. Но родимые пятна остались.

Нелегкое воспаление
Рассказчик продолжает упорно связывать свою семейную сагу с историей страны, что
выглядит весьма трогательно. В данном рассказе даже слишком трогательно (больная
умерла). Но в прозе ничего не происходит.

Какой палец не укуси

(А правила, уважаемый автор, никто не отменял! Тут нужно ни. Опять
самодеятельность!)

«А платье синее с цветами желтыми, из-за которого весь сыр-бор разгорелся Женя так
ни разу и не надела, в сундуке обновку похоронив, где до нее моль добралась и в
решето превратила» - мораль рассказа о девочке, чуть не умеревшей от тифа назло
матери. С учѐтом времени действия (1918 год) мог бы получиться отличный рассказ:
кругом война, а маленькие девочки смертельно хотят новых платьев. Однако автор, к
сожалению, упустил богатую сюжетную возможность. Не понимаю, почему. Может,
лень было расписывать всю эту женскую психологию?

Ключ, ценой в жизнь

(…и никто не помог автору срубить эту говорящую запятую! – Е.Ч. - Из неѐ мы делаем
ненадѐжный вывод, что автор – мужчина. Он чрезвычайно гордится собой и своими
семейными корнями, так сильно, что редкая женщина может вполне понять его,
естественно. Женщины вообще просты, глуповаты, жадноваты, - как я это уже
понимаю из сочинений автора …)

«Весна 1924 года. Младший из братьев в семье моей бабки по материнской линии,
шестнадцатилетний Петр отправился в дальний угол двора в сарай за дровами» - очень
тепло смотрится прочувствованное, любовно-инвентаризационное отношение автора к
своим предкам по всем линиям. Мне так и хотелось поставить его в пример
беспамятным юнцам, нашим современникам...
Однако рассказ не сделан. Намѐк на сюжет, одно касание, и – на свободу. Автор очень
мило ленится. А мог бы и поработать.

Далеко загадывать – плохая примета

В этом рассказе, завершившемся опять-таки смертью и моралью, мне слышится
авторский укор людской жадности и неуместной предусмотрительности. Неплохо
вплетены в придаточное предложение воришки, которые на рынке вырезали у
предусмотрительной бабки карман с драгоценностями. Одно трудно: к этому этапу
чтения псевдосказовая интонация - с отвислыми глаголами на конце предложения - уже
вызывает как минимум досаду. Бесконечные тѐтки, бабки по всем родственным линиям
сливаются в одну большую семейную личность, которая вот-вот опять возьмѐт да и от
чего-нибудь умрѐт.

Опыт пригодился
Душераздирающая история об эстафете повешений в сарае (от невинной кошки до
мерзавца-человека, загубившего несколько кошачьих душ) произвела на рецензента
наиболее сильное впечатление, поскольку здесь особенно выпукло представлены
основные приѐмы, которыми увлечѐнно пользуется автор. Семейная сага,
псевдосказовый стиль, случай из жизни, вот-как-оно-бывает и весьма серьѐзное
отношение к причинно-следственным связям.

К достоинствам этой работы можно отнести углублѐнный интерес автора к его роду, к
связи рода с историей нации. Упорно псевдосказовая интонация в сочетании с
историко-семейной тематикой делают руку автора узнаваемой. Это уже много.
К недостаткам – фанатизм автора в следовании правде жизни, отсутствие фантазии.
Даже если предположить, что все эти семейные истории автор выдумал, а это было бы
очень смелое предположение, - то и как выдуманные они выглядят слишком
правдоподобными.
P.S. Ирония судьбы: в присланной на судейство подборке автор стоит первым, отчего
ему по чисто техническим причинам достается много больше внимания, чем другим,
более профессиональным шортникам.

Владимир Эйснер
Расстрельный Семенов

Это произведение, увы, невозможно читать. Крайняя увлечѐнность автора словечками и

оборотами, имитирующими речь якобы простых людей (бесконечные «грит» и «чѐ»),
отвращает взгляд от текста, - подчеркну, именно взгляд. Сердцем, может быть,
читатель и проникся бы историей человеческой жизни, загубленной водкой, но сделать
это (проникнуться) трудно физически.
«Простая речь» в данном тексте не имеет художественной цены. Как выразительное
средство - не работает. Слишком нарочито и однообразно. Где это может происходить?
Где живѐт сам автор? И почему у него такие усечѐнные представления о диалогах в, так
сказать, диалектоносных населѐнных пунктах?
Несмотря на явный перебор с мнимой народностью, автор наблюдателен (это хорошо),
амбициозен (это не комплимент) и (что редкость) способен писать музыкально.
Слышащее ухо. Стоит посоветовать ему забыть все эти якобы просторечные
выкрутасы. И русский язык целее будет, и авторский стиль № 74 разовьѐтся успешнее.

Ильдар Абузяров
Троллейбус, идущий на восток

Сказочно приятно читать и оценивать, когда не знаешь имени автора: с лѐгкостью

заносишь острый меч, чтобы начертать огнѐм - «Опять мемуары!..»
И вдруг автор сам выступает вперѐд и перехватывает руку судьи:

«Все это я вспоминаю не потому, что мне нечего делать, нечего описывать, кроме
своего детства и отрочества, как другим писателям, а лишь для того, чтобы вы не
считали меня полным сумасбродом и я сам не считал себя таковым».
Прекрасно, думает судья. Наконец-то хоть что-то произойдѐт не из жизни бабки-дедки,
а из прозы.
И происходит любовь. С особенностями, чарующими своей… хм… свежестью.
«А как же еще, конечно, забыла, потому что, представьте себе, была пьяна, перебрала-
перепила, переплела водку с пивом, потому что ее мутило и она боялась высказать
любую мысль вслух, старалась поскорее забыть, сдержать словесный поток. И еще эти
снующие туда-сюда машины и электрические столбы — два пальца за окном в рот.
— Я чувствую, что если бы мы вдруг резко поехали в другую сторону, меня
обязательно бы стошнило, — и вдруг на ее длинное шифоновое платье, на край
занавески кто-то сморкнулся несвежими щами. Она открыла глаза и увидела такого
красивого мужчину, такого красивого, что решила: а не стошнить ли ему на пальто в
ответ».
К сожалению, в описаниях некоторых ощущений слегка хромает достоверность.
Например, вдрызг пьяные герои выбираются из троллейбуса на улицу, их тошнит, но
они хотят, по их словам, что-то съесть. (Это, согласно справочникам, лишь начальная
стадия алкоголизма, хотя чуть выше автор предупредил читателя, что пьѐт довольно
серьѐзно. Конечно, это слишком тонкая материя, всѐ индивидуально, но…)
Им это удаѐтся:
«Засунув в эту торбу пятерню, я доставал свисающие с пальцев лучи меда, и мы их
слизывали-целовались. Целовали сердце: ам, ам».
Романтично.
Потом они
а) спят, как дети («Мы легли под ―кукареку‖ ангелов, в ярких пятнах луны, пальцы в
меду, город в огне. И спали, прижавшись друг к другу спинами, постепенно согреваясь
под набирающим силу солнцем»),
б) бродят по музею,
в) а героиня посещает туалет и потом делится с возлюбленным своими
воспоминаниями о тѐплом стульчаке, нагретом кем-то до неѐ.
Полное живописных деталей повествование словно убеждает читателя: «Не всѐ
потеряно! Любовь может встретиться вам где угодно и произрасти из чего попало!»
Трудно оспорить это мнение автора. Даже невозможно. Автор, с моей точки зрения,
нешуточно озадачен лаврами Владимира Сорокина. Да, Сорокин талантлив и умеет
удивить кого угодно. Но различать изобразительный приѐм и правду жизни взрослому
литератору (это я про автора «кукарекающих ангелов») следует.

Владимир Абрамсон
Степа

Казалось, наконец-то! Зазвучало, застучало, живая, хоть и страшная, жизнь, речь, - вот
молодец автор. Первый рассказ из списка, который хочется перечитать. Там, где автор
предпочѐл поэтическую недосказанность и, будто в бессилии, закрыл повествование,
ещѐ оставалась, на мой взгляд, возможность додышать рассказ и даже сделать шедевр.
Автор производит впечатление умного и тонкого человека, не выносящего лжи на дух,
и каким-то чудом умеющего сделать из своей ненависти почти любовную повесть.

Дмитрий Александров
Египетские жрицы и фараон

Так-так, кто ещѐ не написал о Египте? Шаг вперѐд.

…Да уж, сильна молва. С одной стороны, мужчины во всѐм виноваты. С другой –
женщины. Сам Софокл не разберѐтся. Вот и автор не разобрался. А что делать
читателю?..

Надежда Васильева
«Бараний лоб»

«На душе у Павла скребли кошки…»

«И причиной тому был его пес. Байкал.
Собаки были слабостью Павла…» (Поразительно тонко. Кошки скребли душу, уже
занятую собакой! Ну где справедливость? – Е.Ч.)
«Развернулась и козой из дому…» (Козой! Не ланью, не антилопой. Тонко! – Е.Ч.)
«А противные кошки снова впивались когтями в душу…» (Бывают, кстати, ещѐ
манулы. У них когти острее. Обратить внимание автора на многообразие фауны. – Е.Ч.)
«Как перед казнью, етит твою!»
«Милка тихо зарыдала в подушку. Нечистая сила!»
«А сквозь занавеску в комнату пробивалась луна» (Ну надо же! – Е.Ч.)
«Господи! Как он устал от этой жизни с ее вечными проблемами!» (Немедленно
перечитать Екклезиаста! – Е.Ч.)
«А сверху над скалой молча перемигивались звезды, внимая каждому шороху, каждому
звуку и жесту. «Эх, Пашка!» - то ли почудилось, то ли, правда, донеслось откуда-то с
вышины. А что Пашка?! Понимай, как знаешь. Он горько вздохнул, встал и побрел за
лопатой»
Эта выборка цитат из произведения «Бараний Лоб» (Бараний Лоб – это скала с
гладкими висками), на мой взгляд, в дополнительных комментариях не нуждается.

Евгения Ковчежец
Доннер веттер

«Улыбка не сходила с его похотливых морщин». Сильно сказано… Похотливые

морщины. Рецензент таких ещѐ не видел. Интересно…
«Кровь густела, как мамочкино варенье» И это сильно…
Вообще склонность некоторых авторов конкурса описывать действительность сложно,
с подковырками, - а вдруг не поймут, что это глубокая проза? – печалит рецензента.
Есть вещи, которые трудно объяснить молодым авторам, упивающимся своим
словотечением. Я бы сказала – словоотделением.
Продолжаем: «У Евы остался грязный шрам на всю жизнь. И сейчас, когда она стояла
на коленках у распахнутой тумбочки и напряженно следила за дверью, инстинктивно
приподнимая плечо для защиты, кожа под лопаткой натягивалась до боли».
Попробуйте так натянуть кожу.
Возможно, рецензент не прав. А бывает ли прав рецензент? Однако что касается
автора, следует подчеркнуть: попытка смело взглянуть прямо в бездну, вглядеться в
низость человеческую, вытащить из мусора («Изумрудные поля пахли говном…»)
некий свет и найти возможность жить дальше – попытка мощная. Сюжет взят жуткий,
автор стремится описать неописуемое, - за одну храбрость, за погружение в столь
тягостный материал уже хочется поставить плюс. Заодно попросить автора убрать
нечитаемый курсив, разбив повествование на ритмические и смысловые части каким-
нибудь другим способом. Главное – это произведение искреннее. Мне понравилось.

Игаль Городецкий
Суд

Автор чуть было не получил (от данного рецензента) место в призѐрах. Ни лишних
слов с вывертами, ни глупых высосанных невесть откуда конфликтов, - настоящая
живая драма безысходных человеческих страстей.
К сожалению, нет финала.
А именно:
«Девятимиллиметровая пуля, срикошетировав несколько раз от голых стен, полоснула
Гришу по ноге. Он упал, заливая кровью подобранный на помойке коврик. И тут
бессмысленные номера машин, проверенных и зарегистрированных Гришей за
прошедший день, вдруг сложились в его мозгу в великолепную математическую
комбинацию.
Через полчаса вызванная арабскими рабочими «скорая» отвезла Гришу в больницу»
Всѐ было так хорошо рассказано, так сурова была жизнь героев, - но в какую ещѐ
«математическую комбинацию» сложились в мозгу героя номера машин? Обещанное
математическое великолепие так и уехало в больницу, оставив читателя на коврике. Без
информации. Может, герой сошѐл с ума?
Я понимаю: начать и закончить рассказ – самое трудное дело. Но, может быть, в
следующем конкурсе дать особую номинацию: «за композиционную стройность»?

