Onomastica2text PDF

ВОПРОСЫ
ОНОМАСТИКИ
№2
2005
ИНСТИТУТ РУССКОГО ЯЗЫКА им. В. В. ВИНОГРАДОВА РАН
УРАЛЬСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

им. А. М. ГОРЬКОГО
ВОПРОСЫ
2005. № 2
Издается с 2004 года
ЕКАТЕРИНБУРГ
Издательство Уральского университета
2005
Редакционная коллегия
Главный редактор
А. К. Матвеев (Екатеринбург)
Заместители главного редактора

Е. Л. Березович (Екатеринбург),
М. Э. Рут (Екатеринбург)
Ответственный секретарь
Л. А. Феоктистова (Екатеринбург)
Члены редколлегии
М. В. Голомидова (Екатеринбург), Н. В. Васильева (Москва),
А. Ф. Журавлев (Москва), Н. В. Кабинина (Екатеринбург),
И. И. Муллонен (Петрозаводск), Е. Н. Полякова (Пермь),
В. И. Супрун (Волгоград), С. М. Толстая (Москва),
К. Хенгст (Лейпциг, Германия)
© Институт русского языка им. В. В. Виноградова РАН, 2005

© Уральский государственный университет, 2005
СОДЕРЖАНИЕ
СТАТЬИ
Матвеев А. К. Ономастика и ономатология: терминологический этюд............................................... 5
Голомидова М. В. Русская антропонимическая система на рубеже веков.......................................... 11
Смольников С. Н. Актуальная и потенциальная русская антропонимия................................................. 23
Фролова О. Е. Антропоним в жестко структурированном тексте...................................................... 36
Топорова Т. В. К вопросу об именах собственных как средстве идентификации мифологических
персонажей (др.-исл. Браги – др.-греч. Гермес)............................................................................... 45
Вальтер Х., Мокиенко В. М. Русские прозвища как объект лексикографии...................................... 52
Березович Е. Л. «Чужие земли» в русском народном языковом сознании: прагматический аспект... 70
Муллонен И. И., Лялля Е. В. Геоинформационная аналитическая система «Топонимия Заонежья»... 86
Васильев В. Л. Городок Демон средневековой Новгородской земли (История населенного пункта
и этимология имени)........................................................................................................................... 97
Шапошников А. К. Древнейшая ономастика Таврического полуострова. 1. Сурожская земля...... 111
МАТЕРИАЛЫ
Журавлев А. Ф. К статистике русских фамилий. I................................................................................. 126
Трубецкой В. С. Особенности именования жителей пос. Атиг Нижнесергинского района Свердлов-
ской области..................................................................................................................................... 147
Белова О. В. Названия сел Полесья и топонимические нарративы............................................................ 151
НАУЧНАЯ ЖИЗНЬ
Конференции, съезды, симпозиумы................................................................................... 165
Украинская ономастика на пороге III тысячелетия: состояние и перспективы развития (Л. Р. Осташ,
Р. И. Осташ)................................................................................................................................... 165
Рецензии....................................................................................................................................... 168
Именослов. Заметки по исторической семантике имени (Е. Л. Березович)........................................... 168
Успенский Ф. Б. Имя и власть (А. Г. Мосин).......................................................................................... 173
Дмитриева Л. М. Онтологическое и ментальное бытие топонимической системы (на материале
русской топонимии Алтая) (Г. В. Глинских).................................................................................. 175
Отин Е. С. Словарь коннотативных собственных имен (М. Э. Рут).................................................... 179
Summa onomasticae. Namennarten und ihre Erforschung. Ein Lehrbuch für das Studium der Onomastik.
Anlässlich des 70. Geburtstages von Karlheinz Hengst (Н. В. Васильева).............................................. 183
Мадиева Г. Б. Теория и практика ономастики (В. В. Бардакова)........................................................ 186
Экспедиции.............................................................................................................................. 189
Экспедиция на Карельский берег Белого моря (Д. В. Кузьмин, О. Л. Карлова)................................ 189
К изучению топонимии Онежского полуострова (Т. И. Киришева).................................................... 193
Из новых материалов топонимической экспедиции Уральского университета (Л. А. Феоктистова)... 196
Юбилеи..................................................................................................................................... 201
Карлхайнцу Хенгсту 70 лет (Н. В. Васильева).......................................................................................... 201
СОКРАЩЕНИЯ............................................................................................................................... 203
CONTENTS
ARTICLES
Matveyev A. K. Onomastics and onomatology: the terminological study.............................................. 5
Golomidova M. V. The Russian anthroponymical system at the turn of the century............................... 11
Smolnikov S. N. The actual and potential Russian anthroponymy........................................................... 23
Frolova O. E. An anthroponym in the strictly structured text................................................................. 36
Toporova T. V. The problem of personal names as a means of identification of the mythological personages
(the ancient Islandic Bragi – ancient Greek Hermes)..The problem of personal names as a means of
identification of the mythological personages.................................................................................. 45
Valter H., Mokiyenko V. M. The Russian nicknames as the object of lexicography................................... 52
Berezovitch E. L. «The alien lands» in Russian native language conscience: the pragmatical aspect........ 70
Mullonen I. I., Lyallya E.V. Geographical information and analytical system «Zaonezhje toponymy»... 86
Vasilyev V. L. The Demon town of the medieval Novgorod land (The history of the place and etymology
of the name)...................................................................................................................................... 97
Shaposhnikov A. K. The oldest onomastics of the Tavrichesky (Crimea) peninsular: Surozhskaya zemlya
(the Surozh land).............................................................................................................................. 111
МАTERIALS
Zhuravlev A. F. Materials to “Surnames frequency dictionary”............................................................... 126
Trubetskoy V. S. The materials to the “Dictionary of the street family names of the Nizhne-Serginsky
district of the Sverdlovsk region”..................................................................................................... 147
Belova O. V. The pseudoetymological (popular-etymological) recomprehension of Polesye toponyms
(vocabulary materials)...................................................................................................................... 151
SCIENTIFIC LIFE
Conferences, congresses, symposia........................................................................................... 165
The Ukrainian onomastics on the eve of the III millennium: the state and the perspectives of development
(L. R. Ostash, R. I. Ostash).............................................................................................................. 165
Reviews........................................................................................................................................... 168
Именослов. Заметки по исторической семантике имени (Е. Л. Березович)........................................... 168
Успенский Ф. Б. Имя и власть (А. Г. Мосин).......................................................................................... 173
Дмитриева Л. М. Онтологическое и ментальное бытие топонимической системы (на материале
русской топонимии Алтая) (Г. В. Глинских).................................................................................. 175
Отин Е. С. Словарь коннотативных собственных имен (М. Э. Рут).................................................... 179
Summa onomasticae. Namennarten und ihre Erforschung. Ein Lehrbuch für das Studium der Onomastik.
Anlässlich des 70. Geburtstages von Karlheinz Hengst (Н. В. Васильева).............................................. 183
Мадиева Г. Б. Теория и практика ономастики (В. В. Бардакова)........................................................ 186
Expeditions..................................................................................................................................... 189
Expedition to the Karelian shore of the White Sea (D. V. Kuzmin, O. L. Karlova)............................... 189
Studying the Onega peninsular toponymy (T. I. Kirisheva)................................................................. 193
Urals University toponymic expedition new materials (L. A. Feoktistova).......................................... 196
Jubilees..................................................................................................................................... 201
Karlheinz Hengst is 70 (N. V. Vasilyeva)............................................................................................ 201
ABBREVIATIONS.......................................................................................................................... 203
С Т А Т Ь И
ВОПРОСЫ
2005. № 2
А. К. Матвеев
ОНОМАСТИКА И ОНОМАТОЛОГИЯ:
ТЕРМИНОЛОГИЧЕСКИЙ ЭТЮД
The author subjects to criticism the modern Russian onomastical terms, which
don’t meet the requirements of being monosemantic and systematic. To solve the problem
of determining different phenomena the terms onomatology (onomatologia) as
the study of personal names and onomastics as the whole continuum of personal
names are proposed.
Развитие любой науки всегда сопровождается формированием и совершенствова-

нием терминологической системы, а становление новой науки может породить настоя-
щий терминологический взрыв. Ономастика – отнюдь не новая наука, но ее своеобразное
положение среди гуманитарных знаний, не раз вызывавшее длительные дискуссии, а
также специфичность статуса собственных имен в языке и их многообразие повлияли
на судьбы ономастической терминологии. Она сложна и противоречива. Поэтому вопрос
о ее совершенствовании все еще актуален, несмотря на то, что уже имеется претендующий
на нормативность словарь ономастических терминов [см: Подольская, 1978; 1988].
Разработка научной терминологии во многих отношениях является интернацио-
нальной проблемой. Различия между русскими и зарубежными ономастическими тер-
минами сразу бросаются в глаза. Так, в известных журналах «Onoma» и
«Namenkündliche Informationen» наряду с Onomastik обычны такие термины, как
Antroponomastik, Toponomastik, Hydronomastik и т. п., тогда как их русские эквивален-
ты, например, довольно употребительное топ он омасти ка, во втором издании
словаря Н. В. Подольской даже не упоминаются1. Однако это особая проблема, связанная
с историей терминологии, традициями национальной науки, а также словообразова-
1
Если не считать неточного замечания «ранее вм. ономастика употреблялся термин топономасти-
ка» [Подольская, 1988, 96]. Ср. четкие определения в известной работе В. Шмиляуера: «ономасти-
ка – наука о собственных именах», «антропономастика – наука о собственных именах людей»,
«топономастика – наука о собственных именах мест» [Šmilauer, 1963, 5–6].
© А. К. Матвеев, 2005
6 А. К. М АТВ ЕЕ В
тельными тенденциями того или иного языка. Поэтому даже постановка вопроса об уни-
фикации ономастических терминологий на международном уровне представляется в на-
стоящее время достаточно рискованной или во всяком случае преждевременной. В этой
статье речь пойдет исключительно о тех терминах, которые используются русской онома-
стикой.
Но так ли необходимо поднимать вопрос о русской ономастической терминологии,
порождая, вполне возможно, малопродуктивную дискуссию? Дело в том, что русская
ономастическая терминология никогда серьезно не обсуждалась. Отечественные уче-
ные были поставлены перед фактом: ономастические термины прописаны в словаре
Н. В. Подольской и как бы апробированы в последующих публикациях. Отнюдь не
умаляя достоинств этого словаря, полагаем, что он, тем не менее, содержит и спорные
рекомендации, а в терминологии русской ономастики имеются проблемы, которые нуж-
даются в обсуждении. Первым шагом в дискуссии и мыслится настоящая статья, по-
священная прежде всего двум основным терминам – общему названию собственных
имен и наименованию науки, которая их изучает. Разумеется, такой выборочный подход
уязвим, поскольку терминологические схемы предполагают системность. Понимая это,
автор иногда выходит за пределы декларируемых рамок, не упуская, однако, из виду
главную терминологическую корреляцию (объект изучения – изучающая наука) и не-
обходимость первоочередного обсуждения основных ономастических терминов. Если
следовать за словарем Н. В. Подольской, это термины ономастика ‘раздел языкоз-
нания, изучающий любые собственные имена’ (фактически используемый также в зна-
чении ‘совокупность собственных имен’) и они́мия ‘совокупность онимов’ (оним =
собственное имя) [Подольская, 1988, 96, 95]. Конечно, употреблять термин «ономасти-
ка» в двух значениях неудобно, но насколько удачно предлагаемое «они́мия» и есть ли
альтернативные решения? Обратимся к наиболее известным словарям лингвистичес-
ких терминов и энциклопедическим справочникам. Ср.:
«Словарь лингвистических терминов» Ж. Марузо: «Ономастика... обозначает либо
систему личных имен данного языка или данной области, либо изучение этой систе-
мы…» [Марузо, 1960, 187].
«Словарь лингвистических терминов» О. С. Ахмановой: «Ономастика (ономато-
логия)… 1. Раздел языкознания, изучающий личные имена (имена, отчества, фамилии,
прозвища людей и животных). 2. Совокупность (система) личных имен как особый
предмет лингвистического изучения. 3. Раздел языкознания, изучающий собственные
имена» [Ахманова, 1966, 288].
«Словарь-справочник лингвистических терминов» Д. Э. Розенталя и М. А. Телен-
ковой: «Ономастика... раздел лексикологии, посвященный изучению собственных имен»
[Розенталь, Теленкова, 1985, 177].
«Словарь русской ономастической терминологии» Н. В. Подольской: «Ономастика...
раздел языкознания, изучающий любые собственные имена… Долгое время под терми-
ном “ономастика” понималось а) изучение антропонимов, т. е. антропонимика, б) со-
вокупность антропонимов, т. е. антропонимия, в) совокупность всех собственных имен,
т. е. онимия…» [Подольская, 1978, 97]. Во втором издании этого словаря уже безого-
ворочно констатируется, что «ономастика – раздел языкознания, изучающий любые
собственные имена» [Подольская, 1988, 96].
В «Лингвистическом энциклопедическом словаре» соответствующую статью тот
же автор начинает следующим образом: «Ономастика... раздел языкознания, изучаю-
ОНОМАСТИКА И ОНОМАТОЛОГИЯ 7
щий собственные имена. Термином “О.” называется также совокупность соб-

ственных имен, к<от>рая обозначается и термином “онимия”. В нек<от>рых работах
термин “О.” употребляется и в значении антропонимика [ЛЭС, 1990, 346–347].
Это дословно повторяется и в энциклопедии «Русский язык» [1997, 290]. Отдельная ста-
тья о термине «они́мия» (‘совокупность онимов’) есть только в словаре Н. В. Подольской,
в энциклопедических словарях ее нет. Таким образом, оказывается, что термин «ономас-
тика» в значении ‘совокупность собственных имен’ по-прежнему употребителен, и это
признается самой Н. В. Подольской. Наконец, в «Большом энциклопедическом словаре»
ономастика определяется как «1) собств. имена разл. типов (см. Антропонимика, Топони-
мика). 2) Раздел лексикологии, изучающий собств. имена» [БЭС, 2000, 843].
Анализ приведенных дефиниций позволяет сделать следующие обобщения.
1. Термин ономастика употребляется как в значении ‘раздел языкознания (раздел
лексикологии), изучающий собственные имена’, так и в значении ‘совокупность соб-
ственных имен’. Есть основания, однако, думать, что ономастику следует рассматри-
вать как самостоятельную лингвистическую науку, а не как раздел лексикологии
[подробнее см.: Матвеев, 2004, 87–88]).
2. Во избежание нежелательной многозначности Н. В. Подольская предлагает со-
вокупность собственных имен обозначать термином онúмия, т. е. ономáстика и онú-
мия образуют такую же терминологическую пару, как топонúмика – топонúмия,
антропонúмика – антропонúмия и т. п.
3. На употребление термина ономастика в значении антропонимия ‘совокупность
антропонимов’ и антропонимика ‘наука об антропонимах’ указывают только ранние
источники (Ж. Марузо, О. С. Ахманова). Нельзя не согласиться с тем, что употребле-
ние термина ономастика в этих значениях нецелесообразно.
Обращаясь к терминам ономастика – онимия, заметим, что на первый взгляд они
удачно вписываются в основные ряды ономастической терминологии (топонимика,
антропонимика… – топонимия, антропонимия…). На самом деле безупречной была
бы терминологическая пара *онúмика – онúмия, но ее недостатки очевидны: различи-
тельная слабость ввиду краткости и идентичности словообразующих фонетических ком-
плексов, а также общей модели образования прилагательного, ср.: «Oними́ческий
(проприальный) – прил. к оним, онимия» [Подольская, 1988, 92].
Однако еще существеннее скрытые недостатки предложенного нововведения. Хотя
терминологический бином ономáстика – онúмия сразу же решает проблему различе-
ния производных прилагательных, поскольку порождает корреляцию ономастúческий –
онимúческий, однако для соотносительных пар топонимика – топонимия, антропо-
нимика – антропонимия и т. п. проблема остается, так как совпадают прилагательные
топонимический, антропонимический и т. п. Тем самым создаются условия для сме-
шения исходных терминов и их производных. Это иллюстрируют примеры из словаря
Н. В. Подольской, ср.: «Оними́ческий – прил. к оним, онимия» [Подольская, 1988, 92],
«Топоними́ческий – прил. к топонимика» [Там же, 133], «Топони́мный – прил. к топо-
ним» [Там же, 135]. Прилагательное к топонимия (по форме совпадающее с прилага-
тельным к топонимика) в словаре вообще отсутствует. В то же время в статье
«Топоними́ческий – прил. к топонимика» фигурируют сложные термины топоними-
ческая изоглосса, топонимическая мотивированность [Там же, 133–134], которые
явно восходят к термину «топонимия» (ср. изоглоссы топонимов, мотивированность
топонимов, но методы топонимики).
Оставим пока в стороне вопрос о возможности образования логичного для óним

прилагательного *óнимный (или *онúмный, поскольку автор словаря оперирует моде-
лью антропонúмный, топонúмный [Подольская, 1988, 35, 135]) и остановимся на ак-
центуации подобных производных. Она прямо ведет к производящим формам
антропонúм, топонúм и т. п., с которыми длительное время боролись как антропони-
мисты, так и топонимисты страны. В словаре Н. В. Подольской, естественно, находим
óним и топóним [Там же, 1988, 91, 127]. Тем самым опять-таки создается противоре-
чие. Разумеется, анонúм и псевдонúм – норма, но антóним, омóним, синóним, топó-
ним, этнóним и т. п. тоже являются нормой, которая характерна для намного более
значительной в количественном отношении группы слов2. Н. В. Подольская предложи-
ла перспективную модель, но постановку ударения нельзя признать удачной. Однако
наиболее существенный недостаток построения все-таки в использовании противоре-
чащих друг другу моделей. Логичным выглядело бы предложение использовать для
топонúмика и т. п. производное топонимúческий и т. п., а для топóним, топонúмия
и т. п. – топóнимный и т. п., но автор словаря нарушает этот принцип, образуя ряд
óним, онúмия > онимúческий.
Близкие по смыслу словообразовательные вариации язык порождает очень часто.
В нашем случае небесполезно вспомнить такие образования, как драматический –
драматичный, специфический – специфичный и т. п., позволяющие нормализовать
терминологические производные типа топонимúческий и т. п. от топонúмика и т. п. и
топóнимный и т. п. от топóним, топонúмия и т. п. Казалось бы, системный подход
требует сделать и следующий шаг, а именно использовать термины *онúмика (с прила-
гательным онимúческий) и óним, онúмия (с прилагательным óнимный), но выше уже
говорилось о дефектности этого терминологического двучлена.
Употребление термина онúмия порождает также проблемы эвфонического плана.
Это, например, относится к *онимúст – потенциальному наименованию специалиста
по онúмии (ср. антропонимúст, топонимúст и т. п.). Между тем данная проблема
отнюдь не виртуальна, поскольку термин ономáст нельзя считать удачным: кроме упот-
ребительного только по отношению к древностям, крайне редко используемого схоли-
аст, слова с суффиксом -аст не прилагаются к ученому собранию. Их семантика
довольно экзотична: энтузиаст, гимнаст, фантаст, схоласт, педераст… Не случайно
на страницах ономастических работ нет-нет да и появляется «запретное» ономатолог.
Подведем итоги. Сам по себе ряд терминов топоним – топонимия – топонимика
(и множество аналогичных образований) очень удобен, а совпадения прилагательных
(топонимия, топонимика > топонимический) можно избежать, если использовать
модель топоним, топонимия > топонимный и т. п. Не вызывает отторжения и термин
óним ‘собственное имя’ (мн. óнимы). Проблема, следовательно, в терминах онúмия и
ономáстика, а также производных от них вторичных образованиях. По указанным выше
причинам термин «они́мия» приживается с трудом. Во всяком случае в названиях кон-
ференций, сборников научных трудов, монографий и статей в значении ‘совокупность
2
К тому же термин анонúм занимает особое место в ряду обсуждаемых образований. Он обозначает не
группу собственных имен, а отсутствие имени, его неизвестность, безымянность и находится вне
ономастической рубрикации. Поэтому бессмысленны термины *анонúмика, *анонúмия. Нельзя изу-
чать то, чего нет.
ОНОМАСТИКА И ОНОМАТОЛОГИЯ 9
собственных имен’ по-прежнему употребляется слово «ономастика». Несмотря на ре-

комендацию Н. В. Подольской («ономастика литературная, т. е. онимия литературного
языка…» [Подольская, 1978, 97]), столь же широко используется и термин «литера-
турная ономастика».
Сопротивление, которое оказывает новационной модели термин «ономастика» в зна-
чении ‘совокупность собственных имен’, не случайно. Он как в смысловом, так и в звуко-
вом отношении хорошо коррелирует с термином «лексика», создавая необходимую
оппозицию. Эта корреляция поддерживает термин. У слова «они́мия» такой поддержки
нет. Как нам представляется, целесообразно вообще отказаться от термина «они́мия»,
употребляя слово «ономастика» в значении ‘совокупность собственных имен’, а для
обозначения науки о собственных именах использовать синоним термина «ономасти-
ка» слово ономатологи я, руководствуясь следующими соображениями.
1. Термин «ономатология» по своей внутренней форме означает науку о собствен-
ных именах. В словарях лингвистических терминов засвидетельствовано: «Ономато-
логия, англ. onomatology 1. То же, что ономасиология. 2. То же, что ономастика»
[Ахманова, 1966, 288]; «Ономаст (ономатолог) – исследователь, занимающийся оно-
мастикой» [Подольская, 1978, 97].
2. В прошлом этот термин иногда употреблялся как эквивалент термина онома-
сиология, однако в настоящее время в таком значении не используется. Термин
«ономасиология» господствует абсолютно, но с иной семантикой – ‘наука об обозна-
чении, назывании, номинации’ [Ахманова, 1966, 288], ‘теория номинации’ [ЛЭС, 1990,
345]. Это оправданно, поскольку др.-греч. ονομασία – ‘обозначение’ [ДРС, 2, 1178].
Таким образом, термин «ономатология» фактически «свободен» и может использо-
ваться соответственно своей внутренней форме и значению.
3. Немаловажно, что терминологический ряд ономастика – ономатология – оно-
матография – ономастикон точно соответствует ряду лексика – лексикология – лекси-
кография – лексикон. Это, кстати, согласуется и с обоснованной, на наш взгляд, точкой
зрения, что ономастику не следует рассматривать как часть лексики, поскольку она
представляет собой принципиально иное явление. Заметим, что термин ονοματογραφία
‘записывание имен’ был известен еще древним грекам [ДРС, 2, 1179]. Учитывается он
и в словаре Н. В. Подольской [1978, 104; 1988, 99]. Существенно также, что приведен-
ные ряды корреляций могут быть продолжены, ср. ономатолог, ономатограф и лекси-
колог, лексикограф. Безупречно разводятся и прилагательные, ср. ономастический,
ономатологический, ономатографический и лексический, лексикологический, лекси-
кографический.
Предлагаемая система ономастических терминов, несомненно, имеет свои недо-
статки уже хотя бы потому, что в ней сохраняется и даже усугубляется противопостав-
ление терминологических рядов, образованных соответственно от основ оним- и
оном(аст, ат)-. Тем не менее цельность системы возрастает, поскольку четко выделя-
емые в ней два блока обозначений не пересекаются и не смешиваются.
Автор сознает, что его взгляды нарушают сложившиеся стереотипы и могут не
найти поддержки. Однако необходимость совершенствования ономастической терми-
нологии совершенно очевидна. Путь к преодолению терминологического разнобоя –
использование демократического принципа соревновательности терминов и их серьез-
ное обсуждение.
Ахманова О. С. Словарь лингвистических терминов. М., 1966.

БЭС – Большой энциклопедический словарь. М.; СПб., 2000.
ДРС – Древнегреческо-русский словарь / Сост. И. Х. Дворецкий: В 2 т. М., 1958.
ЛЭС – Лингвистический энциклопедический словарь. М., 1990.
Марузо Ж. Словарь лингвистических терминов. М., 1960.
Матвеев А. К. Апология имени // Вопр. ономастики. 2004. № 1. С. 7–13.
Подольская Н. В. Словарь русской ономастической терминологии. М., 1978.
Подольская Н. В. Словарь русской ономастической терминологии. 2-е изд., перераб. и доп. М., 1988.
Розенталь Д. Э., Теленкова М. А. Словарь-справочник лингвистических терминов: Пособие для учи-
теля. 2-е изд., испр. и доп. М., 1985.
Русский язык: Энциклопедия. 2-е изд., перераб. и доп. М., 1997.
Šmilauer V. Úvod do toponomastiky. Praha, 1963.
* * *
Александр Константинович Матвеев – член-корреспондент РАН, доктор фи-
лологических наук, профессор, заведующий кафедрой русского языка и общего
языкознания Уральского государственного университета им. А. М. Горького (Ека-
теринбург).
ВОПРОСЫ
2005. № 2
М . В. Го л о м и д о в а
РУССКАЯ АНТРОПОНИМИЧЕСКАЯ СИСТЕМА

НА РУБЕЖЕ ВЕКОВ
The article analyses the present state of Russian anthroponymical system. The
author examines central units of anthroponomical system – personal and patronymic
names – as well as peripheral units such as pseudonyms, personal and computer
nicknames. Changes in the active vocabulary of personal names, stability or non-
stability of the normative patterns of name-giving, correlations within functional types
of personal names are in the focus of the discussion. The author comes to the conclusion
that Russian anthroponymical system has not changed much. At the same time the
active vocabulary of personal names has reduced and there is a frequency-changing
process within personal names which does not affect the whole spectrum of names.
Nicknames and pseudonyms are supplementary means of name-giving for human-
beings, they realize the distinctive and social functions of the name. Nowadays
nicknames and pseudonyms assume a special cultural character. Computer nicknames
as a new phenomenon point out the expanding and complicated process in the periphery
of the anthroponymical system. The author points out that the peripheral changes
demonstrate that the anthroponymical system tends to overcome the stagnation of its
core and get the functional balance.
Последний период в развитии русского антропонимикона, согласно ставшим уже

классическими трудам по ономастике, начинается после 1917 г. и продолжается до после-
дней четверти ХХ в. Этот период в 60–80-е гг. двадцатого столетия принято было называть
советским, соотнося его таким образом с глобальными социальными, экономически-
ми и культурными преобразованиями в СССР. Однако эпоха социализма осталась поза-
ди, и новые общественные изменения закономерным образом отразились на языковой
и культурно-речевой ситуации в России: они ярко проявились в динамике лексическо-
го состава языка, в процессах словообразования и пр. Тем не менее антропонимия,
будучи частью языкового лексического фонда, в силу своей лингвосемиотической спе-
цифики всегда обладала автономным статусом. Она никогда не была изолирована от
© М. В. Голомидова, 2005
12 М. В. ГОЛО М И Д О ВА
сложного взаимодействия с лексикой нарицательной и все-таки развивалась своим пу-

тем, реагируя по-своему на общественные изменения и по-своему отражая модификации
социального контекста. Антропонимия жила и живет по собственным законам, и не прихо-
дится подвергать сомнению такие ее свойства, как устойчивость или верность собствен-
ным традициям. Однако, учитывая эти качества, позволим себе задаться вопросом:
действительно ли этот класс именной лексики в конце ХХ – начале ХХI в. сохраняет свое
прежнее состояние? Возможно ли на фоне множественных лексических новаций искать в
русской антропонимии приметы наступления новейшего времени или этот самый консер-
вативный онимический класс не претерпел никаких заметных преобразований?
Выделяя этапы в истории русской антропонимии, большинство исследователей схо-
дится во внимании к ряду следующих показателей: а) доминирующие принципы называ-
ния, б) состав принятой в общении формулы именования человека, в) состав существующих
в данную эпоху функциональных разрядов антропонимов и соотношение между этими
разрядами, г) изменения в частотности употребления личных имен, количественном и ка-
чественном составе именного фонда, д) социолингвистические процессы. Так, характе-
ризуя в содержательном отношении состояние русской антропонимии в советский период,
В. Д. Бондалетов указывает на такие особенности, как: 1) полная дехристианизация имен-
ника как по его идеологическому звучанию, так и по конкретной практике наречения (по
мотивам выбора имен); 2) внесословный характер его реализации; 3) уменьшение разли-
чий между именником города и села; 4) процессы ономастических преобразований (про-
явившиеся в создании новых имен и смелом заимствовании из западно-европейских языков,
в использовании русских и славянских имен, не предусмотренных святцами, в отказе от
значительной доли старых, ставших непопулярными христианских имен и замене канони-
ческих вариантов календарных имен на народные); 5) распространение антропонимичес-
ких новшеств на всю территорию страны; 6) активное взаимодействие с антропонимией
народов Советского Союза и взаимообогащение русского и национальных именников;
7) распространение трехчленной формулы официального именования человека среди всех
наций и народностей нашей страны; 8) дальнейшее совершенствование стилистических
возможностей антропонимической системы в процессе ее использования во всех функци-
ональных стилях современного русского языка [см.: Бондалетов, 1983, 128–129].
Для того чтобы представить нынешнее состояние системы, воспользуемся прин-
ципом поступательного рассмотрения (от антропонимических единиц к организацион-
ной специфике, от основного, официального имени к неосновным, дополнительным
именованиям), опираясь при этом на приведенный перечень в качестве материала, по-
зволяющего очертить жизнь русской антропонимии в недавнем прошлом. Сформули-
руем некоторые вопросы для дальнейшего обсуждения в связи с известными реалиями
общественной жизни:
– Произошли ли при изменении социокультурного фона какие-либо преобразова-
ния в практике наречения и происходят ли количественные и качественные подвижки
в разряде личных имен?
– Насколько стабильна на сегодняшний день формула официального именования
человека?
– Каков состав и отношения между функциональными разрядами, существующи-
ми в антропонимической системе?
В качестве основы для наблюдений обратимся к доступному языковому материалу
и речевым показаниям самих носителей языка.
РУССКАЯ АНТРОПОНИМИЧЕСКАЯ СИСТЕМА 13
Присвоение имени
Официальная формула именования человека в современном русском языке со-
держит три компонента: личное имя, отчество и фамилия. Правила присвоения этих
именований изложены в законодательных актах, которые – если расценивать их с пози-
ций речевой деятельности – служат жесткими регуляторами наречения1.
Принятая Конвенция о правах ребенка провозглашает право ребенка на имя с мо-
мента его рождения. Это право реализуют родители (а при их отсутствии – заменяющие
их лица) во время регистрации факта рождения. Выбор личного имени своему ребенку
расценивается как личное дело родителей, которые вправе дать ребенку любое имя,
какое пожелают. Однако, несмотря на то, что органы записи актов гражданского состоя-
ния не правомочны отказывать родителям на том основании, что имя отсутствует в спра-
вочнике личных имен или является сокращенным либо уменьшительно-ласкательным
вариантом, попытки именного изобретательства, по свидетельству сотрудников екате-
ринбургских отделов ЗАГС, единичны и, как правило, снимаются на уровне просвети-
тельской беседы. Редкие факты проявления родительской настойчивости (см., например,
имя Россия, присвоенное в 2004 г. девочке из Нижнего Тагила) не грозят превратиться
в массовое явление.
Общие наблюдения над сводками регистрируемых в последнее время личных имен
позволяют заключить, что список наиболее частотных, популярных имен, организую-
щих ядро именного фонда, не претерпел заметных изменений, если не считать тенден-
ции к некоторому его сокращению. Уплотнение отчасти объясняется тем, что
распространенный и по сей день обычай переносить на новорожденного имя кого-либо
из старших родственников продолжает действовать в условиях, когда перечень имен
новых бабушек и дедушек также далек от подлинного разнообразия.
Наиболее распространенные мотивы, которыми руководствуются родители, выби-
рая имя ребенку, достаточно хорошо известны. Наши информанты в возрасте от 20
до 30 лет, отвечая на вопрос о причинах, по которым они уже выбрали (или выбирали
бы) имя своему ребенку, подтвердили актуальность устойчивых стереотипов. Приве-
дем полученный перечень. Имя обычно дается:
– в честь старших родственников по отцовской или материнской линии («дочку
назвали в честь любимой прабабушки отца»; «так звали моего деда»; «дочку назову в
честь своей мамы»);
– в честь человека, сыгравшего значимую роль в судьбе кого-либо из членов
семьи («я назвала дочку в честь своей лучшей подруги»; «моего сына зовут так же,
1
См. об этом: Семейный кодекс Российской Федерации; Комментарии к Семейному кодексу Российской
Федерации. В частности, статья 58 Семейного кодекса РФ содержит следующие правовые установле-
ния: «1. Ребенок имеет право на личное имя, отчество и фамилию. 2. Имя ребенку дается по соглаше-
нию родителей, отчество присваивается по имени отца, если иное не предусмотрено законами субъектов
Российской Федерации или не основано на национальном обычае. 3. Фамилия ребенка определяется
фамилиями родителей. При разных фамилиях ребенку присваивается фамилия отца или матери
по соглашению родителей, если иное не предусмотрено законами субъектов Российской Федерации.
4. При отсутствии соглашения между родителями относительно имени и (или) фамилии ребенка
возникшие разногласия разрешаются органами опеки и попечительства. 5. Если отцовство не уста-
новлено, имя ребенку дается по указанию матери, отчество присваивается по имени лица, записанно-
го в качестве отца ребенка, фамилия – по фамилии матери».
как моего армейского друга»; «своего сына я бы назвала Сергеем, потому что мне это
имя очень дорого»);
– в честь известного или популярного человека («я бы назвала сына Юра: обожаю
песни Юрочки Шатунова и его улыбку Элвиса Пресли»);
– в силу личного вкусового предпочтения или личной положительной оценки зву-
ковой оболочки имени («назову своих детей какими-нибудь красивыми, сильными,
звучащими именами»; «мы дали сыну красивое русское имя – Вячеслав»; «имя долж-
но подходить под отчество, хорошо и просто звучать»; «имя должно подходить к вне-
шности и не быть слишком вычурным»);
– в силу оригинальности имени – в сопоставлении с именами, популярными в недав-
нем прошлом или с обычными для русского именника («Девочку назвала бы Эвелина, а
мальчика Эриком»; «Когда я выбирала имя сыну, оно было не очень распространено»).
Случайно или закономерно, но ни один из 100 опрошенных нами информантов не
вспомнил о правилах выбора имени из церковных святцев. Между тем возрождение
православной веры и традиций христианской православной церкви возвращает обряду
крещения детей достаточно распространенный характер, а наделение именем включено
в сценарий крещения на правах непременного компонента, сам выбор осуществляется
по церковным книгам с перечнем религиозных праздников и святых по дням их поми-
новения и наполняется особым религиозным содержанием. Если мирское восприятие
личного имени предполагает его соотнесение с родом и с ооб ще ств ом, то
трактовка конфессиональная переводит осмысление в план трансцендентного и в об-
ласть воздействия высших сил. Имя в такой интерпретации несет в себе не только смысл
приобщения к вере, но и воспринимается в роли инструмента для духовного влияния
на земную судьбу человека. Имя от Бога – оно осознается как своеобразный ключ,
способный открывать своему носителю дорогу к спасению при условии, что получив-
ший его будет стремиться следовать добродетелям прежних его носителей – тех, чьи
образы и имена церковью увековечены и прославлены.
Идет ли церковное наречение вразрез с наречением светским? Нужно признать,
что, несмотря на установленные правила обряда, священники русской православной
церкви и ранее не превращали выбор имени из святцев в несокрушимую догму и мог-
ли проявлять (особенно в ХIХ – начале ХХ в. – в условиях секуляризации обществен-
ной жизни) достаточно гибкое и терпимое отношение к пожеланиям родителей, но при
этом сохранять список канонических имен в целом. Ту же толерантность демонстриру-
ет церковь и сегодня, в большей степени разъясняя духовный смысл православного
имени, нежели настаивая на жестком предписании того, что позволяют выбрать святцы
в связи с датой крещения. Сознавая непосвященность и недостаточную отстраненность
мирян от быта, священники не настаивают на присвоении детям труднопроизносимых,
чересчур архаичных или неблагозвучных имен, которые способны спровоцировать
нежелательные ассоциации или стать поводом для обидных прозвищ (ср. Каллисфé-
ния, Коздобéда, Сосипáтра). В то же время один из советов, какие могут последовать
со стороны священника родителям, затрудняющимся в выборе имени, – отдать пред-
почтение имени святого, широко известного своими деяниями, а следовательно, силь-
ного заступника и направителя.
Поскольку наряду с традиционным существует и более объемный список канони-
ческих имен – расширенный вариант святцев, можно констатировать значительную
мобильность современного православного именника. В целом же включение в име-
нующую практику нового – конфессионального – фактора, насколько позволяет су-

дить доступный материал, не формирует ярко выраженной оппозиции светское имя –
церковное имя, не создает контрдвижения и не нарушает колебательного, циклического
развития, свойственного русскому именнику в ХХ в., когда при относительной ста-
бильности ядра наблюдаются волнообразные смены имен, популярных в отдельные
временные периоды. Конфессиональный фактор скорее можно расценивать с позиций
добавления еще одной стабилизирующей силы, способной сдерживать возможный
приток новейших заимствований и упрочивать заведенный «маятниковый» ход работаю-
щей системы. В связи с его действием – если сосредоточивать внимание именно на под-
вижках в списочном составе личных имен – закономерно ожидать дальнейшего сохранения
частотности имен, популярность которых оставалась неизменной в течение многих лет, а
также активизации части имен, мало использовавшихся в ближайшие годы.
Возвратит ли обряд крещения христианское наполнение именам, вошедшим некогда
благодаря святцам в активный антропонимический фонд, покажет время. Однако рост
внеинституциональной религиозности, сопровождающейся уходом религии в глубину ин-
дивидуальной жизни, позволяет прогнозировать возможную реставрацию христианского
наполнения имени лишь для приватного, субъективного его осмысления. Для массового
сознания приращенные смыслы, которыми способно окружать себя личное имя, в боль-
шей степени производятся от усредненного энциклопедического знания, от пространного
и пестрого круга прецедентных текстов, живущих в современной культуре, иногда от ус-
тойчивых фоносемантических ассоциаций. Ср.: «Мое имя Александр напоминает о вели-
ких людях – о Пушкине, Суворове, Македонском»; «Елена значит ‘светлая, светящаяся’,
ассоциируется с Еленой Прекрасной»; «Анастасия – имя красивое и звучное, царское.
А Настей, Настенькой в сказках часто называют главную героиню».
Из трех компонентов официального именования наиболее консервативным и регу-
лярным по правилам выбора является отчество. Личное имя может быть не вполне
обычным для русского именника, может со временем измениться по желанию взрос-
лого человека; фамилия присваивается ребенку по отцовской либо по материнской
линии и также может быть изменена после 14 лет, но отчество остается по большей части
неизменным (его перемена допускается только в случае изменения имени отца)2.
Большой устойчивостью отличаются те словообразовательные модели, по кото-
рым идет образование отчеств, хотя и здесь мы чаще имеем дело не с собственно
словообразовательными процессами, а, в сущности, с разновидностью тезоименит-
ства – с перенесением на новый объект уже готовых обозначений, образующих в системе
набор привычных «отеческих» имен3. Консерватизм этого фонда в XX в. послужил свое-
2
Не носят характера принципиальных поправок к сказанному те видоизменения, которые возникают
в обыденной речи у отчеств, производных от нерусских имен, из-за потребности сгладить этнические
различия или предупредить речевые затруднения собеседника (например, Софья Алексеевна вместо
Сания Ахмитхановна), поскольку форма официального отчества остается прежней.
3
В этом отношении весьма показателен материал «Словаря русских личных имен» [см: Тихонов, 1995].
Построенный по гнездовому принципу, он содержит мужские и женские имена со всеми созданными
на их базе уменьшительно-ласкательными производными. Отчества, образованные от личных имен,
также последовательно приводятся в каждой словарной статье и, взятые изолированно, демонстри-
руют удивительную монотонность: шаблонность, однообразие, минимальную вариативность, осо-
бенно заметные на фоне обширных словообразовательных гнезд личных имен.
образным жерновом, который перемолол многочисленные имена-неологизмы 20–30-х гг.

и стал сильным сдерживающим началом для чересчур смелого перенесения на русскую
почву иноязычных имен и безоглядного именного новаторства.
Некогда соотносимое с действующими правилами брака и наследования, отче-
ство, пройдя длинный и непростой исторический путь, уже много времени тому назад
превратилось в дополнительный знак различения лица, а в речевой коммуникации стало
постоянным атрибутом формулы вежливого называния взрослого человека. Но и в совре-
менной жизни, в условиях давно и коренным образом изменившегося семейного пра-
ва, отчество продолжает сохранять в своей фоновой семантике смысл уважительного
отношения к отцовству. Такое положение дел подтверждают ответы многих информан-
тов на вопрос о целесообразности отчества, см., например: «Отчество нужно для выра-
жения уважительного отношения к собственному отцу»; «Все-таки отец является главой
семьи»; «Ребенок имеет право хотя бы знать имя своего отца»; «Если мы наших пап ли-
шим еще и отчества, то у них ничего не останется для передачи детям. Силы и духа у них
осталось очень мало». Последние из приведенных суждений можно расценить и как
своеобразное доказательство подвижек в бытовом укладе, которые произошли в усло-
виях признанного равенства полов, и как сигнал общественной тревоги по поводу сни-
жения доли ответственности мужчины за содержание и воспитание ребенка. Не случайно
немногочисленные информанты, высказавшиеся за идею отмены отчества как обязатель-
ного компонента именования, объяснили свою позицию именно в связи с больными соци-
альными проблемами: «Отчество сейчас не актуально, потому что много детей остается
без отца»; «Есть народы, у которых нет отчеств, у нас же сейчас много матерей-одиночек,
кто-то из них дает отчество ребенку по дедушке, кто-то и вовсе придумывает».
В продолжение разговора о самом устойчивом компоненте официального имено-
вания приведем один любопытный факт: екатеринбуржская семья Мухлыниных, ожи-
дающая появления первенца, настроена записать в соответствующей графе свидетельства
о рождении ребенка не отчество, а «матчество» – именование по матери. Глава семьи
объясняет это следующим образом: «Женщина рожает в муках ребенка, дает ему жизнь,
а все лавры принадлежат отцу. Просто есть в этом какая-то первоначальная несправед-
ливость… Я еще школьником озадачился. Никакой жены тогда не было и ребенка не
ждал. Думал просто: мать-одиночка рожает ребенка, выдумывает какое-то липовое отче-
ство вместо того, чтобы дать свое. Но ей хоть можно выдумать, а если женщина в браке –
значит, строго по отцу. Хотя бы совмещать было можно… Бывают совмещенные фами-
лии, почему бы отчество-матчество тоже не давать? К примеру, Ларисо-Сергеевна?»
Жена Сергея Мухлынина, Лариса, полностью поддерживает мужа в желании назвать
свою будущую дочку Ника Ларисовна или Ника Ларисо-Сергеевна [Комсом. правда,
2004, 12 марта].
Разумеется, случай сотворения «матчества» (даже рассматриваемый как интуи-
тивное оживление варианта, который действительно существовал в прошлом) следует
отнести к экзотичным. Примечательно, что отклики наших респондентов на это имен-
ное новаторство практически одноплановы – 95 % опрошенных высказали отрицатель-
ную и резко отрицательную оценку: «всегда было отчество, а это непривычно»; «это
несерьезно»; «не звучит»; «глупо»; «нелепо»; «некрасиво»; «абсурдно»; «ужасно». И только
5 % продемонстрировали к предлагаемому новшеству лояльное отношение: «почему
бы нет»; «можно так называть по желанию родителей»; «нужно дать родителям право
решать самим»; «так будет больше разнообразия»; «фамилия у ребенка от отца, а отчество
пусть будет от матери». Из приведенных суждений одно, на наш взгляд, заслуживает
особого внимания, поскольку в нем есть мотивировка, оправданная с точки зрения
языковой логики: при сокращении набора личных имен и повторении отчеств вероят-
ность тезоименитства возрастает, а вместе с ним возрастает опасность снижения разли-
чительной силы имени, поэтому «матчество», оцениваемое исключительно с позиций
языковой рациональности, предстает гипотетическим средством для возвращения боль-
шего разнообразия.
Однако при очевидной экстравагантности пример высвечивает еще один ракурс
видения проблемы. Называние по отцу является поддержанной законом нормой, т. е.
культурная традиция усиливается правовыми предписаниями, обеспечивающими отче-
ству дополнительный запас прочности. Но это не означает, что знаку не приходится
доказывать свою состоятельность. Новое семейное законодательство относит решение
вопроса о присвоении ребенку отчества к компетенции субъектов Российской Федера-
ции. Для граждан РФ правовые предписания в отношении отчества имеют характер
императивной нормы, даже если родители ребенка нерусские и их национальные обы-
чаи не предусматривают соответствующего именования. Субъекты РФ имеют право
постановить, что присвоение отчества на их территориях не обязательно и может осу-
ществляться по желанию лиц, регистрирующих ребенка, если это соответствует их на-
циональной традиции [см.: Комментарий к Семейному кодексу…, 2004, 147]. Таким
образом, государство оставляет за этническими культурами право на самобытность
именования. Однако при существовании смешанных браков и миграции на территории
государства неизбежны факты именной диглоссии: переезд, например, бурята с дву-
компонентным именем в Тверскую область будет сопровождаться «достраиванием»
паспортного имени с последующим сосуществованием в измерениях разных языков
имен одного и того же человека. О том, какое воздействие на русскую антропонимию
могут оказывать иноязычные именные модели и как в подробностях протекают процес-
сы адаптации иноязычных имен, можно будет судить лишь при дальнейших социолин-
гвистических исследованиях языковой ситуации в современной России.
Функциональные разряды антропонимической системы
Русскую антропонимическую систему составляют имена, отчества, фамилии, про-
звища, псевдонимы [см.: Системы личных имен…, 1989, 262–268]. Специфика орга-
низации системы (и, можно полагать, не только русской) напрямую связана с тем, что
составляющие ее единицы по сути имеют общую денотацию (все они называют челове-
ка как индивида) и выполняют одни и те же задачи – служат для различения и индиви-
дуального обозначения лица. Однако очевидно и то, что названные разновидности
собственных имен неоднородны по своим функциональным возможностям. Главные
различия, как нам представляется, проистекают из ряда присущих отдельным именным
обозначениям прагматических показателей, к ним позволительно отнести следующие:
обязательность – факультативность; стабильность – изменчивость; престижность – не-
авторитетность; закрепленность за социально типизированными правилами наречения –
связь со стихийными речевыми процессами; широкий функциональный диапазон – и,
напротив, функциональная ограниченность и привязка к определенным коммуникатив-
ным ситуациям. Названные оппозиции наиболее отчетливо позволяют противопоста-
вить единицы двух функциональных разрядов – официальные имена (личное имя,
отчество, фамилию) и прозвища, при соотнесении «правых» показателей с характерис-

тикой прозвищ, а «левых» – с характеристикой имен.
Категории прозвища и имени в равной степени относятся к древнейшим системо-
образующим началам. Именно прозвища, более свободные и не окруженные запрета-
ми, в отличие от именных обозначений, обеспечивали гибкость древнерусской именной
системы и способствовали ее развитию, будучи историческими «участниками» скла-
дывающейся антропонимической модели сначала в качестве дополнительных различи-
телей при личном имени, затем как строительный материал для нарождающихся фамилий.
Но, начиная с Петровской эпохи, когда произошла первая кодификация официальной
формулы именования, прозвище стало вытесняться на периферию именного означива-
ния и обретать роль непрестижного и факультативного именного обозначения. Эта тен-
денция на протяжении столетий лишь упрочивалась.
Как в ХIХ, так и в ХХ в. прозвище выступает заместителем имени или знаком
добавочного различения человека только в речевой практике ограниченных сообществ.
Но заложенная в нем способность к передаче актуально значимой характеристики и
экспрессии, а также свойство быть знаком приобщения к некоторому корпоративному
кругу объясняют причины распространения прозвищных имен у людей разного соци-
ального статуса.
Функционально современные прозвища привязаны к определенным коммуника-
тивным обстоятельствам, прежде всего – к неформальному и межличностному типу
общения со сниженной, фамильярной или опрощенной тональностью. Выбор сопут-
ствующих языковых средств неизменно предполагает актуализацию разговорно-
обиходной разновидности литературного языка, жаргонов, просторечия. Сегодня на
фоне множества субкультур, формирующихся в пространстве социальной культуры,
рост новых жаргонных разновидностей и появление новых прозвищ представляются
вполне закономерными. Красноречивое свидетельство тому – прозвищные имена бай-
керов, рокеров, рейсеров, дайверов, ростоманов и др., дополнившие уже привычные
молодежные, профессиональные и криминальные прозвища.
Псевдонимы4 в качестве особого именного разряда вошли в русскую антропоними-
ческую систему в XVIII–ХIХ вв. и вступили в определенные связи и отношения с други-
ми именными единицами. Главными для их определения служат показатели тождества
и различия именной функциональной семантики и референции, специфика которых по-
зволила псевдонимам занять особую внутрисистемную позицию по отношению к офи-
циальным именам и прозвищам. По признаку основное – неосновное обозначение
псевдоним уподобляется прозвищу и противопоставлен имени, поскольку не является
главным именованием человека. Коммуникативный диапазон, напротив, сближает псев-
доним с именем в его оппозиции к прозвищу, поскольку псевдоним в отличие от после-
днего рассчитан на обширную аудиторию и направлен на массового адресата. В феномене
псевдонима рельефно проступает еще одна функция, присущая также и официальному
имени, – маркирование правовых притязаний на продукт творческой деятельности (не
случайно само становление этой именной категории исторически шло параллельно с про-
цессом формирования понятия об авторском праве).
4
К категории псевдонима мы относим условные творческие имена, адресованные широкому кругу
коммуникантов [подробнее о критериях выделения см.: Голомидова, 1988, 82–94].
Вместе с тем псевдоним в отличие от имени денотативно соотнесен не с человеком

обыденным, партикулярным, а с авторским «я» своего создателя – неким интроспек-
тивным образом, который для говорящего ассоциируется с собственной творческой
субъектностью.
В ХХ в. пик моды на псевдонимы пришелся на 20–30-е гг. – период, отмеченный
массовыми именными новшествами и переименованиями. Однако с течением времени
энтузиазм по поводу «именного строительства» в целом и псевдонимов в том числе
постепенно угасает. К середине столетия количество псевдонимов уменьшается, а причи-
ны, побуждающие авторов создавать особые имена, все чаще начинают совпадать с теми,
которые подвигают людей к изменению официального имени: обычно это социальная и
этническая мимикрия, стремление устранить нежелательные ассоциации при восприятии
внутренней формы именования, по возможности облагородить его звуковую оболочку.
В конце ХХ – начале ХХI в. вместе с преобразованиями, разрушившими при-
стальный бюрократический контроль над творческой деятельностью и стимулировавшими
формирование рынка для продукции профессионального творчества, интерес к псевдони-
мам вновь оживляется. Причем если для представителей профессий, имевших в недав-
нем прошлом приоритет в создании имиджевых имен, – писателей, журналистов,
художников, псевдонимы составляют предмет умеренного спроса, то в индустрии шоу-
бизнеса у творческих имен растет популярность, они становятся частью сценического
образа и неизменной составляющей брэндинга. Таким образом, разряд обновляется не
только в количественном отношении, но и в части модернизации коннотаций, заклады-
ваемых в имиджевые имена с учетом предпочтений нынешних потребителей массовой
культуры.
Следует отметить, что современная эпоха с ее прорывом в области информацион-
ных технологий вызвала к жизни появление новых именных заменителей. Речь идет о так
называемых никах (от англ. nic-name) – именах, используемых при компьютерном обще-
нии в Интернете. Главный вопрос, который возникает в связи с обсуждением их сущнос-
тных свойств, – это вопрос об автономной либо подчиненной, совпадающей со статусом
подвида, позицией новых именных знаков в антропонимической системе. Иначе гово-
ря, имеем ли мы дело с рождением новой функциональной разновидности или перед
нами всего лишь вариация хорошо известного старого, перенесенного в новую сферу
речевого взаимодействия.
Компьютерное имя представляет собой имя условное либо вымышленное, которое
пользователь создает для компьютерного общения личного характера. Существенно,
что в компьютерных именах последовательно продолжает свое развитие различитель-
ная, дифференцирующая функция имени, что подтверждают ответы наших информан-
тов, высказавших свое мнение о причинах словесного изобретения: «Ники придумывают
для избежания повторений»; «Есть много имен, которые повторяются, можно спутать-
ся, а nic-name может быть единственным в своем роде». Таким образом, главная функция
именного знака, выступающего средством выделения одного из многих, служит и здесь
незыблемым логическим основанием для номинативного действия. С ним нераздельно
соединена и другая функциональная задача имени собственного – быть средством ин-
дивидуализации и вербальным знаком человеческой уникальности, человеческого «я»
в его противопоставлении другим. Обычные имена, присваиваемые человеку при рож-
дении, с этой задачей в полной мере справиться не могут, поэтому стремление к само-
выражению побуждает пользователей к именному сочинительству: «Мне хотелось быть

самим собой, чтобы ярче выразить свою личность»; «Ник выражает индивидуальность
человека»; «Люди стараются вложить свои особенности»; «Ник самовыражает челове-
ка, говорит о его внутреннем мире и личных качествах».
Даже беглый, поверхностный взгляд на компьютерные имена обнаруживает их яв-
ное сходство с традиционными псевдонимами – ники также являются продуктом инди-
видуального и намеренного именотворчества, их придумывают для себя сами носители
языка, прикладывая для того личные номинативные усилия и проявляя потенциал соб-
ственной фантазии и изобретательности. Но от тех псевдонимов, которые за три столе-
тия укоренились в русской языковой культуре, их отличает одно немаловажное свойство:
если традиционные псевдонимы обозначают творческую личность, служат знаком ав-
торства и применяются при институциализированном деловом общении (интеллекту-
альном и/или эстетически значимом), то nic-names – знаки, применяемые для общения
личного характера и представляющие человека как частное лицо, без включения обыч-
ных социально-ролевых маркеров.
Подобно традиционным псевдонимам, ники в определенном смысле замещают
официальное имя, и ситуация сокрытия, невозможности идентифицировать носителя
иначе, чем через условное обозначение, расширяет границы личной свободы говоря-
щего, позволяет перейти на более независимый, а иногда и более опрощенный тип ре-
чевого взаимодействия: «так проще и более независимо»; «так легче общаться, так как
иногда приходится изливать душу или говорить гадости»; «это удобно, потому что до-
стигается простота общения»; «человек чувствует себя свободней»; «не всегда хочет-
ся, чтобы узнавали твое имя, но при этом была бы возможность обсуждать различные
темы»; «чтобы не выдавать себя, так как выражаются разные, достаточно вольные мне-
ния»; «для большей откровенности». Из этого следует, что в восприятии самих называ-
ющих ник обретает свойства знака для личного права на свободу мнения и раскованность
речевого поведения, утверждает ценность человеческой уникальности и ее приоритет
над тем, что задано стереотипами и условностями институциализированного речевого
взаимодействия.
Как средство самоподачи при переходе на межличностный тип общения компью-
терные имена с легкостью берут на себя аттрактивную функцию – работают на привле-
чение внимания, на пробуждение интереса, да и просто развлечение как самих
называющих, так и их потенциальных партнеров по коммуникации: «Ник нужен, чтобы
заинтересовать»; «Если ник интересный, появится заинтересованность»; «Это прикольно».
В обстоятельственном контексте создания имени актуализируется модальность стран-
ного, таинственного: «так интересней и загадочней»; «ник передает загадку»; «в них
присутствует тайна». Занимая известную коммуникантам позицию условного имени,
компьютерное имя оставляет смысловой зазор для интриги, провоцирует вопрос: кто-
же ты? Надо сказать, что подобные смысловые обертоны отличают и обычные псев-
донимы, не случайно предугадывание вопроса и упреждающий ответ на него не раз
использовались в практике изобретения творческих литературных имен – см., напри-
мер, псевдонимы: Не спрашивай, кто я (А. А. Соколов), Угадай (В. А. Скрипицын),
Не скажусь (П. Д. Боборыкин).
Немаловажное значение для общей характеристики компьютерных имен имеет сама
сфера применения. Виртуальная реальность привносит свои правила игры как в отно-
шении конструируемой формы, так и в отношении именной денотации: здесь легко

варьируют и комбинируются наборы графических символов (в целом заданные воз-
можностями программы), а удобные условия для примысливания побуждают говоря-
щих к перевоплощениям, к попыткам надевать маски, представляя себя в воображаемых,
предпочтительных образах. Разумеется, компьютерный мир не отменяет возможностей
для обычного общения и применения реальных имен либо уже сложившихся прозвищ, но
вместе с тем он открывает широкий простор для игрового поведения, ср.: «Люди показы-
вают себя с другой стороны, придумывают истории, в том числе и о своей жизни»; «Ин-
тернет – это придуманная книга»; «Общение с помощью компьютера – это виртуальная
реальность, где не хочется быть обыденным Ваней или Наташей, а хочется быть кем-то
другим». Быть кем-то другим – это исходная установка, побуждающая к созданию лич-
ного мифа, к осуществлению – пусть только на бытовом уровне – попытки вырваться
из мира обыденного и привычного, поиграть в иную судьбу или представить себя час-
тью иного, фантастического измерения (см. ники: Воин Великой Тьмы, Хаос, Мерлин)5.
Имена-маски хорошо известны в творческой деятельности. Они нередки на лите-
ратурном поприще – Козьма Прутков и Черубина де Габриак стали здесь уже почти
хрестоматийными примерами. Привычны «масочные» имена комических эстрадных и
цирковых артистов, но, связанные с воплощением некоего художественного замысла,
такие имена сближаются с вымышленными именами литературных персонажей; они
денотативно соотнесены не с реальными людьми, а с придуманными образами, в смыс-
ловом отношении теснейшим образом вплетены в текстовую ткань и прежде всего
служат инструментом решения задач художественного свойства. Иное дело – компью-
терные имена, для них маска – это скорее средство представления личного мировидения и
личного имиджа в текстах, большинство из которых отнюдь не претендует на какую-либо
эстетическую значимость.
Можно допустить, что за феноменом homo ludens, столь активно явившего себя
в компьютерном мире, проступает перенос «привычек» постмодернистской культу-
ры в повседневность и в жизнь обычного человека, но так или иначе разнообразные
варианты игрового именования – от контрфакции (приписывания текста другому, обычно
известному человеку) и маски (общение от имени вымышленного персонажа) до при-
писывания себе неких воображаемых свойств – находят при использовании ник-нэймс
весьма благодатную почву.
Итак, ники похожи на псевдонимы: и те и другие воспринимаются носителями
языка как заместители реального имени, как вспомогательные, условные именные обо-
значения, действующие в определенной коммуникативной ситуации, в данном случае –
при компьютерном (ad hoc, дистанцированном, опосредованном, письменном) обще-
нии. Но от традиционных псевдонимов их отличает соотнесенность не с общественно
значимой институциализированной деятельностью, а со сферой межличностного взаи-
модействия, которое происходит в виртуальной реальности, сопровождается сотворе-
нием особой «идеологии» и особой субкультуры. Отмеченные свойства позволяют
5
В этой связи прозрачно просматривается связь некоторых nic-names с именами любителей ролевых
игр, выбираемых или придумываемых для персонажей в соответствии с воображаемой игровой
реальностью и существующих в параметрах игры.
заключить, что в этой области идет нарождение новых именных «гомункулосов», чье
развитие вносит изменение в состав периферийных разрядов именной системы.
Развитие русской антропонимической системы, если учитывать ее историческое
прошлое, осуществляется за счет взаимодействия единиц разного функционального
достоинства – устойчивых, относительно стабильных и неустойчивых, подвижных. В на-
чале ХХ в. законодательное закрепление трехчленной формулы в качестве авторитет-
ной нормы официального имени человека способствовало превращению ее компонентов
в устойчивые элементы центра антропонимической системы, и по сей день эта норма
остается неизменной, поскольку потребности социальной жизни, не мыслимой без под-
держания стабильности и единства общества, обусловливают ее целесообразность и
связующую макрофункцию. Застывшее состояние формулы, предопределенное право-
выми императивами и культурной традицией, по-своему воздействует на уплотнение
ядра в подсистеме личных имен и колебательное, маятникообразное движение внутри
именника, амплитуда которого не охватывает всей широты именного фонда.
Роль гибких инструментов для дополнительного именования человеческой лично-
сти берут на себя прозвища и псевдонимы, дополняющие в разных коммуникативных
обстоятельствах индивидуализирующую и социоразличительную работу имени. В услови-
ях плюрализации социальных отношений и множественности разновидностей, сосуще-
ствующих в пространстве современной культуры, закономерно наращивание у подобных
именных обозначений новых культурных коннотаций.
Система не претерпела принципиальной перестройки, однако нарождающийся слой
компьютерных имен свидетельствует о расширении и усложнении ее периферийной
зоны, что, в свою очередь, может служить показателем контрдвижения, которое помогает
системе преодолеть неподвижность ядра и сохранить функциональное равновесие.
Бондалетов В. Д. Русская ономастика. М., 1983.

Голомидова М. В. Искусственная номинация в русской ономастике. Екатеринбург, 1988.
Комментарий к Семейному кодексу Российской Федерации. М., 2004.
Системы личных имен у народов мира. М., 1989.
Тихонов А. Н. Словарь русских личных имен / А. Н. Тихонов, Л. З. Бояринова, А. Г. Рыжкова. М., 1995.
* * *
Марина Васильевна Голомидова – доктор филологических наук, профессор
кафедры гуманитарного и социального образования Уральского института соци-
ального образования (Екатеринбург).
ВОПРОСЫ
2005. № 2
С. Н. Смольн ик ов
АКТУАЛЬНАЯ И ПОТЕНЦИАЛЬНАЯ РУССКАЯ

АНТРОПОНИМИЯ
The paper deals with the division of anthroponymy into two systems: actual and
potential names. Their differences are apparent in their semantics, functional features,
in their relationship to language and speech, in belonging to active vocabulary, and
in other parameters. Potential anthroponymy is a relatively stable system. The fact
that potential personal names are preserved in a language causes the continuity of
anthroponymy in the historical aspect. Actual anthroponymy is not stable. It is
characterized by constant development and appearance of new items. The ambiguous
character of anthroponymy demands more detailed research into the spesifics of
personal name.
В современной отечественной науке можно встретить два типа определений антро-

понима, различающихся модальностью дефиниции. Широкое распространение в спра-
вочной и учебной литературе получило определение: «Антропоним – собственное имя
человека (личное имя, фамилия, отчество, прозвище, псевдоним)» [см., например:
Немченко, 1995, 17; Подольская, 1997, 31]. В специальном словаре терминов, состав-
ленном Н. В. Подольской, дается иное определение термина антропоним: «соб-
ственное имя, которое может иметь (разрядка наша. – С. С.) человек (или группа
людей), в том числе личное имя, отчество, фамилия, прозвище, псевдоним, крипто-
ним, кличка, андроним, гинеконим, патроним» [Подольская, 1988, 31]. На первый взгляд
такое определение антропонима отражает более узкий подход к данному классу слов,
дает ему оценку только с позиции ресурсов именования. Однако возникает вопрос: не
подразумевают ли эти дефиниции термина разные языковые явления?
Постановка вопроса правомерна, поскольку система антропонимии русского язы-
ка имеет двойственный характер. Это связано с семантической противоречивостью имен
собственных (далее – ИС), которая особенно часто демонстрируется исследователями
на примере современных личных имен, функциональной неоднородностью антропони-
мической лексики, различной степенью произвольности номинации лица посредством
© С. Н. Смольников, 2005
24 С. Н. С М ОЛ Ь Н И КО В
антропонимов разных разрядов. Двойственный характер антропонимии проявляется прежде

всего в том, что существуют имена собственные, не называющие конкретных людей.
«Словарь русских личных имен» Н. А. Петровского включает свыше 3 тыс. антропони-
мов, и ни один из них никого конкретно не называет, т. е. не выполняет номинативной и
идентифицирующе-дифференциальной функций, свойственных ИС, и, следовательно,
не является собственно онимом. Основное назначение данных слов – служить потен-
циальными антропонимами, «именами вообще», пригодными для конкретно-референт-
ной номинации лица. Можно говорить о существовании в языке «отчеств вообще» и
ряда некоторых других «антропонимов вообще».
Наблюдения над функционированием антропонимов в языке и речи, сделанные
разными учеными, показывают, что по особенностям реализации номинативной и иден-
тифицирующе-дифференцирующей функций имена собственные, относящиеся к назван-
ной группе онимов, неоднородны. А. А. Белецкий, рассуждая о противоречивости
антропонимической лексики, говорит об и н д и в и дуа л и зи рую щи х именах
(называющих единичный, единственный, неповторимый факт действительности): Алек-
сандр Македонский, Александр Сергеевич Пушкин. Однако, «если не иметь в виду
никого, идентифицируемого этой формой», имени Александр свойственна только «онома-
стическая» функция, т. е. способность быть именем собственным. Эта потенциальная фун-
кция является основным «содержанием» подобных имен [см.: Белецкий, 1972, 34].
Мысль о семантической и функциональной негомогенности антропонимии не нова
для науки. Она неоднократно звучала в работах, посвященных общим теоретическим
проблемам ономастики. В частности, данная идея нашла отражение в высказываниях
А. Гардинера о «воплощенных» («телесных») и «развоплощенных» («бестелесных»)
именах собственных [см.: Gardiner, 1954, 73–74], где воплощенные имена – это имена,
прикрепленные к определенным конкретным объектам (Вильям Шекспир), а развопло-
щенные – это те же самые имена вне связи с конкретным денотатом (Вильям – как
английское имя вообще). М. И. Стеблин-Каменский, рассматривавший ИС с позиций
их большей или меньшей воплощенности на материале древнеисландской ономастики,
сделал важный вывод о том, что развоплощенные имена исторически вторичны по отно-
шению к воплощенным, это явление современных европейских языков [см.: Стеблин-
Каменский, 1974, 105]. К мысли А. Гардинера о воплощенности/развоплощенности
ИС обращались А. В. Суперанская [1973] и В. Д. Бондалетов [1983] при обзоре раз-
личных научных концепций ИС. Отмечалась связь данной теории с учениями Т. Гоббса
об общих и единичных именах и Г. Лейбница о соотношении конкретного и абстрактно-
го в языке [см.: Бондалетов, 1983, 12–14].
Идеи А. Гардинера о двух типах имен собственных приобрели особую актуаль-
ность в отечественной ономастике последних двух десятилетий, однако глубокой тео-
ретической разработки они не получили. Более того, немногочисленные публикации,
касающиеся этой проблемы, носят спонтанный, независимый и разрозненный харак-
тер. Например, С. В. Перкас, вслед за В. Д. Бондалетовым обращаясь к оппозиции воп-
лощенных (ИСВ) и невоплощенных (ИСН) имен собственных, рассматривает
их разную реализацию в художественном тексте, уделяя при этом особое внимание
метафоризации воплощенных имен. Однако характеристика этой оппозиции представ-
лена в самых общих чертах: «ИС “воплощенные” – Москва, Лермонтов, Европа и т. п.,
носители которых более или менее хорошо известны членам данного языкового кол-
АКТУАЛЬНАЯ И ПОТЕНЦИАЛЬНАЯ РУССКАЯ АНТРОПОНИМИЯ 25
лектива; ИС “невоплощенные” – Сергей, Мария, Иванов и т. п., которые воспринимаются

просто как ИС, могущие соотноситься с рядом индивидуальных объектов, но, в отличие
от ИН, не выступающие по отношению к этим объектам в качестве обобщающего поня-
тия. <...> ИСН типа Сергей, Джон, Иванов, Смит и т. д., оказавшись в тексте, обрета-
ют “плоть”, начиная именовать вполне определенного индивидуума» [Перкас, 1993,
141–143]. Очевидно, что в данном случае воплощенность ИС понимается как преце-
дентность и определенность онима.
Более обстоятельно проблема воплощенных и невоплощенных ИС рассматривается
в связи с разработкой современной теории референции. М. А. Кронгауз, поставивший
своей задачей уточнение понятия имени собственного путем описания свойств вопло-
щенных и невоплощенных имен, описывает разные случаи их употребления в речи, в том
числе и метафорические. Под воплощенным ИС М. А. Кронгауз понимает имя, «которое
связано с конкретным объектом, т. е. присвоено ему», «воплощенные ИС жестко свя-
заны с конкретным объектом, они обозначают сам этот объект или его свойства» [Крон-
гауз, 1987, 125–127]. Невоплощенные имена собственные, по мысли М. А. Кронгауза,
абстрагированы от свойств конкретного объекта и обладают свойством «иметь имя», упот-
ребляются в речи не как обозначение конкретного лица, а как условный языковой знак,
средство именования (Меня зовут Иван, человек по имени Иван), при этом «в экстен-
сионал невоплощенного имени собственного входят все носители данного имени» [Там
же, 133]. Однако разграничение этих групп антропонимов в работе основано на приме-
рах, допускающих неоднозначные интерпретации. Как воплощенные рассматриваются
антропонимы в следующих контекстах: Я увидел Ивана; Она хочет выйти замуж за
Ивана; Гомер существовал и др., а в числе невоплощенных – именования, соотноси-
мые с конкретным, единичным носителем, но употребленные с неопределенным место-
имением либо в аппозитивном сочетании: Тебе звонил какой-то Иван; В Македонии
правил в это время царь Филипп. Оппозиция воплощенных и невоплощенных имен
собственных, предложенная М. А. Кронгаузом, в итоге сводится к оппозиции опре-
д ел ен н ы х и н е оп ре де ле н н ы х имен собственных. Отмечается, что вопло-
щенное имя «в тексте всегда определенно, причем даже тогда, когда это не обусловлено
контекстом» [Там же]. Тезис о том, что названный с помощью ИС объект всегда четко
определен, отграничен, очерчен (Л. Блумфилд, Л. В. Щерба, А. В. Суперанская и др.),
долгое время в отечественной ономастике не подвергался сомнению. И лишь в после-
дние годы высказываются точки зрения на имя собственное, отрицающие справедли-
вость данного суждения [см., например: Щетинин, 1999].
Концепция ИС, учитывающая два функциональных типа – общие имена соб-
с т в е н н ы е и и н д и в и д уа ль н ы е с об с т в е н н ы е и м е н а, вслед за А. Гар-
динером, разрабатывалась П. В. Чесноковым, позднее – Л. Д. Чесноковой (в аспекте
соотношения ИС и имен числительных) и их последователями [см., например: Чесно-
ков, 1967; Чеснокова, 1996; Чабристова, 1998; Уляшева, 2001]. Разграничивая общие
и индивидуальные ИС, Л. Д. Чеснокова предлагает учитывать двоякий характер их фун-
кционирования: «1) функционирование отдельных лексем в словаре (словарное функ-
ционирование) вне закрепленности за конкретным референтом и 2) функционирование
в составе связной речи при условии их закрепленности за отдельным референтом»
[Уляшева, 2001, 66]. Различия двух типов ИС, как справедливо отмечает исследова-
тель, связаны с семасиологической и номинативной функциями: «Словарное функцио-
нирование имен собственных типа Анна сохраняет самое общее их значение – ‘женщи-
на с именем Анна’ и семантически не дифференцирует имена Анна, Мария, Ольга и
т. п. Функционирование имен собственных при их закрепленности за определенным
референтом (в связной речи) наполняет их богатым содержанием, и слова Анна, Ма-
рия, Ольга дифференцируются семантически на основании самых различных призна-
ков (по возрасту, по внешности, по характеру, по социальному положению и т. п.)»
[Уляшева, 2001, 66–67]. С другой стороны, отличаясь в характере индивидуальной
номинации, «общие имена собственные обладают только виртуальной индивидуальной
номинацией, т. е. в них только заложена способность выполнять функцию индивиду-
альной номинации, но на словарном уровне эта способность не реализуется, она реали-
зуется лишь в случае закрепления их за конкретными референтами, что проявляется
в связной речи» [Чеснокова, 1996, 105]. Таким образом, противопоставление общих и
индивидуальных ИС основывается Л. Д. Чесноковой на оппозиции языка и речи. В ином
ключе описание общих и индивидуальных ИС представила О. Я. Уляшева, которая, рас-
смотрев ИС с точки зрения их определенности/неопределенности в языке и речи, выдели-
ла общи е (повторяющиеся в разных именованиях ИС, обладающие в языке
«генерализирующей определенностью») и индивидуальные ИС (имена истори-
ческих деятелей, литературных персонажей и т. д., которые сохраняют «индивидуали-
зирующую определенность в языке») [Уляшева, 2001, 66–67].
К разграничению двух типов антропонимов обращаются исследователи, занимаю-
щиеся проблемами двуязычной лексикографии и транскрипции иноязычных имен, ими
выделяются либо е д и н и ч н ы е и об щ и е, либо е д и н и ч н ы е и м н ож е -
ственные антропонимы [см.: Берков, 1974, 107; Ермолович, 2001, 39]. По определе-
нию Д. И. Ермоловича, множественные антропонимы – «такие имена, которые в языковом
сознании коллектива не связываются предпочтительно с каким-то одним человеком», а
единичные – антропонимы, которые «также принадлежат множеству людей, но с кем-
то одним связаны прежде всего. Это имена людей, получивших широкую известность».
Принцип разграничения двух типов антропонимов, который заключается «в отсутствии
или наличии объекта, на который антропоним указывает в первую очередь» [Ермоло-
вич, 2001, 39], выглядит достаточно субъективным.
Оригинальные идеи о функциональной неоднородности антропонимии в разное
время высказывались А. В. Суперанской и Л. М. Щетининым.
Предложенная А. В. Суперанской типология ИС строилась на идеях А. И. Смир-
ницкого о реальных и потенциальных словах, а также на работах Л. В. Щербы, описав-
шего лексику с точки зрения активного/пассивного запаса. А. В. Суперанская выделяет
следующие группы ИС: п а с с и в н ы е п от е н ц и а л ь н ы е, а к т и в н ы е ре -
а л ьн ы е и а кти в н ы е п от ен ц и а л ьн ы е [см.: Суперанская, 1973, 216]. Четко
не очерчивая круг данных групп онимов, исследователь указывает на их различную
степень известности носителям языка, принадлежность индивидуальному лексикону либо
воспроизводимость «в общественном масштабе»: «субъективный фактор – известность
имени для индивида – влияет на объективный – реальную принадлежность имени к дан-
ному языку» [Там же, 217].
Однако в последующих работах А. В. Суперанская ставит под сомнение признак
общественной воспроизводимости как критерий отнесения ИС к определенной группе
языковых единиц: «Для членов одного языкового коллектива основное ядро активной
нарицательной лексики едино (иначе была бы затруднена коммуникация). <...> Набор

активно употребляемых собственных имен для каждого человека свой, индивидуаль-
ный. <...> Поскольку набор активных и даже пассивных собственных имен в отдель-
ных социумах свой особый, общее речевое употребление их, единое для всех членов
социума, невозможно» [Суперанская и др., 1986, 35–36]. Таким образом, вопрос об от-
ношении «реальных» и «потенциальных» имен собственных к языку и речи был по-
ставлен А. В. Суперанской, но не был однозначно решен. Выделение реальных и
потенциальных имен, предложенное исследователем, не учитывало их воплощенности
или невоплощенности. Противопоставляя языковую системность ИС их речевому упот-
реблению, А. В. Суперанская утверждала: «Для системности ИС безразлично, имеет ли
такое-то имя в данный момент своих живых носителей», – отмечая при этом, что «изуче-
ние календарных имен как определенной системы и изучение употребления имен в живой
речи дают значительные расхождения» [Там же, 55].
В одной из работ Л. М. Щетинина предлагается понятие номосферы (номе-
носферы) применительно к антропонимии. При этом разграничиваются индиви-
д уа л ь н а я номеносфера и номеносфера я з ы ков ого кол ле кт и в а. Внутри
индивидуальной номеносферы выделяются виртуальный и актуальный слои.
Понятие виртуальной антропонимии отчасти пересекается с идеей невоплощенных они-
мов: «Знание традиционного национального именника является виртуальным для любо-
го русского человека, но лишь часть русскоговорящих людей в определенных условиях
прибегает к его актуализации». К виртуальным отнесены и воплощенные антропонимы
пассивного запаса: «Виртуальным остается большинство имен, усвоенных человеком
в период учения, и имена и названия, характерные для страны, покинутой человеком
при переезде на новое местожительство, особенно при эмиграции. То же относится к
ономастической лексике, специфичной для профессии, оставленной человеком при пере-
мене занятия и при других изменениях условий существования» [Щетинин, 1999, 18]. То
есть виртуальными именами являются все имена, которые не находят речевой реализа-
ции в конкретный момент речи индивидуального субъекта номеносферы.
Разграничивая виртуальную и актуальную антропонимию, Л. М. Щетинин не ста-
вит вопроса об их отношении к языку или речи. С одной стороны, отмечается, что
«актуальная “номосфера” объединяет имена широкого диапазона: от тех, чьи референты
лишь поверхностно знакомы ее обладателю, до имен, образующих ядро его мысли-
тельной системы» [Там же, 22]. Утверждаемый исследователем ментальный характер
виртуальной антропонимии позволяет думать о ее принадлежности к активному и пас-
сивному языковому запасу. Одновременно с этим автор говорит о том, что «имена,
актуализированные различными контекстуальными средствами, входят в актуализиро-
ванную номосферу, время существования которой ограничивается сохранением усло-
вий или средств актуализации. Прекращение действия этих условий ведет к возвращению
имени в слой виртуальной ономастики» [Там же, 23]. Актуальная номосфера носит
субъективный характер и поэтому не стабильна: «на момент речи и на момент анализа
она может различаться» [Там же]. В работе утверждается сугубо речевой характер
актуальной антропонимии, существование которой ограничено рамками конкретного
речевого акта, в то время как статус виртуальной антропонимии не уточняется.
В числе точек зрения, высказываемых по поводу рассматриваемой проблемы, зас-
луживает внимания позиция М. Э. Рут, которая, размышляя о семантике антропони-
мов, говорит о необходимости разграничения «антропонимов вообще» и «личных имен».