Борис Мышлявцев
ИСТОРИЯ ДЛЯ ЧУЖЕЗЕМЦА

Молодец автор. И с композицией у него неплохо, и с музыкой, и с юмором. И даже с

фантазией. Если выбросить последний абзац, совсем было бы здорово:
«Увы! Дружелюбные нганасаны так и не получили этого письма. Буквально на
следующий день зеленая бутылка разбилась о прибрежные скалы, послание размокло и
было съедено какой-то глупой рыбой. Впрочем, возможно рыбы не так уж глупы, как
кажутся. Пусть они и не умеют говорить, зато им ведомы многие древние и
поучительные истории, за каждую из которых чужеземцы охотно заплатили бы
чистым, высокопробным золотом».
Это лишнее. Всѐ и так уже было понятно.

Сергей Вараксин
До-дес-ка-ден

Автору, в целом неплохому литератору, следует ознакомиться с творчеством Ивана

Алексеевича Бунина, особенно со сборником «Тѐмные аллеи». Потом подождать лет
пять, и если желание описывать неудачи первой любви не отвалится само собой, как
корочка со сбитой коленки, попробовать ещѐ разок.
Дмитрий Воронин
Миротворец.

Искренне жаль, что этот рассказ тоже не написан. Пьяный бред Костыля, любителя
справедливости, от которого (в пересказе жены) почему-то необыкновенно веселятся
односельчане, мог бы стать стержнем рассказа, если бы не хилый финал, где
выясняется, что Костыль ничего из вчерашней речи не помнит.
Когда напьѐтся, рвѐтся на войну. Проспится – не рвѐтся.
Ну и что? Спьяну, говорят, и такое бывает.
Возможно, ярко выраженные политические пристрастия Костыля и его манера
рассуждать? Может быть, именно это дико развеселило публику и обязано было
развеселить читателя, но… рецензенту не удалось примкнуть к общему веселью.
Алѐна Дашук
Третий сын

Заметно знание обычаев и законов аула. Автор, несомненно, получил свои знания и
принципы не из вторых рук. Правда, глаза, полыхнувшие «кострищами», говорят, что
автор ещѐ недостаточно силѐн в русском языке («кострище» не горит). Несколько
картинные страсти, изображѐнные сочно, с затаѐнным восторгом («Вот какие люди!
Какие чувства!») наводят на мысль, что автору очень дороги темы чести, мести, рода.

Борис Замятин
Там наверху

Рассказ об убийстве лягушки понравился мне необыкновенно. Легкая редакторская

правка сделала бы его великолепным.
(Потом перечитала – и всѐ больше нравится мне автор. Точно - один из лидеров.)

Татьяна Калинникова
Приметы времени
(диптих)
Ничтоже сумняшеся
Oil’е ЛУКОЙЛе

Но почему это диптих? Горькая история графомана (и «редкого бесстыдника») весьма

жизненна, и героев жаль, но тайна диптиха не открылась мне. Надо будет ещѐ
перечитать. Тайна, видимо, в том, что именно герои представляют собой ходячие
приметы времени. Но подобных примет (поэт-акционер, а вообще-то графоман, и что?)
в любом времени видимо-невидимо. Тогда в чѐм дело? В допушкинские времена
вообще было не принято требовать гонорар. Поэты выпускали книжки за свой счѐт.
Только Пушкин поставил вопрос об авторском праве, как и многие другие вопросы. Но
он Пушкин.
Мои мелкие недоумения не должны закрывать того факта, что автор - способный
литератор.

Виктор Лановенко
СОУЧАСТНИК

Вот это да! Пронестись по истории целой страны - с юмором, трагизмом, деталями и
обобщениями, - и не сделать в пылу лишнего движения, ни единого, спеть классный
текст о любви, - это дорогого стоит. Первое место? Это уж как повезѐт. Но в лидерах –
точно.

Дмитрий Огма
Птица Сирин
былявка
Тот же темперамент, что у Виктора Лановенко, - не одно ли перо так повеселило себя?
Ну и читателя заодно. Подозрение, что писал один человек, слегка изменило
перспективу. Подозрение. Не больше.

Юрий осипов
РОМАН С ОТРЫВОМ ОТ ПРОИЗВОДСТВА
(презент пѐрфект)

Наверно, это хороший рассказ, но должен быть кончиться немного раньше. Впрочем,
описывать запредельную страсть так же трудно, как роды и смерть. Стоит похвалить
автора за попытку.
Хороший каламбуристый заголовок. Автор и сам знает, как ловко пристроил заголовок,
он подстать тексту. И ещѐ, кажется мне, этот рассказ понравится уйме читателей, - но
только до их знакомства с произведениями Генри Миллера, «Лолитой» Владимира
Набокова, и особенно романом «Это я - Эдичка» Эдуарда Лимонова.
После – не пойдѐт.

Елена Романенко
Алтай

Про любовь к животным и верность собак людям не написал только ленивый. Были
титаны, которым удавалось выбрать из темы всю руду, и так выбрать, что никому уже
не оставалось (например, Гавриил Троепольский, «Белый Бим Чѐрное Ухо»).
В данном случае, увы, руда осталась в шахте.

Алла Слонимерова
Сказки.

Ни слова не поняла! Кому это, зачем это? Детям? Взрослым?

Псевдоязыческий бред милого и доброго человека? В защиту автора можно сказать
одно: хорошая женщина, всматривается в мир, как малыш-почемучка, ищет связи,
согласования, сплетения, - вот славная душа! Но, прошу простить, необъяснимая в
шорт-листе.

Виктор Сумин
Провинциальные рассказы

Очень скучно. Хотелось крикнуть «Регламент!» и заглянуть в Положение о конкурсе…

Николай Толстиков
ПОЗДНЕЙ ОСЕНЬЮ

«Сан Саныч, смущенно отводя глаза, хотел выключить свет, но передумал», - как,
скажите на милость, это представляет себе автор? А?
«Охваченный радостным трепетом, Сан Саныч сотворил крестное знамение...» - это
финальная фраза. Трепещем вместе?
Написать подробный разбор этой повести (с фантастическим намерением разъяснить
автору, где у него неувязочки), можно согласиться только за миллион. Золотом.
Трудолюбие автора в совокупности с его вполне выраженной, так сказать, жизненной
позицией - не оставляют нам надежды. Наоборот, мы уверены: автор будет творить и
впредь. Несмотря ни на что.

===========================================
…На этом-то этапе чтения рецензент с умилением подумал о коллегах, подготовивших
шорт-лист. О силачах, читавших первые поступления, верстал лонг-лист, об этих
героях, которым надо было бы давать витамины, молоко за вредность, путѐвки в
санаторий…
================================================

Андрей Асмю
ИБО НЕТ ОДИНОЧЕСТВА БОЛЬШЕ…

«А уж тем более в те года этот перстень должен был навсегда врезаться в память. На
пальце обычного-то отдыхающего…» - с первых слов пошѐл тот же случай, что у
предыдущего оратора (который с «Поздней осенью»). Глухота. Бесчувствие к слову и
композиции. Ходульность. Попытка выпрыгнуть за счѐт сюжета с мнимо
экзотическими элементами: старинный перстень, карты, думы о реинкарнации…
Цитата из Бродского, давшая название рассказу, свидетельствует: автор 66666
заколдован возможностями Слова. Понимает, как оно бывает, когда за дело берѐтся
мастер. Но…

Герман Шакарбиев
Тарковский

«Как называется момент времени, когда ночь закончилась, окончательно рассвело,

взошло солнце, но утро, по ощущениям, еще не наступило?
Был тот самый момент. Солнце еще не полностью поднялось над горизонтом, и даже
самая маленькая песчинка отбрасывала тень».

Милый автор! Так окончательно или не полностью? Не сократить ли всѐ до раннего

утра? И не накручивать. А то, понимаешь, песчинка отбрасывает тень. Это свежий
образ такой? Разреженное облако песка, видимо, висит недвижно в предутреннем
воздухе, и каждая песчинка, даже самая маленькая (!!!), имеет ничем не стеснѐнную
возможность отбросить тень? Я правильно вас понимаю? Чуть дальше - та же
проблема: «Солнце взошло и медленно поднималось над Комсомольском». Как же
странно ведѐт себя солнце! То взойдѐт, то опять поднимается.
Ну нельзя так, полно вам, право…
Всѐ остальное художество у автора устроено так же: автор неторопливо развешивает по
читательским ушам лапшичку, чрезвычайно интересную ему лично. Ну, хоть кому-то.
Хотя, конечно, из просмотров Тарковского грубыми мужиками можно было сделать
шедевр.

Papa Schulz
СЕНОСПЛАВ

«Для лошадей и влюблѐнных сено пахнет по-особенному» - многообещающе

начинается повествование. Через минуту выясняется, что сено должно было пахнуть
для ссыльных немецких детей, заброшенных судьбой с Украины на Север.
История девочки, получившей страшный опыт преодоления непреодолимых
препятствий, - трогательна и искренна. И даже уникальна. Недочѐты в технике письма
автор компенсирует чувством.
Рецензент оценил юмор автора: в заключительной сцене мать встречает своего ребѐнка,
измученного сверхъестественным путешествием, свою девочку (то есть будущую фрау)
возгласом «Боже мой! Как ты выглядишь!» И рассказ мгновенно будто выворачивается
наизнанку – и о чудо! – видишь все его подтексты, все сразу. Молодец автор!

Андрей Ефремов
СОЛДАТЫ

«Солдаты» – название обязывающее. А жизнь – сложная штука, так, понимаю. На

войне уцелели, а дома не вышло. Бывает.

Заключение судьи Е. В. Черниковой

Чтение шорт-листа принесло рецензенту радость и удовольствие. Встреча с

незнакомыми людьми, которые теперь как родные, потому что мы соединены его-
величеством-текстом, - это было великолепно. Я видела, как на рентгеновском снимке,
то там вывих судьбы, то здесь перелом души, и было жаль многих, и пожурить
хотелось иных, и нашлись, ура, действительно мастера, которыми управляли
жѐсткокрылые ангелы прозы. Суровые у прозы ангелы. Беспощадные. Любят, когда в
тексте - военная дисциплина.
Нашлись настоящие, - которые не содержание пересказывают, а творят, то есть мыслят
и пишут текстом, а не словами. Мои лидеры:
«Там наверху»
«Соучастник»
«Сеносплав»
Елена Сафронов а. Судья конкурса

Прозаик, критик. Родилась в Ростове-на-Дону. Окончила Историко-Архивный

Институт в Москве.
Печаталась в региональных изданиях, литературных журналах «Знамя»,
«Вестник Европы», «Родомысл, «Урал», Интернет-изданиях «Пролог», «Имена любви»,
сборнике Фонда Социально-экономических и интеллектуальных программ «Новые
писатели» за 2006 год Регулярно публикуется в рязанских литературных журналах
«Утро» и «Сотворение».
В настоящее время заведует рубрикой «Критика и публицистика» в
литературном сетевом портале «Точка зрения».
Автор сборников стихов «Хочу любить» (1998) и «Баллада судьбы» (1999).
Член Союза российских писателей и Союза журналистов России. Сотрудник
рязанского бюро «Новой газеты».
Лауреат национальной литературной премии «Золотое перо Руси» в номинации
«Проза» 2005 года, Астафьевской премии в номинации «Критика и другие жанры» 2006
года, премии журнала «Урал» в номинации «Критика» 2006 года, премии журнала СП
Москвы «Кольцо А» в номинации «Критика. Обзор журнала» 2007 года. Дипломант
Волошинской премии 2008 года в номинации «Публицистика».
Адрес страницы:
http://www.netslova.ru/safronova/

ЮНОСТЬ – НЕ ПОРОК
О прозе молодых на примере конкурса «Согласование времен»

Молодость — недостаток, который быстро

проходит.
Александр Дюма-отец
 Миром правят молодые — когда состарятся.
Джордж Бернард Шоу

Темы, что подбрасывает жизнь критикам и публицистам, порой лапидарны до

изумления.
Ну, например. «Современная проза» - тема? Тема. Актуальная? Есть, о чем
поговорить? Безусловно. Но как буквально выполнить эту работу и написать о
современной прозе, учитывая объем этого явления и гипервариантность точек зрения?
Предложение «скажите что-нибудь о современной прозе» можно понимать как
«расскажите о жизни» или «о социуме» или «обо всем, что вам интересно».
Невольно ищешь пути сужения неохватной темы – и находишь лазеечки:
скажем, «современная проза молодых» - это у'же, чем «просто» проза.
Ан, вдумавшись, понимаешь, - описать и ее в одном эссе – все равно, что
рассказать краткое содержание «Саги о Форсайтах».
С другой стороны, маленький школьный глобус, вращаясь, отбрасывает на парту
такую же по форме и углу падения тень, как Земля – на другие планеты Солнечной
системы. В малом скрыто большое во всем его многообразии.
И потому, вместо того, чтобы рассуждать обо всей современной прозе молодых
авторов, я хочу поговорить о произведениях, составляющих прозаическую номинацию
интернационального литературного конкурса «Согласование времен», который
завершился в конце ноября 2009 года. Ваша покорная слуга была в сборной команде
судей, принимавших решение о победителях прозы. Безусловно, дерзость -
экстраполировать наблюдения судьи одного конкурса на весь массив российской
прозы, написанной на рубеже ХХ - XIX веков с лабораторной точностью… Но почему
бы не счесть «горячую двадцатипятку» произведений, вошедших в шорт-лист
конкурса, моделью огромной живой литературы – как компактный глобус является
моделью гигантской Земли?