«Антропонимы вообще», существующие вне конкретного денотата, не являются лич-
ными именами собственными, «поскольку здесь отсутствует главное свойство имени
собственного – способность индивидуализации» [Рут, 2001, 62]. В числе наиболее
существенных различий «антропонимов вообще» и «личных имен» отмечается: «антропо-
ним сам по себе» не имеет реального значения, его семантика определяется общенародны-
ми культурными коннотациями, а личное имя конкретного человека обладает отсоциумным
денотатом и отсоциумным коннотатом, семантика личного имени определяется закреплен-
ностью его за конкретным членом социума; личное имя, в отличие от антропонима, явля-
ющегося принадлежностью языка, существует в социолекте, и чем ýже социум, тем ярче
особенности функционирования онима [см.: Там же, 63–64]. Оставляя в стороне рассуж-
дения об удачности терминов, использованных для обозначения двух групп антропонимов,
отметим, что М. Э. Рут очень точно охарактеризовала признаки этих групп, раскрыла сущ-
ность семантической противоречивости антропонимической лексики.
Понятие потенциальн ого имени собственного, предлагаемое в настоящей
работе, несколько отличается от закрепленного лингвистической традицией представ-
ления о потенциальной лексике. В отечественной науке потенциальные слова рассмат-
риваются в одном ряду с окказионализмами и словами активного и пассивного запаса
по признаку отношения к языку и функционированию в речи [см.: ЛЭС, 1990, 260].
К проблеме потенциальности/реальности слова, поставленной А. И. Смирницким, об-
ращались многие исследователи [см., например: Немченко, 1995, 204–205; Маноли, 1986].
Согласно существующим определениям в словарях и справочниках, потенциальные
слова – окказиональные слова, т. е. слова, которые уже созданы, но еще не закреплены
языковой традицией словоупотребления, или слова, которые могут быть созданы по об-
разцу существующих в языке слов. Отмечается, что вне контекста они перестают быть
словами. Именно в этом ключе решалась проблема реальности/потенциальности имен
собственных в работах А. В. Суперанской. Другое понимание потенциальных слов пред-
лагалось при изучении фразеологии. При данном подходе к потенциальным словам
относятся лексические единицы с ослабленными и конструктивно связанными значе-
ниями, обычно в составе устойчивых сочетаний, например: закадычный друг, поту-
пить голову и др. (А. А. Архангельский, О. С. Ахманова, В. В. Виноградов и др.).
В. В. Виноградов отмечал, что потенциальные слова «лишены прямой номинативной
функции и существуют в языке лишь только в составе тесных фразеологических групп.
Их лексическая отдельность поддерживается лишь наличием словообразовательных
родичей и слов-синонимов» [Виноградов, 1977, 158].
Предлагаемая концепция потенциальности имени собственного созвучна идеям
функциональной грамматики. Понимая под функцией реализуемое назначение языко-
вой единицы, А. В. Бондарко предлагает различать два типа функций языковых единиц:
функции-потенции (Фп) и функции-реализации (Фр). Первые обусловливают возмож-
ное (допустимое) употребление языкового знака, характеризуют его назначение. Второй
тип функций связан с той реальной ролью, которую играет единица языка в высказыва-
нии. Данные функции соотносятся между собой как причина и результат; «Фп превра-
щается в Фр (Фп → Фр) в процессе мыслительно-речевой деятельности говорящего»
[Бондарко, 2001, 341]. При определении потенциальности имени собственного необхо-
димо учитывать не столько его узуальность/окказиональность, активность/пассивность,
хотя они, несомненно, важны, сколько степень реализации тех функций, которые пред-
писаны ИС языком.
Таким образом, для одних единиц данного множества свойственна реализованная
номинативная функция (актуальные антропонимы), для других она остается потенци-
альной. Представляется очевидным, что система актуальных антропонимов как конк-
ретно-референтных языковых знаков в языке противопоставлена системе потенциальных
антропонимов. И поэтому они должны рассматриваться с разных позиций, учитываю-
щих специфику единиц этих множеств.
Требует некоторых замечаний и термин а ктуа л ь н а я а н т роп он и м и я.
Актуализация антропонима, вслед за В. И. Болотовым [Болотов, 1970], в отечественных
работах по ономастике обычно понимается как особое употребление ИС в речи, устанав-
ливающее или раскрывающее его конкретно-референтную отнесенность. Л. М. Щети-
нин связывает актуальные ИС с категорией определенности онимов, понимая под
актуализацией «отсечение всех неактуальных связей имени» [Щетинин, 1999, 161]. По
мнению Л. М. Щетинина, актуализация имени достигается средствами контекста, к ко-
торым относятся дейктические слова, широкий контекст, повторы, эксплицитные деск-
рипции (непосредственный речевой контекст), жесты, мимика (динамический контекст),
исторические, литературные, традиционные ассоциации имени (энциклопедический кон-
текст), грамматические средства актуализации, порядок слов, детерминаторы (грамма-
тический контекст) и др. [см.: Там же].
В данной работе термин «актуальная антропонимия» понимается более широко.
Под актуальными антропонимами подразумеваются референтные имена собственные,
для которых связь с именуемым лицом остается актуальной для носителей языка (или
их отдельной группы) независимо от употребления имени в контексте. Не контекст фор-
мирует референцию антропонима, а антропоним, имея референцию, «выбирает» тот или
иной контекст употребления. Термин реальная ан тропонимия применительно
к данному разряду онимов представляется не вполне точным. Потенциальные имена
также реально существуют в языке, и этот признак не является определяющим для рас-
сматриваемой оппозиции. Таким образом, актуальная антропонимия – это система кон-
кретно-референтных собственных именований, актуальных для носителей языка и
употребляемых в речи для обозначения индивидуальных объектов.
Разграничивая два типа антропонимов, исследователи обращают внимание на сле-
дующие их признаки: языковой/речевой характер, семантическая специфика, наличие/
отсутствие (или единичность/множественность) референции (экстенсиональная семан-
тика), определенность/неопределенность номинации, отношение к общенародному языку,
степень известности и «общественной» воспроизводимости, специфика переносного
употребления.
Сопоставление свойств потенциальных и актуальных антропонимов позволяет рас-
сматривать в числе их главных отличительных черт семан ти ческую сп ец и -
фику. Для одних исследователей точкой отсчета является потенциальное имя, другие
оперируют представлением об актуальных именах.
Вопрос о языковой семантике ИС долгое время определялся тем, что собственно
языковыми антропонимами считались только потенциальные личные имена, которые и
являлись мерилом семантики антропонима и всей онимической лексики в целом, по-
скольку для человеческого сознания «подлинное собственное имя, собственное имя
по преимуществу есть антропоним. Остальные имена собственные как бы уподобляют-

ся антропонимам или приравниваются к ним» [Белецкий, 1972, 161]. На представлени-
ях о значении потенциальных ИС строилась концепция семантически ущербных языковых
знаков, «пустых имен», «ярлыков», «этикеток». Критикуя концепцию Дж. Ст. Милля, О. Ес-
персен справедливо отмечал: «Милль и его последователи слишком много внимания уде-
ляли тому, что можно назвать словарным значением имени» [Есперсен, 1958, 71].
У потенциальных антропонимов не проявлена номинативная функция и нет конк-
ретно-референтной отнесенности. В силу этого их семантика существенно отличается
от значения актуальных антропонимов. В структуре значения таких слов на первый план
выдвигается модальная семантика возможности, потенциальности (имя Иван может
носить любой русский человек, но в действительности не каждый русский человек
носит имя Иван). Более частные семы связывают антропоним с определенным разря-
дом ИС, денотат потенциального имени – ‘слово’, ‘знак’, ‘имя’ в ряду подобных зна-
ков. Для потенциальных антропонимов характерна классификационная семантика,
обусловленная генерализацией представлений о носителях имени и ограниченная не-
сколькими семами (например, ‘человек’, ‘мужчина’, ‘русский’).
Потенциальные и актуальные антропонимы имеют общий набор сем (‘имя’, ‘лицо’,
‘пол’, ‘национальность’ и др.), но их иерархия различна. Денотатом актуального антропо-
нима является не слово, обладающее теми или иными потенциями, а человек, лицо. Архи-
сема выявляется в сочетании ИС с лексемой-классификатором. По словам
М. В. Всеволодовой, функционирование ИС в речи проявляется в закономерности их
сочетаемости с родовыми словами и в степени обязательности классификаторов при ИС
[см.: Всеволодова, 2000, 52]. Для потенциальных имен в современном языке класси-
фикатором является слово имя (vs. фамилия, отчество и др.). В семантике этих они-
мов на первый план выходит идея знаковости, связанная с основной функцией данных
слов в языке – быть потенциальным именем собственным определенного разряда.
Актуальные антропонимы могут употребляться в аппозитивном сочетании с нари-
цательным именем – чаще всего обозначением лица (царь Филипп, поэт Пушкин). В не-
которых случаях (обычно в ситуации знакомства или представления человека) при
актуальном антропониме могут использоваться два родовых слова (девочка по имени
Лида), функцию классификатора из них выполняет обозначение лица. Это не позволяет
согласиться с теми исследователями, которые считают подобные употребления онимов
невоплощенными ИС. Подобные контексты, видимо, следует рассматривать как кон-
тексты идентификации – установления говорящим соответствия имени конкретному
предмету при операции имянаречения или представления. Актуальность (воплощенность)
антропонима не утрачивается, а, наоборот, подчеркивается (Лида – это девочка с опре-
деленным именем Лида; эта девочка и есть Лида).
Отдельного рассмотрения требуют случаи развоплощения актуальных имен, когда
имя намеренно отстраняется говорящим от его носителя. При этом сочетанием с апел-
лятивом-классификатором подчеркивается его знаковый характер (Я читаю поэта
по имени Гомер, Я не знаю художников с фамилией Юон). Развоплощенное упот-
ребление актуального антропонима не означает его перехода в число потенциальных
имен – слово сохраняет свою конкретно-референтную отнесенность. То есть можно
утверждать, что оппозиция потенциальных и актуальных имен не повторяет противопо-
ставление воплощенных/невоплощенных/развоплощенных имен собственных, а суще-
ственно отличается от него.
Потенциальные и актуальные антропонимы имеют разную способность к семанти-

ческому переносу (вторичной номинации), «воплощаются» в речи по-разному. Клас-
сификационное значение потенциальных имен способствует тому, что в речи они могут
воплощаться в качестве условных (неиндивидуализирующих) имен, когда «ИС обозна-
чает общую категорию людей с детализацией пола, национальности и пр.» [Шмелев,
2002, 50]: Каков Савва, такова ему и слава; На бедного Макара и шишки валятся;
У Мирона детки Миронычи, у Ивана – Иванычи и т. д. При таком употреблении ус-
ловные имена способны сочетаться с обобщающими местоимениями все, всякий, каж-
дый, любой: Всяк Еремей про себя разумей; У всякого Федорки свои отговорки и др.
[Там же, 126]. Способность развивать классификационное значение в истории антро-
понимии была свойственна и потенциальным некалендарным именам. Примером мо-
жет служить одно из самых активных некалендарных имен – Богдашко (Богдан), которое
использовалось для именования младенца до крещения. По свидетельству В. И. Даля,
в языке XIX в. имя употреблялось в качестве нарицательного слова со значением ‘об-
щее название всех некрещеных еще младенцев обоего пола’: «Некрещеный богдашка,
дразнят ребят» [Даль, 1, 102].
Семантика актуальных антропонимов, определяемая конкретными признаками кон-
кретного лица, создающими коннотацию имени, мотивирует возможность их метафо-
рического и метонимического употребления или использования в качестве прецедентных
имен. Ядро значения прецедентных имен составляют дифференциальные признаки (вне-
шность, характер, ситуация: Пеле нашего двора, Мегрэ в юбке и др.), а периферию –
«атрибуты имени», тесно связанные с означаемым лицом, но недостаточные для сигни-
фикации (кепка Ленина, бакенбарды Пушкина, усы Гитлера, френч Сталина и т. п.)
[см.: Красных, 2002, 79–99]. Генерализация одного из признаков лица способствует
плюрализации актуального антропонима для создания метафорической номинации груп-
пы сходных объектов («Мы все глядим в Наполеоны»; «Может собственных Плато-
нов и быстрых разумом Невтонов Российская земля рождать» и т. п.). Метонимический
перенос в сфере актуальных антропонимов (например, «автор – произведение/творче-
ство») связан в первую очередь с процессами семантико-синтаксического, контекст-
ного, ситуативно-речевого плана (ср.: «Из Листа и Шопена вместе вырос Скрябин»;
«Кроме Хомякова и Самарина, нечего в руки взять» и другие примеры) [см.: Василев-
ская, 1981, 156–166].
Другим значимым дифференциальным признаком актуальных и потенциальных
антропонимов является отн ош е н и е к я зы ку и реч и. В науке существует
традиция рассмотрения антропонима как языкового знака, лишенного семантики и конк-
ретно-референтной отнесенности, и его речевых реализаций, при которых устанавлива-
ется отношение имени собственного к единичному предмету. Традиционным является
противопоставление антропонимии в языке и антропонимии в речи, констатация этого
соотношения может быть обнаружена в любом научном исследовании, затрагивающем
теоретические проблемы изучения имен собственных. Однако оппозиция потенциаль-
ных и актуальных антропонимов не повторяет этого соотношения и, в известном смыс-
ле, разрушает его. И потенциальные, и актуальные антропонимы могут являться единицами
языка, и те и другие могут употребляться в речи.
Потенциальная антропонимия целиком относится к сфере языка. В русском языке
границы системы потенциальных антропонимов строго определены. В нее входят преж-
де всего личные имена, достаточно хорошо представленные современными словарями

русских личных имен. Главной целью лексикографов является фиксация, сохранение и
поддержка существующих традиций именования. Кодификации подверглась большая
часть модификатов личных имен, которые употребляются в качестве стилистически
окрашенных номинативных вариантов личного имени (Константин – Костя, Дмитрий –
Дима, Димуля, Митя, Митенька, Митек и др.). Потенциальный характер имеют совре-
менные отчества, которые не создаются каждый раз заново, а воспроизводятся в готовом
виде, закрепленном в языке (Михайлович, а не Михаилович; Яковлевич, а не Яковович;
Кузьмич, а не Кузьмович и т. д.).
Тенденция развоплощенного восприятия имен собственных, свойственная совре-
менному русскому языку, находит отражение и в научных исследованиях. Ср., напри-
мер: «Особенность именника крестьянок старой России, а в XVIII в. и горожанок –
ничтожное количество имен, употребленных единично. <…> Из городов несколько обо-
собленнее в этом отношении оказался Великий Устюг, где нашлись Иуалентина (Ва-
лентина), Лукия, Маргарита, Поликсена, имена, очень редкие в России того времени»
[Никонов, 1971, 125]; «Имена Курбат и Шарап, по-видимому, попали к русским от тю-
рок, а к тем – от арабов» [Суперанская, 1998, 19] и мн. др.
В отличие от потенциальных антропонимов, имеющих закрепление в языке, акту-
альные антропонимы могут являться как фактами языка, так и фактами речи. Представ-
ляется очевидным, что многие актуальные антропонимы воспроизводятся в речи, уже
имея референтную отнесенность, а не приобретают эту связь, устанавливаемую каждый
раз заново в том или ином речевом контексте. Это говорит об их узуальном характере:
«Каждый знает (разрядка наша. – С. С.) имя героического лейтенанта Черно-
морского флота Петра Петровича Шмидта, композитора Петра Ильича Чайковского,
русских флотоводцев Степана Осиповича Макарова, Федора Федоровича Ушакова и
многих других выдающихся людей прошлого» [Суслова, Суперанская, 1991, 123].
В системе актуальной антропонимии от собственно языковых антропонимов отли-
чаются речевые антропонимические номинации. Они не имеют закрепленности в язы-
ке, устойчивой воспроизводимости. Функционирование таких номинаций ограничено
рамками одного высказывания или текста, а также группы текстов, которые базируются
на нем и воспроизводят (цитируют) антропоним или антропонимическое сочетание в том
же виде. Создание и употребление речевых номинаций связано с нарушением соци-
альных конвенций об именовании лица, преследует цель выражения субъективного от-
ношения к именуемому («отношусь не так, как все – называю не так, как все»).
Например, не имеют потенциального характера (способности к именованию любого
индивида, носящего определенное имя) окказиональные эмотивные и экспрессивные
словообразовательные варианты личных имен, образуемые в речи по моделям апелля-
тивных экспрессивов, например, с суффиксами -енок (Катенок, Никитенок), -еныш
(Катеныш, Клареныш) [Вежбицкая, 1996, 136–137], -енциj- (Катенция, Натулен-
ция, Светуленция), -ин (Андрюшечкин, Светочкина), как правило, не отражаемые
в специальных словарях, фиксирующих производные личные имена в современном
языке. Большое количество подобных примеров описано Е. Ф. Данилиной, например:
Майя – Маёнок, Маёныш, Маина, Майна, Майонез, Майча, Майчик, Маюся, Ямай-
ка; Людмила – Люданя, Людастая, Людоня, Людуня, Люма, Люмаша, Люмок, Лю-
севна, Люсенция, Люсча, Люсяка и др. [Данилина, 1969, 150].
Современная официальная антропонимия, употребляемая в деловой сфере, закреп-

лена в языке и имеет узуальный характер. Официальный (трехчленный) антропоним
современного русского языка обладает всеми признаками слова: имеет единую номи-
нативную функцию, обладает тесной спаянностью структурных элементов, непроница-
емостью. Речевые номинации в современной антропонимии производятся на базе
официального (документального) именования лица и имеют то же денотативное и рефе-
рентное значение, а потому могут рассматриваться как стилистические модификации
именования (например: Черемисина Лидия Ивановна – Лидия – Лидуха – Лидия Иванов-
на – Черемисиха и др.). Идентификация таких и подобных антропонимов и антропоним-
ных сочетаний в современном языке предполагает их соотнесение с документальным
трехкомпонентным именованием.
В настоящее время наблюдается тенденция к «развоплощению» русских фамилий.
Утрата референтной закрепленности и переход в разряд условных языковых знаков
вызваны несколькими факторами: фиксацией «фамилий вообще» специальными словаря-
ми, активным развитием искусственной номинации в сфере фамилий (литературные «вы-
мышленные» онимы, псевдонимы), возможностью менять, придумывать новые фамилии.
Переход «типичных» фамилий в разряд потенциальных антропонимов – явление позднее,
характерное для современного языка. Отдельные фамилии полностью перешли в число
потенциальных (вспомним знаменитую тройку Иванов, Петров, Сидоров).
Потенциальная и актуальная антропонимия имеют разное отношение к активному и
пассивному запасу лексики. Потенциальные антропонимы, а также развоплощенные име-
на собственные, например прозвища, фамилии, могут оцениваться с точки зрения час-
тотности их использования в качестве ресурсов именования. Именно к системе
потенциальных личных имен применимо слово репертуар, определяющее частотность
употребления антропонимов для именования человека. Многочисленные исследования имен
«массового», «широкого» и «ограниченного» употребления используют количественно-
статистические методы (В. Д. Бондалетов, Л. М. Щетинин, В. А. Никонов, А. В. Суслова,
А. В. Суперанская и др.). Специфической чертой потенциального именника, который мо-
жет оцениваться с позиций активного и пассивного запаса, является частота употребления
в именованиях разных лиц. Признак частотности как показатель стратификации системы
не применим к актуальной антропонимии. Количество употреблений актуальной номина-
тивной единицы характеризует только степень ее устойчивости и в некоторых случаях мо-
жет служить основанием для разграничения языковой и речевой антропонимии.
Потенциальное имя пассивного запаса может оцениваться как «старое», «устарев-
шее», «новое» и т. п. Это связано с очень медленным темпом развития системы потен-
циальных имен в языке. Потенциальная антропонимия представляет собой относительно
стабильную, статичную систему. Сохранение в языке потенциальных личных имен обус-
ловливает преемственность антропонимии разных исторических эпох. Актуальная ант-
ропонимия более динамична. Официальная антропонимия как лексическая подсистема
русского языка имеет нестабильный характер, ей свойственно постоянное обновление.
Появляющиеся новые актуальные антропонимы функционируют в языке социальных
групп, часть из них становится достоянием общенародного языка (имена обществен-
ных деятелей, известных личностей и т. д.). Она также может характеризоваться с по-
зиций активного и пассивного запаса, но это определяется не частотностью,
предпочтительностью выбора данной номинации лица, а степенью актуальности пред-
ставления о конкретном референте для носителей языка, регулярностью употребления

актуального антропонима в речи. Утрата актуальности антропонима равнозначна огра-
ничению его употребления и постепенному исчезновению из языка. По данному при-
знаку актуальные антропонимы несколько отличаются от потенциальных. Среди них
можно выделить антропонимы-историзмы (Иван Грозный, Димитрий Самозванец,
Никита Сергеевич Хрущев).
Таким образом, обращаясь к анализу антропонимического материала, следует иметь
в виду не одну систему имен собственных определенного разряда, а две самостоятель-
ные подсистемы, которые по-разному организованы, имеют разные тенденции и на-
правления развития, а потому не могут описываться с одних и тех же позиций. Актуальные
и потенциальные антропонимы связаны сложными отношениями, которые требуют спе-
циального рассмотрения.
Белецкий А. А. Лексикология и теория языкознания (ономастика). Киев, 1972.

Берков В. П. Вопросы двуязычной лексикографии: (Словник). Л., 1973.
Болотов В. И. Актуализация антропонимов в речи (на материале английского языка): Дис. … канд.
филол. наук. Ташкент, 1970.
Бондалетов В. Д. Русская ономастика. М., 1983.
Бондарко А. В. Теория значения в системе функциональной грамматики: На материале русского язы-
ка. М., 2002.
Василевская Л. И. Синтаксические возможности имени собственного (метонимический перенос у ант-
ропонимов) // Проблемы структурной лингвистики. 1981. М., 1983. С. 156–166.
Вежбицкая А. Личные имена и экспрессивное словообразование // Вежбицкая А. Язык. Культура.
Познание. М., 1996.
Виноградов В. В. Об основных типах фразеологических единиц // Лексикология и лексикография:
Избр. тр. М., 1977. С. 140–161.
Всеволодова М. В. Теория функционально-коммуникативного синтаксиса: Фрагмент прикладной (пе-
дагогической) модели языка: Учебник. М., 2000.
Гак В. Г. Лексикология // Лингвистический энциклопедический словарь. М., 1990. С. 260.
Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. М., 1955 (воспроизв. 2-го изд.
СПб.; М., 1880–1882).
Данилина Е. Ф. Категория ласкательности в личных именах и вопрос о так называемых «сокращенных»
формах имен в русском языке // Ономастика. М., 1969.
Ермолович Д. И. Имена собственные на стыке языков и культур. М., 2001.
Есперсен О. Философия грамматики. М., 1958.
Красных В. В. Этнопсихолингвистика и лингвокультурология: Курс лекций. М., 2002.
Кронгауз М. А. «Воплощенное» и «невоплощенное» имя собственное: некоторые аспекты референции
// Экспериментальные методы в психолингвистике. М., 1987. С. 118–135.
Маноли И. З. Потенциальное слово стилистического назначения и функциональный стиль // Функцио-
нально-стилистический аспект языковых единиц разных уровней. Романо-германская филоло-
гия: Межвуз. сб. Кишинев, 1986.
Немченко В. М. Основные понятия лексикологии в терминах: Учеб. слов.-справ. Н. Новгород, 1995.
Никонов В. А. Женские имена в России XVIII в. // Этнография имен. М., 1971.
Перкас С. В. Имена собственные и нарицательные в словаре и художественном тексте // Материалы к серии
«Народы и культуры». Вып. 25. Ономастика. Ч. 1. Имя и культура. М., 1993. С. 141–143.
Подольская Н. В. Антропонимика // Русский язык: Энциклопедия. 2-е изд. М., 1997.
Подольская Н. В. Словарь русской ономастической терминологии. 2-е изд. М., 1988.

Рут М. Э. Антропонимы: размышление о семантике // Изв. Урал. гос. ун-та. 2001. № 20. [Сер.] Гума-
нитарные науки. Вып. 4. С. 59–64.
Стеблин-Каменский М. И. Древнеисландская топономастика как материал к истории имени собствен-
ного // Стеблин-Каменский М. И. Спорное в языкознании. Л., 1974.
Суперанская А. В. Общая теория имени собственного. М., 1973.
Суперанская А. В. Словарь русских личных имен. М., 1998.
Суслова А. В., Суперанская А. В. О русских именах. Л., 1991.
Суперанская А. В. и др. Теория и методика ономастических исследований / А. В. Суперанская, В. Э. Сталтмане,
Н. В. Подольская, А. Х. Султанов. М., 1986.
Уляшева О. Я. Значение определенности – неопределенности у имен собственных в системе языка и в речи
// Функционально-семантический аспект единиц русского языка: Межвуз. сб. науч. ст.: Памяти
докт. филол. наук, проф. Лилии Дмитриевны Чесноковой посв. Таганрог, 2001. С. 65–69.
Чабристова Е. В. Индивидуально-номинативная функция имен числительных как основа их функци-
онирования в роли имен собственных (на материале современного русского языка): Автореф.
дис. ... канд. филол. наук. Таганрог, 1998.
Чесноков П. В. Слово и соответствующая ему единица мышления. М., 1967.
Чеснокова Л. Д. Имена числительные и имена собственные // Филол. науки. 1996. № 1. С. 104–113.
Шмелев А. Д. Русский язык и внеязыковая действительность. М., 2002.
Щетинин Л. М. Актуальные вопросы прикладной ономастики. Ростов н/Д., 1999.
Gardiner A. The theory of proper names. L., 1954.
* * *
Сергей Николаевич Смольников – кандидат филологических наук, доцент ка-
федры русского языка Вологодского государственного университета.
ВОПРОСЫ
2005. № 2
О. Е. Фролова
АНТРОПОНИМ
В ЖЕСТКО СТРУКТУРИРОВАННОМ ТЕКСТЕ
The article deals with antrophonims in proverbs. The embodied antrophonims

are used referently, denoting concrete persons. The referent use of antrophonims
concern Christ and Saints Nicolas (Христос, Никола). The disembodied names are
used in a position of vocative and an actant of a situation. The disembodied names
form a close circle known to a speaker and and to an addressee.
В языке антропоним может функционировать по крайней мере двояким образом:

во-первых, указывая на объект, который наречен этим именем, и, во-вторых, показы-
вая, какими признаками, присущими некоему известному носителю имени, наделен
кто-то еще, похожий на него, но нареченный иным именем. В первом случае речь идет
о том, что антропоним занимает позицию актанта предиката в предложении. Такое упот-
ребление референтно. Во втором случае антропоним занимает позицию предика-
та, и такое имя собственное нереферентно [см.: Падучева, 1985].
Антропоним первого типа соответствует тому, что А. Гардинер назвал невоплощенным
именем, а второго типа – воплощенным [см.: Gardiner, 1940; см. об этом также: Кронгауз,
1987]. В работах последнего времени по отношению ко второму типу имени собственного
часто применяют термин п рецедентное имя [см., например: Гудков, 1999].
Однако случаями референтного актантного и нереферентного предикатного не ог-
раничивается употребление антропонимов в речи. Можно говорить еще и о родовом
статусе имени собственного: Наши Иваны себя еще покажут. Кроме того, в сознании
говорящего существует представление о типовом имени. Для носителей английского
языка типичное русское имя – Иван, в представлении русских типичное немецкое имя –
Фриц. В речи антропоним в составе словосочетания с неопределенным или определи-
тельным местоимением может быть употреблен как референтно, когда говорящий под-
разумевает конкретный объект, так и как обозначение класса объектов, но в обоих
случаях такое употребление – с оттенком пренебрежительности: Какой-то Иванов бу-
дет меня учить; Всякие Вани будут мне здесь мешать [см.: Николаева, 2000].
© О. Е. Фролова, 2005
АНТРОПОНИМ В ЖЕСТКО СТРУКТУРИРОВАННОМ ТЕКСТЕ 37
Мы хотим выяснить, так же ли функционирует антропоним в жестко структуриро-

ванном тексте. Но сначала определим содержание данного термина. Под жестко
ст руктури рованны м текстом мы понимаем такое речевое произведение, кото-
рое построено по определенной, известной носителю языка и культуры схеме, воспро-
изводимой при порождении текста и формирующей набор пресуппозиций и ожиданий
при его восприятии и понимании. А следовательно, такие тексты можно описать при помо-
щи одной формулы (или нескольких формул), которая, подобно пропповской морфо-
логии сказки, отражала бы все уровни текста, и прежде всего языковой. По нашему
мнению, «формульное» описание заключается, в частности, в выявлении разрешений и
запретов, которым подчиняются языковые единицы в подобном тексте.
К жестко структурированным текстам можно отнести прежде всего фольклорные
произведения: волшебную сказку, анекдот и пословицу. Не ставя перед собой подоб-
ной исследовательской задачи, заметим, что чем пространнее и сюжетнее речевое про-
изведение, тем меньшим количеством формул оно, по-видимому, описывается.
Очевидно, что для пословицы нельзя вывести одной единственной формулы, которая
отражала бы все разнообразие текстов этого жанра.
Ограничим предмет нашего исследования – будем анализировать только послови-
цы как синтаксически законченные высказывания. Таким образом, сразу же выпадают
из сферы рассмотрения поговорки, поскольку они не являются предложениями. Среди
паремий обратимся только к одному виду речений, выделяемых по коммуникативной
цели высказывания – способности выражать обобщенный смысл. Поэтому за предела-
ми анализа останутся загадки, представляющие собой вопрос на глубинном уровне,
даже если поверхностная структура оформлена иначе [см.: Николаева, 1995].
Способность выражать обобщение связана с особенностями предиката, который
не должен быть локализован в пространстве и времени. По характеру предиката и отно-
шению высказывания к экстралингвистической действительности мы отделяем посло-
вицы от примет. Для последней разновидности паремий характерны условные отношения,
при этом главная часть сложноподчиненного предложения, а также конструкция «к +
дат. п.» или существительное с пропозитивной семантикой эксплицитно или имплицит-
но отнесены к будущему времени (Если ружье на праздник не заряжено, то испор-
тится; Подол загнулся – к корысти; Поп, да девка, да порожние ведра – дурная
встреча).
Синтаксически приметы сближаются с пословицами, в которых эксплицитно вы-
ражаются или подразумеваются условные отношения: Если гора не идет к Магомету,
то Магомет идет к горе – пословица; Если труднобольной чихнет, будет жив –
примета. В отличие от примет, в пословицах, построенных по условной модели, в пра-
вой части скорее выражается возможность наступления события. В примете предикат
правой части, выраженный глаголом в будущем времени или инфинитивом, предпола-
гает бóльшую обязательность осуществления некоторого предсказанного события. Кроме
того, только в пословице возможно нереализованное условие, выраженное сослага-
тельным наклонением: Если б знал, где упаду, подстелил бы соломки. Подобная мо-
дальность нереализованной возможности не встречается в примете. Таким образом,
в разграничении двух типов паремий важную роль играет модальность.
Обобщенность пословицы как жанра выражается в том, кого имеет в виду говоря-
щий, употребляя клишированное речение: а) непосредственно адресата, б) третье лицо,
38 О. Е. Ф Р ОЛО ВА
в) самого себя. В последнем случае говорящий воспринимает себя как актанта экстра-
лингвистической ситуации.
Итак, мы предполагаем рассмотреть, как антропоним функционирует в жанре по-
словицы. Материалом для анализа служит собрание пословиц В. И. Даля.
Интуитивное представление о жанре пословицы побуждает предположить, что, во-
первых, антропоним будет встречаться в подобном жанре нечасто, а, во-вторых, в по-
словице, по-видимому, имя собственное, называющее человека, не должно быть
референтным. Проверим наши предположения.
Подтверждением нечастотности может служить паремиологический минимум
Г. Л. Пермякова [1988]. В нем обнаруживаем только две пословицы с антропонимами:
Если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе; На бедного Макара все шишки
валятся. Обе пословицы Г. Л. Пермяков помещает в первый подраздел, в который вклю-
чены клише с образной мотивировкой общего значения. Во втором подразделе среди
клише с прямой мотивировкой общего значения тексты с антропонимами отсутствуют.
На наш взгляд, полученное подтверждение – кажущееся. Анализ пословиц русского
народа, собранных В. И. Далем, дает иную картину – более 700 пословиц с антропони-
мами. Ко второму предположению мы сможем вернуться после того, как выявим ме-
ханизмы функционирования антропонима в пословице.
Для того чтобы понять, как же ведет себя антропоним в пословице, покажем, на какие
две большие группы можно разделить корпус пословиц с точки зрения логико-синтак-
сических отношений.
Мы строим свою типологию на положении, высказанном Г. Л. Пермяковым, соглас-
но которому пословица, представляющая собой предложение, – знак ситуации. Следо-
вательно, на пословицу можно распространить и представление о логико-синтаксической
структуре предложения. С нашей точки зрения, в качестве критерия можно предложить
заполненность/незаполненность актантных позиций предиката. Первую группу соста-
вят пословицы с заполненными актантными позициями, вторую – пословицы с неза-
полненными актантными позициями [см.: Фролова, 2003]. В обеих группах для нас
особенно важно, заполнена ли позиция субъекта предложения.
В выделенных нами типах по-разному работают референциальные механизмы.
Для того чтобы употребить пословицу в речи, говорящий должен 1) проанализировать
экстралингвистическую ситуацию, 2) выделить в ней актанты и сирконстанты, 3) опре-
делить количество актантов, 4) модус общей оценки по шкале «плюс»/«минус», 5) вы-
явить объект оценки, 6) результаты этого анализа соотнести с пословичной структурой.
Если экстралингвистическая и пословичная ситуации обнаруживают структурное сход-
ство, употребление пословицы уместно.
В первой группе можно говорить о презумптивной предикации, которая осуществ-
ляется следующим образом. При употреблении пословицы Муравей не велик, а горы
копает говорящий сначала должен в презумпции построить суждение S cop P, где S –
субъект, а P – предикат. В презумпции это предложение выглядит следующим образом:
S (N) cop муравей, где N – актант экстралингвистической ситуации. Существительное
муравей, занимающее в пословице позицию субъекта, в презумптивном предложении
выступает как предикат.
Во второй группе механизм презумптивной предикации не актуален, так как актан-
тные позиции свободны. Для пословицы Что потрудимся, то и поедим работает иной
референциальный механизм. При незанятой позиции предикат пословицы соотносится

либо с адресатом, либо с третьим лицом (актантом экстралингвистической ситуации),
либо с самим говорящим. Актант реальной ситуации «встраивается» в незанятую на по-
верхностном уровне позицию.
Наблюдения показывают, что пословицы с антропонимами относятся к обоим типам.
Первый тип: Доселе Макар гряды копал, а ныне Макар в воеводы попал [ПРН, 1, 50]1;
Ир Крезу не товарищ [1, 58]. Второй тип значительно уступает первому по количеству:
Не бей Фому за Еремину вину [1, 145].
В качестве первого шага посмотрим, каким образом функционируют в пословице
воплощенные и невоплощенные имена.
Воплощенные имена в пословицах группируются следующим образом: а) библей-
ские имена и имена святых, б) имена языческих божеств, в) имена исторических дея-
телей.
С логико-синтаксической точки зрения воплощенные имена не сконцентрированы
в каком-либо одном типе, ср.: Никола на море спасет, Никола мужику воз подымает;
На поле Никола общий бог [1, 28]; Поклоняйся Христу не мазаному, не писаному, а
Христу животворному (духоборцы) [1, 31]; Проси Николу, а он Спасу скажет [1, 26].
В первом типе с заполненными актантными позициями воплощенный антропоним
может быть субъектом. Но при этом не во всех случаях работает механизм презумптив-
ной предикации. Причина в том, что антропоним в подобных пословицах называет сверх-
человеческую силу. И несмотря на то, что на поверхностном уровне имя собственное
находится в позиции субъекта, на глубинном уровне позиция имени другая. Мы интер-
претируем ее как позицию глубинного адресата (вокатива), к которому обращена просьба
говорящего. Данные пословицы могут быть перефразированы как просьбы, обращен-
ные к Николе, спасти на море или помочь в полевых работах.
К первому типу следует отнести ряд других пословиц с воплощенными библейс-
кими именами: Адам согрешил, а мы воздыхаем [1, 162]; Бог создал Адама, а черт –
молдавана [1, 272], – где также, на наш взгляд, наблюдается референтное употребле-
ние имен. Но здесь следует говорить о прецеденте в значении, исконно присущем этому
слову: ‘случай, имевший место в прошлом и служащий примером или оправданием для
последующих случаев подобного рода’ [МАС, 3, 387]. Добавим: или имярек, примеру
которого последовали другие либо результаты действий которого мы ощущаем.
Во втором типе пословицы с незаполненной актантной позицией субъекта часто
эксплицирована позиция адресата при предикате в форме глагольного императива: По-
клоняйся Христу не мазаному, не писаному, а Христу животворному (духоборцы)
[1, 31]; Проси Николу, а он Спасу скажет [1, 26].
Имя собственное в пословицах с предлогами для и ради называет лицо, для кото-
рого предназначается что-либо: Не для Иисуса, а ради хлеба куса; Не для хлеба куса,
ради самого Иисуса [1, 33].
Ко второму типу относится речение с антропонимом, обозначающим объект, на кото-
рый направлены физические и духовные усилия субъекта пословицы: Себя хлыщу –
Христа ищу [1, 32].
1
Далее все примеры приводятся по этому изданию, а ссылки на него даются с указанием тома и
страницы в квадратных скобках.
Нами не обнаружено пословиц, в которых имена Никола и Иисус Христос выпол-

няли бы роль эксплицитного или семантического предиката.
Все описанные выше случаи объединяются референтным характером употребле-
ния антропонима. Критерием служит невозможность построения презумптивного пред-
ложения, в котором воплощенное имя занимало бы позицию предиката. Так опровергается
второе интуитивное предположение о том, что в жанре пословицы антропоним не мо-
жет быть употреблен референтно.
Часть воплощенных имен (большинство библейских, а также мифологические,
мифологизированные имена и имена, называющие реальных исторических деятелей)
ведут себя в плане референции иначе. Богат, как Крез, а живет, как пес [1, 80] –
качественный предикат, выраженный кратким прилагательным, служит одновременно
и основанием сравнения. В речении По бороде – Авраам, а по делам – Хам [2, 167]
антропонимы также занимают позицию предиката.
Антропоним встречается также в позиции предиката с отрицанием. Эта конструк-
ция может быть названа связанной, так как отрицание в ней невозможно опустить: Бог
не (Мокошь) Никитка, повыломает лытки (т. е. накажет) [1, 24].
Конструкция S не cop P, в которой и субъект, и предикат выражены именами соб-
ственными, не накладывает ограничений на форму выражения субъекта и предиката,
это могут быть как воплощенные, так и невоплощенные антропонимы. Употребление
невоплощенного имени в позиции предиката требует презумптивного знания от адреса-
та сообщения: Ваня – не Петя; Ваня – не Чайковский; Чайковский – не Моцарт.
Что касается предложений типа Ваня не Чайковский, здесь можно говорить о двух
омонимичных конструкциях. Как предложение характеризации, в котором говорящий
имеет в виду то, что один носитель имени не обладает качествами, присущими другому
носителю имени, конструкция возможна только с воплощенным антропонимом. Вторая
интерпретация – предложение именования с отрицанием (у человека другая фамилия):
Фамилия Вани – не Чайковский. В этом смысле предложения Ваня не Иванов, Ваня
не Петрович бессмысленны с точки зрения характеризации.
В пословице Бог не (Мокошь) Никитка, повыломает лытки В. И. Даль при-
водит воплощенное и невоплощенное имя, первое называет языческое божество, вто-
рое – некое незначительное лицо. В той же конструкции встречается воплощенное имя,
потерявшее свой статус: Бог не Мануков, и без посула милует (вице-губ. в СПб., 1712)
[1, 146]. Очевидно, комментарий в скобках понадобился В. И. Далю, так как антропо-
ним и связанные с ним ассоциации уже «вышли из светлого поля сознания» носителя
языка.
В конструкции S cop не P (ИС) предикатное употребление антропонима не позво-
ляет ему быть референтным.
В первом типе пословиц в позиции субъекта для воплощенных имен работает ме-
ханизм презумптивной предикации, так как актанты экстралингвистической ситуации
должны быть соотнесены с библейскими, мифологическими и мифологизированными
персонажами: Давид молится и плачет, а Саул веселится и скачет [1, 350] – царь
Израиля, избранник Божий и победитель Голиафа, противопоставляется своему тестю,
который был отвергнут Богом [1 Цар.]; Ир Крезу не товарищ [1, 58] – Ир, не угодный
Богу и умерщвленный по его воле, противопоставляется царю Лидии, известному сво-
им богатством.
В пословице принципиальная разница в функционировании воплощенного мифо-

логического и воплощенного реального имени заключается в том, что второе требует
презумптивной предикации и не способно к референтному употреблению: И Мамай
правды не съел [1, 144]; Степан Разин на ковре летал и по воде плавал [1, 270].
Примеров паремий с воплощенными именами реальных исторических личностей
довольно мало.
Посмотрим теперь, каким образом в пословице отражена трехчастная структура
русского антропонимического именования имя + отчество + фамилия [ср: Пеньковс-
кий, 2004].
При анализе материала нами не обнаружена полная трехчастная модель. Что каса-
ется пословиц с фамилиями, эти тексты в большинстве своем «вышли из светлого
поля сознания» носителя русского языка и культуры, так как воплощенные антропони-
мы утратили свой статус. В. И. Даль, приводя их, сопровождает комментариями: Чер-
нышевский (насильственный) мир (у калужан, коих усобицы прекратил ген.-губернат.
П. Чернышев при Петре I) [2, 272]; Не всяк таков, как Иван Токмачев: седши на конь,
да и поехал в огонь (Ив. Токмачев убит под Венденом в 1578 г.; впрочем, это также
загадка, коей разгадка – горшок) [1, 213]; Пропал, как Бекович (при Петре I послан-
ный в Хиву и погибший с отрядом) [1, 270]; По милости боярской – сам себе Пожар-
ский [2, 181]. Эти пословицы относятся ко второму типу с незаполненными актантными
позициями. В них с помощью сравнительного союза как и словосочетания сам себе
эксплицирован механизм сопоставления действий актанта экстралингвистической си-
туации с теми предикатами, которые были связаны в сознании носителя языка с Ива-
ном Токмачевым и Бековичем. В середине XIX в. эти антропонимы были воплощенными
именами. Можно предположить, что только антропоним Пожарский сохраняет в на-
стоящее время статус воплощенного имени.
Ко второму типу также относится речение Полно врать, где тебе Куракина знать?
[2, 197], в котором антропоним занимает объектную актантную позицию. Видимо, имеется
в виду представитель княжеского рода Куракиных, но В. И. Даль не поясняет, кто именно:
сподвижник Петра I Б. И. Куракин (1676–1727), его сын А. Б. Куракин (1697–1749),
бывший послом во Франции, или фаворит Павла А. Б. Куракин (1752–1818), вице-
канцлер, президент Коллегии иностранных дел и также посол во Франции, прозванный
за любовь к роскоши павлином? Если предполагается референтное употребление антропо-
нима, утрачивается обобщенный смысл. Остается предположить, что работает презумп-
тивная предикация, тогда имеется в виду Куракин как некое значительное лицо.
Отметим, что случаев с антропонимами-фамилиями среди пословиц чрезвычайно
мало. Значительно больше примеров, в которых употреблены имя и отчество. Один
из таких случаев – именование иностранцев и инородцев по русской модели: Немец
Иван Иваныч, Адам Адамыч и пр.; Шпрехен зи дейч, Иван Андреич? [1, 271]. Здесь
наименование имя + отчество не референтно, а представляет типовое наименование,
принятое в русском речевом этикете.
В речении Один Иван – должно; два Иван – можно; три Иван – никак не воз-
можно (сказал немец про Ивана Ивановича Иванова) [2, 173] мы имеем дело с мета-
текстом: в комментарии, данном В. И. Далем в скобках, указан говорящий – носитель
инокультурной точки зрения на стандартную формулу именования.
Большинство антропонимов, которые встречаются в пословице, это личные имена.
Имена встречаются в следующих синтаксических позициях: а) актантной (Улита

едет, да когда то будет [2, 9]); б) обращения (Живи, Устя, рукава спустя [1, 380]);
в) сирконстантной при обозначении места и времени (Правда у Петра и Павла (где
в Москве был застенок) [1, 130]; Он правду скажет только на Св. Касьяна (т. е. 29
февраля) [1, 157]).
В пословице имя может употребляться как а) краткий дериват от полного имени
(Жаль Насти, а парня изнапастит [1, 283]); б) дериват имени с уменьшительно-лас-
кательными суффиксами (Горькому Кузеньке горькая и долюшка [2, 174]); в) дери-
ват имени с уменьшительным суффиксом -к- (Не по Соньке салазки (санки) [2, 115]);
г) дериват имени с суффиксом -ех- (Плохо, Терёха (Алёха), хило, Вавила [1, 109]);
д) имя в сочетании с притяжательным местоимением наш (Наш Касьян на что не
взглянет, все вянет [1, 42]); е) имя в сочетании с определительным местоимением
всякий (У всякого Павла своя правда [1, 146]).
Каков денотативный статус этих имен? На наш взгляд, нельзя говорить о том, что
эти антропонимы в пословицах употреблены референтно, т. е. относятся к каким-либо
конкретным людям. В этом убеждает и то, что часто существуют тождественные по смыс-
лу речения с разными именами собственными, ср.: Каков Пахом, такова и шапка на нем;
Каков Савва, такова ему и слава [1, 180]; Каков Мартын, таков у него и алтын; По
Ивашке и рубашка; По Сеньке и шапка (по Ереме колпак); По Сеньке шлык, коли
косенько сшит [1, 181]; По Сеньке и шапка, по бабе и шлык [2, 60].
Как же работает механизм презумптивной предикации в случае с невоплощенным
именем? Думается, что в его описание следует ввести дейктический компонент. Тогда
имя «потянет» за собой всю ситуацию. Механизм референции в пословице S (ИС) P
выглядит, видимо, следующим образом: N cop тот S (ИС), который P, где N – актант
экстралингвистической ситуации, S – субъект, ИС – имя собственное, P – предикат. На-
пример, в речении Федюшке дали денюшку, а он и алтына просит [2, 149] референция
происходит так: N – тот Федюшка, которому дали денюшку, а он и алтына просит.
Особо следует оговорить пословицы с антропонимом-обращением. Сложность их
логико-синтаксической структуры в том, что они обращены к названному по имени
адресату. В таких пословицах как бы двойной адресат: а) внешний – экстралингвисти-
ческий, на который указывает предикат, и б) внутренний – названный в пословице име-
нем собственным. Между экстралингвистическим адресатом и говорящим находится
преграда в виде имени собственного, называющего внутреннего адресата. Таким обра-
зом, можно говорить о том, что подобные пословицы представляют собой промежу-
точный случай между выделенными нами двумя типами с занятыми и незанятыми
актантными позициями.
Если имена собственные в пословице не предполагают конкретных носителей, если
они легко взаимозаменяются, то возникает вопрос: зачем они в этом жанре? Кажется,
речение ничего не теряет, если заменить антропоним на нарицательное существитель-
ное: Человеку (мужику) дали денюшку, а он и алтына просит. Референциально «пус-
тое» имя собственное, кажется, вносит противоречие в суть жанра, противопоставляя
обобщенность смысла конкретному имени собственному.
Имя собственное возникает в речи, когда оно известно участникам речевого акта.
Антропоним создает эффект знакомства одного из участников речевого акта с носителем
этого имени. Употребление имен свидетельствует о том, что говорящий оперирует имена-
ми собственными в пределах своей личной сферы. Согласно Ю. Д. Апресяну, «в эту сфе-

ру входит сам говорящий и все, что ему близко физически, морально, эмоционально
или интеллектуально: некоторые люди; плоды труда человека, его неотъемлемые атри-
буты и постоянно окружающие его предметы; природа, поскольку он образует с ней
одной целое; дети и животные, поскольку они требуют его покровительства и защиты;
боги, поскольку он пользуется их покровительством, а также все, что находится в мо-
мент высказывания в его сознании» [Апресян, 1995, 645–646].
В пословице с невоплощенным антропонимом говорящий включает адресата в свою
личную сферу, подобно тому как икона с обратной перспективой включает в свой круг
зрителя. На это указывает прагматика: форма имени, притяжательное местоимение наш,
объединяющее адресанта и адресата. Имя собственное в позиции обращения как бы
присваивается экстралингвистическому адресату пословицы, и, таким образом, он вклю-
чается в пословичную ситуацию.
Даже если говорящий пытается обобщить происходящее, на что может указывать
определительное местоимение всякий в соединении с невоплощенным антропонимом,
можно говорить лишь о ситуативной генерализации: На всякого Егорку есть поговорка
[2, 378]; У всякого Федорки свои отговорки [1, 140]; У всякого Павла своя правда [1,
146]; У всякого Мойсея своя затея; У всякого Гришки свои делишки [2, 111]; У всякого
Мирона свои приемы; У всякого Филатки свои ухватки; У всякой Пашки свои замаш-
ки [2, 113].
Само имя собственное в пословице может также формировать и свой круг, и личную
сферу говорящего: Ваша-то Катерина да нашей Орине двоюродная Прасковья [1, 303].
Таким образом, в жанры пословицы можно говорить о двух типах употребле-
ний, в которых функционируют антропонимы. Ближний круг формируют референци-
ально пустые, выступающие в качестве ситуативных местоимений невоплощенные
антропонимы, представленные личными именами собственными. Сама форма Федор-
ка, Фомушка, Ивашка, Сенька, Ерема, Филатка, Алеха, Настя свидетельствует об их
вхождении в личную сферу говорящего. Дальний круг формируют воплощенные име-
на, способные к предикатному, а значит, нереферентному употреблению, часто пред-
ставленные фамилиями, библейскими и мифологическими именами. В этой же группе
воплощенных имен наблюдается также референтное употребление антропонимов, которое
можно описать как а) глубинный адресат (вокатив) или б) обращение к прецеденту.
Апресян Ю. Д. Дейксис в лексике и грамматике и наивная модель мира // Апресян Ю. Д. Избр. тр.: В 2 т.
Т. 2. М., 1995. С. 629–650.
Гудков Д. Б. Прецедентное имя и проблемы прецедентности. М., 1999.
Кронгауз М. А. «Воплощенное» и «невоплощенное» имя собственное: некоторые аспекты референции
// Экспериментальные методы в психолингвистике. М., 1987. С. 118–135.
МАС – Словарь русского языка: В 4 т. / Под ред. А. П. Евгеньевой. 2-е изд. М., 1981–1984.
Николаева Т. М. Обобщенное, конкретное и неопределенное в паремии // Малые формы фольклора.
М., 1995. С. 311–324.
Николаева Т. М. Русские неопределенные местоимения: функции первичные и вторичные // Николаева Т. М.
От звука к тексту. М., 2000. С. 119–126.
Падучева Е. В. Высказывание и его соотнесенность с действительностью. М., 1985.

Пеньковский А. Б. Русские личные именования, построенные по двухкомпонентной модели «имя +
отчество» // Пеньковский А. Б. Очерки по русской семантике. М., 2004. С. 311–365.
Пермяков Г. Л. Основы структурной паремиологии. М., 1988.
ПРН – Даль В. И. Пословицы русского народа: В 2 т. М., 1984.
Фролова О. Е. Слово не воробей, вылетит – не поймаешь: (Пословица: синтаксис, модальность, семан-
тика) // Живая старина. 2003. № 4. С. 5–8.
Gardiner A. The theory of proper names. L., 1940.
* * *
Ольга Евгеньевна Фролова – кандидат педагогических наук, научный сотруд-
ник лаборатории фонетики и речевой коммуникации филологического факультета
Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова.
ВОПРОСЫ
2005. № 2
Т. В. То п о р о в а
К ВОПРОСУ ОБ ИМЕНАХ СОБСТВЕННЫХ

КАК СРЕДСТВЕ ИДЕНТИФИКАЦИИ
МИФОЛОГИЧЕСКИХ ПЕРСОНАЖЕЙ
(др.-исл. Браги – др.-греч. Гермес)
The main idea of this article is to demonstrate that the personages whose proper
names have the same semantic motivation may be identified in different mithopoeic
traditions based on additional information as this is the case of the Old Islandic god
of poetry B ragi and Old Greek Germe s.
Как известно, в мифопоэтической модели мира проблема номинации занимает цен-

тральное положение. Роль имени можно охарактеризовать следующим образом: «Тво-
рение было завершено, когда все, что было сотворено, получило свое имя-слово, и
именно этот ономатетический акт стал первым шагом в становлении культуры. Каждое
слово первоначально было именем, оно было сакрально» [Топоров, 1998, 35]. Иначе
говоря, сущность мифопоэтического номинализма заключается в утверждении бытия
только названных объектов и недопустимости существования предметов, не имеющих
наименования. Именно этим обстоятельством объясняется операционность мифопоэти-
ческого мышления, когда ответом на вопрос о происхождении того или иного объекта
служит указание его имени, обладающего ясной мотивировкой. В мифопоэтической
ономатетической концепции выделяется три наиболее релевантных принципа:
– неконвенциональный характер имени собственного (имя представляет собой не
этикетку или ярлык, а символ, соотносимый с природой индивида);
– креативная функция называния, согласно которой имя первично по отношению
к объекту: оно не только выражает внутреннюю природу его носителя, но и оказывает
активное воздействие, определяет судьбу;
– сакральность тезоименитства (ср. образы «установителей имен» – древнегречес-
кого ономатурга или скандинавских богов, сотворивших, по одной из космогоничес-
ких версий, людей из дерева и нарекших их именами).
© Т. В. Топорова, 2005
46 Т. В. ТО П О Р О ВА
Цель настоящей cтатьи – на примере имен древнеисландского бога поэзии Браги и

древнегреческого бога Гермеса проиллюстрировать тезис о том, что персонажи, чьи
имена собственные мотивированы одинаково, могут быть идентифицированы в различных
мифопоэтических традициях при наличии дополнительных данных.
Сначала обратимся к анализу материала, имеющего непосредственное отношение
к периферийному для скандинавского пантеона богу Браги – др.-исл. Bragi. Лингвис-
тическую реконструкцию необходимо предварить изложением сведений о Браги, со-
хранившихся в весьма немногочисленных древнеисландских источниках. Наиболее
полная информация о нем содержится в Младшей Эдде. Ср.: «Bragi heitir enn; hann er
ágætr at speki ok mest at mа́lsnild ok orðfimi; hann kann mest af skаáldskap, ok af honum
er bragr kallaðr skаáldskapr, ok af hans nafni er sá kallaðr bragr karla eða bragr kvinna, er
orðsnild hefir framarr en aðrir, kona eða karlmaðr. Kona hans er Iðunn; hon varðveitir í eski
sínu epli þau, er goðin skolu á bíta, þá er þau eldask, ok verða þá allir ungir, ok svá mun vera
alt til ragna-rQkrs» <Есть ас по имени Браги. Он славится своею мудростью, а пуще
того, даром слова и красноречием. Особенно искусен он в поэзии, и потому его име-
нем (букв. bragr) называют поэзию и тех, кто лучший (bragr) в красноречии среди всех
прочих жен и мужей. Имя жены его – Идунн. Она хранит в своем ларце яблоки. Их
должны отведать боги, как только начнут они стариться, и тотчас же они помолодеют, и
так будет до конца света> [SnE 25]1.
Этот отрывок интересен по ряду причин: в нем представлены три кодируемые од-
ним и тем же корнем лексемы – теоним (Bragi), обозначения поэзии (bragr) и наилуч-
шего представителя определенного множества (bragr karla ‘лучший из мужей’, bragr
kvenna ‘лучшая из жен’), причем предлагаются некоторые объяснения их взаимосвязи.
Ср., в частности, порождающую модель: теоним (Bragi) > сфера его проявления (дея-
тельности), т. е. поэзия (af honum er bragr kallaðr skáldskapr <от него bragr называется
поэзией>) > (с потенциальной аллюзией) деятель в этой области в мире людей, – которую
в обобщенном виде можно представить следующим образом: мир богов > один из его
существенных признаков > мир людей, причем среднее звено этого семантического
ряда выступает в качестве медиатора между двумя мирами древнеисландской космо-
логической модели мира. Эту схему можно интерпретировать в свете гипотезы М. Мосса
[Mauss, 1954], согласно которой в основе социальной и экономической жизни архаич-
ного общества определенного типа лежит круговой обмен дарами; в данном случае
речь идет об обмене между богами и людьми.
Специфика цитируемого фрагмента Младшей Эдды заключается в том, что в нем
зафиксированы одинаковые языковые элементы (Bragi, bragr 1, bragr 2), которые стиму-
лируют поиск общих черт в семантической структуре соответствующих понятий в рамках
мифопоэтической традиции. Таким образом, именно языковые данные создают благо-
приятные предпосылки для внутренней реконструкции.
Этимология теонима считается неясной. Ян де Фрис предлагает исходить из двух
в равной степени возможных вариантов и возводить др.-исл. Bragi либо к др.-исл.
bragr 1 ‘первый, наилучший’ (поэт.), др.-исл. bragnar, м. р., мн. ч. ‘предводители, мужи’
1
Здесь и далее переводы текстов приводятся по следующим изданиям: [Младшая Эдда, 1970; Стар-
шая Эдда, 1963].
ОБ АНТРОПОНИМАХ КАК СРЕДСТВЕ ИДЕНТИФИКАЦИИ ПЕРСОНАЖЕЙ 47
(поэт.), др.-англ. brego ‘правитель, imperator, princeps, rex, Dominus’ (преимущественно

поэт.) [Cleasby, 122], не имеющему надежной этимологии, либо к bragr 2 ‘поэтическое
искусство’ (н.-исл. bragur ‘cтихотворение, мелодия’), сопоставляемому с др.-инд.
bráhman ‘заклинание’, др.-ирл. bricht ‘чары, заклинание’ и далее с сакральной терми-
нологией – лат. flamen ‘жрец’, др.-греч. φαρμακός [Vries, 1977, 53]. Причины, по кото-
рым Ян де Фрис считает нужным постулировать два значения др.-исл. bragr, не указаны.
Следует отметить, что такая точка зрения разделяется не всеми специалистами: в част-
ности, Хольтхаузен сопоставляет др.-англ. brego ‘правитель, король’2 с др.-исл. bragr,
Bragi, ср.-в.-нем. brogen ‘возвышаться, зазнаваться’ [Holthausen, 33]. По-видимому, Ян
де Фрис, с одной стороны, не видел «общего знаменателя» bragr 1 и bragr 2, а с другой,
ему казалось слишком заманчивым включить германские факты в индоевропейский
миф, хотя этому и противоречили языковые данные – прежде всего возведение др.-инд.
bráhman, cр. р., brahmán, м. р., в значениях 1) ‘высшая объективная реальность, абсолют,
творческое начало, в котором все возникает, существует и прекращает существование’;
2) ‘верховный бог, творец, проявление первого’, к и.-е. *bhelg h- ‘вздуваться, вспухать’
[Топоров, 1974, 73], никак не связанному с др.-исл. bragr.
На наш взгляд, имеет смысл вернуться к отвергнутой Яном де Фрисом генетичес-
кой связи bragr 1 с др.-исл. bjarg ‘гора’3 и мотивировать ее в контексте скандинавского
мифа о «меде поэзии» – священном напитке, дарующем мудрость и поэтическое вдохно-
вение, добытом верховным богом Одином, проникшим в гору (др.-исл. bjarg) в виде змеи
[МНМ, 2, 127–128]. Неизбежно возникает вопрос о целесообразности привлечения
мифологических данных для решения сугубо этимологических проблем. Разумеется,
возведение др.-исл. bragr 1 к и.-е. *bherg h- ‘высокий’ (др.-исл. bjarg ‘гора’ и др. [IEW,
140–141]) возможно и без обращения к мифу о «меде поэзии»; в основе номинации
горы и правителя лежит общий семантический признак – высота, причем в первом
случае он трактуется буквально, а во втором – фигурально, т. е. происходит перенос
значения: ‘высокий’ (= ‘занимающий высшее положение в социальной иерархии’) >
‘лучший, первый’; однако остаются непонятными отношения между bragr 1 ‘первый,
наилучший’ (поэт.) и bragr 2 ‘поэтическое искусство’, намеренно сталкиваемыми в Стар-
шей Эдде4, а также этимология bragr 2. С нашей точки зрения, именно благодаря мифу
о «меде поэзии» появляется уникальный шанс восстановить недостающие звенья се-
мантической цепочки, в начале которой находится обозначение локуса – др.-исл. bjarg
‘гора’, а в конце – теоним (др.-исл. Bragi).
Наметим основные этапы образования мифа о «меде поэзии». Исходным пунктом,
по нашему мнению, служит обозначение горы – др.-исл. bjarg ‘гора’, фигурирующее
в [SnE Sk. 1]. Главным действующим лицом мифа является Один, ассоциирующийся
2
В древнеанглийской лексеме, в отличие от др.-исл. bragr 1, не засвидетельствовано значение ‘первый,
лучший’.
3
«Bragr 1 m. ‘der erste, vornehmste’ (poet.); wohl zu ae. brego; vgl. Bragi. Das Wort ist dunkel. Die
erklärungen von H. Osthoff, BB 24, 1899, 120 und Solmsen KZ 37, 1901, 575 zur sippe von bjarg I <...>
sind nur lose vermutungen» [Vries, 53].
4
Ср.: «Byri gefr hann brQgnom, enn brag scа́ldom» < Попутный ветер дает он (= Один) мужам, а
поэтическое искусство – скальдам> [Hdl. 3].
с горой в различных эддических контекстах5. В мифе о «меде поэзии» Один имеет непос-
редственное отношение к горе, в которую он проникает в виде змеи. Нельзя не проци-
тировать один контекст, в котором элемент bragr используется для характеристики Одина:
«Reiðr er þé r Óðinn, reiðr er þé r ásabragr» <Гневается на тебя Один, гневается на тебя асов
предводитель> [Skm. 33]. Перевод др.-исл. ásabragr как ‘глава асов’, ‘лучший из асов’
не мотивирован; он в известной мере провоцируется представлением об Одине как о вер-
ховном (т. е. ‘высшем’ < и.-е. *bherg h- ‘высокий’) боге скандинавского пантеона. Однако
если данный композит соотнести с мифом о «меде поэзии», то вполне допустим вариант, в
котором связь Одина с горой выражена эксплицитно, например ‘(из) асов горный’. Пока-
зательно, что элемент bragr используется для номинации Одина, мотивирует связь с горой
(Один проникает в гору – др.-исл. bjarg) и благодаря идентичной звуковой форме создает
условия для вовлечения Браги (др.-исл. Bragi) в миф о «меде поэзии».
Следующий этап реконструкции призван объяснить значение апеллятива bragi. Спе-
циалисты обращали внимание на то обстоятельство, что «имя Браги, возможно, указывает
на связь со священным опьяняющим напитком, ср. русск. брага» [МНМ, 1, 184]. Даже
если отвлечься от рус. брага ‘жидкое пиво, полпиво из солода, молотых зерен’, не имею-
щего надежной этимологии6, пролить свет на семантику др.-исл. bragi помогает композит
с соответствующим первым компонентом: имеется в виду др.-исл. braga-full7, букв. ‘ку-
бок bragi’, который, как правило, переводят либо как ‘кубок правителя’, либо как ‘кубок
бога Браги’ [Vries, 1970, 1, 458]. На наш взгляд, более предпочтительным кажется тракто-
вать bragi как жидкость, тем более что второй элемент композита – др.-исл. ful ‘кубок’ –
делает такое сочетание вполне естественным. Др.-исл. braga-full играло важную культо-
вую роль: во время йоля, языческого праздника, связанного с культом плодородия и от-
мечавшегося в середине зимы, на погребальном пиру выпивался этот кубок и давались обеты8.
5
Ср.: «Maðr einn stóð á berginu ok kvað...» <На мысе стоял некий человек [Один], и он сказал...> [Rm. 15
проз.]; «Hnikar héto mik, þá er hugin gladdi / Völsungr ungi ok vegit hafði. / Nú máttu kalla karl af bergi / Feng
eða Fjölni; / far vil ek þiggja» <Хникар я звался, радуя воронов, / Вёльсунг юный, убийство свершая. /
Теперь я зовусь человек на утесе, / Фенг или Фьёльнир; / возьмите в ладью> [Rm. 18]; «Á bjargi stóð
með Brimis eggjar, / hafði sér á höfði hjálm; / þá mælti Míms höfuð fróðlict it fyrsta orð, / ok sagði sanna stafi»
<Стоял [Один] на горе в шлеме, с мечом; / тогда голова Мимира молвила мудрое слово / и правду
сказала> [Sd. 14]; «Svá gangi þér, Atli, / sem þú við Gunnar áttir / eiða opt um svarða ok ár of nefnda, / at sól
inni suðrhöllo ok at Sigtýs bergi, / hölqvi hvílbeðjar ok at hringi Ullar» <Клятвы тебя пусть покарают, Атли,
/ которые Гуннару часто давал ты, / клялся ты солнцем, Одина горой, / ложа конем и Улля кольцом> [Akv. 30].
6
«Это слово длительное время считалось достоверным заимств. из кельт.; ср. ирл. braich ‘солод’,
кимр. brag – то же, bragod ‘перемешанное пивное и медовое сусло’. <...> О противном свидетель-
ствует распространение слова только в вост.-слав. языках. <...> Поэтому следует предпочесть тюрк.
этимологию русск. слова, согласно которой оно заимств. (через *бърага) из чув. pεraGa ‘выжимки’,
первонач. ‘жидкое пиво, брага’» [Фасмер, 1, 205].
7
Параллельную форму bragar-full ‘кубок славного деяния’ Ян де Фрис считает более поздней и
маловыразительной инновацией («ein phantasieloses Wort für eine so wichtige kultische Handlüng»)
[Vries, 1970, 1, 458].
8
Ср. описание этой процедуры в прозаическом отступлении после тридцатой строфы «Песни о Хельги
сыне Хьёрварда»: «Heðinn fór einn saman heim ór scógi iólaaptan oc fann trollkono. <...> Um qveldit óro
heitstrengingar. Var fram leiddr sonargQltr, lQgðo menn þar á hendr sínar, oc strengðo menn þá heit at
bragarfulli» <Ехал Хедин домой из леса в вечер под Йоль и встретил женщину-тролля. <...> Вечером
стали давать обеты. Привели жертвенного вепря. Люди возлагали на него руку и давали обеты,
выпивая обетную чашу>.
В описываемом ритуале наиболее релевантны как время проведения праздника – на стыке

старого и нового года, когда силы хаоса в очередной раз активизируются и угрожают
существованию космизированной вселенной, воспроизводящей прецедент первотво-
рения и обновляющейся, так и ассоциации с иным миром, воплощением стихии хаоса,
стремящейся поглотить космос в ключевой момент его развития.
Если возвратиться к анализу мифа о «меде поэзии», то нельзя не заметить очевид-
ных перекличек: в частности, отверстие, которое Один пробуравливает в горе (др.-исл.
bjarg), воспринимается как вход в иной мир, а действия Одина, проникающего в гору, –
как акт самопожертвования9 ради обладания наделенной сверхъестественной силой
жидкостью, которой первоначально мог быть именно особый вид пива – bragi, в дальней-
шем отождествленный с медом10, игравшим важную роль в скандинавских космоло-
гических представлениях11. Bragi как представитель скандинавского пантеона, согласно
предлагаемой гипотезе, персонифицирует опьяняющий напиток, он воплощает экстати-
ческое состояние духа, вызванное им и проявляющееся в поэтическом искусстве. Как
проницательно заметил Ян де Фрис, «в образе Браги, мужа богини Идунн, обладающей
молодильными яблоками, совпали культ плодородия и созидающая жизнь культовая
речь» [Vries, 1970, 1, 458].
Таким образом, появляется возможность восстановить связь между обозначени-
ем при помощи одного и того же языкового элемента напитка и вызывающего его
состояния12. Аналогичная ситуация имеет параллели в древнеисландской мифопоэти-
ческой модели мира. Показательно, что она засвидетельствована именно в мифе о «меде
поэзии»: как известно, из крови Квасира (др.-исл. Kvasir), созданного из слюны богов
после завершения войны между асами и ванами и убитого карлами, был сделан «мед
поэзии» [МНМ, 1, 631]. Вероятно, Квасир первоначально олицетворял опьяняющий
напиток, его имя родственно рус. квас.
9
Один проникает в гору в виде змеи и покидает ее в виде орла; мена обликов символизирует прохож-
дение им различных космических зон – от нижней, с ее типичными обитателями пресмыкающимися,
до верхней, с характерными для нее птицами, – во время тяжелого испытания, целью которого
является добывание «меда поэзии», дарующего высшую мудрость.
10
Сосуществование значений ‘мед’ и ‘пиво’ демонстрирует, например, «др.-прусск. alu ‘медовый
напиток’, передаваемое как meddo ‘Honig’, с одной стороны, и piwis ‘Bier’, с другой. <...> Правдопо-
добно, что переход значений ‘пиво’ → ‘мед’ облегчался именно тем, что с медом смешивалось светлое
пиво, не отличимое от него по цвету. При этом полезно иметь в виду общую культурно-историчес-
кую перспективу, в которой приготовление медового напитка предшествует открытию технологии
приготовления пива» [Топоров, 1975, 79].
11
Ср., например, сведения о медвяной (hunangfall [SnE 16]) росе, выпадающей на землю с мирового
древа ясеня Иггдрасиля, или о козе Хейдрун, поедающей листья Иггдрасиля и цедящей в чан «свер-
кающий мед» (ins scíra miaðar [Grm. 25]).
12
Ср. номинацию опьяняющего напитка: др.-исл. Óð-rœrir ‘дух колеблющий (приводящий в движе-
ние)’, ‘сосуд, в котором хранится «мед поэзии»’ (и метонимически – сама жидкость) – и поэзии: oðr
‘дух, ярость, безумие; поэзия’) при помощи одного и того же языкового элемента.
Подводя итоги, можно восстановить следующую иерархию значений др.-исл. brag-:

Опьяняющий напиток (ср. др.-исл. braga-full ‘кубок браги’)
↓ ↓
Его воплощение в виде субстанции, Его воплощение в виде деятеля
экстатического состояния духа – поэзии (персонификация, теоним Bragi)
(bragr 2) ↓
Представитель высшей ступени иерархии
(bragr 1 ‘первый, лучший; предводитель’)13
В целом можно реконструировать семантические блоки, из которых строится миф

о «меде поэзии»: гора (др.-исл. bjarg) – деятель (др.-исл. ása-bragr ‘(из) асов имею-
щий отношение к горе’ = Один) – действие (bora bjargit ‘буравить гору’, bíta bjargit
‘кусать гору’) – цель (опьяняющий напиток, др.-исл. braga-full ‘кубок браги’) – пер-
сонификация опьяняющего напитка (др.-исл. Bragi, теоним) – результат обладания
опьяняющим напитком (др.-исл. bragr ‘поэзия’). Специфика прототекста мифа о «меде
поэзии» заключается в том, что, во-первых, он образуется как бы из самого себя при
помощи генетически родственных лексем, кодирующих ключевые понятия; во-вторых,
приемы поэтической организации проявляются также и в аллитерации и более сложных
звуковых повторах, представленных в словосочетаниях14.
При реконструкции образа древнеисландского бога поэзии Браги нельзя не под-
черкнуть его поразительное сходство с Гермесом, «в греческой мифологии вестником
богов, покровителем путников, проводником душ умерших» [МНМ, 1, 292]. Оно про-
является в комплексе мотивов:
– Гермес, как и Браги, сын верховного бога (Зевса);
– его имя производно от одного из элементов семантического ряда ‘гора’ – ‘ска-
ла’ – ‘камень’, а именно от др.-греч. έρμα ‘груда камней; каменный столб, отмечаю-
щий в древности места погребений’ (ср. др.-исл. Bragi, возводимое к общему с др.-исл.
bjarg ‘гора’ индоевропейскому корню);
– Гермес (как и Браги, муж богини Идунн, владелицы молодильных яблок) имеет
отношение к культу плодородия: он почитался на анфестериях – празднике пробужде-
ния весны и памяти умерших;
– Гермес выступал в качестве посредника между миром жизни и смерти: ср. др.-исл.
braga-full ‘кубок браги’ или ‘кубок бога Браги’, который выпивался на погребальном пиру;
– Гермес, как и Браги, имеет отношение к опьяняющему напитку: ср. его «амбро-
сийные» (букв. «бессмертные») золотые крылатые сандалии;
– Гермес, как и Браги, покровительствует творчеству: ср. изготовление им первой
лиры и пение под ее аккомпанемент, а также обмен между Гермесом и Аполлоном,
богом поэзии, рядом важнейших функций;
13
О типичности такого рода семантических переходов пишет Ян де Фрис: «Repräsentanten der
Fruchtbarkeit, ob sie nun als sakrale Könige oder Götter dargestellt werden, heissen immer “Herr, Fürst”.
Wir denken dabei aus dem Götterkult an Freyr» [Vries, 70, 1, 458]. К др.-исл. Freyr (теоним, ср. готск.
frauja ‘господин’) можно было бы добавить др.-исл. Baldr (теоним) – апеллятив baldr ‘дерзкий,
cмелый’.
14
Ср. др.-исл. bíta bjargit ‘кусать гору’, bora bjargit ‘буравить гору’.
– Гермесу в связи с его близостью к потустороннему миру открыты оккультные

науки и герметические (тайные, закрытые) сочинения, а Браги – не доступная непосвя-
щенным поэзия.
Основной вывод, вытекающий из сравнительного анализа образов древнеисланд-
ского Браги и древнегреческого Гермеса, заключается в том, что одна и та же идея,
реализующаяся в мотивировке имени собственного (а именно ассоциация с элементом
семантического ряда ‘гора’ – ‘скала’ – ‘камень’), при различии в ее языковом выра-
жении, может свидетельствовать о сходстве в структуре содержания персонажей, если
имеется дополнительная информация, подтверждающая их подобие.
Младшая Эдда / Изд. подг. О. А. Смирницкая и М. И. Стеблин-Каменский. М., 1970.

МНМ – Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2 т. / Гл. ред. С. А. Токарев. М., 1980–1982.
Старшая Эдда: Древнеисландские песни о богах и героях / Пер. А. И. Корсуна. Ред., вступ. ст. и коммент.
М. И. Стеблин-Каменского. М.; Л., 1963.
Топоров В. Н. О брахмане. К истокам концепции // Проблемы истории языков и культуры народов
Индии. М., 1974. С. 20–74.
Топоров В. Н. Прусский язык: Словарь: A–D. М., 1975.
Топоров В. Н. Предыстория литературы у славян. Опыт реконструкции: Введение к курсу истории
славянских литератур. М., 1998.
Фасмер М. Этимологический словарь русского языка / Пер. с нем. и доп. чл.-корр. АН СССР О. Н. Труба-
чева; Под ред. и предисл. проф. Б. А. Ларина: В 4 т. 2-е изд., стер. М., 1986.
Cleasby R., Vigfusson G. An Icelandic-English Dictionary. Initiated by R. Cleasby; revised, enlarged and
completed by G. Vigfusson. Second edition with a supplement by Sir W. A. Craigie. Oxford, 1954.
Edda. Die Lieder des Codex Regius nebst verwandten Denkmälern / Hrsg. von Gustav Neckel. I. Text. Vierte,
umgearbeitete Auflage von Hans Kuhn. Heidelberg, 1962.
Holthausen F. Altenglisches etymologisches Wörterbuch. Zweite, bis auf das Literaturverzeichnis unveränderte
Aufl. Heidelberg, 1963.
IEW – Pokorny J. Indogermanisches etymologisches Wörterbuch. Bern, München, 1959. Bd. 1–2.
Mauss M. Essai sur le don, forme archaique de l’échange. Paris, 1925. (The Gift. Forms and Functions of
Exchange in Archaic Societies. Engl. Transl. L., 1954.)
SnE – Snorri Sturluson. Edda. Udg. af Finnur Jόnsson. København, 1900.
SnE Sk – Snorri Sturlusson. Edda. Skaldskaparmál.
Vries J. de. Altgermanische Religionsgeschichte. Bd. 1–2. 3. unveränd. Aufl. Berlin: Walter de Gruyter & Co, 1970.
Vries J. de. Altnordisches etymologisches Wörterbuch. 2. Aufl. Leiden, 1977.
Сокращения в названиях глав Эдды

Akv. – Atlaqviða in grœnlenzca «Гренландская песнь об Атли»
Grm. – Grímnismál «Речи Гримнира»
Hdl. – Hyndlolióð «Песнь о Хюндле»
Rm. – Reginsmál «Речи Регина»
Sd. – Sigrdrífomál «Речи Сигрдривы»
Skm. – For Scírnis «Поездка Скирнира»
Vm. – Vafþrúðnismál «Речи Вафтруднира»
* * *
Татьяна Владимировна Топорова – доктор филологических наук, ведущий
научный сотрудник Института языкознания РАН (Москва).
ВОПРОСЫ
2005. № 2
Х. В а л ьт е р, В. М. Мокиенко
РУССКИЕ ПРОЗВИЩА КАК ОБЪЕКТ

ЛЕКСИКОГРАФИИ
The article deals with the problem of the description of modern Russian nicknames,
which are a special type of words and phraseology, uniting functional-semantic
characteristics of appellatives and proper names. The definition of this circle of lexics
as well as its categorical features and classification are discussed. The authors show
in detail the parameters forming the basis of the above-mentioned vocabulary of
contemporary Russian nicknames: the corpus of the dictionary, grammatical and
stylistic characteristics, typology of definitions, etymological explanations. Wide
chronological (the language of XIX–XX-th century), dialectal and socialectal frames
of the described material are given.
Словарь современных русских прозвищ, принципы составления которого обсуж-

даются далее, вырос из лексикографической серии описаний современной живой рус-
ской речи – серии, издаваемой авторами и кругом их единомышленников –
последователей школы Б. А. Ларина [см.: БСЖ, 2000; Walter, Mokienko, 2001; Моки-
енко, 2003; Walter 2003; Вальтер и др., 2003а; и др.]. Корпус словаря прозвищ, как и
банк данных любого словаря, создавался исподволь: достаточно большая часть мате-
риала уже была описана в названных и других лексикографических справочниках (осо-
бенно одноязычных и двуязычных тезаурусах русского жаргона), еще бóльшая –
накапливалась и ждала своего часа. Однако этот словарь не механическая компиляция
из указанных трудов, а концентрированное собрание русских прозвищ, потребовавшее
и целенаправленных поисков нового материала, и специального целостного лингвисти-
ческого осмысления, и иных, чем в других словарях, принципов лексикографической
обработки, обусловленных ономастической спецификой объекта описания.
Осознавая, что прозвища и клички являются неотъемлемой частью речевого узу-
са, мы, работая над предыдущими словарями, тем не менее отодвигали составление
специализированного собрания русских прозвищ на будущее. Разнородность и разно-
© Х. Вальтер, В. М. Мокиенко, 2005

РУССКИЕ ПРОЗВИЩА КАК ОБЪЕКТ ЛЕКСИКОГРАФИИ 53
качественность материала, зыбкость границы между нарицательной лексикой и имена-

качественность материала, зыбкость границы между нарицательной лексикой и имена-
ми собственными, нерешенность теоретических проблем квалификации прозвищ и
кличек были сдерживающими факторами практической работы. Импульсом к активи-
зации работы по составлению словаря стало обсуждение этой идеи на международной
конференции в Щецине (2003), посвященной активным процессам развития современ-
ных славянских языков, где один из неутомимых пассионариев жаргонологии, созда-
тель самой полной библиографии по социолектам и издатель многих словарей живой
русской речи А. А. Шумейко настоятельно доказывал нам необходимость заполнения
этой лакуны в отечественной лексикографии.
Как «малый жанр» фольклора прозвища и клички включаются в самые разные
издания: в собрания кратких современных афоризмов, в паремиологические сборни-
ки, в словари жаргона, просторечия и т. п. [см., например: БСЖ, 2000; Вальтер и др.,
2003б; Елистратов, 1994, 2000; СМЖ, 1992; Никитина, 1996, 1998, 2000, 2003а, 2003б;
Максимов, 2002; Квеселевич, 2003; Щуплов, 1998, 2003; и др.]. Появились, наконец,
и специализированные словарики такого материала – например, журналистские собра-
ния кличек [ЖРП, 2003; Щуплов, 1999] и первый региональный (Республики Коми)
словарь кличек [Волкова, 2003]. Проблема действительно созрела хотя бы для предва-
рительного лексикографического обобщения.
В качестве экспериментального был, как это уже стало традицией для составите-
лей, издан небольшой словарь современных русских прозвищ [Вальтер, Мокиенко, 2004],
который обсуждался на конференциях в Санкт-Петербурге и Костроме (2004) и в беседах
с некоторыми коллегами – жаргонологами, ономастами, членами Петербургского фра-
зеологического семинара. Обратившись к опыту наших предшественников, особенно
к публикациям Н. А. Волковой и Н. И. Волковой, а также к ряду русских, польских,
немецких и других разысканий о прозвищах и кличках [см.: Вальтер, Мокиенко, 2004,
библиография], и активировав собственные «сусеки», мы сосредоточили свои усилия
на составлении полного варианта такого словаря.
Попытаемся очертить круг вопросов, связанных с лексикографическим описани-
ем соответствующего материала.
Сущностная проблема – точная лингвистическая дефиниция прозвищ и кличек,
поскольку от нее зависит определение границ словаря, его словник. Во многих совре-
менных словарях русского жаргона эти два обозначения употребляются как синонимы,
нередко даже отдается предпочтение наименованию кли чка, а не прозвище.
Это можно объяснить пейоративностью слова «кличка», той его негативной оценочно-
стью, которая наиболее соответствует характерному для современной русской живой
речи и публицистики духу карнавализации, языкового «стеба». Такая оценочность,
собственно, «закодирована» во внутренней форме термина «кличка». По определению
В. И. Даля, он образован от очень продуктивного глагольного гнезда кликать ‘возгла-
шать, взывать, кричать, звать, призывать кого и т. п.’ и определяется как ‘имя или на-
звание, данное животному, особенно собаке, птице’. Такая дефиниция подтверждается
фразой Как он кличется? (о животном), а также пословицами и поговорками: По псу и
кличка; Не смотри на кличку, смотри на птичку; Корова без клички – мясо; У всякой
собаки своя кличка; По шерсти собачке кличка дана; Знает ли попугай кличку свою?
[Даль, 2, 118]. Слово прозвище или прозывище во времена В. И. Даля было вариантом
54 Х. ВА Л ЬТЕ Р, В. М. М О К И Е НК О
термина прозвáнье ‘проименованье, фамилия человека, придаточное имя, какое носит

вся семья; иногда прозванье значит добавочную к семейному родовому прозванью
кличку, стар. рекло; имя, какое приложили кому в шутку или по какому-либо случаю’
[Даль, 3, 485]. Хотя в народной и старинной традиции кличка тяготеет к обозначению
животных, в качестве «добавочного», шутливого прозванья этот термин бытовал и раньше.
Слово прозвище потеряло основное прежде значение ‘фамилия’ (в других языках это
слово или однокоренные с ним это значение сохраняют – ср. укр. прiзвище, белор.
прозвiшча, словацк. priezvisko и др.), но определенная корреляция его со словом кличка акту-
альна и для современного русского языка. Семантически они, пожалуй, даже сблизились.
Определяя прозвище как ‘названье, данное человеку помимо его имени и содержа-
щее в себе указание на какую-либо заметную черту характера, наружности, деятельности
данного лица’, словарь под редакцией Д. Н. Ушакова иллюстрирует ее яркими примерами
типичных прозвищ: «Николай I получил прозвище Палкин, а последний из Романовых,
Николай II, заклеймен прозвищем Кровавый»; «Виленскому генерал-губернатору дано
было прозвище Вешатель»; «А зовут меня Касьяном, а по прозвищу Блоха» [ТСРЯ, 3, 933].
Ср. также: кличка – ‘название, имя, даваемое домашним животным’; ‘прозвище, прозвание,
которое дают какому-л. человеку в шутку, насмешку, а также с какой-л. специальной, напри-
мер, конспиративной целью. За ним укрепилась к. чудака. Партийная к.’ [ТСРЯ, 1, 1375].
Определения ТСРЯ с несущественными модификациями повторяются практичес-
ки всеми последующими толковыми словарями [см.: БАС, 5, 1038; 11, 1087; Ожегов,
Шведова, 1997, 277, 610; БТС, 433, 1008]. Показательно при этом, что и в ТСРЯ, и в БАС
второе определение слова кличка выделено знаком //, т. е. еще трактуется как оттенок к значе-
нию ‘имя домашнего животного’, а в последующих словарях уже идет под самостоя-
тельным номером 2. Возможно, данный факт – как и то, что в современных словарях
кличка во втором значении последовательно определяется через прозвище, свидетель-
ствует о тенденции развития семантики в направлении к синонимии. Однако в дефини-
циях второго слова, как правило, уже отсутствует негативная оценочность, свойственная
термину кличка, и эта «объективизация» также уходит корнями во внутреннюю форму
слова прозвище – «прозвание, именование кого-либо кем-либо».
В большинстве словарей лингвистической терминологии прозвище и кличка от-
сутствуют [см., например: Культура русской речи, 2003]. Это не означает отсутствия у них
терминологического статуса, ибо сводный словарь славянской лингвистической тер-
минологии не только фиксирует их (правда, как полные синонимы), но и приводит их
славянские и некоторые европейские соответствия: укр. прiзвисько, белор. мянушка, польск.
przezwisko, чеш. přezdívka, словацк. prezývka, в.-луж. přimjeno, přemjeno, н.-луж. psimě,
болг. прякор, прозвище, макед. прекар, серб. надимак, хорв. prišvarak, словен. vzdevek,
англ. nickname, фр. surnom, нем. Übername, Spitzname, Spottname [SSLT, 238–239]. Уже
сама внутренняя форма многих из этих наименований весьма ярко и разносторонне
характеризует соответствующие единицы. Показательно, тем не менее, что именно этот
словарь демонстрирует неразработанность соответствующих понятий в европейской
лингвистике как отсутствием дифференциации терминологических обозначений, по-
добных русским прозвище и кличка (ср. болгарские и немецкие параллели), так и тем,
что, в отличие от многих других терминов, этот ряд в словаре не дефинирован.
Лишь в двух современных лингвистических энциклопедиях – польской и украин-
ской – находим основательную характеристику терминов, соотносимых с интересую-
щими нас русскими. Им посвящены отдельные словарные статьи известных ономастов

Ч. Косыля [WJP, 435–437] и П. П. Чучки [2000, 493]. Считая прозвища и клички (przezwiska)
классом личных имен, характерным особенно для крестьянской и ученической (resp. сту-
денческой) среды, Ч. Косыль подчеркивает, что генетически и функционально они ближе
к фамилиям, чем к именам, и отражают процесс спонтаннoй антропонимизации. Категори-
альными признаками прозвища и клички признаются неофициальность, факультативность
(в сравнении с именами и фамилиями, которые обязательны) и вторичность (т. е. общее
ощущение, что эти антропонимы не являются «правильными»).
Украинский исследователь П. П. Чучка также не разграничивает терминов «про-
звище» (прiзвисько, вуличне прiзвисько) и «кличка» (кличка), определяя их как «вид
антропонима, неофициальное личное наименование, которым среда индивидуализирует
или характеризует лицо» [Чучка, 2000, 494]. Особо подчеркивая эмоциональную окра-
шенность школьных прозвищ и их способность сохранять лексическое значение, автор
отмечает, что этими свойствами они близки к «языческим именам наших предков».
Оба исследователя дают весьма детальные классификации способов образования про-
звищ и кличек в польском и украинском языках, во многом совпадающие с классифика-
цией Н. А. Волковой, предложенной для русского материала в предисловии к нашему
экспериментальному словарю [см.: Вальтер, Мокиенко, 2004, 5–10].
Таким образом, лингвистический статус понятий и терминов прозвище и кличка
несомненен, ибо он выводится из их ономасиологической и функциональной специфики.
Не случайно эта категория лексики известна во всех языках и имеет весьма близкие
формы развития в современном узусе. Так, в немецком бывшего канцлера Гельмута
Коля называют Birne (букв. «груша») по форме его головы, министра иностранных дел
Фишера Taxifahrer («водитель такси») по его прежнему роду занятий и т. д. То, что в не-
мецком этот тип номинации не развивает сейчас такой активности, как в русском, мож-
но объяснить экстралингвистическими факторами, а не спецификой соответствующего
языкового явления.
Итак, термин «прозвище» тяготеет к более общему номинативному диапазону, чем
«кличка». Категориальная коннотативность второго термина делает его специализиро-
ванной характеристикой. Отсюда исключительно активное функционирование кличек
в жаргоне, просторечии и их отражение в современных средствах массовой информа-
ции. Такие клички сейчас выполняют общественный заказ на характеристику обще-
ственных деятелей, в том числе политиков, преподавателей, предпринимателей, звезд
телеэкрана и радио уже потому, что потребность в их экспрессивных наименованиях
как никогда ощущается обществом. Прозрачность мотивировочного признака, которая
обычна при создании современных прозвищ данного типа, является мощным ресур-
сом такой экспрессивности. В то же время последняя требует постоянной «перезаряд-
ки», которая и осуществляется по «наработанным» структурно-семантическим моделям,
поддерживая открытость ряда и прозрачность номинации.
Взаимопересекаемость терминов «прозвище» и «кличка», их пограничный статус
между именами собственным и нарицательным, повышенная экспрессивность боль-
шинства из них и другие свойства обусловливают большую качественную разнород-
ность и зыбкость границ между разными группами этих единиц, которые уже обратили
на себя внимание исследователей [см.: Воронцова, 2002; Волкова, 2003, 2004]. Для лек-
сикографического описания прозвищ особое значение имеет разграничение таких их
групп, как клички известных политических деятелей, популярных артистов, певцов и

других знаменитостей – с одной стороны, прозвища школьных учителей и учеников –
с другой, шутливо-иронические прозвища представителей разных народностей или
жителей отдельных местностей – с третьей, и т. д.
Понятно, что каждая из таких групп «прозвищной» лексики имеет свою функцио-
нальную, семантическую и стилистическую специфику и может изучаться и лексико-
графически описываться отдельно. Одни из них (например, прозвища известных
деятелей и знаменитостей) достаточно определенно очерчены по сфере номинации и
словнику. Другие (например, прозвища учителей и учеников, многие профессиональ-
ные клички) практически неисчерпаемы в силу своей «индивидуальной анонимности».
Третьи (прозвища представителей разных народностей или жителей отдельных местно-
стей, некоторых профессий) приближаются к нарицательной лексике с оценочным зна-
чением и потому представляют собой достаточно открытый ряд.
Остановимся подробнее на каждой из этих групп прозвищ и кличек.
Прозвища знаменитостей (политиков, писателей и публицистов, артистов, шоу-
менов, спортсменов, олигархов и т. п.) характеризуются тем, что в силу широкой изве-
стности объекта номинации они в какой-то мере утрачивают (или отражают в ослабленном
виде) категориальное свойство прозвища – корпоративность, или камерность [см.:
Подольская, 1988, 10–11; Волкова, 2004, 5], т. е. принадлежность к относительно узко-
му социуму. Распространенность некоторых из них благодаря средствам массовой
информации достигает глобальных размеров, превращая их в онимы-интернационализ-
мы. Таковы, например, прозвища перифрастического типа Железный Канцлер (Бис-
марк), Железная Леди (Маргарет Тэтчер), Великий Кормчий (Мао Цзедун) или «внешние»
клички типа Горби (Горбачев). Многие из них порождают целые серии аналогичных
наименований «местного масштаба», закрепляя тем самым исходную мотивационную
доминанту. Ср.: Серый Кардинал (первоначально – доверенное лицо кардинала Ришелье,
монах отец Жозеф, сейчас – прозвища Б. А. Березовского, В. В. Путина, С. Б. Ивано-
ва, В. Юмашева), Железная Леди – (Русская) Железная Леди (В. И. Матвиенко), Же-
лезная Леди КПРФ (С. П. Горячева), Железная Леди Красноярска (А. М. Куленкова)
и т. п. Возможно и образование новых прозвищ по существующим моделям: Желез-
ный Канцлер – Железный Феликс (Ф. Э. Дзержинский), Серый Кардинал – Рыжий
Кардинал (А. Чубайс); Железная Леди – Янтарная Леди (К. Прунскене) и т. п.
Показательно, что такого рода интернациональные прозвища нередко становятся
своего рода языковыми «бумерангами», быстро перелетающими из одной части мира
в другую. Так, прозвище М. Тэтчер Железная Леди впервые появилось 20 января 1976 г.
в советской газете «Красная звезда» как реакция на ее агрессивные выпады в адрес
СССР и спустя пять дней было процитировано в газете «Sunday Times», сразу став
популярным в Великобритании и других странах мира. Правда, у англичан более рас-
пространен другой вариант этого прозвища – the Iron Maiden (букв. ‘железная девушка’)
[Kopaliński, 2000, 491]. Иные варианты этого русского, но ставшего интернациональ-
ным прозвища возможны и в других языках – например, польск. Żelazna Dama [Там же],
которое употребляется окказионально и по отношению к некоторым известным женщи-
нам в самой Польше – например, Ганне Гронкевич-Вальтц [Bońko, 2003, 288]. Ср. также
польск. Żelazny Józef (Йозеф Циранкевич), образованное по модели русского Желез-
ный Феликс [Там же].
Эту особенность первой категории прозвищ не следует, однако, возводить в абсо-

лют. Во-первых, далеко не все они характеризуются отмеченной выше распространеннос-
тью. Даже «персоны высшего ранга», естественно притягивающие как магнит
креативную энергию создателей прозвищ и кличек, нередко становятся объектом дос-
таточно локальных и окказиональных наименований. Так, среди прозвищ В. В. Путина
лишь малая часть известна большинству носителей русского языка уже потому, что
многие из них порождены не реальной, концептуальной характерологичностью россий-
ского президента, а лишь ассоциативно-языковой, народно-этимологической игрой слов.
Многие из них, между прочим, восходят к школьному и студенческому прошлому
В. В. Путина: Путя, Путька, Дутый Пу, Путёнок, Гадкий Путёнок, Капутин, Путú-
на. Показательно, что и современные создатели прозвищ президента широко используют
эти номинативные приемы: Распутин, Рас-Путин, Хапутин. Даже прозвище В. В. Пути-
на, данное ему президентом США Дж. Бушем, любящим одаривать кличками свое окру-
жение, идет в этом ассоциативно-звуковом направлении – Пýти-Пут (англ. Puty-Put,
Pootie-Poot) [Компромат.Ru; Волкова, 2003, 680]. Между детскими кличками В. В. Пути-
на и современными нередко обнаруживается прямая зависимость. Так, крылатое выраже-
ние Мочить в сортире, которое вызвало массу иронических обыгрываний в СМИ [см.:
Bierich, 2002, 58; Мокиенко, 2002, 158–163; Душенко, 2002, 345], прихотливо наложилось
на его детскую кличку Путёнок, дав сочетание Туалетный Путёнок.
Отнюдь не глобальны, а достаточно периферийны по употреблению и современные
прозвища президента, эксплуатирующие типовые модели номинации: по внешности
(Крысёнок, Моль, Мужчина, приятный во всех отношениях), по чертам характера и
манере поведения (Психологический Каннибал, Серый Кардинал), профессиональной
деятельности в прошлом (Чекист-Перестройщик, Штази, Вице-Собчак), связью с дру-
гими лицами (Кронпринц). Они запускаются в оборот преимущественно бульварной
прессой, что обусловлено общим высоким рейтингом В. В. Путина в стране. Наиболее
частотным прозвищем, по нашим наблюдениям, остается стилистически почти нейт-
ральное ВВП, образованное инициалами имени, отчества и фамилии.
Актуальность и «личностная конкретность» наименования тем не менее делают про-
звища первой группы весьма удобным и в принципе исчерпываемым материалом лек-
сикографирования. К таким языковым единицам вполне применим ларинский принцип
относительно полного лексикографического описания [см.: Мокиенко, 1999б], поскольку
их границы диктуются конкретными и исчисляемыми объектами номинации.
В нашем экспериментальном «Словаре русских прозвищ» [Вальтер, Мокиенко,
2004] эта группа описывается именно по такому принципу полноты. Он обеспечивается
сплошной выборкой материала из современной прессы, литературы, справочников «Кто
есть Кто», теле- и радиопередач, Интернета, записей информантов, анкетированием в раз-
ных городах России и скрупулезным учетом лексикографической продукции наших
предшественников (в том числе и наших жаргонных словарей, словаря языка Совде-
пии, словарей фразеологии и крылатых слов и др.). Следует особо подчеркнуть важ-
ность точной и корректной паспортизации каждого использованного нами источника.
И не только потому, что намеренная «анонимизация» используемых ныне многими лек-
сикографами источников способна вызвать и вызывает справедливые протесты и упре-
ки в плагиате – таков, например, резкий, но справедливый вердикт А. Щуплова по поводу
авторов «Словаря современного жаргона российских политиков и журналистов» (М.,
2003) в «Литературной газете» – «жертвы плагиата» [см.: Щуплов, 2004]. Читатель,

внимательный к источниковедческим справкам в словаре, получает представление о рас-
пространенности каждого наименования, о степени его новизны, о времени его появле-
ния (или хотя бы первой регистрации) в русской речи и т. п.
Реализацию принципа лексикографической полноты для первой группы прозвищ
во многом обеспечило обращение к такому современному источнику информации, как
Интернет. Интернетные данные позволили скорректировать дефиниции многих прозвищ,
полученных из разных источников, обеспечили объективацию стилистических помет,
дали возможность продемонстрировать динамичность всей системы наименований из-
вестных деятелей российского политического, культурного и делового пространства.
Во «всепроникаемости» интернетной «материальной базы», кстати, также заключается
специфика и полнота представленности в словаре первой группы прозвищ.
Прозвища учителей и учеников, преподавателей и студентов, профессио-
нальные клички и т. п. – вторая группа прозвищ. Она отличается от первой группы,
как уже отмечалось, «анонимностью» объектов наименования. Подчеркнем, однако,
что эта «анонимность» является лишь сужением масштаба известности конкретных лиц,
которые обозначены соответствующими прозвищами. В своей социальной среде многие
такие прозвища могут быть весьма популярны и частотны. Тем не менее суженность
зоны распространения налагает на эту группу определенные функционально-семанти-
ческие ограничения, прямо проецирующиеся на принципы их лексикографического
описания. В отличие от вполне исчислимых источников материала для описания первой
группы, «материальные ресурсы» второй группы практически неисчерпаемы: каждая
социальная ячейка нашего общества порождает такие прозвища. Часть из них в некото-
рых регионах добросовестно и квалифицированно фиксируется лексикографически
(например, прозвища Республики Коми [Волкова, 2003, 2004]), часть корректно опи-
сывается словарями молодежного жаргона [Никитина, 1996, 2003б; СМЖ, 1992; Мак-
симов, 2002; и др.], часть (и весьма значительная) иррадиируется в Интернет самими
носителями школьного, студенческого и профессионального жаргона в разного рода
словариках, «приколах» и чатах. Определенную часть материала составители предлага-
емого словаря собрали сами (например, в школе № 74 Санкт-Петербурга с помощью уче-
ниц М. Кошеверовой и В. Мокиенко) или посредством анкетирования (особенно в Пскове
с помощью Т. Г. Никитиной, Е. И. Рогалевой и их сотрудников и студентов).
Именно частный характер и неисчерпаемость данного материала, являющиеся спе-
цификой этой группы прозвищ, заставляет нас избрать по отношению к ним иную стра-
тегию описания. Здесь принцип лексикографической полноты воплощается в виде
полноты описания т и п ол ог и ч ес к и х м од ел ей наименования. Мы попыта-
лись отразить в словаре не абсолютную массу реальных прозвищ этого типа в русском
языке, а их «генеративные модели», равно как и структурно-словообразовательные
типы, типичные образцы, по которым они активно производятся на всем современном
языковом пространстве.
В правильности такого подхода убеждают реально зафиксированные на различных
территориях прозвища учителей и школьников, преподавателей и студентов. Они имеют
много общего, даже тождественного, что особенно рельефно отражается в семанти-
ческих моделях соответствующих наименований.
Коллективные прозвища, третья группа включенных в словарь наименований, –
это обобщенные обозначения лиц разных народностей, жителей отдельных местностей
и представителей отдельных профессий. По своему ономастическому и функциональ-

но-семантическому статусу они достаточно зримо отличаются от рассмотренных выше
групп прозвищ. Данная группа весьма разнородна, так сказать, по определению. При-
чем эта разнородность проецируется на два таких «осевых» лингвистических парамет-
ра, как пространственный и хронологический. В пространственном отношении
коллективные прозвища охватывают как межнациональные объекты номинации (про-
звища представителей разных народов – немцев, американцев, итальянцев, цыган и т.-
п.), так и широко- или узколокальные – вплоть до прозвищ жителей одной деревни
или одного дома.
К первым относятся многочисленные экспрессивные наименования типа колбаса,
колбасник, копчёный, фриц, Адам Адамыч, Бауер [Walter, Mokienko, 2001, 73], Иван
Иваныч [ПРН, 347], Нинко [Балдаев, 1, 278; БСЖ, 383], Сасос [БСЖ, 525], сосиска,
шмерец [ПРН, 347] – прозвища немцев; лягушатник [Shlyakhov, Adler, 130; Walter,
Mokienko, 2001, 284], франк [Елистратов, 1994, 511; БСЖ, 632], френч [Елистратов,
1994, 512; БСЖ, 632–633] – прозвища французов; аллёрик, аллора [БСЖ, 34], аллорец
[Елистратов, 1994, 21], макаронина [Там же, 235], макаронник [Walter, Mokienko, 2001,
285] – прозвища итальянцев; китаёз, китаёза [Елистратов, 1994, 196; Росси, 1, 155],
лямло, лямлю [СРВС, 4, 175; ТСУЖ, 100; Мильяненков, 160], узкоплёночный [Юганов,
Юганова, 225], узкоглазый, фазан [СРВС, 2, 218; ТСУЖ, 184], хань [Балдаев, Белко,
Исупов, 267; Балдаев, 1997, 2, 120; БСЖ, 642], чайн, чайна [Елистратов, 1994, 540;
БСЖ, 664], чимчигрыз [БСЖ, 672], чинарик [Walter, Mokienko, Niemeyer, 110; БСЖ, 672],
чумиза [Мак-Киенго, Уоллер, 243; Балдаев, Белко, Исупов, 282] – прозвища китайцев;
свиное ухо – прозвище татарина [ПРН, 348] и т. д.
К локальным прозвищам относятся многочисленные наименования весьма раз-
личного пространственного диапазона, зависимого от известности и значимости (не-
редко исторически обусловленной) объекта номинации: скобарь – пскович, житель
Пскова [Андреев, 1995, 8]; ершеед, капустник, мякинник – то же [ПРН, 332]; дол-
бёжник – новгородец, житель Новгорода [Там же, 332]; дровосек – житель Рузы, ру-
зец [Там же, 50]; кашехлёб – кирилловец, житель Кириллова [Там же, 332];
крошевник – копорец, житель Копорья [Там же, 330]; лапотник – 1) клиновец, житель
Клина; 2) крещанин, житель Крестца [Там же, 332]; поросятник – можаец, житель
Можайска [Там же, 331]; белозерские снетки – белозерцы, жители Белозерья [Там
же, 332]; чернонёбый – коломнец, житель Коломны [Там же, 331]; и т. п.
Коллективные прозвища последнего типа представляют собой во многом наиме-
нования традиционной народной культуры и уходят своими корнями в необозримое
поле русских диалектов. На временнóй оси такие прозвища восходят к номинативным
моделям XVIII–XIX вв., что усиливает их отличие как от злободневных, актуализиро-
ванных европейским и американским дискурсом прозвищ, так и от кличек современ-
ных эстрадных и телевизионных поп-звезд.
Можно ли, – спросит читатель, – в одну лексикографическую телегу впрячь столь
различных «коня и трепетную лань»? Позволительно ли с лингвистической точки зре-
ния в корпус словаря современных русских прозвищ включать и третий их тип, кол-
лективные прозвища? Нам кажется, что для этого есть как общелингвистические, так и
прагматико-лексикографические основания.
Во-первых, все три группы интересующих нас языковых единиц имеют несомнен-
но ономастический статус, что отличает их от всей остальной апеллятивной лексики.
Во-вторых, в безбрежном море собственных наименований они имеют свою четко вы-
раженную ономасиологическую и функциональную специфику: именуют лица или груп-
пы лиц по маркированному, «ориентационному» признаку – чаще всего коннотативно
насыщенному и потому в речи постоянно актуализируемому. В-третьих, семасиологи-
ческие и словообразовательные модели всех этих трех групп нередко пересекаются,
создавая своеобразные цепочки. Так, вторая группа во многом становится источником
первой: школьные и студенческие клички М. С. Горбачева, Б. Н. Ельцина, В. В. Пути-
на, В. В. Жириновского, Е. Т. Гайдара, Г. А. Зюганова, А. Пугачевой, Ф. Киркорова и
многих других актуализируются в новых условиях средствами массовой информации
и экспрессивно перезаряжаются, сохраняя при этом исходную языковую мотивацию и
репродуцируя соответствующие словообразовательные модели. Вторая же группа наи-
менований часто связана с третьей группой коллективных прозвищ и генетическими, и
типологическими узами. Так, прозвищем Б. Е. Немцова давно стало реэтимологизи-
рованное Немец [Щуплов, 1999, 142, ЖРП, 192], а школьные прозвища Немой, Не-
мыч – учитель немецкого языка, Нерусская – учительница иностранного языка,
Нерусский – учитель иностранного языка [Вальтер, Мокиенко, 94] прямо восходят к номи-
нативным моделям коллективных прозвищ. Упомянутое выше коллективное прозвище
чернонёбый (о жителе Коломны), конечно, отличается по распространенности и хроно-
логии от современных просторечных и жаргонных прозвищ жителей Кавказа и Сред-
ней Азии – чёрный, чернослив, чернота [БСЖ, 668], однако мотивационная модель их
все-таки объединяет.
Коллективные прозвища в русской народной речи были скрупулезно собраны,
детально исследованы и лексикографически описаны в кандидатской диссертации пред-
ставительницы уральской ономастической школы Ю. Б. Воронцовой [2002]. Часть из них,
с согласия исследовательницы, войдет в наш словарь (разумеется, с лексикографичес-
кой обработкой в русле общей его концепции). Внимательное изучение этого обильного
материала, положенного на дробную сетку русского (особенно северно-русского) ди-
алектного пространства, показывает, что даже между окказиональными и периферий-
ными коллективными прозвищами и онимами первых двух групп существует немало
общего. Так, прозвище немтыри, немцы, зафиксированное в д. Лысиха Костромской
обл., д. Пахомово Ярославской обл., справедливо связывается автором с рус. нем-
тырь ‘немой’, немец ‘немой или же не говорящий по-русски всякий иностранец с запада’
[см.: Воронцова, 2002, 180]. Вряд ли какой лингвист или носитель языка усомнится в том,
что между прозвищем Б. Е. Немцова (первая группа), обозначением немцев как наро-
да (вторая группа) и коллективным прозвищем, отмеченным Ю. Б. Воронцовой (третья
группа), существует прямая языковая и культурологическая зависимость. Таких приме-
ров прозвищного «триединства» можно найти немало. Приведем лишь несколько из них,
отталкиваясь от материалов екатеринбургской исследовательницы.
АЗИТ. Кол. Волог. Житель д. Шилово. Прозвище по внешнему признаку (раскосые глаза были
у большинства жителей) и общеязыковыми негативными коннотациями, связанными со словом азиат
[Воронцова, 2002, 141].
ЗИК. Жарг. Пренебр. Магнит. Среднеазиат [Максимов, 2002, 12].
БАКЛН. Кол. Волог. 1. Житель д. Киснема, Дерягино.2. Астраханец, живущий по гористому
берегу р. Волги, до Саренты [СРНГ, 2, 61]. 3. Прозвище тяжелого ребенка, долго не начинающего
ходить [Там же, 60]. 4. Прозвище, даваемое друг другу детьми. 5. Неповоротливый крестьянин
[СРНГ, 2, 60] < баклáн – 1. Человек с большой головой [Даль, 1, 40]. 2. Вят. Толстый, неповоротли-
вый, неуклюжий человек [СРНГ, 2, 60]. Ср. также: баклáн – 1. Большая водоплавающая птица отряда
веслоногих с темным оперением, с крепким острым клювом. 2. Нарост на дереве, используемый как
трут [Воронцова, 2002, 141].
БАКЛН. Жарг. Студ. Пренебр. Студент-практикант [Вальтер и др., 2003а, 1].
ВОРОБЙ. Мол. Студ. 1. Студент-первокурсник [Вальтер и др., 2003а, 164; Максимов, 2002,
69]. 2. Милиционер [Максимов, 2002, 69].
ВОРОБЬ. Кол. Арх. Жители н. п. Торопово, Махонина < мотивировка по внешнему виду (ма-
лый рост) и подвижности [Воронцова, 2002, 148].
ГАД, -а, м. Бранно. Деаббр. 1. Глава администрации президента РФ. 2. Николай Бордюжа (быв-
ший глава администрации президента) [Щуплов, 1999, 19] 3. Александр Волошин (бывший глава
администрации президента) [Там же, 27] < слово гад, первоначально обозначавшее змею, употребля-
ется в бранных значениях ‘мерзкий, отвратительный человек’, ‘сотрудник милиции в форме’, ‘сотруд-
ник уголовного розыска’ и др. [Мокиенко, Никитина, 2003, 101].
ГДЫ, -а, м. Кол. Жители Вятской губернии. Вятчане-гады – наделали беды (поговорка) < «Их
прозвали гадами, т. к. они слепороды: коли станет смеркаться, так не видят» [СРНГ, 6, 90]. Гад –
ползучее животное, пресмыкающееся [Даль, 1, 340]. По внешнему виду: возможно, в основе прозви-
ща – узкие (маленькие) глаза, как у пресмыкающихся [Воронцова, 2002, 151].
ГОЛШ. Кол. Киров. Житель н. п. Мухилы [ЛК ТЭ] < прозвище по признаку «бедный, неиму-
щий»; голы́ш – безземельный крестьянин (Костр.); прозвище: бездомник (Новг., Волог.) [СРНГ, 6, 347]
[Воронцова, 2002, 152].
ГОЛЬ, -и, ж. *Голь перекáтная. Студ. Шутл. Студент, переписывающий чужие конспекты [ПБС,
2002; Вальтер и др., 2003а, 38].
ГРАЧ. Кол. Волог. *(Ертéбинский) грач. Кол. Волог. Житель д. Ертебино < образовано по «птичьей
модели» с мотивацией по особенностям речи [Воронцова, 2002, 153].
ГРАЧ, -а, м. Шк. Шутл. Учитель биологии, зоологии. Грач нас засек вчера, доложит диру, не
сомневайся (запись 2001 г.) [Вальтер и др., 2003а, 39]; *Грач нелетáющий. Пренебр. Шутл.-ирон.
Павел Сергеевич Грачев (Аргументы и факты, 1995, 28 дек.) [ЖРП, 163].
ПЛЕХЧ. Кол. Пренебр. Волог. Житель д. Имачев [ЛК ТЭ] < прозвище по внешнему виду;
плехáч – плешивый человек [Даль, 3, 126] [Воронцова, 2002, 185].
ПЛЕШВЫЙ, -ого, м. Студ. Шутл.-ирон. (ист.). В. И. Ленин. Учись, студень, как завещал
Плешивый (запись 2003 г.).
ПЛШКА, -и, ж. Шк. Пренебр. Пожилой учитель (запись 2003 г.).
ПЛЕШЬ, -и, ж. *Плешь безýмная. Шк. Шутл.-ирон. или презр. Лысый учитель (запись 2003 г.).
ПОЖРНИК, -и, м. Фам. Ирон. Сергей Степашин (экс-премьер, 1999 г.) [Щуплов, 1999, 186].
ПОЖРНИКИ. Кол. Арх. Житель д. Борисовская, Пушкино. Они на теплоход все время опаз-
дывали, проспят, а потом, как пожарники, одеваются, сумки хватают и бегут. Вот у нас бы
пожарники сейчас так бегали (д. Борисовская). За лихость, за быструю езду на лошадях. На собра-
нии колхозники плохо слушали председателя, он назвал их пожарниками. Так и повелось (с. Бестуже-
во) [ЛК ТЭ] < ср.: как на пожар – очень быстро, торопливо (что-либо делать) [Воронцова, 2002, 186].
РОТН, -а, , м. Фам. Пренебр. Борис Иванюженков (министр спорта в правительстве В. В. Пу-
тина) [Щуплов, 1999, 79] < ротáн – 1. Прост. О человеке с большим ртом. 2. Диал. О крикуне,
горлопане.
РОТОН. Кол. Волог. Жители д. Кузьминское. Кузьмян все ротунам звали, кричали больно [ЛК ТЭ] <
прозвище дано по громкой речи [Воронцова, 2002, 189].
СОВ, -П, ж. Шк. Шутл. 1. Вахтер, сторож (запись 2002 г.). 2. Библиотекарь. Сова уходит в
книжный магазин работать. Тоже мне, нашла фирму! (запись 2003 г.) [Вальтер и др., 2003а, 124].
СВЫ. Кол. Арх. Жители с. Дорогорское. Совы в Дорогорах живут, не спят по ночам, а смот-
рят (Мезенский р-н, д. Жердь) [ЛК ТЭ] < образовано по «птичьей» модели: совы не спят ночью
[Воронцова, 2002, 193].
ТАТРИН, -а, м. Фам. Рем Вяхирев [Щуплов, 1999, 28].

ТАТРЫ. Кол. Волог. Жители д. Носково, Никитино [ЛК ТЭ] < прозвищный этноним, отражаю-
щий идею «чуждости» номинируемого коллектива по отношению к коллективу номинаторов [Ворон-
цова, 2002, 194].
УБЙЦА, -ы, ж. *Убúйца средú нас. Шк. Шутл.-ирон. Учитель в классе [Golds 2001; Вальтер
и др., 2003а, 137].
УБЙЦЫ. Кол. Арх. Жители д. Матвера. У нас ребята боевые были: ни один праздник без драки
не обходился – дак в соседних деревнях нас и прозвали убийцы (Пинежский р-н, д. Заозерье) [СП, 2000,
117] < прозвище по социальному поведению и чертам характера [Воронцова, 2002, 197].
ФАРАН, -а, м. Шк. Шутл. Учитель истории [Максимов, 2002, 447; Вальтер и др., 2003а, 140].
ФАРАНША, -и, ж. Шк. Шутл. Учительница истории [Волкова, 2003, 679].
ФАРАНЫ. Кол. Арх., Волог., Мурм. Жители д. Красная Гора, Наволок, Кимжа, Тордокса, Ниж-
ней, Вавилово и др. [ЛК ТЭ], с. Варзуга [Меркурьев, 1979, 171] и др. Фараон – на колеснице, варзу-
жанин – на поезднице [Меркурьев, 1979, 171]. Народ зырь прозывается в Кузнецове, а в Наволоке
фараоны, а мы – трескоеды (д. Кузоверская). Скупые они, подозрительные, как фараоны (д. Васи-
льевская). Богатые они (с. Бабушкино). Они растягают, ровно как не наши, у них разговор не наш,
как-то они не вытягивают (д. Паденьга). Мы им (жителям д. Наволок) кричим: «Фараоны-тюфя-
ки!». А они нам: «Орешки!». А мы им: «Х… поешьте!» (д. Сверчково) [ЛК ТЭ]. < Образ фараонов –
один из самых загадочных в русской народной культуре. Генетически он связан с образами египетских
фараонов, однако существенно трансформировался в русском языке, мифологии. Ср.: фараон – по-
лицейский [БАС, 16, 1258]; фантастическое существо с человеческой головой, туловищем и рыбьим
хвостом; русалка [Власова, 1995, 331–332]. В народных поверьях образы фараонов сливаются с образа-
ми водяных и русалок. На Вологодчине «древними людьми», «фараоновым войском» считали лягушек,
что, вероятно, восходит к библейскому сюжету о казнях египетских. Название фараон часто употребля-
ется в бранных выражениях. Трудно определить конкретные обстоятельства появления этих прозвищ,
можно лишь отметить негативную коннотацию, а также сему «чуждости» [Воронцова, 2002, 198].
ЧЙНИК, -а, м. Жарг. Пренебр. Простак, простофиля; неопытный в чем-либо человек, новичок
[БСЖ, 664]. Такое значение связано с народным обычаем вручать сватам жениха, которому невеста
отказывает, какой-либо полый, пустой предмет – тыкву, корзину, ковш, котелок или пустой чайник.
Жениха-неудачника, а затем и неудачника, неловкого новичка вообще поэтому в народной речи и
жаргоне называют чайником [см.: Мокиенко, 1982, 366–369; Мокиенко, 1985, 60–70; Коваль, 1998,
93–97; Мокиенко, 1999a, 25–37; Mokienko, 2002, 249–252; Березович, 2003] *Красный чайник. Фам.-
ирон. Николай Игнатович Кондратенко (бывший губернатор Краснодарского края) (Трибуна, 2000,
13 сент.; Fitil, 2003, 27 нояб.) [ЖРП, 179; Щуплов, 1999, 99] < эпитет красный дан за радикальные
взгляды на политику и по национальному вопросу.
Ч ЙНИКИ. Кол. Волог. Жители с. Малое Борисово [ЛК ТЭ] < предполагают, что в основе
прозвища лежит мотив чаепития [Воронцова, 2002, 199]; возможно, однако, и объяснение на основе
обычая отказа от сватовства (см. выше).
ЯПНЕЦ, -ца, м. Пренебр. 1. См. ЯПОНЧИК [ЖРП, 171]. 2. Евгений Максимович Примаков
(Крестьянин, 2000, 2 марта) [ЖРП, 195].
ЯПНЧИК, -а, м. Пренебр. Вячеслав Кириллович Иваньков (Коммерсантъ, 1993, 3 мая) [ЖРП, 171].
ЯПНЧИКИ. Кол. Волог. Жители д. Удачино. Удачино почему-то стали Японией называть, а
кто из той деревни приходил, так тот Япончиком был [ЛК ТЭ] [Воронцова, 2002, 203].
Как видим, типы номинаций даже узколокальных коллективных прозвищ перекли-

каются с самыми современными кличками политиков и других популярных лиц. Соб-
ственно, в общей массе прозвищ языковые единицы третьей группы приближаются к
ономастическому статусу этнонимов и названий жителей населенных мест, и потому
функция обозначения лица, столь значимая для выделения прозвищ в особый разряд, у
них представлена лишь в большей степени обобщенности, чем в первых двух группах.
Понятно, что исчерпывающее, абсолютно полное описание коллективных прозвищ

в нашем словаре столь же невозможно, как и отражение в нем материала второй груп-
пы. Невозможно по тем причинам, которые уже оговаривались, и прежде всего из-за
открытости ряда и разной степени распространенности коллективных прозвищ. В про-
цессе создания базы данных для нашего словаря мы ориентировались на собрание
подобного материала В. И. Даля, со свойственным ему лексикографическим вкусом
отобравшего коллективные прозвища XIX в. Коррективом и дополнениями к этому
собранию служили выборки из диалектных словарей, которые по-разному в количе-
ственном и качественном отношении отражают коллективные и другие прозвища, что
зависит как от лексикографических установок составителей, так и от квалификации
собирателей материала. Во многих из диалектных словарей такие прозвища либо полно-
стью отсутствуют, либо отражены спорадически. С другой стороны, некоторые небольшие
по объему и локальные по ареалу словари предлагают такой материал в изобилии: та-
ков, например, уникальный двухтомный «Словарь русских народных говоров Рязанс-
кой Мещеры» В. Т. Ванюшечкина, где коллективные прозвища жителей мещерских
деревень гармонически сочетаются с кличками отдельных жителей, убедительно де-
монстрируя тесную связь общего и индивидуального.
Нет сомнения, что лексикографическая обработка каждой из интересующей нас
группы русских прозвищ – актуальная задача нашей ономастики. Чем больше будет
качественных работ такого рода, тем легче будет искать tertium comparationis для их
обобщенного описания. Как увидит читатель, в нашем словаре и система подачи мате-
риала, и система стилистических помет, и дефиниции, и паспортизация, и историко-
этимологические справки существенно отличаются от обработки прозвищ как особого
объекта описания у наших предшественников и в наших предыдущих словарях жаргониз-
мов, советизмов, фразеологизмов и т. д. Это и понятно: концентрация внимания на данных
трех группах, с одной стороны, заставила нас посмотреть на этот материал как на нечто
единое и компактное с функционально-семантической точки зрения, с другой – дала
возможность несколько абстрагироваться от утонченной специализации, которая требу-
ется при обработке каждой из трех групп, входящих в прозвищное поле.
Как видим, между интересующими нас типами русских прозвищ – дистанция не
столь уж огромного размера, как может показаться. Это не «конь и трепетная лань», а
всего лишь «лошади разной масти и возраста», которые вполне пригодны для одной
лексикографической упряжки. Впрягая эту прозвищную тройку в единую словарную
телегу, мы, как выше обосновывалось, попытались дифференцировать каждую из этих
групп различной степенью полноты соответствующих словников. Подчеркнем еще раз
вкратце эти различия ввиду их учета при составлении словаря.
Группу обозначений популярных лиц мы стремились описать с максимальной пол-
нотой и точностью, что нашло отражение как в списке лиц, наделенных прозвищами,
так и в фиксации прозвищных синонимов и вариантов. Группа школьных и професси-
ональных прозвищ отражена в нашем словаре весьма полно, но не исчерпывающе, ибо
иначе он рисковал бы превратиться в телефонную книгу с кличкой каждого конкретного
учителя или ученика каждой конкретной школы. Для этой группы мы стремились к полно-
му воспроизведению модели номинации, а не всех ее конкретных воплощений.
Для группы прозвищ этнонимического и оттопонимического типа избрана тактика «зо-
лотой середины»: наименования народов и жителей известных городов и местностей
мы старались описывать максимально полно, локальные же и устаревшие единицы –

как реализации типовых моделей соответствующих прозвищ и кличек.
В отдельных случаях (когда наши записи или конкретный источник не позволяют
точно квалифицировать описываемое прозвище) в состав словаря включаются слова или
выражения, стоящие на грани между апеллятивом и прозвищем (например, швабра
‘проститутка’, мент ‘милиционер’). В корпусе прозвищ ряд слов и выражений, явля-
ющихся переходными от общего к индивидуальному, от апеллятивного к «собственно-
именному», довольно велик, особенно в таких тематических блоках, которые
экспрессивно обозначают внешние признаки человека. Таковы, например, прозвища
людей полной или худощавой комплекции: Бочка, Сороковая Бочка, Комод, Тумба,
Шкаф, Пышка, Селедка, Килька, Шпротина и т. п., фиксируемые нередко в отноше-
нии конкретных лиц.
В очень ограниченном количестве (с целью демонстрации типовых моделей наи-
менования) в словаре представлен и новый, весьма специфический тип прозвищ – клич-
ки-самоназвания из русского Интернета, которыми инициаторы «чата» обозначают самих
себя, например, Чахлик, Ночной Пес, Мифисто, Закупок. Их функциональная специ-
фика заключается именно в акте «самообозначения», который является весьма субъек-
тивным. Такие клички играют роль пароля, «позывных» участника чата и требуют
специального изучения. Вместе с тем, как верно подчеркнул в уже упомянутой дискус-
сии в Щецине А. А. Шумейко, в современной молодежной речи наблюдается экспан-
сия «чатовых» кличек, многие из них становятся модными и ходовыми, постепенно
«обкатываясь» как обычные прозвища, что делает их важным источником современно-
го прозвищного лексикона.
По совсем иным причинам в словаре ограничено число бранно-обсценных про-
звищ, многие из которых также занимают положение между именами собственными и
нарицательными.
Включение в корпус словаря столь широкого «ассортимента» материала оправда-
но прежде всего его номинативной и коннотативной прозвищной спецификой. Вот лишь
один пример того, сколь функционально-семантически необходимым, характерологи-
ческим и «идееносным» оказывается прозвище в художественном тексте. В романе
Людмилы Улицкой «Казус Кукоцкого», удостоенном самой престижной в России Бу-
керовской премии, один из героев, врач-генетик, отбывший незаслуженное заключе-
ние, возвращается в Москву и пытается устроиться на работу в Институт генетики,
возглавляемый директором, его старым знакомым.
Падение Хрущева, происшедшее, пока Гольдберг отбывал свой последний срок, только тем и
было для него интересно, что оно означало окончательное крушение Лысенко с его приспешниками.
Самым существенным событием за время его отсутствия представлялась организация Института гене-
тики. Естественно, он первым делом помчался к новому его директору, известному в молодые годы
п о п роз в и щу Б он я , п рои з вед ен н ому от Б о н ап ар т а (здесь и далее в цитате
разрядка наша. – Авт.). Первые сорок минут встречи Гольдберг разливался соловьем, щедро сыпал
свой цветной бисер отнюдь не перед свиньей... Зверь, который перед ним сидел, смотрел на него
жесткими голубыми глазами, обладал стальными челюстями, железной хваткой и алмазной крепости
ч е с т олю б и ем, соот вет ст вую щ и м ю н оше скому п роз в и щу... Директор слушал
в высшей степени внимательно, но ни словом, ни движением брови не обнаруживал своего отношения.
Только через сорок минут Гольдберг почувствовал мировое оледенение, доползшее до него
по длинному, буквой Т, столу от лысого коротышки, в буддийской неподвижности восседавшего во
главе письменного стола, в центре большого кабинета, в самом сосредоточии обновленной генетичес-
кой науки...
Илья Иосифович остановил поток своих излияний... Перебив сам себя, резко спросил:
– Коля, ты дашь мне лабораторию?
Директор ли ц ом смахи вал н е ско ль ко н а Н а п оле он а: мелкие черты лица, пух-
лый подбородок мягко переплывал в короткую массивную шею. И ск люч ит ель н ой з н ач и -
тельности незначительное лицо... Мозги его напряженно работали, но никакого выражения на лице
не наблюдалось... и, сверкнув в псевдоулыбке новыми чересчур белыми пластмассовыми зубами и
перебрав несколько вариантов с оттенками разной степени обидности, ответил:
– Нет, Илья. Ты мне совершенно не нужен [Улицкая, 2003, 399–400].
Юношеская кличка, как видим, не только предвосхитила этот судьбоносный для

героя книги эпизод, но и вобрала в себя целый комплекс характеристик будущего ди-
ректора – карьериста от науки. Более того, заклейменный этой кличкой в юности, Боня
изначально соответствовал не «героическому» портрету Бонапарта, а тому его саркас-
тическому образу, который нарисовал в романе «Война и мир» Лев Толстой – образу
маленького человечка-ребенка, держащегося за «тесемочки кареты» и воображающего,
что тем самым он правит вселенной... Так краткое прозвище оказывается сгустком ха-
рактеристик, позволяющим не только мгновенно оценить отношение сверстников буду-
щего директора к своему соученику, но и предсказать его поведение много лет спустя.
Стремясь с максимальной точностью зафиксировать подобные прозвища лиц раз-
ной степени «значительности», составители данного словаря надеялись, что они помо-
гут читателю разобраться, кто есть кто в нашей российской действительности. Ведь при
всей общей негативной оценочности прозвищ и кличек в каждом конкретном случае
они имеют разную «убойную силу»: одни разят наповал, другие вызывают громкий
смех, третьи лишь незлобную насмешку по отношению к носителям. Не только для
социолингвистов, но и для социологов, политологов, журналистов здесь есть «инфор-
мация к размышлению». Да и самим нашим «значительным лицам» не мешало бы
ознакомиться с тем спонтанным народным рейтингом, который хранится в собранном
нами «прозвищном банке данных». Быть может, именно здесь секрет многих полити-
ческих и личных поражений, причину которых потерпевшие привыкли видеть совсем
не в самих себе. Сколь ни велика ироническая кривизна зеркала прозвищ и кличек,
оно все равно остается отражением правды жизни.
Лингвистическим же стимулом для составления данного словаря для нас было
убеждение, все более крепнущее по мере расширения и углубления диапазона лекси-
кографирования, что эфемерность, окказиональность и преходящесть многих описыва-
емых прозвищ – лишь кажущееся их свойство. Почти за каждым окказионализмом на
поверку стоит весьма стабильная и древняя ономастическая модель образования прозвищ,
которая делает узнаваемой даже самую оригинальную вновь созданную единицу.
Приведем лишь один характерный пример такого рода. В сборнике памяти Татьяны
Григорьевны Винокур опубликован ее устный рассказ-воспоминание (в записи М. В. Ки-
тайгородской и Н. Н. Розановой) об «ушаковских мальчиках» – группе учеников Д. Н. Ушако-
ва. Это коллективное прозвище относится к узкоспециализированной группе людей
филологического круга. Некоторые детали повествования, тем не менее, свидетель-
ствуют о потенциальной возможности «нащупать» прототип этого прозвища: «и не только
вот именно мальчики...»; «он (отец Т. Г. Винокур. – Авт.) говорил: “Мы уже все ста-
рые / лысые / мы уже все больные / мы все / невоеннообязанные / вот это мальчики”»;
«Абрам Борисыч Шапиро / который никакого отнoшения к э... мальчикам / не... сло-
варным / не имел...» [Китайгородская, Розанова, 1996, 298–299]. Поскольку это про-
звище возникло в филологической среде, то можно предположить его связь с известным
крылатым выражением, употребленным А. С. Пушкиным в «Евгении Онегине», – ар-
хивны юноши. Это коллективное прозвище пушкинского времени стало обозначать
сибаритствующих светских молодых людей с претензиями на высокое положение в об-
ществе или интеллектуальную светскую молодежь первой четверти XIX в. [Мокиенко,
Сидоренко, 1999, 46–47]. Шутливость оборота ушаковские мальчики перекликается с иро-
нией пушкинского прозвища, тем более что в рассказе Т. Г. Винокур подчеркнута, как мы
видели, «немолодость и невоеннообязанность» учеников Д. Н. Ушакова, а в архивны юно-
ши зачислялись в 20-е гг. XIX в. молодые люди, которых, по словам Ю. М. Лотмана,
«заботливые маменьки начали опасаться отпускать... в гвардейскую казарму», заменяя
им военную службу фиктивным служением в Архиве коллегии иностранных дел [Лот-
ман, 1994, 29].
Конечно, генетически аналогия между этими двумя различными по временнóй про-
екции коллективными прозвищами может оказаться и субъективной, однако общность
семантико-типологической модели их образования все-таки несомненна. Несомненно
также, что в живой русской речи подобная «генеративная модель» работает постоянно.
Об этом свидетельствуют два неологизма, которые, кстати, еще раз перекидывают оно-
мастический мостик между разными группами прозвищ, объединенными нами в об-
щем словарном корпусе. Публицистическое шутливо-ироническое выражение мальчики
в розовых штанишках стало популярным обозначением молодых и неопытных полити-
ческих деятелей (в постперестроечном правительстве России – особенно Е. Гайдара и
его окружения). Первоначально оно употреблялось депутатами-консерваторами – про-
тивниками реформ Е. Гайдара и Б. Ельцина [Мокиенко, 2003, 55]. Выражение стáйные
мáльчики – коллективное прозвище юношей, находящихся под влиянием каких-либо
неформальных молодежных группировок, ср.: «Думаем, что и армейская “дедовщи-
на”, проявившаяся особенно сильно в последнее время… свидетельство похожего про-
цесса: призыва в армию “стайных” мальчиков, вырастающих под гнетом уголовной
романтики» (ЛГ, 29, 13) [НРЛ-89, 288].
Таким образом, появление той или иной конкретной клички может быть эфемер-
ным, ее жизнь – недолговечной, как и популярность многих политиков и поп-звезд.
Структурные же и семантические модели таких кличек надолго переживают их первых
носителей, демонстрируя жизненность языковой генетики и творческого духа Слова.
Именно такую динамичную вибрацию жизни русских прозвищ мы и стремились пока-
зать в нашем cловаре.
Андреев В. К. Откуда пошли скобари? // Псковские говоры и их носители (лингво-этнографический

аспект). Псков, 1995.
АОС – Архангельский областной словарь / Под ред. О. Г. Гецовой. Вып. 1–11. М., 1980–2001.
Балдаев Д. С. Словарь блатного воровского жаргона: Феня: В 2 т. Кампана; М., 1997.
Балдаев Д. С. Некоторые распространенные жаргонные слова и выражения, употребляемые в уголов-

ном мире // Татуировки заключенных. СПб., 2001. С. 157–166.
Балдаев Д. С., Белко В. К., Исупов И. М. Словарь тюремно-лагерно-блатного жаргона (речевой и
графический портрет советской тюрьмы). М., 1992.
БАС – Словарь современного русского литературного языка: В 17 т. М.; Л., 1948–1965.
Березович Е. Л. К специфике «культурной этимологии» (на материале русской лексики, означающей
отказ при сватовстве) // Studia etymologica brunensia, 2. Praha, 2003.
БСЖ – Мокиенко В. М., Никитина Т. Г. Большой словарь русского жаргона. СПб., 2000.
БТС – Большой толковый словарь русского языка / Авт. и рук. проекта, сост., гл. ред. С. А. Кузне-
цов. СПб., 1998.
Вальтер Х., Мокиенко В. М. Словарь современных русских прозвищ: Экспериментальный выпуск
/ Под ред. А. А. Шумейко. Greifswald: Ernst-Moritz-Arndt-Universität, 2004.
Вальтер Х., Мокиенко В. М., Никитина Т. Г. Словарь русского школьного и студенческого жаргона
/ Под ред. М. Нимайера. Greifswald: Ernst-Moritz-Arndt-Universität, Institut für Slawistik, 2003а.
Вальтер Х, Мокиенко В. М., Никитина Т. Г. Словарь русского школьного и студенческого жаргона.
Greifswald, 2003б.
Ванюшечкин В. Т. Словарь русских народных говоров Рязанской Мещеры. Т. 1: А–Н. Воронеж, 1983.
Т. 2. О–Я. Материалы по русской диалектологии. Саратов, 2002.
Власова М. Н. Русские суеверия: Энциклопедический словарь. СПб., 1995.
Власова М. Н. Русские суеверия: Энциклопедический словарь. 2-е изд. СПб., 2000.
Волкова Н. А. Лексико-семантическая группа «наименование лица» в современном русском жар-
гоне // Слово. Фраза. Текст: Сб. науч. ст. М., 2002. С. 374–384.
Волкова Н. И. Этимологический словарь современных прозвищ Республики Коми. Сыктывкар, 2003.
Волкова Н. И. Прецедентные имена и словари современных прозвищ Республики Коми // Словарное
наследие В. П. Жукова и пути развития русской и общей лексикографии (Третьи Жуковские
чтения): Материалы Междунар. науч. симпозиума, 21–22 мая 2004 г. НовГУ им. Я. Мудрого.
В. Новгород, 2004. С. 32–36.
Воронцова Ю. Б. Коллективные прозвища в говорах Русского Севера: Дис. ... канд. филол. наук.
Екатеринбург, 2002.
Грачев М. А. Арготизмы в молодежном жаргоне. // Рус. язык в школе. 1996. № 1. С. 78–85.
Грачев М. А. Русское арго. Н. Новгород, 1997.
Грачев М. А., Мокиенко В. М. Историко-этимологический словарь воровского жаргона. СПб., 2000.
СПб.; М., 1880–1882).
Душенко К. В. Словарь современных цитат: 4 750 цитат и выражений XX века, их источники, авторы,
датировка. 2-е изд., перераб. и доп. М., 2002.
Елистратов В. С. Словарь московского арго (материалы 1980–1990 гг.): Около 8 000 слов, 3 000
идиоматических выражений. М., 1994.
Елистратов В. С. Словарь русского арго (материалы 1980–1990 гг.): Около 9 000 слов, 3 000 идиома-
тических выражений. М., 2000.
ЖРП – Моченов А. В., Никулин С. С., Ниясов А. Г., Савваитова М. Д. Словарь современного жаргона
российских политиков и журналистов. М., 2003.
Квеселевич Д. И. Толковый словарь ненормативной лексики русского языка: Около 16 000 слов. М., 2003.
Китайгородская М. В., Розанова Н. Н. Устный текст как источник социокультурной информации // Поэтика.
Стилистика. Язык и культура: Памяти Татьяны Григорьевны Винокур. М., 1996. С. 222–232.
Культура русской речи: Энциклопедический словарь-справочник / Под общ. рук. Л. Ю. Иванова,
А. П. Сковородникова, Е. Н. Ширяева. М., 2003.
ЛК ТЭ – лексическая картотека топонимической экспедиции УрГУ (Архангельская и Вологодская
области) (материалы взяты из: Воронцова Ю. Б. Коллективные прозвища в говорах Русского
Севера: Дис. ... канд. филол. наук. Екатеринбург, 2002.)
Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства. СПб., 1994.
Мак-Киенго, Уоллер. Словарь русской брани. Калининград, 1997.
Максимов Б. Б. Фильтруй базар: Словарь молодежного жаргона города Магнитогорска. Магнито-
горск, 2002.
Меркурьев И. С. Живая речь кольских поморов. Мурманск, 1979.

Мильяненков Л. По ту сторону закона: Энциклопедия преступного мира. СПб., 1992.
Мокиенко В. М. К разграничению генетических и типологических связей славянской поговорки // Совре-
менные славянские культуры: развитие, взаимодействие, международный контекст: Материалы
Междунар. конф. ЮНЕСКО. Киев, 1982. С. 364–369.
Мокиенко В. М. К разграничению генетических и типологических связей славянской поговорки
// Z prоblеmów frаzеоlоgii pоlskiеj i słоwiаńskiеj. Wаrszаwа, 1985. С. 55–71.
Мокиенко В. М. К сопостaвительной этнографразеологии украинского, белорусского и русского язы-
ков (лингвистические и этнологические аспекты формулы отказа) // Беларусiстыка: Zeitschrift für
aktuelle Fragen der weiβrussischen Sprache. 1999а. № 1. С. 24–39.
Мокиенко В. М. Принцип лексикографической полноты и славянская фразеография // Славянская
филология. Вып. 8. СПб., 1999б. С. 56–70.
Мокиенко В. М. Субстандартная фразеология в современных восточнославянских языках
// Möglichkeiten und Grenzen der Standardisierung slavischer Schriftsprachen in Gegenwart. Beiträge
zur Konferenz der Internationalen Komission für slavische Schriftsprachen. Dresden, 25–28 Oktober
2000 / Hrsg. Karl Gutschmidt unter Mitarbeit von Jana Schwarz, Claudia Richter und Silke Richter.
Dresden, 2002. С. 142–164.
Мокиенко В. М. Новая русская фразеология. Opole, 2003.
Мокиенко В. М. Почему так говорят?: От Авося до Ятя: Историко-этимологический справочник по русской
фразеологии. СПб., 2003а.
Мокиенко В. М., Никитина Т. Г. Толковый словарь языка Совдепии. СПб., 1998.
Мокиенко В. М., Никитина Т. Г. Словарь русской брани (матизмы, обсценизмы, эвфемизмы). СПб., 2003.
Мокиенко В. М., Сидоренко К. П. Словарь крылатых выражений Пушкина. СПб., 1999.
Никитина Т. Г. Так говорит молодежь: Словарь сленга: По материалам 70–90-х годов. М., 1996.
Никитина Т. Г. Так говорит молодежь. Изд. 2-е, испр. и доп. СПб., 1998.
Никитина Т. Г. Молодежный сленг: Толковый словарь: Более 12 000 слов; свыше 3 000 фразеологиз-
мов. М., АСТ, 2003а.
Никитина Т. Г. Толковый словарь молодежного сленга: Слова, непонятные взрослым: Около 2 000
слов. М., 2003б.
НОС – Новгородский областной словарь / Сост. В. П. Строгова, А. В. Клевцова, Л. Д. Петрова и др.;
Отв. ред. В. П. Строгова. Вып. 1–13. Новгород, 1991–1999.
НРЛ-89 – Новое в русской лексике: Словарные материалы 1989 / М. Н. Судоплатова, В. Н. Плоти-
цын, Н. В. Соловьев и др.; Под ред. Н. В. Соловьева. СПб., 2001.
Ожегов С. И., Шведова Н. Ю. Толковый словарь русского языка. М., 1997.
ПБС 2002 – Приколы: Бестолковый словарь [Электрон. ресурс]. Режим доступа: http://
superanekdot.narod.ru/dict/1.html.
Подольская Н. В. Словарь русской ономастической терминологии. М., 1988.
ПОС – Псковский областной словарь с историческими данными / Осн. Б. А. Лариным. Вып. 1–13. Л.;
СПб., 1967–2003.
ПРН – Даль В. И. Пословицы русского народа. М., 1957.
Росси Ж. Справочник по ГУЛАГу: Исторический словарь советских пенитенциарных институций и
терминов, связанных с принудительным трудом / Предисл. Алена Безансона. 2-е изд., доп. L.,
1987. М., 1991.
СМЖ – Словарь молодежного жаргона: Слова, выражения, клички рок-звезд, прозвища учителей
/ Под ред. И. А. Стернина. Воронеж, 1992.
СП – Светлое Пинежье: Путешествие по краю. Вып. 1. М.; Архангельск; Карпогоры, 2000.
СРВС – Козловский В. Собрание русских воровских словарей: В 4 т. N. Y., 1983.
СРНГ – Словарь русских народных говоров / Под ред. Ф. П. Филина и Ф. П. Сороколетова. Л.; СПб,
1965–... . Вып. 1–... .
ТСРЯ – Толковый словарь русского языка: В 4 т. / Под ред. Д. Н. Ушакова. Л., 1934–1940.
ТСУЖ – Толковый словарь уголовных жаргонов / Под общ. ред. Ю. П. Дубягина и А. Г. Брон-
никова. М., 1991.
Українська мова: Енциклопедiя / Ред. В. М. Русанiвський, О. О. Тараненко (спiвголови), М. П. Зяб-
люк та iн. Киев, 2000.
Улицкая Л. Казус Кукоцкого. М., 2003. С. 399–400.

Чучка П. П. Прiзвисько // Українська мова 2000, С. 493–494.
Щуплов А. Жаргон-энциклопедия современной тусовки / При участии Т. Макловски и М. Кляйн. М., 1998.
Щуплов А. Кто есть Ху: Мини-энциклопедия политических кличек. М., 1999.
Щуплов А. Литература бывает бездоходной – но не безотходной. Начали «гладковато», а закончили
«сурковой массой» [Электрон. ресурс]. Режим доступа: http://saturday.ng.ru/things/2000-05-27/
3_nicknames.html. 25 (72) 30 июня 2001 г. 28. 11. 2003.
Щуплов А. Скандал: Как стать политологом. Еще раз о воровстве // Лит. газета. 2004. № 5.
Юганов И., Юганова Ф. Словарь русского сленга (сленговые слова и выражения 60–90-х годов)
/ Под ред. А. Н. Баранова. М., 1997.
Bierich A. «Мочить в сортире...»: Zum allgemeinen Jargon im Russischen // Слово. Фраза. Текст: Сб.
науч. ст. к 60-летию М. А. Алексеенко. М., 2002. С. 56–62.
Bońko M. Słownik peryfraz czyli wyrażeń omownych. Warszawa, 2003.
Golds: [Электрон. ресурс]. Режим доступа: http://osa.golds.ru/slang/02.htm. 12К 11. 07. 2001.
Kopaliński W. Słownik wydarzeń, pojęć i legend XX wieku. Warszawa, 2000.
Mоkiеnkо V. Prinzipien einer historisch-etymologischen Analyse der Phraseologie // Wer A sägt, muss auch
B sägen. Beiträge zur Phraseologie und Sprichwortforschung aus dem Westfälischen Arbeitskreis. Hrsg.
Dietrich Hartmann und Jan Wirrer (= Phraseologie und Parömiologie/ Hrsg. von W. Eismann,
P. Grzybek, W. Mieder. Bd. 9). Schneider Verlag Hohengehren GmbH, 2002. С. 231–254.
Shlyakhov V., Adler E. Dictionary of Russian Slang & Colloquial Expressi-ons. Second Edition. Revised and
Updated: More than 5000 words and their popular meanings that you won’t find in standard russian-
english dictionaries. N. Y., 1999.
SSLT – Slovník slovanské lingvistické terminologie. Словарь славянской лингвистической терминологии.
Dictionary of Slavonic Linguistic Terminology. Т. 1. Praha, 1977. Т. 2. Praha, 1979.
Walter H. Literatur und Wörterbucher zum russischen Substandard // Lexikologie und Substandard.
Gegenwärtige und künftige Aufgaben der Lexikologie. Greifswalder Beiträge zur Slawistik V. Greifswald
2000. С 87–99, 100–107.
Walter H. Russisch-Deutsches Wörterbuch des Drogenslangs / Red. V. Mokienko. Frankfurt a/M; Bern;
Bruxelles; N. Y.; Oxford; Wien, 2003.
Walter H., Mokienko V. Russisch-Deutsches Jargon-Wörterbuch. Frankfurt a/M; Bern; Bruxelles; N. Y.;
Oxford; Wien, 2001.
Walter H., Mokienko V. Wörterbuch russischer Anti-Sprichwörter. Lehrmaterial für Studenten der Slawistik.
Greifswald, 2002.
Walter H., Mokienko V, Niemeyer M. Sprache der Jugend. Kleines russisch-deutsches Wörterbuch.
Greifswald, 1999.
WJP – Encyklopedia kultury polskiej XX wieku. T. 2. Wspόłczesny jezyk polski / Pod red. J. Bartmińskiego.
Wroclaw, 1993.
* * *
Харри Вальтер – доктор филологии, доцент кафедры общего и славянского
языкознания Института славистики Грейфсвальдского университета, член Фразео-
логической комиссии при Международном комитете славистов
Валерий Михайлович Мокиенко – доктор филологических наук, профессор
Санкт-Петербургского университета, профессор Грейфсвальдского университета,
председатель Фразеологической комиссии при Международном комитете славис-
тов
ВОПРОСЫ
2005. № 2
Е. Л. Березович
«ЧУЖИЕ ЗЕМЛИ» В РУССКОМ НАРОДНОМ

ЯЗЫКОВОМ СОЗНАНИИ:
ПРАГМАТИЧЕСКИЙ АСПЕКТ*
The author analyses the facts of semantic and word-building derivation of the
stems of macrotoponyms (the names of large geographical objects such as countries,
cities, big rivers etc.). Functioning in the vocabulary of Russian dialects, these
toponymical derivates become the sings of the outer (=alien or strange) world. The
facts are analysed in the aspect of pragmatical linguistics. Firstly the peculiarities of
manifestation of the speaker’s view-point are revealed, which are determined by his
position in space, by the horizon he sees, as well as by the level of portraying the world
of foreign lands. Secondly, the factors, which favor the appearance of the investigated
nominative units are determined , such as the tendency to change the status of one’s
own in comparison with t he al i e n; attributing to t h e own the status of
t h e ou t e r or t h e a l i e n; estimating o n e ’s o wn and t h e a l i e n as
normal and abnormal, accordingly.
Традиционный «домоцентрический» уклад жизни русского крестьянина, существо-

вавшего преимущественно в моноязыковой и монокультурной среде, в условиях огра-
ниченных передвижений, определял весьма слабую степень знакомства с «большим
миром», миром чужих земель, незнакомых городов, непонятных языков. Но этот мир
так или иначе – вместе с реалиями культуры и цивилизации, историческими события-
ми, торговыми контактами – все больше и больше вторгается в жизнь, что не может не
отразиться в народной лексике и ономастике. При этом реалии чужой культуры (и соот-
ветственно их наименования) могут восприниматься как «экзотизмы» (дон. партукал
‘апельсин’ [СРНГ, 25, 243], влад. берлин ‘название для всякого рода экипажей, в кото-
рых ездили господа’ [Там же, 2, 259], оренб. бухара ‘род сушеных слив из Бухары’
[Там же, 2, 319]), а могут пройти весьма глубокую адаптацию, после которой только
*
Работа выполнена при поддержке гранта РГНФ № 04–04–00274а.
© Е. Л. Березович, 2005
«ЧУЖИЕ ЗЕМЛИ» В РУССКОМ НАРОДНОМ ЯЗЫКОВОМ СОЗНАНИИ 71
имя напоминает об исходной чуждости реалии, ср. дефиницию, которую дает В. И. Даль
слову литовка (< Литва [Фасмер, 2, 502]) – ‘русская большая коса’ [Даль, 2, 253];
ср. также твер. итальянка ‘однорядная русская гармошка; тальянка’ [СРНГ, 12, 272].
Наиболее яркие знаки макромира – ма кротопони мы (наименования круп-
ных географических объектов, т. е. стран, городов, больших рек и т. п.). В системе
говоров они чаще всего встречаются в качестве вторичных географических названий
(деревня Москва, поле Иерусалим, болото Байкал [ТЭ]) или же дают дериваты в нари-
цательной лексике (норвежки ‘лыжи, подбитые мехом’ [СРГСК, 306]; болгарка ‘рас-
шитая лентами и украшенная цветами шапочка, которую одевали невесте’ [СРГНО,
34]; костр. французские тени ‘синяк под глазом’ [ЛК ТЭ]; яросл. ростовский лук
‘сорт лука, который выращивается в четыре года’ [СРНГ, 35, 198]). Трансонимизиро-
ванные формы вроде прозвищ Одесса или Волга [ТЭ] в говорах довольно редки1. Этот
материал помогает представить особенности восприятия «круга земель», сложившиеся
в народном сознании и отразившиеся в актах «ксенономинации» (номинации через
«чужое»). В настоящей статье, основанной на материале русских диалектных словарей
и ономастических картотек Уральского государственного университета им. А. М. Горько-
го по территориям Русского Севера и Урала, вторичные макротопонимы и дериваты
макротопонимов рассматриваются в прагматическом аспекте.
Прежде чем обозначить задачи лингвопрагматического исследования такого рода,
сделаем два замечания относительно отбора материала. Во-первых, мы сочли возмож-
ным рассматривать в одном ряду с топонимическими дериватами дериваты этноними-
ческие2. Такое объединение оправдывается не только тем, что обе группы дериватов
нередко выражают одинаковые или сходные смыслы, но и тем, что их зачастую невоз-
можно дифференцировать по происхождению (как рассматривать мотивировку слова
американец (мурман.) ‘большой слепень’ [СРГК, 1, 19]: «появившийся в Америке и отту-
да распространившийся в другие страны» или «сосущий кровь, паразитирующий, по-
добно американцу»?). Во-вторых, мы не разделяем дериваты макротопонимов своей
страны и других стран, поскольку они нередко уравниваются по смысловому и моти-
вационному рисунку [подробнее о таком уравнивании см.: Березович, 2002].
Прагматический аспект изучения этого языкового материала предполагает выявле-
ние п оз и ц и и ( т оч к и зре н и я ) н ом и н а т ора, отражающейся в ономасти-
ческих дериватах, а также его установок, которые сопутствуют появлению данных
номинативных единиц.
Точ ка з ре н и я субъ е кт а н оми н а ц и и анализируется в исследовани-
ях по лингвопрагматике в разных координатах – темпоральных, локативных, социальных.
В различных языковых фактах та или иная прагматическая составляющая проявляется
в неодинаковой степени, и это не в последнюю очередь зависит от референтных особен-
ностей языковой единицы. Топоним – слово с локативным значением, поэтому при
использовании топонимического кода для номинации других явлений действительно-
сти можно прогнозировать в первую очередь актуализацию локативного компонента
1
В других подъязыках они могут иметь бόльшую продуктивность (ср., к примеру, популярность
прозвищ такого типа в армейской среде).
2
Сходным образом объединила материал Н. Б. Мечковская [2002], изучая белорусские фразеологиз-
мы и паремии с «этнолингвонимами» и топонимами.
72 Е. Л. Б ЕР Е ЗО ВИ Ч
прагматики. Это в прямом смысле позиция номинатора: его место в пространстве, тот
«горизонт», который он видит перед собой, а также само по себе качество обозрения.
Локус номинатора с наибольшей определенностью обнаруживают «соседские»
номинации – слова и выражения, образованные от обозначений «ближней чужбины»
(по отношению к субъекту номинации) и ее обитателей. При этом самыми объективно-
информативными оказываются многочисленные наименования явлений материальной
культуры, проливающие свет на характер контактов между народами-соседями: мон-
гол, монголка ‘низкорослая, выносливая рабочая лошадь, завезенная из Монголии;
широко использовалась при пахоте земли’ [СГСЗ, 270]; ромынки, румынки ‘женские
ботинки без меховой опушки на невысоком толстом каблуке’ [СРГО, 1, 148–149]; волог.
каргополы ‘сани, сделанные из тонких досок без отводней – боковых дугообразных
укреплений’ [СРНГ, 13, 84]; забайк. сибирка ‘большой кусок вареного мяса’ [Там же,
37, 265]; симб. мордовские лапти ‘лапти, которые носятся с большими белыми онуча-
ми и длинными оборами’ [Там же, 18, 260]; костр. черемисские лапти ‘лапти с тупым концом’
[ЛК ТЭ]; японка ‘сорт картофеля’ [СРГП, 339]; мурман. лопарки ‘легкие домашние
туфли из оленьего меха’ [СРГК, 3, 147]; финка ‘борона из суковатого ельника’ [Даль,
4, 535] и мн. др. Субъективно-окрашенную информацию несут наименования, характе-
ризующие особенности поведения, интеллекта и т. п. территориальных соседей (приме-
ры см. ниже). Такие названия указывают на территориальную близость лишь косвенно;
«прямых» оттопонимических номинаций со значениями ‘близко’, ‘ближний’ не обна-
ружено, поскольку этот признак оказывается недистинктивным: то, что близко, позна-
ется разнообразно и оценивается качественно, а не с точки зрения дистанции.
Признак удаленности выражается с помощью топонимического кода достаточно
активно: под турецкую границу ‘очень далеко’ [БСДК, 117]; новг. Казань миновать
‘уйти, убежать очень далеко’ [СРНГ, 12, 310–311]; волог. амуры ‘отдаленное место’
[Там же, 1, 252]; волог. уйти в ирбит (ирбить) ‘уйти очень далеко’ [КСГРС]; за (в) можай
загнать (гнать, загонять, вогнать) ‘отправить, выслать очень далеко, в самые отда-
ленные места’ [СОГ, 6, 135]; не в Америку ходить по берегу ‘нет большой необходимо-
сти’ [СПГ, 1, 10] и др. Показательны в этом плане также вторичные топонимы вроде
Сахалин, Камчатка, Америка, Заполярье, номинирующие деревни, покосы, болота,
наиболее отдаленные от центра данной локальной топонимической системы [подробнее
см.: Березович, 2002, 64–65].
Стереотип удаленного места, «края света», максимально дистанцированного от лич-
ного пространства говорящего, задействуется также в разного рода бранных форму-
лах, называющих «локус изгнания» адресата3: арх. дуй тебя в Сибирь, неси тебя в
Китай, подь ты в Норвегу [КСГРС] (ср. также близкие по семантике выражения, вклю-
чающие этнонимы: уведи его татар ‘черт бы его побрал’ [ФСРГС, 195]; костр. ляхо-
ват ‘будь проклят, отступись прочь’ [СРНГ, 17, 285]; арх. норвег его знает ‘кто его
знает’ [Там же, 21, 278] и т. д.). Подобным образом организованы и ритуальные про-
3
Отметим, что топонимическая модель встречается и в жаргонных ругательствах, однако здесь «локу-
сы изгнания» могут быть выбраны по другим законам, например по законам языковой игры, ср.: Мадрид да
Лисабон тебя! [ЖР, 90], Ирбит тебя в Тавду через Нижнюю Салду на Новую Лялю! (пример
сообщен В. А. Чередник). Здесь топонимы Мадрид и Ирбит являются игровыми эвфемизмами (типа
апеллятивного ангидрид); остальные названия возникают при «метонимическом» развитии темы.
клятия – ср. полесские ритуальные формулы изгнания зимы, где используются геогра-
фические названия: «А киш, зима, до Кракова. До нас придэш однакова»; «А ну, зыма,
до Бучына, ужэ ты нам надокучыла; а ну, зыма, до Пэтрава, ты нам допэкла»; «Иды,
зима, до Львова, ты ужэ нам нэ трэба» и т. п. [Толстая, 2005, 197–198] (таким образом,
у жителей Брестской или Волынской областей основными локусами изгнания зимы
становятся Краков, Киев, Львов4).
За приведенными выше примерами кроется намерение номинатора определить не-
который предел, ограничивающий пространство извне, как бы «абсолютный край
света» (Амур, Норвега, Китай и т. п.). Возможна другая ситуация: номинатор называет
точку или линию, ограничивающую пространство изнутри, служащую «относи-
тельным» пределом, отделяющим известный мир от неизвестного. Такой предел может
быть задан визуально: ср., например, образные идиомы, обозначающие некрепкий чай
или ясную погоду (предполагается, что светлая вода или прозрачный воздух позволя-
ют смотреть далеко вперед). При широко распространенном на территории России про-
сторечном Москву видать на разных территориях добавляются свои «пределы
видимости»: в Петербурге – Кронштадт (Кронштадт виден ‘о прозрачном, жидком
чае’ [Синдаловский, 97–98]); в Костромской и Вологодской области – Кострома (костр.
Кострому видать ‘о некрепком чае’ [ЛК ТЭ], волог. Кострому видко ‘о ясной погоде’
[КСГРС]); в Архангельской области – Вологда (арх. Москву и Вологду видать ‘о некреп-
ком чае’ [КСГРС]) и др. Визуальные границы могут быть заданы также «отрицательно»:
карел. рус. не видать свинье неба, а бабе Питера ‘о чем-то недостижимом, неосуще-
ствимом’ [СРГК, 4, 521]; не видать тебе Москвы – золотые маковки ‘о неосуще-
ствившемся желании’ [КСГРС].
При формировании образной основы языковых единиц предел знакомого и незна-
комого мира может быть задан не только с помощью статичного «видеонаблюдения»,
но и маршрутно, при мысленном передвижении из дома к некоторой особо значимой
точке, аксиологически выделенному пространственному пределу. Любопытные при-
меры такого маршрутного видения обнаруживаются в номинативной системе извест-
ных на разных территориях детских игр с однотипными правилами. Так, в Симбирской
губернии бытовала игра Москва: для нее выбиралась палочка со множеством сучков,
торчащих в одну сторону в виде крючков, верхушка которой и была Москвой. Каждый
играющий имел свою палочку с крючком – все они вешались на сучки основной пал-
ки. Цель игры – добраться до верха, до Москвы [см.: Покровский, 1994, 294–295].
Аналогично играли в Смоленской губернии: в землю втыкается небольшая суковатая
палочка; сучкам даются названия городков, селений и деревень. Первый сучок всегда
называется именем той деревни, где играют, а самый верхний сучок – Москвой; в чис-
ле «промежуточных станций» чаще всего упоминаются Королево, Тушино, постоялый
двор, кабак. Цель игроков – добраться до Москвы. Кто раньше других «возвратится
из Москвы», тот делается царем, победителем и наказывает отставших щелчками в лоб
[см.: ИНС, 536; МД, 498]. Дети Гомельского уезда тоже играли в Москву, давая суч-
4
Эти названия, обозначающие в данных говорах самые значимые точки пространства (наряду с Мос-
квой), вступают в отношения субституции и в других паремиологических жанрах: Не вiдразу Кракiв
(Киïв, Москву, Львiв) збудували [ПП, 280–281].
кам названия Гомель, Белица, Климовск, Чернигов, Козельск, Бровары, Киев и т. п.,
верхний сучок назывался Москвой. Игра сопровождалось восклицаниями типа: «Вот,
слава богу, в Чернигов приехал!» [см.: ИНС, 535–536]. На других территориях место
Москвы может занимать иной локус: подобная же игра встречается у латышей Лиф-
ляндской губернии под названием поезд в Ригу [Покровский, 1994, 294–295]; в Минс-
ком уезде она носит название до Вильны едуць [ИНС, 533], в Костромской области –
в Вологду играть (через промежуточные станции Анциферово – Дьяконово – Буй) [ЛК
ТЭ], в Свердловской области – сибирский поезд (Кунгурка – Крылатовка – Дегтярск –
Свердловск – Сибирь) [ЗА]. Игровой маршрут напоминает маршруты пассажирских
поездов дальнего следования, которые, отправляясь от какой-то точки, сначала делают
частые остановки, собирая всех пассажиров ближней округи, а потом остановки уст-
раиваются все реже и реже – вплоть до станции назначения: дети тщательно наносят на
свою деревянную «карту» то, что видят в непосредственной близости от себя (не обхо-
дя вниманием первые на пути из дома объекты внешнего мира – кабаки и постоялые
дворы), а потом пространство становится все более разреженным – и ограничивается
пунктом, имеющим самую высокую (в буквальном смысле этого слова!) значимость,
неким «центром мира»5.
Конечной точкой мысленного маршрута может быть не только столица страны или
центр своей/соседней области, но и особо значимое святое (культовое) место. Указа-
ния такого рода содержатся, например, в названиях Млечного Пути, ср.: курск. Дорога
в Иерусалим [СРНГ, 8, 132], калуж. Дорога (из Киева) в Старый Иерусалим и т. п.
[Белова, 2004, 264]; ср. в других языках: укр. Дорога из Москвы в Иерусалим, Шлях
в Киïв, тур. Hazilar joli «путь пилигримов», тат. (вост.-дагестан.) Мякьянун елы «доро-
га в Мекку» [Рут, 1987, 13]6. Вообще, названия Млечного Пути дают интересные воз-
можности для наблюдений за особенностями маршрутного восприятия пространства:
его единственность располагают к тому, чтобы видеть в нем небесное отражение особо
значимого для народа маршрута, «главной» дороги. В русской астронимии (принадле-
жащей народу, у которого традиции длительных паломничеств выражены весьма сла-
бо) обращения к образу «главного» культового места раритетны; гораздо чаще русские
при маршрутном видении Млечного Пути склонны видеть в нем мемориал историчес-
ких событий (сарат., семипалат. Мамаева Дорога, Дорога Татарская на Святую Русь,
тамб., тул. Батыева Дорога, тамб. Бакеева Дорога, дон. Батеева Дорога, Басурманс-
5
Естественно, что чаще всего в качестве такого центра выступает Москва; формы выражения «дистан-
ционно» мотивированной семантики Москвы очень разнообразны и, конечно, не исчерпываются
вышеописанными, ср. еще некоторые примеры: дон. до Москвы не перевешаешь ‘много, большое
количество – обычно о людях’ [Брысина, 2003, 53]; костр. до Москвы родня ‘о дальней родне’ [ЛК
ТЭ]; простореч. увидеть Москву ‘сощуриться, съев что-либо кислое’; до Москвы съездить ‘родить’;
Он напоказ до Москвы без спотычки добежит [ПРН, 3, 99] и т. п.
6
Ср. обширную подборку польских материалов, где в качестве ориентира выступают не только библей-
ские места (Droga do Jerozolimy, Jeruzalemska Cesta, Droga z Jeruzalem do Betleem) и другие места
отправления культа (Droga do Rzymu, Droga do Częstohowy, Droga na Kalwarię, Droga do Piekar, Droga
do Mogielnicy, Droga do Gietrzwałdu, Droga ze Skępego do Częstohowy), но и крупные города (Gościniec
na Warszawę, Droga do Warszawy, z/od Warszawy do Krakowa, Droga do Kępcyn, Droga od Budapesztu na
Warszawę, Droga do Olsztina, Gościniec od Krakowa do Łodzi) [Niebrzegowska, 1996, 252–253].
кое Становище) [подробнее см.: Рут, 1987, 13]7 или же маршруты «путевых», кочую-
щих народов (арх. Зырянская Лыжня: «Зырянская Лыжня полосой прошла, она где
есть, где пропала. Зыряна-то на лыжах дивья ходили, по всякому снегу пройдут»; арх.
Чудские Звезды: «Раньше чудь жила тут, от ее званье осталось Чудские Звезды, их
далеко протянулось, много, где-то далёко вовсе затеряны. Чудские Звезды, как чудь,
потерялись» [ТЭ]).
Если в предыдущих случаях «авторитетная» точка пространства определяется по направ-
лению от номинатора к локусу («куда»-номинация), то при номинации разного рода
погодных явлений вектор меняет направление на обратное («откуда»-номинация). По-
казательны в этом плане названия ветров, льда, который несет по реке во время поло-
водья или ледостава, зари, например: курск., ряз., тул. московский ветер ‘северный
ветер’ [СРНГ, 18, 285], москвич ‘холодный северный ветер’ [БСДК, 287], арх. волог-
жанин ‘западный ветер’ [СГРС, 2, 152], холодная Якутия ‘восточный ветер’ [КСГРС],
перм. чухонский поперечень ‘о направлении ветра’ (в контексте: «Чухонский попере-
чень, запад, русский поперечень… вот и все ветры» [СРНГ, 29, 307]), русской ветер,
ветер с Руси ‘южный ветер’ [Подвысоцкий, 85], сиб. ветер русский ‘западный ветер’
[СРНГ, 35, 271], волог. зыряк ‘северный (северо-восточный) ветер’ [КСГРС], арх.,
олон., новг. ша(е)лоник ‘юго-западный ветер (от р. Шелоны)’ [Даль, 4, 619], волог.
зырянин ‘лед, идущий с верховьев реки Вычегды (из Зырянского края)’ [СРНГ, 12, 40],
московская вода ‘холодное половодье с верховьев Дона’ [БСДК, 81], пск. поляк ‘на Ловати:
лед, идущий сверху из Витебской губернии, с которого начинается ледостав’ [СРНГ,
29, 189], мурман. корелка ‘вечерняя заря’ [СРГК, 2, 422]). При такой «откуда»-номина-
ции ее субъект стремится выбрать более крупный масштаб изображения, чем в преды-
дущем случае: географические названия часто становятся производящими основами
для обозначений ветров (как и других метеорологических номинаций), но это по пре-
имуществу названия объектов «местного значения» – соседней деревни, района, про-
текающей неподалеку реки (и даже имена хозяев стоящих в стороне домов своей деревни)
[подробнее см.: Березович, 2002, 62, 65].
Таким образом, «куда»-номинация в большей степени, чем «откуда»-номинация,
вовлечена в «большой» (= чужой) мир; «откуда»-номинация предпочитает сопостави-
мый масштаб локуса-«отправителя» и локуса-«получателя». Из макрообъектов «отку-
да»-номинация задействует лишь образы Москвы, Сибири и Руси. При этом Русь
трактуется либо как материковая зона (для архангельского Поморья), либо как евро-
пейская часть страны, противопоставленная Сибири. Образ Сибири претерпевает неко-
торую мотивационную перестройку: если реальная Сибирь по отношению к европейским
территориям находится на востоке, то «языковая» располагается на севере или с той
стороны, откуда дует холодный ветер: арх. сибиряк ‘сильный холодный ветер (как пра-
вило, с севера)’ [КСГРС], ‘северный ветер’ [НОС, 10, 52], брян. сибирный ‘очень
холодный ветер’, дон. сибирка ‘северный ветер’ [СРНГ, 37, 266, 265]; ср. название
болота Сибиряк в Вологодской области («Холодное болото с холодной стороны, вот и
7
В этом смысле астронимическая номинация разворачивается так же, как топонимическая, которая
тоже склонна к представлению пространства как арены исторических событий – реальных и вымыш-
ленных [подробнее об этом см.: Березович, 2000].
Сибиряк») [ТЭ], а также сибиряк ‘снег, идущий без перерыва’ [НОС, 10, 52]. Помимо
бытийной мотивировки (климатические условия Сибири), здесь проявляется и фактор
языковой техники – аттракция семантических дериватов слов Сибирь и север (сивер)
и их производных (особенно в формах сибиряк ↔ северяк, сибирка ↔ сиверко).
Помимо объема обозрения, границ видимого, значимыми оказываются, так ска-
зать, дистинктивные возможности глаз, определяющие качество изображения. Четкое
деление пространства на зоны с разной степенью освоенности проявляется в том, что
номинатор нередко пытается отыскать для названий предметов, появившихся из «за-
морских стран», корреляты с более близкой «пропиской». Так, в донских говорах грец-
кий орех получает также названия турецкий и азовский [БСДК, 24, 535], а сирень
становится известной не только как панский цветок, но и как азовский цветок, азовка
[БСДК, 24; СРНГ, 25, 198–199]; красный турецкий перец в кировских говорах имену-
ется астраханским стручком [СРНГ, 1, 287; Даль, 1, 27]; китайский чай по месту
привоза может именоваться кяхтинским или семипалатинским (интересно, что за гра-
ницей его называли русским, чтоб отличить от кантонского, который шел морем в Европу)
[Даль, 2, 230] и т. п. Несмотря на то, что при появлении таких названий значимы факто-
ры дифференциации, уточнения (сорта получают в названиях дальнейшую дифферен-
циацию по месту выведения сорта на территории России8, товары – по направлению
экспорта и т. п.), здесь все же можно усмотреть подспудное желание субъекта номина-
ции произвести что-то вроде настройки бинокля, приблизив изображение к себе.
Дистинктивные возможности зрения ослабевают, если смотреть вдаль, – отсюда
тенденция неразличения «дальнего», «чужого». Эта тенденция широко известна и хоро-
шо описана в лингвистической и культурологической литературе, поэтому ограничим-
ся кратким указанием на ее последствия для семантики топонимических или
этнонимических дериватов. Во-первых, происходит генерализация семантики некото-
рых из этих дериватов: французское платье ‘немецкое, общеевропейское, нерусское’
[Даль, 4, 538], фольк. немецкий ‘чужеземный, иностранный’ [СРНГ, 21, 79]9, арх. пан-
ский ‘не русский’, твер. панской ‘сделанный на иностранный манер’ [Там же, 25, 198]10,
австрийская вера ‘католическая’ [СРГА, 1/1, 18], костр. питерщик, питерка ‘приез-
жий (-ая) из города (любого)’ («А у нас все питерщики – и из Питера, и с других мест»)
[ЛК ТЭ] и т. п.; ср. также брян., дон., сиб. московский ‘русский’ [СРНГ, 18, 285]. Если
сама по себе генерализация является универсальной тенденцией для ксенономинации,
то конкретные ее направления имеют яркую этнокультурную окраску. Так, одна из осо-
бенностей русского диалектного «извода» таких номинаций в том, что при генерализа-
ции нередко происходит сдвиг в сторону семантики ‘сделанный не кустарным способом;
фабричный’: французский ‘магазинный’ («Платки купленые, французские платки в ма-
8
К примеру, астраханский перец – это лишь новая сортовая разновидность турецкого.
9
Этимологическое значение слова немец («немой, тот, кто говорит непонятно» [ЭССЯ, 25, 103–104] >
«чужой, иностранный») определяет тот факт, что в семантическом пространстве этого слова и его
дериватов процессы генерализации и дифференциации чередуются.
10
Связь значений ‘принадлежащий конкретному этносу (польский)’ – ‘иностранный’ – ‘богатый, «бар-
ский»’, наблюдаемая в семантической парадигме слова панский, имеет параллель в «немецком» гнез-
де, ср. описанный Г. Поповской-Таборской на полабском материале переход ‘немец’ > ‘знатный человек,
барин, господин’ [см.: ЭССЯ, 25, 104].
газине») [СРГА, 2/4, 190]; голландская нить ‘пряжа, нитки фабричного производства’
[КСГРС]; московская тётка (Параша) ‘об одежде фабричного производства’ [СОГ,
6, 147] (ср. русский нижегор. ‘народный, крестьянский’, бас. р. Урал ‘не инкубаторс-
кий’ («Куры-то у нас были инкубаторски да русски»); якут. русская нитка ‘нитка,
ссученная из растительных волокон’; дон. русская повозка ‘самодельная телега без
кузова для перевозки тяжестей’ («Повозки русские это еще кода были. Ходы на заводе
делають, а то сами») [СРНГ, 35, 271–272]).
Во-вторых, появляются номинативные дублеты, образованные от разных топони-
мов или этнонимов, для обозначения одного и того же или очень сходных объектов,
ср.: арх., волог., вят., новг., олон., север. голанка, галанка ‘брюква (на север привезе-
на в XVI или XVII в. из Голландии, почему и названа галанкой, т. е. голландкой)’ [СРНГ,
6, 282] – шведка и немка ‘то же’ [Даль, 4, 625; СРГСУ, 7, 47]; башкирская капуста –
татарская капуста ‘растение кислец’ [Даль, 2, 88]; литер. английская булавка –
американка ‘маленькая булавка’ [СРГС, 1, 29]; волог. аглицкий ситец ‘кумач’ [СРНГ,
1, 201–202] – француз ‘ткань ярко-красного цвета, кумач’ [ЯОС, 10, 28], курск. не-
мецкий ситец ‘красный ситец’ [СРНГ, 21, 79], смол. парижчина ‘хлопчатобумажная
ткань, «называемая также красный ситец»’ [Там же, 25, 224]; ср. также калуж. загра-
ница ‘ситец красного цвета с цветочками’, волог., ворон., курск. заграничный ‘кума-
човый, красный’ [Там же, 10, 27] и т. п. Дублетные номинации подобного типа являются
следствием генерализации, особенно если несут оттенок экспрессии: литер. китайс-
кая грамота = татарская грамота [Михельсон, 1, 429], Китайцы = Лопари – про-
звище жителей архангельской д. Хлыщево [ТЭ] и т. д. Такую нейтрализующую
дублетность надо отличать от тех случаев, когда дублеты отражают различия в позиции
номинатора, его опыте общения с территориальными соседями, ср. наименования спо-
собов повязывания платка в Забайкалье (калмычкой ‘о способе повязывания платка
или шали в виде кички’ [СГСЗ, 190]) и в говорах бассейна р. Урал (татарочкой ‘по-
татарски’ [Малеча, 4, 240]).
Выше рассматривались особенности отражения в языковых единицах позиции но-
минатора в пространстве. Перейдем к описанию ценностных предпочтений – уста-
новок номинатора, которые формируются при взаимодействии «своего» и «чужого»
и реализуются при использовании в номинативной деятельности образов «чужих зе-
мель». Будучи преломленной по отношению к изучаемому материалу, эта емкая оппо-
зиция приобретает социально-культурное звучание. Установки номинатора могут быть
сведены к следующим вариантам.
1. Установка на восприятие «своего» через призму «чужого», соотнесение
своего микромира и внешнего макромира, а в конечном счете – установка на измене-
ние статуса «своего» при сопоставлении его с «чужим». При этом возможно
повышение и понижение статуса.
Повышение статуса «своего» наблюдается, в частности, при наделении разного
рода артефактов «топонимическими» эпитетами с обобщенными положительными кон-
нотациями: аглицкий ‘о предметах обихода: заграничный или добротный русский’ (аг-
лицкий крючок) [ЯОС, 1, 19]; яросл. аглецкий (агельский) ‘хороший по качеству,
добротный’ («Агельскую байну срубили, долго простоит») [ЛК ТЭ]; ср.-урал. аглицкий
серп ‘хороший, лучший серп’ [СРНГ, 1, 201]; укр. польскi ‘хороший, красивый; наи-
высшего качества’ (польска хустка) [Аркушин, 2, 69]; ср. также твер. заграничный
‘лучший сорт ситца’ [СРНГ, 10, 27]. Интересно, что символика высокого качества зак-
репляется именно за эпитетом английский. Это объясняется, во-первых, бытийными
обстоятельствами – активной торговлей с Англией и относительным отсутствием у «ан-
глийского» тех негативных коннотаций, которые могут быть связаны, скажем, с «не-
мецким» или «французским». Во-вторых, следует учесть собственно языковые факторы
(и это, думается, в данном случае играет решающую роль): диалектные варианты при-
лагательного английский «притягиваются» к слову ангельский, ср. арх. ангельский ‘ан-
глийский’ («По праздникам наредятся, всё звали ангельские платы, все разные, яркие,
с цветама. Не знаю, почему ангельски, красные потому что») [СГРС, 1, 17].
Еще одно проявление описываемой установки можно усмотреть в практике назы-
вания деревень и частей деревень, улиц провинциальных городов, кабаков, трактиров
и т. п. по широко известным российским и заграничным городам, которая особенно
активизировалась в начале ХХ в. В это время и в последующие десятилетия концы
деревень нередко получали такие имена, как Москва, Питер, Самара, Ташкент, Бер-
лин, Париж, Америка, Турция и т. п.; ср. примеры из картотек ТЭ: Париж (д. Кунгур-
ка, Сверд.) – «Два магазина там, церква и клуб, вот и у нас Париж»; Москва
(д. Крылатовка, Сверд.) – «На горе там получше жили, всё кофе пили, вот и звали их
Москва, Москвы уголок»; Берлин (д. Осиново, Волог.) – «Там народ побогатее был»;
Курский (пос. Смердомский, Волог.) – «Приезжие жили, много молодых было. Гово-
рили, что как на Курском вокзале»; Япония (д. Заважерец, Арх.) – «Народу там было
куча»; Япония (д. Селище, Костр.) – «Далекий край – вот и Япония»; Одесса (д. Взвоз,
Костр.) – «У озера, дак Одесса»; Крым (д. Анциферово, Костр.) – «Шутили – один
дом от деревни остался, вот и звали его Крым» и т. п. Иногда эти имена образуют
микросистемы, ср. названия трактиров в вологодском селе Новленском (Москва –
Петербург – Крым), а также частей архангельских деревень Курцево (Финляндия –
Германия – Турция), Красковская (Самара – Кострома) [ТЭ] и др. Разумеется, «кос-
мополитическая» номинация такого рода не обходится без насмешки или иронии, одна-
ко наличие в активно застраивающихся и расширяющихся деревнях и особенно в поселках
своего Курского вокзала, Черемушек, Финляндии и др., которые резко контрастируют
со старыми ландшафтными обозначениями концов деревень типа Гора, Болото, Зару-
чей, Завраг, втягивает весь мир в пределы деревни и в некотором смысле приближает
ее к городской культуре. Ср. слова свадебной песни: «Она [деревня] стоит по-посадно-
му, /Слывет по-базарному. /Как в нашей-то деревне три города славные: /Треть Моск-
вы, /Да треть Вологды, /Да уголок славного Питера» [цит. по: Русский Север, 2001, 55].
В ряде случаев вторичные топонимы такого рода приобретают типовые коннотации, а за-
тем – ту или иную степень терминологизации: Финляндией обычно называют ту часть де-
ревни, где стоят финские дома, Японией (Китаем, Шанхаем) – наиболее
густонаселенную часть, Ташкентом (Крымом) – зону, отличающуюся наиболее мяг-
ким (теплым) климатом, Америкой (Сахалином, Камчаткой, Сибирью) – самый отда-
ленный конец, Иерусалимом – пространство вокруг церкви или монастыря,
Черемушками – место новой застройки, БАМом – новую дорогу, Москвой – центр де-
ревни с «очагами культуры» – магазинами, церковью и т. п.
Отметим, что данная тенденция сельской ойконимической номинации на своем уров-
не повторяет более активную и разнообразно проявляемую тенденцию номинации ур-
бонимической, благодаря которой в топонимии любого большого города создается как
бы «параллельная вселенная» (как правило, это касается системы неофициальных наи-