О «молодости» в прозе
Давайте поразмыслим, можно ли называть вышеприведенный списочный состав
«молодыми авторами», а их прозу, соответственно, - «прозой молодых авторов»?
Думаю, что откровенность Елены Рышковой дает нам на это право. «Молодость» в
литературе, естественно, явление не физиологическое. «Молодыми» были И.Гончаров
и Ф.Тютчев в свои пятьдесят, когда начинали творить, - пока не перепортили кучу
бумаги, не порвали множество черновиков и не обрели литературного опыта, в том
числе и того, что касается общения с издателями и книгопродавцами... Ибо от правил
этих игр зависит будущая популярность автора и его, так сказать, загробная жизнь,
которую книги способны продлить на века. Те авторы, «кому за …дцать», вправе
сравнивать себя с «начинающими» Гончаровым и Тютчевым.
Смею также утверждать, что «молодость» в литературе – это не качественная
характеристика. Типичные для конкретного возраста психофизические проявления в
искусстве не влияют ни прямо, ни косвенно на сам факт того, что над автором
Боженька пером помахал. Конечно, молодой талант может к старости исписаться или
разменять свой дар на сребренники… Но перед тенями разбуженных мною Гончарова и
Тютчева было бы бестактно утверждать, что талант у 18-летнего шалопая не способен
проснуться в 80 лет. Большей бестактностью и ересью было бы только уверение, что
человек постарше пишет сильнее и талантливее, чем автор помоложе. Можно вести
речь лишь о постановке руки и обогащении себя опытом… но и это – палка о двух
концах. Не зря наставники часто говорят своим птенцам: «Набил руку? Тебе пора бить
морду!».
Мне кажется, что в конкурсе «Согласование времен» все авторы были в какой-то
степени молодыми – то бишь неискушенными… отчасти – непрофессиональными. Беру
на себя смелость заявить, что вся русская современная проза молодых (или
неискушенных) обременена этими же «грехами».
Давайте объявим без малого 300 участников «Согласования времен» «фокус-
группой» русскоязычной литературы – «фокус-группой» авторов, входящих в
литературу со всей своей непосредственностью. Этап «непосредственности» в
изложении (проще говоря – описание того, что видел или того, что тебе рассказал
очевидец) переносят абсолютно все авторы, точно детскую свинку. Все зависит от
течения болезни и правильного, своевременного лечения. Если последнее не
назначалось, или если самолечение образцами классики было недостаточно
эффективным, есть риск, что и в зрелости автор будет обладать детским взглядом на
вещи и детской манерой пересказа увиденного.

О новелле
Почти все рассказы, дошедшие до шорт-листа прозы, обладают такими
«детскими» - простыми, линейно развивающимися, «одноходовыми» сюжетами. Про
некоторых авторов уместнее сказать, что они вообще обошлись без сюжета – например,
Алекс с цепочкой семейных воспоминаний «Семейный трибунал». Но пример Алекса
все же единичен. Гораздо чаще авторы замышляли сюжет либо весьма стереотипный
(Вараксин Сергей, «Додескаден»), либо просчитывающийся с переломного момента
повествования (Эйснер Владимир, «Расстрельный Семенов»), либо несложный…
Либо изначально вторичный, как притча Дмитрия Александрова «Египетские
жрицы и фараон». За априорную любовь сегодняшних русских прозаиков ко
вторичности следует благодарить Его Величество Постмодернизм.
Пока я читала, преследовало грустное осознание: эту прозу не назовешь
новеллой!..
Чем поджанр новеллы отличается от общего жанра рассказа, до сих пор спорят
литературоведы. Общепринятые признаки новеллы – повествовательный прозаический
жанр, для которого характерны краткость, острый сюжет, нейтральный стиль
изложения, отсутствие психологизма, неожиданная развязка. Произведения наших
авторов похожи на новеллу разве что краткостью. Скажем, великий Гете писал:
«Новелла не что иное, как случившееся неслыханное происшествие». Классическая
новелла возникла в эпоху Возрождения, которая придала этому жанру специфические
черты: драматический конфликт, необыкновенные происшествия и повороты событий,
для героя – неожиданные капризы судьбы. Образцом новелл считаются сто историй из
«Декамерона». Каждая последующая эпоха и территория распространения придавала
новелле новые признаки – так сложилась «готическая» (страшная) английская новелла,
мистическая германская новелла, а впоследствии в нее проникли элементы «комедии
положений», которые и помогли явиться на свет уникальным новеллам О.Генри… Но
почти неизменной оставалась одна и та же величина: для русской литературы новелла
всегда считалась явлением нетипичным. А ее примеры с достаточным основанием
объявлялись развитием западных архетипов. «Опоры» русской новеллистики -
«Повести Белкина» А. Пушкина, «очерки-новеллы» Н. Гоголя «Шинель», «Нос»,
сильно отступившие от привычных канонов, полусказочные истории А.Грина,
горестные новеллы С. Кржижановского. Эти гении использовали все богатое
наследство, доставшееся от прародителей жанра – обилие приключений, мистическую
подоплеку, умение подвести к неожиданному финалу… Но все же в большей степени
русским писателям свойственен психологизм, описательность, духовный поиск.
Вероятно, потому и новелла, визитная карточка приключенческого жанра – не
случайно ее использовали и знаменитые фантасты Р.Шекли (настоящий О.Генри от
фантастики!), Г.Каттнер, Р,Бредбери, - не прижилась на нашей почве.
Наивная моя вера, что с новыми именами в русскую литературу придет новая
расстановка сил (акцентов, ударений, точек над I), увы, потерпела крах…
Спросите меня – кто в современной русской литературе мастерски владеет
жанром новеллы? Я вам честно и откровенно отвечу: не зна-ю! Правда, приходят на ум
детективные рассказы (преимущественно дамские), которые в последнее время
издаются целыми сборниками от «Эксмо». Эти опусы можно признать новеллами, но
из оценки их уверенного большинства выпадет слово «ма'стерские»… Ожидаемо
хороши новеллы из «Кладбищенских историй» Бориса Акунина. Но новелла, видимо,
столь чужеродна русскому духу, что Акунина иные критики и читатели не хотят
признавать писателем…
Стало быть, участники конкурса «Согласование времен» склоняются к
служению серьезной литературе, а не беллетристике. Если, конечно, принимать за
водораздел между жанрами границы «были» и «небывальщины». Лишь «Доннер ветер»
Евгении Ковчежец, «Птица Сирин» Дмитрия Огмы и «Ибо нет одиночества больше…»
Андрея Асмю выбились из рамок реализма. «Доннер веттер» - по замыслу авантюра
(или психоделический детектив), но, увы, автор заигрался в загадки и забыл, что по
ходу его игр должны быть расставлены вехи для читателя, который тоже хочет
разгадать тайну. «Птица Сирин» и «Ибо нет одиночества больше…» - фантастические.
Ну, слава Богу!.. Сказать по правде, мне было бы очень жаль потерять для русской
литературы шанс обогатиться новеллами. Динамизм изложения, скорость смены
событий, неожиданность развязки делают новеллу не только привлекательным
чтением, но и отличным «тренингом» для писательского мастерства. Откровенно – ее
создать намного сложнее, чем до мозга костей серьезное произведение.
Но малая популярность новеллы в нынешней русской словесности объяснима.
Она не в чести и у «молодых» (включая сюда «экспериментаторов»), и у «старших»
(включая сюда «неискушенных»). У теперешних создателей сетевой литературы –
питающей авангард бумажной - другие идеалы в плане формы: поток сознания,
дневник («лытдыбр»), ассоциативное письмо, фрагментарное письмо… На «нашем»
конкурсе такого рода проза оказалась в меньшинстве, что понятно - те, кто исповедуют
авангардные жанры, предпочитают и другие конкурсы. Все вышеперечисленные
формы роднит стремление к «самокопанию» и пренебрежение литературной
обработкой. За такую моду мы также должны благодарить Его Величество
Постмодернизм!..
У «старшего поколения» (не обязательно годами, но мировоззрением) тоже нет
нужды в новелле. Напротив, их девизом служит, скорее: «Достаточно рассказать, что
видел, чтобы тебе поверили». Отсюда журналистские черты в некоторых конкурсных
рассказах – например, в надрывающем душу «Сеносплаве» Папы Шульца. Этой
жестокой и, без сомнения, правдивой, записанной со слов очевидца либо по
собственной памяти, были свойственна более очерковость, чем литературная
«сделанность». Как и черно-ироничному «Тарковскому» Германа Шакарбиева.
 Прекрасно, что современные прозаики предпочитают прямоту без выкрутасов,
но в бочку меда не грех добавить ложку дегтя: об руку с ней идут примитивность
изложения, отсутствие литературной работы над текстом, пренебрежение фантазией и
авторским правом самому выстраивать судьбу героев. Получается, чем проще рассказ –
тем лучше… потому что проще? Жаль, если выбор в пользу «простоты» сделает
большинство авторов.

О деревне
Возможно, в своих идеологических предшественниках приверженцы простоты
видят русских советских писателей-деревенщиков – В. Шукшина, В. Астафьева, Ф.
Абрамова и других?.. Увы и ах, но разве вы не замечали, как выродилась к
сегодняшней эпохе «деревенская» литература? И дело явно не только в том, что все ее
корифеи отошли в мир иной. Отошла в мир иной и та деревня – символ «народности»,
«исконности» и «подлинности». Если сегодня писать о деревне – то честно, не закрывая
глаза на все ее неприглядные проблемы, известные далеко не только социологам,
статистикам и политикам. Для этого нужен целый букет писательских качеств –
смелость, принципиальность и… опять же умение. Забавный мужичонка Костыль,
разбушевавшийся по пьяни, решивший воевать со Штатами в Югославии (из рассказа
Дмитрия Воронина) – это не изображение современной деревни, а фарс.
«Провинциальные рассказы» Виктора Сумина – хроника типа «а вот еще был случай у
нас в деревне».
Над гигантской «сельской» темой в литературе довлеет масса стереотипов – и
потому, как ни жаль это признавать, но «деревенщики» отстают по качеству своих
произведений как в рамках конкурса «Согласование времен», так и во всей
русскоязычной прозе. Маловыразительно, грустно, вяло и фальшиво. Лишь малая
толика произведений этого жанра в «большой» литературе текущего момента достойна
внимания. Например, две книги Ирины Мамаевой, главная героиня которых –
карельская деревня с ее нищетой, диковатыми нравами и бытовым национализмом…