менований), ср. примеры из неофициальной урбонимии Перми (Одесса, Париж, Лон-
дон, Америка, Калифорния, Техас, Пикадилли, 5-я авеню, Голливуд, Гонконг, Конго,
Сайгон [Подюков, 2003, 472]), Санкт-Петербурга (Сайгон, Ольстер, Чили, Сантьяго,
Кабул, Пномпень, Ливерпуль, Рим, Сингапур, Бомбей, Бродвей, Вашингтон, Мон-
мартр, Монте-Карло и др. [Клубков, Лурье, 2003, 453, 456–457], Амазонка, Арарат,
Бастилия, Вашингтон, Версаль, Вилла Боргезе, Голландия, Куликово Поле, Лимпопо,
Линия Маннергейма, Монголия, Нью-Йорк, София, Суэцкий Канал, Татарстан, Фуд-
зияма [Синдаловский, 16, 17, 22, 36–37, 48, 100, 107, 119, 129, 132, 172, 178, 180,
193]), Екатеринбурга (Арбат, Медео, Карабах, Лувр, Тель-Авив, Эмираты, Бродвей,
Пентагон, Таити, Бермуды, Титикака, Джомолунгма, Токио [ЗА]) и др.
В том же направлении работала номинативная тенденция, актуальная для монас-
тырского имятворчества, которое стремилось создать на территории монастыря «пре-
цедентный мир», поименованный библейскими топонимами. Такая деятельность
преследовала цель «дивинизации» монастырского пространства, творения «поместья
Бога на земле»: воссоздание сакрального топографического прецедента повышало ста-
тус монастыря, что прекрасно выражено в названиях типа Новый Иерусалим11.
Что касается понижения статуса «своего» (за счет сопоставления с «чужим»),
то в данном случае имеет место типичная для ксенономинации тенденция негативного
осмысления «чужого».
«Чужое» может привлекаться для номинации людей и явлений, осмысляемых как
антинорма (к примеру, хулиганов). При этом используются образы, отсылающие к ме-
стам заключения и каторги или к борьбе с внешними врагами, ср.: моск., новг., олон.
басурман ‘безобразник, шалун, разболтанный человек; непослушный, озорной ребе-
нок’, барнаул. басурманить ‘безобразничать, бесчинствовать’ [СРНГ, 2, 138]. «Катор-
жные» ассоциации связаны с Соловками и Сибирью: карел. рус. парень соловецкий
‘хулиган’ [СРГК, 4, 395]; хайдула сибирская ‘задира, забияка’ [СПГ, 1, 285]; смол.
Сибири кусок ‘об отчаянном, способном на самый рискованный поступок человеке’
[СРНГ, 37, 266]; сибирный ‘о непослушном ребенке’ [ЯОС, 9, 30]; неотес сибирский
‘грубый, невоспитанный человек’ [ФСРГС, 121]. Что касается внешних врагов, то это
в первую очередь шведы и французы: заурал., перм., тобол. парижан ‘хулиган’ [СРНГ,
25, 224], ср. поговорку: «Француз сорвиголова, живет спустя рукава, шилом бреется,
11
Ср. известный исторический пример. В XVII в. патриарх Никон, которому очень полюбилось мес-
тоположение с. Воскресенского (в Звенигородском уезде Московской губернии), «задумал постро-
ить здесь обитель по образцу Иерусалимского храма. Для этого Никон купил с. Воскресенское с деревнями,
а иеромонаху Арсению Суханову, бывшему тогда в Иерусалиме, поручил снять модели с Иеруса-
лимской Воскресенской церкви, с часовни Гроба Господня и с Вифлеемской церкви» [Семенов, 3, 549].
По «снятым» моделям не только строились храмы, но и осуществлялось номинирование объектов,
находящихся на территории и в окрестностях монастыря: сам он был наречен Новым Иерусалимом;
гора, с которой царь Алексей Михайлович любовался окрестностями, названа Елеонской; село Чер-
нево названо Назаретом; колодезь около монастыря – Силоамской купелью; гора, под которой
находится церковь во имя Предтечи и Всех Мучеников, – Голгофой; р. Истра – Иорданом и т. п.
[Там же, 549–550]. Г. И. Лиса приводит примеры названий такого плана, появившихся в XIX в.
на территории двух монастырей Украины: долина Иоасафова, гора Елеонська, ручьи Кедрьский и
Силуамський, горы Синай и Фавор [Лиса, 1994, 100].
дымом греется» [Даль, 4, 305]. Показательна также мотивировка коллективного про-

звища французы (жители д. Павловское Вельского р-на Архангельской области): «У нас народ
настырный, задумают, что сделать – так все наше; вот французы и прозвали» [ТЭ];
ср. также арх., волог. шведка ‘озорная непослушная девочка’ («Шведка боевая очень,
везде ползет, ты уж опять, шведка, тут») [КСГРС], швед нерубленая голова ‘вольница’
[Даль, 4, 106]. Этот ряд, думается, становится дополнительным аргументом, подтверж-
дающим предположение М. Фасмера (сформулированное, правда, с некоторой неуве-
ренностью) о связи простореч. шпана ‘хулиган, жулик, беспризорник’ со словом
шпанский ‘испанский’ [Фасмер, 4, 470]12. Хоть испанцы не воевали с русскими, сте-
реотип испанца включает в себя признак буйного темперамента; кроме того, характери-
стики романоязычных территорий и народов могут, по всей видимости, накладываться
друг на друга, ср. костр. шпанка ‘двойное окно’ [ЛК ТЭ] и дон. итальянка ‘широкое
(двойное) окно’ [СРНГ, 12, 272]; испанские ветры ‘сладкие пирожки, бисквиты, би-
тый яичный белок с сахаром’ [Даль, 2, 53] и арх. хранцуз ‘пирожное с кремом’ [КСГРС].
Частотны «чужеземные» образы, связанные с понижением статуса «своего», и при номи-
нации недотеп, неуклюжих людей, дураков. Интересно, что здесь несколько меняется
масштаб сопоставления: если хулиганы «вербовались» преимущественно из «дальнего
зарубежья», то на роль простаков и недотеп чаще избираются жители определенной
области своей страны, в том числе непосредственные территориальные соседи (или же
представители «малых» народов, ее населяющих): брянская коза ‘глупый человек’ [СОГ,
1, 100]; баба рязанская ‘о неловкой, рассеянной женщине’; что баба рязанская ‘о необразо-
ванном, ничего не умеющем делать мужчине’ [СПП, 15, 85]; филя тобольский ‘о не-
сообразительном, рассеянном человеке’ [Там же, 77]; (р. Урал) приехать (быть) с Бухарской
‘о человеке плохо разбирающемся, мало знающем, темном’ (ср. Бухарская сторона
‘левый берег р. Урал’) [СРНГ, 3, 320]; тупой, как сибирский валенок [НОС, 11, 72];
моск. мещора ‘о жителях Коробовского района Московской области (с примечанием
«имеет эмоциональный оттенок “серый, некультурный”»)’ [СРНГ, 18, 151]; полеха ‘о необразо-
ванном, невежественном человеке’ (< ‘полешук, житель Полесья’) [СОГ, 10, 102]; лёся
кунгурский ‘о ненормальном, психически больном человеке’ [СПГ, 1, 474]; арх. поше-
хоны ‘темные, некультурные люди’ [СРНГ, 31, 31]; вятский шлепень ‘неуклюжий, не-
поворотливый человек’ («Да он какой-то вятский шлепень: когда-то че-то скажёт, когда-то
повернется, не дождешша») [СПГ, 2, 556]; костр. черемис ‘глупец, дурак’ [ЛК ТЭ]; иды-
гейка ‘глуповатый, бестолковый человек, сумасшедший’ [СГСЗ, 140]; перм. воть (во-
тяк) ‘дурак, болван, разиня’ [Даль, 1, 253] и др.
При номинации «своего» через «чужое» активно эксплуатируются признаки «не-
годное», «ненастоящее», «неправильное, “перевернутое”» (ср. басурманиться ‘пор-
титься, становиться хуже’ [АОС, 1, 122], волог. обасурманиться ‘испортиться,
повредиться’ [СРГК, 4, 67]): яросл. голландские портки ‘дырявые, короткие, негодные
для носки штаны’ [ЛК ТЭ]; французское золото ‘самое плохое, низкопробное’ [Даль, 4, 538],
еврейское золото ‘сплав, имитирующий золото’ [Борхвальдт, 2000, 401]13; по-вятски
12
По альтернативной версии П. Я. Черных, слово попало в просторечие, «вероятно, из говоров, где
оно – из блатного арго, а здесь, как и многие другие слова, по-видимому, немецкого происхождения.
Ср. нем. (арго) Spanelder ‘бродяги’, ‘род воров’» [Черных, 2, 422].
‘плохо, небрежно’ («Ты что так по-вятски сделал цепь?») [СРГНО, 88], ‘плохо, нехо-
рошо’ [Лютикова, 119]; арх. по-вологодски ‘бестолково, неразумно, глупо’ («Батько,
по-вологодски не мели, девке писать надо») [КСГРС]; арх. татарский узел ‘узел, при
завязывании которого конец веревки идет в петлю с другой стороны, чем обычно’ [Там
же] и т. п. (ср. волог. русский ‘настоящий’ [СРНГ, 35, 271], русским счетом ‘понятно,
толком’ [Там же, 273]).
2. Приписывание «своему» статуса появившегося извне, «чужого». Эта ус-
тановка выделена нами отдельно, поскольку за ней кроется реализация иного механиз-
ма, нежели в предыдущем случае. Здесь «чужое» не осваивается и не используется
как инструмент для познания своего; здесь своим реалиям приписывается иноземное
происхождение – и такое приписывание изначально разворачивается как мифологичес-
кое отождествление (которое затем может преобразоваться в метафорическое уподоб-
ление).
Сказанное относится в первую очередь к наименованиям болезней. Болезни могут
восприниматься как занесенные издалека, «надутые» чужими ветрами, ср. ряд назва-
ний простудной лихорадки: костр. германское поветерье, сибирский ветер [ЛК ТЭ],
арх. норвега [КСГРС]. Для таких номинаций есть фон, создаваемый названиями, кото-
рые движимы иными интенциями, – не мифологическими, а реальными: болезни могут
получать метонимические обозначения по тому локусу, где были обнаружены их воз-
будители или же где они были изучены и описаны (ср. литер. испанка, сибирская язва,
устар. английская болезнь ‘рахит’ [Даль, 1, 16; БСЭ, 36, 123], дон. крымская болезнь
‘проказа’ [СРНГ, 15, 348] и др.). Этот фон поддерживает активность «топонимическо-
го» кода в номинации болезней.
Помимо «ветровых» болезней, чужеземное происхождение обнаруживается носи-
телями языковой традиции у тех заболеваний, которые сопровождаются сыпью, обиль-
ными высыпаниями на коже. Здесь можно предполагать иной номинативный поворот:
возникновение болезни уподобляется вторжению врагов, причем уподобление базиру-
ется на признаках неожиданности появления, массовости «захватчиков» и, конечно,
характеризуется негативной экспрессией. Показательно, что к номинативной «работе»
в этом случае привлекаются образы именно тех чужеземцев, с которыми русские име-
ли реальные столкновения: сиб. немцы ‘о сифилитических язвах на коже’ («Уж эти
немцы, чуть только один сядет, глядишь, уж их десяток») [СРНГ, 21, 78]; татар ‘бо-
лезнь, вызывающая, подобно чесотке, сильный зуд’ [СРГЗ, 409]; волог. барин-тата-
рин ‘нарыв, чирей, прыщ’ [СГРС, 1, 64]; костр. паны ‘прыщи, сыпь на теле’ («Сколь
панов-то насело») [ЛК ТЭ]14. Особо следует сказать об обширной группе слов-дери-
ватов этнонима француз: французская болезнь ‘сифилис’ [Даль, 4, 538], фрянка ‘чи-
рей, нарыв; сифилис’ [Куликовский, 127], южн. волог. хранц(ы)и, франец ‘пранцы,
13
В плане типологии ср. английские примеры: Dutch gold («голландское золото») ‘сплав меди и цинка –
дешевая имитация золотого покрытия’ [Мюллер, 229], Gipsy gold («цыганское золото») ‘отражение
огня на посуде из драгоценных металлов’ [OED, 8, 524] и др.
14
Для названий барин-татарин и паны можно предполагать, помимо «иноземной» метафоры, метафо-
ру «барскую»: чирей воспринимается как «пьющий соки» барин, ср. волог., калуж., карел. рус.,
новг., перм., сев.-двин., сиб., смол., твер., урал. барин ‘гнойный нарыв, чирей (иногда шутливо)’
(«Что у тебя, барин что ли сидит на боку-то?») [СРНГ, 2, 116]. Устойчивая сочетаемость с глаголом
сидеть поддерживает образ «паразита-ровопийцы».
французская болезнь’ [Даль, 4, 564], смол. пранец, смол., брян. пранцы ‘сифилис’,
южн., зап., орл. пранец, смол., южн., зап., орл. пранцы ‘сыпь, парша’ [СРНГ, 31, 67–68],
смол., орл., южн., зап. пранцеватый ‘покрытый сыпью, коростой; шелудивый, парши-
вый’ [Там же, 67] и др. Мотивировка названия в этимологических словарях не при-
водится15, однако следует предполагать, что оно отражает народное представление
о французском происхождении болезни16, которое поддерживается метафорой «врага-
захватчика»17 (несомненно, есть и дополнительные мотивирующие моменты: стереотип
француза как любителя любовных похождений18, присущий болезни симптом «гнуса-
вости», который сопоставляется с типичным французским «прононсом»).
Сравнение неприятных физиологических состояний с появлением непрошеных
пришельцев (врагов) можно увидеть также в выражениях вятские приехали ‘шутл. o menses’
(«Когда на себе, дак в шутку говорили – вятские приехали») [СПГ, 1, 154]; ворон.
калмык на шею сел ‘дремлется, хочется спать’ [СРНГ, 12, 363]; татара (молотят) в голове
‘о состоянии головокружения от усталости’ [Прокошева, 98].
Итак, разнообразные повороты «болезненной» модели базируются на представле-
нии о ее чужеземном происхождении.
Думается, что установки такого же рода направляют появление этнонимической
модели в номинации насекомых-паразитов, в частности тараканов, которые восприни-
маются как пришельцы «со стороны»19: литер. прусак; пск. киргиз ‘таракан, прусак,
несколько отличный от наших прусаков’; волог. цыгане ‘рыжие тараканы, прусаки’;
швед ‘молодой таракашек, прусак, который зимою скидает кожуру и делается белым’
[Даль, 2, 109; 4, 625, 575]; чудаки ‘тараканы’ [КСГРС]20 (данная модель тоже имеет
дополнительную мотивационную «подпитку» – наличие у таракана «прусских» усов)21.
3. Оценка «своего» и «чужого» с точки зрения нормы и антинормы. Такая
оценка в той или иной мере присутствует в большинстве языковых единиц, явившихся
результатом ксенономинации. Наиболее явно она реализуется в тех случаях, когда но-
15
М. Фасмер рассматривает эти слова (приводя также др.-рус. френчуга ‘то же’) в статьях фрянка,
пранец и хранец, указывая, что названия эти восходят к *франка, собственно ‘француз’, ‘француз-
ская болезнь’ (в слове фрянка гиперграмматическое -ря-; формы пранец и хранец отражают регу-
лярные фонетические процессы), ср. итал. malfrancese ‘сифилис’ [Фасмер, 4, 208, 73; 3, 353].
16
Имеются научные доказательства существования этой болезни в Европе с незапамятных времен; однако
одна из крупнейших эпидемий сифилиса в XV в. разворачивалась во Франции и Италии [БСЭ, 39, 184].
17
«Вражеский» мотив имеет продолжение в активном использовании изучаемых слов в составе бран-
ных выражений и проклятий: смол. пранец дикий ‘бранное выражение’, смол. пранец (пранцы) тебя
заточи (ешь), смол., брян. чтоб тебя (его) пранцы ели (съели) ‘бранно: выражение неприязни по
отношению к кому-либо’ [СРНГ, 31, 67–68], фрянка тебе в рот! Какой тебе фрянки? [Куликовс-
кий, 127]; сюда же, вероятно, калуж. хранцуз тя огложи ‘чтоб ты пропал! пропади пропадом’
[СРНГ, 22, 318]; ср. также храпцем тебя изныряй (с комментарием В. И. Даля: «здесь в Академичес-
ком словаре ошибочный пример: читай хранцем, французскою») [Даль, 4, 564].
18
Ему соответствует мнение о «доступности» французских женщин, ср. фрянка ‘распутная женщина’
[Куликовский, 127].
19
Неожиданность и быстрота появления «чужаков» подчеркивается также в следующем речении:
«Лук татарин: как снег сошел, так он тут» [Даль, 2, 273].
20
Учитывая вышеприведенный ряд, в данном слове можно видеть отсылку к образу мифической
чуди.
21
Более подробный анализ особенностей разворачивания этой модели см. в: Кривощапова (в печати)].
минируются объекты, не являющиеся «своими» или «чужими» в референциальном

смысле, но воспринимаемые в паре, один элемент которой задает норму, другой явля-
ется «неправильной», сниженной копией первого (например, Солнце и Луна, культур-
ное и дикое растение). Здесь тоже можно усмотреть реализацию оппозиции свое –
чужое: «свое» воспринимается как нормативное, такое, какое должно быть «у нас»,
«чужое» – как аномалия. Допустим, Луна, трактуемая как «неправильное Солнце»,
подается как Солнце «для чужих», светящее на чужих землях: сарат. мордовское сол-
нышко (мордовская копеечка) ‘о Луне’ [СРНГ, 18, 260]; волог. казанское солнышко ‘о
месяце во время осенней жатвы’ [Там же, 12, 310] – ср. жарг. цыганское (казачье,
бурлацкое) солнышко ‘Луна (особенно яркая; в период новолуния); месяц’ [БСЖ, 553]22.
Еще примеры: культурные растения конопля и роза в «испорченном зеркале» чужого,
неокультуренного превращаются в крапиву (сибирская роза ‘крапива’ [ФСРГС, 121], конопля
остяцкая ‘вид крапивы’ [Даль, 2, 152]), экзотический ананас – в облепиху (сибирский
ананас ‘ягодный кустарник облепиха’ [СОГ, 13, 113]) и др. Несколько иной вариант
раскрытия образа заложен в названиях тех растений, которые могут быть использованы
для получения суррогатных, «ненастоящих» продуктов: шведский кофе ‘Astragalus
boeticus’ (семена этого растения используются для приготовления суррогата кофе) [Даль,
2, 180] (то же растение выразительно именуется мышиный чай [Там же, 27]); калмыц-
кий чай ‘растение пьяничник, пьяная трава, Glycyrrhiza asperrima’ [Даль, 4, 580]; кал-
мыцкое (татарское) мыло ‘растение Lychnis viscaria L., сeм. гвоздичных; смолка’ [СРНГ, 12,
363] и др.
В настоящей статье мы наметили возможности прагматического изучения вторич-
ных онимов и ономастических дериватов в русских народных говорах. Прагматичес-
кий аспект должен быть дополнен системным и семантико-мотивационным, что поможет
воссоздать народную «культурную карту мира».
АОС – Архангельский областной словарь. М., 1980–… . Вып. 1–… .

Аркушин Г. Л. Словник захiднополicких говiрок: В 2 т. Луцьк, 2000.
Белова О. В. Млечный Путь // Славянские древности: Этнолингвистический словарь. Т. 3. М., 2004.
С. 264–266.
Березович Е. Л. Географический макромир и микромир в русской народной языковой традиции
// Славяноведение. 2002. № 6. С. 60–71.
Борхвальдт О. В. Лексика русской золотопромышленности в историческом освещении. Красноярск, 2000.
Брысина Е. В. Этнокультурная идиоматика донского казачества. Волгоград, 2003.
БСЖ – Мокиенко В. М., Никитина Т. Г. Большой словарь русского жаргона. СПб., 2000.
БСЭ – Большая советская энциклопедия. М., 1949–1958. Т. 1–51.
БСДК – Большой толковый словарь донского казачества. М., 2003.
СПб.; М., 1880–1882).
22
В плане типологии интересно также англ. жарг. Paddy’s lantern («светильник Пэдди-ирландца»)
‘луна’ [Partridge, 848].
ЖР – Белянин В. П., Бутенко И. А. Живая речь. Словарь разговорных выражений. М., 1994.
ЗА – записи ономастического материала, осуществленные автором статьи (в Екатеринбурге и Сверд-
ловской области).
ИНС – Игры народов СССР: Сб. материалов. М.; Л., 1933.
Клубков П. А., Лурье В. Ф. Разговорные топонимы как явление фольклора // Современный городской
фольклор. М., 2003. С. 450–459.
Кривощапова Ю. А. Образы домашних насекомых-паразитов в языке и фольклоре // Живая старина.
2005. № 3 (в печати).
КСГРС – картотека Словаря говоров Русского Севера (хранится на кафедре русского языка и общего
языкознания Уральского государственного университета им. А. М. Горького, Екатеринбург).
Куликовский Г. И. Словарь областного олонецкого наречия в его бытовом и этнографическом приме-
нении. СПб., 1898.
Лиса Г. I. Вiдображения евангельского ономастикону в письмових пам’ятках Пiвденноï Русi // Питання
iсторичноï ономастики Украiни. Киïв, 1994. С. 91–103.
ЛК ТЭ – лексическая картотека топонимической экспедиции Уральского государственного универси-
тета им. А. М. Горького (хранится на кафедре русского языка и общего языкознания УрГУ,
Екатеринбург).
Лютикова В. Д. Словарь диалектной личности. Тюмень, 2000.
Малеча Н. М. Словарь говоров уральских (яицких) казаков: В 4 т. Оренбург, 2002–2003.
МД – Мудрость народная: Жизнь человека в русском фольклоре. Вып. 1. Младенчество. Детство
/ Сост. В. П. Аникина. М., 1991.
Мечковская Н. Б. Национально-культурные оппозиции в ментальности белорусов (на материале бело-
русских паремий и фразеологизмов с этнолингвонимами и топонимами // Встречи этнических
культур в зеркале языка (в сопоставительном лингвокультурном аспекте). М., 2002. С. 215–231.
Михельсон М. И. Русская мысль и речь. Свое и чужое: Опыт русской фразеологии: Сборник образных
слов и иносказаний: В 2 т. М., 1994.
Мюллер В. К. Англо-русский словарь. М., 1992.
НОС – Новгородский областной словарь. Вып. 1–12. Новгород, 1992–1995.
Подвысоцкий А. Словарь областного архангельского наречия в его бытовом и этнографическом при-
менении. СПб., 1885.
Подюков И. А. Современное городское топонимическое творчество // Соврем. городской фольклор.
М., 2003. С. 460–476.
Покровский Е. А. Детские игры, преимущественно русские. СПб., 1994 (Репринт. изд.: 1895).
ПП – Прислiв’я та приказки: Взаємини мiж людьми. Киïв, 1991.
ПРН – Пословицы русского народа: Сборник В. Даля: В 3 т. М., 1993.
Прокошева – Материалы для фразеологического словаря говоров Северного Прикамья / Сост.
К. Н. Прокошева. Пермь, 1972.
Русский Север: этническая история и народная культура. XII–XX вв. М., 2001.
Рут М. Э. Русская народная астронимия. Свердловск, 1987.
СГРС – Словарь говоров Русского Севера. Екатеринбург, 2001–… . Т. 1–… .
СГСЗ – Словарь говоров старообрядцев (семейских) Забайкалья. Новосибирск, 1999.
Семенов – Семеновъ П. Географическо-статистическiй словарь Россiйской имперiи: В 5 т. СПб., 1863–1885.
Синдаловский Н. А. Словарь петербуржца. СПб., 2002.
СОГ – Словарь орловских говоров. Ярославль, 1989–1991. Вып. 1–4; Орел, 1992–… . Вып.5–… .
СПГ – Словарь пермских говоров. Вып. 1–2. Пермь, 1999–2002.
СПП – Словарь псковских пословиц и поговорок / Сост. В. М. Мокиенко, Т. Г. Никитина. СПб., 2001.
СРГА – Словарь русских говоров Алтая: В 4 т. Барнаул, 1993–1997.
СРГЗ – Элиасов Л. Е. Словарь русских говоров Забайкалья. М., 1980.
СРГК – Словарь русских говоров Карелии и сопредельных областей. СПб., 1994–… . Вып. 1–… .
СРГНО – Словарь русских говоров Новосибирской области. Новосибирск, 1979.
СРГО – Словарь русских говоров Одесщины: В 2 т. Одесса, 2000.
СРГП – Словарь русских говоров Приамурья. М., 1983.
СРГС – Словарь русских говоров Сибири. Новосибирск, 1999–… . Т. 1, ч. 1–… .
СРГСК – Словарь русских говоров северных районов Красноярского края. Красноярск, 1992.
СРГСУ – Словарь русских говоров Среднего Урала: В 7 т. Свердловск, 1964–1987.
СРНГ – Словарь русских народных говоров. М.; Л., 1965–… . Вып. 1–… .
Толстая С. М. Полесский народный календарь. М., 2005.
ТЭ – ономастическая картотека топонимической экспедиции Уральского государственного универси-
тета им. А. М. Горького (хранится на кафедре русского языка и общего языкознания УрГУ,
Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: В 4 т. М., 1964–1973.
ФСРГС – Фразеологический словарь русских говоров Сибири. Новосибирск, 1983.
Черных П. Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка: В 2 т. 5-е изд., сте-
реотип. М., 2002.
ЭССЯ – Этимологический словарь славянских языков: Праславянский лексический фонд. М., 1974–… .
Вып. 1–… .
ЯОС – Ярославский областной словарь. Ярославль, 1981–1991. Вып. 1–10.
Niebrzegowska S. Droga Mleczna // Słownik stereotypόw i symboli ludowych. Lublin, 1996. T. 1. Kosmos.
Cz. 1. Niebo, światła niebieskie, ogień, kamienie. Lublin, 1996. S. 252–257.
OED – The Oxford English Dictionary. 2 ed. Oxford, 1989. Vol. 1–20.
Partridge E. A dictionary of slang and unconventional English: colloquialisms, catch-phrases, solecisms and
catachreses, nicknames and vulgarisms. N. Y., 1988.
* * *
Елена Львовна Березович – доктор филологических наук, профессор кафедры
русского языка и общего языкознания Уральского государственного университета
им. А. М. Горького (Екатеринбург).
ВОПРОСЫ
2005. № 2
И. И . М у л л о н е н, Е. В. Л я л л я
ГЕОИНФОРМАЦИОННАЯ АНАЛИТИЧЕСКАЯ
СИСТЕМА «ТОПОНИМИЯ ЗАОНЕЖЬЯ»*
The paper describes the main parameters of the geographical information and
analytical system “Zaonezhje toponymy”, developed at the Institute of Language,
Literature and History. It comprises the database where about 10,000 place names from
the Zaonezhje Peninsula can be stored and searched by 20 parameters, as well as the
digital cartographic base for mapping and cartographic analysis of the place names.
The focus in the paper is on the analytical component of the project. We
demonstrate the capacities of the system in the reconstruction of lost words
(geographical terms) and restoration of the historical and cultural processes that had
taken place in Zaonezhje in the past millennium.
В последние годы необходимость в использовании современных информационных

технологий все больше осознается представителями гуманитарных наук, в том числе
исследователями топонимии. Создание информационно-поисковых систем ведется в це-
лом ряде топонимических центров, столкнувшихся с проблемой хранения, поиска и
анализа значительных объемов материала.
Институт языка, литературы и истории Карельского научного центра РАН совмест-
но с отделом ГИС-технологий Петрозаводского университета начал осуществление
большого проекта по созданию географической информационно-аналитической систе-
мы «Топонимия Карелии», которая предполагает, во-первых, перевод в электронный
вид одной из самых крупных топонимических картотек на северо-западе России –
картотеки топонимов Карелии, насчитывающей около 300 000 единиц хранения; во-
вторых, последовательную привязку базы данных к географической карте, что позво-
лит проводить ареальный анализ материала.
Полигоном для создания и апробации системы выбрано Заонежье (Заонежский по-
луостров) – уникальная территория на северо-западе России с богатым историко-культурным
*
Статья подготовлена при поддержке гранта РГНФ № 03-04-12030в.
© И. И. Муллонен, Е. В. Лялля, 2005
ГЕОИНФОРМАЦИОННАЯ СИСТЕМА «ТОПОНИМИЯ ЗАОНЕЖЬЯ» 87
наследием и длительным по времени сосуществованием прибалтийско-финской и рус-

ской традиций в языке и культуре. Выбор Заонежья обусловлен также хорошей освоен-
ностью этой достаточно компактной (100 × 70 км) территории. По Спискам населенных
мест Карелии 1933 г. здесь насчитывалось более 500 поселений. Кроме того, Заонежье
характеризуется разнообразием ландшафта, что в совокупности с хорошей освоеннос-
тью составляет объективную основу для создания богатой и многообразной топони-
мии. В свою очередь, сосуществование двух языковых и культурных традиций позволяет
апробировать возможности системы для изучения субстрата и контактных отношений.
Сам объект исследования, топоним, определил два компонента разрабатываемой
информационно-аналитической системы – базу данных и средство хранения и обработ-
ки картографических данных.
База данных характеризуется некоторым набором «объективных», т. е. не требую-
щих специальных научных изысканий, параметров. Это стандартный набор данных,
который отражен на топонимической карточке: топоним, его транскрипция, варианты
названия, вид называемого объекта, административная и географическая привязка, ле-
генда (сведения об объекте, а также его названии, зафиксированные в ходе сбора мате-
риала, в том числе народно-этимологическая интерпретация топонима, использование
объекта в хозяйственной деятельности населения, особенности его расположения, свя-
занные с ним традиции и т. д.) и паспортизация, которая включает данные об информан-
те, собирателе, времени и месте записи топонима.
Следующие три поля предполагают проведение специальной исследовательской
работы:
– письменные источники: помещаются сведения о топониме в источниках разно-
го рода – картах, краеведческой, исторической и прочей литературе, а также в архи-
вных документах. Эта работа предполагает поиск соответствующих данных, а также
идентификацию топонима по разным источникам;
– структура: предпринятая в данном разделе структуризация не нацелена на репре-
зентацию всего многообразия структурных типов топонимов – это отдельная задача.
В данном случае преследуется функциональная цель – обеспечить возможность поиска
и выборки по структурным моделям и компонентам. Для этого, в соответствии с осо-
бенностями структурного членения, предусматривается формирование списка основ-
ных компонентов, выступающих в составных топонимах (губа ‘залив’ в названиях типа
Великая Губа), детерминантов, выступающих в сложных топонимах (-губа в названиях
типа Вехгуба), суффиксов, характерных для топонимии региона (например, -ица в Кле-
пальница, Копаница, Обходница, Студеница и др.). Аналогичная градация предложе-
на и для прибалтийско-финской топонимии. Такое структурное членение позволит
выявлять значимые компоненты топонимов и проводить их поиск и выборку по задан-
ному критерию;
– этимология: в связи с этноязыковыми особенностями Карелии в данном поле
предусматриваются подразделы, позволяющие классифицировать топонимы по языку
происхождения на русские, прибалтийско-финские, саамские (и соответственно осу-
ществлять их поиск и ареалирование). В отдельную группу выносятся топонимы с не-
ясными истоками. Предусмотрена возможность помещать в данное поле опубликованные
тексты (например, статьи или выдержки из них) с этимологической интерпретацией
топонимов, а также результаты собственных этимологических изысканий с указанием
авторства.
88 И. И. М УЛ ЛО Н ЕН , Е. В. Л Я ЛЛ Я
Заполнение этих трех полей предполагает проведение значительной исследователь-

ской работы.
Требования к системе управления базой данных (СУБД) диктуются большим объе-
мом единиц хранения топонимической картотеки и возможностью многопользователь-
ской работы с базой данных. Для хранения и использования картографических данных
необходимо было средство, достаточно легко интегрирующееся в приложения, имею-
щее возможность связывать картографическую информацию с записями базы данных
и включающее в себя достаточно развитый набор аналитических средств. Общие тре-
бования ко всем компонентам системы – стандартность используемых средств и достаточ-
ная их дешевизна, что немаловажно при ограниченных финансовых возможностях проекта.
Исходя из этих требований был определен выбор программных инструментальных
средств. Для хранения картографических данных было приобретено программное обес-
печение ГИС MapInfo Professional V 7.0. Используемое для хранения, обработки и ана-
лиза данных программное обеспечение MapInfo Professional, являясь одной из наиболее
распространенных программных сред в Российской Федерации, позволяет эффектив-
но интегрировать картографическую и атрибутивную информацию и осуществлять ана-
литическую обработку данных, формируя необходимые тематические карты.
Для хранения атрибутивных данных применялась СУБД FireBird SQL Server (сво-
бодно распространяемая версия профессионального SQL-сервера, разрабатываемого
компанией Borland). Применение СУБД FireBird SQL Server обеспечивает надежное
хранение больших объемов информации и позволяет организовать многопользователь-
ский вариант работы с системой, что дает возможность подключить группу специалис-
тов для ввода данных.
Все атрибутивные сведения по каждому объекту хранения вносятся в карточку
топонима, представленную на рис. 1.
Рис. 1. Карточка топонима

Языковая специфика данных, предназначенных для хранения в системе, поставила

перед разработчиками еще ряд проблем. Одна из них – применение нескольких языков
для описания топонимов различной национальной принадлежности. В базе данных тре-
буется хранить топонимы на русском, финском и карельском языках, поэтому при ее
создании была использована универсальная многоязычная кодировка UNICODE.
Другая проблема – отсутствие на имеющихся раскладках клавиатуры некоторых
символов карельского алфавита, поэтому для него была создана оригинальная рас-
кладка на основе финской, в которую были добавлены недостающие символы.
Третья проблема – ввод и отображение транс-
крипции. Для отображения символов транскрипции
были использованы фонты IPA и разработана элек-
тронная клавиатура для их ввода (рис. 2).
Четвертая проблема – необходимость отмечать
ударные гласные в топонимах. Для реализации это-
го требования был разработан механизм, позволя-
ющий последовательно перемещаться по гласным
записанного топонима и фиксировать ударение в
нужной позиции. Ударная гласная обозначается
строчной буквой, в то время как все слово – про-
писными. Механизм постановки ударения позволяет Рис. 2. Клавиатура для
ввода транскрипции
отметить и несколько ударных гласных, если это
необходимо (рис. 3).
Рис. 3. Механизм постановки ударения
Принципиально важным для осуществления геоинформационной составляющей

проекта является то, что основная масса географических названий картографирована в
ходе полевых экспедиций. База данных включает два раздела, отражающих географи-
ческую привязку топонима: административная привязка (с иерархическим подчинени-
ем регион – район – сельсовет – населенный пункт) и собственно географическая
привязка к квадрату топографической карты.
В связи с неоднократными изменениями в административном членении республи-
ки, а также исчезновением в последние десятилетия значительного числа населенных
пунктов с карты Карелии мы посчитали целесообразным ориентироваться на после-
дние довоенные Списки населенных мест Карелии (по сведениям 1933 г.). Положитель-
ная сторона их не только в полноте, но и в том, что они отражают сложившуюся в еще
более ранний период традиционную волостную систему административного членения.
Волостное деление, как известно, сыграло исключительно важную роль в складывании
языковых и культурных особенностей. Использование довоенного административного
членения оправдано и тем, что подавляющая часть полевого материала собиралась от инфор-
мантов старшего поколения и отражает в значительной степени ситуацию середины XX в.
Данные о картографической привязке вводятся на вкладке «Карта» карточки топо-
нима (рис. 4).
Рис. 4. Вкладка «Карта»

Территория Заонежского полуострова покрывается 52 листами карты масштаба 1 :
25 000. Границы листов и сетка квадратов были выполнены в векторном формате. Сама
территория представлена в масштабе 1 : 1 000 000, а сетка и разбивка по листам 25-
тысячного масштаба накладывается поверх нее. Такой принцип работы позволяет при-
вязывать объекты топонимической картотеки автоматически, при этом карта масштаба
1 : 25 000 непосредственно в работе не участвует. Внешний вид базовой карты пред-
ставлен на рис. 5.
Рис. 5. Базовая карта территории Заонежского полуострова

Электронная карта отражает размещение топонимии и связана с базой данных.

Использование этой карты в совокупности с арсеналом средств пространственного
анализа данных, которыми обладают современные ГИС-технологии, не только облегча-
ет поиск, но и способствует получению новых знаний. Разработанные на основе ГИС
инструментальные средства позволяют отображать на карте объекты по выборке из
базы данных, полученной по заданному критерию.
Для выполнения операции картографирования выбранных объектов нужно задать
критерий отбора в диалоговом окне «Отбор топонимов» (рис. 6).
Рис. 6. Составление критерия отбора топонимов
В результате выполнения запроса пользователь получает список топонимов, в дан-

ном случае – названий, в которых выступает диалектная лексема денник ‘загон для
скота (обычно телят) в поле или лесу’ [СРГК, 1, 448] (рис. 7).
Полученный список топонимов можно картографировать, выполнив команду «Кар-
та». Результат картографирования представлен на рис. 8.
Вырисовывающийся ареал примечателен тем, что строго привязан к северной ча-
сти Заонежского полуострова и полностью отсутствует в южном Заонежье. При этом
поиски семантического эквивалента в южном Заонежье не увенчались успехом: или
потому, что здесь отсутствовал сам объект (загоны для скота), или же потому, что на этой
территории не сформировалась единая модель для их называния. Вторая причина ка-
жется более вероятной, поскольку есть указания на использование в данной функции
термина запор (или запертище), а также модели Пастба (Пасва), которые, однако, не
образуют столь четкого ареала, как Денник.
Как и когда сформировалась топонимическая модель Денник и какие этноистори-
ческие процессы стоят за ней? Использование оверлайновых операций, накладываю-
щих топонимические (языковые) ареалы на ареалы, выявляющиеся по этнографическим,
Рис. 8. Результат картографирования

топонимов из списка
историческим, археологическим и прочим
данным, позволяет установить, что зона
распространения модели явно вступает в
Рис. 7. Получение списка топонимов противоречие с традиционно выделяемы-
по заданному критерию
ми культурно-языковыми западным (тол-
вуйский) и восточным (кижско-шунгский) ареалами [см., например: Логинов, 1993,
4]. Ареал модели Денник в целом укладывается в границы бывшего Шунгского райо-
на, существовавшего в Заонежье в первой половине ХХ в. и не опиравшегося на тра-
диционное административное членение. Исходя из этого можно предполагать, что модель
демонстрирует развитие местных особенностей в культуре на протяжении ХХ столетия,
хотя корни ее древнее. На это указывает широкий ареал лексемы денник в русских
говорах, в том числе в новгородских, а также распространенных к востоку от Заоне-
жья вплоть до Сибири [см: СРНГ, 7, 351; НОС, 2, 82].
Методы картографического анализа, заложенные в ГИС, позволяют вычертить аре-
алы топонимических типов и моделей. Теоретическим основанием ареалирования и
интерпретации полученных ареалов является тот факт, что топоним рождается в рамках
определенной системы, по определенным моделям, обусловленным географически и
хронологически. Именно такая системность делает топонимию достаточно надежным
этноязыковым и историко-культурным источником и позволяет использовать ее для изуче-
ния истории заселения, формирования поселенческой структуры, времени переселений, этни-

ческих контактов, языковой ситуации на разных хронологических срезах и т. д.
Использование ГИС-технологий приносит свои результаты и в исследовании суб-
стратной топонимии, поскольку позволяет выявлять очаги субстратных топооснов и
моделей. При этом для получения достоверного результата необходимы учет возмож-
ных фонетических вариантов топоосновы и соответственно их последовательное кар-
тографирование и совмещение внутри одной карты.
Показательным примером может служить обнаруженный в результате картографи-
рования локальный очаг топонимической модели Кара и ее фонетических вариантов
в окрестностях с. Толвуя (рис. 9): Кара – залив у д. Лебещина, Кара – залив у д. Масельга,
Кара – поле у д. Обалковщина на берегу Заонежского залива. Модель известна на
смежной территории Вырозера: Кара – покос на берегу Онежского озера. Показатель-
но, что в толвуйской топонимии отразился и полногласный «окающий» вариант топо-
основы, оформленный концовкой -овина,
свойственной ландшафтной терминологии,
в том числе заимствованной (боровина,
кедовина, кугровина, лахтовина, шаймо-
вина и др.): Корóвина1 или Корóва – залив
на оз. Падмозеро (Толстиково, Толв.), а
также Корóвушка – залив в Толвуйской
Губе (Погост, Толв.). Оба топонима под-
верглись явной народно-этимологической
интерпретации. Топооснова Кар- отрази-
лась также в названиях, чрезвычайно зна-
чимых с точки зрения истории заселения
объектов: Карнаволок (мыс, в основании
которого располагается старинное село
Толвуя) и Каргуба (залив, омывающий его).
Присутствие данной топоосновы в названи-
ях, важных с точки зрения исторического
прошлого и заселения объектов, говорит о
том, что она традиционна для толвуйской
округи. И это заставляет особенно внима-
тельно отнестись к этноязыковой трактов-
ке того примечательного ареала, который
образует топооснова в Заонежье. Как сфор-
мировался данный локальный ареал, не
выходящий за пределы толвуйской окру- Рис. 9. Топонимная модель
ги? Кара в Заонежье
Топооснова восходит к вепсскому слову kara или kar ‘бухта, залив’, и в ней за-
манчиво видеть отчетливый вепсский след в северо-западном Заонежье. Но почему
этот след сохранился только здесь? Поиски ответа на вопрос выводят за пределы соб-
1
В таком виде термин известен в говорах на русской Ояти в южном Присвирье [см.: Мызников, 2003, 227–228].
ственно Заонежского полуострова, на противоположный берег Заонежского залива,

где в русских повенецких говорах для обозначения речного или озерного залива до сих
пор используется заимствованный ландшафтный термин кара. И толвуйский, и пове-
нецкий берега лежат на древнем пути в Беломорье из вепсского Присвирья и южного
Обонежья, так что вепсский рудимент в языке может быть знаком былого вепсского
присутствия на этом транзитном пути. Если при этом принять во внимание, что топоос-
нова кар- довольно убедительно представлена в топонимии пудожского берега Онежс-
кого озера, то не исключено, что именно оттуда она проникла и в окрестности Толвуи и
отражает, таким образом, локальные ареальные связи северо-восточного Заонежья с вос-
точным побережьем Онежского озера.
Совмещение электронной карты миллионного масштаба с растровыми крупно-
масштабными картами открывает дополнительные возможности для этимологической
интерпретации топонимов, особенно субстратных: в северной топонимии многочислен-
ны основы, связанные с ориентацией в пространстве, отражением рельефа местности,
формы, размеров, взаимного расположения объектов и т. д., т. е. информацией, объек-
тивно представленной на карте и не всегда объективно оцениваемой современными
информантами. В базе данных топонимов Заонежья название Рокса отложилось пять
раз, при этом последовательно как наименование сельскохозяйственных угодий, рас-
положенных на некотором удалении от поселения, в лесу. Для топонима существует
саамская этимология: ruokse, ruoksa ‘мох’ [см.: Itkonen, 1948]. Она неоднократно фи-
гурирует в исследованиях по топонимии Карелии, однако плохо согласуется с ланд-
шафтной (см. ниже) и хозяйственной характеристиками тех мест, которые названы
Роксами. Кроме того, саамские топонимы, как правило, представляют собой единич-
ные вкрапления, остатки, рудименты разрушившихся ареалов. Рокса же входит в Зао-
нежье в число частотных основ, образующих к тому же четкий ареал в южной части
полуострова.
Подвергнув топоним ландшафтно-картографическому анализу, мы обнаружили,
что он последовательно привязывается к возвышенностям, окруженным более низки-
ми местами, иногда и заболоченными низинами (рис. 10). К возвышенности и ее скло-
Рис. 10. Топонимическая модель Рокса

нам привязаны сельскохозяйственные поляны. Такая характеристика позволяет пола-

гать, что Роксы первоначально были местами подсек – лесных участков, которые раз-
рабатывались под пахотные поляны. Единая ландшафтно-географическая характеристика,
выявившаяся в ходе картографического отображения, позволила предложить в каче-
стве источника топонима известный в восточных финских говорах ландшафтный тер-
мин röksä, обозначающий пересеченную местность, где возвышенности чередуются с
низинами, иногда заболоченными, с буреломом [см.: KMS]. Можно предполагать, что
слово (или модель называния) проникло в Заонежье с тем явно просматривающимся и
на других топонимических примерах [см.: Муллонен, Лялля, 2003] оттоком населения
в Заонежье из северного Приладожья, которое происходило в позднем Средневековье.
Заонежье – восточная граница ареала модели Рокса, протянувшегося из Приладожья
через Олонецкий перешеек. При этом в Заонежье модель строго привязана к южной
его части и связана, очевидно, с тем потоком освоения, которое распространялось в
Заонежье по реке Шуе.
Ареал модели Рокса, как и рассмотренных выше моделей, не замыкается Заоне-
жьем, а выходит за его пределы (рис. 11). Как показывает проведенный анализ, центры
их формирования находятся, как правило, за пределами Заонежья, что связано напря-
мую с заселением территории, находящейся непосредственно на транзитном водно-
Рис. 11. Распространение топонима Рокса в Карелии

волоковом пути и испытавшей в связи с этим разное этноязыковое воздействие. В этой

связи со всей очевидностью встает задача продолжения проекта: этноисторическая и
языковая интерпретация заонежских топонимических моделей невозможна без более
широкого контекста.
Таким образом, в процессе создания ГИС «Топонимия Заонежья» решаются как
сугубо теоретические ономастические проблемы (функционирование топонимических
систем в пространстве, формирование топонимических ареалов, топонимия и геогра-
фия), так и создаются предпосылки для решения многотрудных этноисторических и
этнокультурных проблем, в нашем случае – проблемы формирования историко-куль-
турной зоны Заонежья.
Топоним возникает на стыке языка, географии и истории. Однако в исследова-
тельской практике, как правило, вычленяется и анализируется лишь одна составляю-
щая этой триады, другие же представляют фоновые знания: учет всех составляющих в
рамках традиционного исследования затруднен. Применение ГИС-технологий, осуще-
ствляющих пространственную привязку топонимов, позволяет изменить ситуацию и
придать равный статус языковой и географической сторонам топонима. Тем самым
моделируется реальная ситуация рождения и функционирования топонимической сис-
темы, что дает возможность углубить наши знания о природе топонимов. Одновремен-
но создаются прочные так называемые ареально-типологические основания извлечения
из топонимии языковой и этноисторической информации.
Логинов К. К. Материальная культура и производственно-бытовая магия русских Заонежья (конец

XIX – начало XX в.). СПб., 1993.
Муллонен И. И., Лялля Е. В. История формирования топонимных ареалов Заонежья // Локальные
традиции в народной культуре Русского Севера: (Материалы IV Междунар. науч. конф. «Ряби-
нинские чтения-2003»). Петрозаводск, 2003. С. 322–327.
Мызников С. А. Русские говоры Обонежья: Ареально-этимологическое исследование лексики прибал-
тийско-финского происхождения. СПб., 2003.
НОС – Новгородский областной словарь. Вып. 1–12. Новгород, 1992–1995.
СРГК – Словарь русских говоров Карелии и сопредельных областей / Гл. ред. А. С. Герд. СПб., 1994–
… . Вып. 1–… .
СРНГ – Словарь русских народных говоров. М.; Л., 1965–… . Вып. 1–… .
KMS – Nirvi R. E. Kiihtelysvaaran murteen sanakirja. Osat 1–10. Lapeenranta.
* * *
Ирма Ивановна Муллонен – доктор филологических наук, ведущий научный
сотрудник сектора языкознания Института языка, литературы и истории Карельско-
го научного центра РАН, доцент кафедры финского языка и литературы Петроза-
водского университета.
Е. В. Лялля
ВОПРОСЫ
2005. № 2
В. Л. В а с и л ь е в
ГОРОДОК ДЕМОН СРЕДНЕВЕКОВОЙ

НОВГОРОДСКОЙ ЗЕМЛИ
(История населенного пункта и этимология имени)
The careful study of the historical documents and modern toponymy allows to
reveal numerous variants of the name of the medieval small town Demon and to
determine a hierarchy between them. In author’s opinion there are reasons to consider
the name as an ascendant from the lost appellative of Baltic origin *дhмя < *demen
with the meaning ‘dirt, топь’.
Древнерусские письменные источники XV–XVI вв. – летописи, грамоты, писцо-

вые книги – часто упоминают укрепленное поселение к юго-востоку от оз. Ильмень на реке
Явонь (правый приток Полы, впадающей в Ильмень), находившееся вблизи южных
рубежей древней Новгородской земли. В исторической документации городок на Яво-
ни обычно фигурирует под названием Дмун или Демон, реже под другими вариантами
названия: Демяна, Демен, Демян и т. д. Столь частое обращение источников к данному посе-
лению не случайно: оно свидетельствует о той значимой роли, которую в отмеченную
эпоху играл указанный городок, возникший, вероятно, в качестве оборонительного
форпоста в условиях постоянной угрозы со стороны юго-западных соседей-литовцев
и вскоре ставший крупным административно-территориальным центром на новгородс-
ко-литовском пограничье.
Первое письменное упоминание укрепленного поселения на Явони содержится в обзоре
древнерусских городов конца XIV в.: «А се имена градомъ всм Русскымъ, далнимъ и
ближнимъ», помещенном в тексты разных летописей [НПЛ, 475–477; ПСРЛ, 4, ч. 1,
вып. 3, 623–624; 7, 240–241; 23, прил. 1, 163–164]. Среди «градов Залесских» вслед
за Торжком отмечен пункт под названием Демяна (по другим летописным спискам –
Дмяна, Дмена), а далее перечислены территориально близкие к нему Молвотицы,
Березовец, Стержь, Морева, Велил и т. д. В. Л. Янин уточнил датировку наиболее ран-
него варианта указанного летописного обзора городов – между 1375 и 1381 гг. [см.:
© В. Л. Васильев, 2005
98 В. Л. ВАС И Л Ь Е В
Янин, 1995; 1998]; ориентируясь на эти даты, можно с уверенностью утверждать, что
в последней четверти XIV в. городок на Явони уже являлся крупным стратегическим
центром, известным в масштабах средневековой Руси.
В XV в. городок Демон неоднократно фигурирует в договорах Новгорода с Вели-
ким княжеством Литовским, заключенных в 1431, 1441–1442 и 1471 гг. Новгородско-
литовские мирные договоры («докончания») закрепляют взаимоотношения сторон и,
в частности, определяют пограничные новгородские волостные центры (Молвотицы,
Кунско, Березовец, Стерж, Морева, Жабна и др.), обязанные платить в определенном
размере налог, так называемую «черную куну», в литовскую великокняжескую казну.
Демон не подлежал налогообложению, и составители «докончаний» сочли необходи-
мым специально это подчеркнуть, имея в виду непосредственное соседство демонской
территории с чернокунскими волостями1. Так, в договоре Великого Новгорода с ли-
товским князем Казимиром Ягеллончиком 1441–1442 гг.2 читаем: «А в Новгородскои
волости не надоби ни что иное Литви, ни на Дмян, ни на Сн, ни на Полонов, не
надоби брати чорна куна, ни иное ничто же» [ГВНП, 116, гр. № 70]. Эта формульная
фраза переходит из документа в документ; в частности, она прослеживается и в более
ранней грамоте 1431 г. – договоре с литовским князем Свидригайлом (здесь, к сожалению,
текст сохранился в дефектном виде, требующем конъектурных дополнений, но назва-
ние Демян восстанавливается легко), и в более поздней новгородско-литовской докон-
чальной грамоте 1471 г. [см.: ГВНП, 106, гр. № 63; 131, гр. № 77].
Городок Демон в XV столетии не раз отмечается (как правило, в летописи) в кон-
тексте взаимоотношений Новгорода с Москвой. В 1441 г. московский великий князь
Василий Васильевич (Темный) объявил новгородцам войну и пошел на Новгород по дороге,
проходившей через Демон. Подойдя к городу, князь занял его. Новгородцы выслали
к Василию Темному архиепископа Евфимия, бояр и жилых людей, прося о пощаде, и, встретив-
шись с московским князем в Демоне, заключили мирный договор, заплатив изрядную
контрибуцию: «8 000 рублей за свою вину, а оброки и пошлины по старин» [ПСРЛ, 4, ч. 1
(Новгородская четвертая летопись), вып. 3, 608; 5 (Псковские и Софийские летописи),
29]. Демонский мир Новгорода с Москвой 1441 г. упомянут далее в новгородской грамоте
1456 г., где фиксируется выплата последних 1 100 рублей контрибуции (всего Новго-
род откупился от московского нашествия 8 500 рублями) [см.: ГВНП, 43–44, гр. № 24].
Через 30 лет, в 1471 г., следующий великий князь московский Иван III после победы над
новгородцами на реке Шелони отправился к Демону; здесь уже стоял полководец Ивана III
князь Михаил Андреевич с сыном Василием, взявший с городка «окупу 100 рублев»
[ПСРЛ, 4, 242; 6, 193; 8, 164, 166.]. В 1478 г. из Торжка через Демон снова прошла
московская рать Ивана III, которая выдвинулась далее к южному берегу Ильменя (од-
новременно другое войско Ивана III прошло более северной, яжелбицкой дорогой, подойдя
к Новгороду с восточной стороны) [см.: ПСРЛ, 6, 207; 8, 185]. После окончательного
1
Нельзя, однако, исключать, что особые указания на Демон (Демян), Цну, Полново не просто связаны
с территориальной смежностью, предполагающей отчетливое разграничение полномочий сторон.
Данный факт мог бы подразумевать также былое вхождение территорий, подчиненных указанным
центрам, в орбиту литовского влияния наряду с другими пограничными землями. Впрочем, это
предположение нечем подкрепить документально.
2
Хронологическое уточнение данного документа (1441–1442) дано в кн.: [Янин, 1991, 178].
ГОРОДОК ДЕМОН СРЕДНЕВЕКОВОЙ НОВГОРОДСКОЙ ЗЕМЛИ 99
разгрома Новгорода городок Демон был передан в 1482 г. во владение князю Федору
Ивановичу Бельскому, который «прибежал из Литвы к великому князю Ивану Василье-
вичю от короля Казимира… а жены с собою не успел взяти; и князь великий его пожаловал,
дал ему город Демон в вотчину да Мореву со многими волостми» [ПСРЛ, 7, 213–214].
Первое подробное описание Демона содержится в переписной оброчной книге
Деревской пятины около 1495 г. Согласно описанию, Демон предстает небольшим
провинциальным пунктом, состоящим из городища и посада: «На городище церковь Егорей
Великий; на городище ж дв. поп Созон, дв. церковный сторож Михалко; на городище ж
дв. наместничь. А на посаде: монастырь, а в нем церковь Успление Святые Богородицы; а
в манастыре игумен Варлам. А на манастырской земле: дв. диаков Офоноско, дв. церков-
ный сторож Огафоник; пашни у них нет. На посаде ж двор тиунъ». Кроме того, «на посаде
у Дмана» отмечено несколько крестьянских пашенных дворов [НПК, 2, стб. 499–501].
По-видимому, в конце XV в. Демон уже не являлся столь значимым укрепленным
центром, каким был он столетие назад, внесенный в список крупнейших русских кре-
постей под названием Демяна. Речь в писцовой книге идет, собственно говоря, даже
не о городе, а о городище; данный термин применяли, как уже не раз отмечалось ис-
следователями, преимущественно для указания на небольшие объекты, главным обра-
зом поселения, устроенные на месте прежних городов [см.: Лемтюгова, 1983, 89, 95].
Сыграло свою роль разорение Демона московскими войсками, но главным образом,
видимо, то, что Демон отчасти потерял значение пограничной оборонительной крепос-
ти благодаря победам Москвы над Литвой в первые десятилетия после падения Новгоро-
да. Московские власти сохранили за поселением роль регионального административного
центра (как атрибуты этого в источнике 1495 г. указаны двор наместника и двор тиуна),
которому подчинялся обширный одноименный округ Демон (Деман), включавший
большое количество деревень. Деревни принадлежали разным землевладельцам, в том
числе монастырям. К примеру, летопись упоминает близ Демона волость Благовещен-
ского монастыря [см.: ПСРЛ, 6, 216; 8, 194], а в писцовых книгах описаны земли
Демонского округа, принадлежавшие новгородским монастырям – Духовскому, Ан-
тониеву [см.: НПК, 2, стб. 505, 581] и Рождественскому, за последним в Демонском
округе в 1496 г. числилось 30 деревень [см.: ПКНЗ, 1, 86–88 (Выпись на вотчину Рож-
дественского монастыря в Деманском уезде)].
В XVI в. городок Демон вместе с остальными новгородскими городами (Иванго-
род, Яма, Копорье, Орешек, Ладога, Кур, Порхов, Высокой, Кошкин, Руса) указан в двух
духовных завещаниях: первое, датируемое 1504 г., принадлежит великому князю Ива-
ну Васильевичу; второе, составленное в 1572–1578 гг., – царю Ивану Васильевичу (Гроз-
ному) [см.: Неволин, 1853, 216–218]. Под 1569 г. летопись сообщает, что «с Демонского
стану» должны поставляться корм и всякие запасы опричному войску Ивана Грозного,
«коли с Москвы пойдет в Великий Новгород» [ПСРЛ, 3, 163]. По сообщению Боярской
книги узнаем, что в городке Демон в 1555 г. еще находился наместник – Ждан Ондре-
ев сын Вешнеков [АИЮС, 30].
Географический справочник 1627 г. – Книга Большому чертежу – указывает «на
Явоне на реке монастырь Демон» [КБЧ, 155]. Известно, что Книга опирается на факты
более раннего времени – материалы Старого чертежа, составленного «давно, при пре-
жних государях», а именно в царствование Бориса Годунова (1598–1604) [КБЧ, 4],
следовательно, сведения данного источника, относящиеся к Демону, были зафикси-
рованы скорее всего в самом конце XVI в. Показательно, что Демон фигурирует здесь
уже не как городок, а как монастырь, в то время как все сопредельные пункты обозна-
чены в качестве городов: город Холм, Руса, Великие Луки, даже Курск на Ловати
[КБЧ, 155–156]. Очевидно, в конце XVI в. пункт на Явони настолько запустел, что уже
не выполнял функций административно-территориального («городского») управления.
В то же время находившийся возле городища на посаде монастырь продолжал дей-
ствовать и являлся в глазах современников существенным топографическим ориенти-
ром на судоходной реке Явонь и, кроме того, оставался символом недавнего
административного прошлого Демона (значимость Демонского монастыря подчеркну-
та тем фактом, что другие провинциальные новгородские монастыри в Книге Большо-
му чертежу не упомянуты).
В последующие эпохи письменные сведения о городке (монастыре) Демон пере-
шли из разряда синхронных упоминаний в разряд исторических воспоминаний. К при-
меру, изданный в 1804 г. «Историко-географический словарь», отметивший, помимо
прочего, монастырь Демон на реке Явони, всего лишь воспроизводит информацию
все той же Книги Большому чертежу 1627 г. [см.: Щекатов, 1804]. Отсутствие сведе-
ний указывает на исчезновение монастыря в начале XVII в., что могло быть обусловле-
но пожаром, но скорее – внешним разорением, после которого монастырь уже не стали
восстанавливать. Эпоха Смуты первой четверти XVII в. напрямую затронула Новго-
родские земли. Южнее и восточнее Ильменя действовали польско-литовские отряды,
позднее к Селигеру подходили с севера шведы. Поэтому вполне вероятно, что уничто-
жение Демонского монастыря иноземным отрядом стало одним из многочисленных
недокументированных эпизодов Смутного времени.
В конце XV – начале XVI в. поблизости от исчезнувшего средневекового городка
Демона образовалось новое поселение на Явони, названное Демянским погостом, а
позднее Демянском. Сейчас это значительный поселок, один из районных центров Нов-
городской области. В названии современного Демянска преемственно отразилось на-
звание прежнего Демона. Далее как раз прослеживаются происхождение и любопытные
трансформации древних географических имен, связанных с указанными населенными
пунктами.
* * *
Фактически наименования средневекового городка Демона, извлеченные из лето-
писей, писцовых книг, многочисленных грамот и актов, составляют в совокупности
пеструю картину: Демон, Дмон, Дймон, Деимон, Демен, Демень, Демян, Дмена,
Демяна, Демоны, Демены, Деман, Демань. Топонимический ряд, как подчеркнуто
выше, продолжен в современных названиях поселка, районного центра на Явони: Де-
мянск, Демьянск (последнее встречается чаще в устной речи демянцев, но с XIX в.
иногда прослеживается и на письме) и сугубо неофициальное, уже устаревшее Демь-
ян, которое по сей день можно порой услышать от пожилых жителей Демянска и Де-
мянского района. Без сомнения, вся топонимическая совокупность – от Демона до Демянска –
представлена формами одного корня, имеющими общий источник происхождения.
Значительная вариантность топонимических форм, вообще говоря, складывается
исторически, в результате длительного использования географических названий, при-
чем чем чаще топоним фиксируется письменностью, тем выше, как правило, его вари-
антность, ибо случайные искажения при записи рождают новый вариант. Разумеется,
нужно учитывать и внутриязыковые изменения. За разнообразием приведенных выше

конкретных форм стоят разнообразные факторы: фонетические и морфологические
преобразования частного порядка, вторичные переосмысления имен, написания, по-
явившиеся в силу несовершенства русской графики либо по причине случайных абер-
раций; такие написания, в свою очередь, могли устояться и даже повлиять на появление
других топонимических вариантов. Главное – найти исходный вариант, отправную точ-
ку для этимологического анализа и для трактовки остальных форм.
Серьезных толкований географических имен Демон… Демянск еще не было. Не-
удачную попытку объяснить название поселка Демянск, райцентра Новгородской обла-
сти, предпринял Е. М. Поспелов в своем недавно опубликованном топонимическом
словаре: многочисленные летописные варианты рассматриваются автором как образо-
вания от форм православных имен Дементиан (производные Дементин, Деменя) или
Дамиан (производные Демьян, Демиан, Дема); одно из таких образований – Демяна –
считается лежащим в основе топонима Демянск [см.: Поспелов, 2001, 135].
Нужно отметить, что подобным образом обычно истолковывают название поселка
и сами демянцы, видя в сопоставлении Демянска с личным именем Демьян естествен-
но напрашивающееся и все объясняющее созвучие.
Эта антропонимическая версия не вписывается в закономерности топонимическо-
го словообразования, не учитывает последовательности и существа письменных фик-
саций названия. Возникновение ойконимов от личных имен обычно подразумевает
наличие притяжательной суффиксации (скажем, в Демьяново, Демянино от Демьян,
Деменя), но этого в перечисленных формах как раз и нет; что же касается вариантов
Демень, Демань, внешне как будто напоминающих древнерусские притяжательные
формы (из *Демен-ь, *Деман-ь ‘принадлежащий некоему Демену, Деману’), то на самом
деле они единичны, случайны, а главное – не первичны, им предшествуют, как будет
показано далее, другие, отнюдь не притяжательные формы. В письменной документа-
ции абсолютно доминируют варианты в единственном числе (Демяна, Дмон, Деман),
выведение которых из личных имен противоречило бы принципам русской топоними-
ческой деривации. Антропонимы в чистом виде, не осложненные аффиксами, не про-
изводят названий населенных пунктов. Встречающиеся порой ойконимы, омонимичные
личным именам, не имеют с ними непосредственной связи; так, например, г. Владимир
происходит не от личного имени Владимир, а от древнего прилагательного Владимирь
«Владимиров (город)», село Георгий в Новгородском Поозерье – не от личного имени
Георгий, а по названию древней церкви.
Это заставляет искать иное этимологическое решение, тем не менее следует конста-
тировать, что вторичная, ассоциативная связь данного названия с личным именем Демь-
ян, безусловно, существует на протяжении многих столетий. Происхождение топонима
вовсе не определяет своеобразия его дальнейшей эволюции. Различного рода фонети-
ческие ассоциации способны существенно преобразовать первичную форму, затушевы-
вая этимологический смысл. Происходит своеобразная аттракция близких созвучий,
приводящая порой к фонетической унификации этимологически различных слов. В нашем
конкретном случае аттракция в наиболее законченном виде представлена в паре Демьян
(неофициальное название поселка) – Демьян (личное имя), что становится основани-
ем (хотя и мнимым) для объяснения первого Демьяна из второго.
Для дальнейшей трактовки отдельных вариантов ряда Демон… Демянск необхо-
дим поиск исходных форм. Старейшие упоминания древнего городка, как уже говори-
лось, содержатся в летописном обзоре русских городов, сохранившемся в несколь-

ких списках. Топонимические варианты разнятся от списка к списку, однако несуще-
ственно, сохраняя между собой то общее, что отличает их от более поздних вариантов.
Так, в древнейшем Комиссионном списке Новгородской 1-й летописи фигурирует форма
Дмяна [см.: НПЛ, 477], в Воскресенской летописи – Демяна [см.: ПСРЛ, 7, 241]. Без
сомнения, подобные формы – с исходом на -а и с мягкостью согласного м во втором
слоге – значились и в самых ранних, первоначальных списках летописного обзора,
датированных концом XIV в. [см. об этом: Янин, 1995; 1998]. На базе указанных пер-
вичных форм возникли и закрепились последующие топонимические варианты. Весь-
ма показательно, что современное название поселка на Явони отсылает именно к
древнейшим летописным фиксациям (ср. ранние Демяна, Дмяна и современное Де-
мянск), оставляя в стороне промежуточные исторические фиксации типа Дмон, Де-
ман, обособленные твердостью согласного м. Сходство начальных летописных форм
прежде всего с современным названием, отражающим живое произношение, свиде-
тельствует о том, что в речи местного населения основа Демян- имеет длительную, по
меньшей мере с конца XIV в., традицию бытования, является стабильной, не испытав-
шей на протяжении многих столетий существенных фонетических метаморфоз.
Столь же древней является основа Дмен- (позднее Демен-): представляющий ее
топонимический вариант Дмена зафиксирован в обзоре русских городов по Ново-
российскому списку Новгородской 4-й летописи [см.: ПСРЛ, 4, ч. 1, вып. 3, 623–624],
т. е. по существу синхронен вариантам Дмяна, Демяна. Но если топонимы с основой
Демян- сохранились до сего дня, то названия с основой Демен- исчезают из более
поздних письменных документов (XVI в.) и, очевидно, выходят из устного народного
обихода.
Ранние топонимические варианты, оформленные по женской словоизменительной
парадигме (Дмяна, Демяна, Дмена), быстро оказались вытеснены вариантами муж-
ского рода. Форма Дмян мужского рода, к примеру, фигурирует уже в договорной
грамоте Новгорода с Литвой 1441–1442 гг.; ср. в одном из списков договора написа-
ние топонима с «мужской» флексией местного падежа -и: «ни на Демяни, ни на Цсн,
ни на Полонов» [ПВН, 38] (в другом списке читаем: «ни на Дмян, ни на Сн, ни на
Полонов» [ГВНП, 116, гр. № 70], с непоказательной флексией -, не дифференцирую-
щей род). Одновременно, под 1441 г., появляется вариант мужского рода Демен,
ср. в Софийской летописи: «А князь великий стоялъ подъ Деменомъ» [ПСРЛ, 5, 29].
Переоформление в Дмян, Демен, равно как и дальнейшее устойчивое закрепление
словоизменительной парадигмы мужского рода в кругу смежных основ (ср. устойчи-
вые Дмон, Деман и никогда Дмона, Демана) обязано скорее всего влиянию топог-
рафических терминов город, городок мужского рода на топонимы-приложения.
Смысловое согласование город, городок в стереотипных сочетаниях с топонимами,
склонными к варьированию, укрепилось формальным включением последних в мужс-
кую парадигму родовых терминов. Спорадическое появление вариантов множествен-
ного числа Демены, Демоны (ср.: «под Демоны великому князю весть приде» [ПСРЛ,
4, 242]), по-видимому, связано с эффектом «размытой» локализованности, т. е. с ука-
занием не только на сам пункт, но и на ближайшую округу.
Топонимические варианты с основой Дмон- (Демон-), с одной стороны, и осно-
вой Дман- (Деман-), с другой, объединены не только твердым характером м, но и
некоторым образом хронологией фиксаций, отражением их в одних и тех же истори-

ческих документах. Наиболее частотный вариант Дмон (реже без  – Демон) появля-
ется с середины ХV в. и устойчиво фиксируется до начала XVII в. разнообразными
источниками, созданными в Новгороде и за пределами Новгородской земли. Много-
кратно Дмон в качестве наименования города присутствует на страницах Воскресенс-
кой летописи при описании походов московских князей на Новгород в 1441, 1471 и
1478 гг. и других событий. Название фигурирует в разных словоформах («Дмонъ
взялъ», «к Дмону городу», «под Дмономъ», «противу Дмона», «в городе в Дмо-
ну», «на Дмоне», «у Дмона») и в составе прилагательного («межь Дмонские доро-
ги и Ажелбитцкие») [см.: ПСРЛ, 8, 2, 111, 164, 166, 185, 194, 200; 7, 35, 193, 207, 216;
НПЛ, 462]. Топоним Дмон встречается не раз в писцовой книге Деревской пятины
1495–1496 гг., указывая смежно то на городок, то на прилегающую к нему территорию
[см.: НПК, 2, стб. 499, 502, 505, 513, 515, 516, 515–520, 527 и др.]. С XVI в. он почти
исчезает из письменности, однако обнаруживается в Книге Большому чертежу 1627 г.:
«монастырь Демон» [КБЧ, 155].
Реже встречаются в качестве наименований городка или подчиненного ему округа
топонимические варианты с буквой а в основе: Деман, Дман, единично Демань. Они
прослеживаются с конца XV в. и в XVI в. по материалам писцовых книг и актовой
письменности [см., в частности: НПК, 2, стб. 501; ПКНЗ, 1, 86]3.
Краткий обзор фиксаций по историческим источникам убеждает в том, что топо-
нимические варианты с твердым согласным м (Дмон, Дман и др.), во-первых, хро-
нологически не первичны и, во-вторых, хронологически «не конечны»: они пропадают
в ХVII в. из синхронных письменных документов и не находят никакого подтвержде-
ния в современном живом обиходе (говорят: Демянск, Демьян, но никогда Демон,
Деман). Как возникли данные варианты?
Появление хронологически вторичных, но широко распространенных форм с ос-
новой Д мон- (Демон-) было вызвано древнерусским преобразованием е > о, для
которого длительное время не имелось адекватного письменного способа выражения.
Переход е > о в позиции после мягких перед твердыми согласными (в основном под
ударением) происходил с ХII по ХV в. На письме следы изменения е > о, как показы-
вает материал и новгородских берестяных грамот, и актов Московской Руси, в наи-
большей степени отражены в XIV–XVI вв. через написания буквы о вместо е; ср.
нобомъ (по произношению [н’обом] из [н’ебом]), Смона [См’она], рублово [рубл’ов],
Стопаномь [Ст’опаном] и т. д. [cм.: Зализняк, 1995, 56, гр. № 10, 413, 256]. Подобные
написания, ставшие орфографической реакцией на новый переход е > о, не могли,
впрочем, окончательно утвердиться: позволяя обозначить новую о (из е) при отсут-
ствии буквы ё, они одновременно утрачивали важное указание на мягкость предыду-
щего согласного, нарушая слоговой принцип русской графики. Чтобы сохранить
обозначение мягкости, орфография все же предпочла передачу новой о через букву е
(затем и ё) (в противном случае имело бы место существенное противоречие между
написанием и произношением).
3
Кроме этого, городок под названием Деман указан в духовных завещаниях 1504 г. и 1572–1578 гг.,
принадлежащих соответственно великому князю Ивану Васильевичу и царю Ивану Васильевичу
[см.: Неволин, 1853, 216–217, 218].
Нет сомнения в том, что первоначальное Дмен (Демен) как название городка
пережило отмеченный выше процесс перехода е > о: стало [Дем’он] из прежнего [Дем’ен],
а в соответствии с орфографическими допущениями того времени стали писать Дмон
(Демон) без обозначения мягкости перед о (в современных орфографических услови-
ях написали бы Демён). Несмотря на то, что написание Дмон не отвечало реальному
«мягкому» произношению, оно, тем не менее, утвердилось, стало устойчивой орфог-
рафической нормой данного конкретного топонима. Однажды появившись, письмен-
ная форма Дмон стала далее тиражироваться разными писцами и переписчиками. Лишь
изредка устойчивая письменная норма нарушалась (особенно в новгородских летопи-
сях, более ориентированных на местную разговорную речь) написаниями типа Дмен,
более адекватными произношению; ср. летописную запись «Съ Деменского стану» даже
в середине XVI в. [ПСРЛ, 3, 163]. При этом фонологическая неустойчивость мягкости
у согласного м’, присущая древнерусскому языку вообще, без сомнения, укрепляла
норму написания слога [м’о] в виде мо, особенно в таком отчуждаемом классе слов,
как топонимы. Ср., например, топонимы Рамонь, Рамонье, приведенные в известном
словаре народных географических терминов Э. М. Мурзаева [2, 166], которые являют
собой непривычную для нас запись широко распространенных топонимов Рамень,
Раменье в «ёкающем» диалектном произношении (по нормам литературной орфогра-
фии – Рамёнь, Рамёнье), возникших из географических терминов рамень, раменье ‘глу-
хой лес, опушка леса’ и др.; или того же плана неустойчивость мягкости м в терминах
рамешина, рамашина ‘небольшой островок среди других типов леса’ [Там же].
С написанием Дмон тесно пересекается по происхождению и использованию в ис-
точниках написание Дман (Деман). Данный вариант родился в письменном языке в ре-
зультате своеобразной графической контаминации: на базе более ранней формы Дмян
(Демян) с наложением графического принципа необозначения мягкости м, уже осво-
енного в написании Дмон. Обнаруживается определенное соответствие фонетико-ор-
фографических трансформаций исходных топонимических вариантов: Дмен (Демен)
дали позднее Дмон (Демон) и вслед за ними аналогично Дмян (Демян) преобразо-
вались в Дман (Деман). По произношению, однако, Дман (Деман) ничем не отли-
чались от первоначальных вариантов.
Таким образом, рассмотренные топонимические фиксации, внешне отмеченные
твердостью согласного м, являются поздними орфографическими двойниками исход-
ных форм, близких к реальному произношению. Лишенные опоры в живой речи и не
поддержанные развитием орфографии, они не могли долго сохраняться. В связи с об-
щим упорядочением орфографических норм в ХVII в. постепенно исчезает форма Де-
ман (впрочем, даже в документации ХVIII в. порой встречаются упоминания о Демянске
как о центре Деманского уезда). Еще раньше пропадает из письменных исторических
источников написание Дмон, поскольку сам объект, к которому оно относилось, пе-
рестал существовать (см. об этом ниже).
С учетом изложенных выше соображений остается признать, что для этимологи-
ческого анализа представляют интерес только основы Дмян- (Демян-) и Дмен- (Де-
мен-). Первый слог основ отмечен меной букв /е, которую можно было бы объяснить
на первый взгляд простой неупорядоченностью древней орфографии, свободной взаи-
мозаменяемостью букв, сославшись на то, что фонема  на новгородской территории в
XV–XVI вв. постепенно утрачивала самостоятельный статус в большинстве говоров
[см.: Филин, 1972, 170–172]. Дело, впрочем, обстоит сложнее. Уже сам по себе факт
устойчивого написания буквы  в топонимических вариантах скорее подразумевает,
что оно имеет здесь этимологическую природу (которая, скажем заранее, абсолютно
подтверждается логикой предлагаемой ниже гипотезы о происхождении данных ос-
нов). Мысль об исконности  подтверждают также отдельные фиксации топонимов
в виде Деимон и Дмон [см.: ПСРЛ, 4, ч. 1, вып. 3 (Новгородская 4-я летопись: Деимон);
АИЮС, 3, 80 («съехал с Дймона»)]. Единичность вариантов с буквосочетаниями еи и й
как будто дает повод говорить о случайных ошибках писцов, но скорее следует вести
речь о графическом воплощении дифтонгических или дифтонгоидных аллофонов фо-
немы  (типа еi)4.
Основы Дмян- (Демян-) и Дмен- (Демен-) фиксируются синхронно и длитель-
ное время параллельно друг другу проявляются в живой речи, формируя соответству-
ющие топонимические варианты. Имело место их изначально сложившееся
варьирование, пересечение в устном использовании. О причинах варьирования ска-
жем позже, сейчас же отметим, что географические названия с указанными основами
в ряде случаев, подобным образом пересекаясь, обнаруживаются на значительных тер-
риториях исконного восточно-славянского заселения. Все они объединены общим ука-
занием на водные объекты – небольшие речки и озера, указания на иные объекты
вторичны (подчеркнем еще раз: к ним этимологически не относятся названия поселе-
ний типа Демьяново, Деменино, Демехово с притяжательным оформлением от антропо-
нимов Демьян, Деменя, Демех, далее к древнецерковным именам Дамиан, Дементиан,
Демид).
Среди родственных названий необходимо отметить Деменец, озеро в бывшей Удо-
мельской волости Бежецкой пятины (недалеко от верховий Мсты); на озере названные
по нему удомельские деревни Никольского погоста: Деменец и Другой Деменец
[ПКНЗ, 1, 198, 211]. На Псковщине зафиксировано три озера под названием Деменец
в Вязовской волости Великолуцкого уезда, в Ежинской волости Опочецкого уезда и
оз. Демянское в Загарской волости Великолуцкого уезда [ОПГ, 108, 138, 140]. В XVIII в.
под названием Деменка отмечена речка, правый приток Смердомли в бывшей Минец-
ко-Старскогорской волости Боровичского уезда (на карте-трехверстке второй полови-
ны XIX в. и на современных картах – Демянка и Демьянка). Указанная речка вытекает
из озера, которое было известно по материалам Генерального межевания как Демень
и Демино (ср.: «Деревня Погорелова… дачею при озере Демине, а речки Недожатки
по обе стороны»; «Озеро Демень, 200 десятин, вокруг оного суходол и вытекает из оного
речка Деменка» [ГМ, № 2819, 2836]); на карте-трехверстке XIX в. это озеро названо
Задемянье, на современных картах Хвойнинского района Новгородской области –
Задеменье. Другое озеро Демино (Деминское) есть недалеко от города Холма (Крас-
4
Количество разнообразных рефлексов фонемы  в новгородских говорах постепенно увеличивалось,
что и стало, по мнению Ф. П. Филина, причиной падения на данной территории [см.: Филин, 1972,
172]. Среди многих аллофонов встречалось, помимо прочих, дифтонгическое воплощение фонемы
«ять» в виде еi, которое позволяет видеть за буквосочетаниями еи,  й в Деимонъ, Д ймонъ особое
фонетическое содержание. Подобные написания, пожалуй, еще увереннее позволяют говорить о
том, что в XVI в. сохранялась не только орфографическая, но и особая произносительная «ятевая»
норма наименований древнего городка Демона.
ноборский сельсовет), хотя здесь следует иметь в виду и вероятность деривации от ант-
ропонимов Дема, Демин. Еще одна Демянка, приток Шелони, известна в Порховском
районе Псковской области; эта речка течет из заболоченной низины, из озерка, которое
было зафиксировано в межевых материалах под названием Демон; позднее данный
гидроним был нанесен на карты XIX в. и, в частности, отмечен О. А. Шкапским в работе
начала ХХ в., посвященной описанию псковских озер на территории Бешковицкой во-
лости Порховского уезда [ОПГ, 133].
Обращает на себя внимание соотношение псковских гидронимов Демянка – Демон,
воспроизводящее ситуацию с рассмотренным выше Демяном и Демоном: здесь на-
блюдается аналогичное необозначение мягкости м, закрепленное в топониме и затуше-
вавшее его истинное прочтение в виде Демён (из Демен); из этой первоначальной формы
пошло затем производное имя речки: Деменка, потом Демянка. Из Великолуцкой писцо-
вой книги 1625–1627 гг. узнаем о другой псковской речке Демянка бассейна Ловати,
на ней (и на р. Насве) стояла д. Земцова Горожанского стана Великолукского уезда;
далее, согласно тому же источнику, в Никольском стане числилась д. Демян «над оз. Де-
мянем»5 – в этом случае название деревни явно обусловлено первичным гидронимом.
Кроме того, на Псковщине известна р. Деменница, правый приток Черехи в бас-
сейне реки Великой. Видимо, с этим водоемом следует отождествить средневековую
речку Демяница, по которой получила название древнепсковская волость Демяница;
на этой реке стоял («стояше на Демяници») ливонский магистр («местер Рижскый»)
с войском, разоривший окрестную Демяницкую волость [см.: ПСРЛ, 4, 119; 5, 20].
Не исключено, что сходное название места – Демьяницы, фиксируемое новгородской
меновой грамотой около 1456 г. в окрестностях Тесова (ср.: «А взялъ господинъ вла-
дыка Еуфимий… землю в Тесове, в Демьяницах» [ГВНП, 292, гр. 292]), тоже заключает
интересующую нас гидронимическую основу, как и гидроним Демьянцы, озеро в быв-
шей Копылковской волости Новоржевского уезда (Псковщина) [ОПГ, 138] (впрочем,
особенности оформления не исключают здесь деривацию и от омонимичного личного
имени Демьян). Наконец, нельзя пройти мимо названия речки Демянка или Демьянка,
а по писцовой книге – Деманка (ср.: «Деревня на Деманке» [НПК, 2, стб. 526] с уже
известным графическим эффектом необозначения мягкости м), это протока из озера
Мосылинского в реку Явонь на территории современного Демянска.
Родственные гидронимы зафиксированы также к югу от новгородских и псковс-
ких земель – в Поднепровье и Поочье. К ним, по-видимому, относится Демьянка, реч-
ка в бассейне Ворсклы на Украине [Маштаков, 1913, 73]. Но чаще на южной территории
наблюдаем основу Демен- с ударным первым слогом: таковы Деменка (вариант –
Деминка) – название двух разных речек в бассейне р. Сожь; Деминка в бассейне При-
пяти [Топоров, Трубачев, 1962, 56, 62]; речка Демянка и ручей Демянской в нижнем и
среднем левобережном Поочье; река Деменка, левый приток Угры, в верхнем левобе-
режном Поочье [Смолицкая, 1976, 39, 88, 203]. Последняя из перечисленных рек ранее
именовалась также Демена (Демина), по ней получили свои названия известные по доку-
ментам ХV в. волость Демена и городище Деменск, ныне город Спас-Деменск в Ка-
лужской области [см.: Поспелов, 2001, 393–394].
5
Материал из Великолуцкой писцовой книги письма и меры Тимофея Бабарыкина да подъячего
Евлампия Шатохина 134 и 135 (1625–1627) гг. дан по кн.: [Янин, 1998, 171, гр. № 110, рис. 9, 173,
гр. № 493, рис. 9].
Перечисленные гидронимы не этимологизируются на материале славянских язы-

ков. Зато они объяснимы на почве балтийских языков, будучи распространенными еще
в Прибалтике; ср. гидронимы: Demenas, Dėmenas – два озера в разных районах Литвы,
сюда же литовские Dėmė, Diemė – названия рек, прусское Demita [см.: Lietuvas upių ir
ežerų vardynas, 1963, 29; Vanagas, 1981, 84; Gerullis, 1922, 27]. Балтийские речные
названия истолковывались на базе древнего апеллятива со значением ‘грязь, запачкан-
ное место’, связанного с современным лит. dėmė ‘пятно, клякса’, dėmėtas ‘пятнистый,
в пятнах’ и др. [Savukynas, 1962, 5, 194]. Позже на данное мнение ссылались А. Вана-
гас (объяснявший название литовской р. Demė [см.: Vanagas, 1981, 84]) и В. Н. Топо-
ров при трактовке поочского гидронима Деменка [см.: Топоров, 1997, 295].
Действительно, значения ‘пятно (= грязное пятно)’ и ‘грязь’ соотносимы между
собой, и при специализации слова в качестве местного географического термина то-
пографические значения ‘загрязненное место’, resp. ‘болотистое, сырое место’ вполне
закономерны и ожидаемы. В целом следует считать, что перечисленная гидронимия
от Демен-, Демян- репрезентирует основу балтийского происхождения *demen- со зна-
чением ‘грязный, топкий’, продуктивным при номинации гидрообъектов – небольших
речек и озер с топкими берегами и дном или находящихся в загрязненных болотистых
местах. Как результат – большое количество водных названий, приведенных выше,
причем этот ряд, очевидно, остается открытым. Этимологическая основа *dеmen- выс-
тупает как осложненная, расширенная (*dem-en). С ней коррелирует родственная осно-
ва dem- простой структуры: она представлена не только в лит. Dėmė, Diemė (см. выше), но
и в названии псковской деревни Демя, которая, судя по современной карте Псковской
области, расположена к западу от Великих Лук (деревня названа, очевидно, по близле-
жащему водоему), а также в нескольких новгородских гидронимах: Демячка, озерко 7,5 га
в Хвойнинском районе (Ракитинский сельсовет) [см.: Приложение…, 1989]; речка Демица,
приток озера Лимандрово; озеро Демецкое в бывшей Засыпенской волости Борович-
ского уезда, где фиксируется «пустошь Налудник… вокруг озера Демецкого и по обе
стороны речки Демицы, вытекающей из оного озера…» [ГМ, № 410, 411].
Какова лингвоэтническая интерпретация изложенных фактов? Поскольку приве-
денные названия этимологизируются на балтийской почве, возникает мысль о балтийс-
ком гидронимическом субстрате. Однако значительное количество гидронимов, их
широкий ареал (иногда в стороне от старых балтийских территорий), некоторые осо-
бенности формальной структуры имен позволяют в целом считать создателями данного
гидронимического ряда самих славян, а не балтов и вести речь об апеллятивном заим-
ствовании, отраженном в славянской гидронимии. Предположение об апеллятивном
(а не о гидронимическом) заимствовании хорошо объясняет такие структурные осо-
бенности имен, как варьирование суффиксов Демен-/Демян- и подвижность ударения
(на первом слоге; ср. Дéминка (< Дéменка) или на втором – Демя́нка). Что касается
прямого усвоения славянами балтийского гидронимического субстрата, то оно вероят-
но лишь для отдельных названий данного ряда.
Говоря о заимствовании, в качестве балтийского слова-источника мы подразуме-
ваем прежде всего субстантив со значением ‘грязь’, продолженный позднее в лит.
dėmė ‘пятно’, а у славян представленный в форме *дмя (ср. приведенное выше пск.
Демя и его прямые дериваты в новг. Демячка, Демица, Демецкое). При этом долгая
узкая балтийская фонема *ē была закономерно замещена славянской фонемой , име-
ющей сходное качество и происхождение (из праслав. *ē). Как раз древние написания
типа Дмена, Дмяна и другие, рассмотренные выше, могут отражать фактическую

реальность  как фонемы-субститута. Балтийское заимствование включилось в пара-
дигму исконно славянских слов на -мя- (< *-men-) типа смя, племя, тмя, стремя, имя
и т. д., поскольку близость фонетической оболочки, особенно наличие m в исходе ос-
новы, благоприятствовала именно такому типу морфологической адаптации. Ср. сход-
ную адаптацию фин. salmi ‘пролив’, которое, будучи заимствованным в древнерусский
язык, оформилось по типу основ на -мя: в виде соломя ‘пролив, проток, проход между
двумя островами’; от него, в частности, пошло название озера в Торопце – Соломено,
буквально «проточное» [см.: Филин, 1972, 533–534].
Воспринятый от балтов термин приобрел в древнерусском языке все те парадигма-
тические свойства, которыми характеризуются слова на -мя как при словоизменении
(ср. имя – имени – именем – имена и т. д.), так и при словообразовании (ср. именной,
именины, именинник). Однако в говорах, особенно северно-русских, начиная с ХV в.
наращение -ен- конкурирует с -ян-, которое возникло путем контаминации флективных
элементов (им-я + им-ен-и = им-ян-и); поэтому в актовой письменности того времени
написания времяни, имяни, племяни, знамянемъ и т. д. – не редкость [см.: Хабургаев,
1990, 76–77]. С особой устойчивостью контаминированное наращение -ян- характери-
зовало формы множественного числа. Так, современный литературный язык отражает
его в формах стремян, семян (наряду с имен, племен, знамен, времен и т. д., но, см., напри-
мер, еще у Пушкина: «Хваленых дедовских времян»), а также в производных адъекти-
вах и других дериватах. Благодаря появлению нового -ян-, перетягивавшего на себя
ударение, возникли колебания гласных в словах стременной и стремянный, стре-
мянка, именной и безымянный, теменной и диал. темянный, племенной и племян-
ник, диал. племянный, семенной и семянка, временной и времянка и др.
Балтийский по происхождению термин *дмя, включенный в парадигму основ на
-мя, тоже, надо полагать, был отмечен колебанием элементов -ен-/-ян-, характерным
преимущественно для северно-русских говоров. Поэтому в северной (новгородско-
псковской) гидронимии, образованной на базе данного термина, наличествуют обычно
вариантные основы Демен- и Демян- (Деменец и Демянка, Деменица и Демяница)
со смещением ударения на -ян-. Что касается территорий Поочья и Поднепровья, то
здесь чаще представлен более ранний вариант Демен-, не затронутый контаминацией и
последующим сдвигом ударения.
Когда исходный термин вышел из употребления, этимологическое значение гидро-
нимических основ Демен-, Демян- оказалось забытым. Тогда появилась возможность
ассоциативного сближения с личным именем Демьян, благодаря которому внутри не-
которых географических названий развился эпентетический j; ср. колебания Демянка /
Демьянка.
Возвращаясь к названиям средневекового городка Дмена (Дмяна), позднейше-
го Демянска, включенным в контекст рассмотренной гидронимии, можно уверенно
констатировать их вторичный, «перенесенный» характер. Поселение было названо по
смежному гидрообъекту. На первый взгляд это речка Демянка, протекающая по Де-
мянску, известная с конца ХV в. Но Демянка по своей форме – производный гидро-
ним, называющий незначительную протоку (1,5 км длиной) из оз. Мосылинского в
р. Явонь. Столь небольшие протоки обычно названы по питающим их более крупным и
заметным озерам. Отсюда появляются более веские основания полагать, что источни-
ком переноса имен послужила не речка Демянка, а ее исток – крупное озеро Мосы-
линское. Иначе говоря, озеро, называемое сейчас Мосылинским (по деревне Мосыли-
но, появившейся на ее берегу, ныне вошедшей в состав Демянска), некогда носило
название с основой Дмен- (или Дмян-), означавшей ‘грязь, топь; грязное, топкое’.
Этот древний озерный гидроним в конечном итоге и обусловил вариантную топонимию
средневекового городка Демон (ср. аналогичные переносы близкородственных форм
на других территориях, отраженные сочетанием смежных названий, в частности: д. Де-
менец на оз. Деменец или д. Демян «над оз. Демянем»6). Весьма показательно, что
семантика основы Дмен- (Дмян-) соответствует физико-географическим качествам
Мосылинского озера. Достаточно процитировать выдержку из его описания середины
XIX в.: «Озеро Мосылинское, чрезвычайно топкое, грязное и тиноватое, берега плос-
кие и по местам топкие, глубиной не более сажени, богатое рыбой» [Новгородский сбор-
ник, 6]. Местные жители добывали из озера сапропель – ил для удобрения огородов.
Итак, вырисовывается следующая картина. Древнее имя озера, расположенного у
северо-восточной окраины современного Демянска, послужило основой названия речки
Демянки, соединяющей озеро с р. Явонь, а также названия близлежащего поселения,
которое впервые фиксируется письменными источниками в конце XIV в. как городок
Дмяна, Д мена, Демяна. Наличие  объяснимо наследованием долгого узкого *ē
балтийского слова-этимона, колебание -ен-/-ян- достоверно трактуется вхождением
балтийского заимствования в парадигму славянских слов на -мя (< *men). На базе
первоначальных топонимов по разным причинам со временем появляется большое ко-
личество вариантов, среди которых есть и чисто графические (Дмон, Дман).
Большое количество архаических водных названий с топоосновами Дем-, Демен-
(Демян-), этимологизируемых на балтийской почве, но обнаруживаемых в основном
на территории древнего восточно-славянского заселения, позволяет поставить инте-
ресный для исторической лексикологии вопрос о существовании в далеком прошлом
исчезнувшего ныне апеллятива, усвоенного славянами от балтов.
АИЮС – Боярская книга 1556 г. // Архив историко-юридических сведений, относящихся до России.