О жалости
Его Величеству Постмодернизму присуще также воздействие на нервные
рецепторы читателя. Он не отказывается от шокирующих описаний и эпатажных
подробностей. «Эпатаж» – оружие обоюдоострое, как и «жалость». Иногда их
применение оправдано. Иногда – излишне. Но разобраться в правомерности
употребления этого оружия, особенно находясь в кураже писательства, сложно…
Порой в рамки реализма втиснуто вполне постмодернистское «пощипывание нервов» -
о чем авторы, возможно, сами не догадываются… Они искренне верят, что обращают
читателя к добру.
В конкурсе «Согласование времен» довольно много рассказов с ярко
выраженным моральным призывом. Для нравственного воздействия на «собеседника»
почти все авторы выбрали самых трогательных героев – животных и больных детей.
Психически больной мальчик Степа, герой одноименного рассказа Владимира
Абрамсона,
символизирует одновременно привязанность русской литературы (следом за
русской агиографией) к героям-блаженным, героям-юродивым – и «закрытость»,
труднодоступность изломанного мира надорванной психики для художественного
изображения. Потому и получился скорее жалостливый рассказ о муках матери
больного, чем о самом больном…
Те, кто представил на конкурс рассказ про животных – написал его обязательно
с надрывом. Так, чтобы стало «жалко». В двух случаях – собаку: Алтая Елены
Романенко из одноименного рассказа и Байкала Надежды Васильевой из рассказа
«Бараний лоб». И безымянную лягушку Бориса Замятина («Там наверху»). Но вообще
это рассказы о людях.
Е.Романенко, Н.Васильева и Б.Замятин избрали для достижения своей цели –
провозглашения старого, как мир, призыва «Любите братьев наших меньших!» - путь,
на который их наставили Эзоп, Лафонтен и Крылов: басенную манеру очеловечивать
животных, на полном серьезе утверждая, что у них не инстинкты, а психология, не
рефлексы, а помыслы… Что старая собака способна совершить самоубийство, дабы «не
стеснять» хозяина, а молодая лягушка – строить планы «переезда» из бетонного
колодца в пруд. Увы и ах, экстраполяция человеческих поступков в животный мир –
прием басенный. Либо сказочный. Причем воспитательный. У этих троих авторов
получилось нечто вроде глав книги Сергея Образцова «Так нельзя, а так можно и
нужно». Но, извините, та книга предназначена детям. Адресовать взрослым ее
римейки?.. А смысл?..
Гениальные рассказы о животных содержат достоверное описание их поведения
в естественной среде. Э.Сетону-Томпсону, Д.Лондону, М. Пришвину, Г.Троепольскому
удалось заглянуть в тайны звериной «души», не приписав животному ни одного
несвойственного поступка.
Получается, что анималистического рассказа на наш конкурс не представил
никто. Это не вина авторов. Анимализм – жанр в принципе редкий. В этом году я
читала сборник «Мартовские коты», составленный из лучших произведений «сетевых»
авторов о кошках Мартой Кетро. «Мартовскими котами», наверное, не исчерпывается
современный русский анимализм, но он там предстает очень характерно. Животные
появляются на страницах прозы, посвященной «жизни-как-она-есть» или «жизни-как-я-
ее-вижу», - в бесхитростном акынстве. Что вижу, о том пою. Вижу кота – пою о коте.
«Животные» = «жизнь».
А что четвероногие заслуживают любви и бережного отношения – да кто
спорит-то?..
С нравственной позиции автора подан читателю и рассказ Николая Толстикова
«Поздней осенью» - как под старость пришел к вере атеист, порядком нагрешивший в
молодые годы и не знавший с тех пор покоя. Что-то «достоевское» скрыто в образе
потаскушки и алкоголички Маньки Резаной, о которой начинает заботиться герой, и в
его осознании, что явление этой беспокойной соседки – искупительный крест. Такого
рода рассказов в русской литературе сейчас превеликое множество. Уровень у них
разный. Тяга русской классики к проблемам выбора, греха и искупления в наши дни
возвращается на новый круг – перехода нации и человека от безбожия к Богу. Это
очевидный признак времени и влияния общественно-политической обстановки – точно
так же в 20-е-30-е годы прошлого века были популярны обратные сюжеты, о переходе
от слепой веры к разумному атеизму и торжеству науки. С одной стороны, литература
«искупления» - знак нравственного оздоровления общества, с другой стороны, она
часто разрождается произведениями слишком сусальными и нравоучительными,
стержнем которых является назидание. У Николая Толстикова получилось нечто
среднее.
Об искуплении
От искупления логичен переход к самой беспроигрышной теме современной
русской литературы. Ей отдали дань и многие авторы конкурса «Согласование
времен». Это – сталинизм и его наследие.
Тема сталинизма и качественно, и количественно «рулит» в нынешней русской
прозе. Естественно – ведь та трагедия каждого в России коснулась. К тому же
политическая трагедия имеет свойство касаться не одного поколения переживших ее –
сломаны жизни детей и внуков «врагов народа», исковеркана психика, на генном
уровне живет в нас страх перед Системой… О «Системе» кто только ни пишет. Взять
хотя бы фантасмагорию Д.Быкова «Списанные».
Даже те россияне, кто живет теперь за рубежом, или их потомки, не свободны от
генной памяти лагерей, доносов, отречений... Линия отречения от отца проводится в
«Поздней осенью» Николая Толстикова вместе с мотивом раскаяния…
Традиции «лагерной» прозы задали русской литературе В. Шаламов, Ю.
Домбровский, А. Солженицын. Эти традиции не уйдут из нашей прозы… разве что их
запретят официально. А следом за «лагерной» правдой хлынула в литературу правда о
раскулачивании, о репрессиях, об эмиграции. Некоторые романы и повести были
современниками трагических событий… но дошли они до нас только в 80-е – 90-е
годы. Как «Сестры» В.Вересаева, «Повесть непогашенной луны» Б.Пильняка, «Белые
одежды» В. Дудинцева. Некоторые современные произведения на эту тему являют
собой ретроспективу. Некоторые – воспоминания, наконец-то подлежащие огласке.
Неведомо, на каком фактографическом материале написан рассказ Виктора
Лановенко «Соучастник» - но, на мой взгляд, это лучший рассказ в подборке
конкурсных произведений. Это исповедь лирического героя, как он, школьник, вместе с
дедом и бабкой подписал письмо, оговаривающее их квартирантку. У девушки
обнаружили книги на английском языке. Она пошла по этапу. Никого не
заинтересовало, что она преподавала английский…
«Соучастник» убедителен и драматичен. В нем все «на месте» – как
литературно, так и исторически. Это подлинный, не «сочиненный» рассказ об
искуплении.
…Неужели безупречным нравственным и, так сказать, фабульным источником
современной русской прозы останется сталинская эпоха и коррозия, поразившая тогда
душу «советского человека»?.. Пока мотив этот представляется неизбывным. Забыть
его не получится никогда. А избыть – Бог весть… Я уже говорила о поразившей
русскую современную прозу тяге к документальности и очерковости. Возобладают ли в
русской литературе гиперреалистические тенденции, либо она допустит в себя и
вымысел?

О сути сказанного
Конечно, частное мнение одного критика для явления погоды не делает. Однако
– позвольте последнюю ремарку! Остерегайтесь недооценить серьезность «прозы
молодых» как категории в литературе. Помните, что миром правят молодые… когда
состарятся.
Татьяна Китаева. Судья конкурса

Поэт. Прозаик.
35 лет, образование - педагогическое, иностр.языки.
Публикации - Альманах Port-Folio (Канада), Художественно-информационное
издание МОЛ (Московское Объединение Литераторов), Русско-американский
еженедельник "Обзор" (Чикаго, США), "Калининградская правда" (г. Королев).
На данный момент курирую Клуб рецензентов интернет-портала Литсовет и
являюсь его рецензентом. Создатель и администратор Литературного объединения
Литсовета "Живой звук", соадминистратор Литературного объединения "Юмор".
Является деловым партнером Русско-американского еженедельника "Обзор" (Чикаго,
США) и Журнала «Обложка» (издательство «Маджента» г. Смоленск) в поиске и
публикации новых талантливых авторов.
Адрес страницы:
http://www.litsovet.ru/index.php/author.page?author_id=9409

ЗАМЕТКИ О ПРОЗЕ КОНКУРСА.

Прежде всего, мне хотелось бы поблагодарить организаторов конкурса за

предложение поучаствовать в судействе – это был интересный опыт.
Очень рада за победителей – мои им поздравления.
Хочу сказать, что мне было приятно увидеть на заключительном этапе судейства
практически все рассказы, которые я оценила достаточно высоко. Работ было много,
работы были разными, выбирать было непросто. Тем не менее, хотелось бы сейчас
отметить те работы, которые, на мой взгляд, более других достойны внимания.

А.Таманов. Семейный трибунал.

Очень жаль, что эта работа не заняла призовое место. Эту работу я считаю одной из
лучших на конкурсе. Она, как шкатулка с секретом, раскрывается и раскрывается, и
открывает все время что-то новое. И неказистость внешнего вида шкатулочки очень
удачно контрастирует с секретами внутри нее.
Еще на первом этапе, когда я только начала читать эту работу, скажу честно, сначала
было скучно. Первые пару минут. Взгляд путался в подробностях родственных связей
героев. Потом вчиталась повнимательнее. Возникло ощущение, что я подглядываю в
окошко за чьей-то жизнью – настолько все натуралистично. И это немного смущало.
Но меня примирял финал. Ироничный философский финал. И на втором или третьем
рассказе я разглядела эту шкатулочку с байками и былями. Они похожи на притчи – не
по оформлению, а по смыслу. И прелесть их именно в простоте передачи. А также в
том, что они написаны от лица героя, рассказывающего о своих родственниках – без
метафоричности притчи, но подходящие любому человеческому существу. Мне
неизвестно, хотел ли автор именно такого эффекта, или это, как иногда бывает,
случайность. Но, тем не менее – эффект получился на славу.

Илья Абузяров. Троллейбус, идущий на восток.

Этот рассказ замечателен тем, как автор четко обрисовал психологию воспоминаний –
ведь не секрет, что люди зачастую вспоминают те эпизоды жизни, с которыми связаны
какие-то трудности. Таким образом люди снова и снова переживают победы над ними.
Ну и, конечно же, сами воспоминания – яркие, динамичные, рассказанные с
неподдельной нежностью. Игра в футбол в длинных чепанах. Встреча с будущей
любимой девушкой в троллейбусе, когда оба пьяны до безобразия, и последующее
поедание майонеза и меда.
Единственное, что меня смутило, так это название. Очень красивое, да. Но имеет
отношение лишь к одному эпизоду. Впрочем, возможно, я чего-то не поняла в
восточных недосказанностях.

Сергей Вараксин. До-дес-ка-ден.

Снова история-воспоминание. Воспоминание того события, которое, судя по всему,
перевернуло жизнь главного героя. Личная драма детства, которая накладывает
отпечаток на характер. Кто-то переживает такие драмы спокойно, кого-то они очень
ранят, а кто-то «ломается». Но неизменно то, что все эти драмы – мелкие и не очень –
придают определенный «почерк» каждому человеку.

Виктор Лановенко. Соучастник.

Прекрасный по информативности и событиям рассказ.
Хотя начало его не предвещало ничего хорошего: «Моя бабушка была запойной
пьяницей». История, пусть и не очень длинная, про бабушку главного героя мне не
очень понятна, в том плане – а к чему она? Чтобы рассказать, как деда назначили на
работу в советский банк, с чего, собственно, и началась история семьи? А какая связь
сюжета с бабушкой-пьяницей? Очень интересная история одной семьи на фоне
событий, происходящих в стране – показана взаимосвязь людей, времени, и места. Или
же это была страна, на фоне живущих в ней людей? Автору удалось показать
зеркальность сюжета, и удалось на хорошем уровне.
И все же финал определяет главенство человека над обстоятельствами.
Ну, а за афористичность заключительной фразы: «Первая женщина, которую я предал в
этой жизни» - просто поклон автору. Ружье выстрелило.

Надежда Васильева. «Бараний лоб».

История про умирающего пса Байкала, который из любви и преданности к хозяину,
решил сам удалиться от людей и умереть. И на фоне трагедии постаревшего пса –
трагедия всей семьи. Тут открываются две сюжетные линии.
Беда сплачивает только тогда, когда люди близки мыслями и чувствами. В данном
случае автор очень хорошо показал, насколько же могут стать чуждыми и чужими друг
другу те, кто просто живет рядом, без внутренней связи друг с другом.
Но. И это «но» достаточно весомо для меня. Ну, кто не посочувствует несчастному
животному, которое хотят застрелить? Или, к примеру, ребенку, чья жизнь похожа на
существование? Поэтому я считаю истории про животных и детей на конкурсах чем-то
вроде запрещенного приема.
Это касается и рассказа «Алтай» (№ 9234) /Романенко Елена/ – история о том, как
собака могла спасти человека, изменив его жизнь, став смыслом его жизни, и уже
почти сделала это… если бы ее не убили.

Алѐна Дашук. Третий сын.

Поучительная история о том, чем заканчивается кровная вражда, священная месть и
ненависть. Правда, финал больше похож на сказку. Я верю как в мудрость восточных
людей, так и в их непримиримость. И, несмотря на наворачивающиеся на глаза слезы
по прочтению рассказа, с трудом верится, что враг пришел к матери убитого им врага и
попросил принять как сына, чтобы искупить вину за его убийство. Очень хочется
верить. Но плохо получается. Тем не менее, рассказ пронзителен.

Юрий Осипов. Роман с отрывом от производства.

Яркий, своебразный, динамичный - запоминающийся рассказ. Смешение юмора,
циничности, лирики и чувственности. Хочется просто сказать спасибо автору за
подаренное радужное настроение, за его бесподобные находки и сравнения, за
«поцелуи в мозг».
И, пожалуй, я просто поцитирую… Надеюсь, автор не будет возражать.
«Как же приятно, когда с человеком читаешь одни и те же книжки. Это называется -
поцелуй в мозг».
«У Ольги чересчур прямые волосы, небольшая грудь, теплые бедра, липкая веточка
позвоночника, изящные остатки крыльев на спине…».
«- Каких девушек у тебя было больше: красивых или умных?
- Больше всего у меня было…Ань».
«- Тебе нравится женская грудь, только потому, что у тебя ее нет.
- У тебя тоже».
«Она обожает морепродукты. Скоро у нее объявится фосфорный нимб».
«Где-то под потолком звучит \\"Конь унес любимого\\".
- А кто такой, этот Любимов?»
«Стоит такая погода, когда уже можно гулять, но еще нельзя шляться».
«Весна не приходит одна».
«Сейчас она в образе другого божества – парШивы».
«Мы долго бродим вместе, как сепажные вина, среди мостов и рек».
Возможно, этот рассказ и не оценили до призового места, но мимо него, я убеждена,
ничей взгляд не скользнул. Его просто невозможно не заметить и не отметить. А это –
самая главная награда.
Наталья Вареник. Судья конкурса

ПРИЗРАКИ ТВЕРСКОГО, 25

ИНСТИТУТ ИМЕНИ ТЕЗКИ

…Мела колючая поземка, обжигая щеки случайных прохожих, спешащих по
Тверскому в этот поздний час.
Степа и Алексей соскочили с подножки трамвая, весело катившегося по
Тверскому и улице Герцена к Центральном Дому Литераторов, тому самому, куда
нынче трамвайчик уже не ходит, и даже рельсов от этого маршрута не осталось.
В те годы на Поварскую (ныне – Воровского), в ЦДЛ, ездили шумные компании
пролетарских писателей – кто «зайцем», а кто – честно уплатив кондуктору.
На дворе был суровый декабрь 1933 года.
Вынырнув из белой клубящейся круговерти снежинок, Степа с Алексеем
ринулись к светящимся окнам ЦДЛ, с трудом распахнув тяжелую дверь и сдав
пропахшие морозом пальтишки в гардероб, чтобы успеть в Дубовый зал клуба
писателей до начала собрания.
Степа, публиковавший едкие фельетоны в небольшой газете «Рабочий листок»,
где-то прослышал о том, что в Москве организуется то ли школа, то ли университет для
пишущей братии из числа рабоче-крестьянской молодежи.
Он и уговорил Алексея, пару раз приносившего в газету свои рассказы,
«записаться» на новые «курсы» - авось будут давать паек или печатать в настоящем
«толстом» журнале…
Алешку паек не интересовал. Он не писал фельетонов или статеек в газету. За
всю свою бытность он и написал всего-навсего несколько рассказов, да и то
малопонятных для Степки и других авторов, печатающихся в «Листке».
Главный редактор «Листка», Федор Кузмич, откомандированный с
механического завода поднимать культуру в рабочей среде, долго читал рассказ
Алексея, а потом спросил, насупив брови: «О чем это?!»
Алексей задумался и неуверенно ответил: «О смысле жизни».
Рассказ не напечатали.
Однако писать Алешка не перестал, и даже подружился со Степкой, острым на
язык, но весьма дружелюбным малым.
«Записываться» куда-либо Алеша вовсе не собирался. Ему было просто
интересно. А посмотреть этим вечером в Дубовом зале было на что: в президиуме
сидели сплошь солидные убеленные сединой писатели и ученые мужи.
Речь шла о каком-то постановлении ЦК, которое предписывало создать в
Москве Литературный Институт, и назвать его именем Максима Горького – в честь
юбилея и больших заслуг пролетарского писателя.
Алеша о Горьком слышал, кое-что читал и даже ходил к дому, в котором жил
писатель, чтобы хоть краем глаза взглянуть на «буревестника революции», благо дом, в
котором жил Горький, находился рядом, в десяти минутах ходьбы от Тверского.
Один раз ему повезло, и он столкнулся с Алексеем Максимовичем, выходившим
из парадного, чтобы сесть в машину…
…Заинтересовавшись происходящим, Алешка взял анкету, которую раздавали
всем желающим в зале. Степка возбужденно зашептал, что «записаться» могут
поголовно все, даже без документов, подтверждающих среднее образование (а оного у
Степана, как подозревал Алеша, могло и не быть – судя по вопиющим ошибкам в его
фельетонах).
Кто-то в Президиуме сообщил, что вступительных экзаменов не будет: заполнил
анкету, приложив к ней хоть какое-то свое произведение – и считай, что принят!
Подобный демократизм, как показалось Алеше, имел место из-за скромного
количества желающих вступить в новый институт: на собрание пришло не более
пятидесяти потенциальных студентов.
Среди них были самоучки, подвизающиеся в различных газетах и журналах
наподобие Степки, несколько «сознательных» товарищей в косоворотках, что-то
непрерывно записывающих в тетради, несколько буржуазного вида девиц, явно
пишущих сентиментальные стихи о любви, пара красноармейцев, а также какие-то
малопонятные неопрятные личности, именующие себя представителями модного
литературного течения.
Вся эта разношерстная публика старательно заполняла анкеты.
В конце собрания на трибуну вышел очередной благообразный преподаватель –
Гавриил Федосеев, который объявил, что занятия в ВРЛУ (так сокращенно назывался
первый год своего существования новоиспеченный Вечерний Рабочий Литературный
Университет) будут проходить по Тверскому бульвару, 25, в здании Литфонда.
Отлично! – зашептал, радостно потирая руки, Степка – Я там бывал, это
бывший особняк какого-то буржуя, кажется, Герцена. Но это не важно – главное, на
втором этаже размещается редакция журнала «Звезда», а в подвале – отличный
писательский ресторан, куда нас будут пускать без всяких проволочек. Заполняй!
Поразившись, откуда у нищего литератора Степки деньги на ресторан, Алеша
принялся заполнять анкету.
Вот так он неожиданно стал студентом нового Литературного Института имени
своего знаменитого тезки, и одновременно сделал шаг навстречу удивительным
событиям, которые изменили всю его жизнь.

II
ДОМ ГЕРЦЕНА
Первые занятия в новом институте были немного странными. Никто толком не
знал – с чего начинать и как готовить будущих писателей? Создавались творческие
семинары, которыми должны были руководить маститые писатели, и одновременно
начали читать лекции по предметам, которые, предположительно, должны были
способствовать расцвету молодых дарований.
Только спустя годы Лешка и его однокашники поймут, с какими уникальными
преподавателями им посчастливилось общаться в «Доме Герцена», так именовали в
народе старинный особнячок на Тверском бульваре.
Каждый раз, подойдя к чугунной витой решетке, за которой притаился
крохотный сад и старинное здание Института, Алешка ощущал странный душевный
трепет…
В группе, кроме рыжего веснушчатого Степки и всегда задумчивого, спокойного
Алексея, занимались еще около десятка студентов – пишущий патриотические стихи
Василий, эрудит и насмешник Семен, мечтательная Зойка, неразлучные подруги Нелка
и Сима, модернист Афанасий, и другие колоритные личности.
 Писали каждый по-своему: стихи Василия были понятны всем от «а» до «я», но
почему-то особого энтузиазма не вызывали, хотя все было правильно и идеологически
«било без промаха». Однако после прочтения воцарялась мертвая тишина, и сказать
было вроде бы нечего.
Семен больше критиковал, чем писал, был остроумен, начитан и со временем
попал на отделение критики.
Нелка и Сима (их почему-то называли «синельскими близнецами») сочиняли
душещипательные стихи, и Алешке казалось, что в будущем они выйдут замуж за
ответственных работников, нарожают детей и забудут, что такое теория
стихосложения.
То, что писал лохматый, нечесаный Афанасий, не поддавалось никакому
анализу, было похоже на словесный бред, абракадабру, но было забавно.
Что касается Зойки, то таких, как она, в Институте было немного. При
упоминании ее имени, маститые писатели и учителя принимали многозначительный
вид, молча переглядывались и ставили «отлично», даже если Зойка знала на «троечку».
А когда она начинала читать свои стихи тихим детским голосом, воцарялась
такая тишина, что казалось – пролетел ангел.
Это было нечто совсем другое, чем молчание после стихов Василия.
Жизнь в Доме Герцена постепенно налаживалась. Днем студенты работали –
Степка в обувной мастерской, Василий – на фабрике, Нелка и Сима – машинистками в
учреждении, Семен – корректором в газете, Афанасий рисовал картины и вел богемный
образ жизни. Где работала и чем жила Зойка, никто не знал.
Алешка временно не работал, а держаться на плаву ему позволяла квартира,
которая досталась в наследство от дяди.
В то тяжелое время лишняя жилплощадь была непозволительной роскошью, но,
тем не менее, эта квартира каким-то непостижимым образом выпала из поля зрения
домкома и приносила ощутимый доход – Алешка держал квартирантов.
Дядя, так и не дождавшийся в России спокойной и сытой жизни, умудрился
оформить творческую командировку за рубеж под предлогом написания книги по
искусству XVII века. Естественно, обратно он не вернулся.
Алешка уезжать не захотел: он искал смысл жизни, и события в советской
Москве казались ему захватывающими.
По вечерам студенты учились. На творческих семинарах кипели такие баталии,
что Дом Герцена ходил ходуном. Лекции порою прогуливали, но это сходило
студентам с рук: преподаватели понимали, что имеют дело с безалаберными, но
талантливыми личностями.
Иногда студенты прорывались в писательский ресторан, располагавшийся в
подвале Института. Денег катастрофически не хватало, поэтому заказывали всего одно
блюдо и больше налегали на хлеб, однако посмотреть на писательскую жизнь было
заманчиво.
Степка с Алексеем тоже пару раз ходили в это богоугодное заведение
МАССОЛИТа, заказывали знаменитые расстегайчики, ухлопав половину квартирной
платы Алешкиных постояльцев, и жадно глазели на шумную творческую публику.
Писатели громко дискутировали, между столиками вился густой папиросный
дым, а в дверях ресторана то и дело возникала фигура очередного знаменитого
труженика пера, встреченная дружным ревом его не менее именитых собратьев.
 Студенты испугано сжимали вспотевшими ладонями ножи и вилки, теша себя
сладкой мыслью о том, что когда-нибудь тоже станут такими…
Все шло своим чередом, пока однажды в одной из аудиторий новоиспеченного
института не появился новый преподаватель.
Внешний вид незнакомого педагога разительно отличался от привычной
внешности Литинститутских учителей: в то суровое время все одевались опрятно, но
без особых изысков.
Незнакомец был обут в дорогие остроносые штиблеты крокодиловой кожи,
очевидно, из валютного магазина. На нем красовался безукоризненный костюм из
блестящей дорогой ткани с отутюженными летящими стрелками на брюках.
Правда, под костюмом скрывалась не белая рубаха с галстуком, как у
большинства преподавателей, а какая-то странная черная рубашка без воротника,
вышитая золотом и расстегнутая на шее, откуда выглядывала витая золотая цепь. Что
было на этой цепи с чернением - никто не видел.
Волосы нового учителя были черными с проседью, длинными и вьющимися,
стянутыми сзади в узел, а на мизинце поблескивал массивный старинный перстень.
На вид незнакомцу было около сорока, он был очень худой, смуглый, с
горящими черными глазами, а в руках вместо папки или портфеля держал четки…