Кн. 3. М., 1861.
ГВНП – Грамоты Великого Новгорода и Пскова / Под ред. С. Н. Валка. М.; Л., 1949.
ГМ – Генеральное межевание 1785 г. (материалы взяты из топонимической картотеки К. В. Гарновс-
кого: Названия Боровичского уезда Новгородской губернии (хранится на кафедре математичес-
кой лингвистики филологического факультета Санкт-Петербургского государственного
университета).
Зализняк А. А. Древненовгородский диалект. М., 1995.
КБЧ – Книга Большому чертежу / Под ред. К. Н. Сербиной. М.; Л., 1950.
Лемтюгова В. П. Восточнославянская ойконимия апеллятивного происхождения. Минск, 1983.
Маштаков П. Л. Список рек Днепровского бассейна. СПб., 1913.
6
Пункты на территории средневекового Никольского погоста Бежецкой пятины (Деменец) [см.: ПКНЗ,
1, 198, 211] и Никольского стана Великолуцкого уезда 1625–1627 гг. (Демян) [см.: Янин, 1998, 173,
гр. № 493 на рис. 9].
Мурзаев Э. М. Словарь народных географических терминов. Т. 2. М., 1999.

Неволин К. А. О пятинах и погостах Новгородских в XVI в. СПб., 1853.
Новгородский сборник. Вып. 3 / Под ред. Н. Богословского. Новгород, 1865.
НПК – Новгородские писцовые книги. Т. 2. СПб., 1862.
НПЛ – Новгородская Первая летопись старшего и младшего изводов. М.; Л., 1950.
ОПГ – Озера Псковской губернии (их естественно-историческая характеристика и экономическое зна-
чение): С картографией озерных районов / Сост. О. А. Шкапский. Псков, 1912.
ПВН – Памятники истории Великого Новгорода / Под ред. С. В. Вахрушина. М., 1909.
ПКНЗ – Писцовые книги Новгородской земли. Т. 1. М., 1999.
Поспелов Е. М. Географические названия мира: Топонимический словарь. 2-е изд., стер. М., 2001.
Приложения… 1989 – Приложения к распоряжению новгородского облисполкома от 22.08.89 г.
«Об утверждении перечня рек, озер и водохранилищ Новгородской области для установления
водоохранных зон до 2000 года».
ПСРЛ – Полное собрание русских летописей. Т. 1–42. СПб.; Пг.; Л.; М.,1841–2003.
Смолицкая Г. П. Гидронимия бассейна Оки. М., 1976.
Топоров В. Н. Балтийский элемент в гидронимии Поочья. III // Балто-славянские исследования, 1988–
1996. М., 1997.
Топоров В. Н., Трубачев О. Н. Лингвистический анализ гидронимов Верхнего Поднепровья. М., 1962.
Филин Ф. П. Происхождение русского, украинского и белорусского языков. Л., 1972.
Хабургаев Г. А. Очерки исторической морфологии русского языка. Имена. М., 1990.
Щекатов. Историко-географический словарь. СПб., 1804.
Янин В. Л. К вопросу о дате составления обзора «А се имена градомъ всм Русскымъ, далнимъ и
ближнимъ» // Древнейшие государства Восточной Европы: Материалы и исследования. 1992–1993 гг.
М., 1995. С. 125–134.
Янин В. Л. Новгород и Литва: пограничные ситуации XIII–XV вв. М., 1998.
Янин В. Л. Новгородские акты 12–15 вв.: Хронологический комментарий. М., 1991.
Gerullis G. Die altpreussischen Ortsnamen. Berlin; Leipzig, 1922.
Lietuvas upių ir ežerų vardynas. Vilnius, 1963.
Savukynas B. Ežerų vardai // Lietuvių kalbotyros klausimai. 1962. T. 5.
Vanagas A. Lietuvių hidronimų etimologinis žodynas. Vilnius, 1981.
* * *
Валерий Леонидович Васильев – доцент, старший научный сотрудник кафед-
ры русского языка Новгородского государственного университета.
ВОПРОСЫ
2005. № 2
А. К. Ш а п о ш н и к о в
ДРЕВНЕЙШАЯ ОНОМАСТИКА
ТАВРИЧЕСКОГО ПОЛУОСТРОВА
1. Сурожская земля
This work is dedicated to the problem of the oldest onomastics of Taurica peninsula
and includes entire etymological analysis of local place names found in a given
historical and cultural region of Sugday. It is followed by ethnological and cultural
interpretation. Dealing with old place and personal names the author makes linguistic
attribution, gives probable etymology (where it seems to be necessary) to many local
place- and personal names, examines relations between linguistic signs (names) and
society created those names. As a result of this study a clear picture of migration and
settlement of different ethnic groups in the land of Sugday from the middle of the IV
millennium BC to the middle of the II millennium AD appears.
Статья посвящена проблеме изучения древнейшей ономастики Таврического по-

луострова (преимущественно микротопонимии) и предполагает языковую атрибуцию,
этимологическую интерпретацию местных названий и личных имен собственных, а также
рассмотрение отношений «языковой знак – значение – обозначаемое – социум». В ре-
зультате реконструируется картина древних миграций населения и проживания нескольких
этнических групп на Сурожской земле.
Историко-культурная и географическая область Сурожская земля охватывает все
юго-восточное побережье Таврики от перевала Судакские Ворота (близ Алушты) на
западе до реки Байбуги на востоке. С севера эта область ограничена главной грядой
Таврических гор (Караби-яйла и Судакские горы до холма Кара-Оба), с юга – берего-
вой линией Черного моря. Исторические местные названия этой области происходят из
нескольких индоевропейских языков (диалектов индоевропейского праязыка, индои-
ранских, греческого и романских языков и диалектов) как письменного, так и допись-
менного периода.
На территории Судакских гор сохранялись некоторые ономастические следы миг-
рирующих племен, носителей индоевропейского праязыка.
© А. К. Шапошников, 2005
112 А. К. ША ПО ШН И К О В
Название горы Киммерий, расположенной к востоку от Трапезунта (Чатырдага),

Κιμμέριον ορος, как и этноним Κιμμέριοι ‘киммерийцы’, античные писатели считали
производными от теонима Κιμμέρις (θεά) ‘Великая мать богов Кибела’. Не является ли
основа данных имен родственной кельт. Cymru, Cimbri ‘север, северный мрак’?
Этноним тавры (др.-греч. Ταυ~ροι, лат. Tauri, Taurici) может восходить к самоназ-
ванию, близкому к греч. ταυ~ρος, лат. taurus, балт. tauras, др.-инд. tura-, праслав. *turъ
‘бык (дикий)’. Древние греки полагали, что этноним тавры связан словообразова-
тельно с эпиклезой богини Артемиды-Тавро (Ταυρώ).
Топоним Лагюра (Λαγύρα) у Клавдия Птолемея (II в. н. э.) восходит к и.-е. осно-
ве, общей для прагерм. *lagu-, праслав. *loky, -ъve, лат. lacus, -us ‘водоем, озеро,
лужа’, ‘лагуна’ (?) и суффиксу изобилия *-ur-. Таким образом, *lag(u)-ur-a ‘место,
изобилующее водоемами, заливами’.
Топоним Ускут, Искют (средневековая фиксация Casale de lo Scuto, Scutti, Scuti,
Scutum) восходит к и.-е. праформе *skoit-om ‘заслон, щит’, ср. лат. scutum, прусск.
scaytan, праслав. *ščitъ. Эта этимология находит семантическую поддержку во внут-
ренней форме соседнего топонима Туак (см.) – «заслон, щит».
Гидроним Ιστριάνου ποταμου~ ~ εκβολαί «впадение реки Истриана» у Птолемея
производен от древнего и.-е. наименования Дуная ( Ιστρος) и соседнего города Истрии
(Ιστρία), восходящих в свою очередь к и.-е. *s(t)ros ‘струистый, многоструйный’. Под-
тверждением прабалтийских связей данных топонимов является название одной из рек
Подмосковья – Истра, относимое к балтийскому наследию.
Топоним Гермизий (Hermisium у Помпония Мела, I в. н. э.) является латинской
передачей др.-греч. топонима  Ερμει~σιον, рефлекса туземной формы *herme-isiom ‘ме-
сто, изобилующее гермами (вертикальными каменными стелами, истуканами)’. Гора
Коклюк (окрестности Коктебеля), сложенная меловыми и палеогеновыми мергелями
и известняками, нависает над селом Бараколь величественными скалистыми столпами.
На склонах Сары-Каи археологи обнаружили остатки обширного городища (8 га!) конца
II в. до н. э. – начала II в. н. э. Соблазнительно предположить, что это и есть Гермизий,
поскольку античный географ упоминает данный топоним по отношению к некоему объек-
ту, расположенному в непосредственной близости от Феодосии. Но лишь обнаружение
эпиграфических подтверждений на самом городище позволит определить с большей
уверенностью, как назывался этот позднескифский городок.
Топоним генуэзского периода (1320) Possidima трактуется из и.-е. сложной пра-
формы *po-sid(i)-ma ‘у седловины, сиденья’ – редкое префиксально-суффиксальное
производное от корня *sid- ‘сидеть, оседать, садиться’, ср. праслав. *siděti ‘сидеть’.
Этот реликтовый топоним сопоставим с античным Ποστιγία (Старый Крым?) «у стези»
[см.: Шапошников, 2000, 195–198]. 
Местное название Кафа (греч. Καφά, Καφας, лат. Caffa, Cafa, тур. Kefé, в описа-
нии событий IV в. н. э. «местечко Кафа») может быть истолковано на базе лит. kopà
‘песчаная дюна’, kãpas ‘могильный холм’, kapaι~ ‘могила, кладбище’, лтш. kaps ‘моги-
ла’, kãpa ‘дюна’ (см. также с. 115).
Какой социум являлся создателем этих топонимов? В период развитого неолита,
вместе с распространением производящих способов экономики (V–IV тыс. до н. э.)
в Судакскую горную страну проникли племена – носители древних индоевропейских
диалектов. Эти племена известны из древнегреческого предания как куреты аргивян,
ДРЕВНЕЙШАЯ ОНОМАСТИКА ТАВРИЧЕСКОГО ПОЛУОСТРОВА 113
куреты пеласгов, куреты ахайев (носители протоиндоиранского, протославянского,

протобалтийского и протоармянского диалектов индоевропейского праязыка), которые
последовали за Ио, священной белой телицей богини Геры, из Арголиды в Эпир, Илли-
рию, перевалив через хребет Гем (Балканы), прибыли к устьям Истра (Дуная), оттуда
направились в Скифию и Таврику (где, согласно мифу, Зевс-отец (Осирис) впервые
впряг пару быков в ярмо и провел первую борозду, отчего вся земля стала именоваться
Таврикой, т. е. «относящейся к быкам»).
К середине IV тыс. до н. э. эти индоевропейские племена, перевалив Кавказский
хребет, пришли в Египет, оттуда расселились в Закавказье, Анатолии, Сирии и Между-
речье, проникли на Иранское плато и в долину Инда, однако часть их навсегда осталась
в Таврике. Судя по позднейшим историко-культурным свидетельствам, на Тавричес-
ком полуострове оказались куреты, почитавшие в качестве племенных божеств Арте-
миду, Гекату и Асклепия. Ономастические следы их расселения в Таврической горной
стране сохранялись до поздней античности и развитого Средневековья: Αργόδα «блес-
тящая вода», Po idima «место у седловины», Ποστίγια «место у стези, пешеходной
тропы или тропы перегона стад». Потомки этих куретов, возможно, оставили археоло-
гическую культуру Кеми-Оба, а в I тыс. до н. э. доживали свой век на южном берегу
Таврики, известные под именем тавров. Им приписывают южнобережный вариант ки-
зил-кобинской (или таврской) археологической культуры VII–V вв. до н. э.
Часть древнейшей ономастики Сурожской историко-культурной области принад-
лежит арийским диалектам.
Акисалиты (Acisalitae – Plin.) – племенное название I в. н. э. Объясняется как
типичное индоарийское сложение типа др.-инд. ake ‘поблизости, рядом, по соседству’
и salila- ‘вода’ [см.: Tрубачев, Шапошников, 1999, 222].
Вонитике – название ворот средневековой Кафы (porta Vonitiche vel Filatorum),
отражает слово, родственное др.-инд. vana- ‘ткачество, шитье– и vanitika- ‘ткаческий’.
Латинское пояснение «ворота ткачей» не оставляет сомнений в правильности данной
этимологии [см.: Трубачев, 1977, 24; Трубачев, Шапошников, 1999, 286].
Племенное наименование одной из 6 общин внутренней Таврики I в. н. э. Caliordi
восходит к индоарийскому сложению *kali-: ср. др.-инд. kali ‘темная, темно-синяя,
черная’ (также имя богини Кали, жены бога Шивы, аналога др.-греч. Гекаты) и vardhi-
‘воды, океан’ [см.: Трубачев, Шапошников, 1999, 245].
Название перевала Каллистон может восходить к индоарийскому сложному сло-
ву, состоящему из *Kali- (см. выше) и sthāna- ‘стояние, расположение; место, место-
положение’ [см.: Там же, 244].
Топоним Каллитра (лат. Calitra, Callitra, с 1321 г. Callitre), локализуемый в ок-
рестностях Карадага, может восходить к др.-инд. kali (см. выше) и суффиксу имен
места (nomina loci) -tra-, т. е. *Kali-tra- «темно-синее (место) или (место) богини Кали
(Гекаты)» [см.: Шапошников, 1999, 68]; ср., однако, ниже, с. 119.
Название обширной равнинной местности к востоку от Кафы Кампания гораздо
древнее итальянских упоминаний XIV–XV вв. (еще в Равеннской лоции конца VII в.
сказано: «...item patria Campi Campanidon...» <...еще отечество Кампи Кампанидов...>
[Schütz, 1940, 215]) и восходит не к позднелат. campania ‘полевая местность’, campi
‘поля, нивы’, а к арийск. диал. kampa- м. р. ‘землетрясение’, kampana- ср. р. ‘сотря-
сение, землетрясение’ (в мужском и женском роде употребляется как название области
в Кашмире), наконец, kampanīya- ‘быть сотрясаемым, -ой’. В данном случае название

области мотивировано не равнинным характером ландшафта, а особыми вулканичес-
кими явлениями – грязевыми вулканами и сопками Джау-Тепе.
Гидроним Канака, Канаки родствен др.-инд. kanaka- ‘шиповник’, либо kanana-
‘лес’. Аналогичное наименование (по преобладающему виду растительности) имеет
близлежащее село Андуз (от тур. anduz ‘кипарис’); напомним и средневековый топоним
Элисс ( Ελισσος «плющ») – название области там же [см.: Шапошников, 1999, 49].
Этноним Sattauci, который фиксируется в произведениях античных авторов в свя-
зи с Феодосией, трактуется как адаптация индоарийского пракрит. *Sat(t)a-auka- «Се-
мидворка», «Семь домов» от *satta- ‘семь’ (др.-инд. sapta- ‘семь’) и *auka- (др.-инд.
oka- ‘дом, жилье’), ср. название села Семь Колодезей, средневековый топоним Casale
de lo Sdaffo [см.: Трубачев, 1977, 18; 1981, 6; IA, 1999, 46, 52, 171, 172, 272–273].
Название загородного поместья в 7 км к востоку от Алушты Casale de lo Sdaffo, Osdaffum
[см.: Braun, 1890, 12] калькировано греками как επτά σπιτίοι «Семь домов» [см.: Сума-
роков, 1805, 212] и турками как jedi-evler [см.: Маркевич, 1928, 25].
Кафинская итальянская средневековая глосса solatas siue tectos [см.: Vigna, 1455, doc.
CXXXI] (если только это не искаженное среднелат. sola(r)ias) ‘солата или кровли’) – не
что иное, как рефлекс др.-инд. формы śālā- ‘находящийся под кровом’ [см.: Трубачев,
1979, 137–138]. Индоарийская основа оформлена собирательным суффиксом -ta.
Топоним Туак сопоставим с др.-инд. tvak-, tvac- ‘шкура, кожа, кожура, панцирь,
латы’, ср. др.-перс. taka-bara- ‘щитоносные (саки)’. Эта этимология поддерживается
средневековым топонимом Scutum, Сasale de lo Scuto, Scutti «щит, заслон» [см.: Тру-
бачев, 1981, 128; 1999, 154].
Топоним Чегенитра, Чигенитра, Чигинитра – турецкая адаптация местной ин-
доарийской формы *caga-nitra ‘(перевал) козла-вожака’, ср. др.-инд. chāgā-, chāga-
‘коза, козел, козлиный’ и netra- ‘вождь, вожак’ [см.: Шапошников, 1999, 49; Трубачев,
Шапошников, 1999, 232]. Отметим фонетическое отличие от иран. *saga- ‘коза, козел’,
восходящего через ступень *sçaga- к и.-е. *sk’ago- /sk’ogo- [ЭСИЯ, 2, 195–196], ср.
осет. sæγ, sæγæ ‘козел, коза’ [ИЭСОЯ, 3, 58–59]. Ср. иное толкование: из *jige-nitra-
‘пеший проход’ на основе др.-инд. jigati, jigeti ‘идти’, netra ‘проход’ [см.: Труба-
чев, 1981, 129–130; 1999, 120–121, 184, 242].
В первой половине II тыс. до н. э. из Закавказья на Северный Кавказ пересели-
лись племена, носители индоарийских диалектов (пандавы?), основными зонами оби-
тания которых стали Западный Кавказ, Прикубанье и Приазовье. Часть этих
синдо-меотских племен проникла в Северное Причерноморье, Нижнее Подунавье и даже
на Таврический полуостров, некоторые из них стали предками украинских и дунайс-
ких цыган [см.: Шапошников, 2003, 215–220].
На Сурожской земле также обнаружены ономастические факты, имеющие туранс-
кий (восточно-иранский) облик.
Название оврагов и рек Алакоз, Алака (16 км к западу от Алушты) и Алачук (Рыба-
чье) скорее всего восходят к туран. *alaka- ‘источник, ключ’, слову и.-е. происхождения.
«Таврское» наименование Феодосии Ардавда (перипл V в. н. э.) < *Αβδαρδα при
рукописном Α  ρδάβδα επτάθεος «?семибожий (град)» сопоставимо с осет. avd, ævd
‘семь’ и авест. ard(vi) ‘божество’ [см.: Абаев, 1990, 89–90].
Гидроним Бай-Буга толкуется из туран. диал. *bai-buga- ‘имеющий два изгиба’,

где *bai-/bi- ‘два, двое-, дву-’ восходит к индоиран. *d[u]ui- ‘двое-, дву-’, особенно
в составе композитов [ЭСИЯ, 2, 40, 60, 489], а *buga- является диалектным вариантом
праиран. *bauga- ‘изгиб’, производного от *baug-/bauj-, *bug-/buj- ‘гнуться, сгибать-
ся’, ср. др.-инд. bhogá- ‘извилина, изгиб’ [Там же, 480]. Арийские и туранские слова
продолжают и.-е. праформу *b(h)oug(h)a- ‘изгиб’. Примечательно, что значения прас-
лав. *buga ‘сырое, топкое место, затопленный весенними разливами береговой лес
и кустарник’ [ЭССЯ, 3, 78] и лтш. bauga ‘топкое место у реки, плохая заболоченная почва’
[Mühlnbach-Endzelin, 1, 267] также подходят для описания этой феодосийской речки.
Гидроним Ворон сопоставим с осетинским словом waryn ‘дождь’, waryny don
‘дождевая вода’ [см.: Шапошников, 1999, 50].
Местное название Кафа недостаточно убедительно толкуют из вост.-иран. *kaufa
(ср. авест. kaofa, сред.-иран. kof) ‘гора’ [см.: Шапошников, 1999, 50] или kafa- ‘рыба’,
осет. kæf [см.: Абаев, 1979, 293] (см. выше).
Название горной вершины Комофырсха, или Комофыхра, доносит в сильно
искаженном виде осет. kom ‘ущелье (рот)’ и fyrxærag ‘обжора’ или, скорее, færssag
‘побочный приток’, ср. færsxæy ‘селение в стороне от главной дороги’, færsk ‘ребро’.
Заимствованный термин rintsch ‘mons’ [Busbequius, 1605] в языке таврических
готов восходит к форме *rintz, сопоставимой с алан. (осет.) ryndz ‘горный хребет, утес, обрыв’.
Название пирамидальной горы Сори можно толковать из осет. sær ‘вершина, верхушка’.
Гидроним Шелен сопоставим с осетинским sælæn [šălăn] ‘замерзающий’ и являет-
ся турецкой адаптацией последнего слова [см.: Шапошников, 1999, 50].
Гидроним Шор сопоставим с осетинским swar [šwar] ‘минеральный источник,
минеральная вода’ [см.: Там же].
Сюда же может относиться и загадочное, явно нетюркское название горы Кисломно,
не получившее еще убедительной интерпретации.
Эпиграфика позднеантичной Феодосии (III в. н. э.) [КБН, № 947–951] содержит
несколько имен собственных вполне осетинского облика: Αρδάρου – ср. осет. ældar
[ăldar] ‘барин, господин, властелин’; Δαδά, Δάδας, Δαδους – ср. осет. dada ‘папа, де-
душка’; Δαδαίου – ср. осет. dædæy ‘обрядовый крик при оплакивании’; Φιδα~ ς – ср.
осет. (иронск.) fyd; осет. (дигорск.) fydæ ‘отец’; Φαδσίου – ср. осет. fæddzu ‘алюр’
[см.: Там же, 50–51].
Некоторые личные имена феодосийской эпиграфики III–IV вв. н. э. также могут
быть иранскими по происхождению: Αχαιμένης  Ομψαλάκου,  Ραδάμειστος  Δάδα, Αλέ-
ξανδρος Φαρνακίων, Παπίου Χωνδίακος, ΖΟχωδίακος, Σόγος, Ποτηγους Απαντε [КБН,
№ 947–951].
Αλουφου~, Αλαφου~, одно из родовых имен в средневековой Сугдайе, сопоставимо
с прикубанским гидронимом Уруп и авестийским словом Taxma-Urupi- ‘лис, лиса’ (из
и.-е. *(w)lupi- ‘лиса’) [см.: Νυσταζοπουλο, 1965, 146–147; Шапошников, 1999, 51].
Название, которым обозначали в разные эпохи город Судак, залив, порт, долину,
горную страну
 и целую область, имеет четыре основных варианта: итал. Soldaia, греч.
Σουγδαια, рус. Сурож, тат. Судак.
Итальянская форма Soldaia является фонетической адаптацией среднегреческой
формы Σουγδαι~α, которая, в свою очередь, восходит к восточно-иранскому (согдийс-
ко-ягнобскому) антецеденту *sugday < *sugdaka- ‘согды, жители Согдианы’.
Татарские формы Судакъ, Суудагъ, Судах и пр. восходят в конечном счете к древ-
нетюркской (рунической) форме *Soγdaq/*Suγdaq ‘согды, жители Согдианы’.
Русские формы Соурожь, Сурож являются результатом адаптации волжско-бул-
гарского (др.-чув.) *suroγ, в свою очередь, восходящего к древнетюркской праформе
*soγdaq ‘согды’ (через ступени *suγδoγ и *suγroγ).
Существует два толкования происхождения
 всех форм этого топонима.
1. Среднегреч.
 форма Σουγδαι α [suγδaia] происходит от этнического
 наименования
Σουγδ‘αίους τους ανω ‘верхние сугдайи (народность), жители την ανωτέρω Σουγδίαν
«Верхней Сугдии»’, которое было в утраченном Хождении апостола Андрея (I–II вв. н. э.),
цитируемом Эпифанием Монахом (VIII в. н. э.). Народность Сугдайи, которой сам апо-
стол Андрей принес Благую Весть, проживала в его время (середина I в. н. э.) где-то в
верховьях рек Кубань и Уруп. В начале III в. н. э. сугдайи были переселены боспорскими
царями
 в Таврическую
 область, где около 212 г. н. э. и основали крепость Сугдайи (το κάστρον
της Σουγδαιας). Переселение сугдайев с Западного Кавказа в современную Судакскую
горную страну скорее всего было спланированной акцией боспорских царей Тиберия
Юлия Савромата II (193–210 н. э.) и Тиберия Юлия Рескупорида III (210–226 н. э.),
которые, получив практически весь Таврический полуостров к северо-востоку от реки
Альма и Алушты по договору о разделе сфер оккупации с римлянами, развернули в
областях бывшего Скифского (Тавроскифского) царства широкую колонизационную
деятельность. Эти правители строили крепости, заботились о безопасности морских и
сухопутных торговых путей, заселяли запустевшие местности переселенцами из вос-
точных областей Боспора. Их благотворная внутренняя и внешняя политика была отме-
чена общинами Пантикапея (Керчь), Феодосии, античного городка в Старокрымском
урочище (Постигия?), Амастриды (Амасра) и Прусы (Бурса) воздвижением почетных
статуй и изданием декретов. Переселенцы сугдайи занимались не только охраной отда-
ленного форпоста Боспорского царства (крепости в Судаке), но и контролировали бе-
зопасность сухопутных и морских путей, разводили скот, возделывали окрестные долины,
поддерживали развитие ремесел и торговли (которыми в те времена занимались греки).
В смутные III–V вв. н. э. сугдайцы – военные поселенцы – приняли беженцев из гиб-
нущей позднеантичной Феодосии. Так как среди последних были близкородственные
им по языку и культуре сарматские эллинизированные роды, а также собственно греко-
язычные семейства, раннесредневековая община города Сугдайи обрела позднеантичный
эллинизированный облик и перешла на греческий язык. Такова первая версия возник-
новения топонима Сугдайя.
2. Для древнетюркской праформы топонима Сугдак (Судак) возможно иное тол-
кование. В период взлета первого тюркского каганата в Монголии (555–581 н. э.), осо-
бенно в правление Муган-кагана, Истеми-Ябгу-кагана и Таспар-кагана, народность
согдов (sugdaq-buduny) играла немаловажную роль в международной торговле кагана-
та, а потому во многих случаях определяла внешнеполитические акции Истеми и Таспара.
Внешняя политика каганов первого каганата была продолжением экономической стра-
тегии согдийского купечества, основной целью которой в VI–VII вв. н. э. было уста-
новление жесткого контроля над северным ответвлением Великого шелкового пути из Китая
в Римскую империю, стабильного функционирования согдийской транзитной торговли
с Закавказьем и Восточной Римской империей в обход Сасанидского Ирана. Для дос-
тижения этой цели согдийские торговые магнаты использовали как дипломатические
средства (посольства Маниаха в Константинополь), так и военные походы тюркских

войск, в частности завоевание Северного Кавказа и установление военного контроля
над Дарьялом при Сил-Ябгу в 565 г. или захват почти всех таврических владений Вос-
точной Римской империи полководцем Турксантом (Тюрк-шадом) в 575–581 гг. Имен-
но этому тюркскому военачальнику можно приписать основание и первоначальное
обустройство согдийской торговой фактории или даже колонии в отнятой у римлян
крепости Сугдайе. В этом случае топоним Судак имел исходное значение ‘согдийская’
(фактория или колония). В позднелатинском итинерарии Равеннского анонима VII в.
впервые фиксируется топоним patria... Sugdabon «область Сугдабов». Позднелатинс-
кая форма Sugdabon есть не что иное, как транслитерация греческой формы родитель-
ного падежа множественного числа Σουγδάβων «сугдабов», отражающей, если только
это не порча текста переписчиками (*Συγδαίων, *Σουγδάκων?), подлинное согдийско-яг-
нобское сложное слово *suγd-ab- ‘река Согд(ов)’. Согдийско-ягнобские по виду пра-
формы *Suγday и *Suγdab стоят в одном ряду с другими реликтовыми туранскими
топонимами Восточной Таврики – Булзыяб, Сурхат (ср. среднеаз. топоним Surxkat
«красная крепость»). Они могут служить доказательством присутствия носителей со-
гдийских диалектов в раннесредневековой Таврике. Их появление здесь вероятнее всего
совпало по времени с расширением I Тюркского каганата (550–630). В дальнейшем
согды утратили свои ключевые позиции в мировой торговле, а позже были вытеснены
и ассимилированы тюркоязычными этносами (узбеками).
Эти противоречивые толкования можно примирить, если допустить, что древние
тюрки отождествили таврических сугдайев с хорошо известными им среднеазиатски-
ми согдами (сугдаками) и перенесли древнетюркское наименование последних (суг-
дак) на город и область первых (Сугдайя) в конце VI – первой трети VII в. [см.: Шапошников,
1999, 25–30, 53–55].
Туранские диалекты появились в Таврике значительно раньше III–VI вв. Еще на ру-
беже II и I тыс. до н. э. (1200–800) в Северное Причерноморье вторглись новые посе-
ленцы – племена восточно-иранской языковой подгруппы (потомки Сарэма-Салма или
туранцы, потомки Тура?), вышедшие с территорий Южной и Северной Осетий. Одна
из туранских родоплеменных групп, известная как скифы царские, в летние месяцы
пасла свои стада в Приднепровье, а на зимовья возвращалась в предгорья Таврики.
Это население, как полагают историки, оставило кизил-кобинскую археологическую
культуру (VIII–V вв. до н. э.), крымско-днепровский локальный вариант скифской ар-
хеологической культуры V–III вв. до н. э. и археологическую культуру поздних ски-
фов середины III в. до н. э. – середины III в. н. э. Позднее, в 212 г. и между 267 и 275 гг. н. э.,
на Таврический полуостров переселились племена сугдайев и фуллов, также говорив-
ших на диалектах, родственных осетинскому языку.
С VI в. до н. э. юго-восточная Таврика стала известна древним грекам, которые
основали на ее восточной окраине колонию – Феодосию. Помимо археологических
остатков эллинской цивилизации – руин зданий и строений, керамики и монет, в этой
историко-культурной области сохранились и имена собственные – следы пребывания
на Сурожской земле древних греков:
Название античного города Феодосия (др.-греч. Θεοδοία, Θευδοσία, лат. Theodosia)
образовано от мужского личного имени Феодосий (Θεοδόσιος ‘данный богом’). Подоб-
ная номинация греческих колоний была широко распространена и позволяет предполагать,

что город был назван в честь его основателя, руководителя милетских
 колонистов.
Название опустевшей гавани скифотавров Αθηναιωνα λιμένα ητοι Σκυθοταύρων
λιμένα ερημον… (вин. п.), Αθηναιωνος λιμένος ητοι Σκυθοταύρων… (род. п.) в перип-
лах Арриана (131–137 н. э.) и Анонима (середины V в. н. э.), находившейся в 200
стадиях к западу
 от Феодосии, также образовано от греческого мужского имени
Αθηναιων, ωνος. Был ли этот Атенайон частным предпринимателем или представите-
лем Боспорского царства, когда и при каких обстоятельствах обустроил порт в скифотав-
рской гавани, – об этом история умалчивает [см.: Шапошников, 1997, 8]. Порт Атенайона
предположительно локализуется в Коктебеле или в Приморских Отузах. Стремление
археологов обозначать этим названием Судак или недавно обнаруженную крепость пер-
вых веков н. э. у с. Веселое приходит в противоречие с указанием на расстояние, при-
водимым Аррианом. 
Древнегреческое название горы Αγιον ορος (τόπος Σκυθίας, εν ω Ασκληπιος ετιμα το
‘место в Скифии, где почитали бога-врачевателя Асклепия’) означает «святая гора» и
может соответствовать обозначению вершины Большого Карадага (578 м) Святая гора
[см.: Шапошников, 1999, 61, 72–74].
На одной из плит II–III вв. н. э., обнаруженных в руинах церкви монастыря Ай-
Йорги в Судаке, хорошо читается имя ΔΗΜΗΤΡΙ ‘Деметра’ [КБН, № 954].
Название мыса между портом Λαγύρα и впадением реки Истриана на карте Птоле-
мея (II в. н. э.) к западу от Феодосии – Κόραξ ακρον – означает «мыс-ворон» и локали-
зуется на Меганоме [см.: Шапошников, 1999, 63].
Древнегреческому языку принадлежит и большая часть  личных имен, сохранен-
ных эпиграфикой Феодосии [КБН, № 947–951]: Αγαθους (род. п.), Αθηναίων, Αθηνο-
δώρου (род. п.),  Αλέξανδρος,  Απολλωνίου (род. п.),  Αρεσίας,  Αρίστων, Ασκληπα ;
(род. п.), Ατηθύου (род. п.), Αυτ ονόμου (род. п.), Δάμωνος (род. п.), Δημητρη, Δημήτριος,
Δημητρίου (2 раза),  Ερμα, Ερως, Ευδαμος, Ευκράτης, Ευμήλος, Ευχαρίστου (род. п.),
Ευοδος, Ευροψάτιος, Ηλιος, Θεοφίλου (род. п.), Θερωνα.., Θεωνύμου (род. п.), Καλλίαρος,
Καλλιγειτο.., Καρδίου (род. п.), Μήνιος,  Ολυμπιανος,  Ολύμπου (род. п.), Πάππος, Πάππου
(род. п.), Πάτειρος, Πόθος (2 раза), Ποσιδέου (род. п.), Σκ…η, Τειμοκράτου (род. п.), Τρύφων,
Φορμίων, Χαρίτωνος (род. п.), Χρήστους, Χρύσιππος, Ψυχαρίωνος (род. п., 2 раза).
Часть личных имен жителей Феодосии доносят  в греческой передаче традицион-
ные римские имена:  Αυρ
 ήλιος (Aurelius), Δρου σος (Drusus),  Ιούλιος (Julius), Νουμηνίου
(Numenius), Ρουφος (Rufus), Τιβέριος (Tiberius), Oυαλέριος (Valerius).
Среднегреческая ономастика Судакской горной историко-культурной области со-

держит несколько примечательных имен [см., например: Νυσταζοπουλο, 1965, 81, 92–97,
100, 119–138; Шапошников, 1999, 51–53].
Ай-Анастасию (греч.  Αγιος  Αναστασίου
 – 1214 г.), Ай-Стефан (греч.  Αγιος
Στέφανος), Аю-Афанасию (греч. ο ναός του αγίου Α
 θανασίου – 1289 г.), Аю-Димитрию
(греч. αγίου Δημητρίου – 1339 г.), Аю-Николау (греч. αγίου Νικολάου – 1337 г.), Айя
Варвара (греч. αγία Βαρβάρα), Айя-София (греч. ναός τη~ς αγίας λογου θεου~ σοφίας –
793 г.) – названия церквей в Сугдайе.
Ай-Алексий, ур. – греч. Αγιος Αλέξιος.
Ай-Андрий, Ай-Эндри, Ай-Эндрит, ур. – искаженное греч. Αγιος Ανδρείας.
Мыс Св. Ильи, мыс; Айлия, родник – греч. Αγιος  Ηλίας.

Айван-дере (Айванская долина) – адаптация среднегреч. αγι(ος) Ιωάννης [ai(os)-
ioan(is)] «святой Иоанн» (название дано по церкви или монастырю).
Ай-Йорги, гора – адаптация среднегреч. αγι(ος) Γεώργι(ος) [ai(os)-iorgi(os)] «свя-
той Георгий» (наименование по средневековому монастырю; монастырь с таким же
названием был и в Кафе). 
Айсава-дере (Айсавская долина) – адаптация среднегреч. αγι(ος) Σαββας [ai(os)-
sava(s)] «святой Савва» (наименование по церкви или монастырю).
Ай-Серез, Ай-Серёс, р. – среднегреч. αγι(ος) Σέργιος [ai(os)-serios] «святой Сер-
гий»; очевидно, этому святому был посвящен монастырь  или церковь поблизости.
Ай-Фока, гора, мыс – среднегреч. αγι(ος) Φοκας [ai(os)-foká(s)] «святой Фока».
Аю-Кая, скала – среднегреч. αγίου πέτρα «(скала) святого».
Аю-Петру, монастырь в Кафе – греч. μονύδριον του~ τιμίου Πέτρου (1366).
Алепхор, Алыпхор – татарская адаптация среднегреч. Αλουφου~ χωρί(ον) [alufu-
хori(on)] «село, деревня (рода) Алуфу» (см. вост.-иран. этимологию имени).
Амбулапла, гора – греч. αμπελος [ambelo-] ‘виноградник’.
Бельтистон, другое название перевала Каллистон (см. ниже) – греч. βέλτιστον
[veltiston] ‘наилучший’.
Вересь-Чокрак, родник – греч. βρύση [vrisi] ‘ключ, источник, родник’.
Вигля, гора – среднегреч. βίγλα [vigla] ‘наблюдательный пост, сторожевой пост,
ночная стража’ из позднелат. vig(i)lia ‘стража’.
Диплис, гора – греч. διπλές ‘двойные, двойня’, прил. διπλός, διπλή.
Домба (она же Хурган, Хриколь, Хырколь-Бурну), гора – турецкая адаптация греч.
τούμπα [tumba] ‘могильный холм, курган’.
Епта-спитии, д. [Сумароков, 1805, 212] – среднегреч. έπτα σπίτιοι ‘семь домов’, ср.
турецкую кальку jedi-evler ‘то же’ [Маркевич, 1928, 25]; греческий язык в данном
случае продолжает традиционное наименование этого места, восходящее, как и сред-
нелат. Casale de lo Sdaffo, Osdaffum [Braun, 1890, 12], к арийск. *satta-auka- ‘семь
домов’ (см. c. 122).
Иван-Баба, о-в у мыса, который значится в итальянских документах как San Jovanni
«мыс св. Иоанна», – искаженное среднегреч. πάππας Ιοάννης [papa(s)-ioan(is)] ‘отец
Иоанн’; скорее всего – по находящемуся рядом монастырю или часовне.
Инарес, балка в Айванской долине – диал. греч. οιναρές (pl.) к οινηρός ‘богатый
виноградниками’; эта долина поныне используется для  разведения виноградников.
Каламат, гора – искаженное среднегреч. καλαμιτις, καλαμωτός [kalamotos] ‘камы-
шовая, тростниковая’ или καλαμώδης [kalamodis] ‘заросшая тростником’; в семанти-
ческом плане такая трактовка оронима имеет поддержку в турецком наименовании другой
горы – Камыш.
Каллистон, перевал – возможно, из среднегреч. κάλλιστον ‘самый лучший, пре-
краснейший, отличный’; ср., однако, выше, с. 113.
Каматра, гора – искаженное греч. καματηρά ‘утомительная, тягостная, изнури-
тельная (о дороге, подъеме)’.
Канака, Канаки, балка – возможно, из среднегреч. κάννακα, κάννακι ‘тростник,
камыш’; ср. аналогичные наименования по преобладающему виду растительности: гора
Камыш, село Андуз (тур. anduz ‘кипарис’), местность Элисс ( Ελισσος) ‘плющ’.
Капсель, селение, ур. – адаптация среднегреч. καψέλλα [kapsela] из лат. capsella

‘маленький ящичек’; наименование связано с крупнейшим в восточном Крыму таврс-
ким могильником из так называемых каменных ящиков (VII–V вв. до н. э.).
Капсихор, Капсухор, Капсыгор, с., долина – татарская адаптация среднегреч. Καψίου
χωρί(ον) [kapsiu-хori(on)] «село, деревня (рода) Капсия». Очевидно, может быть ис-
толковано как «село сундуков», от среднегреч. χωρί(ον) [хori] ‘деревня, село’ (ср.
Ставлухор), καψία, среднелат. capsia ‘сундук’). В таком случае название также было
мотивировано таврским могильником из каменных ящиков.
Кастор, Кастро, поляна – греч. κάστρο ‘крепость’.
Килисе-Кая, гора; Килиса-Кая, гора; Кильсе-Бурун, мыс; Кильсечек, пещера – ту-
рецкая адаптация среднегреч. εκκλησία [eklisia] ‘церковь’. «Церковные» имена мысов и
гор – напоминание о христианских храмах, некогда украшавших их.
Ксеропотамос (тур. Куру-Узень), р., селение – среднегреч. ξεροποταμός, ξηροποτάμι
‘пересыхающая речка, сухоречье’.
Лакана, гора; Лекенез, овраг – вульг. греч. λάκκανες, λάκκανα ‘овраги’, ср. λάκκος
‘овраг, рытвина’.
Лапата, гора – искаженное греч. λάπαθα ‘щавель (конский)’.
Ливаз-Кая, гора; Ливада, бухта – отголосок среднегреч. λιβάς, λιβάδα [livada] ‘ме-
сто с источником, скальный источник’.

Ликон, гора – греч. λυκων [ορος] ‘волчья, гора волков’.
Лифтикар, овраг – искаженное греч. λευκηχώρα ‘место белых тополей’.
Мангана, гора; Манганар-Бурун, мыс – среднегреч. μαγγανόν ‘военное орудие,
катапульта’, μαγγανάρι[ον] ‘военное орудие’.
Марианиде, Марьяниде, Мариали, д. – греч. Μαριανίδαι «происходящие от Ма-
рии (или относящиеся к Марии)»; название связано с наименованием близлежащего
монастыря Всесвятой Марии.
Меганом (итал. Meganome – 1320 г.), мыс, горный массив – вульг. среднегреч.
μέγα [mega] ‘большое, великое’ (вместо μεγάλη) и νομή, νομός [nomi], [nom(os)] ‘пас-
тбище, выгон для скота’, ‘место пребывания, обиталище’, ‘округ, область’.
Микропотамос (Кучук-узень, Малореченское), р., селение – греч. μικροποταμός,
μικροποτάμι ‘малая река’. 
Монастырь-Чокрак, пещера на Караби-Яйле – греч. το μοναστηρι ‘монастырь’.
Мухаэль, р. в Судаке, сохраняет библейское имя Μιχαήλ.
Паксия, Пакея (искаженно Папса, Папия), гора – греч. παξια, πακια ‘скалистый берег’.
Палеолимени, старый порт в Кафе – греч. ...τη~ περιοχη~ του~ Καφα~ εν τω~ Παλαιω~
λιμένι… (1366).
Панагия, ур.; Панагьянын-Узень, р.; Паная, гора – среднегреч. πανάγία [panaia]
‘Всесвятая Богородица, Богоматерь’, ‘церковь в честь Богородицы’, ‘икона Богомате-
ри’, наименование по имени церкви, монастыря или часовни. В средневековых доку-
ментах из Сугдайи упоминаются монастыри Всесвятой Марии Путеводительницы
(Одигитрии) и Всесвятой Марии Щитоносной: греч. Μονη τη~ς Παναγίας τη~ς Ο  δηγητρίας,
μονη τη~ς Παναγίας τη~ς Σκουταριωτίσσης.
Панаюр(ь), гора – среднегреч. диал. η πανάγυρις [panaiuri] ‘религиозный празд-
ник, народное гулянье, торжество, ярмарка’, скорее всего в память о религиозном праз-
днике и ярмарке у церкви, которая находилась на горе.
Папас-тепе, Папаз-тёпе, горный хребет, гора – среднегреч. πάππας ‘батюшка,

святой отец’.
Paradixi, якорная стоянка – итальянская передача греч. παράδεισος ‘рай, огоро-
женный лесопарк’.
Плаки-Узень (Козская долина), р. Плякья, гора – искаженное среднегреч. η πλάκα
‘каменная плита’, τα πλάκια ‘плитки’, πλάκε [plake] ‘плоский’.
Построфиль, гора – искаженное греч. αποστροφή ‘прибежище, спасение’.
Проватка, Праватка (итал. Provato [ASV, L. XV, 1332–1440]), бухта – вероятно,
от среднегреч. πρόβατ(ος) [provat(os)] ‘удобный для выступления вперед’ или πρόβατο(ν)
[provato(n)] ‘выступ’ (ср. турецкую кальку Киик-Атлама «выступ Лани»).
Синор (Синорский перевал) восходит к среднегреч. σύνορ(ον) [sinor(on)] ‘погра-
ничное’, ‘граница, предел’; тут некогда сходились границы общин Солнечной (Мега-
ном) и Отузской (Каллитра) долин.
Сори, гора – греч. οι σωροί ‘кучи, громады’, το σωρί [ον] ‘куча’.
Сотра, Сотыра, гора, ур. – турецкая адаптация среднегреч. σωτείρα [sotira] ‘спа-
сительница (Богоматерь)’ (названия по имени церкви или монастыря).
Ставлухор, овраг – очевидно, от среднегреч. σταυλ(ός) ‘конюшня, стойло’, род. п.,
σταύλου [stavlu] и χωρί(ον) [хori] ‘деревня, село’. Обычно первым элементом сложных
топонимов на -χωρ(ι) выступает антропоним, поэтому в данном случае возможно и
образование от имени Σταυλου (Σταυρου?).
Стаурнын-Бурну, гора – результат турецкой адаптации среднегреческой основы
σταυρ(ός) [stavr] ‘крест’. Греко-турецкий гибрид Стаурнын-Бурну значит «выступ креста».
Судак-лимена, бухта; Судак-лимена-бурун, мыс – турецкая адаптация среднегреч.
λιμένας ‘залив, бухта, порт’.
Терпи-Коба, Тирпи-Хоба, пещера – сохраняет в своем составе греч. τρύπη ‘нора,
дыра, отверстие’.
Торкез-Оба (Таркез-, Теркез-), гора – искаженное греч. το τραπέζι ‘стол’.
Филин, р. – греч. φιλήνιος ‘любящий поводья, послушный поводьям (о конях)’
или φύλλιος ‘лиственный’.
Френк-Мезер, гора – отражает греч. φράγκοι ‘латиняне, французы’.
Фул-Коба, пещера – содержит в своем составе греч. φωλιά ‘нора, берлога’,
αλεποφωλιά ‘лисья нора’.
Харпус-кая, гора – передает греч. καρπός ‘плод’.
Хуна, Хун, Охун, старое название с. Веселое и речки – восходит к греч. χούνη
‘ущелье, овраг, лощина, промоина’. 
Царские ворота в Сугдае – калька греч. τω~ βασιλικω~ πυλωνι (1321).
Средневековый топоним Элисс ( Ελισσος), название области и церковного округа
между Алуштой и Ускутом – толкуется из среднегреч. ελίσσος [elisos] ‘плющ’ [см.:
Νυσταζοπουλο, 1965, 83–84]. Но возможно интерпретировать это название и как произ-
водное от ελίσσω ‘извиваться,
  быть извилистым (о реках)’, ср. ποταμος ειλιγμένος, πόροι
ελισσόμενοι, Ελισους, ουντος (название реки в Элиде), тем более, что горные речки этой
области Ксеропотамос, Микропотамос, Улу-узень, Куру-узень весьма извилисты.
В различных средневековых документах из Сурожской земли упомянуты многие
греческие имена собственные: Акакий Α  κακιος (1380), Анастасий Α ναστάσιος (1297,
1339), Антоний Α  ντώνιος (1219, 1274, 1295, 1345, 1347, 1360, 1362, 1380), Арсений
Α
 ρσένιος (1026, 1297, 1345), Василий Βασιλειος (1292; Василий Капица – 1380), Геор-
гий Γεώργιος (1277, 1302, 1362), Герасим Γεράσιμος (1277), Григорий Γρηγόριος (1277),
Димитрий Черный и Димитрий Саларев (1380), Евсевий Ευσέβιος (1347, 1351–1362),
Евфимий Ευθ ύμιος (1398, 1400), Евфросин Ευφροσυνος (1288), Елеуферий (1380), Ефрем
Εφραιμ (800, 1288, 1312, 1357), Захарий Ζαχαρίας (1249), Илья  Ηλίας (1418), Иеремия
Ιερεμιας (1362), Иван-Иоанн Ι ωάννης (1270, 1292–1301, 1310, 1380), Иоанникий
Ιωαννίκιος (1418), Сидор-Исидор
 Елеуферьев (1380), Климент Κλημη~ς (1327), Кон-
стантин Κωνσταντινος (997, 1277, 1317; Константинъ Болкъ – 1380), Косьма Ко-
вырь (1380), Костас Κώστας (1302), Лазарь Λαζαρος (1345), Лука Λουκα~ ς (1327–1339),
Макарий Μακάριος (1316), Марк Μαρκος (1345, 1362), Михаил Саларев (1380), Неко-
матъ Брехъ (1375), Никита Νικητας (1331–1336), Павел Παύλος (1271), Пётр Πέτρος
(1398, 1400), Полеас, Пулеас Πολέας, Πουλέας (1267, 1274, 1308), Поликарп Πολύκαρπος
(1262, 1267), Савва Σαββας (1294, 1302), Στέφανος (725, 787, 1289, 1319; Стефан Васи-
лиев – 1403), Симеон Συμέων (1289; Семеон Антонов – 1380), Τιμόθεος (1284; Тимофей
Весяков – 1380), Феоктист Θεοκτιστος (1389, 1393), Феофилакт Θεοφιλακτος (1400),
Николай Νικολαος (1472, 1473), Феофан Θεοφανης (1484/1485), Фёдор Θεόδωρος (1217,
1274, 1282), Филарет (800–815) [см.: Νυσταζοπουλο, 1965, 81, 92–97, 100].
В латинских и итальянских документах XIII–XV вв. есть упоминания некоторых
географических названий романского происхождения.
Часто такие именования по значению близки к географическим терминам. Так,
горная часть венецианских и генуэзских владений в Сурожской земле называлась
Montata (prouintia, contrata) [СС, 1981, 78]; долинные понижения – Valata [Там же];
местность за горами, «Загорье» – Tramontana (prouintia, contrata) [СС, 1981, 73].
Provato, бухта [ASV, L. XV, 1332–1440] – очевидно, от итал. provato ‘испытанный,
проверенный’; см. греч. Проватка, Праватка.
Casale de lo Scuto, Scutti, поместье – от лат. scutum, scutus ‘щит’ [СС, 1981, 100], ср. Туак.
Casale de lo Sdaffo, поместье недалеко от Алушты – среднелат. адаптация арийск.
*satta-auka- ‘семь домов’.
Касал-кишла, гора – отражение среднелат. casale ‘загородное поместье, загород-
ный дом’ [CC, 1981, 79]; ср. примеры употребления термина casale в генуэзских доку-
ментах Casale Coz, Casale Tarantacho (окрестности Сугдайи); см. также предыдущий
топоним.
Чукур-кая, гора – татарская калька среднелат. fossatus [Там же, 78], fossatum ‘рыт-
вина, ров’ [Duсange].
Сastrum Sancta Crucis (1365), Santa Croce, крепость (замок) – от среднелат. crux
[CC, 1981, 70], итал. croce ‘крест’. Наименование Святой Крест, вероятно, относилось
к крепости на горе Крестовой. См. Стаурнын-бурну.
San Jovanni, мыс – см. Иван-баба (с. 119).
San Georgiо, крепость – итал. название крепости Св. Георгия, которое одни исто-
рики относят к крепости, примыкающей к Консульскому замку Сугдайи, другие ищут
иные подходящие объекты.
Романскими по происхождению являются также названия ряда церквей (соборов):
Аre Franasca [СС, 1981, 121] – искаженное лат. Sanctus Franciscus; Аre Petrus и are
Paulus [Там же] – лат. San Petrus и San Paulus; Аre Lukas [Там же, 122] – лат. Lucas;
Sanctus Stephanus, are Steffan1; are Augustin [Там же, 123] – лат. Sanctus Augustinus; are
Gregor [Там же] – лат. Sanctus Gregorius; Ieronim [Там же, 124] – лат. Sanctus Jeronymus;
are Ambrosius [Там же, 125] – лат. Sanctus Ambrosius; Johan [Там же, 151] – лат. Sanctus
Iohannes2.
В документах, происходящих из области сурожан, упоминаются многие итальянс-
кие имена собственные: Nicolo и Mattheo Polo (1260), Henrico di Piazzalunga (1287),
Leonardo Tartaro (1371), Battista di Zoali (1389), Andolo (1389), Iacobo Torsello (1380),
Bernabo di Franchi di Pagano (1414), Bernabo di Amico (1469), Pasquale Judice (1392),
Luchini de Flisco Lavani (1409), Bartholomeo de Illioni (1409), Corrado Cicalo (1404),
Jovanni Marione (1388), Baldo/Rumbaldi Guarco (1394), Frederico Astaguera (1386),
Christoforo di Negro (1475), Guasco (1475) и др.
С XIV–XV вв. в земле сурожан сохраняется несколько армянских географичес-

ких названий.
Гидроним Арпат и топоним Арпат-яйла в Ускутском урочище в искаженном
виде отражают армянское наименование (Surb)-Urpat «святая Параскева». Эти релик-
товые топонимы связаны с армянским монастырем или церковью. Ср. знаменитый
армянский монастырь Св. Параскевы (Пятницы) близ Тополевки (Топлу).
Название монастырей в Коктебеле и Старом Крыму Сурб-Степанос. В 1793–1794 гг.
развалины армянской церкви у «деревни Карадаг» видел академик П. С. Паллас [1881,
208]. Позднее о руинах поселения с армянской церковью упоминает П. Кеппен [1836,
2, 4]. Эти живописные, издалека видные руины охотно изображали художники, они
сохранились на картинах Е. Юнге, Е. Нагаевской, А. Ромма и др. В середине XIX в.
здесь были найдены и опубликованы две армянские надписи: 1. «Поминайте во Христе
меня, архимандрита Аведика, первого сооружителя сего храма»; «Последнего возоб-
новителя сего храма, архимандрита Стефана, иеромонаха Эндир, господина... Луку
заслуженных, поминайте во Христе, лета 850» (1401); 2. «Сей крест есть предстатель
Иосифа, Авак-хатун и сыновей их: Захария, Султаншаха и Давида, лета 936» (1487).
Недавние раскопки выявили, что церквушка составляла лишь часть трехапсидного боль-
шого средневекового храма, принадлежавшего, вероятно, монастырю Св. Стефана. Вы-
шеприведенные армянские надписи относятся к XV в. Действительно, именно к этому
времени (после 1300) относится массовое переселение армян в Крым, основание ими
монастырей и церквей, в том числе в Феодосии (церковь Св. Стефана XIV в.), Старом
Крыму (монастыри Сурб-Степанос и Сурб-Хач). Армянские монастыри могли быть
посвящены только первому христианскому мученику Стефану (Сурб-Степанос). В 1998 г.
Судакской археологической экспедицией были начаты охранные раскопки средневеко-
вого христианского храма на восточном склоне горы Сюрю-Кая. В результате были
вскрыты руины трехнефного храма прямоугольной планировки длиной 12 м и шири-
1
Вся Юго-Восточная Таврика с VIII в. с особым почтением относилась к имени Стефан. В частности,
община Сугдайи и ее епархия считали своим патроном св. Стефана Исповедника. Средневековая
церковь Св. Стефана XIV в. сохранилась и в Кафе. В Книге францисканских миссионеров упомина-
ется св. Стефан, есть и специальная проповедь, посвященная ему (De S[anc]to Stephano, are Steffan
[CC, 1981, 122, 13]). Эти факты указывают на особое значение св. Стефана для составителей Книги
культа и позволяют локализовать создание ее в монастыре именно этого святого.
2
Возможно, в are следует видеть переработку греческого άγιε ‘святой’. – Прим. ред.
ной 8,1 м. Церковь была ориентирована на восток. Стены сложены на известковом

растворе из дикого камня местных пород. С внешней стороны кладки обнаружены
фрагменты известковой штукатурки. Подобный архитектурный стиль характерен не
для армянских, а скорее для византийских церквей. Он был широко распространен
в средневековой Таврике [см.: Мыц, 1991, 34; Якобсон, 1928, 229–252; Баранов, 1994,
39–40, 42]. Архитектурные детали, найденные при раскопках, представлены капителью
с резным орнаментом и семью тщательно обработанными блоками из ракушечника и
известняка. Археологические находки фрагментов простых и поливных сосудов оран-
жевой, реже красной глины XV–XVI вв., поливной керамики XIV в., железных гвоз-
дей, ножа, подков, бронзовой пластинки и слитка свинца со следами рубки позволяют
определить время существования церкви – XIV–XVI вв. Время разрушения здания
можно определить по кладу из 11 серебряных дирхемов 992 г. Хиджры (1583). Можно
предположить, что поселение с церковью было оставлено жителями в связи с воору-
женным столкновением крымского хана Мухаммеда-Гирея II Жирного с турецкими
властями Кафинского пашалыка в 1584 г. [см.: Тур, 2001, 301–303].
В греческой передаче дошло еще имя старшины армянской общины Согдайи αρχω‘ν
Ιβανέσις του~ Σοβακα~ (1407), т. е. «Ованес, сын Совака».
Абаев В. И. Скифо-сарматские наречия // Основы иранского языкознания: Древнеиранские языки. М., 1979.
Абаев В. И. Культ «семи богов» у скифов: Избр. тр. Владикавказ, 1990.
Баранов И. А. Археологическое изучение Сугдеи-Солдайи // Археологические исследования в Крыму,
1993. Симферополь, 1994.
ИЭСОЯ – Абаев В. И. Историко-этимологический словарь осетинского языка. Т. 3. М., 1978.
КБН – Корпус Боспорских надписей. М.; Л., 1965.
Кеппен П. Карта Южного Крыма с указателем: Прил. к Крым. сб. П. Кеппена). СПб., 1836. Л. 2, ч. 8.
Маркевич А. И. Географическая номенклатура Крыма как исторический материал. Топонимические
данные крымских архивов // Изв. Тавр. об-ва истории, археологии и этнографии. Т. 2. Симферо-
поль, 1928.
Мыц В. Л. Укрепления Таврики X–XV вв. Киев, 1991.
Паллас, 1881 – Путешествие по Крыму в 1793 и 1794 годах академика П. С. Палласа: Пер. с нем.
// ЗООИД (Одесса). 1881. Т. 12.
Сумароков П. Досуги крымского судьи или второе путешествие в Тавриду. Ч. 2. СПб., 1805.
Трубачев О. Н. Лингвистическая периферия древнейшего славянства. Индоарийцы в Северном При-
черноморье // Вопр. языкознания. 1977. № 6.
Трубачев О. Н. Таврские и синдомеотские этимологии // Этимология, 1977. М., 1979.
Трубачев О. Н. Indoarica в Северном Причерноморье. Источники. Интерпретация. Реконструкция
// Вопр. языкознания. 1981. № 2.
Трубачев О. Н. Indoarica в Северном Причерноморье. М., 1999.
Трубачев О. Н., Шапошников А. К. Этимологический словарь языковых реликтов Indoarica // Труба-
чев О. Н. Indoarica в Северном Причерноморье. М., 1999.
Тур В. Г. Средневековый христианский храм на горе Сюрю-Кая // Карадаг. История, биология, архео-
логия: (Сб. науч. тр., посв. 85-летию Карадаг. биол. станции им. Т. И. Вяземского). Симферо-
поль, 2001.
Шапошников А. К. Коктебель: Исторические названия окрестностей. Симферополь, 1997.
Шапошников А. К. Старый добрый болгарский Коктебель (история, филология, культура). Симфе-
рополь, 1999.
Шапошников А. К. Этимологические наблюдения // Этимология, 1997–1999. М., 2000.
Шапошников А. К. Три ареала арийских языковых реликтов в Восточной Европе // Этимология, 2000–
2002. М., 2003.
ЭСИЯ – Этимологический словарь иранских языков. Т. 2. М., 2003.
ЭССЯ – Этимологический словарь славянских языков / Под ред. О. Н. Трубачева. М., 1975–… . Вып.
1–… .
Якобсон А. Л. Средневековый Херсонес (XII–XIV вв.) // МИА. 1928. № 17. С. 229–252.
ASV – Archivio di Senato di Venezia. Senato Misti. Libri XV 1332–1440: Libr. XXVII – f. 88r, Libr.
XXVIII – f. 9v–10r, Libr. XXVIII – f. 22r, Libr. XXXVII – f. 106v.
Braun F. Die letzten Schicksale der Krimgoten. Sрb., 1890.
Busbequius, 1605 – A. G. Busbequii D. Legationis turcicae epistolae quatuor etc. Hanoviae MDCV; Kuun G.
De glossis goticis apud Busbequium // Codex Cumanicus. Budapestini Editio Scient. Academiae Hung.,
1880. С. 239–244.
CC, 1981 – Codex Cumanicus / Ed. by G. Kuun with the prolegomena to the Codex Cumanicus by Louis
Ligeti. Budapest, 1981.
Ducange C. Glossarium mediae et infimae latinitatis. Niort, 1883–1887. Vol. 1–10.
Mühlenbach–Endzelin – Mühlenbach K. Lettisch-deutsches Wörterbuch, Redigiert, ergänzt und fortgesetzt
von J. Endzelin, Riga 1923–1932. 4 Bd.
Νυσταζοπουλο Μαριας Γ. Η εν τη~ Ταυρικη~ Χερσονήσω~ πόλις Σουγδαι~α απο του~ ΙΓ μέχρι του~ ΙΕ αιω~ νος.
Αθη~ ναι, 1965.
Schütz J. Itineraria Romana. T. 2. 1940.
Vigna – Atti della Società Ligure di storia patria. Vol. VI. Genova, MDCCCLXVIII = A. Vigna. Codice
diplomatico delle colonie tauro-liguri durante la signoria dell’ufficio di S. Giorgio (MCCCCLIII-
MCCCCLXXV). T.1; Atti…, Vol. VII, parte II, fascicolo 1. Genova, MDCCCLXXIX = A.Vigna… T.
2, pt. 2.
* * *
Александр Константинович Шапошников – кандидат филологических наук,
стажер отдела этимологии и ономастики Института русского языка им. В. В. Виног-
радова РАН (Коктебель – Москва).
М А Т Е Р И А Л Ы
А. Ф. Жу р а в л е в
К СТАТИСТИКЕ РУССКИХ ФАМИЛИЙ. I
Досадным образом ономастика до сих пор не располагает достоверной статисти-

кой русских фамилий в их современном существовании. Суждения о том, что «никем
еще не был произведен подсчет русских фамилий» [Суперанская, Суслова, 1984, 6],
«частотность фамилий почти полностью неизвестна» [Никонов, 1993, 8], сохраняют
свою силу. Известно, что Владимир Андреевич Никонов, бесспорно, самый осведом-
ленный специалист в этой области, занимался выяснением встречаемости русских фами-
лий и располагал их статистикой, базировавшейся на массиве, по одному сообщению –
в 400 тыс., по другому – свыше 4 млн носителей [см.: Никонов, 1993, 8; 1988, 34] (не
доверять последней цифре нет оснований, в публикации 1993 г., очевидно, ошибка),
однако до своей кончины в 1988 г. так и не опубликовал полученных им данных.
Пожалуй, единственным источником сведений подобного рода остается таблица
частотности русских фамилий в книге Б.-О. Унбегауна «Русские фамилии», впервые
опубликованной на английском языке в 1972 г. и вышедшей у нас двумя изданиями
(1989, 1995)1. Книга Б.-О. Унбегауна заслуженно снискала известность, и при этом –
отрадный случай! – даже за пределами профессионального круга филологов. Газетчи-
ки и радиожурналисты, как можно заметить, охотно прибегают к информации, извлека-
емой из упомянутой таблицы, однако, будучи публикой малопросвещенной (надо это
признать), не отдают себе отчета в ее ненадежности, которая для антропонимистов оче-
видна, и некоторой устарелости (специалисты по антропонимии не могут быть удовлет-
ворены и ее предельной краткостью – всего лишь 100 позиций).
О причинах отсутствия солидной статистики фамилий в нашей стране можно стро-
ить разные предположения. По-видимому, кроме понятной трудности ее выявления,
одной из важных причин является инерция тотальной засекреченности всякой подлин-
ной статистики на протяжении всей нашей последней истории. Впрочем, точнее было
бы сказать, что разговоры о засекреченности истинных статистических данных как в со-
1
Б.-О. Унбегаун ссылается, кроме того, на свою статью [см.: Unbegaun, 1963–1965, 31–42], более
подробно описывающую тот же материал, однако нам ознакомиться с ней не удалось.
© А. Ф. Журавлев, 2005
К СТАТИСТИКЕ РУССКИХ ФАМИЛИЙ. I 127
ветский период отечественной истории, так и в нынешние времена имеют под собой
мало почвы: серьезной, вызывающей доверие социальной статистики у нас никогда и
не существовало – ни явной, ни тайной. Можно с основанием предполагать, что ре-
зультаты всех официальных переписей населения в советскую эпоху фальсифицирова-
лись, чтобы соответствовать актуальным идеологическим концепциям. Фамилии как
возможный статистический объект – вовсе не исключение: они этничны, а этнический
аспект всегда был предметом трогательной озабоченности властей.
Наиболее надежным источником информации о распространенности русских имен
и фамилий могли бы служить данные переписи населения России и республик бывше-
го Советского Союза со значительной долей русских в их этническом составе. Однако
полностью официальные результаты последней российской переписи до сих пор не опуб-
ликованы (вероятно, по их неподготовленности из-за гигантского объема сырого ан-
кетного материала и трудностей его обработки). К тому же, насколько можно судить по
объясненным в печати задачам переписи, ономастические подсчеты в них не входят, и
если необходимый нам материал окажется доступным «припеком» в переписных дан-
ных, все равно пришлось бы добывать его, входя в контакт с официальными инстанци-
ями, рассчитывая в лучшем случае на их добрую волю, в худшем – на преодоление
огромных бюрократических препонов, при этом с непомерными финансовыми тратами.
Некоторые наши попытки поиска в этом направлении сильно умалили надежду на го-
товность упомянутых инстанций к контактам.
Поэтому следует искать иные возможности получения такой информации. Если
перепись (в случае неисключения ономастических сведений из обрабатываемых стати-
стически пунктов переписной анкеты) может и должна дать картину распространенно-
сти фамилий в их генеральной совокупности и в абсолютном количественном выражении,
то другие пути установления распространенности фамилий предполагают опору лишь
на выборочные данные и получение относительной численной картины (и, подходя к тер-
минологии корректно, применительно к ним следовало бы говорить не о распростра-
ненности фамилий, а об их встречаемости). Непосредственными источниками
достаточно представительных выборочных сведений могут служить регистрационные
списки жителей в административных учреждениях (паспортные столы, избирательные
комиссии и под.), городские телефонные справочники, штатные перечни крупных уч-
реждений и предприятий, пространные библиографические списки, разноотраслевые
персональные справочники, общие и региональные энциклопедии и мн. др.
Заинтересовавшись статистикой русских фамилий, мы пошли именно по этому пути.
К обсчету привлекались телефонные справочники нескольких городов России и
других бывших советских территорий, библиотечные каталоги, оказавшиеся доступ-
ными персональные списки учреждений, списки абитуриентов некоторых московских
вузов, разнообразные по характеру массивы ономастического (фамильного) материа-
ла в Интернете и пр.2
2
Не все эти источники могут считаться безупречно легальными. Так, издание телефонных книг с номера-
ми квартирных телефонов и адресов в последнее время становится редкостью вследствие возрастания
опасности использования этих данных криминальным миром. Предполагаем, что CD-справочник квар-
тирных телефонов Москвы со сведениями на 90-е гг., который можно было свободно приобрести
с уличных лотков, был «скачан» с компьютерных баз данных, имеющих ограниченное распространение.
128 А. Ф. Ж У РА ВЛЕ В
Прежде чем будут предложены итоги наших квантитативных наблюдений, следует

сказать об отправных параметрах поиска и способах представления численных резуль-
татов.
Статус и границы объекта. Требовал предварительного решения вопрос о том,
какие фамилии следует считать русскими и вводить в подсчет. Ответ на него, как пра-
вило, ищут между двумя полюсами:
1) русская фамилия – это фамилия, образованная по выявленным антропоними-
ческим моделям, характерным для большинства славянского населения России (вели-
корусских губерний Российской империи; РСФСР в составе СССР; современной
Российской Федерации): фамилии с суффиксами -ов/-ев, -ин/-ын, -ский/-скбой/-цкий
/-цкбой3, -ых/-их, -ово, -аго и пр.;
2) русская фамилия – это фамилия человека, являющегося русским по докумен-
там или вследствие национальной самоидентификации.
Первый подход имеет весьма существенные недостатки. Базируясь на заданном
перечне формальных признаков русских фамилий (который, однако, принципиально не
может считаться исчерпывающим), мы должны отделить от них фамилии множества
нерусских этносов, перенявших русские антропонимические модели – тюрков, финно-
угров, народов Северного Кавказа. Но каким образом? Опираться на выявленное не-
русское происхождение основ таких фамилий (Хабибулл-, Хайдар-, Бгажнок-…)?
Возникнет противоречие с тем обстоятельством, что основы фамилий-патронимов, при-
надлежащих большинству русских (т. е. большинству носителей фамилий, признавае-
мых несомненно русскими), как раз нерусского происхождения: Иван-, Петр-, Федор-,
Михайл-, Степан-, Никола[j]- и т. п. (прямолинейно рассуждая, сюда нужно было бы
приверстать даже такие совершенно русские фамилии, как Королёв, Князев, Царев,
Дьяконов, Капустин, Лапшин, Барсуков и т. п., основы которых имеют неславянские
истоки). Следовательно, опора на основу фамилии – не выход. Зачислять фамилии Ха-
бибуллин и Бгажноков в русские? Тоже неудовлетворительно. Как быть, далее, с фа-
милиями, оканчивающимися на -ов или -ин, если происхождение их неизвестно, а
имеющиеся аналогии (вроде Бюлов, Радлов, Чаплин, Кронин, Граудин) лишь делают
еще более неясными возможности отождествления этих финалей с русскими патрони-
мическими суффиксами?
Недостаток же второго подхода – в том, что, пользуясь названными выше источ-
никами, мы вообще ничего не знаем о национальности носителя фамилии. Отбор рус-
ских фамилий при нем был бы вообще невозможен. Зная, что данный Вернер и данный
Басилашвили считаются и считают себя русскими4, и принимая возможность суще-
ствования других русских с такими же фамилиями, мы должны признать, что получа-
ем картину абсолютно неопределенную: куда зачислять Вернеров и Басилашвили, которые
3
По счастью, наше общество еще не заражено таким вздором, как «политкорректность» (или как бы он
там ни назывался, вплоть до омерзительного термина «антисексизм»), и здесь мы будем приводить
фамилии в их принятой словарной форме (в единственном числе мужского рода). Конечно, представ-
ление фамилий в формах на -овы, -ины, -ские, -ые, -ичи в ряде случаев было бы более точным ср.: род
Трубецких (имеются в виду все Трубецкие) – род Трубецкого (под этим выражением предпочтитель-
но понимать прямых предков данного Трубецкого), однако мы не станем уклоняться от традиции.
4
Ср.: «…его имя Вернер, но он русский».
не в состоянии сообщить нам свою этническую принадлежность? кто может поручить-