III
УРОК АНТИЧНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Появившийся в разгар учебного семестра странный преподаватель, смерил всех
насмешливым взглядом и удалился в недра учительской.
По Институту поползли слухи, что он будет читать спецкурс по античной
литературе, для чего, собственно, и приглашен НарОбразом из самих Афин.
Учитель-иностранец моментально стал объектом пристального внимания всего
курса и особенно его женской половины, которая тут же начала с ожесточением
пудрить носы и пялиться в зеркало у входа.
Однако, читать какие-либо лекции иностранец не спешил. Он неожиданно
появлялся то тут, то там, присматривался, заглядывал на чужие занятия, а потом
надолго исчезал в недрах загадочного ресторана.
И когда надежда изучить мифы древней Греции была уже почти потеряна, и
студенты пришли к выводу, что иностранец – замаскированный инспектор Управления
Образования, в коридоре возле учительской вывесили расписание занятий по античной
литературе. Это было во вторник, а вечером в среду, на первом занятии по
экзотическому предмету, был полный аншлаг – пришли даже заядлые прогульщики
лекций.
Иностранец вошел, поскрипывая крокодиловыми туфлями, сделал какой-то
малопонятный приветственный жест скрещенными пальцами, и вальяжно уселся за
столом.
В аудитории воцарилась тишина.
Медленно обведя всех каким-то затуманенным взглядом, новый учитель,
наконец, спросил: «Неужели вы думаете, что научиться писать – возможно?!»
Этот, в общем-то, невинный вопрос почему-то вызвал оторопь.
Во-первых, незнакомец, действительно, говорил со странным акцентом, во-
вторых, вопрос прозвучал явно издевательски.
 Довольный произведенным эффектом, иностранец ткнул пальцем в сторону
Степки:
И как же вы, молодой человек, собираетесь учиться писать?
Степка вскочил с места и начал что-то невнятно бормотать, причем, до
собравшихся долетали только какие-то отдельные слова, например, «дактиль» и
«анапест».
Сами не зная почему, студенты начали смеяться, особенно девушки, будто он
сказал что-то непристойное, а Степка в отчаянии махнул рукой и рухнул на место.
Понятно – произнес, довольно улыбаясь учитель – Значит, вы напрочь отрицаете
то, что называется «искрой божьей»?! Научился, и кропай стихи, романы и все
остальное? А как же голос свыше? Тот, что диктует вам , когда ваша рука послушно,
сама собой записывает то, что вы сами при всем желании придумать бы не смогли?!
Студенты изумленно молчали.
Ну хорошо, начнем с отличников – проговорил иностранец, заглядывая в
классный журнал – Кто тут у нас особенно отличился? Кажется, Вы?
Не успев удивиться, каким образом учителю удалось идентифицировать его
личность по записи в журнале, Василий встал и начал по привычке приглаживать
пятерней свои и без того зализанные волосы. Глаза его с подозрением буравили нового
учителя, он напрягся и приготовился дать иностранцу достойный отпор.
Прочитайте нам что-нибудь свое! – между тем предложил преподаватель.
Непонятно, какое это имело отношение к античной литературе, но никому в
аудитории не показалось странным такое течение занятий.
Василий поправил свой френч, пошитый по сталинскому образцу, и начал
читать самое «забойное» стихотворение, в котором мелькали и полная победа мирового
пролетариата, и залпы «Авроры», и вождь бессмертной революции…
Студенты уже привыкли к его стилю, кое-кто завистливо косился, кое-кто
иронично улыбался, что касается нового преподавателя, то на его лице промелькнула
целая гамма чувств – от бесхитростного удивления до безграничного изумления.
Закончив читать, Василий замер, ожидая похвалы. Он уже победоносно оглядел
аудиторию, однако вместо ожидаемых дифирамбов, иностранец спросил, пытливо
заглядывая ему в глаза: «Вы, действительно, в это верите, или пишете для каких-то
выгод?»
Этот совершенно искренний вопрос прозвучал, как выстрел.
Лицо Василия сморщилось, как у обиженного ребенка, казалось, он вот-вот
расплачется…
- Понятно. Значит, верите – констатировал с грустью иностранец – Что ж, дадим
еще один шанс этому Институту! – и он указал рукой в дальний угол аудитории, где
сидела товарищ Зойка, глядя на происходящее большими испуганными глазами.
Порадуйте хоть Вы нас чем-нибудь, желательно таким, что на первый взгляд не
поддается анализу, но пронзает, как лезвие ножа!
Не очень понимая, что от нее хотят, Зойка начала читать. У нее предательски
дрожали руки, голос звучал еле слышно, но, несмотря на это, каждое ее слово падало в
тишину, как первые капли дождя, потому что все мгновенно замолчали, даже
насмешник Семен и покрасневший от обиды Василий.
Лицо преподавателя понемногу прояснялось, он откинулся на спинку стула и с
наслаждением впитывал каждую строчку Зойкиных стихов. Когда она кончила читать,
их глаза встретились, и он с каким-то особым сочувствием и теплотой махнул ей рукой,
чтобы садилась.
Да будет мир этому дому! – торжественно сказал иностранец, обведя взглядом
аудиторию – Талант приходит в этот мир, чтобы страдать, у него свой собственный
крест. Но что мы все о стихах и о стихах? Давайте поговорим о прозе. Вы, кажется,
пишете в этом жанре? – и он посмотрел в сторону Алексея – Довольны ли Вы своими
рассказами?
Алешка встал и совершенно неожиданно для самого себя ответил: «Нет, не
доволен».
По крайней мере, честно – одобрительно кивнул учитель – Тогда зачем Вы
пишете?
Я ищу и не нахожу смысл в том, что происходит вокруг меня. Пытаюсь понять –
сбивчиво попытался объяснить Алексей, при этом слова сами собой слетали с его губ.
Любопытно – пробормотал про себя иностранец – Интересный случай, нужно
будет этим заняться – А знаете что: рассказы, действительно, не Ваше предназначение.
Вас ожидает кое-что иное – он задумчиво посмотрел на Алексея, махнул рукой и тот
сел на место под любопытные и насмешливые взгляды сокурсников.
Не кажется ли вам, что пора заняться античной литературой? – спросил новый
преподаватель.
В аудитории внезапно погас свет, что само по себе было вполне обычно в те
суровые годы. Электричество часто отключали – то ли из экономии, то ли по вине
разрушенных электросетей.
Кто-то из студентов по привычке бросился к гардеробщице и принес несколько
свечей, которые при всем желании не могли осветить большую сумеречную
аудиторию.
Но это происшествие не обескуражило учителя, казалось, он был даже доволен.
Куда бы нам сегодня отправиться? – весело спросил он – А знаете, давно я не
был в оливковой роще…
То, что далее происходило в аудитории, много раз описывалось в
объяснительных записках первокурсников. В частности, Василий на семи листах
подробно описал, как он, практически голый, в сандалиях и какой-то тунике, шел по
оливковой роще, шелестящей острыми серебряными листьями. И это в феврале месяце,
хотя жара была нестерпимая!
Из объяснительной Семена следовало, что он пил неслыханно вкусное вино в
компании античного поэта – то ли Гомера, то ли иного древнего классика. Афанасий же
в безграмотной записке восторженно описывал соблазнительных муз, которые
ублажали тучных пиитов в лавровых венках, в числе коих он по ошибке оказался…
Но это было несколько позже, после того, как студенты побывали у Орфея и
Эвридики, познакомились с Одиссеем и постранствовали за Золотым руном…
А пока за окнами старинного Дома Герцена кружилась метель, занятия давно
окончились и только в аудитории по античной литературе трепетно светились огоньки
нескольких свечей.
Когда, наконец, на какой-то щитовой врубили свет, возбужденные студенты
шумной ватагой ринулись из аудитории, совершенно не заметив, что иностранного
учителя, как не бывало…

V
 ТОВАРИЩ ЗОЙКА
После нашумевших занятий по античной литературе на Алексея посыпались
странные события.
С утра он был свободен, поскольку до сих пор не удосужился устроиться на
службу.
Но дома ему не сиделось, и он отправился за впечатлениями для новых
рассказов, бросать которые не собирался, вопреки прогнозам иностранца.
Удивительно, но ему на каждом шагу попадались нищие с протянутой рукой,
которым он и раньше подавал, даже если самому было туго. Удивляясь такому их
наплыву, Алексей выворачивал карманы, извлекая последнюю мелочь.
Возле оживленного перекрестка к нему внезапно подошла интеллигентная
девочка лет десяти со скрипочкой в руках и попросила перевести ее через улицу.
Она выглядела очень трогательно и ничем не напоминала сорванцов
пролетарской эпохи, но Алешка очень спешил на встречу в ЦДЛ и посоветовал ребенку
попросить кого-нибудь другого.
Пройдя несколько шагов, он пожалел о своем бездушии, оглянулся и увидел, что
девочка переходит через улицу за руку с какой-то женщиной. Алешка мог поклясться,
что минуту назад никакой женщины не было, а теперь эти двое удалялись от него,
непостижимым образом минуя гудящие автомобили.
Изумленно проводив их взглядом, Алешка двинулся дальше.
В ЦДЛ его уже поджидал однокурсник Борька Гуров, тощий, вечно голодный
отец целого выводка малышей. Завидев Алексея, Борька ринулся к нему с недоброй
вестью: всю многодетную ораву (а Борькина благоверная была опять на сносях)
выгоняли на улицу - хозяин квартиры, которую снимал бездомный журналист,
собрался уезжать в более сытую губернию. Снять новое жилье в Москве, да еще с
такой саранчой, было практически невозможно.
Прослышав каким-то образом о второй квартире Алексея, Борька жалобно
спросил: не пустит ли он их к себе хотя бы на первое время?
Нет, чтобы с лету, глазом не моргнув, сказать, что квартира занята постоянными
квартирантами, так нет же – Алексей, помедлив всего мгновенье, признался, что его
квартиранты съехали на прошлой неделе и квартира стоит пустая.
Тебя мне сам Бог послал! – радостно залепетал Гуров, а Алешка с ужасом
подумал: что же я натворил? Квартира была вопросом жизни и смерти, источником
пропитания. Он прекрасно понимал, что выселить Гурова с его ребятишками мал, мала
меньше будет очень трудно, а ждать от него денег – еще бессмысленней. Было еще не
поздно дать задний ход, придумать какую-то уважительную причину для отказа, но он
смотрел в умоляющие глаза однокурсника и понимал, что не сможет этого сделать.
Ладно, валяйте, заселяйтесь! – только и сказал он, протянув Борьке ключи.
Шагая по хрустящему снегу в Институт, Лешка пытался хоть как-то оправдать
свое донкихотство:
Не на улице же им ночевать – шептал он про себя - в крайнем случае, устроюсь
на службу.
В Институте было только и разговоров, что о злополучной вчерашней лекции,
но иностранный учитель как в воду канул. Из ректората то и дело вылетали
возбужденные секретарши и периодически доносился рокочущий бас:
А в НарОбраз звонили? Куда подевали бумаги на этого любителя мифологии?
 Отсидев до конца занятий, Алешка так погрузился в мысли о странности этого
мира и своей ничтожной роли в происходящем, что и не заметил, как остался один в
опустевшей аудитории.
Выйдя в коридор, он обнаружил, что Институт пуст – преподаватели уже
разошлись, редакция журнала «Звезда» закрылась, и только из подвального помещения,
из недр ресторана еще доносились какие-то бравурные аккорды.
Шагая по коридору, Лешка услышал странные звуки: то ли скулил щенок, то ли
плакал ребенок. В опустевшем полуосвещенном здании это звучало особенно зловеще.
Вздрогнув, Алешка все-таки пошел на звук, который доносился из бездонной
аудитории русской литературы.
Не нащупав выключатель, он нашарил в кармане огарок свечи и попытался ее
разжечь. Как назло, спички все время ломались. Наконец, запалив все-таки свечу,
Лешка пошел с ней на шум плача – теперь уже было ясно, что плакал человек.
В конце аудитории на скамье, подтянув колени к подбородку, сидело то, что еще
вчера задорно называлось «товарищ Зойка». Вместо косынки, повязанной на голове по
моде того времени, из темноты торчали взлохмаченные волосы. Курносое нежное
Зойкино лицо превратилось в какое-то месиво слез, опухших губ и слипшихся ресниц –
и все это выражало такое отчаяние, что у Алешки оборвалось что-то внутри.
Ужаснувшись мысли, что кто-то станет свидетелем этого зрелища, Алешка
поспешил затворить дверь и спросил дрогнувшим голосом: «Что случилось?!»
Но Зойка не отвечала. И только спустя час, после долгих безуспешных попыток
вызвать ее на разговор, сидя на корточках возле нее и растирая ее оледеневшие пальцы,
Алексей все-таки добрался до истины: умерла самая большая в Зойкиной жизни
любовь. Мужчина, который снимал ей квартиру в Сокольниках, вернулся к жене,
просто вычеркнув из своей биографии два года жизни и Зойку в придачу.
Я не могу без него жить – просто сказала Зойка, и Алеша ей безоговорочно
поверил: столько было отчаяния в ее огромных страдающих глазах.
Обидеть Зойку было все равно, что ударить котенка или ограбить старика –
столько в ней было открытого и доверчивого.
Алешка попытался представить человека, сумевшего с хладнокровием хирурга
ампутировать это чувство по живому - там, где все еще дышало и любило, но у него
ничего не получилось…
В голове с сумасшедшей скоростью пронеслись все возможные последствия
этой истории – общественное осуждение, сплетни, может быть, даже разговор на
комсомольском собрании, ибо в те годы подобные вещи не поощрялись.
Я знаю, что мне делать – охрипшим от слез голосом сказала Зойка и начала
судорожно расстегивать сумочку. Алешка, как загипнотизированный, следил за ее
трясущимися руками, извлекающими из редикюля какие-то носовые платки, конспекты
и прочую ерунду. Наконец, с самого дна Зойка достала какой-то тяжелый сверток,
обмотанный тряпицей. Развернув его, она с каким-то зловещим торжеством вытащила
массивный револьвер.
Вот, украла у отца – торжественно сообщила Зойка, по-детски шмыгнув носом.
Глядя на темное дуло револьвера, словно в глаза гремучей змеи, Лешка
интуитивно понял, что он заряжен. Раздумывать было некогда.
Молитвенно сложив руки и осторожно подбирая слова, чтобы не спугнуть
Зойку, Алеша заговорил, глядя на нее как можно убедительней: «Зоя, я давно хотел
тебе сказать…понимаешь, я тебя люблю…очень сильно!»
 Он продолжал говорить, выдумывая какие-то трогательные подробности своего
неразделенного чувства и понимая, что у него мало шансов вытащить Зойку из той
страшной пропасти, над которой она сейчас висит, зацепившись за один-единственный
волосок. И этот волосок – он, Алешка, и от его убедительности зависит – останется ли
жить в этом несовершенном мире товарищ Зойка и ее замечательные стихи…
И случилось чудо: Зойка вдруг обмякла, горько заплакала, но это были уже
другие слезы – облегчения и прощения. Алешка так и не понял: поверила она ему или
нет, но из ее рук выпал револьвер, глухо стукнув по парте, и Алешка торопливо
завернул его назад, в тряпицу, а потом и сам заплакал, прислонившись к сгорбленным
Зойкиным плечам.

VI
МОНСТРЫ
Алексей смутно помнил, как спустился в ресторан МАССОЛИТа, где уже шел
дым коромыслом, и попросил администратора заказать такси – неслыханная роскошь
для студентов того времени. Как купил в ресторане на остатки денег дышащие солнцем
апельсины и еще какие-то вкусности для Зойки. Как, набросив ей на плечи пальто, вел
ее по темным институтским коридорам и усаживал в такси, пытаясь не привлечь
ничьего внимания.
Впрочем, один человек им все-таки встретился: когда они шли к выходу, из-за
угла стремительно появилась странная фигура. Присмотревшись, Алешка понял, что
это преподаватель античной литературы, только в этот раз он выглядел еще более
необычно, чем накануне.
За спиной иностранца развевался старинный плащ, темные с проседью волосы
были распущены по плечам, а глаза горели, как тлеющие угли.
Поравнявшись с Алешкой и Зойкой, иностранец бросил на них испытывающий
взгляд и хрипло что-то сказал на неизвестном языке, сделав какой-то каббалистический
жест.
Впрочем, Алешке было не до него. У него были свои хлопоты, своя жизнь,
которая начала обретать неожиданный смысл и очертания.
Он смутно помнил, как они ехали по заснеженным улицам Москвы к нему на
Кузнецкий, как он отпаивал Зойку чаем, а она никак не могла согреться, и уснула
только тогда, когда он укутал ее в шерстяной плед. Сам он сидел на диванной подушке
у ее ног, и как только делал попытки подняться и уйти, она беспокойно вздрагивала во
сне.
В полночь во всем доме отключили свет. Увы, не один Институт грешил этим
недостатком, в доме у Алешки тоже часто сидели при свечах.
Странно, но во всех квартирах была непроглядная темень, очевидно, все
улеглись спать, и только Алешкина квартира освещалась каким-то ровным теплым
свечением.
Не понимая источника этого света, Алешка обошел все комнаты и пришел к
странному заключению, что свет исходит из того уголка квартиры, где спала Зойка.
Не заморачиваясь этим явлением, он в конце концов уснул от усталости –
слишком много испытаний выпало на его долю в этот день.
Ночью к Алешкиному многоквартирному дому подъехала черная машина.
Хлопнули дверцы и из автомобиля вышли трое в штатском, зевая и злобно сплевывая –
им тоже хотелось спать.
 Дом дыбился мертвым черным сталактитом, хотя в некоторых квартирах от
скрежета тормозов проснулись жильцы, с ужасом наблюдая из-под опущенных
занавесок на входящую в подъезд тройку - в те годы все слишком хорошо знали, что
это означает.
Незнакомцы поднимались по лестнице, переругиваясь между собой.
Они остановились на лестничной клетке четвертого этажа, где было абсолютно
темно.
Ни хрена не видно – сказал кто-то из них, копаясь возле Лешкиной двери –
Подсвети!
Но как на грех, ни зажигалки, ни спичек у незнакомцев не оказалось.
Стучи – мрачно сказал второй – это его, гада, квартира!
Трое в штатском начали стучать, разбудив Алешку, в голове которого почему-то
пронеслось все, в чем он был грешен на этой земле – постояльцы в незаконной
квартире, дядюшка за границей и даже его собственные совершенно не крамольные
рассказы.
И вдруг Лешку пронзила ужасная мысль: что будет с ними?! Он посмотрел на
безмятежно спящую Зойку, вспомнил о Борьке с его выводком в своей квартире,
которого тоже, несомненно, заметут…
Припав к двери, он напряженно вслушивался в происходящее на лестничной
клетке.
В дверь опять настойчиво постучали.
У Лешки на мгновение мелькнула безумная мысль о Зойкином револьвере,
который все еще оттягивал карман его тощего пальто, но он тут же ее напрочь отмел –
не хотел брать грех на душу, да и Зойкиного отца, которому это оружие досталось с
гражданской, могли невинно засудить.
Лешка вдруг проникся странной уверенностью, что все происходящее с ним и
вокруг него подчиняется каким-то высшим законам, ни изменить, ни повлиять на
которые не представлялось возможным.
Он стоял в прихожей, покрытый холодной испариной и молча ждал развязки.
А за дверью происходило следующее:
Будем ломать? – мрачно сказал один из троих.
Подожди, вроде откуда-то падает свет – возразил другой – Дай осмотреться!
Свет, пробивающийся из-под Алешкиной двери, становился все ярче и ярче –
это из комнаты, где спала Зойка, наплывало, набирая силу, какое-то теплое сияние…
Глянь, так это же шестнадцатая, а не девятнадцатая – удивленно проворчал
старший из троих – нам этажом выше, просчитались…
Всего делов-то – процедил сквозь зубы молодой – сколько их уже замели по
ошибке, одним больше, одним меньше – никто и не вспомнит, сгинул, и нет его…
Спотыкаясь и поминая нечистую силу, трое в штатском начали подниматься по
лестнице, а Алексей наконец-то отважился посмотреть в глазок.
То, что он увидел, навеки отпечаталось в его памяти: по ступенькам, в темноте,
поднимались трое существ, ничем не напоминающих людей в кожаных пальто,
виденных из окон многими жильцами. То, что поднималось в девятнадцатую квартиру,
было ужасным – более внятно пояснить Лешка просто не мог.
Возможно, ему бы не удалось разглядеть этих мистических тварей, если бы не
свечение из его квартиры, которое становилось менее ярким, чем дальше удалялись эти
монстры, и, в конце концов, стало не ярче обыкновенного ночника.
 Перекрестившись, Алексей почему-то вспомнил слова учителя античной
литературы о том, что мир материальный имеет свою изнанку, увидеть которую может
далеко не каждый…
В это время трое мужчин уже стучали в двери соседа этажом выше, Ильи
Михайловича, о котором поговаривали, будто он выменял в голодные дни за хлеб и
крупу удивительнейшую коллекцию картин.
Впрочем, может, это были всего лишь слухи, но после той ночи хозяин
девятнадцатой квартиры больше не появлялся, и Лешке было его искренне жаль, как и
всякую загубленную душу.
С наступлением рассвета странное свечение, исходившее от Зойки, постепенно
исчезло и больше никогда не появлялось – в будущем Алексею еще представится
возможность в этом убедиться.
Взошло солнце, и развеялись все ночные страхи.
Утром к Алешке примчался радостный Борька и поведал, что хозяин его
квартиры передумал уезжать на юг.
Никогда, брат, не забуду, спасибо тебе! – радостно трубил Борька, отдавая
Лешкины ключи.
Алексей подпирал спиной дверь в комнату, где еще не проснулась Зойка, и
теснил своего друга в кухню, откуда вкусно пахло дымящейся яичницей на плите.
После обеда он пошел в Институт, а Зойка появилась там только месяц спустя,
когда понемногу начали заживать ее сердечные раны.
О событиях той ночи никто никогда так и не узнал.
Им еще предстояло провести вместе пять удивительных лет в старинном
особнячке на Тверском бульваре.
Преподавателя античной литературы никто из них больше никогда не видел.
Расписание занятий по его предмету сняли с доски объявлений и среди
студентов поползли слухи, что НарОбраз и не думал выписывать учителя из Греции –
незнакомец оказался иностранным шпионом.
Как его звали, как он выглядел – этого спустя несколько дней никто не помнил.
Все бумаги на странного преподавателя возмутительнейшим образом исчезли.
И только на коллективных фотографиях тех лет, которые будут опубликованы
спустя десятилетия, то там, то тут промелькнет незнакомое лицо, которое так и назовут
в перечне реальных фамилий: «неизвестный».
Наступит новый век, и вчерашние студенты будут вспоминать, как в Доме
Герцена проходило самое последнее выступление Александра Блока, как здесь читали
свои стихи Есенин и Маяковский, а в общежитии при Институте, которое сейчас уже не
на Тверском, жили Пастернак и Мандельштам…
Литинститут обрастет тысячами легенд и воспитает множество блистательных
талантов.
Но в то морозное, солнечное утро 1934-го никто не знал, что Семен сгинет в
1937-м в сталинских лагерях, что Василий уйдет в 1941-м на фронт от Никитских ворот
вместе с другими студентами и выпускниками Института, а через два года заживо
сгорит в танке, что Нелка и Сима будут спасать в блокадном Ленинграде своих и чужих
детей – их так и найдут вдвоем, прозрачных от голода в пустой вымерзшей квартире.
В то необычное утро, никто не ведал, что Афанасий перестанет писать свои
забавные стихи и станет одним из самых известных на Западе художников. Что Борька
эмигрирует в Штаты и один из его отпрысков, кажется, самый младшенький, вырастет
в знаменитого ученого и получит престижную премию. Что Степка станет одним из
самых известных тележурналистов советского времени…
Зойка не бросит писать стихи. Когда она будет выходить на сцену огромных
залов и стадионов, ей буду шептать вслед: «Та самая…», потому что это «не поддается
анализу, но пронзает, как лезвие ножа».
Что касается Алексея, то у него, действительно было свое, особое
предназначение.
Говорят, что когда в 30-х сносили церкви, он был одним из тех, кто выносил из
пылающих храмов иконы. После войны Лешка стал одним из известных
правозащитников, но главной его миссией всегда оставалась Зойка.
Иностранец оказался прав – Алеша бросил писать рассказы. Он обрел нечто
большее – постиг движущие силы небесного и земного, которые незыблемо зиждутся
на милосердии – через боль, любовь и страдание.
И воплотил это в служении людям.
Евгения Босина. Авторское слово о конкурсе

Здравствуйте, Елена!
Завершился не просто конкурс - завершился некий этап в моей жизни,
замечательный, интересный и очень важный. Не прощу себе, если не напишу Вам об
этом. Какое счастье и какая удача, что невыносимо жарким июльским вечером я
совершенно случайно обнаружила сайт "Русский автобан". Увидев сообщение о
литконкурсе, хотела было тут же закрыть страницу.
Почему? Да по причине "честного благородного" слова, данного самой
себе,больше в сетевых конкурсах не участвовать (не то чтобы я так уж много
в них участвовала, но и того вполне хватило). Но что-то меня удержало. Не
думала я тогда, уж простите, о концепции и о других подобных вещах.
Я просто услышала живой человеческй голос - Ваш, Лена, голос. И не ошиблась.
А потом я услышала голоса людей, живущих в разных странах, но говорящих
"со мной на одном языке" и мучающихся теми же муками и теми же
вопросами, ответы на которые искать можно, а найти нельзя. Мои дорогие
"конкуренты"! Уж какая тут конкуренция! До неѐ ли было! Восхищалась - и всѐ...
А позже к уже существующему хору прибавились голоса судей. И, может
быть,впервые мне не захотелось привычно вздохнуть: мол, а судьи кто? Хочется только
одного - поблагодарить их за понимание, тончайший поэтический слух, за
"мильон терзаний", за тяжѐлую ношу, которую они взвалили на плечи и с которой так
блестяще справились.
И ещѐ одна благодарность - конечно, Вам, Лена, и другим организаторам
конкурса. Ведь именно благодаря вашим усилиям согласование времѐн со-
стоялось! Это ли не главное?