ся, что этот Ким и этот Абрамович – не русские? С другой стороны, зарегистрирован-
ные Гавриловы, Лебедевы, Спиридоновы, Тихоновы и Шестаковы могут оказаться не
русскими5, а карелами, вепсами, хантами или юкагирами, родителям которых при по-
здней по сравнению с иными этносами «инвентаризации» было рекомендовано принять
такие фамилии. Откуда нам узнать, что данные Иванов, Павлов, Петров или Попов –
на самом деле не русские, а, подобно Стойковым, Младеновым и Дуйчевым, – безуко-
ризненные болгары? В каких случаях фамилии Исаев, Назаров, Муратов, Булатов мы
должны принимать за русские, а в каких – за фамилии представителей восточных на-
родов (тюркские, кавказские), но оформленные на русский манер?
Проблема определения, чтó такое русская фамилия, достаточно сложна и не решена
ни в одной из известных нам работ по антропонимии [ср.: Трубачев, 1968, 4–6]. В боль-
шинстве случаев понятие «русская фамилия» просто не формулируется, выдаваясь тем
самым за некую очевидность или же условность6.
По этой дороге, к сожалению, придется пойти и нам. Если бы мы располагали
полными данными переписи России, в которых, кроме фамилии «переписываемого»,
регистрировалась бы и его этническая идентичность, вопрос, возможно, решался бы
так: русские фамилии – это фамилии русских вне зависимости от их (фамилий) проис-
хождения и формантного оснащения (т. е. второй подход). Поскольку, однако, мы рас-
полагаем выборочными данными, где этническая принадлежность носителя фамилии
неизвестна, реализуемым с некоторой (впрочем, довольно высокой) надежностью оказы-
вается первый из упомянутых подходов (ср.: «Практически единственно целесообразно
отнести к русским фамилии, получившие русское оформление, независимо от языкового
происхождения основы» [Никонов, 1972, 119]).
Упомянутые его недостатки в значительной мере были сняты принятым нами ха-
рактером отбора материала для подсчетов. Понимая, что заслуживающая доверия ста-
тистика при таком подходе может быть получена лишь для какой-то части наиболее
встречающихся фамилий, мы поставили задачу предложить более или менее надежные
относительные статистические данные для 500 единиц – в пять раз больше, чем в табли-
це частотности фамилий Унбегауна. Был составлен предварительный список с солид-
ным «запасом» – из почти 800 фамилий, интуитивно представлявшихся наиболее
встречающимися в русской этнической среде, с тем чтобы в дальнейшем верхняя, бо-
лее надежная его часть и вошла в конечные статистические результаты. Фамилии вроде
5
«Что тут удивительного? Я знал одного Иванова, который был немец».
6
Правильный ответ на вопрос, что такое русская фамилия, по-видимому, таков: это фамилия, которая
в данном своем качестве (именно как фамилия) возникла в русской этнической и языковой среде. Все
прочие измерения – русское/нерусское происхождение основы, русское/нерусское аффиксное офор-
мление, наличие материально и структурно тождественных фамилий в родственных языках, русская
/нерусская среда «бытования», национальность «теперешнего» носителя фамилии и т. д. – могут при-
знаваться сколь угодно важными, но принадлежность фамилии к числу русских определяется средой ее
возникновения. Поэтому Гайдар – при всем своем нерусском облике – бесспорно русская фамилия, а
Иванов, Попов или Константинов – русские с оговорками, поскольку возникали и в нерусском
(болгарском) этноязыковом пространстве. Предложенная формулировка, однако, требует своего
обоснования в специальной работе. Другое дело – в какой мере эта формулировка применима прак-
тически и достаточна ли при выяснении принадлежности конкретной фамилии к русским.
упоминавшихся выше Вернер или Хабибуллин в него не были включены по той причи-
не, что, будучи подсчитанными, они в своей частотности попросту сильно не «дотяну-
ли» бы до вхождения в заветные полтысячи. Понятно, что по встречаемости они уступают
фамилиям Демьянов или Грибов, которые, по нашим данным, вошли в пятую сотню.
Сомнения могли возникнуть относительно высокочастотных фамилий с украинским суффик-
сальным оформлением, весомо представленных в ономастиконе территорий с преиму-
щественно русским населением (скажем, Кравченко, Петренко или Бондаренко), но
и они в фамильных списках жителей российских городов, как показали пробные на-
блюдения, оттесняются на довольно далекую периферию и могут быть благополучно
исключены из подсчетов. Таким образом, в итоговом списке из 500 позиций безусловно
господствующими моделями оказались фамилии на -ов/-ев (более 82 %), -ин/-ын (при-
мерно 15 %) и -ский/-цкий (около 12 фамилий). Из иных фамильных оформителей
в конечном списке оказались лишь -ых и -ый (в фамилиях Черных и Черный). С уве-
ренностью можно предположить, что среди носителей этих первых пятисот фамилий
есть люди, не русские по своей национальности, однако с той же уверенностью можно
предполагать, что их число невелико и их исключение из квантитативных наблюдений,
если бы оно было возможно, статистическую картину в целом не изменило бы. Таким
образом, строгое определение того, какие фамилии являются русскими, в нашем случае
было бы чрезмерной данью антропонимическому ригоризму. Такая строгость в пред-
лагаемых подсчетах не понадобилась. Но вот В. А. Никонову, исходившему из близких
соображений, в свой этимологический «Опыт словаря русских фамилий» (пробная
часть на букву А, опубликованная в четырех выпусках «Этимологии») пришлось вклю-
чить фамилии типа Абдужабаров, Аманжолов, Атаклычев, Аюханов – неизбежное
следствие вынужденного компромисса.
Хронология и география поиска. Наше статистическое обследование хроноло-
гически замыкается на материале, относящемся к 1970–2000 гг. (в основной массе –
к 1980–2000 гг.), т. е. к последней трети XX – самому началу XXI в. К наиболее
важным источникам относятся телефонные справочники нескольких городов России и
других территорий (Москва, Рязань, Владимир, Красноярск и др., на Украине – Боль-
шая Ялта и др.); об иных см. выше.
Сравнение с данными Б.-О. Унбегауна, характеризующими антропонимическую
ситуацию в 10-е гг. XX в., которое позволяло бы делать наблюдения диахронического
порядка (динамика наиболее частотного фонда русских фамилий), внешне возможно,
но вряд ли его итоги будут очень уж показательны по той причине, что Унбегаун строил
свою статистику на сведениях, касающихся лишь одного крупного населенного пункта –
тогдашней столицы России Петербурга, тогда как география наших источников суще-
ственно шире, но как раз Петербург ими не затронут. Тем не менее сопоставление дан-
ных Унбегауна с нашими может быть предложено в следующих публикациях. Наш
материал дает и иные возможности сделать наблюдения диалокального характера (расхож-
дения в численных соотношениях наиболее частотных фамилий в разных городах).
Объем материала. К сожалению, сам характер добывания материала не позволяет
сколько-нибудь точно оценить общий объем ономастических единиц, попадавших в поле
зрения, и, следовательно, долю в нем тех фамилий, которые вошли в итоговый список.
Из текущего в руки потока фамилий отбирались лишь те, которые попали в предвари-
тельный 800-единичный список (укороченный далее до 500 фамилий с наиболее на-
дежной статистикой), а пересчитывать вручную общее число фамилий, вошедших, на-

пример, в телефонные справочники крупных городов, – задача хотя и выполнимая, но
трудная, времязатратная и малоблагодарная. Для многих же источников (скажем, биб-
лиотечные каталоги) она вообще невыполнима или выполнима лишь в очень грубых
очертаниях. По-видимому, 95 % времени ушло бы на определение общего объема ма-
териала, из которого лишь чрезвычайно малая часть должна составить конечный ре-
зультат, а остальной суждено было уйти в огромный балластный фон.
Тем не менее сообщим некоторые цифры. В упоминавшемся выше CD-справочни-
ке по московским телефонам зарегистрировано 21 956 абонентов с фамилией Иванов,
17 528 Кузнецовых, 16 489 Смирновых и т. д. (по сведениям В. А. Никонова, общее
число Ивановых в Москве составляет около 90 тыс., Кузнецовых – около 78 тыс.,
Смирновых – около 58 тыс. [см.: Никонов, 1982, 29; 1988, 37]. В других городах число
носителей той или иной фамилии, разумеется, меньше (и вовсе не обязательно пропор-
ционально меньше7).
Наша статистика строится на относительно небольшом материале, и поэтому мо-
жет быть признана имеющей лишь самый предварительный характер, но в любом слу-
чае лучшей, чем таблица Унбегауна. Число всех учтенных нами по разным источникам
носителей первых 500 наиболее частых русских фамилий составляет несколько сотен
тысяч, т. е. на порядок меньше, чем в неопубликованной статистике Никонова (кото-
рый, однако, не ограничивался «избранными» фамилиями, а считал сплошь8). Для ори-
ентации: среди телефонных абонентов Москвы (т. е. владельцев зарегистрированных
телефонов, а не вообще жителей) первые десять самых встречающихся московских
фамилий носят почти 135 тыс. человек; правда, далее цифры ощутимо идут на убыль:
если носители (абоненты) первой в ранговом списке фамилии измеряются пятизнач-
ным числом, то носители сотой и двухсотой – четырехзначными, а трехсотой и не-
скольких следующих -сотых фамилий – всего лишь трехзначными.
Проблема различия/тождества фамилий. Исходя из юридической трактовки
тождества/нетождества имен, закрепленные в официальных документах орфографи-
ческие варианты одной и той же фамилии следует считать разными ономастическими
единицами. Очевидно, что этот юридически необходимый принцип противоречит на-
шим задачам. Достоверное историческое тождество вариантов типа Лактионов – Лок-
тионов, Высотский – Высоцкий при выяснении статистики фамилий должно быть
7
Например, в телефонном справочнике Владимира зарегистрировано всего лишь 170 абонентов с фами-
лией Иванов – почти в 130 раз меньше, чем в Москве, при том что Владимир по числу жителей
меньше Москвы примерно «только» в 25 раз. Эти большие «диспропорции» могут быть объяснены
в первую очередь сильной неравномерностью географического распределения фамилий (может
сказываться, но, видимо, в не слишком значительной степени, и уровень телефонизированности
областного города по сравнению со столичным). Абонентов с фамилиями Кузнецов и Смирнов во
владимирском телефонном справочнике насчитывается по 164, т. е. соответственно «всего» в 107 и
101 раз меньше, чем в Москве. Владимирская область, по исследованию В. А. Никонова, частично
входит в зону безусловного преобладания фамилии Смирнов, охватывающую все северное Повол-
жье [см.: Никонов, 1988, 35].
8
Прикоснувшись к этому материалу, мы даже сейчас не можем оценить тот титанический труд, кото-
рый вложил В. А. Никонов в свои статистико-ономастические разыскания. Не всякий отважится
повторить его опыт.
«восстановлено в правах». Если отделение орфографических вариантов Колмыков и

Понамарев, редких сравнительно с написаниями Калмыков и Пономарев, заметных
погрешностей в статистику фамилий не внесет, то уже дифференцированное рассмот-
рение, например, близких по встречаемости вариантов одной и той же фамилии Со-
фронов – Сафронов сильно сдвинет их вниз в ранговом списке.
Поэтому было принято решение при подсчетах объединять варианты, если разли-
чия касаются только орфографии и не затрагивают произношения в его литера-
турном изводе (сама такая графическая вариативность обязана своим существованием
по большей части малограмотности носителей фамилий и мелких чиновников – регис-
траторов гражданского состояния). В нашем первоначальном списке из 800 фамилий
оказались, помимо уже упомянутых, такие варианты (первым дается более частый, но
необязательно исторически более оправданный; расхождением е/ё в возможных напи-
саниях для сокращения перечня пренебрегаем): Аксенов – Оксенов, Акулов – Окулов,
Анисимов – Онисимов, Астафьев – Остафьев, Балашов – Балашев, Варфоломеев –
Ворфоломеев, Дегтярев – Дехтярев, Казаков – Козаков, Калачев – Калачов, Карта-
шов – Карташев – Корташов, Кириллов – Кирилов, Кондрашов – Кондрашев, Корнеев –
Карнеев, Лисицын – Лисицин, Логунов – Лагунов, Макеев – Мокеев, Олейников – Алей-
ников, Панкратов – Понкратов, Пантелеев – Пантилеев, Поздняков – Позняков,
Родионов – Радионов, Рогачев – Рогачов, Савин – Саввин, Сазонов – Созонов, Сафо-
нов – Софонов, Севастьянов – Севостьянов, Синицын – Синицин, Снегирев – Сниги-
рев, Субботин – Суботин, Фадеев – Фаддеев, Чернышев – Чернышов, Шестаков –
Шостаков и ряд других. «Вторые» («правые») варианты встречаются в наших источ-
никах иной раз буквально единичными фиксациями, так что различная трактовка вари-
антов сказалась бы на статистических итогах не слишком значительно. Все это случаи
простые. Труднее было бы принять решения о парах типа Коротыгин – Каратыгин,
Ложечников – Лажечников, Морковников – Марковников, Собашников – Сабашни-
ков, относительно которых мы знаем, что один из их членов в части случаев представ-
ляет собою сознательное орфографическое искажение – для зрительного отдаления от
написания, по тем или иным причинам неприятного или невыгодного носителю фами-
лии. Но подобных пар в обследованном массиве фамилий не оказалось. Затруднитель-
ной в наших материалах оказалась лишь этимологически небесспорная пара Вишняков
– Вешняков, которую мы отважились объединить в одну фамилию. При возможной
производности (опосредованной промежуточными деривационными звеньями) части
регистрируемых форм Вишняков от вишня9 мы предполагаем, что все же большинство
из них входит в число производных от вешний, весна, что более оправданно для антро-
понимов (прозвище Вешняк, могущее указывать на время рождения ребенка; так же
полагает Б. О. Унбегаун [1995, 164])10.
Родственные формы, исторически тождественные, но различающиеся произ-
ношением, трактовались, конечно же, как разные фамилии: от Кузьмин была отде-
9
Ср. вишня́к ‘вишневая роща, лесок, сад’, перм. вишня́к ‘вишневое дерево’, пск. вишня́г ‘вишенник’,
дон. вишня́к ‘компот из вишни’ [Даль, 1, 209; СРНГ, 4, 311; Словарь донского казачества, 79], укр.-
полес. вишняк ‘птица Coccothraustes coccothraustes L., дубонос’ [Никончук, 1968, 443].
10
Менее вероятна производность от вешня́к ‘человек, занимающийся весенним морским промыслом’ –
в силу узкой локальности этого значения: только арх., мурман. [Даль, 1, 187; СРНГ, 4, 226].
лена форма Кузмин (и, разумеется, образованные от формы личного имени Коз(ь)ма,
более близкой к этимону, Козьмин, Козмин и Казмин; впрочем, реальность и важность
фонетических расхождений [з’м’] – [зм’] может быть оспорена), а уж тем более Адри-
анов, Андриянов и Андреянов – от Андрианов, Ильюшин – от Илюшин, Кассианов –
от Касьянов, Логвинов – от Логинов, Памфилов – от Панфилов и под. Однако варианты
Левин [л’э] и встречающийся гораздо реже Лёвин [л’о] не могли быть разграничены
[ср.: Унбегаун, 1995, 260], как и Алёхин [л’о] – Алехин [л’э], о допустимости различий
между которыми мы знаем не столько из собственных встреч с последним вариантом,
сколько из упоминаний фамилии великого шахматиста в фонологических работах Ре-
форматского. Думаем, однако, что их разграничение, окажись оно возможным, очень
мало отразилось бы на ранговой позиции преобладающих вариантов.
Могли возникнуть теоретические сомнения относительно трактовки этимологичес-
ки (и орфографически) тождественных, но разн оуда рны х вариантов фамилий
(типа Иванóв, Соколóв, Бы΄ков, Зимúн – гораздо более редкие Ивáнов, Сóколов, Быкóв,
Зúмин). Однако отсутствие ударения в источниках делает проблему выбора решений
(объединение или ригористическое разделение?) совершенно праздной и однозначно
снимает ее в пользу неразличения вариантов. Как отдельные рассматривались фамилии
Звя́гинцев и куда более редкая Звегúнцев, различающиеся, кроме ударения, и написа-
нием (не исключено, что ударением на суффиксе -ин- характеризуется некоторая часть
фиксаций с написанием корневой гласной через я). Графическая форма Рябцов, с воз-
можным за нею двояким ударением, но явным преобладанием ударения на суффиксе,
рассматривалась как отражающая фамилию, отдельную от Рябцев (до проникновения
в наш конечный 500-единичный список, однако, не «дотянул» даже этот более частый
вариант на -ев).
Численное представление результатов. Сначала нужно оговорить одно обсто-
ятельство. Использованные нами данные по Москве превосходят количественные дан-
ные по любому другому городу или региону. Суммированные с остальными,
«московские» числа подавляли их, и конечная картина распределения частот в очень
сильной мере отражала именно ситуацию с фамилиями в Москве. Конечно, население
Москвы как мегаполиса, всегда воспринимавшего большое количество иммигрантов,
может (и должно) пониматься в качестве некоей аппроксимативной модели всего рос-
сийского населения или хотя бы русской его части (носителей русских фамилий).
И все же, несмотря на положение Москвы как перекрестка, открытого всем ветрам, в ней,
как и в каждом городе и регионе [ср.: Никонов, 1986, 33 и след.], в количественных
соотношениях фамилий, даже наиболее частотных, есть своя специфика. Стремясь к по-
лучению картины, которая отражала бы, насколько это возможно в описанных услови-
ях, соотношение фамилий русских в целом, и желая «пригасить» влияние на нее
московского «колорита», мы на стадии оперирования абсолютными численными пока-
зателями после ряда пробных суммирований использовали «московские» числа в де-
сятикратном уменьшении. Долевые пропорции русских фамилий в Москве тем самым
были сохранены, но уже не оказывали столь заметного воздействия на относительно-
частотное распределение фамилий в общерусском ономастическом ландшафте.
Цель нашего подсчета – дать картину сравнительной встречаемости нескольких
сотен наиболее частых русских фамилий. Мы отказались от представления этой карти-
ны в абсолютных цифрах как непоказательных: при выборочном подсчете, вынужден-
но принятом нами, они будут отражать не реальное количество носителей разных фами-
лий (генеральную совокупность), а лишь наш скромный опыт. Кроме того, абсолют-
ные численные данные затруднили бы сопоставимость результатов, относящихся к разным
местностям (городам), в долевом плане – из-за возможной существенной разницы в числен-
ности их жителей (например, населения огромной столицы и средней величины облас-
тного города).
В нашей итоговой таблице числа, показывающие относительную встречаемость
фамилий (f), получены отнесением суммарной абсолютной частоты данной фамилии
по нашим данным (F; не приводится) к суммарной абсолютной частоте наиболее рас-
пространенной у русских фамилии Иванов. Для сравнения приводятся обработанные
тем же способом данные относительно 100 фамилий, составляющих «Таблицу частот-
ности…» Б.-О. Унбегауна [1995, 312–313] (RУ и f У).
Ранговый список 500 самых распространенных русских фамилий

R Фамилия f RУ fУ
1 Иванов 1,0000 1 1,0000
2 Смирнов 0,7412
4 0,4617
3 Кузнецов 0,7011
23–24 0,2034
4 Попов 0,5334
9 0,3381
5 Васильев 0,4948
2 0,7086
6 Петров 0,4885
3 0,6944
7 Соколов 0,4666
7 0,3947
8 Михайлов 0,3955
5 0,4135
9 Новиков 0,3743
39–40 0,1274
10 Федоров 0,3662
6 0,3968
Морозов 0,3639
41 0,1263
Волков 0,3636
22 0,2039
Алексеев 0,3460
11 0,3166
Лебедев 0,3431
13 0,2830
15 Семенов 0,3345
16 0,2589
Егоров 0,3229
21 0,2227
Павлов 0,3226
17 0,2516
Козлов 0,3139
36 0,1336
Степанов 0,3016
15 0,2605
20 Николаев 0,3005
19 0,2353
Орлов 0,2976
27 0,1693
Андреев 0,2972
10 0,3333
Макаров 0,2924
44 0,1216
Никитин 0,2812
23–24 0,2036
25 Захаров 0,2755
31 0,1515
Зайцев 0,2728
45 0,1158
Соловьев 0,2712
25 0,2002
Борисов 0,2710
61–62 0,0970
Яковлев 0,2674
8 0,3470
30 Григорьев 0,2541
14
Романов 0,2442 42 0,2767
Воробьев 0,2371 63–64 0,1253
Сергеев 0,2365 30 0,0949
Кузьмин 0,2255 34 0,1525
35 Фролов 0,2235 77–78 0,1426
Александров 0,2234 12 0,0854
Дмитриев 0,2171 20 0,2956
Королев 0,2083 0,2290
Гусев 0,2075 52
40 Киселев 0,2070 54 0,1043
Ильин 0,2063 37 0,1012
Максимов 0,2059 35 0,1326
Поляков 0,2035 65 0,1405
Сорокин 0,1998 55–56 0,0943
45 Виноградов 0,1996 33 0,1006
Ковалев 0,1978 0,1431
Белов 0,1964 74
Медведев 0,1953 0,0870
Антонов 0,1928 48
50 Тарасов 0,1896 0,1137
Жуков 0,1894 61–62
Баранов 0,1883 69–70 0,0970
Филиппов 0,1827 29 0,0907
Комаров 0,1799 80 0,1530
Давыдов 0,1767 51 0,0828
Беляев 0,1750 46 0,1059
Герасимов 0,1742 38 0,1153
Богданов 0,1706 18 0,1300
Осипов 0,1702 43 0,2406
60 Сидоров 0,1695 71–72 0,1232
Матвеев 0,1693 32 0,0881
Титов 0,1646 76 0,1468
Марков 0,1628 39–40 0,0860
Миронов 0,1625 90–91 0,1274
Крылов 0,1605 57 0,0729
Куликов 0,1605 0,1001
Карпов 0,1584 73
Власов 0,1579 92 0,0875
Мельников 0,1567 0,0718
70 Денисов 0,1544 97–99
Гаврилов 0,1540 47 0,0676
Тихонов 0,1537 0,1143
Казаков 0,1528
Афанасьев 0,1516 28
Данилов 0,1505 53 0,1588
Савельев 0,1405 66 0,1032
Тимофеев 0,1403 26 0,0938
Фомин 0,1401 90–91 0,1803
Чернов 0,1396 0,0729
80 Абрамов 0,1390 83
Мартынов 0,1383 87 0,0791
Ефимов 0,1377 49 0,0744
Федотов 0,1377 93–94 0,1101
Щербаков 0,1375 63–64 0,0713
Назаров 0,1366 95 0,0949
Калинин 0,1327 0,0708
Исаев 0,1317
Чернышев 0,1267
Быков 0,1255 82
90 Маслов 0,1249 0,0797
Родионов 0,1248
Коновалов 0,1245
Лазарев 0,1236
Воронин 0,1222 97–99
Климов 0,1213 0,0676
Филатов 0,1208
Пономарев 0,1203 85
Голубев 0,1200 84 0,0770
Кудрявцев 0,1186 60 0,0786
100 Прохоров 0,1182 0,0980
Наумов 0,1172 100
Потапов 0,1165 0,0660
Журавлев 0,1160
Овчинников 0,1148
Трофимов 0,1148 68
Леонов 0,1142 0,0912
Соболев 0,1135 71–72
Ермаков 0,1120 0,0881
Колесников 0,1120
110 Гончаров 0,1115
Емельянов 0,1081
Никифоров 0,1055 58
Грачев 0,1049 0,0991
Котов 0,1037
Гришин 0,1017
Ефремов 0,0995
Архипов 0,0993
Громов 0,0986
Кириллов 0,0982 88
120 Малышев 0,0978 0,0739
Панов 0,0978
Моисеев 0,0975
Румянцев 0,0975
Акимов 0,0963
Кондратьев 0,0954 59
Бирюков 0,0950 0,0985
Горбунов 0,0940
Анисимов 0,0925
Еремин 0,0916
130 Тихомиров 0,0907 55–56
Галкин 0,0884 0,1007
Лукьянов 0,0876
Михеев 0,0872
Скворцов 0,0862
Юдин 0,0859
Белоусов 0,0856
Нестеров 0,0842
Симонов 0,0834
Прокофьев 0,0826 81
140 Харитонов 0,0819 0,0818
Князев 0,0809
Цветков 0,0807
Левин 0,0806
Митрофанов 0,0796
Воронов 0,0792
Аксенов 0,0781
Софронов 0,0781
Мальцев 0,0777
Логинов 0,0774
150 Горшков 0,0771
Савин 0,0771
Краснов 0,0761
Майоров 0,0761
Демидов 0,0756
Елисеев 0,0754
Рыбаков 0,0754
Сафонов 0,0753
Плотников 0,0749
Демин 0,0745
160 Хохлов 0,0745
Фадеев 0,0740
Молчанов 0,0739
Игнатов 0,0738
Литвинов 0,0738
Ершов 0,0736
Ушаков 0,0736 96
Дементьев 0,0722 0,0697
Рябов 0,0722
Мухин 0,0719
170 Калашников 0,0715
Леонтьев 0,0714 50
Лобанов 0,0714 0,1095
Кузин 0,0712
Корнеев 0,0710
Евдокимов 0,0700
Бородин 0,0699
Платонов 0,0699
Некрасов 0,0697
Балашов 0,0694
180 Бобров 0,0692
Жданов 0,0692
Блинов 0,0687
Игнатьев 0,0683 79
Коротков 0,0678 0,0844
Муравьев 0,0675
Крюков 0,0672
Беляков 0,0671
Богомолов 0,0671
Дроздов 0,0669
190 Лавров 0,0666
Зуев 0,0664
Петухов 0,0661
Ларин 0,0659
Никулин 0,0657
Серов 0,0657
Терентьев 0,0652
Зотов 0,0651
Устинов 0,0650
Фокин 0,0648
200 Самойлов 0,0647
Константинов 0,0645 97–99
Сахаров 0,0641 0,0676
Шишкин 0,0640
Самсонов 0,0638
Черкасов 0,0637
Чистяков 0,0637 69–70
Носов 0,0630 0,0907
Спиридонов 0,0627
Карасев 0,0618
210 Авдеев 0,0613
Воронцов 0,0612
Зверев 0,0606
Владимиров 0,0605
Селезнев 0,0598
Нечаев 0,0590
Кудряшов 0,0587
Седов 0,0580
Фирсов 0,0578
Андрианов 0,0577
220 Панин 0,0577
Головин 0,0571
Терехов 0,0569
Ульянов 0,0567
Шестаков 0,0566
Агеев 0,0564
Никонов 0,0564
Селиванов 0,0564
Баженов 0,0562
Гордеев 0,0562
230 Кожевников 0,0562
Пахомов 0,0560
Зимин 0,0557
Костин 0,0556
Широков 0,0553
Филимонов 0,0550
Ларионов 0,0549
Овсянников 0,0546
Сазонов 0,0545
Суворов 0,0545
240 Нефедов 0,0543
Корнилов 0,0541
Любимов 0,0541
Львов 0,0536 77–78
Горбачев 0,0535 0,0854
Копылов 0,0534
Лукин 0,0531
Токарев 0,0527
Кулешов 0,0525
Шилов 0,0522
250 Большаков 0,0518
Панкратов 0,0518
Родин 0,0514
Шаповалов 0,0514
Покровский 0,0513 86
Бочаров 0,0507 0,0755
Никольский 0,0507
Маркин 0,0506
Горелов 0,0500
Агафонов 0,0499
260 Березин 0,0499
Ермолаев 0,0495
Зубков 0,0495
Куприянов 0,0495
Трифонов 0,0495
Масленников 0,0488
Круглов 0,0486
Третьяков 0,0486
Колосов 0,0485
Рожков 0,0485
270 Артамонов 0,0482
Шмелев 0,0481
Лаптев 0,0478
Лапшин 0,0468
Федосеев 0,0467
Зиновьев 0,0465
Зорин 0,0465
Уткин 0,0464
Столяров 0,0461
Зубов 0,0458
280 Ткачев 0,0454
Дорофеев 0,0450
Антипов 0,0447
Завьялов 0,0447
Свиридов 0,0447
Золотарев 0,0446
Кулаков 0,0446
Мещеряков 0,0444
Макеев 0,0436
Дьяконов 0,0434
290 Гуляев 0,0433
Петровский 0,0432
Бондарев 0,0430
Поздняков 0,0430
Панфилов 0,0427
Кочетков 0,0426
Суханов 0,0425
Рыжов 0,0422
Старостин 0,0421
Калмыков 0,0418
300 Колесов 0,0416
Золотов 0,0415
Кравцов 0,0414
Субботин 0,0414
Шубин 0,0414
Щукин 0,0412
Лосев 0,0411
Винокуров 0,0409
Лапин 0,0409
Парфенов 0,0409
310 Исаков 0,0407
Голованов 0,0402
Коровин 0,0402
Розанов 0,0401
Артемов 0,0400
Козырев 0,0400
Русаков 0,0398
Алешин 0,0397
Крючков 0,0397
Булгаков 0,0395
320 Кошелев 0,0391
Сычев 0,0391
Синицын 0,0390
Черных 0,0383
Рогов 0,0381
Кононов 0,0379
Лаврентьев 0,0377
Евсеев 0,0376
Пименов 0,0376
Пантелеев 0,0374
330 Горячев 0,0373
Аникин 0,0372
Лопатин 0,0372
Рудаков 0,0372
Одинцов 0,0370
Серебряков 0,0370
Панков 0,0369
Дегтярев 0,0367
Орехов 0,0367
Царев 0,0363
340 Шувалов 0,0356
Кондрашов 0,0355
Горюнов 0,0353
Дубровин 0,0353
Голиков 0,0349
Курочкин 0,0348
Латышев 0,0348
Севастьянов 0,0348
Вавилов 0,0346
Ерофеев 0,0345
350 Сальников 0,0345
Клюев 0,0344
Носков 0,0339
Озеров 0,0339
Кольцов 0,0338
Комиссаров 0,0337
Меркулов 0,0337
Киреев 0,0335
Хомяков 0,0335
Булатов 0,0331
360 Ананьев 0,0329
Буров 0,0327
Шапошников 0,0327
Дружинин 0,0324
Островский 0,0324
Шевелев 0,0320
Долгов 0,0319
Суслов 0,0319
Шевцов 0,0317
Пастухов 0,0316
370 Рубцов 0,0313
Бычков 0,0312
Глебов 0,0312
Ильинский 0,0312
Успенский 0,0312
Дьяков 0,0310
Кочетов 0,0310
Вишневский 0,0307
Высоцкий 0,0305
Глухов 0,0305
380 Дубов 0,0305
Бессонов 0,0302
Ситников 0,0302
Астафьев 0,0300
Мешков 0,0300
Шаров 0,0300
Яшин 0,0299
Козловский 0,0298
Туманов 0,0298
Басов 0,0296
390 Корчагин 0,0295
Болдырев 0,0293
Олейников 0,0293
Чумаков 0,0293
Фомичев 0,0291
Губанов 0,0289
Дубинин 0,0289
Шульгин 0,0289
Касаткин 0,0285
Пирогов 0,0285
400 Семин 0,0285
Трошин 0,0284
Горохов 0,0282
Стариков 0,0282
Щеглов 0,0281
Фетисов 0,0279
Колпаков 0,0278
Чесноков 0,0278
Зыков 0,0277
Верещагин 0,0274
410 Минаев 0,0272
Руднев 0,0272
Троицкий 0,0272
Окулов 0,0271
Ширяев 0,0271
Малинин 0,0270
Черепанов 0,0270
Измайлов 0,0268
Алехин 0,0265
Зеленин 0,0265
420 Касьянов 0,0265
Пугачев 0,0265
Павловский 0,0264 93–94
Чижов 0,0264 0,0713
Кондратов 0,0263
Воронков 0,0261
Капустин 0,0261
Сотников 0,0261
Демьянов 0,0260
Косарев 0,0257
430 Беликов 0,0254
Сухарев 0,0254
Белкин 0,0253
Беспалов 0,0253
Кулагин 0,0253
Савицкий 0,0253
Жаров 0,0253
Хромов 0,0251
Еремеев 0,0250
Карташов 0,0250
440 Астахов 0,0246
Русанов 0,0246
Сухов 0,0246
Вешняков 0,0244
Волошин 0,0244
Козин 0,0244
Худяков 0,0244
Жилин 0,0242
Малахов 0,0239
Сизов 0,0237
450 Ежов 0,0235
Толкачев 0,0235
Анохин 0,0232
Вдовин 0,0232
Бабушкин 0,0231
Усов 0,0231
Лыков 0,0229
Горлов 0,0228
Коршунов 0,0228
Маркелов 0,0226
460 Постников 0,0225
Черный 0,0225
Дорохов 0,0224
Свешников 0,0224
Гущин 0,0222
Калугин 0,0222
Блохин 0,0221
Сурков 0,0221
Кочергин 0,0219
Греков 0,0217
470 Казанцев 0,0217
Швецов 0,0217
Ермилов 0,0215
Парамонов 0,0215
Агапов 0,0214
Минин 0,0214
Корнев 0,0212
Черняев 0,0212
Гуров 0,0210
Ермолов 0,0210
480 Сомов 0,0210
Добрынин 0,0208
Барсуков 0,0205
Глушков 0,0203
Чеботарев 0,0203
Москвин 0,0201
Уваров 0,0201
Безруков 0,0200
Муратов 0,0200
Раков 0,0198
490 Снегирев 0,0198
Гладков 0,0197
Злобин 0,0197
Моргунов 0,0197
Поликарпов 0,0197
Рябинин 0,0197
Судаков 0,0196
Кукушкин 0,0193
Калачев 0,0191
Грибов 0,0190
500 Елизаров 0,0190
Звягинцев 0,0190
Корольков 0,0190
Федосов 0,019011
СПб.; М., 1880–1882).
Никонов В. А. Опыт словаря русских фамилий. I // Этимология. 1970. М., 1972.
11
Хочется поделиться одним небезынтересным, кажется, наблюдением, касающимся интуитивных пред-
ставлений «среднего носителя» языка о распространенности русских фамилий. Закончив написание
на компьютере настоящей статьи, мы запустили spelling для выявления возможных опечаток. В орфог-
рафический словарь, заложенный в компьютерную память (версию программы Word вежливо не
упомянем), включены и наиболее частые или наиболее известные фамилии. Насколько объемен их
список, судить весьма затруднительно. Составлялся он, можно предположить, более или менее на гла-
зок. Из пятисот (точнее, 503) фамилий нашего списка компьютер «опознал» несколько менее двух
третей. Естественным кажется, что с убыванием относительных частот в нашем ранговом списке
количество «неопознанных» spelling’ом фамилий должно нарастать. Так и есть: если в последней,
пятой сотне фамилий «сомнения» spelling’а вызвали 56 позиций, то в четвертой – 43, в третьей – 44,
во второй – 28, а в первой – всего 6. В этой «лидирующей» шестерке оказались фамилии Киселев,
Сорокин, Крылов, Чернышев, Маслов и Кудрявцев. Великий баснописец и его однофамилец, великий
кораблестроитель и механик, как выясняется, все же не настолько велики, чтобы составитель орфог-
рафической базы счел нужным вспомнить о них.
Никонов В. А. Личное имя – социальный знак // Глазами этнографов. М., 1982.

Никонов В. А. География фамилий. М., 1986.
Никонов В. А. Словарь русских фамилий. Составитель Е. Л. Крушельницкий. М., 1993.
Никончук Н. В. Полесские названия птиц // Лексика Полесья: Материалы для полесского диалектного
словаря. М., 1968. С. 439–471.
Словарь донского казачества – Большой толковый словарь донского казачества. М., 2003.
СРНГ – Словарь русских народных говоров. Вып. 1, 2. М.; Л., 1965–1966; Вып. 3–... . Л. (СПб.), 1968–
... .
Суперанская А. В., Суслова А. В. Современные русские фамилии. М., 1984.
Трубачев О. Н. Из материалов для этимологического словаря фамилий России: (Русские фамилии и
фамилии, бытующие в России) // Этимология, 1966. Проблемы лингвогеографии и межъязыко-
вых контактов. М., 1968.
Унбегаун Б.-О. Русские фамилии. М., 1995.
Unbegaun B. La frйquence des noms de famille russes // Universitй Libre de Bruxelles: Annuare de l’Institut
de Philologie et d’Histoire Orientales et Slaves. 17. 1963–1965.
* * *
Анатолий Федорович Журавлев – доктор филологических наук, заведующий

отделом этимологии и ономастики Института русского языка им. В. В. Виноградо-
ва РАН (Москва).
ВОПРОСЫ
2005. № 2
В. С. Тр у б е ц к о й
ОСОБЕННОСТИ ИМЕНОВАНИЯ ЖИТЕЛЕЙ

ПОС. АТИГ НИЖНЕСЕРГИНСКОГО РАЙОНА
СВЕРДЛОВСКОЙ ОБЛАСТИ
Русское заселение юго-западного района современной Свердловской области на-

чалось с 30-х гг. XVIII в. Осуществлялось оно за счет переселения сюда крепостных
крестьян из вотчин Акинфия Никитича и Никиты Никитича Демидовых, графа Строга-
нова, приписных крестьян из Пермской и Казанской губерний, беглых крестьян и ка-
торжников.
На новом месте люди обживались, в семьях подрастали сыновья, обзаводились
своими семьями, число носителей фамилии росло. Так, по результатам пятой ревизс-
кой переписи 1794 г. в поселке Нижнесергинского завода проживало 292 семьи, 1 196
человек [ГАСО, ф. 24, оп. 5., д. 128]; шестая ревизская перепись 1811 г. фиксирует 1 463
человека [Там же, оп. 25, д. 12]; десятая (1857) – 1 361 человек, 658 душ мужского
пола [Там же, ф. 100, оп. 1, д. 584]. В силу различных обстоятельств одни семьи
оказывались более «богаты» потомками мужского пола, другие – менее, поэтому час-
тотность одних фамилий возрастала, других – уменьшалась. Например, мужчин – но-
сителей фамилии Тепикины в 1811 г. было 7, а 1816 г. – уже 18, Еремеевы соответственно
3 и 10, Колосовы – 7 и 16, Блиновы – 3 и 15 и т. п.; в то же время фамилия Савичевы,
в 1811 г. отмеченная для трех хозяев, в 1816 г. фиксируется только один раз, а фамилия
Ленковы в 1916 г. вообще исчезает из ревизской сказки.
Метрические книги Нижнесергинской Свято-Троицкой церкви содержат информа-
цию о том, что у священников, дающих имена при крещении, были определенные
предпочтения, связанные либо с личным опытом, либо с модой. Так, за 19 дней января
1906 г. из 33 новорожденных 7 (21 %) названы Татьянами, 5 (15 %) – Михаилами,
по 3 (9 %) – Агниями, Мариями, Петрами, Григориями, по 2 (6 %) – Иванами и
Сергеями [Там же].
Таким образом, складывается ситуация, когда в небольших поселках на несколько
семей однофамильцев приходится по несколько Татьян, Григориев, Петров и т. д. Так,
в поселке Атиг Нижнесергинского района, построенном Михаилом Губиным в 1790 г. и
© В. С. Трубецкой, 2005
148 В. С. ТРУ Б ЕЦ К О Й
заселенном выходцами из Нижних и Верхних Серег, наиболее распространенными яв-

ляются фамилии Дайбовы, Ленковы, Макеевы, Морозовы, Савичевы, Шершневы; сре-
ди их носителей немало и тезок. Отсюда усложнение процесса идентификации,
иллюстрацией к чему может служить следующий диалог:
– Марфа-то на рынок намедни поехала.
– Чья это Марфа-то?
– Да Ивана Васильевича Ленкова сноха. (Но Ленковых Иванов Васильевичей в по-
селке трое, поэтому требуется уточнение.) Ну, это дочка Морозова Якова Петровича.
(Таковых в поселке две, и ситуация все еще нуждается в прояснении.) Ну, внучка
Тарас Иваныча, ну, Тарасиха. (Только теперь личность идентифицирована.)
Как видно из данного примера, идентификации личности наилучшим образом слу-
жит прозвище. Поэтому не удивительно, что местные старожилы порой не только назы-
вают, но и знают своих односельчан лишь по этому неофициальному прозванию (иногда
в сочетании с именем): Гвоздок («работник гвоздарного цеха»), Маруся Пуля («ма-
ленькая ростом, шустрая») и т. п. Даже если официальное именование человека хоро-
шо известно, прозвище все же оказывается более желательным в разговоре,
индивидуально называя и к тому же ярко характеризуя человека: Гайдуков Юрий Гри-
горьевич – Пчела («въедливый, острый на язык»)1, Дайбов (имя информанту неизвес-
тно) – Малина («построился на малиннике»), Звонарев Владимир – Глобус («был толстый
и круглый»), Карпов Василий Иванович – Васька Косой («потерял глаз на войне»),
Карпов Иван Павлович – Дударь, Коновалов Дементий Павлович – Палдюканыч,
Макеев Вячеслав – Чеславкин, Морозов Владимир – Луковка, Назаров Николай – Коля
Батог, Савичев Юрий – Колчак («в детстве играли в красных-белых»), Шершнев Алек-
сандр Степанович – Богородица, Шершнев Василий Николаевич – Бобок («круглый,
как боб»), Шершнева Мария – Маня Долгая («сухая и длинная»), Сычева Ольга –
Борман, Фрида Михайловна – Шагающий Экскаватор («тяжелая походка») и т. п.
Однако в социумном обиходе важно не только поименовать отдельного человека,
но и выделить ту или иную семью, потомков одного рода. Этой задаче служат семей-
ные прозвища: одних носителей фамилии Дайбовы называют Сороки («быстрый разго-
вор у них»), их однофамильцев – Чоморы («от заготовки черемухи»); семья Макеевых
получила прозвище Хохлы («мать вышла замуж за украинца»), их однофамильцы из-
вестны как Батраки, еще одни Макеевы – как Купрята; есть Морозовы Маланьичи,
или Маланычи («от бабки Маланьи»), есть Губернаторы («от бабушки Губани»), а есть
Глуховичи («дед был глухой»); одна из семей Гайдуковых носит прозвище Матреничи
(«от бабки Матрены), Шершневых – Корзинычи («жена деда плела корзины») и т. п.
Как видно из примеров, основой для такого семейного прозвища обычно является
либо имя (обычно в разговорной форме) старшего члена семьи (деда, бабки), либо
обозначение какой-либо характерной для всей семьи черты.
Следующим естественным этапом становится превращение семейного прозвища
в новую, называемую в народе уличной, фамилию. Эти фамилии весьма многочислен-
1
Здесь и далее весь антропонимический материал получен от жительниц поселка Татьяны Ивановны
Шершневой и Ольги Матвеевны Морозовой. По возможности в скобках приводятся мотивировки
антропонимов, известные информантам.
ОСОБЕННОСТИ НАИМЕНОВАНИЯ ЖИТЕЛЕЙ ПОС. АТИГ 149
ны в Атиге и позволяют легко различать официальных однофамильцев. Так, паспорт-

ную фамилию Ленковы носят представители нескольких семей, которые по-уличному
зовутся Царевы, Куляпа и Турчьи («у них в роду был кто-то похожий на турка, чер-
ный»); есть Логиновы Савотькины («от деда Саввы»), а есть Хреськины; среди много-
численных Макеевых выделяются Догадычевы («от деда Догады»), Дерюгины («лапти
плели»), Гармонщиковы («гармонисты были»), Колескины, Кутачкины, Сикины; сре-
ди Певцовых – Илюшкины («от деда Ильи»), Захаркины («от деда Захара»), Заброди-
ны («их дед плел бродни»), Лукерины («от бабки Лукерьи»); среди Тепикиных –
Типтиляптины («по разговору»), Гурьяновы («прадед Гурьян»), Кошечниковы («дед
кошек собирал»); среди Трифоновых – Калугины и Минькины; среди Шершневых –
Далматкины, Акуличкины («от бабки Акулины»), Синюшкины («от бабки Синюш-
ки»), Кутачкины и Мусоркины; среди Фетисовых – Грушины («от бабушки Груши»),
Зарека («живут за рекой») и Бадедкины. Традиция давать уличные фамилии приводит
к тому, что Карповы более известны как Давкины, Игнатовы – как Морковкины, Моро-
зовы – как Жеговы, одна из семей Дайбовых – как Кокушкины. А по отношению ко
многим семьям наши информанты вообще не могли назвать паспортную фамилию че-
ловека, зато хорошо знали уличные: Варионовы («от деда Вариона» – Лариона), Коре-
шихины («от бабки Корешихи»), Пронькины («от деда Проньки), Филипычевы («от
деда Филиппа»), Тепишины («от деда Тепиши» – Пантелеймона), Вшивиковы («вшивая
семья»), Курилкины («парни в семье рано начали курить и потому были мелкими»),
Кобачевы, Ебукины и т. п.
Таким образом, вновь вступает в действие естественный механизм самоидентифика-
ции и разделения родовых фамилий. Есть основания полагать, что уличные фамилии –
явление достаточно старое. В подтверждение этому можно привести Именные списки
Нижнесергинских крепостных крестьян, назначенных в ратники в 1855 г. [ГАСО, ф. 14,
оп. 79, д. 79, 318–325], где числятся люди с двойными фамилиями, одна из которых,
очевидно вторая, является уличной: Николай Иванович Шлыков, он же Клевцов; Сергей
Федоров Сунегин, он же Еремеев; Иван Сергеев Тепикин, он же Плясунов; Тихон Се-
менов Тепикин, он же Широков; Прокопий Максимов Медведицын, он же Ерохин;
Михайло Киприянов Варганов, он же Куляпин Малой; Антон Николаев Никрунин, он
же Николаев; Александр Александров Куприянов, он же Алексин; Тимофей Родионов
Тизяков, он же Фролов; Семен Иванов Медведицын, он же Ерохин; Афанасий Захаров
Юдин, он же Залупнихин; Григорий Дмитриев Никишин, он же Власов; Алексей Пет-
ров Сытников, он же Макарушин; Федор Григорьев Симанов, он же Гавнов; Леонтий
Тимофеев Еловских, он же Слесарев.
Многие из уличных фамилий допускают отпрозвищное образование: Гавнов, За-
лупнихин, Куляпин Малой, Плясунов, Широков (ср. также именование Яков Марков
Обосранов, где в качестве единственной фамилии тоже могла быть употреблена фами-
лия уличная); фамилии Клевцов и Слесарев указывают на производственную деятель-
ность их носителя; фамилии Еремеев, Макарушин, Николаев, Фролов, должно быть,
связаны с именами основателей семей.
Можно говорить о том, что за три-четыре поколения (75–100 последних лет) из одной
семьи Дайбовых сформировалось три ветви, Ленковых – три, Логиновых – две, Маке-
евых – десять, Морозовы дали основание пяти ветвям, Певцовы – четырем, Тепикины –
трем, Шершневы – шести. Любопытно и слияние различных семей: в определенные
150 В. С. ТРУ Б ЕЦ К О Й
ветви – какие-то представители семей Макеевых и Ленковых получают прозвище Куля-

пы, Макеевых и Шершневых – уличную фамилию Кутачкины.
Для пояснения механизма появления и закрепления за родом уличной фамилии
можно привести следующий пример, взятый из воспоминаний Т. И. Мокроносова:
К примеру, можно привести три случая новых прозвищ, которые возникли при моей памяти. Я
уже упоминал, что за большую болтливость, за осмеивание людей и наглость на языке Алексею
Ефимовичу было дано прозвище Цыганское Колокольчико, но это прозвище не было сохранено за его
сыном, т. к. он вел себя более в норме. А вот наш сосед Петр Иванович Ермаков за то, что в рабочий
день надел и носил красную рубаху (кумачовая, самая дешевая), ему наши старики дали прозвище
Кума Выхухолевый Хвост, а так как его сын Иван Петрович, сохранил за собою традиции отца, иногда
одевал по вечерам сапоги, то этого было достаточно, чтобы называть их Выхухолевыми Хвостами, и
это узаконилось на их потомстве.
Или еще вот одно прозвище. Один из мужиков был худощавый, верткий такой и, как говорят,
«нетуго заряженный», т. е. у него не было своих убеждений, не было в разговоре настойчивости. Ему
за щуплость физиономии и склонность соглашаться с любыми высказываниями было дано прозвище
Зяблый Ячменек. А так как его дети были по внешнему виду и психическому складу другими, то их
называли Михалко Петрухи Зяблого Ячменька [Мокроносов].
Аналогичные явления наблюдаются также в других населенных пунктах Нижне-

сергинского района: в самих Нижних Сергах, в г. Михайловске и др.
Мокроносов Т. И. Описание родословного дерева: Рукопись (семейный архив В. С. Трубецкого).
* * *
Валерий Сергеевич Трубецкой – кандидат исторических наук,
ВОПРОСЫ
2005. № 2
О. В. Б е л о в а
НАЗВАНИЯ СЕЛ ПОЛЕСЬЯ

И ТОПОНИМИЧЕСКИЕ НАРРАТИВЫ*
Основой для публикации послужили материалы, собранные участниками полесских

этнолингвистических экспедиций, проводившихся под руководством акад. Н. И. Толсто-
го начиная с 1970-х гг. Сбор материалов по духовной культуре Полесья осуществлялся
с помощью специально разработанной «Программы Полесского этнолингвистического
атласа» [ПЭС, 1983, 21–49]. При этом особое внимание уделялось фиксации термино-
логии, которая является с точки зрения этнолингвистики не просто фактом языка, но
важным элементом плана выражения народной (традиционной) духовной культуры.
Хотя изучение местных топонимов не являлось магистральной темой экспедиции,
в «Программу» был включен вопрос о происхождении названий тех сел, где проводилась
полевая работа (разд. 21, Фольклор, вопрос 15), с целью выявить в речи местных жителей
мотивировки топонимов, записать связанные с ними предания. Собранный материал пока-
зывает, что, подобно тому как термин во многих случаях служит семантическим стерж-
нем, вокруг которого формируется обрядовый или мифологический контекст, топоним
также часто является важным компонентом для реконструкции местной «устной истории»
в ее народном прочтении. Именно поэтому, отбирая материал для публикации, мы на-
меренно не затрагивали проблему научной этимологии полесских топонимов, остава-
ясь в рамках «фольклорной» топонимики. Цель нашего исследования состоит в том, чтобы
на примере аутентичных текстов, повествующих о происхождении местных названий, во-
первых, показать значимость «топонимических» нарративов и, во-вторых, выявить основ-
ные модели номинации и мотивации, бытующие в данной локальной традиции.
В публикации представлены наиболее колоритные сведения по народной топони-
мии, зафиксированные в ходе многолетних полевых исследований. Материалы экспе-
диций, охвативших более 120 населенных пунктов Полесья, хранятся в Полесском архиве
Института славяноведения РАН (Москва).
*
Статья написана в рамках работы над проектом «Этнокультурные стереотипы в картине мира сла-
вянских народов (электронная текстотека и поисковая система)», поддержанным грантом РФФИ №
03-06-80067.
© О. В. Белова, 2005
152 О. В. Б ЕЛ О ВА
А. Антропоним
Согласно фольклорным нарративам, в основе топонимов лежат имена основате-
лей села или жителей, оставивших след в местной истории.
ВОЗНИЧИ (Овр. р-н Жит. обл.)
1. Колись одна хата была, да дед один жил. Его звали Вóзнич [1981, М. Р. Павлова]1.
Вознич → Возничи.
ГОЛУБИЦА (Птр. р-н Гом. обл.)

2. Жил здесь атаман Голубь, тыщу лет назад. В честь него назвали село [1983].
3. Проходил с войскам чирис село царь Голубь, в честь него и назвали [1983].
4. [В давние времена прошел через село ночью отряд обнаженных воинов. Впереди
шел обнаженный человек в золотой короне. А впереди всех шел глашатай и кричал: «При-
нимайте царя Голубя!» С тех пор село называется Голубица]2 [1983, И. Б. Успенский].
Голубь → Голубица. Варьирует статус героя – атаман, царь.
ЖИХОВО (С.-Б. р-н Сум. обл.)

5. Когда-то давно в сяле жив багатый чиловéк по имени Жах. Ат няго и стало
назывáца сялó Жи́хово [1984]. Жах → Жихово. Изначальное расхождение между названием и
мотивирующим его антропонимом не смущает носителей традиции; более того, трансформация исход-
ного имени может рассматриваться как отдельный тип наименования (см. разд. К). Аналогичная мо-
дель представлена в рассказе о происхождении названия г. Лельчицы (№ 7). Ср. текст, записанный в
с. Олтуш (№ 70), в котором рассказчик комментирует стадии искажения первоначального названия села.
КОРЗУНЫ – часть с. Куричичи (Птр. р-н Гом. обл.)

6. [Части села называются] Корзуны́, Сопóнова, Лóсовичи и Мики́тичи. Это отто-
го, что давным-давно была война с турками, турки всех убили, осталось в Куричичах
четверо живых – Кóрзун, Микки́та, Сопóн и Лось [1983, М. Б. Плюханова]. Корзýн →
Корзуны́. Модель образования географического названия от антропонима актуальна и в системе мес-
тной микротопонимии (в пределах одного села). Ср. «этнические» названия в микротопонимии пгт
Сатанов Город. р-на Хмельн. обл. (№ 14, комментарий).
ЛЕЛЬЧИЦЫ (Ллч. р-н Гом. обл.)

7. [Дочь царя по имени Лена полюбила простого парубка.] Ну а ўонá полюбила
этого хлопца. А батько шо ж, за слугу дочкý отдáсть?! Король! Так ўун за еé, и мо, з якéй
Укрáйны, ци скуль приўъéз, а тут же не булó ничóго, и тут зробиуи́ў ту, такý хатку, и
остáўиў еé тýтака жыть. Остáўиў слýги. Шоб ўун не найшóў. А хлопца отпрáўиў, ўýгнаў.
Той хлопец пошóў, пошóў, пошóў, и трэ́ба як раз прийти сюды́ на ноч. Зайти к ей.
Зайшóў на ноч. Анá ж-то ягу лю́бить. Приéхаў батько за поглядéў, шо ўоны́ жыўýть, да
ягó убиў. Як ўун ягó убиў, то ана утопи́ласа. И назўáли Лéльчицы [1986, О. В. Санникова].
Лена → Лельчицы. Мотив трагической любви является сюжетообразующим для целого ряда полес-
ских топонимов (ср. № 41).
1
В квадратных скобках указывается год записи и фамилия собирателя.
2
Здесь и далее квадратные скобки в цитируемой записи означают, что мотивация приводится в пере-
сказе собирателя, а не в речи информанта.
НАЗВАНИЯ СЕЛ ПОЛЕСЬЯ И ТОПОНИМИЧЕСКИЕ НАРРАТИВЫ 153
ЛОСОВИЧИ – часть с. Куричичи (Птр. р-н Гом. обл.). Лось → Лосовичи. См. № 6.
ЛЮБЯЗЬ (Лбш. р-н Волын. обл.)

8. Булá у пана дочка Люба, и на имья́ свэ́йи дóчкы пан назвав село Любьязь [1985,
Л. И. Жук]. Люба → Любязь. Довольно широко распространенный мотив наречения села именем
панской дочери (ср. одну из версий происхождения названия с. Барбаров Мзр. р-на Гом. обл., см. № 78).
Ср. также версию о происхождении названия г. Лельчицы (№ 7), где статус объекта наречения и
носителя имени выше (соответственно – город и царская дочь).
МИКИТИЧИ – часть с. Куричичи (Птр. р-н Гом. обл.). Микита → Мики́тичи. См. № 6.
ОНИСКОВИЧИ (Кбр. р-н Брест. обл.)

9. Имя былó у людэ́й Они́сько. Пéрвы посэлы́ўса. Так и назвáлы – Они́сковичи
[1985, М. А. Исаченкова]. Онисько → Онисковичи.
СОПОНОВА – часть с. Куричичи (Птр. р-н Гом. обл.). Сопóн → Сопóнова. См. № 6.
Б. Черты характера (качества) местных жителей

Топонимы мотивированы представлениями о чертах характера и особенностях по-
ведения и образа жизни местных жителей, которые, согласно преданиям, закрепились
в названиях населенных пунктов.
ЗЛОДИН (Ллч. р-н Гом. обл.)
10. А у нас óто Злóдин. То éхаў тóжэ пан и останави́ўся ночовáть. Легли́, да украли
кони. Да и – злодей! злодей! Да и Злóдин назвали [1986, О. В. Санникова]. Злодей → Злодин.
МОХОЕДЫ – неофициальное название с. Киров (Нрв. р-н. Гом. обл.)
11. Раньше наше село называлось Мохоéды, и éто, кáжуць, от того, шито лю́дзи
мох ели. А шчэ кáжуць, што цéгли на цэ́ркву волá, штоб зъéў траву и мох, и вось ад
éтага пайшлó назвáные села [1984]. Мох ели → Мохоеды.
СВАРЫНЬ (Дрг. р-н. Брест. обл.)
12. [Село так и называлось – Свары́нь, что означает ‘ссора’, ‘ругань’.] У Ветлах
булы люди сварливы, их пан перасэлы́л сюды, булó их тры чалавэ́ки и стали тут жить
[1988, Г. Л. Седельникова].
13. Трэ чалавэ́ка прышло з Вётел, а онэ́ всегда свары́лиса миж сабой, и стали тут
жи́ти [1988, Г. Л. Седельникова].
Свары́цца ‘ссориться, ругаться’ → Сварынь. Ср. свернутый вариант мотивировки из того же села,
в котором также говорится об изгнанных жителях, однако указания на их сварливый нрав нет: «[Свары́нь,
от слова свары́цца, что означает ‘ссора’, ‘ругань’.] Буй у Вя́тлах пан, яки́ выгнаў трох чалавéк, и онэ́
пасэлилиса на месте Сварыни. Звали их Данилю́к, Капýза, Кинчáк» [1988, Г. Л. Седельникова].
В. Социальная или этническая группа

Народная память хранит свидетельства об этнических соседях или представителях
определенных «чужих» социальных групп, оставивших след в местной истории.
ТУРОВ (Жтк. р-н Гом. обл.)
14. Кажуць, у колóдзезе турэцка шапка лежыць золотая – Тýра, турка, шапка [1983,
Т. В. Козак]. Тур (турок) → Туров. В этом полесском предании отразился популярный легендарно-
сказочный сюжет о колодце Тур, получившем свое название, как и город, от имени легендарного
князя-основателя. По преданию, у этого колодца три дна: медное, серебряное и золотое. Когда про-
рвется золотое дно, наступит конец света, и вся земля покроется водой [см.: ЛгП, 282, № 384]. Для
сравнения приведем мотивировки микротопонимов подольского местечка Сатанов (Город. р-н Хмельн.
обл.). Названия Цыганка и Волохи объясняются следующим образом: «Булы́ турки, то воны там,
знáчыть, як бы сказáты, ятагáнами (ятагáн шо цэ такэ? – турэ́цка сабля!), то воны там видрýбовалы
голову цыгáнам. И так с того часу назывáеца Цыганка. Цыгане тут жы́лы, тут вси жы́лы. [А «Вóлохи»?]
Вóлхвы. Вóлхвы, то цэ, як бы сказáти, молдаване. Тому шо вóлхви» [2001, О. В. Белова, В. Я. Петрухин].
КАЗАШИНА – часть с. Картушино (Стрд. р-н Брян. обл.)

15. Ешé у нас здесь улица есьть, назывáэца Казáшина. Эта былá рáньшэ деревня,
тóлька анá здесь былá, и казаки́ в ней жы́ли ешé при Петре [1982, Е. Б. Владимирова].
Казаки → Казашина. Для сравнения приведем рассказ из подольского села Вербовец (М.-К. р-н
Винниц. обл.) о происхождении его названия. Согласно одной из версий, Вербовец происходит от слова
вербовать (относительно того, ходили ли тут «вербовщики» и «хватали» людей или здесь жили «вер-
бованные», мнения информантов расходятся). Чтобы обезопасить себя от «вербовщиков», местные
жители переиначивали свои фамилии на «шляхетский» лад; в приводимом далее рассказе в роли «вер-
бовщиков» выступают турки. «Меняли фамилии на шляхетские – Ковальский, Островский, Щепанов-
ский, так дальше – дуже багато таких фамилий. Шляхта ни́би булá! Ну, як цитируют старый народ,
с тогу, знáчыть, стáлы польские имена. Шо боя́лыся, обратно шобы йих нэ вы́рэзалы, чи як там, чи их
дэсь нэ заслáлы, то их, знáчыть, як быў Шимкóў – Шимкóўский, Шимáньский, Ковáль – Ковáльский.
Знáчыть, давалы йим по-шляхéтску. Добавля́лы, ну, -ский, знáчыть, пару цих букв, и вжэ получáлося,
шо вин пóляк получы́ўся, турки их нэ трогалы, бо то шляхта! А украи́нциў в основном они трогали»
[2001, О. В. Белова, А. В. Соколова, В. Я. Петрухин].
Г. Природный (культурный) объект (локус) и его качество

Целый ряд названий связывается с элементами природного и культурного ланд-
шафта и локусами, значимыми для местной «устной истории» (при этом далеко не все
из них могут быть так или иначе верифицированы).
БЕРЕЗИЧИ (Лбш. р-н Волын. обл.)
16. Бэрэ́зычи. Чы тут булó бэрэзыны́ мни́го, чы хто порубáв бэрэзынý якýю, чы
насады́в – того нэ знáю [1985, Л. М. Магдзяк, В. А. Вальчук]. Береза → Березичи.
ВЕЛИКИЙ БОР (Хнц. р-н Гом. обл.)
17. Наша сяло здаўна так завуць – Вялики Бор. А чаму, пэўна што ў нас тут лясы
вяликие [1985, А. Карловская]. «Лясы Вяликие» → Великий Бор.
ВЕТКА (Втк. р-н Гом. обл.)
18. Платы́ гнáлы па Сажý. На бярегý вéтка стоя́ла [1982, А. Л. Топорков].
19. Старавéры, кагдá стáла рэфóрма вéры, ушли у Брянские лясá. И сабрáлась
мнóжэства людей таких. Рэшы́ли вы́йти на Сож, к ни́зу Сажá – пусьти́ли ветку ад дéрэ-
ва, прывязáлы к ней икону, и где зацэ́пица та вéтка, астанóвица, там и пасéляца. И тýта
вон астанави́лась. Так и назвали то мéста – Вéтка [ПА, 1982, Е. Б. Владимирова в с.
Присно Втк. р-на Гом. обл.].
Ветка → Ветка.
ДУБРОВКА (Дбр. р-н Гом. обл.)

20. Дубровка – вéльми [было] багáта дубóў [1982]. Дуб → Дубровка.
КОМАРОВИЧИ (Птр. р-н Гом. обл.)

21. Так и называлось село – Камарóвичи. Раньше были балатá, были и камары́, так
и назывáлося. А аднá часть [села называется] Мленóк – мельница там была [1983].
Комары → Комаровичи.
КРИВЛЯНЫ (Жбн. р-н Брест. обл.)

22. Скри́влена дорога, потомý Кривля́ны [1985, С. В. Кучмистая]. Кривой → Кривляны.
КУРЧИЦА (Н.-В. р-н Жит. обл.)
23. Коли́сь курчи́ тут були́, твань. Лис стоял. Пришли сюды́ лю́ды, всэ вы́курчова-
лося, и стала Кýрчица [1981, Е. В. Максимова]. Курчи (корчи) → Курчица. Возможно также:
Курчи (корчи) → выкорчевывать → Курчица.
ЛИСЯТИЧИ (Пнс. р-н Брест. обл.)

24. Лысáтычы – шо кóло лэ́су, шо пуд лы́сом [1981]. Лес → Лисятичи.
ЛОГИШИН (Пнс. р-н Брест. обл.)
25. А Логишин – былó такое Логóво ни́дэ, и назвáлы ёго логовó. Там пэ́ршый
чоловэ́к посэли́ўся у гэ́тым логóвэ. Гэ́то я ў «Полйськой прáвды» чытáў [1981, А. В. Гура].
Логово → Логишин. В рассказе присутствует мотив первонасельников, положивших начало местной
истории (ср. сюжеты, связанные с называнием населенного пункта по имени первого жителя).
МОКРАНЫ (Млр. р-н Брест. обл.)

26. Тут лужы, всегда было мокро, потому Мóкраны [1982, М. И. Серебряная].
Мокро → Мокраны.
МОШОК (Дбр. р-н Гом. обл.)

27. Мошóк [название железнодорожной станции около Дубровки – от названия
урочища], там мох расьцé [1982]. Мох → Мошок.
ПАРОХОНСК (Пнс. р-н Брест. обл.)
28. [Старое название – Липск-Парохонск. Пан, проезжая по выгоревшему селе-
нию на охоту,] ў старой липе нашóл икону, на порохне. И куда ие ни носилы, она обрат-
но пояўля́ласа. На тым месце дэрэўня [1990, О. Н. Дереш].
29. А Порохóнск дэрэвня святэ́е. Вся сьвятá бо тут Бóжа Мáты явилáся. Давно ужó.
Цэркóў стáра згори́ла, а вонá не згори́ла, «Мати Божая», образ. [Икону нашли в груше-
вом дереве.] Зробы́лы цэ́ркоў [посвящена Божьей Матери] и тэпэр сэло Порохóнск.
Ў порохни́ [1990, М. А. Исаченкова].
Порохна ‘зола, гарь’ → Парохонск.
30. Дэрэво росло и угасло, и у пороховыным дэрэве нашлы икону «Божа Маци»
[1990, О. Н. Дереш]. Пороховыно (дерево) → Парохонск.
ТХОРИН (Овр. р-н Жит. обл.)
31. Хатка такá булá, коли́сь соки́рами ше роби́ли, у сáмом куткý та хатка булá. Дед
був тáмака, соки́рим нарубáв, буды́ночка зроби́в, пéчку зроби́ли, димáрь у стéнку вве-
ли, ну и так и стоя́в буды́ночок тэй. И о цей тхур, шо земли́ ры́е, крýгом поры́в хáтку, о це
тхур там поры́л – и давай розвивáця Тхори́н. Больш да больш, да больш, да и пошлá –
Тхори́н. Так роскáзували свояки́ ты́е, стары́е. Так и залишы́лося на векáми. [Считают,
что селу 300 лет.] [1981, С. М. Толстая].
32. Коли́сь говорили: ешчé при пáншчине утёк от пáншчины чоловек, заховаўся
тут и живей. А дрýги приéхаў сюда и прáви: «Ты тут зары́ўся, як тхор (есть такá зверы´-
на, по хлевáх бéгае)». То дуже давно буўó. Так и зовéмося – Тхори́н [1981, Е. В. Мак-
симова].
Тхор ‘хорь’ → Тхорин. В первом тексте зверь выступает в роли своеобразного «культурного
героя», благодаря деятельности которого начало «развиваться» село, во втором тхор ‘хорь’ фигури-
рует в переносном значении –‘нелюдимый человек’.
ХИЛЬЧИЦЫ (Жтк. р-н Гом. обл.)

33. Нéкогда рэ́чка процекáла Хиль, шо хи́лая [она была], а [потом] она ви́сохла.
Сначала ў дзерéўни бы́ла сóрок хат [1983, М. Н. Толстая]. Хилый → Хильчицы.
ЧЕРВОНА ВОЛОКА (Лгн. р-н Жит. обл.)
34. Червóна Волокá – Крáсная Волокá. Калы́на вдоль рéчки [росла], то вона червó-
на, Волокá – ручеек [протекает] и в речку впадáе [1984, М. Р. Павлова].
35. Называеця так, бо колысь калына скрозь була по-над хатамы, то так и назвалы –
Червона Волока [1984].
36. Такá нáзва булá, як зáра, а звалос вонó так, бо речка булá и по-над нэ́ю булó
багáто калыны, то назвáлы – Чэрвóна, а Волóка – вроде канава и по два боки трава,
квэткы, да шчэ и вода [1984].
Калина → красный цвет → Червона.
Д. Предмет
В преданиях, основанных на «предметном» коде, значимым сюжетообразующим
элементом становятся представления о местных промыслах или конкретных событиях,
якобы имевших здесь место.
ДЯГОВА (Мнс. р-н Черниг. обл.)
37. Колы́сь ничóго тут не булó, дёготь гани́ли. Аттагó и Дяговá [1985, Е. В. Трост-
никова].
38. [Река, опоясывающая село, была раньше глубокой и судоходной. Там опроки-
нулась баржа с дегтем] [1985, Е. В. Тростникова].
Деготь → Дягова.
ЗОЛОТУХА (Клн. р-н Гом. обл.)

39. Залатýха – зóлата мнóга коли´сь булó. Старые люди кáжуть, што пан закопáў у нас
зóлата бóчки, такó у нас за селом, назывáеца Дубрóва [1983, Е. В. Тростникова]. Золото →
Золотуха.
ЛОПАТИН (Пнс. р-н Брест. обл.)

40. Ездила нéкая кралэ́ўа Бóна. Хто с чэм ўстрэчáў, так она и назыўáла дярéўню.
Ў Хлебáх стрэ´тилы с хлéбом, а ў Лопáтыне сниг откидáлы лопáтой [1985, А. А. Аста-
хова]. Лопата → Лопатин, Ср. аналогичный прием наименования целого куста поселений в наррати-
ве из Ровенской обл.: во время путешествия «царицы» в с. Золотом ей «было добре», в с. Замороченье
у нее «заморочилась» голова, в Сварицевичах она «стала сварыцца» (‘поссорилась’) со своим ездо-
вым, в Бронице ее кони бродили по воде и т. п. [см.: Белова, 2000, 10].
ЛЮБЯЗЬ (Лбш. р-н Волын. обл.)

41. [Льбезь – от польского слова «любовь». В давние времена село принадлежало
польскому пану, у которого была красавица дочь. Ее полюбил сын бедного рыбака.
Любовь была взаимной. Как-то рыбацкий сын пригласил дочь пана прокатиться по озеру
на лодке. На обратном пути поднялась буря, лодку опрокинуло, и возлюбленная рыбака
оказалась в озере. Он пытался ее спасти, но попытка была тщетной. Влюбленные уто-
нули. В это время озеро было безымянным. И пан решил назвать его Льбезь в честь
возлюбленных] [1985, Л. И. Жук]. Любовь → Льбезь (Любязь).
ПЕРГА (Ол. р-н Жит. обл.)
42. Коли́сь занимáлися пчóлима, а у пчóлах була перга, такá пласци́нка, яку зак-
ладáли пчóли. Потому и называецца Пергá [1984, Т. Я. Дидук]. Перга → Перга.
ХЛЕБЫ (Пнс. р-н Брест. обл.). Хлеб → Хлебы. См. № 40.
ЦЕЛЕХАНЫ (Пнс. р-н Брест. обл.)

43. Буў хан тут, и он похоронен в лéсе, недалёко от канала, там, гдзе Целехáны зáра.
Во табе и цéло хáна – Целехáны [1987, Т. В. Скакун в с. Гортоль Ивц. р-на Брест. обл.].
Тело хана (цело хана) → Целеханы. Ср. аналогичное предание, записанное непосредственно в Целеха-
нах: В давние времена в окрестностях села была найдена могила хана: «Быў вялiкi курган <…> А ў
магiле было цела хана» [см.: ЛгП, 320]. Сходным образом в народных преданиях объясняется и проис-
хождение названия Могилев: город основан на месте, где была «могила льва» – разбойника Машеки,
державшего в страхе всю округу [см.: Шейн, 1893, 451–453; ЛгП, 274–275, 277]. Ср. также народное
объяснение названия одного из исторических районов г. Каменца-Подольского Хмельницкой обл. –
Корвасары: «Корвасáры, вот улица Корвасáры. Колы́сь чумаки соль караванами возили, и тут были их
караваны. И жила тут одна жи́нка, назывáлася вона Сара, и все её уважали. Вона булá, ну, як…
Роксолана! И вот так и прозвали: “караван Сары” – Корвасары!» [2004, О. В. Белова].
Е. Эстетическая оценка
Названия данного типа основаны на реализуемых с помощью «топонимического»
нарратива субъективных представлениях носителей традиции о характере окружающей
местности (в частности, текстовую мотивировку получают такие понятия, как «красота»,
«чудо»).
РЯСНО (Ем. р-н Жит. обл.)
44. Ря́сно – цэ богáто, гáрно. Зде сады́ були́ я́блоневые дужэ богатые – от и казáли:
Ря́сно [1981, Е. Б. Владимирова]. Рясно ‘красиво’ → Рясно.
ЧУДЕЛЬ (Срн. р-н Ров. обл.)
45. Чудэ́ль буў, як óстров. Рэчка з однóе стороны́, прырóда чýдна. Оды́н чолоўéк,
пéрши, хто посэли́ўся, казáў: «Чýдно здесь!» [1984, А. А. Астахова]. Чудно ‘красиво’ →
Чудель.
46. Як основáлося сылó тилько нашэ, дэ клáдбишчэ, сама горка булá высока. Був
управляюшчый, як запы́сував, вы́шов на горку и сказáв: «Якое чудо… Хорошэ́...»
[1984].
47. То яки́сь чолови́к прийи́хаў суды́, де штось зроби́ў, да кáжэ: «Чýдо зроби́ў»
[1984, А. А. Астахова].
Чудо → Чудель.
Ж. Количество
Немногочисленная группа нарративов включает топонимы, мотивированные чис-
лительными.
СИМОНИЧИ (Ллч. р-н Гом. обл.)
48. [Раньше на месте деревни] булó семь дўорóў, и прозўáли Си́моничи [1986,
О. В. Санникова].
49. А Си́моничи, то булó кóлись, яки́е-то лю́ди перéхали сюды́. И тýтака постáвили
сем хат, назвáли Си́моничи [1986, О. В. Санникова].
Семь → Симоничи.
З. Действие
В нарративах этой группы отражена «предикативная» составляющая местной «ус-
тной истории» (какое-либо однократное или, напротив, повторяющееся в конкретном
локусе действие якобы дает начало поселению и мотивирует его название).
ВЕРХНИЙ ТЕРЕБЕЖОВ (Стл. р-н Брест. обл.)
50. Можэ, колись быў лес, да витэрэбили, тому мусиць Тэрэбежов [1984, И. В. Рен-
жина]. Теребить → Теребежов.
ВОЗНИЧИ (Овр. р-н Жит. обл.)
51. Возничи́. Пан говори́ў на жителей села – вóзнич, а люди потом прибавили и, и
стало Возничи́. Коли́сь зáмок быў [где жил пан], и все люди съезжались работать туда
[1981, М. Р. Павлова]. Возить → Возничи.
ВЫСТУПОВИЧИ (Овр. р-н Жит. обл.)
52. Екатерина Вторая выступáла здесь. Остановились еé кони на поле. И копи́тами
выбили озеро [1981, Ф. Бадаланова].
53. Катэри́на Пэ́рша тут выступала. На коне. И наше село назывáецца Выступóвичи
[1981, Л. М. Ивлева].
54. [Раньше село называли Вы́ступ, -овичи прибавили потом. Название произошло
от того, что Петр I и Екатерина II (sic!) шли войной (на кого – не знает) и выступили
(пошли в наступление) из этого места] [1981, А. Л. Топорков].
Выступать → Выступовичи. Возникновение села связывается также с историческими личностя-
ми, которые могут варьировать в разных нарративах.
КИШИН (Ол. р-н Жит. обл.)

55. На цем мёсте были непроходимые болотá, где росли лози́ны, водились змеи,
в болотáх киши́ло [копошилось], поэтому назвáли Киши́н [1984, В. С. Карапаева].
Кишеть → Кишин.
КОЗИНКИ (Куйб. р-н Калуж. обл.)

56. А да нас йих назвáли Кази́нки. Каву-та ж тут казни́ли в кази́нках, гаваря́ть,
а вот тут Страми́ловка, там страми́ли [1985, В. И. Харитонова]. Казнить → Казúнки
(Козúнки).
КОВНЯТИН (Пнс. р-н Брест. обл.)

57. Ковня́тин – тут образовáлася в пэ́ршую óчэрэдь кузница, а потом стáли прибав-
лятыся лю́ды [1981, А. В. Гура]. Ковать → Ковнятин. Мотивация выражена имплицитно, рекон-
струируется через упоминание в рассказе кузницы.
КОПАЧИ (Чрнб. р-н Киев. обл.)

58. Сюды яки́хсь людей засылали, и яны́ дýжо славно копали, дóбре копали, а шо
ўоны́ копали, ўот я не знаю. Мо, якó золото чы глину, чы я не знаю. И цэ назўáли нáшы
Копачы´ [1985, О. В. Санникова]. Копать → Копачи.
МАЛЫЕ АВТЮКИ (Клн. р-н Гом. обл.)
59. Манголы нападали. Было адно село, и люди ўтякали аттуда. Меньшая часть
пабéгла на адну сторану балота, бóльшая – на другую. Назвали – Малые Аўтёки (ўтёки,
ўтекáть) и бальшые. А щас Аўтюки [1983, Л. Г. Александрова].
60. Были́ два браты́ – кáтаржники. И ось раз ены́ утекли́ з тюрьмы́, и пэйшли́ ены́
ў дно сéлишча. Пожыли́ ены́ трóхи, и дин брат – бóльшы – пэйшóў ў другое сéлишча.
Чагó ены́ разэйшли́ся, нихтó не вéдае. И стали говоры́ть, што сялó, дзе жыў бóльшы
брат, назвали Вели́кия Ўцёки, а дзе жыў мéньшы брат – Малые Ўцёки. Ось з éтих слов и
зовуть сёлы Мáлыя Ўцюки́ и Велики́кия Ўцюки́ [1983, Л. Г. Александрова].
Утекать ‘убегать’ → Автюки.
ОБРОВО (Ивц. р-н Брест. обл.)

61. Недалёко Ми́трыча [там люди жили], а у Обрóве люди мéрли [так как кругом
болота были]. Кагó как засýдяць, так сюды. А кааб не мéрли, обрóк клáли. [Отсюда –
Обрóво.] [1987, М. М. Третьяк]. Оброк класть (т. е. давать обет) → Оброво.
62. [Обрóво – старое название деревни.] Это, знаете, тут недалёко були [деревня]
Ми́трыча. Отец Митрыча сюда населиў обрóк и церковь пастрóили [1987, М. М. Третьяк].
Оброк (давать) → Оброво.
63. Людей як засýдять, так ссылáли сюды́ на ссылку [а здесь они умирали, т. е. их
обрекали на смерть] [1987, М. М. Третьяк]. Обрекать → Оброво.
СТРАМИЛОВКА (Куйб. р-н Калуж. обл.) С(т)рамить → Страмиловка. См. № 56.
ТОНЕЖ (Ллч. р-н Гом. обл.)

64. У нас река булá, дак один чалоўéк топи́ўся, дак други́й ему крычи́ть: «Тóнешь!
Тóнешь!» [1983, А. А. Астахова]. Тонуть (тонешь) → Тонеж.
И. Трансформация (искажение) топонима
В отдельную группу можно выделить названия, которые самими носителями тра-
диции осознаются как трансформированные, измененные. При этом иногда в фольк-
лорных рассказах выстраивается целая цепочка имен, наглядно демонстрирующая этапы
изменения первоначального названия или причины несоответствия исходного имени
бытующему в настоящее время названию села.
ВЕЛИКАЯ ВЕСЬ (Рпк. р-н Черниг. обл.)
65. Як була вайна турэцка, то с тей вайны весьть пришла якáя вели́ка (чи начальник
убит буў, чи шо), так и село празвáли – Великая Весьть, затем Весь стало [1985, Е. А.
Рогалина, С. А. Антошина].
66. Хтой-то царь висть принéс, то так сáмо и назвали – Великая Весть. А затем
[последняя] буква вы́летила [1985, Е. А. Рогалина, С. А. Антошина].
Весть → Весь.
ВЕТЛЫ (Лбш. р-н Волын. обл.)

67. Тут, гдэ Вэ́тлы, був город, и булó тут кня́жэство у нас. О тут у нас есть за рекóю
грудóк, то тут сэди́ў дом того князя. Алэ татары прийшлы, ёгó забрáлы ў плен и розби́-
лы и спали́лы тэ́я гóрода. То остáлося пять чолови́к, и постáвилы хаты́ над рекою. А
колы́-то гора, видно, то там стойи́ў город. И тут крепость была и то княжество. Я бáчыв
стародáвний план [карту], и Мьётлы было написано, такéй, як Харьков, Киев – такы́е
города. [Почему «Мётлы»?] Колы́ся робы́лы, той город займáўся метлáми; кóло ли́са
сэди́ў да робы́ў мэ́тлы. Ёгó и прозвáлы такó. А вжэ тэпэ́р Вэ́тлы то Вэ́тлы. А бáчитэ, то
стародавний город колы́ся був, алэ́ ёго спали́лы татары [1985, Г. И. Берестнев]. Мётлы →
Ветлы. Первоначальное название города (якобы даже обозначенного на «стародавних» картах) обус-
ловлено, согласно преданию, занятием местных жителей (делали метлы). После того как татары (ср. №
73, где в роли разрушителей города выступают шведы) сожгли город, он возродился под названием
Ветлы.
ЖЕРЕЛЁВО (Куйб. р-н Калуж. обл.)

68. Раньше здесь был барин, у ниво был пастух Нил. Этат пастух у ниво жил-жил
и стал рывня́ца с барином. Он пастрóил сибé завод, тут-та кирпичнай. На этам завóди
делали жóрна, где выжыгáли кирпич. Па этим жóрнам и назвáли, мол, Жырилёва. Сна-
чала звали Жóрна, а патóм Жирилёва. А барыня влюбилася в э´тыва Нила, а барин
куда-то уехал, патаму што жóрна не давали барину спасть, а Нил нарошна их ўключáл
[1985, О. Н. Патрушева]. «Жорна» → Жерелево.
КИШИН (Ол. р-н Жит. обл.)
69. Кишин от тишина образовался. Тихое место, кругом Полесье. В Олéвске був
царь Олег. Рядом хутор, где тихо-тихо всегда булó, назвали Тиши́н, потом Кишинóм
стал [1984, В. С. Карапаева]. Тишин → Кишин. Если первоначальное название мотивировано
особенностями местности («тихо-тихо всегда булó»), то искаженное название остается без объяснения.
ОЗДАМИЧИ (Стл. р-н Брест. обл.)

70. Быў у вёски хлопец Одам. Неяк яго назвали Оздамец. Отсюда и прозвали
вёску Оздамичы [1984, М. Яровцева]. Одам (Адам) → Оздамец → Оздамичи.
ОЛТУШ (Млр. р-н Брест. обл.)
71. [Первым жителем села был Евтýх, и село стали называть Евтýшье, но дьяк был
косноязычен, да и другие плохо выговаривали, поэтому Евтýшье превратилось в Овтý-
шье, а затем в Олтуш] [1985, О. Крюкова]. Евтух → Евтушье → Олтушье → Олтуш. Искаже-
ние имени первонасельника. Ср. рассказ из с. Жихово (№ 5), где несоответствие исходного имени
названию села остается немотивированным.
ПРИСНО (Втк. р-н Гом. обл.)

72. Приснó раньшэ Прэснó былá, прэ́снай вады́. Раднички́ ў селé есть [1982,
Е. Б. Владимирова].
73. [Раньше село называли не Прúсно, а Прéсно, т. е. несоленое] [1982, А. Л. Топорков].
Пресное → Пресно → Присно.
К. Оттопонимические названия
В большинстве случаев объяснение происхождения названия населенного пункта
от какого-либо другого местного топонима носит народно-этимологический характер.
При этом первоначальный топоним чаще всего является названием исчезнувшего объекта
(разрушенный город, пересохшая река и т. п.).
ВЕТЛЫ (Лбш. р-н Волын. обл.)
74. Тут колы́сь был деревья́ный город Вéтка. Когда швéды нападали, разбили сей
город, зроби́ли посёлок, назвали Вéтла [1985, Е. В. Лесина]. Ветка → Ветла. Село, возник-
шее на месте разоренного города, носит название, созвучное первому, но отличающееся от него. Мотиви-
ровка изменения названия неясна. Ср. № 67.
РАДЧИЦК (Стл. р-н Брест. обл.)

75. Здесь булá река, называлася Рáчка. А от этого назвали Рачицк [1984, А. А. Плотникова].
76. Шчэ не за нáшой памяти в сели протикáла рикá Рачка, потом она всóхла. По ии́
и назвали село [1984, Л. Сичкарь].
Рачка → Радчицк.
Л. Переименования
Отдельно следует рассматривать случаи, связанные с переименованием населен-
ных пунктов. При этом и старое, и новое название могут быть мотивированы с точки
зрения народной топонимии.
АНДРЕЕВКА – часть с. Хоробичи (Грд. р-н Черниг. обл.)
77. [Раньше это было отдельное село, называлось Раздереевка, так как река Хоро-
бор обтекала его с двух сторон. Там жила одна ведьма, сын которой утонул в реке
Хоробор. За это ведьма осушила реку, а Раздереевку назвала именем своего сына
Андрея] [1980, О. В. Белова]. Андрей → Андреевка. В рассказе присутствует мотив заклятия реки
(озера, моря) матерью (ведьмой, царицей, королевой), чей ребенок утонул в реке [см.: Белова, 2000,
10; ЛгП, 375–377]. Ср. легенду, связанную с с. Гортоль Ивц. р-на Брест. обл.: «Когдáсь на мéста
Гóртоли булó мóра. А ў чóўне пáни праязджáла и заклялá мóра, как Таé стáла балатóм. А балатó пасля́
вы́сахла. Во и дзярэ́ўня тут» [1987, Т. В. Скакун].
Народная топонимия, как и другие фольклорные формы, проявляет тягу к вари-

ативности. Так, в одном селе нередко бытуют несколько равноправных версий
происхождения его названия, в которых репрезентированы различные модели номина-
ции и их сочетания. Есть такие примеры и среди материалов Полесского архива.
БАРБАРОВ (Мзр. р-н Гом. обл.)
78. Здесь жил помещик, его звали Бар. Потом приставили еще букв, и стало Бар-
Бар-óв. На месте озера перед барской усадьбой были жилища когда-то, но однажды
они провалились под землю, и на этом месте стало озеро. Оно такое глубокое, что и дна
у него нет [1983, А. В. Гура]. Бар → Барбаров (А+И).
79. У помещика – пана Гóрвата – была дочь Барбара, в честь нее назвали село
[1983, А. В. Гура]. Барбара → Барбаров (А).
80. Здесь много растет барбариса [действительно, на территории бывшей помещи-
чьей усадьбы его много], поэтому село называется Барбарóв [1983, А. В. Гура]. Барба-
рис → Барбаров (Г).
81. [Раньше в селе было много войн, а всё село было изрыто рвами, и борьба
в основном шла за ров. Отсюда и название села: борьба за ров – Барбаров] [1983,
Е. Крапивская]. Борьба за ров → Барбаров (Е).
ВЕЛУТА (Лнн. р-н Брест. обл.)
82. Волутá. Тут пры цары́зме булá тюрьма, буў перавáлочны пункт. Так мóжа, што
люди волочы́лися, так и пошлó [1991, Т. Р. Федукович]. Волочиться → Волута → Велута
(З+И).
83. От пóльскага слóва «волута», што знáчыть «лáпоть». Так, кáжуть, нáзва пошлá
[1991, Т. Р. Федукович]. Волута ‘лапоть’ → Велута (Д).
ГОРТОЛЬ (Ивц. р-н Брест. обл.)
84. Був пан Гéртэль, ту посели́вса [по его имени назвали деревню] [1987, Е. А. Дмитри-
ева]. Гертель → Гортоль (А+И).
85. Жыў пан багáты, ды дом ягó на гарýшцы стая́ў, гóрцы. Ну и сялéнне празвáли –
Горка, Горкаль. А ужэ пóтым и Горталь [1987, Т. В. Скакун]. Гора → Горка, Горкаль →
Гортоль (Г+И).
86. У дáвносци цеклá рэчэ́чка тут, и зáра Таé мéсца кли́чацца – Рэ́чка. На ёй пас-
трóили порт, а заты́м и сялéнне. Пóрталь кликали. А як Пóрталь, дак и Горталь [1987,
Т. В. Скакун]. Порт → Порталь → Горталь (Гортоль) (Г+И).
ГРАБОВКА (Гом. р-н Гом. обл.)
87. [Село названо от речушки Грáбовки или Грабиловки или от грабовых лесов]
[1982, Л. Н. Виноградова, выписки из альбома «История с. Грабовка», составленного
школьными учителями по опросам старожилов]. Грабовка (река) → Грабовка (Г), Грабилов-
ка (река) → Грабовка (Г+И), Граб → Грабовка (Г).
88. [В ложбине под нынешним поселком Красным (4 км от Грабовки) в густых
лесах жили вдоль почтовой дороги разбойники, нападавшие на проезжих людей] [1982,
Л. Н. Виноградова, выписки из альбома «История с. Грабовка»]. Грабить (грабители) →
Грабовка (З+Б).
89. [На месте нынешнего села было прежде небольшое селение с другим названи-
ем – Гончаровка (ныне хутор с тем же названием), где развито было гончарное дело.
Когда польские помещики – владельцы этих земель, – стали строить усадьбу, они при-
гласили многих землекопов для устройства пруда. Их называли тогда «грабари́». Мес-
то, где разместились в шалашах эти «грабари» – недалеко от имения, – стало называться
«Грабовка». Постепенно название «Гончаровка» забылось, и все село стало называть-
ся «Грабовка»] [1982, Л. Н. Виноградова, выписки из альбома «История с. Грабовка»].
Грабари → Грабовка (З+Б).
КАРТУШИНО (Стрд. р-н Брян. обл.)

90. Картýшыно – мóжэт патамý, што картошка у нас расьтé, харошая картошка.
А ешé гаварятя́т, што кагдá-та тут была речька, и речька судахóдная. Кáла дирéктара –
мост, и там нашли я́карь. Гаваря́т, кагдá-та прахади́л здесь карабль и сламáлса. А капи-
тан на том караблé был Картóшын. Ани́ здесь астанави́лись и назвáли мéста Картóшы-
на, или Картýшына [1982, Е. Б. Владимирова]. Картошка → Картушино (Д) и Картошин →
Картошина (Картушино) (А+И).
НОБЕЛЬ (Зрч. р-н Ров. обл.)

91. Быў город это у нас: Нэ́бэль, город Нэ́бэль, а ужэ́ мы зовéм Нóбыль, село нáшэ
ужэ́. Той город… дэ-то вóйны яки́ булы́, яки́-то зáмкы тут булы́, дэ-то у нас тут зовýть
якé-то зáмчишча, вот там – зáмок, якы́сь короли́ булы́, королéвский. Татáры воювáли
тут у нас, татáрку уби́ли нáшы, дáжэ мий рóдствэник, дэ-то моéе дэ-то прабабушки,
яки́-то мужык уби́в татáрку, дэ-то там горб – Татáрка зовýть ей, там вин еé уби́в, ту
татарку. Мни́го вóен булó, и двэня́цт цэ́рквэй булó, вот там за озером булá дэ-то, вот там
башня, вот на тий гори́ цэ́рков стояла, там вся́ки цэ́почки, вся́ки таки́ крэ́стики нахóды-
ли, пря́мо ди́ты шукáли и усё нахóдыли там. Тут буў порт яки́й-то, говóрать. [Почему
города не стало на том месте?] Той город? Изны́шчиўся, вот вóйны булы́, изны́шчиўся,
тут остáло ужэ́ нишчó такé, яки́х-то людэ́й, говóрять, насэли́ли ужэ́, нáшы ужэ́ фами́-
лийи, дэ-то яки́ насэля́ли откуда йих сюда. И вот стáла дэрэ́вня. Нэ́быль – ничóго нэ́ було
тут, нéбыль, это такá нэ́быль, шо ничуго нэ́ было, тут воóпшчем пýстка булá, пустое
место булó, то нэ́быль. [Все-таки, название села – по названию «старого города» или
пустоши после исчезновения «города»?] Якáто нэ́быль, чи город, чи тáмочки вонó ужэ́
после тóго, ужэ́ это нэ́быль назвали [1984, А. А. Плотникова]. Небыль → Нобыль (Нобель) (К),
Небыль → Нобель (Г). В пространном нарративе, представляющем фрагмент «устной истории» с. Но-
бель, сочетаются две версии относительно возникновения села и его названия. Согласно первой,
на этом месте был прежде город Нэ́бэль, ставший впоследствии селом, название которого изменилось
в Нóбыль (см. разд. И). Согласно второй версии, город исчез в результате многочисленных войн, и
на месте пустоши, где «ничего не было», где была одна «небыль», и возникло село. Обе версии для
информанта одинаково значимы и не противоречат одна другой, именно поэтому настойчивый вопрос
собирателя, какая же из версий приоритетна, остается без ответа. Показателен в этой связи «встроен-
ный» в рассказ эпизод с упоминанием татар и горы Татарки. Этот эпизод относится к первому
хронологическому пласту истории с. Нобель, ко времени существования «старого» города; в то же время
информант проецирует этот эпизод на историю своей семьи (т. е. тех самых новопоселенцев, освоивших
пустошь после исчезновения первого города), утверждая, что именно один из его предков убил на горе
татарку. Отметим, что рассказ о предке, одолевшем в поединке татарку (турчанку, шведку), достаточно
широко распространен в повествовательной традиции Полесья [см.: Белова, Петрухин, 2001, 295].
Еще одна особенность «топонимических» нарративов состоит в том, что одно и то

же название, обладающее в глазах носителей традиции достаточно прозрачной («чита-
емой») внутренней формой, мотивируется текстами, объединенными тематически. Так,
в различных версиях происхождения названия с. Жаховичи присутствует общий ком-
понент со значением ‘страх’, ‘наводить страх/пугать’:
ЖАХОВИЧИ (Мзр. р-н Гом. обл.)
92. Кали́шь буў трус – жах. Йон бая́ўса ўсегó. Пасели́ўса тут, дак стали зваць
Жахави́чи [1983, А. А. Кибрик]. Жах ‘трус’ → Жаховичи (А).
93. Кáжуць, што нéкии жыды́ были́ да жахáлиса – спугáлиса, мóжэ хто страшы́ў
йих. [На вопрос, что же пугало жителей, был дан такой ответ:] Такое дзи́ло: жáхало
людзей – што-то хóдзило п а земли и гавари́ло [1983, Е. С. Лебедева]. Жахаться ‘бояться’ →
Жаховичи (Б).
94. [В старину крестьяне] пáньшчыну раби́ли. Паны́ жахáли людзей [1983, А. А. Киб-
рик]. Жахать ‘пугать’ → Жаховичи (З).
Белова, 2000 – «Чужие» в Полесье / Публ. и коммент. О. В. Беловой // Живая старина. 2000. № 3. С. 9–10.
Белова О. В., Петрухин В. Я. «Невелыке царство було, а врэдливэ…»: История в свете народной
этиологии // Славянский альманах, 2000. М., 2001. С. 286–303.
ЛгП – Легенды i паданнi / Склад. М. Я. Грынблат, А. I. Гурскi. Мiнск, 1983.
ПЭС – Полесский этнолингвистический сборник: Материалы и исследования / Отв. ред. Н. И. Тол-
стой. М., 1983.
Сокращения в названиях областей и районов Полесья
Втк. р-н Гом. обл. – Ветковский район Гомельской области
Гом. р-н Гом. обл. – Гомельский район Гомельской области
Город. р-н Хмельн. обл. – Городокский район Хмельницкой области
Грд. р-н Черниг. обл. – Городнянский район Черниговской области
Дбр. р-н Гом. обл. – Добрушский район Гомельской области
Дрг. р-н Брест. обл. – Дрогичинский район Брестской области
Ем. р-н Жит. обл. – Емильчинский район Житомирской области
Жбн. р-н Брест. обл. – Жабинковский район Брестской области
Жтк. р-н Гом. обл. – Житковичский район Гомельской области
Зрч. р-н Ров. обл. – Заречненский район Ровенской области
Ивц. р-н Брест. обл. – Ивацевичский район Брестской области
Кбр. р-н Брест. обл. – Кобринский район Брестской области
Клн. р-н Гом. обл. – Калинковичский район Гомельской области
Куйб. р-н Калуж. обл. – Куйбышевский район Калужской области
Лбш. р-н Волын. обл. – Любешовский район Волынской области
Лгн. р-н Жит. обл. – Лугинский район Житомирской области
Ллч. р-н Гом. обл. – Лельчицкий район Гомельской области
Лнн. р-н Брест. обл. – Лунинецкий район Брестской области
М.-К. Гом. обл. – Муровано-Кириловецкий район Гомельской области
Мзр. р-н Гом. обл. – Мозырский район Гомельской области
Млр. р-н Брест. обл. – Малоритский район Брестской области
Мнс. р-н Черниг. обл. – Менский район Черниговской области
Н.-В. р-н Жит. обл. – Новоград-Волынский район Житомирской области
Нрв. р-н Гом. обл. – Наровлянский район Гомельской области
Овр. р-н Жит. обл. – Овручский район Житомирской области
Ол. р-н Жит. обл. – Олевский район Житомирской области
Пнс. р-н Брест. обл. – Пинский район Брестской области
Птр. р-н Гом. обл. – Петриковский район Гомельской области
Рпк. р-н Черниг. обл. – Репкинский район Черниговской области
С.-Б. р-н Сум. обл. – Середино-Будский район Сумской области
Срн. р-н Ров. обл. – Сарненский район Ровенской области
Стл. р-н Брест. обл. – Столинский район Брестской области
Стрд. р-н Брян. обл. – Стародубский район Брянской области
Хнц. р-н Гом. обл. – Хойницкий район Гомельской области
Чрнб. р-н Киев. обл. – Чернобыльский район Киевской области
* * *
Ольга Владиславовна Белова – кандидат филологических наук, ст. науч. сотр.

Института славяноведения РАН (Москва).
Н АУ Ч Н А Я Ж И З Н Ь
КОНФЕРЕНЦИИ, СЪЕЗДЫ
СИМПОЗИУМЫ
X Всеукраинская конференция
«Украинская ономастика на пороге III тысячелетия:
состояние и перспективы развития»
(Тернополь, 2–3.10.2003)
2–3 октября 2003 г. в Тернополе состоялась Х Всеукраинская ономастическая конференция.
Ее тема – «Украинская ономастика на пороге III тысячелетия: состояние и перспективы развития».
Ономастические конференции на Украине проводятся регулярно – раз в два года. Место проведения
меняется: на заключительном пленарном заседании каждой конференции определяется, в каком науч-
ном центре состоится следующая. Так, хозяевами предыдущей конференции были ономасты Кировог-
радского педагогического университета им. В. Винниченко во главе с известным топонимистом д-ром
филол. наук, проф. В. В. Лучиком. Нынешняя конференция готовилась под руководством видного
ономаста д-ра филол. наук, проф. Д. Г. Бучко. Как и кировоградская, тернопольская школа ономасти-
ки сейчас очень сильна и кадрами, и научными результатами. За последние несколько лет здесь было
подготовлено несколько интересных кандидатских диссертаций по топонимике (Я. Редьква, М. Мрыг-
лод, В. Котович) и антропонимике (Б. Близнюк, Г. Панчук, Г. Бачинская, С. Шеремета).
С историей Тернопольского государственного педагогического университета им. Владимира
Гнатюка и его теперешней жизнью участников конференции ознакомил ректор университета, член-
корр. АПН Украины, д-р педаг. наук, проф. В. Кравец. С докладами на пленарном заседании выступи-
ли: член-корр. НАН Украины, д-р филол. наук, проф. А. Непокупный (Киев) – «ХІІІ Международный
съезд славистов (Любляна, 2003) и некоторые вопросы ономастики», член-корр. РАЕН, д-р филол. наук,
проф. А. Суперанская (Москва) – «Ономастическое пространство», д-р филол. наук, проф. Е. Воль-
нич-Павловская (Варшава) – «Польский взгляд на проблему стандартизации географических назва-
ний на Украине», д-р филол. наук, проф. П. Чучка (Ужгород) – «Проблемы этимологической
интерпретации фамилий украинцев», канд. филол. наук, доц. О. Карпенко (Одесса) – «Личные имена
как концепты и формы их профилирования».
В дальнейшем, на протяжении двух дней работа конференции велась в трех направлениях: то-
понимика, антропонимика, литературная ономастика. Каждое из них было представлено двумя секциями.
Топонимисты заслушали и обсудили следующие доклады: В. Котович (Дрогобыч) – «Древние
ойконимы Дрогобыччины», Я. Редьква (Черновцы) – «Хронологизация и локализация как системные
явления в региональной ойконимии», Е. Ткаченко (Славянск) – «Типология форм ойконимной и апелля-
тивной лексики (в границах Слобожанщины)», Л. Радьо (Тернополь) – «Ойконимы на *-jь (*-jа, *-jе),
положение дефиса локализированные на территории Тернопольской области: семантика производя-
щих основ», И. Волянюк (Тернополь) – «Ойконимы на -івці, -инці на территории южной Волыни
(в границах Тернопольской области)», И. Бурковецкая (Умань) – «Ойконимы западной Черкащины
в дериватологическом освещении», Ю. Абдула (Кировоград) – «Суффиксальные ойконимы Харьков-
ского наместничества конца XVIII в., образованные от личных имен», Л. Дикая (Тернополь) – «Коли-
чественная и качественная характеристика ойконимных моделей восточного Подолья», Д. Бучко
(Тернополь) – «Продуктивность и локализация главных структурных моделей в ойконимии Украи-
166 НАУЧ НА Я Ж И ЗН Ь
ны», О. Крыжанивская (Кировоград) – «Названия улиц и частей села Цыбулевого Знамянского рай-
она Кировоградской области», Т. Гаврилова (Черкассы) – «Коннотативно маркированные названия час-
тей села (на материале говоров Черкащины)», М. Романюк (Ужгород) – «Западноукраинская урбанонимия
в свете социально-политических преобразований конца ХХ в.», Р. Ляшенко (Кировоград) – «Динамика
урбанонимов позднезаселенного региона Украины (на материале Кировоградщины)», С. Окопник (Умань)
– «К истокам становления составных гидронимов украинского языка», М. Торчинский (Умань) – «Гидро-
нимия бассейна Калюса», И. Демешко (Кировоград) – «Явление трансонимизации в проприальной лекси-
ке северо-восточного Полесья», Н. Лесовец (Луганск) – «Особенности именования магазинов г. Луганска»,
Н. Лисняк (Тернополь) – «Проприальные основы в микротопонимии западного Подолья», Н. Кутуза
(Одесса) – «Специфичность одесской эргонимии», Т. Миколенко (Тернополь) – «Названия городских
объектов в разговорной речи тернополян», Т. Поляруш (Кировоград) – «Структура и функционирова-
ние составных названий в разных классах топонимов», А. Зеленько (Луганск) – «Семантика собственных
названий с точки зрения лингвистического детерминизма», Л. Невидомская (Тернополь) – «Об импли-
цитных компонентах лексической семантики нарицательных и собственных названий», С. Ковтюх (Киро-
воград) – «Особенности склонения омонимических онимов разных классов».
В антропонимическом блоке на данной конференции заметно усиление внимания ученых: а) к много-
аспектному исследованию функционирования современных украинских фамилий в отдельных регионах
Украины, в том числе к изучению роли славянских автохтонных личных собственных имен в процессе
становления этого антропонимического класса; б) к наблюдениям за современным функционированием
личных собственных имен в отдельных населенных пунктах (областных и районных центрах); в) к изуче-
нию особенностей функционирования современных украинских прозвищ (индивидуальных и родо-
вых); г) к вопросам нормы и кодификации в антропонимии.
В антропонимических секциях были заслушаны, в частности, следующие доклады: И. Фарион
(Львов) – «Проблема онтологической природы антропонима», С. Вербич (Киев) – «Названия гидро-
объектов бассейна Днестра как источник реконструкции древних славянских антропонимов», А. Ива-
ненко (Киев) – «Антропонимы с основой хот- в названиях населенных пунктов Украины (на славянском
фоне)», Г. Панчук (Тернополь) – «Славянские автохтонные личные собственные имена в основах фами-
лий Ополья», Г. Бачинская (Тернополь) – «Славянские композитные и откомпозитные имена в основах
фамилий переселенцев из Польши на Тернопольщину», М. Лесив (Люблин, Польша) – «Безсуффик-
сальные фамилии современных жителей Монастырщины Тернопольской области, производные от лич-
ных имен», Л. Кравченко (Киев) – «Фамилии западной части Полтавщины, образованные от личных
собственных имен христианского происхождения», Л. Осташ (Львов) – «Суффиксы с согласным
-k- в чешских личных собственных именах славянского происхождения», Н. Свистун (Тернополь) –
«К вопросу о вариантах имен (на материале метрических книг и журнала выдачи свидетельств о рожде-
нии Тернопольского городского ЗАГСа)», С. Панцьо (Тернополь) – «Нольсуффиксальные субстан-
тивы как лексическая база фамилий лемков», О. Петрова (Кировоград) – «Особенности украинской
псевдонимной номинации по отношению «человек – природа», О. Вербовецкая (Тернополь) – «Нео-
фициальные именования жителей современного села (на материале антропонимии сел Великий и Ма-
лый Говылив Тернопольской области)», Г. Нитка (Тернополь) – «К вопросу о становлении фамилий
Западного Подолья», А. Пеляк (Тернополь) – «Структура фамилий немецких поселенцев Галичины
конца XVIII – начала XIX в.», Н. Рульова (Черновцы) – «Семантика производящих основ фамилий Запад-
ного Подолья», А. Бучко (Тернополь) – «Способы образования украинских фамилий: морфологический
способ», Р. Осташ (Львов) – «Реестр Войска Запорожского 1649 года как источник для этимологизации
украинских фамилий», Б. Близнюк (Тернополь) – «Модели именования личности на Гуцульщине в источ-
никах письменности XV–XVI вв.», И. Ефименко (Киев) – «Украинские антропонимные композиты XVII
в. (на материале «Переписных книг 1666 г.»)»Н. Бренер (Луганск) – «Отфамильные прозвища-ассоциаты
Луганщины», М. Наливайко (Тернополь) – «Современные прозвища верхнего Поднестровья».
В секциях, посвященных решению проблем литературной ономастики, с докладами выступили:
Э. Боева (Одесса) – «Текстовая трансформация заглавий в “Малой прозе” М. Коцюбинского»,
А. Гладина, В. Сенина (Чернигов) – «Антропонимы и их разновидности в творчестве Тараса Шевченко
как средство художественной выразительности и образности», Т. Антонюк (Киев) – «Проприальная
номинация персонажей в романе Раисы Иванченко “Отрава для княгини”», О. Чыжмар (Ужгород) –
«Импрессионизм литературно-художественного антропонимикона новелл Ф. Потушняка», С. Левоч-
КОНФЕРЕНЦИИ, СЪЕЗДЫ, СИМПОЗИУМЫ 167
кина (Черкассы) – «Концептуальная структура антропонимов: фрейм негативного героя (на матери-
але жанра фэнтези)», Н. Быяк (Тернополь) – «Собственные названия реальных исторических лиц и
литературных и мифологических персонажей в переводах украинских художественных произведений
на немецком языке», О. Филатова (Донецк) – «Интерлингвальные коннотации литературной онимии
(на материале имени Гамлет)», О. Неймет (Ужгород) – «Об источниках литературно-художественной
антропонимии Ф. Мориака», Э. Кравченко (Донецк) – «Аллюзийные подтексты имени и образа м’сье
Пьера в романе В. Набокова “Приглашение на казнь”», А. Шотова-Ныколенко (Одесса) – «Функции
топонимов в романе Ю. Яновского “Мастер корабля”», В. Буда (Тернополь) – «Стилистическая функция
топонимов в романе У. Самчука “Горы говорят”», А. Соколова (Измаил) – «Андронимы в романах Г.
Тютюнника “Водоворот” и В. Земляка “Лебединая стая”», Н. Павликовская (Винница) – «Ономастикон
романа “Хмары” И. Нечуя-Левицкого», Л. Селивестрова (Харьков) – «Фразеологизмы с собственными
названиями в идиолекте Яра Славутича», Л. Панасюк (Донецк) – «Онимия как средство времяпростран-
ственной локализации действия в первом романе тетралогии Т. Манна “Иосиф и его братья”», О. Слюсар
(Черновцы) – «Исторические поэтонимы в произведениях “украинской школы” польского романтизма
(на примере дум и думок Юзефа-Богдана Залеского)», О. Кличук (Черновцы) – «Начало сказочной они-
мии в творчестве Роалда Дала “James and the Giant Peach”», В Калинкин (Донецк) – «Онимное простран-
ство и поэтонимосфера: общее и специфическое в объеме и содержании», Г. Лукаш (Донецк) – «Главные
тенденции формирования ономастикона поэзии 90-х годов», Т. Беценко (Сумы) – «Особенности функци-
онирования собственных именований в украинских народных думах», М. Мельник (Одесса) – «Специфика
функционирования онимов в поэзии», Б. Коваленко (Каменец-Подольский) – «Собственные имена в
структуре западноподольской фраземики», Л. Пархонюк (Тернополь) – «Ойконимы в составе аппозитив-
ных конструкций: орфографические особенности их функционирования в языке газеты», Т. Олийнык
(Тернополь) – «Собственные названия как выразители символов в современном английском языке».
После окончания работы секций в рамках конференции состоялось заседание круглого стола
«Проблемы современной ономастической терминологии». Оно было посвящено вопросам усовершен-
ствования ономастической терминологии в славянских языках. Большой интерес вызвал доклад член-
корр. РАЕН, д-ра филол. наук, проф. А. В. Суперанской, которая предложила участникам конференции
для обсуждения список новых антропонимических терминов, связанных с обозначением различных
отношений родства. В обсуждении приняли участие: д-р филол. наук, проф. П. Чучка, д-р филол.
наук, проф. Д. Бучко, д-р филол. наук, проф. В. М. Калинкин и др. Выступившие обратили внимание
на то, что ряд названий отношений родства, особенно между дальними родственниками, еще не охва-
чен ономастической терминологией и подчеркнули, что в украинском языке и в социуме отдельных
этнических регионов Украины существуют некоторые особенности в иерархии родства, в названиях
отношений родства, в способах именований и др., обусловленные этнографическими (традиции, обы-
чаи) и социальными обстоятельствами. Например, на Бойковщине мелкая шляхта пыталась держаться
обособленно в крестьянской среде (отдельные от односельчан того же вероисповедания, браки только
среди своих и т. п.)1. Эта обособленность проявилась и в антрпонимии (например, наличие родовых
шляхетских прозвищ – «придомков», за которые они крепко держатся и сейчас).
Материалы конференции были изданы в двухтомном сборнике: Наукові записки. Серія: Мовоз-
навство. – Тернопіль: ТДПУ, 2003. – Вип. 1. – Т. 1–2.
В конце тернопольской конференции из нескольких заявок на место проведения следующей
конференции был избран Донецкий национальный университет. Подготовка к следующей Всеукраин-
ской ономастической конференции будет проходить в Донецке под руководством д-ра филол. наук,
проф. Е. С. Отина и д-ра филол. наук, проф. В. М. Калинкина.
Вочко-Кульчицький І. Про наше лицарство на Бойківщині // Бойківщина: Монографічний збірник

матеріалів про Бойківщину з географії, історії, етнографії і побуту. Філадельфія; Нью-Йорк, 1980.
Коць-Григорчук Л. Об’єкти дослідження – діпінті ікон // Діалектологічні студії. 1. Мова в часі і
просторі: Збірник на пошану Дмитра Гринчишина / Інститут українознавства ім. І. Крип’якевича НАН
України. Львів, 2003. С. 31–39.
Р. И. Осташ, Л. Р. Осташ (Львов)

РЕЦЕНЗИИ
Именослов: Заметки по исторической семантике имени / Сост. Ф. Б. Успен-

ский. – М.: Индрик, 2003. – 280 с.
Сборник «Именослов: Заметки по исторической семантике имени» по разным причинам должен

занять важную, но пустующую нишу среди ономастических изданий (и без того сейчас очень редких).
Во-первых, он имеет ярко выраженный междисциплинарный характер: Ф. Б. Успенскому удалось
объединить «под одной крышей» ономастические штудии, выполненные не только лингвистами, но и
литературоведами, культурологами, историками. Такая междисциплинарность, свидетельствующая
об интересе к проблемам ономастики со стороны представителей разных наук, особенно актуальна
на фоне обозначившегося в последнее время снижения интенсивности ономастических исследований
в пределах «собственно лингвистики». Во-вторых, сборник развивает мало разработанное, но очень
перспективное направление, связанное с реконструкцией первоначального смысла имени и особенно-
стей его функционирования в диахронии, в древних ономастических системах и текстах. В-третьих,
сборник расширяет круг источников материала для ономастических исследований: здесь рассматрива-
ются, в частности, такие «экзотические» для ономастики сферы функционирования имени, как кабба-
листические тексты, эсхатологические легенды и др. Языковые и культурные традиции, изучаемые
в сборнике, разнообразны: анализируются древнееврейские, древнегреческие, скандинавские, вос-
точно- и западно-славянские и т. п. именники.
Открывает сборник обширная статья А. А. Архипова «Имя чресел его. Информация к размыш-
лению о Божественных именах в еврейской мистике». Именно эта статья побуждает нас уже в самом
начале отступить от канонов жанра рецензии, поскольку кратко передать содержание этой статьи
практически невозможно, она существует – так же как и рассматриваемые в ней каббалистические
тексты (например, «Шиур Кома» = «Величина тела (бога)») – только на всем своем текстовом про-
странстве, сохраняя необходимую для научного текста меру аналитизма и вместе с тем предлагая
множество интерпретаций, вариантов прочтения мистического текста, «конгениальных» объекту тол-
кования, головокружительному своей новизной и необычностью для ономастического исследования.
Статья содержит размышления об особенностях порождения и функционирования имен не просто
в нестандартных – в экстремальных – условиях текста со специфической познавательной установкой.
Имя у божества здесь не просто «имеется», оно генерируется из текста: по определенному алгоритму
читатель (адепт) отыскивает или производит некоторое количество графических или фонетических
сегментов, каждый из которых имеет значение имени Бога, при этом сам алгоритм должен быть открыт,
изобретен адептом, который становится своеобразным номотетом.
М. С. Владышевская в статье «Святой Георгий и гностицизм. Семантика имен в преданиях о св.
Георгии» анализирует именник разноязычных текстов, содержащих сюжеты о св. Георгии (Житие
св. Георгия и Легенда о св. Георгии и Змии). Сюжет о св. Георгии восходит к раннехристианским и
ветхозаветным текстам апокалиптического характера, таким как Апокалипсис и гностическое сочине-
ние Пистис-София. Они имеют общую структуру, предполагающую три основные роли: «спасающий
муж», «спасаемая жена», «Змий» (антагонист спасающего мужа). Сюжетные параллели, как указывает
автор, подкрепляются и сходной семантикой имен персонажей, наблюдаемой внутри каждой из трех
персонажных групп. Так, имя Георгий является переводом имени Адам: первое в древнегреческом
РЕЦЕНЗИИ 169
языке означало, по мнению автора, ‘обрабатываемый участок земли’, второе в древнееврейском соот-
ветствовало омонимам со значениями ‘земля’, ‘человек’. Выводы автора интересны и показательны,
основаны на большом фактическом материале, но не всегда убедительны: в частности, для имени
Георгий традиционно выделяемый этимон ‘земледелец’ выглядит более приемлемым с точки зрения
семантики. Кроме того, восприятию выводов автора несколько мешает неясность исходных установок:
что же понимается под семантикой имени – его этимологическое значение или же его текстовая функ-
ция? В одних случаях автор исходит из этимона, в других – скорее из текстовой семантики (ср.,
например, положение о том, что имя Михаил со значением ‘кто как Бог’ табуирует имя Адам).
Статья А. А. Молчанова «Александр: знаковое имя в династической и культурной традиции»
содержит ценную подборку данных, демонстрирующих исключительную популярность имени в
культурах разных стран и эпох – в Древней Греции и Риме, в государствах Древнего Востока от
Анатолии и Персии до Средней Азии и Индии, в Западной и Северной Европе Средневековья и
Нового времени, в Грузии, на Балканах, на Руси и т. п. Этимологическое значение имени («защищаю-
щий людей») обусловило его широкое использование в династическом имянаречении. В практике
такого наречения имя Александр, называющее особо ярких личностей (Александр I, сын Аминты I,
в эллинском мире V в. до н. э.; мусульманский пророк Искандар Зулькарнайн; Александр Македонс-
кий; грузинский царь Александр I Великий; Александр Невский и т. п.), не раз становилось прецедент-
ным – тем самым традиция получала дополнительную «подпитку» и приводилась в действие не столько
абстрактной семантикой имени, сколько опорой на авторитет его реального носителя. В настоящее
время (если говорить о русском ономастиконе) династические традиции использования имени практи-
чески утратились, однако его неизменно высокая популярность продолжает поддерживаться преце-
дентами – именами народных кумиров (А. С. Пушкина, А. В. Суворова и др.).
В статье А. С. Либермана «Две заметки по ономастике (1. Др.-исл. Auðhumla. 2. Боян в евразий-
ском контексте)» ставится задача этимологизации «сакральных» имен: древнеисландского имени
Auðhumla, называющего персонажа скандинавской мифологии – «первобытную корову», и имени
сказителя Бояна. Автор оспаривает имеющиеся этимологии антропонимов, предлагая альтернатив-
ные: для имени Auðhumla, внутренняя форма которого понималась предшествующими исследовате-
лями как «богатая безрогая корова», принимается иное прочтение компонентов аuð- и -humla, дающих,
по мнению автора, первоначальное значение «губительница пустыни»; имя Боян сопоставляется с
древнеанглийским именем Boia и кельтским Boio, далее высказывается предположение, что имена
подобного типа были и у южных славян, а также у тюрков (однако ни один подтверждающий эту
версию тюркский пример не приводится). А. С. Либерман отмечает, что зона распространения имен
типа Boia – Boio – Боян «не так уж отличается» (sic! – Е. Б.) от той, в которой встречаются англ. bogey,
bug ‘бука’, рус. бука. Эти два ряда слов он считает родственными друг другу и возникшими на основе
звукоподражания; при этом первичное значение имени Боян восстанавливается как «страшный».
Не отрицая теоретическую возможность таких трактовок, укажем, что количество допущений, на кото-
рых основаны обе этимологии, превышает критическую массу, необходимую для хотя бы минималь-
ной верификации этимологического решения.
Вопросам верификации имен языческих божеств в текстах древнерусской литературы посвяще-
на статья В. Я. Петрухина «Языческие имена в “Слове о полку Игореве” и проблема двоеверия». Эта
интереснейшая проблема имеет и злободневное звучание, поскольку оказывается непосредственно
связанной с полемикой относительно аутентичности Слова. В частности, вызывает споры тот факт, что
ряд имен, встречающихся в Слове, не находит аналогов в древнерусской литературе (ср. называние
Бояна Велесовым внуком, ветров – Стрибожьими внуками, а русских – Дажьбожьими внуками: по
мнению скептиков, такие номинации скорее соответствуют поэтике Нового времени). Автор считает,
что нет оснований объявлять Слово позднейшей мистификацией (к примеру, «внуковые» номинации
соотносятся с характерным для древнерусской книжности выделением трех эпох – дедов, сыновей и
внуков), но следует внимательно изучить текст Слова и его вероятных поздних редакций. Значимой
представляется аргументация тезиса о том, что не только Слово, но и другие древнерусские источни-
ки не отражают в полной мере имен и персонажей славянской языческой мифологии. Во-первых,
отсутствовали объективные исторические условия для сохранения какого-либо свода славянских язы-
ческих верований («пантеон», собранный Владимиром в 980 г., не просуществовал и более десятиле-
тия). Во-вторых, специфика древнерусской книжной культурно-языковой традиции (стержнем которой
был «святой» старославянский язык) предопределяла наделение статусом профанного и кощунствен-

ного всего «несвященного», в том числе фольклора и народных обычаев.
В капитальной статье А. Ф. Литвиной и Ф. Б. Успенского «Варьирование родового имени на
русской почве. Об одном из способов имянаречения в династии Рюриковичей» обсуждаются некото-
рые закономерности выбора имен в роду Рюриковичей, которые возникли, по мнению авторов, вслед-
ствие пересаживания скандинавских традиций на русскую почву. Эти традиции являются частным
случаем универсального принципа выбора имен в родовом мире – наречения новорожденного в честь
предка. При этом у варягов существовало ограничение: называть следовало исключительно именем
предка умершего. Такое ограничение могло вступать в противоречие с традицией маркировать с
помощью имен собственных преемственность сына по отношению к отцу. Чтоб разрешить противоре-
чие, в скандинавской традиции нередко использовался весьма остроумный прием – имя сына станови-
лось результатом частичного повтора или варьирования родового (и, в частности, отцовского) имени,
ср.: Эадмунд называет своих сыновей Эадвиг и Эадгар, Сигмунд дает сыну имя Сигурд, имена потом-
ков Торбьёрна выстраиваются в ряд Торбард – Торарин и Торгильс и т. п. Данный прием – через
межэтнические и династические браки – был «транслирован» на русскую почву. Его эксплуатацию
можно усмотреть в таких антропонимических рядах, как Володимир – Всеволод – Володарь, Ярослав –
Ярополк, Игорь – Ингвар, Ингигерд – Игорь и др. Этот принцип наиболее ярко проявлялся примерно
до середины XI в.; благодаря ему сформировалась двусоставная структура княжеского имени (имен-
но такая структура легче всего реализовала варьирование компонентов).
Значение проведенного исследования выходит за рамки описания частной ономасиологической
ситуации. С одной стороны, здесь мы видим очень интересное переплетение важнейших проблем – как
историко-генетических (история славянского антропонимикона, славяно-скандинавские языковые кон-
такты), так и социолингвистических (имя как инструмент социальных функций). С другой стороны,
изучаемое явление претендует на статус ономасиологической универсалии, имеющей богатейший ре-
пертуар способов выражения – от традиционных словообразовательных связей имен родственников
до нетривиального звукового варьирования или же семантических перекличек (ср., например, зафик-
сированные в «Ономастиконе» С. В. Веселовского ряды прозвищных имен, функционировавших
в дворянских семьях: Пирог – Оладья – Каравай, Сума – Мешок – Карман, Пырей – Атава – Вязель –
Дятелина – Щавель и т. п.), присутствующих не только в антропонимии, но и в других разрядах имен.
Т. А. Михайлова в статье «Королева Горм(ф)лат – имя как микротекст» затрагивает вопрос об
особенностях формирования микротекста, разворачивающегося вокруг образов тезоименных исто-
рических героев. Есть ли у таких образов общие черты? Эта проблема анализируется на материале
средневековой ирландской традиции (анналов и исторических повестей), которой были известны три
королевы под именем Гормлат, чьи роковые судьбы и черты личности поразительно схожи. Семантика
первого компонента этого имени – ‘красный, темно-красный’ > ‘знаменитый, выдающийся’; второй
компонент означает ритуальное питье, символизирующее власть. Однако средневековые авторы ско-
рее всего уже не ощущали внутреннюю форму имени и творили миф о Гормлат с опорой на прецедент,
повторяя слагаемые образа первой королевы (чья личность была исключительно яркой) в портретах
последующих героинь с этим именем. Таким образом, тезоименность в мифопоэтической традиции
может направляться не только принципом «оживления внутренней формы» (ср. знаменитую форму-
лировку О. М. Фрейденберг: «Герой делает только то, что семантически сам обозначает»), но и логи-
кой прецедентных уподоблений.
Символическому осмыслению имен монархов посвящена также статья М. Кучерской «Как зовут
последнего царя? Некоторые вопросы эсхатологической ономастики». В данном случае автор избира-
ет для анализа имена, представленные в эсхатологических легендах, в первую очередь – в
Повести об Антихристе-Наполеоне (рукописи, созданной в старообрядческой среде в первой полови-
не XIX в. и осмысляющей «смутные» события 1825 г.). Эсхатологические интенции авторов текста
акцентируют символическую нагрузку имен, которые становятся знаком пророчества. Одним из та-
ких имен, которые можно назвать эсхатологическими, является имя Константин. Это имя царя, кото-
рый, согласно Повести, станет единым царем всей Европы и будет править в будущем центре мировой
истории – Царьграде (Константинополе). Символика этого имени прочитывается как в реальном для
создателей рукописи контексте (ср. имя великого князя Константина Павловича), так и в связи с прецеден-
тными именами двух (первого и последнего) императоров Византии. Константин – это «идеальный
христианский император», «победитель неверных и защитник Креста», «император-мученик». Рас-

смотрев другое эсхатологическое имя – Михаил, автор указывает, что принципы эсхатологического
прочтения имен правителей очень живучи и распространены и поныне в «мифологически восприим-
чивых кругах» – например, в простонародной церковной среде (ср. восприятие имени М. С. Горбачева –
Мишки-царя, Мишки Меченого).
Иная семиотическая среда, реализующая символический потенциал имени, – сфера духовного
красноречия, рассматривается в статье Ю. В. Кагарлицкого «Риторика уподобления и риторика
соревнования. Фигуры сближения имен в русском духовном красноречии XVIII века». Автор обрисо-
вывает культурный контекст, который обусловливает активную эксплуатацию приемов сближения
имен в риторике XVIII в.: власть нуждается в адекватных формах публичного дискурса для проведе-
ния имперской политики и снятия культурного напряжения, порожденного противоречиями переход-
ной эпохи. Реагируя на такой «социальный заказ», риторы соединяют в речевом пространстве и
сопоставляют реальных лиц, героев современности, и наиболее авторитетные прецеденты – сакраль-
ных персонажей (к примеру, в речах Стефана Яворского Петр сближается с Ноем, Моисеем, Илией).
Такое сближение закрепляло в сознании слушателей идею соответствия современной власти и духов-
ной традиции. Автор выделяет два варианта фигур сближения: фигуры уподобления «высоким»
прототипам и соревнования с ними. Эти варианты различаются как своей денотативной отнесенностью,
так и прагматикой. Фигура уподобления использовалась преимущественно по отношению к героям-
мужчинам, в то время как фигура соревнования – по отношению к героиням-женщинам (это актуаль-
но именно для русской истории XVIII в., ход которой в известной мере определялся женской монархией).
Чем объясняется такая закономерность? Достоинства мужских персонажей в духовной традиции непре-
рекаемы и недосягаемы, при этом мужские персонажи могут уподобляться прототипам (например,
Христу), но не превосходить их. Для женских образов такое уподобление противоестественно, поэто-
му становится возможным своеобразное соревнование носительниц власти со священными образцами
и даже превосходство над ними (так, в одной из речей Арсения Могилянского Елизавета превосходит
Иисуса в кротости). В контексте проповеди фигуры соревнования подчеркивают не соответствие
идеалу, а мобилизацию собственных сил и способностей личности. Отсюда важный вывод: переход от
риторики уподобления к риторике соревнования можно считать свидетельством изменения отноше-
ния к духовной традиции, которая становится не обоснованием дня сегодняшнего, а импульсом к
индивидуальному совершенствованию.
П. Ш. Габдрахманов в статье «Выбор имени в средневековой Фландрии. (Некоторые предвари-
тельные итоги)» размышляет об особенностях рецепции антропонимии историками: если лингвисты
изучают имена в первую очередь как языковые явления, то историки обращаются к именам главным
образом из-за интереса к тем людям, которые ими нарекались. Трактуя имя как «запечатленный
выбор», автор вводит понятие «антропонимического поведения», изучение которого позволяет выяс-
нить, кто осуществлял выбор и какими установками руководствовался. Его особенности рассматри-
ваются на примере ситуации именования людей в средневековой Фландрии. Автор отмечает, что
антропонимическое поведение во Фландрии характеризуется ориентацией на типичные (а не индивиду-
альные) имена, преобладанием внутрисемейных (а не внутриобщинных) принципов наречения, даю-
щих особый круг семейных (родовых) имен, существованием региональных особенностей имятворчества,
а также относительной свободой номинативной деятельности (что проявляется в наличии определен-
ного количества непрестижных, редких и оригинальных имен). Понятие антропонимического поведе-
ния представляется весьма продуктивным, а выводы автора не вызывают возражений, однако хотелось
бывидетьих подтверждениебóльшим числом конкретных примеров.
Е. В. Вельмезова в своей «Заметке об именах персонажей чешского лечебного заговора» анализи-
рует особенности реализации в заговорных текстах, записанных в XIX–XX вв., оппозиции имеющий
имя, называемый по имени – безымянный. Соответственно выделяются две группы персонажей, в
первой из которых оказываются «поименованные» Адам, Иисус Христос, св. Лонгин и др., а в другой
– безымянные антропоморфные существа (баба, девушка, ребенок, мальчик), а также языческие мифо-
логические персонажи (лешие, лесные нимфы – дивоженки). При этом отличительной чертой чешской
заговорной традиции является непосредственное соотнесение признака «называемый по имени» с
признаком «способствующий исцелению, положительный» (в русской традиции именами собственны-
ми могут быть наделены и зловредные персонажи – болезни, бесы, демоны) – и далее с признаками
«христианский», «свой» (в противопоставлении «языческому», «чужому»). Исключение из этого пра-

вила – безымянные персонажи, обозначенные терминами родства: им приписывается тоже положи-
тельная семантика и способность исцелять болезни.
В заметке А. С. Архиповой и Ф. Р. Минлоса «Формальные закономерности в сочетаниях имен»
рассматривается интересное и мало изученное явление – устойчивые номинативные формулы (тексто-
вые синтагмы) с собственными именами вроде Котыга да Матыга, Листрица и Мистрица, Добчин-
ский и Бобчинский. Сочетания такого рода наиболее характерны для фольклорных текстов (особенно
заговорных), причем фиксируются в разных языковых традициях. Привлекая к анализу восточно-
славянский материал, авторы пытаются найти закономерности конструирования таких сочетаний –
фонетические, просодические и собственно структурные, «модельные». К последним относится мо-
дель «2 + 1», согласно которой имена нередко объединяются в такие тройки, где первые два элемента
связаны особенно тесно, а третье более или менее существенно отличается от них (ср. знаменитое Атос,
Портос и Арамис, а также триады типа Аристарх, Плутарх, Иван; вода Ульяно, земля Тытяно,
колодизь Яков и т. п.). Можно согласиться с авторами, что данная модель является частным случаем
более общих текстовых структурных закономерностей: очевидно, следует говорить об одном из зако-
нов ряда, когда последний элемент отличается от всего списка (он особенно маркирован, потому что
нарушает ожидание, создаваемое предыдущими элементами).
Статья Е. Шнитке «Твое, мое: обозначение сферы личного в номинациях лица», замыкающая
сборник, стоит особняком по своему материалу и направленности. В этой работе, написанной в
духе лингвопрагматики, рассматриваются факторы, влияющие на выбор говорящим одного из двух
типов номинаций: номинаций, включающих только личное имя, и номинаций, состоящих из имени и
посессивного распространения (Я вчера встретил Сережу // Я вчера встретил твоего Сережу).
Осуществив моделирование различных коммуникативных ситуаций, задействующих эти номинатив-
ные типы, автор приходит к выводу, что на выбор одного из них влияют такие факторы, как отноше-
ния между собеседниками (зависящие от их социального статуса и дистанции между ними), источник
знания о референте, степень знакомства собеседников с референтом. Допустим, последовательная
смена конструкций Как ваш сын? – Как ваш Сережа? – Как Сережа? может свидетельствовать о
постепенном сокращении дистанции между собеседниками. Важен также более общий вывод автора,
касающийся особенностей референции при помощи имен собственных: материалы статьи свидетель-
ствуют в пользу того, что конкурирующие теории проприальной референции (имя = скрытая деск-
рипция vs имя = жесткий десигнатор) не исключают, а взаимодополняют друг друга, так как базируются
на разных коммуникативных ситуациях.
Научный уровень представленных в сборнике исследований в целом высок. Эта насыщенная
разнообразным материалом и свежими идеями книга дает хороший исследовательский импульс. Жаль
только, что к ней не приложил руку корректор и литературный редактор (очевидно, на ответствен-
ность авторов не всегда можно полагаться, ср., к примеру, обилие разного рода погрешностей –
вплоть до орфографических – на с. 71–102).
Хочется надеяться, что эта книга открывает серию изданий по исторической семантике имени.
Е. Л. Березович, доктор филол. наук, проф. кафедры

русского языка и общего языкознания Уральского государственного
университета им. А. М. Горького (Екатеринбург)*
* Работа выполнена при поддержке гранта РГНФ 04–04–00274а.

Успенский Ф. Б. Имя и власть: Выбор имени как инструмент династической

борьбы в средневековой Скандинавии. – М.: Языки русской культуры, 2001. – 160 с.
Глубинные «тектонические» процессы, протекавшие на протяжении минувшего столетия в не-

драх гуманитарных знаний о прошлом, привели к обособлению исторических и филологических дис-
циплин, теперь отделенных друг от друга, подобно континентам, морями и океанами. Проникновение
на «чужую» территорию рассматривается порой как покушение на суверенитет той или иной науки.
При этом работам филологов все больше недостает историзма, а историки склонны недооценивать
роль слова, «словесного пространства» в развитии общества.
Книга Федора Борисовича Успенского представляет собой редкое в наши дни исключение из этого
печального правила. Она написана в лучших традициях отечественной историографии. Автор не пыта-
ется поскорее разъять предмет исследования на удобные для дальнейшего оперирования части, рас-
пределить добытое по колбочкам и коробочкам, наклеить ярлыки, разложить все по полкам и затем
уже выстраивать стройную картину реконструируемого таким образом прошлого, – напротив, по-
добно искусному врачу, он терпеливо исследует своего «пациента», чутко прислушиваясь к слабым
тонам его дыхания, дабы по едва уловимым симптомам поставить единственно правильный, научно
выверенный «исторический диагноз».
Проблема «имя и власть» рассматривается автором на историческом материале Скандинавии XI–
XIII вв. – эпохи, когда закладывались основы национальных культур. Это было время активного
вхождения христианских ценностей в систему понятий, культуру и быт северных народов. Принятие
христианства не означало полного и единовременного отказа от традиционных, языческих по сути,
представлений, обычаев, обрядов – всего того, что составляло внутренний мир человека и его бытие.
На протяжении многих веков старое уживалось с новым, происходило взаимное притирание, более или
менее плодотворное функционирование «старого» в новых условиях. Это распространялось на все сфе-
ры жизни общества и государства, в том числе и на такое специфическое явление, как имянаречение.
Внимание автора сосредоточено на практике выбора имени в самых верхах средневекового скан-
динавского общества – в семьях членов королевского рода. «Целесообразнее изучать не историю
имени, а историю выбора имен…» – так в переводе с немецкого звучит эпиграф к книге. Автор
подносит к глазам читателя своеобразный «магический кристалл», позволяющий разглядеть, как
в этом выборе «отразилась едва ли не вся история полуострова XI–XIII вв.». При таком подходе
личное имя становится действенным фактором политической жизни страны.
Чем же определялся выбор имени будущего конунга?
В ситуации, когда правильный выбор имени рассматривался как возможность повлиять на судь-
бу его носителя, дать ему дополнительные преимущества перед конкурентами в борьбе за власть,
большое значение имело установление связи с родом через имя, что предполагало следование тради-
циям. С другой стороны, ситуация «двоеверия» (оставим в стороне правомерность самого термина и
корректность применения его к условиям Скандинавии XI–XIII вв.) расширяла сферу поисков «пра-
вильного» имени, чем особенно успешно пользовались конунги для своих незаконнорожденных сыно-
вей (бастардов) – предполагаемых будущих носителей власти. Выбор «правильного» имени как
действенный механизм достижения власти, таким образом, видится чем-то вроде средневековой полит-
технологии, попытки властителей говорить с народом, по определению автора, на «языке имен».
Хорошей книге всегда присуще одно важное качество: отвечая на одни вопросы, она ставит
другие, может быть, еще более важные, территориально и хронологически выходящие порой за рамки
данного исследования, требующие осмысления на новом материале. В частности, книга Ф. Б. Успенс-
кого вплотную подводит к постановке проблемы «имя как исторический источник». Личное имя
в данном случае выступает не только как факт языка, но и как определенный социокультурный знак,
исторически обусловленный и подлежащий исследованию наряду с другими источниками. Семь ты-
сяч имен в исландских сагах, о которых автор упоминает в послесловии к книге, составляют колоссаль-
ный по своим информационным возможностям источник будущих исследований истории и культуры
Скандинавских стран.
Пожалуй, нет смысла пересказывать содержание этой умной, прекрасным языком написанной
книги – просто хочется от всей души порекомендовать ее всем, кому интересны проблемы формирования
национальных культур и роль языка, вербальных символов и заключенных в них понятий в историко-
культурных процессах.
Остается лишь пожалеть о том, что до сих пор подобное исследование не проведено в должном
объеме на материалах Древней Руси (по крайней мере, пока историки не располагают сведениями о них).
Процессы христианизации шли на русских и скандинавских землях параллельно, становление древне-
русской государственности происходило в условиях более или менее сильного варяжского влияния
(единого мнения по этому вопросу в отечественной историографии нет до сих пор, но отрицать сам
факт такого влияния не может никто). А как это отразилось на системе древнерусских имен в целом и
на выборе имен будущих князей в частности?
Хорошо известно, что в Древней Руси вплоть до конца XVII в. наряду с наречением новорожден-
ного христианским именем широко практиковалось использование неканонических, по сути своей –
языческих, имен (наиболее полный их свод можно найти в «Словаре древнерусских личных собствен-
ных имен» Н. М. Тупикова, впервые изданном в 1903 г.). Чем руководствовались родители, давая
сыновьям имена по порядку их рождения в семье (Первой, Дружина, Третьяк и т. д.), имена благопо-
желательные (Бажен, Ждан, Любим) или охранительные (Некрас, Нечай, Неклюд)? Почему в одной
семье желанного ребенка называли Жданом, а в другой – Нежданом? Думается, давая ответы на эти
и многие другие вопросы, мы существенно продвинемся на пути к более адекватным представлениям
как о социально-психологическом состоянии общества допетровской Руси, так и к пониманию нужд и
чаяний отдельных его индивидуумов.
Что касается проблемы выбора «правильного» имени будущего князя в условиях Киевской
Руси, то, обратившись к текстам древнерусских летописей, нетрудно убедиться, что одни князья
выступают на их страницах под традиционными христианскими именами (Константин, Роман, Да-
выд), другие носят имена первых русских святых (Борис, Глеб), третьи известны под славянскими или
скандинавскими языческими именами (Ярослав, Святополк, Рюрик, Игорь). Каковы были мотивы
выбора того или иного имени в каждом конкретном случае, какую роль этот выбор сыграл в судьбе
самого носителя имени, в его борьбе за власть?
Отмеченное автором потенциально возможное использование «успешного» («правильного»,
«истинного») имени властителя самозванцами нашло наиболее яркое и последовательное применение
опять же в России. Загадочная смерть царевича Дмитрия в Угличе в 1591 г. не имела серьезных
политических последствий, пока был жив его старший брат, царь Федор Иоаннович. Но со смертью
последнего «природного» государя, не имевшего потомства, имя царевича Дмитрия вошло в полити-
ческий расклад как один из важнейших козырей для партий и группировок, желавших принять учас-
тие в борьбе за власть. Смутное время положило начало растянувшемуся более чем на два с половиной
века периоду самозванчества как ярчайшего феномена общественной и политической жизни России
Нового времени: с той поры лже-Дмитрии, лже-Петры, лже-Константины появлялись там и тогда, где
и когда возникала питательная среда для использования имени законного государя или претендента
на престол (последние лже-Константины объявились после смерти великого князя Константина Нико-
лаевича во второй половине XIX в.), причем это не столько было связано с реальными надеждами
на занятие престола, сколько отражало определенные социальные потребности значительной части
населения страны, служило воплощением ходивших в народе утопических легенд.
Исследованный Ф. Б. Успенским феномен «языка имен» удивительным образом оказывается
актуальным для практики имянаречения в императорской семье России на протяжении XVIII – начала
ХХ в. Выбранные Екатериной II для своих внуков имена Александр и Константин как принадлежав-
шие двум «успешным» императорам античной эпохи, Александру Македонскому и Константину Ве-
ликому, прочно вошли в круг наиболее предпочтительных имен правящей династии для старших и
вторых сыновей. Имена Михаил и Алексей, освященные традицией романовского рода (их носили
первый и второй представители династии), также весьма употребительны, хотя чаще выступают не
на первых ролях. Напротив, имена Петр и Павел в XIX в. практически вышли из употребления,
поскольку напоминали о насильственной смерти своих носителей.
И еще один аспект проблемы «имя и власть» актуален во все времена и у всех народов: воспри-
ятие имени властителя в народной психологии, открывающее власти широкие возможности для мани-
пулирования общественным сознанием. Конечно же, никто не выбирал с далеко идущими намерениями
имена для первого и второго президентов России (хотя, заметим в скобках, у первого, по имени Борис,
не имевшего сыновей, внук получил имя Глеб, сохраняя при этом фамилию деда…), но это не мешает
власти использовать «странные сближения», говоря с народом на «языке имен». Интересно, учитыва-
ют ли это современные политтехнологи, читают ли они книги, подобные той, которую я с особым
удовольствием держу в руках?
А. Г. Мосин, докт. ист. наук

(Екатеринбург)
Дмитриева Л. М. Онтологическое и ментальное бытие топонимической

системы (на материале русской топонимии Алтая). – Барнаул: Изд-во Алтайск.
гос. ун-та, 2002. – 254 с.
Рецензируемая работа посвящена исследованию системного начала в русском топонимиконе Алтая.

Автор книги отмечает, что анализ топонимической системы в прошлом опирался исключительно
на структурный принцип, но в настоящее время его объяснительные возможности в общем исчерпа-
ны, поэтому необходима разработка и обоснование нового подхода (с. 6), предполагающего изучение
топосистем во взаимосвязи двух модусов ее существования – онтологического и ментального (с. 9).
Вот как их характеризует автор: «Онтологическое бытие системы рассматривается через призму ее
возникновения, сущностных собственно языковых характеристик. Система в ее ментальном бытии
расценивается как не тождественная объективной реальности некая ее часть, выступающая компонен-
том конкретно-исторического субъективного опыта, и предполагает обращение к языковому созна-
нию носителя языка и топонимической системы, его интенциональным и когнитивным структурам,
влияющим на топосистему и отражающимся в ней» (с. 9–10).
Первая глава (а всего их четыре) названа «Онтологическое бытие топонимической системы».
Автор достаточно подробно характеризует взгляды различных исследователей на онтологию топони-
мической системы. Можно присоединиться к большинству оценок, которые даны в ходе обзора, насто-
раживает, пожалуй, только сочувственное отношение к понятию «топонимической схемы», введенному
А. В. Суперанской (с. 16–17) и требующему, по нашему мнению, более критического подхода.
Рассматривая «онтологические» параметры топонимической системы, Л. М. Дмитриева обраща-
ется к анализу парадигматических и синтагматических отношений. При этом по отношению к парадиг-
матике автор занимает вполне определенную позицию исследователя-лингвиста, что же касается
синтагматики, то ему не удалось преодолеть «географический» подход к топонимии. Некогда выска-
занное мнение о том, что идеальным контекстом для топонимов является географическая карта, было
подхвачено многими исследователями, однако, если принять эту точку зрения, придется говорить
об отношениях топографических, а не топонимических. Топоним – это факт языка, поэтому трудно
согласиться с автором рецензируемой книги, утверждающим, что топонимическим контекстом следу-
ет считать территорию (с. 30). Правда, далее отмечается, что синтагматические отношения существу-
ют также в списках топонимов и в качестве примера приводится список ойконимов Белоярской волости
(с. 30), однако содержание синтагматических связей при этом не разъясняется, да и само их наличие
требует дополнительной аргументации.
Вторая глава книги – «Ментальное бытие топонимической системы». В первом параграфе изла-
гается навеянная современным антропоцентризмом авторская концепция, согласно которой топоними-
ческая система представлена в сознании носителей языка, и задача исследователя – описание основных
характеристик этого ментального образования. Трудно не согласиться с автором в том, что необходи-
мо опираться на идеи, высказанные современными исследователями, однако изложено это весьма
своеобразно: «Если в начале 60-х гг. можно было сказать о системности, что она “постепенно вытесняет
старый атомизм”, то антропоцентрический подход предполагает свою логику в последовательности
рассмотрения типов высказываний (? – Г. Г.), и сейчас, поскольку в центре лингвистики человек
говорящий, система и структура тоже приобретают человеческий облик (?! Здесь и далее в
цитатах разрядка наша. – Г. Г.). При этом ученые отмечают, что все, что антропоцентрично, гораздо
сложнее, чем система» (с. 47).
Вызывают досаду некоторые чисто декларативные утверждения автора, например: «Анализ
языкового сознания жителей (проводился ли этот анализ? какими методами? – Г. Г.) показывает, сколь
разнообразны ассоциативные связи, реальные системные связи в сознании, они гораздо богаче (богаче
чего? – Г. Г.) (в сознании, например, всегда1 существует противоположный компонент бинарной оппо-
зиции – пример тому “системные легенды”; модель антропоцентричности присутствует в сознании
всех (?) жителей региона, антропонимность в сознании – связь с человеком, антрополокальное (?)
единство, – главное, что способствует формированию топонимической картины мира и далее репре-
зентации языкового сознания в системе и т. д.)» (с. 48).
Нередко автор нарушает развитие коммуникативной перспективы изложения, и текст предстает
как набор абзацев, содержащих разнородные утверждения (см., например, с. 48). Особенно досадно,
когда стилистические помехи не дают возможности однозначно истолковать определения понятий. Так,
автор пишет, что «топонимическую систему можно было бы представить в виде иерархии уровней
познания объекта, соответствующих его основным этапам исследования географического объекта субъек-
том, связанных между собой отношениями логического следования» (с. 49). Трудно понять ход рас-
суждения и в следующем высказывании: «Эта модель гармонична, потому что восприятие пространства
у каждого человека индивидуально, но у каждого гармонично, ибо существует своя гармония,
без которой человек теряется в мире, связка – стремление к гармонии окружающего мира, к установ-
ке на логичность этого мира» (с. 50).
Тем не менее в тексте встречаются рассуждения и определения, заслуживающие серьезного
обсуждения. Таково, например, определение топонимической системы: «Топонимическая система…
совокупность представлений носителей языка (жителей данного региона) об окружающем географи-
ческом пространстве, представленная в виде сети (комплекса) ментально-топонимических стереотипов
и индивидуальных пересекающихся субансамблей (отражающих топонимическую картину мира лич-
ности) и выраженная материально определенными структурными словообразовательными либо се-
мантическими моделями (связанная парадигматическими и синтагматическими отношениями)» (с. 50).
Трудно принять его безоговорочно, к тому же автор забыл включить в него тезис об «иерархии уровней
познания объекта» (ср. с. 47, 49), однако высказанные соображения, безусловно, интересны.
Второй параграф второй главы назван «Топонимическая картина мира как совокупность пред-
ставлений о геопространственной реальности». Здесь Л. М. Дмитриева стремится теоретически обо-
сновать понятие «топонимическая картина мира». Отметим, что многие рассуждения автора нуждаются
в пояснениях. Вот пример: «Мир человека… не связан с миром объективным. Человек не имеет дела
непосредственно с объективной действительностью. В процессе жизни он строит свой собственный
внутренний мир, создает некую репрезентацию реального мира, картину или модель, которой пользу-
ется как инструментом для ориентации в окружающем мире» (с. 52). Разумеется, в наше время можно
придерживаться каких угодно взглядов, но если «мир человека не связан с миром объективным», то
как можно связать онтологический и ментальный модусы топонимической системы (а ведь автор
стремится именно к этому)?
Определение понятия топонимическая картина мира, помещенное в конце параграфа (с. 60),
представляется слишком широким. Кроме того, вызывает сомнение сама возможность воссоздания
некоей целостной топонимической картины мира – напрашивается аналогия с пресловутым восстанов-
лением индоевропейского праязыка как целостного образования, предпринятым А. Шлейхером
в XIX в.
В третьем параграфе второй главы анализируется концептуальное содержание понятия «про-
странство». С высказанными положениями можно согласиться, однако думается, что автор слишком
настойчиво подчеркивает связь концепта «пространство» с топонимической картиной мира. Дело в
том, что, поскольку объектом анализа являются географические названия, т. е. слова, обозначающие
1
Ср. с. 36, 37, где автор соглашается, что «не всегда».
конкретные географические (пространственные) объекты, нет нужды доказывать, что «доминирую-

щим… в топонимической картине мира… является пространственный концепт» (с. 217).
Нельзя не отметить, что и в данном параграфе встречаются фрагменты, которые требуют пояс-
нений. Вот, например, как автор книги обосновывает свои рассуждения: «Так, нейродинамическую
основу восприятия величины предмета образуют связи на комплексный раздражитель, состоящий
из величины сетчаткового образа и мышечных сигналов от приспособления глаза к отстоянию предме-
та, подкрепляемых осязательно проверяемой величиной предмета» (с. 67).
Четвертый параграф второй главы – «Структурация пространства в топонимической картине
мира». Опираясь на работу французского исследователя А. Леруа-Гурана «Слово и жест», автор
монографии выделяет маршрутный и радиальный типы структурации пространства. В теоретическом
отношении соположение данных двух типов возражений не вызывает, но при обращении к конкретным
примерам определенность их противопоставления исчезает. В частности, нет уверенности в том, к какому
из двух типов – маршрутному или радиальному – отнести названия, в которых отражены такие при-
знаки, как «ближний/дальний», «верхний/нижний», «первый/второй/третий» и др. Кроме того, в рабо-
те выделяется еще один тип структурации пространства – «бытийное квазипространство». Автор
говорит о нем так: «Это умозрительное пространство, характеризующееся отсутствием протяженнос-
ти, пространственной соотнесенности между объектами, ассоциативным путем развертывания» (с. 76).
Если исходить из традиционных понятий топонимики, то сюда относятся пространственные объекты,
обозначенные так называемыми комплексными топонимами, а также объекты, названия которых соот-
носительны либо посредством форманта, либо номинационным принципом.
Автор достаточно легко и безоговорочно соотносит топонимы с тем или иным типом структура-
ции пространства. Между тем при рассмотрении примеров, приведенных в работе, появляются со-
мнения в однозначности такой соотнесенности. Так, автор приводит примеры топонимов, отражающих
радиальный тип: участок Новичиха – в Новичихином логу; участок Травной – у Травного озера;
участок Талицкий – при реке Талице (с. 71). А вот примеры, которые, по мнению автора, отражают тип
«бытийное квазипространство»: ключ Большой – в Большом логу; улица Моховая – находится около
Мохового болота; Колонковская гора – стоит около села Колонково (с. 77). Вероятно, необходимо
более четко пояснить, в чем же состоит разница между топонимами, отнесенными к разным типам, или
признать возможность переходных случаев.
Пятый параграф второй главы посвящен рассмотрению записанных от местных жителей контек-
стов, которые включают в себя топонимы. Анализ этих контекстов призван стать основой для описа-
ния топонимической картины мира личности, предполагающего вычленение ее инвариантной и
вариантной частей. Выше мы уже упоминали о нашем отношении к возможности воссоздания менталь-
ной топонимической картины мира как целостного образования. Если исходить из индивидуальных
интерпретаций топонимикона той или иной территории, то, разумеется, реально построить более или
менее обширные фрагменты топонимического пространства. С этой точки зрения материал, приводи-
мый в данном параграфе, можно считать содержательным и интересным. Впрочем, вывод, который
делает автор, как нам кажется, не вытекает из предыдущего изложения. Согласно Л. М. Дмитриевой,
«…топонимическая система как экспликация образа топонимической картины мира имеет принципы
построения, тождественные тем, посредством которых формируется образ пространства вообще,
по которым в процессе познания топонимическая картина замещает собой и представляет в сознании
человека онтологическую форму существования ландшафтной реальности» (с. 97). Думается, что
такого рода вывод может быть сделан только после фундаментального анализа, в ходе которого будут
сопоставлены принципы построения ментального образа пространства и принципы построения топо-
нимической системы.
В последнем (шестом) параграфе второй главы автор обращается к рассмотрению ценностных
ориентиров, отраженных в топонимической картине мира. По его мнению, «первичными бытийными
признаками при освоении пространства могут быть признаны: вода (жизненно важный компонент) –
земля (удобная для выращивания хлеба) – лес (необходимый для постройки жилища)» (с. 100). Навер-
ное, это так и есть, если руководствоваться здравым смыслом. Вода, земля, лес представляют наи-
большую ценность для переселенцев, которые собираются построить на новом месте жилье и заняться
сельским хозяйством. С другой стороны, у эскимосов или чукчей будут несколько иные «первичные
бытийные ценности». Однако дело не в этом. Поставив вопрос о «первичных бытийных ценностях»,
автор по исследовательской инерции ищет их в географических названиях – и находит, правда, в неболь-

шом количестве. Основной же материал, используемый для доказательства тезиса об этих «первичных
бытийных ценностях», – разного рода комментарии в архивных записях, а это все-таки не собственно
топонимия. Между тем, если говорить о ценностном начале в топонимической картине мира, то, веро-
ятно, в первую очередь следовало бы обратиться к анализу географических терминов, употребляе-
мых при топонимах. Тогда можно было бы определить, какие типы объектов получают названия и,
следовательно, являются жизненно важными, заслуживающими того, чтобы их отметить, выделить.
Третья глава монографии носит название «Стереотипизация сознания как механизм организации
топонимической системы». В первом параграфе речь идет о ст ереот и п н ы х комп лексах
в топонимической картине мира. Оставим в стороне рассуждения автора о том, что «многообразные
явления нашего мира есть модификация некоей исходной модели, ее раскрытие» (с. 107) – в это можно
верить, но как это доказать? Довольно спорен и требует комментариев тезис о том, что «мир воспри-
нимается человеком как многоуровневый: неживой мир (растения, топообъекты); живой мир (живот-
ные, человек); Бог; цивилизация (как некая самостоятельная сущность)» (с. 107).
В книге утверждается, что представление о пространстве у разных народов обусловлено стерео-
типами восприятия. В связи с этим вводится понятие «топонимический стереотип». Вот как об этом
пишет автор монографии: «Восприятие и представление пространства (как определенного фрагмен-
та мира) у разных народов (и регионов) своеобразно по причине разности стереотипов восприятия.
Стереотипное наложение перечисленных фрагментов приводит к синхронистичности бытийных точек,
при этом точка синхронистичности импульсирует в сознании стереотипные блоки. В точке пересече-
ния появляется тот устойчивый фрагмент представленности знаний, изменяющийся по ходу времени
комплекс стандартов восприятия окружающей действительности, который мы называем ментально-
топонимическим стереотипом» (с. 107–108). Вот другое определение данного понятия: «В точке
синхронистичности бытия, когда наступает период конъюнкции, появляется тот устойчивый фрагмент
представленности знаний, который мы называем ментально-топонимическим стереотипом» (с. 49).
Поскольку приведенные определения представляются несколько туманными, отметим, что, судя по после-
дующему изложению, под топонимическими стереотипами автор понимает то явление, которое в тради-
ционной топонимической терминологии (с некоторыми оговорками) принято называть принципами
номинации (ср. с. 113, где использован как раз этот термин).
Итак, существуют стереотипы восприятия пространства, специфичные у разных народов. «Имен-
но стереотипы, – считает автор книги, – связывают единицы всех классов имен и уровней языка между
собой и со сферой внеязыкового опыта, внутренне организуют топонимическую систему…» (с. 108).
Откуда же берутся топонимические стереотипы? Вот как на этот вопрос отвечает Л. М. Дмитриева:
«Даже не зная объекта, никогда не бывая там, человек может дать полное описание этого объекта, его
характеристику, поскольку в его сознании присутствуют паттерны, позволяющие на неосознанном
уровне осуществлять разного рода схематизацию» (с. 110). Вероятно, автор исходит из учения Канта,
согласно которому в сознании существуют не зависящие от опыта, априорные формы пространства и
времени. Если под «паттернами» понимать именно это, то многое становится ясным, хотя понятие
топонимического стереотипа в таком случае приобретает известную иррациональную окраску, и трудно
сказать, входило ли это в авторские намерения.
Различая номинативные и когнитивные стереотипы, автор отмечает, что «номинативный стерео-
тип ориентирован на номинацию, на позицию говорящего; когнитивный стереотип существует с пози-
ций воспринимающего» (с. 114). И далее: «Чем ближе ситуация номинации (топонимическая ситуация),
тем более высвечен номинативный стереотип, тем более он приближен к ментально-топонимическому»
(с. 114). С этим мнением в целом можно согласиться.
Во втором параграфе третьей главы рассматриваются топонимические стереотипы в топонимии
Алтая. Выделяются следующие основные разновидности: антропоцентрический (главным образом
отантропонимические названия), временного соположения (названия, в которых отражены какие-либо
события), пространственного соположения (названия, возникшие вследствие метонимии, мемориаль-
ные названия), отражения внутренней структуры (в другом месте он назван «стереотипом отражения
внутренней формы»; это топонимы, в которых отражаются физические свойства именуемых объек-
тов). В дальнейшем с приведением большого количества примеров подробно анализируются антро-
понимический стереотип и стереотип пространственного соположения, а также факты отражения ми-

фологического сознания в топонимической системе.
Четвертая глава монографии – «Региональное бытие топонимической системы». Содержание
этой главы включает как общие вопросы, связанные с понятием микросистемы, так и анализ конкрет-
ного материала. Удачным представляется введение автором понятия субансамбля как совокуп-
ности топонимических единиц, присутствующих в сознании типовой личности. Опираясь на понятие
субансамбля, автор дает определение топонимической микросистемы как совокупности субансамблей
(с. 165). Это определение представляется весьма интересным и перспективным для дальнейших иссле-
дований.
В работе анализируются индивидуальные топонимиконы 23 информантов, на основании чего
определены основные факторы, влияющие на характер топонимикона: «1) пол; 2) возраст; 3) нацио-
нальная принадлежность; 4) профессиональная принадлежность; 5) степень языковой компетенции,
обусловленная уровнем образования носителя топонимикона» (с. 166, 180). По мнению автора, эти
факторы влияют и на систему миропредставления говорящих (с. 166), однако этот тезис никак не
обосновывается.
Оценивая книгу в целом, можно констатировать, что она производит крайне неровное впечатле-
ние. Наиболее интересной и обозначающей новые горизонты исследования является четвертая глава.
Первая глава написана квалифицированно, но носит главным образом систематизирующий характер.
Что же касается содержания третьей и, особенно, второй главы, то осталось ощущение недостаточной
разработанности поставленных в них проблем.
Г. В. Глинских, канд. филол. наук,

доцент кафедры русского языка и общего языкознания
Нижегородского государственного лингвистического
университета им. Н. А. Добролюбова
Отин Е. С. Словарь коннотативных собственных имен. – Донецк: ООО

«Юго-Восток, Лтд», 2004. – 412 с.
Вышедший в минувшем году словарь известного ономатолога является заметной вехой в его
деятельности по собиранию материала, теоретическое обоснование значимости которого он одновре-
менно дает. Понятие кон н от ат и вн ого соб ст вен н ого и мен и – давнее (о чем свидетель-
ствуют многочисленные публикации автора на данную тему [см.: Отин, 1980; 1986; 1991; 2003 и др.])
и пока никем другим не освоенное по-настоящему «ноу-хау» Евгения Степановича Отина, а в рецензи-
руемом издании эта идея получила и завершенное оформление в предисловии, и богатейшие иллюст-
рации в самом словаре.
Как справедливо отмечает автор, «онимы не только способны выполнять свою прямую и изна-
чальную функцию – быть именами объектов окружающего мира, – но и проникаются вторичным,
дополнительным понятийным содержанием, становятся в речи экспрессивно-оценочными заместите-
лями имен нарицательных. Они обогащаются понятийными, или референтными, коннотациями, орга-
нично слившимися с коннотациями эмоционально-экспрессивного плана» (с. 5). Именно в таком статусе
онимы у Е. С. Отина называются коннотативными, и именно их лексикографическое описание пред-
ставлено в словаре.
Идея учесть наконец не только отонимические апеллятивы (об этом писали и пишут настолько
много, что нет нужды занимать журнальное пространство ссылками), но и факты промежуточного
состояния имени собственного, когда оно еще продолжает быть самим собой и в то же время делает шаг
в сторону апеллятива, т. е. становится своеобразной онимической метафорой, некоей двуплановой (как
и положено метафоре) единицей, где одним планом является единичное, индивидуальное, а вторым –
общее, – идея необычайно привлекательная. Во-первых, потому, что «знание того, какими конкретны-
ми и эмоционально-экспрессивными коннотациями обладают собственные имена, способность адекват-
но понять и употребить их в своей речи – одно из слагаемых русской культуры» (с. 7). Во-вторых,
фиксация коннотативных онимов – это в большинстве случаев фиксация определенного этапа разви-
тия семантики: от имени собственного к апеллятиву. В обоих случаях знание переносных значений
онима оказывается важной посылкой в рассмотрении вопроса о его семантике в статическом и динами-
ческом аспектах.
Другое дело, что возникновение переносного, коннотативного значения у онима – еще не гаран-
тия обязательного появления омонимичного апеллятива. Отсюда естественно предпринятое автором
деление коннотативных онимов на узуальные и окказиональные (с. 12), находящее отражение в сло-
варных статьях. Лексикографически разрабатываемые онимы поражают прежде всего именно разно-
образием окказионального манипулирования именем собственным в целях выразительности. Можно
даже утверждать, что любое имя собственное, известное носителю языка, потенциально готово к упот-
реблению в коннотативном значении – все зависит от ситуации. Прямым Чадаевым называет своего
Онегина А. С. Пушкин, и коннотации в полном объеме (а не только естественно лежащие на поверхно-
сти) этого употребления известны только самому поэту и его ближайшим друзьям1. В основе знамени-
тых пушкинских огончарован и кюхельбекерно – явные коннотонимы (уж второго-то несомненно –
насчет первого можно еще поспорить), но кто, кроме него, их мог еще употребить?!2
Вышесказанное лишь в очень небольшой степени говорит о том, как громаден задуманный авто-
ром труд, имеющий целью лексикографически обработать «весьма трудно поддающийся исчислению
набор... слов» (с. 8). Если добавить, что учитываются тексты, относящиеся ко всему времени суще-
ствования письменного языка на Руси (предисловие содержит интересные наблюдения за древнейши-
ми переносными употреблениями собственных имен, за постепенным расширением использования
коннотонимов в текстах), что привлекаются не только письменные свидетельства, но и записи устной
речи, что в зоне внимания собирателя находятся все формы существования русского языка от терри-
ториального диалекта до жаргона, остается только восхититься грандиозностью поставленной задачи,
которая нашла-таки в книге вполне адекватное воплощение. Русские коннотонимы от Автомедона до
Штирлица и от Вавилона до Хацапетовки, собранные воедино под крышей солидного тома, немало
говорят читателю и о судьбах онимов, и о специфике русской национальной культуры.
В то же время становится совершенно ясно, что перед нами не завершающий аккорд долгого
труда, а лишь его начало – таков характер этого материала, и, пользуясь коннотонимами, можно
утверждать, что автор стал Колумбом для материка по имени Коннотонимия и в роли такового сам
вряд ли до конца представляет, как по-настоящему выглядит открытая им Америка, что отнюдь не
снижает значимости предпринятого им деяния. Именно осознание этой значимости, во-первых, и необъят-
ности дальнейшего труда, во-вторых, придает нам смелости в отыскании недочетов этого оригиналь-
ного по замыслу и интереснейшего по материалу словаря.
Первый упрек, который напрашивается при прочтении, – пестрота материала при его явно
случайной избирательности, хотя причины ее понятны: нельзя объять необъятного.
Так, в плане выявления исторического пути коннотонимов труд Е. С. Отина сродни труду
И. И. Срезневского в его собирании материалов для словаря древнерусского языка. Но Срезневский
был последователен в расписывании книги за книгой, документа за документом, и рядом с ним были
его студенты. В источниках же данного словаря нет даже Повести временных лет, нет Новгородской
летописи, хотя есть, например, Псковская. Нет (по крайней мере, это следует из списка источников)
трудов церковников XI–XVII вв., нет русской бытовой повести, нет... много чего нет. Было ли это
просмотрено без результатов или автор просто делал выписки, натыкаясь на коннотонимы в книгах,
которые совсем по другим причинам попадали в круг его чтения? Вопрос об источниках не рассмат-
1
Кстати, интересно, почему – случайно или осознанно? – Е. С. Отин, явно «расписывавший» «Евгения
Онегина» на коннотативные онимы, это употребление в свой словарь не включил.
2
Хотя вполне возможны новые образования по заданным Пушкиным моделям; по крайней мере, мне
лично довелось дважды употребить такие отантропонимические наречия.
ривается в книге, в нем есть лишь список сокращений. Между тем именно в литературе прошлых столе-
тий список коннотонимов может быть выявлен с достаточной для серьезных выводов полнотой. Нет
оснований адресовать этот упрек автору – он сделал, что было в его личных силах, и то, что им сделано,
заслуживает и даже требует кропотливого продолжения многими и многими последователями.
С другой стороны, кажется, что коннотоним – прерогатива именно литературной, рефлектиру-
ющей речи, поэтому стоит ли тратить время на словари жаргона, которые сейчас так любят составлять
и специалисты, и дилетанты? Бытовой диалог делает мгновенный скачок от онима к апеллятиву или
другому ониму (например, к прозвищу), поскольку нуждается в коммуникативно обусловленном
определенном значении, а не скрытом, но сравнении, требующем внимания к оттенкам и даже всплеска
конгениальности у воспринимающего, в чем и содержится главная прелесть и цель коннотонима. К тому
же из всех использованных в качестве источников многочисленных словарей, описывающих арготичес-
кую лексику, основную часть составили три уныло повторяющихся практически для каждого антро-
понима значения: для женских имен – ‘проститутка’, ‘гомосексуалист’, для мужских – ‘мужской половой
орган’. А были ли там коннотонимы?
Аналогичные размышления связаны и с использованием диалектного материала. Во-первых,
даже из цитируемых источников извлечен далеко не весь материал, не говоря уже о том, что не все
диалектные словари оказались задействованы. Во-вторых, кажется, что в диалекте омонимичные они-
мам апеллятивы возникают своими путями, в которых этап коннотонимический присутствует далеко
не всегда (что следует и из тщательных разработок самого автора, например, в статьях Ерофей, Ероха
на с. 139–140 и др.).
Наконец, сомнения вызывает рассмотрение литературных онимов наряду с реальными: литера-
турный оним (обычно антропоним) уже изначально не является именем собственным в «прямом»
значении: он обозначает не конкретного человека, а определенный типический образ, его семантика
уже «отработана» в экспрессивно-эмоциональном плане, поэтому следующий шаг – не создание кон-
нотонима, а сразу апеллятивизация. Аналогичная ситуация и с античными и библейскими именами,
в которых также вся работа по оформлению семантики проделана заранее (другое дело, что, во-
первых, далее семантика претерпевает изменения, приводящие к развитию значений, далеко ушедших
от исходного; во-вторых, недостаточное знание произведения, мифа или, наоборот, индивидуальное их
прочтение влечет за собой неизбежные упрощения, усложнения или искажения семантики).
Подводя итог разговору о материале, еще раз подчеркнем его излишнее разнообразие, приводя-
щее в некоторой степени к стиранию граней между коннотонимами и другими отонимическими обра-
зованиями.
Сами словарные статьи читаются как захватывающие истории об именах. Блистательны, в частно-
сти, разработки онимов Васюки и Уотергейт, Наполеон и Пушкин (список можно продолжать долго).
Одновременно возникают возражения и коррективы к отдельным случаям. Остановимся на некото-
рых из них.
• Непонятно, как из контекста «[Катерина Ивановна] уже возненавидела нашего дельного Ада-
ма» может вытекать Адам ‘беспечный, безответственный и непрактичный человек’. Дальнейшие ком-
ментарии («Речь идет о разделе имения с братом [А. П. Чехова. – М. Р.] Александром – главным
виновником этого положения благодаря картежной своей игре») проясняют ситуацию оценки дей-
ствий человека, но отнюдь не семантику имени. Возможно, Чехов просто играет словами: перстный
Адам (греховный человек – см. Там же) – тельный Адам – дельный (иронически) Адам (с. 31).
• В толковании адамизма как течения в русской поэзии указывается на его синонимичность
термину акмеизм, однако приведенная далее цитата как раз указывает на разницу и даже противопо-
ложность этих понятий, ср.: «В известном смысле то была измена акмеизму...» (Там же).
• В качестве иллюстрации «прямого» значения антропонима Акулька приводится пример из
А. С. Пушкина («Стала звать Акулькой прежнюю Селину»), коннотативное значение ‘деревенская
(крепостная) женщина’ иллюстрирует пример из Н. В. Гоголя («Что Акулька у нас бросает, с позволе-
ния сказать, в помойную лохань, они его в суп!»). В чем здесь разница? Ведь в обоих случаях речь идет
об имени дворовой крепостной: в первом случае в доме Лариных, во втором – в доме Собакевича (с. 38).
• Алые паруса как «романтическое увлечение, символ высокой мечты» восходит не к названию
произведения А. Грина, а к ситуации, в нем описанной: осуществленной мечте Ассоль о корабле
под алыми парусами, который придет за ней (с. 44). Аналогично – вишневый сад (с. 105) ‘место
отдохновения, спокойствия’ («Антон Павлович Чехов очень любил свой тихий мелиховский уголок,
свой “вишневый сад”») связано не с онимом – названием пьесы, а с образом вишневого сада в нем. Но
ср. «Вишневый сад» – ‘творческая удача, большой успех’ («А выпуск 1988 года... называл своим
“Вишневым садом”»), действительно являющееся коннотонимом, образованным от библионима.
• Сомнительно происхождение герман ‘фашист’ от имени Герман. Скорей, тут усечение от Герма-
ния, германец с последующим игровым сближением с Герман по ударению (и откуда известно, какое
там было ударение, есть ли свидетельства, что это не гермáн?) (с. 115).
• Представляется, что статью о Гренаде лучше строить, отталкиваясь не от библионима – свет-
ловской «Гренады», а от названия «волости в Испании». Тогда коннотоним Гренада ‘романтическая
мечта’ – основа библионима «Гренада» (именно этот смысл у названия стихотворения) (с. 120).
• Контекст «Как вас зовут? – Меня? Мальвиной» из купринского «Поединка» не может иллюс-
трировать значение ‘проститутка’, даже если в данном случае речь идет о таковой – девица просто
называет герою свое имя (пусть и придуманное) (с. 221).
• Для имени Марь Иванна наряду с другими выделены два значения: 3. Любая школьная учи-
тельница... 5. Учительница с консервативными догматическими взглядами, зануда-«учиха». Примеры
же говорят о том, что значение в обоих случаях одно – пятое (с. 229).
• Для коннотонима Моцарт вместо одного сформулированного значения ‘яркий талант, выдаю-
щаяся личность’ иллюстрации позволяют выделить три: 1) гений («Встал антиматросовым хамлюга,
заслоняя Моцарта мурлом»; «Моцарт спекуляций»; «А вдруг вы Моцарт?»); 2) вундеркинд
(«В городе появился “литературоведческий Моцарт” Алеша Веселовский, имевший в десятилетнем
возрасте научные публикации»; «Вот Олег Табаков... еще только прищуривается к своим великим
ролям... Он – Моцарт плеяды, рожденной “Современником”»); 3) художник «от Бога», не нуждаю-
щийся в особых усилиях для творчества (т. е. не Сальери) («Ведь если ты Моцарт – живи сегодняшним
днем, и творчество из тебя польется!..») (с. 245–246).
• Странно, что выражение перейти Рубикон, породившее все приведенные коннотации, оказа-
лось в самом конце словарной статьи «Рубикон» (с. 302).
• Все примеры, иллюстрирующее значение ‘проводник’ для коннотонима Сусанин явно требуют
дополнения к семантике – ‘плохой, ненадежный’ (ср.: «Китайцы ждали своего Сусанина целую неделю и
до последнего надеялись на его порядочность: думали, что он вот-вот вернется или заблудился») (с. 324).
Отметим также, что сложные многобуквенные аббревиатуры, обозначающие разные типы они-
мов и производных от них (например, УКМХр1 – узуальный интерлингвальный коннотативный ми-
фохрононим или УКМТ5 – узуальный интралингвальный коннотативный мифотопоним, характерный
для инонациональной языковой среды, но хорошо известный и русским) затрудняют чтение и ничего
не добавляют к содержанию словарной статьи, поскольку ссылки на источники и толкование и так
достаточно полно информируют читателя о распространенности и степени узуальности языкового
факта (впрочем, критерии, по которым окказиональное отличается от узуального, в предисловии так
и не оговорены).
Хорошая книга всегда не только восхищает, но и будит стремление сделать ее еще лучше. Именно
этими побуждениями мотивированы наши замечания. В целом же перед нами не просто результат
глубокого и продуктивного исследования, но и руководство к действию.
Отин Е. С. Материалы к словарю собственных имен, употребляемых в переносном значении // Вопр.