Здоровья Вам, сил, творческих и всяческих иных удач.

С уважением, благодарностью и нежеланием расставаться
Ваша Женя Босина - №81
(Израиль, Галилея).
Елена Рышкова. Редактор конкурса Согласование времен

Поэт, эссеист.
Елена Рышкова /Сухова Елена Александровна/. Родилась в середине прошлого
века в Одессе. Получила три высших образования – техническое, юридическое,
гуманитарное. С 1999 года живу в Германии. Псевдоним Елена Рышкова, взят по
фамилии бабушки - Рышковой Ольги Вячеславовны. Из регалий: Золотой лауреат
национальной премии "Золотое Перо Руси 2006" в номинации Поэзия. Победитель
международного литературного конкурса Дрезден-2007 в номинации Поэзия.
Дипломант Литературного конкурса Золотое перо Руси 2009 /ДИПЛОМ
«РУССКОЕ В НАС» ОТ АЛЕКСАНДРА ГАМИ, БРЕМЕН/. Победитель поэтического
конкурса современной немецкой лирики от Cornelia Goete Akademie & Brentano-
Gesellschaft Frankfurt am Main /Германия/. Литературный редактор и организатор
Международного литературного портала Русский Автобан и конкурса Согласование
времен. Литературный редактор портала Новая Литература.
http://www.litsovet.ru/index.php/author.page?author_id=3679
http://www.poezia.ru/user.php?uname=bagira

НЕКОТОРЫЕ МЫСЛИ О КОНЦЕПЦИИ КОНКУРСА СОГЛАСОВАНИЕ ВРЕМЕН

/ЕЛЕНА РЫШКОВА/

Ещѐ три года тому назад я обыскивала сетевое пространство в поисках

интересного литературного конкурса и мало что находила. Нынче они возникают, как
на дрожжах, растут, как грибы и похожи друг на друга, как однояйцовые близнецы.
Каждый не менее чем международный, любой может похвастаться судейской
командой из VIP – персон разного калибра, а организаторы замахиваются на
королевские титулы для победителей и на дорогостоящие туристические развлечения
по ходу действия конкурса.
 Выбирайте авторы, что Вашей душе или кошельку угодно. То ли ехать за
Славянскими традициями на Азовское море, то ли за Пушкиным в Британию, а можно
и в Германию в Штутгарт, где Вас познакомят и с литературой, и с казино в Баден-
Бадене, что совершенно в Русском стиле.
На этом поле чудес трудно разобраться в том, где кончается литература и
начинается культурно-массовые мероприятия совсем иного толка.
Более того, автору зачастую трудно понять, нужны ли ему эти конкурсы, а если
нужны, то в чѐм их назначение и разница.
Ведь, если звѐзды конкурсов зажигаются, то это кому-то нужно?
Из наиболее интересных в прошедшем 2009 году я бы выделила
„Заблудившийся трамвай― ЛИТО „Питер― и „Волошинский― конкурс от „Поэзии ру―
Привлекает их стабильность во времени и пространстве, качественный подбор
жюри конкурса и, конечно же, высокий литературный уровень произведений -
победителей.
Об остальных новобранцах расскажет время. Именно оно будет расставлять
акценты в обещаниях со стороны устроителей и покажет литературную, а не
развлекательную состоятельность большинства конкурсных программ.
Среди новобранцев 2009 года оказался и конкурс Согласование времен.
Он был задуман и проведен, как одно из мероприятий литературного проекта
Русский Автобан.
Этот проект отличается от всех известных мне своей многоплановостью и тем,
что не замыкается в кругу лишь конкурсных интересов.
В его программу входит множество задач, связанных с выявлением талантливых
литературных имен в сетевой словесности.
Это и представление новых авторов читателю, информационная помощь
авторам для публикаций их произведений в издательствах Европы и представление
авторов Согласование времен в различные сетевые и несетевые проекты.
С этой целью по окончанию конкурса Согласование времен работа с авторами
не прекращается и в этом его коренное отличие от всех других сетевых конкурсов.
Именно поэтому для автора существует возможность
- разместить свои книги в библиотеках Германии,
- получить информационную поддержку проекта в поиске издательства своих
книг в
Германии
- представить свои произведения на рассмотрение факультетам славистики
Германии
- быть представленными от имени Русского Автобана в Антологию русской
литературы, Гамбургского университета
- быть представленными от имени Русского Автобана в различные сетевые и
несетевые литературные программы, как то в журнал молодых авторов Пролог, журнал
Новая Литература, Точка Зрения, Контрабанда и пр.
Кроме того, проект Русский Автобан предполагает не только литературную, но и
литературоведческую, системообразующую деятельность. В неѐ входят конференции,
круглые столы для литераторов и социологов с целью выяснения, например, для чего
вообще нужны Сетевые конкурсы и какую роль играет Сетевая литература не только в
общей системе русской литературе, но, что гораздо интереснее – в сохранении русского
языка и культуры в мировой русскоязычной диаспоре.
 Люди разделены часовыми поясами, грамматическими правилами разных
языков, историей стран, в которых они живут. И, тем не менее, услышав русскую речь
в другой стране, я оборачиваюсь с надеждой увидеть знакомое лицо или… сказать
«Здравствуйте!» по-русски. Для живущих в Англии и Израиле, Германии и Новой
Зеландии русскоговорящих людей русский язык был и остаѐтся настоящей и
неизменной Родиной. Поэтому согласование времен разных частей света, согласование
своей речи с людьми иных культур - это ли не самое главное, что может принести в
мир талантливый литератор?
Мы хотели бы согласовать русский день с европейским и донести до читателя в
Европе русскую литературу. Но ещѐ более мы хотим сохранить русский язык и
культуру для тех новых поколений европейцев, корни которых уходят в страны
бывшего СССР.
Всѐ указанное требует долгого и кропотливого труда, усилий постоянных и не
заканчивающихся на подведении итогов литературного конкурса Согласование времен.
С этой целью Русский Автобан стал ассоциированным членом общества
«Russisch-Deutscher Kulturkreis e.V» во Франкфурте-на-Майне, что означает для
проекта статус юридического лица и более широкие возможности при общении с
заинтересованными в сотрудничестве организациями.
Ими могут быть как издательства и журналы современной России, так и
организации, развивающие культурные связи между Россией и Германией.
В то же время мы очень заинтересованы в сотрудничестве с университетами и
издательствами Германии, готовыми услышать новые имена русской литературы.
Именно в этом направлении организаторы проекта работают наиболее напряженно.
Результатом такой работы может стать издание в 2010 г. В Гамбурге Антологии
современной русской поэзии, куда войдут в числе прочих авторы конкурса
Согласование времен, как 2009, так и 2010 гг.
Мы хотим проводить в Сети конкурсы для детей, говорящих на русском в
Германии и базой для проведения таких конкурсов станет русская школа им.
Достоевского во Франкфурте на Майне, где десяток самоотверженных учителей вот
уже более десяти лет сохраняют русскую речь среди молодежи, выросшей в Германии.
Теперь именно Сеть может помочь этим молодым людям выразить своѐ мировоззрение,
пусть и не в стиле Достоевского, но на хорошем русском языке.
Проект Русский Автобан – многоплановый, но русская литература и хороший
русский язык в нѐм всегда на первом месте.
Поэтому организаторами была глубоко продумана концепция конкурса
Согласование времен http://www.rus-autobahn.net/text/1
его судейские принципы http://www.rus-autobahn.net/text/2
принципы формирование итогового сборника, а также работа с авторами после
завершения конкурса.
Наверное, всѐ это и послужило причиной прихода на конкурс большого
количества прекрасных авторов.
И, главное, это были авторы незнакомые широкой публике, а не элитарное
сословие сетевых и несетевых авторов из столиц – Москвы и Петербурга.
Могу сказать, что в прозе - это конкурс диаспоры и глубинки, в поэзии картина
несколько иная, но не настолько, чтобы иметь столичный блеск.
Было подано 144 заявки в номинации Проза и 139 заявок в номинации Поэзия.
Авторы этих двух номинаций не пересекались, так что общее количество авторов
конкурса 284. В прозе наибольшее количество заявок пришло из России - 86, на втором
месте Украина – 17. Далее количество участников распределялось так: 15 претендентов
из Германии, 6 – из Израиля, 5 из Беларуси, по 2 из США и Австралии, по одному – от
Бельгии, Грузии, Казахстана, Литвы, Финляндии и Узбекистана.
Интересно рассеяны участники-россияне. Только 22 заявки пришли из Москвы и
Петербурга. Все остальные - из провинции. В топонимической «карте местности»
фигурировали названия, будто придуманные талантливыми писателями: Воронежская
область, село Хреновое; Свердловская область, город Лесной; Краснодарский край,
Кущѐвский район, станица Кисляковская, переулок Добренький…
Конкурс в части номинации «Проза» оказался для тех, кто не относится к элите,
богеме, - не для мировых мегаполисов. Демократичный подход привел, точно к свету
рампы, авторов из местностей, откуда единственная верная дорога в информационное
поле Земли пролегает через Интернет. Таковы геополитические реалии на 90 процентах
русской территории.
Анализ возраста прозаиков конкурса дал прелюбопытную картину: наиболее
представительной -39 человек, оказалась возрастная группа от 1950 до 1960 гг.
рождения - поколение начала перестройки, которому удалось столько пережить,
передумать и перечувствовать, что есть о чем сказать.
За ней по численности шла группа 1961-1970 гг. рождения - 28 человек. 1971-
1980 гг. рождения – 22 человека, 1981-1990 гг. рождения – 20 человек. Эти группы
количественно практически одинаковы. Тех, кто родился в промежуток 1940-1950,
оказалось меньше всех - их 21 человек, это все практически эмигранты.
Среди участников конкурса в прозе почти не было литературных
профессионалов – журналистов, творческих работников, литературных ремесленников,
иными словами, людей, издававших свои книги не за свои деньги. Большинство из
авторов, приславших произведения на конкурс, неизвестны ни издателям, ни читающей
публике – но пишут давно и активно. Иногда очень хорошо. Но в основном они не
признаны официальной литературой. Кое-какие «наши» прозаики находят выход в
сетевых самопубликациях и различных литературных конкурсах. Другие просто не
умеют играть в литературные игры – либо не считают выход на публику самоцелью.
Можно спокойно говорить о большом опыте творчества и малом опыте публикации.
Огромное поле деятельности для проекта.
Но проза конкурса не поразила организаторов настолько, как это сделала поэзия.
Вот тут можно говорить о настоящей удаче, потому что в короткий лист вошли
авторы, произведения которых могут украсить любой альманах поэзии.
И, удивительное дело, трудно говорить о преимуществах одного либо другого,
они все хороши по-своему. Все авторы короткого списка Поэзии конкурса отличаются
высоким уровнем владения литературным словом, живым и неординарным видением,
настоящим поэтическим слухом.
Главным достижением конкурса я вижу то, что нам удалось познакомить
читателя с неизвестными широкой публике именами и авторы эти разные по стилю,
философии, образу видения. Но их произведения можно назвать просто – хорошая
русская литература для внеклассного чтения.
А что может быть выше такого звания в литературе?
И что может быть важнее задачи для Русского Автобана, как не помощь этим
авторам в их продвижении к читателю, что в России, что в Европе?
По моему мнению – ничего.
 Со всеми результатами конкурса можно познакомиться на страницах сайта
Русский Автобан:
http://www.rus-autobahn.net/content/6
http://www.rus-autobahn.net/content/8
http://www.rus-autobahn.net/content/10

Международный литературный проект "Русский автобан"

Как издать электронную книгу?

Художественное оформление: STUDIO DVD

Издательство: STUDIO DVD - Iouri Haller - Eveda.org
Вѐрстка: STUDIO DVD
www.eveda.org
Издание №1
Подписано в печать 8.01.2010
Электронное издание 20.01.2010