ономастики: Собственные имена в системе языка. Свердловск, 1980. С. 3–13.
Отин Е. С. Развитие коннотонимии русского языка и его отражение в словаре коннотонимов // Этимо-
логия, 1984. М., 1986. С. 186–191.
Отин Е. С. Материалы к коннотационному словарю русских онимов // Номинация в ономастике:
Сб. статей. Свердловск, 1991. С. 41–51.
Отин Е. С. Коннотативные онимы и их производные в историко-этимологическом словаре русского
языка // Вопр. языкознания. 2003. № 2. С. 55–72.
М. Э. Рут, доктор филол. наук, проф. кафедры

русского языка и общего языкознания Уральского государственного
университета им. А. М. Горького (Екатеринбург)
Summa Onomasticae.
Namenarten und ihre Erforschung: Ein Lehrbuch für das Studium der Onomastik.
Anlässlich des 70. Geburtstages von Karlheinz Hengst / Hrsg. von Andrea Brendler
und Silvio Brendler. Hamburg: Baar, 2004. – 1024 s. [Lehr- und Handbücher zur
Onomastik / Hrsg. von Andrea Brendler, Hannelore Puerschel und Gisela Schneider.
Bd. 1]
Книга более чем в тысячу страниц «Классы собственных имен и их исследование. Учебник онома-
стики для высшей школы. В честь 70-летия Карлхайнца Хенгста», которую молодые ученые из Гам-
бурга Андреа Брендлер и Сильвио Брендлер преподнесли своему учителю на его юбилей (см. фото),
представляет собой значительное событие в ономастической жизни Европы. В отличие от традицион-
ных пестрых «фестшрифтов», которыми обычно чествуются юбиляры, книга эта задумана и осуще-
ствлена как современный учебник. Слово «учебник» (Lehrbuch), вынесенное издателями в заглавие
книги, хотя и подкрепленное уточнением «для высшей школы» (das Studium), кажется весьма скром-
ным обозначением этого капитального труда (32 автора из 9 стран), дидактичность которого удачно
сочетается с энциклопедичностью. Однако выбранный жанр книги, как пишет в кратком вводном
очерке Фолькмар Хельфритш, представитель лейпцигской школы ономастики, призван подчеркнуть
такие черты юбиляра, как его преданность науке и постоянную заботу о том, чтобы в науку приходили
свежие силы. Лекции К. Хенгста – блестящий пример соединения науки и дидактики – всегда отлича-
лись четкостью и ясностью изложения и новым подходом к материалу. Так же можно охарактеризо-
вать и посвященную этому человеку книгу.
Книга состоит из трех частей со сквозной нумерацией глав, которых в книге всего 31. Части
обозначены просто цифрами, но их содержание весьма прозрачно: первая часть – теория имени соб-
ственного, вторая – методы ономастических исследований, третья – анализ конкретных классов они-
мов. Трем частям предшествует введение Сильвио Брендлера, в котором описываются цели и задачи
Профессор Карлхайнц Хенгст и издатели книги «Классы собственных имен и их исследование» Андреа
Брендлер и Сильвио Брендлер (5 мая 2004 г., коллоквиум в честь юбиляра в Лейпцигском университете)
книги на широком ономастическом фоне, включая особо актуальное для Лейпцига немецко-славянское
направление, так называемую Onomastica slavogermanica, а также такую важную для будущих иссле-
дователей информацию, как периодические издания по ономастике.
Первая часть содержит единственную главу под названием «Сущность имени», написанную
ученым из Регенсбурга Эрнстом Ханзаком. Она представляет собой дидактически обработанное ре-
зюме его монографии «Имя собственное в системе языка: фундаментальные проблемы теории язы-
ка»1, которая сейчас в Германии, пожалуй, обходит по индексу цитирования все, что было ранее
написано по теории имени собственного.
Э. Ханзак, чей стиль изложения едва ли не самый дидактичный во всей книге, является предста-
вителем когнитивного направления в лингвистике. Он настаивает на разделении теории имени соб-
ственного (Namenstheorie) и практической ономастики (Namenkunde) – истории и употреблении
собственных имен2. В этом месте хочется вспомнить Макса Вебера и понятие предпосылок в науке
(Voraussetzungen), введенное им в статье «Наука как призвание и профессия» [1990]3. Отделение
«чистой» теории имени собственного, декларируемое Ханзаком, от исторических и функциональных
ономастических исследований вполне согласуется, на наш взгляд, с теорией Макса Вебера и представ-
ляется весьма полезным для ономастики как науки, в частности для определения ее объекта.
Э. Ханзак подробно останавливается на проблеме значения имени собственного (ИС). И всегда,
когда речь идет о теории ИС, приходится начинать ab ovo: с Джона Стюарта Милла (Милля). Не секрет,
что многие авторы, которым так или иначе нужно порассуждать о значении ИС, теорию Милла берут
из вторых (третьих, четвертых) рук. Ханзак обращается к тексту самого Милла и показывает, как важно
разобраться в исходных терминах. После обзора основных направлений теории референции автор
главы формулирует когнитивный взгляд на ИС, базирующийся на компьютерных исследованиях мозга:
имена представляют собой адреса доступа (индексы) к базе данных, каковой является мозг человека. Имя
связано не с объектом, а с объемом информации об объекте. Отсюда следует, что значением имени
является область данных, индексируемая этим именем. Для русских лингвистов, знакомых с трудами
тверской школы психолингвистики, такая формулировка может показаться знакомой, ср.: «Лексикон
можно трактовать и как средство доступа к единой информационной базе человека – его информацион-
ному тезаурусу» [Залевская, 1992, 58]. Не вызывает сомнения, что у когнитивного подхода к ИС
большие перспективы, хотя само определение «когнитивный» может трактоваться по-разному4.
1
Hansack, Ernst. Der Name im Sprachsystem: Grundprobleme der Sprachtheorie. Regensburg: Roderer,
2000. Над проблемой положения имени собственного в языке автор размышлял много лет, ср. его же:
Bedeutung. Begriff. Name. Regensburg: Roderer, 1990.
2
Интерфикс s в слове Namenstheorie очень важен, так как, по мнению Э. Ханзака, отражает Genitiv
Sing: Theorie des Namens ‘теория имени’. Cлово же Namenkunde (немецкий синоним интернационализма
‘ономастика’, без s) он интерпретирует как Kunde der Namen (т. е. Genitiv Plural) ‘исследование имен’.
3
Предпосылки науки, по Веберу, это некоторые бесспорно принимаемые данной наукой положения,
необходимые для ее целей и успешного решения задач, но самой этой наукой не доказуемые и, так
сказать, не обсуждаемые. Так, всеобщая «предпосылка» медицинской деятельности, если ее выра-
зить самым общим образом, состоит в утверждении, что необходимо сохранять жизнь просто как
таковую и по возможности уменьшать страдания просто как таковые. Является ли жизнь ценной?
Об этом медицина не спрашивает. Исходя из достаточно длинной истории ономастики как науки (как
у нас, так и в Европе), можно, опираясь на Вебера, предположить, что одной из «предпосылок»
науки ономастики будет положение, что имена собственные существуют и что их следует изучать.
Собственно, этим ономастика и занималась на протяжении более полувековой своей истории, и зани-
малась весьма успешно. Вопросы же о сущности ИС, логической и референциальной специфике,
с науковедческой точки зрения следует, очевидно, отнести к ведению – если оставаться в пределах
языкознания – философии языка, общей теории референции, отчасти теории номинации, т. е.
Namenstheorie.
4
Например, применительно к способности ИС выступать ключом к знанию о мире и/или хранителем
знаний о мире, ср.: «В именах закодирован многовековой опыт человека» [Юркенас, 2003, 36 (гл.
Когнитивные аспекты антропонимики)].
Вторая часть состоит из девяти глав (повторим, что нумерация глав сквозная). Методологически
очень важная гл. 2, посвященная классификации имен, написана Сильвио Брендлером. В ней автор
рассматривает сущность, принципы и виды классификации, ее возможности и границы. Много внима-
ния уделяется терминологии, а также конкретным классификациям, предлагаемым как немецкими
учеными (Адольф Бах, Ханс Вальтер, Фридхельм Дебус и др.), так и – для Германии – зарубежными
(Дж. Р. Стюарт, Иглесиас Овехеро, Бенгт Памп). Отрадно, что не обойден вниманием немецкого онома-
толога и словарь Н. В. Подольской. Похоже, что С. Брендлер этой главой закрыл тему – настолько
исчерпывающим является проведенный им анализ.
Следующая глава (гл. 3, Рудольф Шрамек) посвящена этимологическому толкованию имен. Хотя
со времен возникновения научной ономастики в Германии (трудами Эрнста Фёрстеманна) именно эта
проблема виделась как центральная, в настоящее время, по мнению Шрамека, более важной в онома-
стике является функциональная парадигма. Остальные семь глав этой части в своих заголовках содер-
жат слово «методы»: «Критический подход к источникам как ономастический метод» (гл. 4, Фридхельм
Дебус), «Методы лингвистики текста как методы ономастики» (гл. 5, Дитлинд Крюгер), «Прагмалин-
гвистические методы ономастики» (гл. 6, Винцент Бланар), «Социолингвистические методы в ономас-
тике» (гл. 7, Вольфганг Дамен и Йоханнес Крамер), «Методы ареальной лингвистики как методы
ономастики» (гл. 8, Вильфрид Зайбике), «Ономатометрия как ономастический метод» (гл. 9, Пауль
Видезотт), «Методы литературной ономастики» (гл. 10, Вильгельм Николайзен).
Если внимательно посмотреть на приведенные в этой части методы, то можно заметить различие
понятий «метод» и «ономастика как наука» в отношении признаков имманентности/привнесенности.
Так, критика источников является без сомнения собственным методом исторической (диахронической)
ономастики. Лингвистика текста и ономастика находятся скорее в отношении метод – приложение
метода: ИС исследуются как носители текстуальности (по В. Дресслеру) или же рассматриваются
в различных типах текстов. То, что в следующей главе В. Бланар называет прагмалингвистическим
методом, тесно связано с его концепцией прагмалингвистической ономастики, которая построена
в социокоммуникативном ключе (социальный контекст имени, общественно обусловленная идентифи-
кация/дифференциация как прагматический принцип организации ономастической системы, офици-
альное/неофициальное именование и др.). Социолингвистический и ареальный методы являются
привнесенными, что не умаляет их значения для ономастики, а, наоборот, демонстрирует продуктив-
ность полученных с их помощью результатов. Ономатометрию можно считать применением математи-
ческих методов в ономастике (эта глава демонстрирует совершенно новое для ономастики знание). И
наконец, в названии главы «Методы литературной ономастики» слово «метод» выступает как характе-
ристика одного из направлений ономастических исследований (жаль, что в этой главе мало библиогра-
фических ссылок на труды по литературной ономастике, которыми именно Германия и славится).
Третья часть посвящена анализу конкретных классов онимов. Чтобы он получился действитель-
но систематическим и оправдывал дидактические цели, авторам была предложена некоторая схема
(нежесткая, но все же обязательная), в которую входили: рассмотрение терминологии, типология,
источники изучения данного типа онимов, история вопроса, дезидераты и перспективы, а также из-
бранная библиография по подразделам. Таким образом, получилась целостная картина с определен-
ным взглядом в будущее, что немаловажно для книг подобного рода.
Итак, в третьей части, состоящей из 21 главы, анализу подвергаются следующие виды онимов
(как традиционных, так и недавно вовлеченных в поле ономастических исследований): имена небесных
тел (гл. 11, Пауль Куницш), оронимы (гл. 12, Вольф-Арним барон фон Райтценштайн), наименования
долин (гл. 13, Петер Анрайтер), гидронимы (гл. 14, Юрген Удольф), микротопонимы (гл. 15, Эрика
Вазер), ойконимы (гл. 16, Альбрехт Гройле), названия дворов (гл. 17, Милан Гарвалик), названия
крепостей и оборонных сооружений (гл. 18, Ханс Вальтер), собственные имена домов (гл. 19, Эрика
Вебер), названия дорог и площадей (гл. 20, Хорст Науманн), названия произведений искусства (гл. 21,
Андреа Брендлер), товарные знаки (гл. 22, Эльке Роннебергер-Зибольд), названия учреждений (гл. 23,
Наталия Васильева), названия природных явлений (гл. 24, Андреа и Сильвио Брендлер), названия
политических событий (гл. 25, Эдгар Хоффманн), личные имена (гл. 26, Роза и Фолькер Кольхайм),
фамилии (гл. 27, Вальтер Венцель), этнонимы (гл. 28, Людвиг Рюбекайль), зоонимы (гл. 29, Стефан
Вархол), собственные имена растений (гл. 30, Франческо Иодиче), хрононимы (гл. 31, Дамарис Нюб-
линг). Эта часть занимает 596 страниц книги и убедительно показывает, что ономастика является
практической наукой с большими перспективами. Благодаря четко выработанной концепции книги,

издателям удалось получить по каждому типу онимов дидактически единообразный результат при
сохранении индивидуального стиля каждой главы.
Книгу завершает краткий глоссарий (термины с толкованием) – действительно, очень краткий
для такой книги, в которой встречается множество терминов, в том числе новые и непривычные,
например, симбантоним (< греч. symban ‘событие’), эвентоним, актионим (для имен событий и
явлений), «механическое» именование (для имен ураганов и тайфунов по известным в Международ-
ной метеорологической организации таблицам). Нельзя не отметить явной тенденции к интернациона-
лизации, которой еще не было в вышедшей в 1995–1996 гг. двухтомной международной ономастической
энциклопедии (Namenforschung. Name studies. Les nomes propres. An International Handbook of
Onomastics / Ed. by Ernst Eichler, Gerold Hilty, Heinrich Loeffner, Hugo Steger, Ladislav Zgusta. Vol. 1–2.
Berlin; New York: Walther de Gruyter, 1995–1996). Это весьма интересное явление, над которым еще
надо подумать, поскольку в немецком языке работает «домашняя» словообразовательная модель
со вторым компонентом -name (cр. Tiername, Pflanzenname, Zeitname и т. п. – то, что «по-международ-
ному» звучит как зооним, фитоним, хрононим).
Библиографический указатель занимает 140 страниц и насчитывает несколько тысяч наименова-
ний. Книга идеально отредактирована, что тоже несет в себе дидактический смысл. Поскольку цена
книги довольно высокая (85 евро), издатели выпустили вариант на СD (формат PDF) по цене 30 евро,
что, несомненно, приблизит книгу к более широкому кругу читателей.
Подводя итог, можно сказать, что европейская ономастика обогатилась трудом, в котором новые
достижения науки нашли свой гармоничный путь в дидактику, и труд этот, бесспорно, должен стать
настольной книгой молодого ономатолога.
Вебер М. Наука как призвание и профессия // Вебер М. Избр. тр. / Пер. П. П. Гайденко. М., 1990.
С. 707–735.
Залевская А. А. Индивидуальное знание: специфика и принципы функционирования. Тверь, 1992.
Юркенас Ю. Основы балтийской и славянской антропонимики. Вильнюс, 2003.
Н. В. Васильева, канд. филол. наук, ст. науч. сотр.

отдела прикладного языкознания
Института языкознания РАН (Москва)
Мадиева Г. Б. Теория и практика ономастики: Учеб. пособие. – Алматы:

Казак университетi, 2003. – 152 с.
При составлении учебного пособия «Теория и практика ономастики» Гульмира Баянжановна

Мадиева исходила из того, что знание ономастики необходимо не только специалистам, но является
важным показателем общей культуры любого человека. Другим важным посылом для создания
пособия для студентов и магистрантов филологических специальностей стало отсутствие специ-
альной учебной литературы, отражающей современное состояние теории ономастики. Базой для
написания данного пособия послужила программа спецкурса «Теоретические основы ономастики»
для магистрантов филологического факультета Казахского национального университета по специаль-
ности «Теория языка». Главными ориентирами для автора стали работы В. Н. Никонова, В. Д. Бонда-
летова, А. В. Суперанской, Т. Д. Джанузакова, А. А. Абрахманова, В. Н. Поповой, О. А. Султаньяева,
Е. А. Керимбаева и др.
Материал представлен таким образом, чтобы студенты имели возможность найти ответы на вопро-
сы, пополнить свои знания, сопоставить различные точки зрения, составить реферат. Самостоятель-
ная поисковая деятельность способствует формированию у студентов исследовательских навы-

ков. В пособии даются примерные темы реферативных сообщений, докладов, курсовых и выпускных
работ. Приведен обширный список научной и учебной литературы, топонимических и антропоними-
ческих словарей, изданных в России и Казахстане, а также неопубликованные материалы – докторские
и кандидатские диссертации казахстанских ученых. Сообщаются сведения об ученых, внесших вклад
в становление ономастики в Казахстане, и перечень их трудов. Интерес представляет и подборка
высказываний известных исследователей об именах собственных.
Пособие состоит из двух частей. В первой из них определяются объект, предмет, цели и задачи
ономастики, излагается краткая история ее возникновения и развития в России, Казахстане и за рубе-
жом, рассматриваются методы и аспекты ономастических исследований.
Разряды ономастики представлены в пособии традиционно: выделяются основные (антропони-
мы, топонимы, зоонимы, космонимы и астронимы) и периферийные (в том числе идеонимы и прагмато-
нимы) разряды имен собственных; характеризуются общие классификационные признаки каждого
разряда онимов, их семантика, морфологическая и словообразовательная структура, выявляются
мотивы именования.
Автор констатирует, что имена собственные в совокупности составляют ономастическое про-
странство данного языка и представляют уникальный по своему составу и характеристикам пласт
лексики, отражающей лингвистическое и культурное сознание конкретного языкового сообщества.
Во второй части работы автор обращается к метаязыку ономастики, опираясь на ряд работ
по терминологии, прежде всего на «Словарь русской ономастической терминологии» Н. В. Подольской
(1978, 1988). Хотя казахская ономастическая терминология находится еще в стадии становления, ана-
лиз ряда работ частного характера (В. Н. Поповой, К. К. Рысбергеновой, С. К. Иманбердиевой)
позволяет осветить некоторые терминологические проблемы.
Г. Б. Мадиева обращается к вопросу о месте имен собственных в системе языка, которое опреде-
ляется в сопоставлении имен собственных и нарицательных, в выявлении специфики значения онимов,
в функциях имен собственных, важнейшими из которых являются номинативная, идентифицирующая
и дифференцирующая. В пособии обозначены проблемы семантики имени собственного, отражены
различные мнения ученых, предлагаются вопросы и задания дискуссионного характера. Изучение
природы имен собственных, выявление их семантики и этимологии позволяет сделать выводы о наци-
онально-культурной специфике ономастической лексики. Подробному лингвокультурологическому
и этнолингвистическому описанию подвергаются антропонимы и топонимы.
Выделяя в качестве основных для ономастики понятия он омаст и ч е ское п ро ст ран -
ство и ономаст и ч еское п оле, автор делает вывод о том, что «ономастическое простран-
ство в целом представляет собой ономастическую картину мира, детерминированную миропониманием,
мироощущением определенного этноса, и является фрагментом языковой картины мира». В пособии
решаются вопросы о роли прецедентных имен собственных в межкультурной коммуникации, отмеча-
ется способность онимов к накоплению и передаче культурной информации.
Обозначая проблемы ономастической лексикографии, Г. Б. Мадиева определяет и перспективы.
Так, автор пособия считает актуальным для казахской ономастической лексикографии создание специ-
ализированных ономастических словарей – словарей микротопонимов, прецедентных имен, поэтичес-
ких имен собственных, словообразовательных и грамматических словарей, лингвострановедческих
словарей и словарей имен собственных в составе фразеологических сочетаний и под. В пособии харак-
теризуются словари личных имен, топонимов, космонимов и др., которые представляют опыт лекси-
кографирования онимов, предлагаются задания, предусматривающие работу с ономастическими
словарями.
Учебное пособие «Теория и практика ономастики» представляет собой попытку комплексного
описания как казахской ономастики в целом, так и некоторых ее разделов (антропонимии, топонимии,
космонимии, зоонимии и этнонимии). В пособии прослеживается история развития казахской ономас-
тики, осуществляется лингвистический анализ онимов практически всех разрядов: выявляется лекси-
ческая база ономастики, устанавливается взаимодействие онимической и нарицательной лексики,
определяются структурно-словообразовательные модели имен собственных, отмечается связь онома-
стики с исторической диалектологией и социолингвистикой.
В пособии изложены традиционные теоретические положения, разработанные в русской онома-

стике, которые существенно дополнены новыми изысканиями ( список литературы, перечень диссер-
таций) как российских, так и казахских ученых-ономатологов.
В. В. Бардакова, канд. филол. наук, доцент

кафедры русского языка и методики его преподавания в начальной школе
Волгоградского государственного педагогического университета
ЭКСПЕДИЦИИ
Экспедиция на Карельский берег Белого моря

В рамках выполнения комплексного междисциплинарного проекта «Природное и культурное
наследие островов Белого моря» (ФЦП «Интеграция») топонимическая экспедиция Института языка,
литературы и истории (ЯЛИ) Карельского научного центра РАН второй год работает на Карельском
берегу Белого моря – самом северном в границах Карелии участке побережья. Карельское Поморье –
это район давних и прочных межэтнических и межъязыковых связей, отчетливо проявляющихся в
здешней топонимии. Карельская по происхождению, а во многих случаях и бытованию топонимия
соседствует с русской (поморской), которая складывалась в результате новгородского, а затем и
московского освоения Поморья. Сюда, в западное Беломорье, выходили важнейшие транзитные вод-
ные и водно-волоковые пути с запада и юга, рано освоенные карельскими и русскими переселенцами,
тесно соприкасавшимися здесь с местным саамским населением. Об активности этих контактов свиде-
тельствует плотный пласт топонимов с саамскими истоками на территории Карельского Поморья.
В июне 2004 г. экспедиция работала в шести населенных пунктах современного Лоухского района
(в поселке Чупа, рудниках Малиновая Варака и Хетоламбина, в деревнях Нижняя Пулонга, Нильмо-
зеро, Нильмогуба), а также в поморской деревне Поньгома Кемского района.
Экспедиции предшествовала подготовительная работа в Национальном архиве Республики Ка-
релия. В ходе ее были просмотрены материалы колхозных фондов за 1931 и 1951 гг. Наиболее интерес-
ными оказались списки сенокосных и рыболовецких угодий, находившихся в окрестностях деревень
Черная Река, Калгалакша, Поньгома, Летняя Река, села Кереть и города Кемь, расположенных вдоль
побережья Белого моря. Было выписано около 500 географических названий. Кроме этого, были
использованы материалы Архангельского областного архива, которые содержат около 100 топонимов
в окрестностях села Кереть и деревни Черная Река, зафиксированные в 1876 г. Данные материалы
были проверены и уточнены в ходе полевой экспедиции.
Материал собирался по специальной программе, разработанной в Институте ЯЛИ. Для сбора
использовались топографические карты масштаба 1:25 000 и 1:50 000, позволяющие осуществлять
привязку топонима к местности.
В ходе экспедиции было опрошено 48 человек. Записано около 1 тыс. топонимов, половина из них
нанесена на карту. Приблизительно одна треть названий записана от русского населения села Кереть и
деревни Поньгома, остальные от карельского населения, которое проживало в деревнях Чупа, Верх-
няя Пулонга, Нижняя Пулонга, Нильмозеро, Нильмогуба, Воронская, Нижнее Котозеро и Соност-
ров, находившихся на побережье Белого моря или в непосредственной близости от него. Из десяти
вышеупомянутых населенных пунктов сейчас существует только пять, при этом два из них заселены
только в летний период. Было записано 9 магнитофонных кассет по 1,5 часа звучания каждая, содержа-
щие топонимический материал на карельском и русском языках.
Кроме этого, удалось зафиксировать ряд новых, ранее не попадавших в поле зрения исследовате-
лей географических терминов, таких как нилакса ‘подводная гладкая скала’ в русском Поморье и kemi
‘сухое, песчаное возвышенное место’ в карельском. Были записаны также родовые предания о перво-
поселенцах некоторых деревень.
Сейчас полевой материал расшифровывается и расписывается на карточки, а также заносится

в компьютерную базу данных, которая создается в секторе языкознания. Расшифрованные кассеты
будут переданы для хранения в Фонограмархив Института ЯЛИ.
Далее приводятся некоторые наблюдения историко-культурного характера, сделанные на основе
первичной обработки собранной топонимии.
Полученные топонимические данные свидетельствуют, что в формировании населения исследо-
ванного нами региона принимали участие представители разных этнических групп. Наиболее древним
из достоверно определяемых пластов топонимии является саамский. Некоторые названия саамского
происхождения легко этимологизируются и сейчас: ср. остров Котков (карел. Kotkovasuari), переше-
ек Медвежий Коткуй, полуостров Кузокотка из саам. guotko ‘узкий перешеек’. На проживание здесь
саамов указывает, возможно, название залива Лапина губа (из карел. lappi ‘саам, лопарь’?). Саамские
истоки имеют также некоторые озерные и речные наименования этой территории: р. Сона, оз. Сонозе-
ро и Соностров, Нильмозеро и Нильмогуба, оз. Куарнисъярви, горки Чокка в Сонострове и Кивичок-
ка в Нильмозере, мост Чоккасилта в Чупе (в основе – саамское слово čohka ‘горка’) и др.
Считается, что начиная с XIV в. на смену саамскому населению приходит карельское. Недаром
территорию вдоль побережья Белого моря от д. Гридино на юге до Черной Реки на севере, у границы
Карелии и Мурманской области, традиционно называют Карельским берегом. Однако целый ряд
исторических свидетельств, подтверждаемых и данными топонимии, говорит о том, что многие карель-
ские поселения этой территории являются довольно поздними по времени возникновения.
Так, Чупа (сейчас поселок и станция Мурманской железной дороги) возникла, по свидетельству
наших информантов, в 1917 г. Первым поселенцем был белорус по имени Филипп (дом получил
название Hilippälä), женившийся на карелке из Ухты. Семья переселилась из д. Кереть, расположенной
здесь же, на Карельском берегу, непосредственно на морском побережье. Эти сведения получены от их
сына, Константина Филипповича Софронова (р. 1923), карела. Карельская деревня Нильмозеро по-
явилась, по рассказам информантов, в 1860-х гг. Ее первопоселенцами были Артемий Васильевич
Лангуев из д. Большое Озеро, располагавшейся в окрестностях старинного карельского села Кестень-
га, и его жена Евдокия Варламовна. Следующим поселился Клементий Павлович Липаев из олангской
деревни Лайдасалма. О недавнем основании деревни свидетельствует карельский вариант названия
Uusikylä (букв. «новая деревня»), а также коллективное прозвище жителей деревни новоселы. Дерев-
ня Нильмогуба, расположенная в 8 км севернее Нильмозера, была основана в 1912–1913 гг. карелом
Филиппом Ивановым, который переселился из кестеньгской деревни Елетозеро в Нильмозеро, а затем
переехал с семьей в Нильмогубу. Основателем деревни Верхняя Пулонга был карел по фамилии
Лангуев, прибывший из села Кереть на рубеже XIX–XX вв. Родом из этой же деревни был Агапит
Лангуев, основавший деревню Нижнее Котозеро. Первыми жителями деревни Соностров были Андрей
Тимофеевич Кемов из Кестеньги и Иван Григорьевич Сергеев из Елетозера. Возникновение деревни
относится к 1912 г. Основателями и первыми жителями деревни Воронской были Кемовы из Кестень-
ги, которые поселились здесь в 1914 г. При этом, однако, следует иметь в виду, что д. Воронская
упоминается в письменных источниках уже в 1591 г., причем как саамское поселение Воронье Озеро.
Образование этих деревень происходило на фоне Столыпинской реформы. Социально-экономи-
ческими предпосылками было отсутствие свободных земель в материнских деревнях, вызванное рос-
том семей на рубеже XIX–XX вв. Жители новых поселений были выходцами из четырех карельских
волостей – Кестеньгской и Олангской, располагавшихся на самом севере современной Карелии в глуби
материковой территории, и Вычетайбольской, которая находилась к югу от исследуемого региона,
между морским побережьем и Кестеньгской волостью, а также прибрежной Керетской волости, где
проживало как русское, так и карельское население. Фактором, привлекавшим новых жителей на
карельское побережье Белого моря и прилегающие к нему территории, было, очевидно, строитель-
ство Мурманской железной дороги. Надо, однако, принимать во внимание, что по крайней мере часть
отмеченных новых карельских поселений возникла на местах, которые, судя по данным исторических
источников, были освоены в предшествующие века. К примеру, в Писцовой книге 1574 г. в Керецкой
волости существовал погостишко Чюпа в Чюпской губе над ручьем, состоящий из 7 дворов, в кото-
рых проживало 10 человек [см.: Малышев, 1981, 13].
В окрестностях всех русских деревень Карельского берега Белого моря фиксируются многочис-
ленные названия карельского происхождения: ср. залив Мяндова губа (карел. mändy ‘сосна’), Кивгуба
(карел. kivi ‘камень’), Палнаволок (карел. palo ‘выгоревшее место’), пролив Каясалма (карел. kaita,
ЭКСПЕДИЦИИ 191
gen. kaijan ‘узкий’ + salma ‘пролив’), Гонгостров (карел. honga ‘сосна’), Шонгостров (карел. šonka
‘самка лосося’), Хедостров (карел. hieda ‘песок’), Леппозеро (кар. leppä ‘ольха’) и др., свидетельству-
ющие о былом карельском прошлом территории.
В русской топонимии села Кереть отмечены некоторые топонимные модели, которые не свой-
ственны в целом русской топонимии Северо-Запада. Есть основания предполагать, что русские топо-
нимы являются кальками традиционных карельских топонимных типов. Среди таких показательных
примеров мыс и озеро Гремяха, в основе которого можно предполагать карел.*Törisevä «гремящий»,
или Вонючая губа и Вонючее озеро – возможно, перевод карел.*Haiseva- «плохо пахнущий». В ка-
рельской топонимии Беломорья обе топоосновы входят в число продуктивных. Эти и подобные им
примеры могут рассматриваться в контексте средневекового карельского освоения Беломорского
побережья.
Об ассимиляции карельского населения говорят современные поморские фамилии (Келеваев,
Коргуев, Кутчев, Микков, Таскаев, Тиммиев, Тяппиев), восходящие к карельским антропонимам, а
также целый ряд слов, используемый местным русским населением, например, кортеха ‘трава’ (ср.
карел. korteh ‘хвощ’), кярчя ‘рыба бычок’ (ср. карел. kärččä ‘ерш’), луда ‘отмель с выступающими над
поверхностью воды камнями’, корга ‘подводная отмель’, варака ‘поросшая лесом гора’ (в топонимии
горы Коровья Варака, Белые Вараки) и др. Среди них и уже упоминавшийся выше апеллятив нилакса,
распространение которого связано с продвижением карел из Приладожья. Карельским говорам се-
верного Приладожья известен географический термин nilas или nilos (основа nilakse-/nilokse-) со значе-
нием ‘подводная или омываемая водой скала’. Ареальная характеристика топонимов с основой
Nilas-/Nilos- (рис. 1) свидетельствует о том, что они проникают в Поморье по водно-волоковым
путям, которые использовались карелами в Средневековье. В Поморье известны скалистые отмели
Киберинские Нилаксы в районе Керети, остров Курья Нилакса в окрестностях города Кемь, порог
Нилакса в Нюхче.
На основе полученного материала можно проследить и разные этапы освоения Беломорья рус-
ским населением. Например, зафиксированные здесь названия островов, оканчивающиеся на -иха
(Водохлебиха, Каржничиха, Мартыниха, Столбиха, Коккоиха и др.) свидетельствуют, скорее все-
го, о московско-суздальской средневековой колонизации. Особенно интересен среди них последний
топоним, где топоформант -иха присоединяется к основе карельского происхождения (ср. карел. kokko
‘орел’).
С новгородской промыслово-торговой колонизацией принято связывать названия с формантом
-щина. Центром распространения названий этого типа в Карелии является северное Заонежье, откуда
затем, с вероятным оттоком русского населения на север вдоль транзитных путей в Поморье, модель
проникает в окрестности деревень Летняя Река (пожня Марковщина) и Калгалакша (губа Перговщина).
В контексте русского освоения Беломорья показателен тот факт, что в карельской топонимии
региона активно используются воспринятые от проживающего на смежной территории русского
населения характерные топонимные модели и элементы, в частности русская географическая термино-
логия. Ср. порог Kuivaporoška (ср. рус. порожек) в Нильмагубе, заливы Kivikupa, Pimiekupa, Suvikupa,
Savikupa в Сонострове, в которых выступает усвоенный из русских говоров термин губа, берег под
названием Pl’ossa (ср. рус. плес) в Сонострове. Топонимия окрестностей Сонострова позволяет с уверен-
ностью говорить о том, что карельское поселение возникло на территории, которая входила в сферу
русского поморского влияния, поскольку топонимы карельского происхождения концентрируются
вокруг деревни, в то время как наименования многих лесных урочищ и водных объектов имеют
русские истоки.
Топонимия свидетельствует в пользу того, что интересы традиционного русского населения –
поморов – распространялись прежде всего непосредственно на морское побережье, тогда как карелы
активно заселяют внутренние территории. Это касается прежде всего позднего (на рубеже XIX–XX вв.)
карельского освоения, когда сюда проникает население из карельских Кестеньгской, Олангской и Вы-
четайбольской волостей. Показательно, что сегодняшние информанты не считают территорию побе-
режья Белого моря исконной карельской территорией.
Последний вывод корректен для позднего времени. Что же касается Средневековья, то наши
материалы указывают на то, что морское побережье привлекало внимание как русского, так и карель-
ского населения, доказательством этого являются достаточно древние русские и карельские топони-
мные модели на побережье.
Рис. 1. Ареал распространения топооснов Nilos-/Nilas-/Nila(n)-
Кроме топонимии и географической лексики, в экспедиции записывались антропонимы и зоони-

мы. Удалось, например, зафиксировать ряд кличек домашних животных, в том числе оленей, см.:
Pyhikki (корова, которая родилась в воскресенье), Tyrikki (низкорослый конь), Mučči (собака с черной
шерстью), Nieklasarvi (олень, у которого недостаточно ветвистые рога), Kondie (крупный олень) и др.
Собранный антропонимический материал свидетельствует о том, что переселявшееся во второй
половине XIX – начале XX в. из Кестеньгской округи карельское население принесло с собой давнюю
традицию наименования домов с использованием прибалтийско-финского суффикса -la/-lä/-l’a. После-
дняя была утрачена к тому времени карелами соседней Вычетайбольской волости, поселения которой
имеют более длительную историю. В качестве антропонимических основ в подобных названиях высту-
пают карельские варианты мужских православных имен, см.: Ort’t’ol’antalo (Ort’t’o < рус. Артемий),
Ontippal’antalo (Ontippa < рус. Антип), Teppol’antalo (Teppo < рус. Степан). Интересно при этом, что
данная модель традиционно применялась при номинации самых старых домов деревни. По мере разра-
стания семей и строительства новых домов, модель с формантом -la/-lä/-l’a уже не использовалась.
Подтверждением этого являются, например, наименования домов в д. Нильмозеро, где из двадцати
двух зафиксированных названий l-вым суффиксом оформлены только шесть, которые и относятся, по
всей видимости, к домам первопоселенцев. Как видно из рис. 2, названия домов с l-вым суффиксом
отсутствуют также в Северном конце деревни (карел. Pohjoispiä), т. е. в той части поселения, которая
появилась значительно позже, именно в результате деления больших семей и оттока населения на
новые места проживания.
Рис. 2. Ареал распространения названий домов

с l-вым суффиксом
В следующем году работы на Карельском берегу Белого моря, а также прилегающем к нему
с юга побережье в границах Республики Карелия будут продолжены.
Малышев Г. В. Лоухи. Петрозаводск, 1981.
Д. В. Кузьмин, канд. филол. наук, мл. науч. сотр. Института языка, литературы
и истории Карельского научного центра РАН (Петрозаводск),
О. Л. Карлова, канд. филол. наук, ст. преп. кафедры карельского
и вепсского языков Петрозаводского государственного университета
К изучению топонимии Онежского полуострова

В августе 2004 г. была совершена повторная экспедиция на Онежский полуостров с целью
фронтального сбора топонимии и лексики региона. Последний раз топонимическая экспедиция Ураль-
ского государственного университета им. А. М. Горького была здесь в 1994 г. В этот раз работа
проводилась в Тамицком (с. Тамица, д. Кянда), Верхнеозерском (д. Нижмозеро, пос. Маложма), Пур-
немском (с. Пурнема, д. Лямца) сельсоветах Онежского района Архангельской области (юго-западная
часть полуострова).
Освоение Онежского полуострова новгородцами начинается с XII в. Новгородцы не были пер-
вопоселенцами на Онежском полуострове, здесь они встретились с финно-угорскими племенами. В мона-
стырских записях XVI в. говорится о совместном проживании русских с «корелой». Еще в начале XX в.
перепись указывает на существование в этих местах немногочисленного карельского населения, по-
зднее полностью исчезнувшего.
Особенностями истории заселения края объясняется обилие субстратных названий в топонимии

Онежского полуострова, в том числе и на обследованной в этом году территории. Наиболее поздний
субстратный слой – прибалтийско-финский. В географических названиях реализуются типичные при-
балтийско-финские основы, например:
Иляшалга, ур. < приб.-фин., ср. фин. ylös ‘вверх, наверх’, yli ‘через; сверх, больше’, ижор. ülös,
üles ‘вверх, наверх’, üli ‘над кем-либо, чем-либо, поверх чего-либо’, карел. ylö ‘верхний’, люд. ül’i
‘над кем-либо, чем-либо’, вепс. ül’ez ‘наверх, вверх’, водск. üles ‘наверх, вверх’, üli ‘над кем-либо, чем-
либо’, эст. üla: ülapool ‘верхняя сторона, верх’ [SSA, 3, 490].
Ладба, р., Ладбозеро, оз. < приб.-фин., ср. фин. latva ‘вершина, верхушка, маковка, макушка
(дерева)’, ижор. ladva ‘верхушка; ряд снопов в овине’, карел. latva ‘вершина’, люд. ladv ‘вершина’,
вепс. ladv ‘вершина’, водск. ladva, эст. latv, ливв. ladā ‘вершина’ [Там же, 2, 52].
Легмозеро, оз. < приб.-фин., ср. фин., карел. lehmä, ливв. lehmü, люд. lehm, lehme, lehmü, вепс. l’ehm,
водск. lehmä, эст. lehm ‘корова’ [SKES, 284].
Линдогора, г. < приб.-фин., ср. фин., ижор., карел. lintu, люд. lind(u), вепс. lind, водск. lintu, эст.,
ливск. lind ‘птица’ [SSA, 2, 80].
Маткозеро, оз. < приб.-фин., ср. фин., карел. matka, ливв. matku, люд. matk, matku, matke,
вепс. matt, водск. matka ‘путь, дорога, расстояние, переход, волок’ [SKES, 337].
Мяндозеро, оз. < приб.-фин., ср. фин. mänty, карел. mändü, ливв. mändö, люд. mänd, mändü,
mändu, mändö, водск. mänty, эст. mänd ‘сосна’ [Там же, 359].
Пёртозеро, оз. < приб.-фин., ср. фин., карел. pirtti, ливв. pertti, perťťi, perťi, peŕťi, люд. pertti,
perťťi, perťi, peŕť, perť, вепс. peŕť ‘изба, баня’ [Там же, 576].
Чурнаволок, о-в, мыс, Чуровы, озера < приб.-фин., ср. ливв. t’š΄uuru, люд. t’š΄ūru, t’š΄ūr, вепс. t’š΄ur
‘гравий’ при фин. sora ‘то же’ [Там же, 1076–1077] > рус. диал. чура ‘крупный песок’ [Kalima, 1919, 242].
В топонимии фиксируется большое количество географической терминологии прибалтийско-
финского происхождения: Варака, г.; Каска, поле; Корга, мель; Павны, пок.; Сузём, пок.; и др.
Помимо этого зафиксирован ряд фактов, свидетельствующих о былом саамском населении полу-
острова. Во-первых, записаны отэтнонимические топонимы Лапозеро, оз. (< приб.-фин. lappi ‘саам’) и
Лопарёво (Лопырёво), оз. (< рус. диал. лопарь ‘саам’). На присутствие здесь саамов косвенно указыва-
ет также название Пулкозеро, оз. (< приб.-фин., ср. фин. pulkka «саамские сани, кережа, волокуша,
маленькие сани» [SKES, 633–634]). Во-вторых, для некоторых субстратных наименований географи-
ческих объектов можно привести саамские соответствия:
Жабручей, руч. ~ саам. šāBpА, tšap ‘маленький сиг’ [KKS, 541; см.: Муллонен, 1988, 81] (соглас-
ный ж можно объяснить как озвончением вследствие ассимиляции с консонантной группой бр, так и
народно-этимологическим сближением с рус. жаба; не исключено также, что гидроним действительно
мотивирован словом жаба и создан по типу топонимов-полукалек).
Чёлка, г., Чёлка-ручей, руч. ~ саам. čiel’ge ‘спина, хребет, кряж’ [SSA, 3, 167] (приб.-фин. соответ-
ствия: фин. selkä ‘спина, хребет, кряж; открытое море’ [SSA, 3, 167]). Думается, что к на месте г (< саам. g)
появляется вследствие морфологической адаптации названия и воспринимается как суффикс -к-; пер-
вый гласный топоосновы объясняется известным рус. диал. переходом е > о.
Чикша, р. ~ саам. čikša ‘чирок (Anas crecca)’ [ILW, 1, 90].
Чукча (Чупча), р., Чукча, тоня, Чукочские (Чукотские), озера, Чукческое, оз. ~ саам. патс., нот. čuχč,
кильд. ťšuχťš, норв. čuк’ča ‘глухарь’ [KKS, 683].
Возможно, что и некоторые другие топонимы имеют саамское происхождение:
Воезеро (Войозеро), оз.; Большое Войозеро, оз.; Малое Войозеро, оз.; Воя, р. < приб.-фин. или
саам., ср. фин., карел., люд., вепс., эст. oja ‘ручей, канава’, ливск. v(u)ojв ‘заполненная водой ложбина’ =
саам. vuåjj ‘ручей’ (< фин. или карел.?) [SSA, 1, 262]; ср. также саам. uoij, oj, vuoi, uaj, vuai ‘ручей’
[KKS, 765]. Начальное в может быть как протетическим, развившимся на русской почве, так и искон-
ным, что точно согласуется с данными ливского и саамского языков [см.: Матвеев, 2001, 257–259].
Возможно также сопоставление с фин., ижор., карел., люд., вепс. voi ‘масло’ = саам. vuoggja, диал. южн.
oj ‘масло, жир’ [SSA, 3, 467] (в плане типологии ср. русские гидронимы: Масленица, р.; Маслена, р.;
Масленая, р.; Масленик, руч.; Масленка, р. [ТЭ]).
Солозеро, оз., д. < приб.-фин. или саам., ср. фин. salo ‘большой и глухой лес; обширная местность,
пустыня; лесной островок, большой остров’, карел., люд. salo ‘большой и глухой лес’, эст. salu ‘лесок,
перелесок; роща; бугор, остров на болоте’ = саам. suolo ‘остров, островок леса на болоте’ [SSA, 3, 149].
Таким образом, основа сол- может быть как саамской, так и прибалтийско-финской (соответствие
приб.-фин. ă ~ рус. о отражает ранние контакты [см.: Матвеев, 2001, 133–136]).
Все саамские названия относятся к объектам, расположенным по онежскому (лямицкому) берегу
Онежского полуострова, в районе деревень Кянда и Нижмозеро. Здесь же записан топоним Кентище,
лес, ур., отражающий саамский географический термин кентище, кинтище ‘старое место жилья, порос-
шее травой’, известный в русских говорах Кольского полуострова [Мамонтова, Муллонен, 1991, 38], а
также слово мардина ‘молодь кумжи’, ранее не фиксируемое диалектными лексикографическими источ-
никами и имеющее, по мнению Е. А. Березовской [устное сообщение], предположительно саамское проис-
хождение, ср. саам. marD A (m oa-) (P), gen. mard a (-D A) ‘икринка, несозревшая икра’ [KKS, 240].
Примерами топонимов, позволяющих уточнить сведения об ареале того или иного слова, могут
служить такие названия, как Тайбала, г., часть д. Тамица; Подтайбола, часть д. Лямца; Подтайболь-
ский, руч., внутренняя форма которых прозрачна и связана с русским диалектным географическим
термином тайбола ‘волок, путь, дорога’ [КСГРС] (< приб.-фин., ср. фин. taipale, ливв. taibal, люд. taibaл
‘волок’ [SKES, 1199]). Этот термин, однако, распространен южнее и юго-западнее Онежского полуос-
трова и не фиксируется на территории исследуемого региона.
Русская топонимия Онежского полуострова в структурном отношении имеет одну особенность:
доминирующим типом является словосложение, исконные названия создаются по модели финно-угор-
ских топонимов-полукалек, широко представленных на территории региона (Белозеро, оз.; Дикозеро,
оз.; Блуднаволок, пок.; Заяц-камень, подводная скала). С точки зрения семантики собранная русская
топонимия отличается исключительной прагматичностью, рациональностью: все названия несут в
себе прямое указание на свойства и качества географического объекта (Бугруша, поле; Песчаное, оз.;
Глубокое, оз.; Мелкое, оз.; Сосновка, г.; Светлый, руч. и т. п.), его местоположение (Верхнее, оз.;
Домашня Пожня, пок.; Середний, о-в; Низ, часть д.; Северуха, г.), значителен процент посессивных
наименований (Фомин Огородик, поле; Замараевка, пок.; Никифоровский Наволок, пок.; Никитиха,
г.). Практически полностью отсутствуют экспрессивные, эмоционально-оценочные, образные назва-
ния. В качестве примеров можно привести только топоним Чёртовы Дома, лесная тропа; микросисте-
му Золотая гора, г. – Серебряная Рада, бол.; Проспект, часть реки Нижма в пределах деревни
Нижмозеро.
КСГРС – лексическая картотека «Словаря говоров Русского Севера» (хранится на кафедре русского
языка и общего языкознания Уральского государственного университета им. А. М. Горького,
Мамонтова Н. Н., Муллонен И. И. Прибалтийско-финская географическая лексика Карелии. Петроза-
водск, 1991.
Матвеев А. К. Субстратная топонимия Русского Севера. Ч. 1. Екатеринбург, 2001.
Муллонен И. И. Гидронимия бассейна реки Ояти. Петрозаводск, 1988.
ТЭ – ономастические картотеки топонимической экспедиции Уральского государственного универси-
тета им. А. М. Горького (хранятся на кафедре русского языка и общего языкознания УрГУ,
ILW – Itkonen E., Bartens R., Laitinen L. Inarilappisches Wörterbuch. Vol. 1–4 // LSFU XX. Helsinki, 1986–1991.
Kalima J. Die ostseefinnischen Lehnwörter im Russischen // MSFOu, XLIV. Heisinki, 1919.
KKS – Itkonen T. I. Koltan- ja kuolanlapin sanakirja. 1–2 // LSFU, XV. Helsinki, 1944.
SKES – Suomen kielen etymologinen sanakirja. 1–7. Helsinki, 1955–1981.
SSA – Suomen sanojen alkuperä. Etymologinen sanakirja. 1–3. Helsinki, 1992–1995.
Т. И. Киришева, асп. кафедры русского языка

и общего языкознания Уральского государственного университета
им. А. М. Горького (Екатеринбург)
Из новых материалов топонимической экспедиции

Уральского университета
В августе 2004 г. состоялась очередная топонимическая экспедиция Уральского государственно-
го университета им. А. М. Горького. Местом проведения полевых сборов, как и в прошлом году,
стали ранее не обследовавшиеся территории Костромской области, на этот раз Кадыйского и частично
Макарьевского (низовья реки Унжи, впадающей в Горьковское водохранилище) районов. С целью
уточнения и проверки уже собранного материала был также предпринят выезд на восточное побережье
Онежской губы, на котором работы велись десять лет назад и которое в настоящее время является полем
научных изысканий сотрудников кафедры русского языка и общего языкознания УрГУ – Н. В. Каби-
ниной и Т. И. Киришевой. В результате полевых сборов пополнена региональная картотека топонимов
Онежского района Архангельской области (около 500 единиц хранения) и Макарьевского Костромс-
кой области (примерно 900 единиц), создана картотека топонимов граничащего с Макарьевским Ка-
дыйского района (более 4 тыс. фиксаций)1.
В работе экспедиции принимали участие сотрудники кафедры русского языка и общего языкоз-
нания и студенты 2–5 курсов филологического факультета УрГУ (всего 23 человека). В Онежский
район Архангельской области были командированы: Т. И. Киришева (начальник отряда), И. И. Корсуно-
ва, Ю. С. Костылев, Е. В. Попова; в Кадуйский район Костромской области – Е. Л. Березович (началь-
ник экспедиции), Ю. А. Кривощапова (начальник отряда), К. В. Пьянкова, М. Ф. Евчик, А. А. Макарова,
Е. В. Шабалина, М. ?. Богданова, М. Н. Гафурова (Ведровский, Завражный, Котловский, Лубянский,
Паньковский, Столпинский, Чернышевский сельсоветы); К. С. Верхотурова (начальник отряда),
И. ?. Кобозева, О. В. Анашкина, К. М. Старикова (Екатеринкинский, Иваньковский, Низкусьинский
сельсоветы); в Макарьевском районе Костромской области (Вознесенский, Нежитинский селсоветы) и
в Селищенском сельсовете Кадуйского района работали: Л. А. Феоктистова (заместитель начальника
экспедиции), А. А. Великова, Е. А. Верхотурова, Т. ?. Мельникова, Е. А. Хайретдинова, Е. С. Хухарева,
А. И. Несынов.
Если говорить о костромской экспедиции, то перед ней ставились (как и каждый раз по необходи-
мости ставится перед экспедицией как таковой) слишком масштабные задачи (фронтальный сбор оно-
мастики и диалектной лексики на большой территории), чтобы можно было подводить ее итоги; мы
лишь попытаемся дать некоторое представление о топонимии исследуемого региона.
О степени сохранности корпуса географических названий можно судить по количеству бывших
деревень (если учитывать, что вокруг каждой из них существовали отдельные топосистемы, лишь
частично накладывающиеся друг на друга): на юге Кадыйского района число таких деревень достигает
70 %. Одним из факторов, приведших к этому, стала хозяйственная деятельность человека в недавнем
прошлом, которая коренным образом изменила ландшафт: речь идет о затоплении значительной части
территории при создании Горьковского водохранилища – Горьковского Разлива (здесь его еще с иронией
и, надо полагать, не без основания называют Горьковской Грязью)2.
Субстратная топонимия этого региона представляет интерес прежде всего в связи с мерянской
проблемой: по данным археологии Костромское Поволжье является областью былого проживания
мери, хотя и слабо заселенной [см.: Археология Костромского края, 1997, 49]. Из числа немногих
собственно языковых показателей фиксируется только детерминант -ингирь, также и в самостоятельном
употреблении, см.: Ингирь, правый приток Шуи, впадающей в Нëмду; Ухтынгирь/Ухтенгирь и Пе-
ченгирь, находящиеся между двумя притоками Волги – Желватой и Нëмдой3. Этот формант выделяет-
1
Об итогах экспедиции на Онежский полуостров см. в заметке Т. И. Киришевой в данном подразделе.
2
В последние годы негативное отношение к нему местных жителей только усилилось: после прекращения
речного судоходства они оказались окончательно отрезанными от расположенного на противополож-
ном берегу Юрьевецкого сельсовета Ивановской области, в ведении которого они раньше находились.
3
Согласно А. К. Матвееву [1996, 16, 18], Ухтынгирь буквально «медвежья речка» (ср. фин. ohto, морд.
овто ‘медведь’), весьма заманчиво сходным образом трактовать название более крупного притока
Желваты – Кондомы, впадающей ниже Ухтынгиря (ср. фин. kontio, ливв. kondie, kondī, люд. koсd’ī, вепс.
końd’i ‘медведь’ [SKES, 215]), и предполагать, что один из этих гидронимов является калькой с другого.
ся и в гидрониме Левангирь («теплый ручей, речка», ср. мар. леве ‘теплый’ [Матвеев, 1996, 17]);
примечательно, что название Шокши, в которую впадает Левангирь, поддается интерпретации также
на марийской почве (ср. мар. шокш ‘рукав реки’) [обзор литературы см.: Там же, 1996, 13]. А. К. Матвеев
допускает мерянское происхождение гидронимов Шача (ср. мар. шачаш ‘рождаться’, ‘родиться’) и
Шилекша (ср. мар. шыл ‘мясо’ и икса ‘маленькая речка’, ‘залив’, ‘пролив’) [Там же, 18–19], которые
также зафиксированы на этой территории. А вот два Синих Камня, один из которых находится в семи
километрах северо-восточнее Кадыя, другой – намного южнее, в данном случае вряд ли могут слу-
жить лингвоэтническим индикатором (ср. обозначения валунов по цвету: Белый Камень, Серый Ка-
мень, Сизый Камень, Черный Камень).
Наряду с топонимами предположительно мерянского происхождения встречаются такие, языко-
вая принадлежность которых еще менее очевидна, – это названия с недифференцирующими форманта-
ми -ма (Ворозьма, б. д.; Пасьма, б. д.), -Vс (Ермосово, поле; Молгосово/Молгусово, пок.; Утрос/Утрус,
гора (б. д., руч.)), -Vш(а) (Грабешка, левый приток Талицы; Колдаш/Колдыш, левый приток Волом-
ши; Юрондаш/Юрогнаш/Юрондыш, левый приток Шуи) и др. Суффикс -Vть выделяется в гидрони-
мах Лëнать (так называют верховья Желваты, левого притока Волги) и Водгать/Вотгать
(наименование правого притока Нëмды). Второй топоним был записан также в форме Вотгач; финаль
-Vть в данном случае можно было бы рассматривать как вариант суффикса -Vч с учетом характерного
для местных говоров упрощения ч > т’ (если только Вотгач не является результатом гиперкоррек-
ции). Сразу несколькими разновидностями, восходящими к различным финно-угорским источникам,
представлен детерминант -Vг(а): название правого притока Нëмды Юг противопоставлено находя-
щимся значительно южнее гидронимам Куртега/Куртига/Куртюга (на территории Нижегородской
области), Нодога (на территории Ивановской области), и, возможно, Мурдовка < *Мурдога4 (ср. фин.,
карел. murto ‘бурелом’, вепс. murdot ‘мусор’, эст. murd ‘бурелом’ [SSA, 2, 182]; этимология основы
предложена А. К. Матвеевым [2004, 147]).
Установлению того, к какому финно-угорскому источнику восходит тот или иной субстратный
топоним, нередко способствует этимологизация его основы: так, саамские корни имеют названия двух
правых притоков Кусцы – Моткиш5 и Волеш (с вариантами Волеша/Волешка/Волюшка) – и левого
притока Унжы – Волышка (ср. прасаам. *vōlē (~ фин. ala), саам. сев. vuolle, ин. vyeli, колт. vue´ll, кильд.
vū´ll-, тер. vi l le ‘нижний’ [YS, 152–153]), прибалтийско-финского происхождения гидронимы Койка
(ср. фин., карел. hoikka, люд., вепс. hoik ‘тонкий’, ‘узкий’ [SSA, 1, 169]), Яныш (ср. карел. jänis, вепс.
jäniš ‘заяц’ [SSA, 1, 257]), ойконим Лагодки (ср. фин., ижор., карел., водск. laho ‘гнилой, трухлявый;
прогнивший’, люд., вепс. laho ‘гнилое дерево’ [SSA, 2, 35]) и др.
Следы дорусского населения края или пришедших сюда вместе с русскими финноугров можно
усмотреть и в этнотопониме Новая Чудь. На то, что в процесс колонизации были вовлечены отдельные
группы прибалтийских финнов и даже представители летописной чуди заволочской, указывают дан-
ные археологии [см.: Археология Костромского края, 1997, 81]. «Чудскую» гипотезу несколько ослаб-
ляют изолированность ойконима (другие производные от чуди наименования отсутствуют) и
вероятность перенесения русскими колонистами (т. е. его вторичность), название могло быть дано
селу и по находящейся в нем церкви Николая Чудотворца.
Отголоски каких-то преданий о заселении края содержит в себе сюжет о некоем мифическом
племени корёгов (корёков, коряков), от названия которого якобы производны ойконимы Коряковка,
Коряково, Коряковщина и Коряковская Волость. Сведения об этом племени довольно скудны и про-
тиворечат друг другу: корегов отождествляют то с воинственными пришельцами с севера, в том числе
русскими, то с коренным нерусским населением, оттесненным впоследствии на север. Вместе с тем оче-
4
О возможности рассмотрения -Vг(а) как одного из источников форманта -ова/-ева см.: [Матвеев,
2001б, 253].
5
На возможный дифференцирующий характер основы мотк- < прасаам. *mōtkē ‘путь’, ‘волок’ ука-
зывает А. К. Матвеев [2004, 90]; здесь и ниже этимологии основ приводятся по: [Матвеев, 1987, 69;
2004, 161, 168, 45].
видно, что не названия бывшей деревни и куста деревень восходят к этому «этническому» наименова-
нию, а, наоборот, оно само появилось вследствие фольклорной ремотивации топонимов6.
Если обратиться к рассмотрению структурных особенностей русской топонимии (насколько это
позволяет предварительное ее изучение и рамки жанра), то наряду с количественно преобладающим
аффиксальным типом и топонимами-словосочетаниями хотелось бы упомянуть и одну совершенно
нетипичную для русского языка синтаксическую конструкцию – Поле, Где Волки Жеребят Съели.
Из топоформантов, восходящих к древним суффиксам, представлены, в частности, -ец (Конéвец,
руч.; Братынец7, руч.; Сосновец, пок.; Караваец, пок.; Ожгúнец, д.; Жýковец, б. хут., и др.), -ица
(Бы΄стрица, руч.; Карáкулица, р.; Староживица, р.; Крýглúца, пок.; Осиновица, пок.; Овсяница-
Заводь, пок.; Подугорница, пок.; Батáльница, пок.; Погорелица, пок.; Грúгóрица, пок.; Малаховица,
поле; Медведица, лес; Сухая Тáлица8, бол.; Воспица, б. д.; Глинница, б. д.; Груздовúца, б. д.; Дымнúца,
б. д., и др.). В гидронимии широко распространена модель с суффиксом -к(а): Каменка, Карповка,
Большая и Малая Маловка, Аграфенка, Адамовка, Еремеевка, Ильинка, Вербúловка (< Вербúлово,
б. д.) и мн. др.
Среди топонимов безаффиксного типа и словосочетаний упоминания заслуживают те, которые
содержат диалектный географический термин; приводимые ниже термины на исследуемой террито-
рии функционируют и как таковые (самостоятельно): это и широко распространенные в говорах
бочаг (Бочаг, оз.; Большой Бочаг, ямы на р. Семченка); кри(в)ýль (Кривуль, излучина р. Немда; Кривý-
ли, поле; Монашенский Криуль, излучина р. Кусь; Фенькина Кривуля΄, излучина р. Желвата, и др.); дол
(Дол, пок.; Дола/Долы΄, поле; Глубокий Дол9, пок.; Лесной Дол, пок.; Ваёгин Дол, пок.; Малиновские
Дола, пок.; Надолы΄/На Долах, поле, и др.); кулúга (Кулиги, лес; Кулижки, лес; Дальняя Кулига, поле;
Мирская Кулига, поле; Балинóвы Кулиги, поле; Николаича Кулига, пок., и др.); грúва (Елевая Грива,
лес; Осиновая Грива, пок., бол.; Редкая Грива, лес; Темная Грива, лес, бол.; Змеиная Грива, лес;
Юркова Гривка, пок., и др.); рамень (Рамень, лес) и др., и преимущественно северно-русские чертёж
(д. Большие Чертежи и Малые Чертежи); ляд, лядúна (Лядинка, лес, пок.; Мокрый Ляд, пок.; Осинов
Ляд, бол.; Бабий Ляд, пок., лес; Дальняя Лядина, пок.; Косильная Лядина, пок., и др.); зáпесок (место
на р. Немда Первый Запесок, Второй Запесок), и отсутствующее в лексикографических источниках
тую΄н ‘водоворот; омут’, ‘зыбун’ (Туюн, омут, на р. Немда, бол.).
Фиксация терминов шохрá ‘поросшее лесом или кустарником болото’, шохóр ‘возвышенность,
холм в лесу’ в апеллятивном употреблении говорит о русском (а не субстратном) происхождении
таких названий, как Шохра, лес, пок.; Шохор, поле, возв.; Два Шохра, холмы; Обабочная Шохра, бол.;
Николаевский Шахор, лес, Шохровское, бол.
С точки зрения функционирования в составе топонима примечательны враг и вражек ‘овраг,
лог’ (Враг, пок.; Вражек, руч.; Мокрый Враг, овраг; Сухой Враг, овраг; Екатеринин Враг10, овраг;
Первый… Пятый Вражек, лога между пос. Кадый и д. Жуково; За Крутым Вражком, поле; пркт.
на р. Желвата Вражиха и др.): омонимичность литер. враг ‘военный противник, неприятель’ создает
6
В числе собственно языковых факторов ремотивации следует указать притяжение не только к изве-
стному этнониму, но и к гнезду *kъrk-/*kъrи- ‘гнуть’ [ЭССЯ, 13, 211], ср.: костр. (Ветл.) корёга
‘человек без ног или с другими физическими недостатками’ [СРНГ, 14, 314], яросл. коряга, коряка
‘о несговорчивом, упрямом человеке’, вят. корякать ‘делать что-либо плохо, неумело’ [СРНГ, 15,
41–42]. Содержащаяся во внутренней форме и/или значении этих лексем оценка внешнего облика
человека, черт характера и действий как не соответствующих норме, отклонения от нормы оказыва-
ется созвучной тем негативным коннотациям, которыми обыденное сознание наделяет образ чужака,
инородца (‘неправильный’, ‘неполноценный’ и т. п. [см. об этом: Березович, Гулик, 2002]).
7
См. контекст: «Он рядом с деревней живет, как брат».
8
Ср. арх., сиб. тáлец ‘живец, ключ, родник, водяная жила; где в болотах тальцы есть, там не мерзнет’
[Даль, 4, 393].
9
Ср. пенз., куйбыш. ‘овраг’ [СРНГ, 8, 103].
10
См. мотивировку: «Ехала женщина с возом сена, упала в овраг, оттого что воз опрокинулся, и
придавило там» (д. Митино).
условия для народно-этимологической реинтерпретации имени и его включения в фольклорный текст,

см.: «С врагами бои были, вот и назвали Ближний Вражек; враги были паны какие-то» (Чернышево)11.
Другие термины, напротив, засвидетельствованы только в составе имен собственных (т. е. не
сохранились или не были записаны собирателями): веретья (Красные Веретья΄, лесоуч.); бечевá12
(Бечева, пок.; Бéчево, луг; Аксёнова Бечева, пок.; Иванова Бечева, пок.; Бечевской Омут, омут в р.
Кусь); крутéц (ур. Первый Крутец и Второй Крутец); исада (Исады, пок., б. пос.); сýборь (Суборь
/Суборка, лес; Суборка, руч.; За Суборью, лес). Ойконимы Большое Улусье и Малое Улусье скорее всего
содержат восходящее к тюркским языкам слово или название (ср. др.-тюрк. uluš ‘селение’ [Аникин,
2000, 583]) в его первоначальном значении13, тогда как лексемы улýс, улýсье ‘захолустье’, ‘находящий-
ся в стороне участок земли, леса и т. п.; укромное место’ («В такое забились улусье – никто не найдет.
У Галины мать живет в Улусье – деревня такая есть в Костромской области») являются результатом
семантической адаптации заимствования (ср. улýсы пск., твер. ‘закоулки; зауголки; уловки’, без указ.
места ‘скрытое пристанище’ [Даль, 4, 489]).
В связи с этимологически «темным» захолустье обращает на себя внимание название бывшей
деревни Холýстье, правда, оно вряд ли способно прояснить вопрос о происхождении этого слова,
поскольку само нуждается в объяснении и проверке: ойконим имеет единичную фиксацию, сближению
с дериватами корня *xal-/ *xol- (ср. Хóлостово, д. (Волог., Хар), Холостя΄к, поляна (Волог., У-Куб),
Холощёвик, руч. (Арх., Шенк)), как и в случае с захолустьем, препятствует вокализм ударного слога
(см. также Холýстово, поле (Волог., Бабаев)).
Для исследований в области топонимической этносемантики интерес могут представлять назва-
ния излучин на сплавных реках, в которых образуются заторы: Агеева Дыра, Жóхова Дыра, Кулёва
Дыра, Марфунина Дыра, Федосина Дыра и др. Очевидно, подобные наименования возникли в резуль-
тате семантического перехода «разорванное место в плоту > locus actionis» (см.: «…и плоты по реке там
рядом гнали, место там плохое, они там связки разрывали» (Ведрово)), хотя не исключена вероятность
сравнения этого locus actionis с узким продолговатым отверстием, щелью, ср. реализацию этой мета-
форы в топониме Собачья Нора: «Узкое место, сплавной лес застревал, вот и звали Собачья Нора:
только собака пролезет» (Новый Курдюм). Следует заметить, что многократное повторение апелляти-
ва дыра в составе топонимов создает условия для его терминологизации, случаи же употребления
других терминов единичны (Фенькина Кривуля΄ при наличии кривуль ‘крутой поворот реки’ [ЛК ТЭ]).
Другая особенность наименований этой ландшафтной реалии заключается в их тесной связи
с деятельностью человека, направленной на ликвидацию речных заторов (топонимы, в которых нахо-
дит отражение ситуация взаимодействия человека с географическим объектом, Е. Л. Березович [2000,
351, 365] предлагает называть интерактивными). Наиболее яркий пример – Дайразá, см. контекст:
«Лес застревал, все бросилися заторы разбирать тама, вот и звали так, что кричали “Дай раза!”»
(Новый Курдюм). Однако в подавляющем большинстве случаев топонимы содержат указание на
субъекта действия (см. приведенные выше «посессивные» названия), его эмоциональное состояние
обозначено во внутренней форме топонима Веселая Дыра.
Своеобразие наименований речных заторов (мест их образования) свидетельствует о том, что на
исследуемой территории эти локусы выделяются в качестве самостоятельного объекта номинации.
О культурной семантике некоторых из так называемых вторичных (прецедентных) топонимов
этого района (неофициальных названиях деревень или их частей – Болгария, Япония, Куба, Севастополь,
Ялта, Одесса и др.) см. в статье Е. Л. Березович в этом номере [см. об этом также: Евчик и др., 2005].
11
О записанных на исследуемой территории топонимических преданиях, в том числе и с историческими
мотивами, см. подробнее: [Евчик и др., 2005].
12
Ср. вечевáя ‘топкий, заросший берег реки, край болота’ [ЛК ТЭ].
13
Ср. др.-рус. улусъ ‘селение (татар)’ [Фасмер, 1, 160], улýс ‘у калмыков и сибирских инородцев –
собранье жилых хижин, оседлых или кочевых, юрт, кибиток, веж; селенье, табор’ и др. [Даль, 4, 489;
см. также: Аникин, 2000, 583].
Аникин А. Е. Этимологический словарь русских диалектов Сибири: Заимствования из уральских,

алтайских и палеоазиатских языков. М.; Новосибирск, 2000.
Археология Костромского края / С. И. Алексеев и др.; Под ред. А. Е. Леонтьева. Кострома, 1997.
Березович Е. Л. Русская топонимия в этнолингвистическом аспекте. Екатеринбург, 2000.
Березович Е. Л., Гулик Д. П. Homo ethnicus в зеркале языка: к методике описания // Etnolingwistyka 14.
Lublin, 2002. S. 47–67.
Востриков О. В. Финно-угорские лексические элементы в русских говорах Волго-Двинского между-
речья: Дис. … канд. филол. наук. Свердловск, 1979.
Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. 2-е изд. СПб.; М., 1880–1882 (1989). Т. 1–
4. 1867 (1996)
Евчик М. Ф., Пьянкова К. В., Старикова К. М., Шабалина E. В. Из материалов Топонимической
экспедиции Уральского государственного университета (летний сезон 2004) // Живая старина.
2005. № 3 (в печати).
ЛК ТЭ – лексическая картотека топонимической экспедиции Уральского университета им. А. М. Горько-
го (хранится на кафедре русского языка и общего языкознания УрГУ).
Матвеев А. К. Архаическая русская топонимия на северо-востоке европейской части СССР // Вопр.
языкознания. 1987. № 2. С. 66–76.
Матвеев А. К. Субстратная топонимия Русского Севера и мерянская проблема // Вопр. языкознания.
1996. № 1. С. 3–23.
Матвеев А. К. Мерянская топонимия на Русском Севере – фантом или феномен? // Вопр. языкознания.
1998. № 5. С. 90–105.
Матвеев А. К. Мерянская проблема и лингвистическое картографирование // Вопр. языкознания.
2001а. № 5. С. 32–59.
Матвеев А. К. Субстратная топонимия Русского Севера. Ч. 1. Екатеринбург, 2001б.
Матвеев А. К. Субстратная топонимия Русского Севера. Ч. 2. Екатеринбург, 2004.
СРНГ – Словарь русских народных говоров. М., Л., 1965– ... . Вып. 1–... .
Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: В 4 т. М., 1964–1973.
SKES – Suomen kielen etymologinen sanakirja. Helsinki, 1958–1981. О. 1–7. (LSFU. XII).
SSA – Suomen sanojen alkuperä. Etymologinen sanakirja. SKST 556. Helsinki, 1992–2000. O. 1–3.
YS – Lehtiranta J. Yhteissaamelainen sanasto // MSFOu. 200. Helsinki, 1989.
Л. А. Феоктистова, канд. филол. наук, ассистент кафедры русского языка

и общего языкознания Уральского государственного университета
им. А. М. Горького (Екатеринбург)
ЮБИЛЕИ
Карлхайнцу Хенгсту 70 лет

2 марта 2004 г. исполнилось 70 лет профессору Карлхайнцу Хенгсту. Мы рады поздравить
нашего многоуважаемого немецкого коллегу, блестящего специалиста в области ономастики, сравни-
тельно-исторического языкознания, а также лингвистики текста, большого друга России дорогого
Карла Карловича с такой замечательной датой.
Вся жизнь К. Хенгста – пример неутомимого служения двум музам – науке и дидактике. Не случай-
но благодарные коллеги и ученики в Германии преподнесли ему в качестве юбилейного подарка не
традиционный сборник статей, а тысячестраничный труд, являющий собой синтез энциклопедии и
учебника по ономастике для высшей школы (об этой книге см. «Рецензии» на с. 183).
Карлхайнц Хенгст закончил в 1956 г. Лейпцигский университет, где он изучал славистику, литу-
анистику, педагогику и психологию, затем преподавал несколько лет русский, английский, немецкий
языки и латынь в гимназии г. Штольберга (Рудные Горы). С 1961 г. началась его деятельность в высшей
школе – в Педагогическом институте г. Хемница, – которая успешно соединилась с научной работой.
В 1963 г. он защитил первую диссертацию, которая была посвящена топонимии юго-запада Саксонии
и сразу обратила на себя внимание тщательностью этимологического анализа, высокопрофессиональ-
ной работой с источниками, умелым привлечением данных смежных дисциплин. В 38 лет (1972) К. Хенгст
защитил вторую диссертацию и через год получил звание профессора. Помимо ономастики, которая
всегда оставалась в центре его интересов, юбиляр занимался проблемами преподавания иностранного
языка, а также специальными языками, работая в Педагогическом институте г. Цвикау и возглавляя
соответствующий отдел. Руководить в своей жизни ему пришлось много, и он всегда делал это твор-
чески, с неизменной энергией, сочетая требовательность к людям с высокой требовательностью к себе.
В 1984 г. за большие заслуги в области ономастики К. Хенгст был избран членом Международного
ономастического комитета. Он успешно продолжал свою научную, педагогическую, руководящую
деятельность: в 1990–1992 гг. – член Сената, декан философского факультета Педагогического инсти-
тута в Цвикау; с 1974 по 1990 г. под его руководством защищены 22 диссертации, по пятидесяти он
выступал в качестве оппонента.
В 1993 г. в Лейпциге открылась единственная в Германии профессура по ономастике, и выбор
пал на К. Хенгста – слависта и ономатолога с международным именем. С этого времени до выхода на
пенсию в 1999 г. он направлял весь свой талант ученого и лектора, чтобы донести до студентов разных
специальностей суть и разнообразие науки ономастики.
В летнем семестре 1997 г. мне посчастливилось посещать его лекции и семинары. Они поразили
меня ясностью, четкостью, а также постоянным живым контактом с аудиторией. Я очень благодарна
К. Хенгсту за полученные от него знания и за те педагогические приемы, которым я также у него
научилась.
К. Хенгст ведет и по сей день активную научную и научно-организационную жизнь. Он является
(с 1994 г.) одним из издателей и авторов выходящего в Лейпциге ономастического журнала
«Namenkundliche Informationen». Во многом благодаря К. Хенгсту на его страницы попадает информа-
ция об ономастических работах в России и странах Восточной Европы: он сам активно пишет рецензии
на новые публикации или приглашает русских ономатологов.
Список публикаций профессора Хенгста весьма внушителен. В 2003 г. к его многочисленным

трудам добавилась монография «Топонимы юго-западной Саксонии» (Hengst Karlheinz. Ortsnamen
Südwestsachsens. Die Ortsnamen der Kreise Chemnitzer Land und Stollberg. Berlin: Akademie Verlag, 2003. –
287 s.). Эта книга замечательна тем, что К. Хенгст возвращается в ней ad fontes, к самому началу своих
научных интересов – к диссертации 1963 г., чтобы добавить к этому материалу все свои знания в
области изучения языковых контактов, социоономастики и истории региона, накопленные им за 40 лет
научной деятельности.
Ономатологи России сердечно поздравляют профессора Хенгста с юбилеем, с выходом его книги
и книги в его честь и от всей души желают отменного здоровья, благополучия и творческих успехов.
Многая лета, дорогой Карл Карлович!
Н. В. Васильева, канд. филол. наук, ст. науч. сотр.

отдела прикладного языкознания
Института языкознания РАН (Москва)
СОКРАЩЕНИЯ
В географических названиях
Арх. – Архангельская обл.
Бабаев – Бабаевский р-н Вологодской обл.
Ветл – Ветлужский уезд Костромской губернии
Волог. – Вологодская губ. (обл.)
Костр. – Костромская губ. (обл.)
Свердл. – Свердловская обл.
Толв. –
У-Куб – Усть-Кубенский р-н Вологодской обл.
Хар – Харовский р-н Вологодской обл.
Шенк – Шенкурский р-н Архангельской обл.
В названиях географических объектов
бас. – бассейн
б. д. – бывшая деревня
бол. – болото
возв. – возвышенность
г. – гора, город
д. – деревня
лесоуч. – лесоучасток
н. п. – населенный пункт
оз. – озеро
о-в – остров
пгт – поселок городского типа
пок. – покос
пос. – поселок
пркт. – перекат
руч. – ручей
с. – село
ур . – урочище
В названиях языков и диалектов
авест. – авестийский язык
алан. – аланский язык
англ. – английский язык
араб. – арабский язык
арийск. – арийский язык
арх. – архангельские говоры русского языка
балт. – балтийские языки
барнаул. – барнаульские говоры русского языка
башкир. – башкирский язык
белор. – белорусский язык
болг. – болгарский язык
брян. – брянские говоры русского языка
вепс. – вепсский язык
влад. – владимирские говоры русского языка
в.-луж. – верхнелужицкий язык
водск. – водский язык
204 СОКРАЩЕНИЯ
волог. – вологодские говоры русского языка

ворон. – воронежские говоры русского языка
вост.-дагестан. – восточно-дагестанские языки
вост.-иран. – восточноиранский праязык или один из его диалектов
вят. – вятские говоры русского языка
галльск. – галльский язык
греч. – греческий язык
д.-в.-н. – древневерхненемецкий язык
джагат. –
дигорск. – дигорский диалект осетинского языка
дон. – донские говоры русского языка
др.-англ. – древнеанглийский язык
др.-греч. – древнегреческий язык
др.-евр. – древнееврейский язык
др.-инд. – древнеиндийский язык
др.-иран.– древнеиранский язык
др.-ирл. – древнеирландский язык
др.-исл. – древнеисландский язык
др.-перс. – древнеперсидский язык
др.-рус. – древнерусский язык
др.-чув. – древнечувашский язык
забайк. – забайкальские говоры русского языка
заурал. – зауральские говоры русского языка
и.-е. – индоевропейский язык
ижор. – ижорский язык
ин. – диалект Инари саамского языка
индоиран. – индоиранский язык
иран. – иранский язык
иронск. – иронский диалект осетинского языка
итал. – итальянский язык
казан. – казанские говоры русского языка
калм. – калмыцкий язык
калуж. – калужские говоры русского языка
каракалпак. – каракалпакский язык
карел. – карельский язык
карел. рус. – карельские говоры русского языка
кельт. – кельтский язык
кильд. – кильдинский диалект саамского языка
кирг. – киргизский язык
киров. – кировские говоры русского языка
кит. – китайский язык
колт. – колтовский диалект саамского языка
костр. – костромские говоры русского языка
куйбыш. – куйбышевские говоры русского языка
курск. – курские говоры русского языка
лат. – латинский язык
ленингр. – ленинградские говоры русского языка
ливв. – ливвиковский диалект карельского языка
ливск. – ливский язык
лит. – литовский язык
лтш. – латышский язык
люд. – людиковский диалект карельского языка
магнит. – магнитогорские говоры русского языка
макед. – македонский язык
СОКРАЩЕНИЯ 205
мар. – марийский язык

монг. – монгольский язык
морд. – мордовский язык
моск. – московские говоры русского языка
мурман. – мурманские говоры русского языка
нем. – немецкий язык
н.-исл. –
н.-луж. – нижнелужицкий язык русского языка
нижегор. – нижегородские говоры русского языка
нов.-в.-н.– нововерхненемецкий
новг. – новгородские говоры русского языка
норв. – норвежский диалект саамского языка
нот. – нотозерский диалект саамского языка
олон. – олонецкие говоры русского языка
оренб. – оренбургские говоры русского языка
орл. – орловские говоры русского языка
осет. – осетинский язык
патс. – саамский диалект Патсйоки
пенз. – пензенские говоры русского языка
перм. – пермские говоры русского языка
позд.-лат. – позднелатинский язык
польск. – польский язык
прагерм. – прагерманский язык
праиран. – праиранский язык
пракрит. – пракритский язык
прасаам. – прасаамский язык
праслав. – праславянский язык
приб.-фин. – прибалтийско-финские языки
прусск. – прусский язык
пск. – псковские говоры русского языка
рус. – русский язык
ряз. – рязанские говоры русского языка
саам. – саамское
саам. сев.– северносаамский (= норвежско-саамский) язык
сарат. – саратовские говоры русского языка
сев.-двин. – северно-двинские говоры русского языка
семипалат. – семипалатинские говоры русского языка
серб. – сербский язык
сиб. – сибирские говоры русского языка
симб. – симбирские говоры русского языка
словацк. – словацкий язык
словен. – словенский язык
смол. – смоленские говоры русского языка
ср.-в.-н. – средневерхненемецкий язык
среднеаз.–
среднегреч. – среднегреческий язык
сред.-иран. – среднеиранский язык
сред.-лат. – среднелатинский язык
ср.-урал.– среднеуральские говоры русского языка
тамб. – тамбовские говоры русского языка
тат. – татарский язык
твер. – тверские говоры русского языка
терск. – терский диалект саамского языка
тобол. – тобольские говоры русского языка
тул. – тульские говоры русского языка
206 СОКРАЩЕНИЯ
тур. – турецкий язык

туран. – туранский язык
тюрк. – тюркские языки
ук р. – украинский язык
укр.-полесск. –
урал. – уральские говоры русского языка
фин. – финский язык
фр. – французский язык
хорв. – хорватский язык
чеш. – чешский язык
чуваш. – чувашский язык
эст. – эстонский язык
якут. – якутский язык
яросл. – ярославские говоры русского языка
Прочие
букв. – буквально
вин. п. – винительный падеж
вульг. – вульгарное
гл. – глагол
дат. п. – дательный падеж
деаббр. –
диал. – диалектное
жарг. – жаргонное
ж. р. – женский род
зап. – западное
ист. –
ирон. – ироническое
кол. – коллективное
литер. – литературное
мн. ч. – множественное число
мол. – молодежное
м. р. – мужской род
поэт. – поэтическое
презр. – презрительное
пренебр. – пренебрежительное
прил. – прилагательное
проз. – прозаическое
прост., простореч. – просторечное
род. п. – родительный падеж
сев.-вост.– северо-восточное
север. – северное
ср. р. – средний род
студ. – студенческое
устар. – устаревшее
фам. – фамильярное
фольк. – фольклорное
шк. – школьное
шутл. – шутливое
шутл.-ирон. – шутливо-ироничное
южн. – южное
abl. pl. – ablativus
Plin. –
pl. – pluralis
Научное издание
ВОП Р О СЫ О НО М АСТИКИ
2005. № 2
Редактор Р. Н. Кислых
Корректоры К. С. Верхотурова
К. В. Пьянкова
Компьютерная верстка Л. А. Феоктистова
С видетельство о регистрации ПИ № 00-0000 от 15.07.05.

Учредители: Институт русского языка им. В. В. Виноградова РАН. 121019, Москва, ул. Волхонка, 18/2;
ГОУ ВПО Уральский государственный университет им. А. М. Горького. 620083, Екатеринбург, пр. Ленина, 51.
Лицензия ИД № 05974 от 03.10.2001. Темплан 2005 г., поз. .

Подписано в печать 00.08.2005. Формат 70 × 100 1/ 16 .
Уч.-изд. л. 18,02. Усл. печ. л. 16,78. Бумага офсетная. Гарнитура Times New Roman.
Печать офсетная. Тираж 300 экз. Заказ .
Издательство Уральского университета.

620083, Екатеринбург, пр. Ленина, 51.
Отпечатано в ИПЦ «Издательство УрГУ».

620083, Екатеринбург, ул. Тургенева, 4.
ПАМЯТКА АВТОРАМ
Требования к авторскому оригиналу

• Авторский оригинал предоставляется в электронной версии (на дискете или по электронной
почте) с одной распечаткой текста. Параметры: Word 6.0/7.0 (формат doc или rtf), шрифт Times New
Roman, кегль основного шрифта – 14-й, сносок – 12-й, интервал – 1,5, абзац 0,7 (Формат – Абзац –
Первая строка – 0,7).
• Примечания – подстрочные, нумерация сквозная.
• Библиографические ссылки – затекстовые (алфавитный список). Форма связи ссылки с основ-
ным текстом – с помощью фамилии автора (названия книги) и года издания (страницы, если это прямая
цитата) в квадратных скобках.
• При наличии в статье авторских сокращений после списка литературы приводится их перечень.
• Языковой иллюстративный материал выделяется в тексте работы курсивом. Для выделения
лексического значения используются кавычки ‘’, при цитировании – угловые кавычки («»), смысло-
вые выделения можно подчеркнуть.
• Объем статей – до 1 уч.-изд. (авт.) листа (40 000 знаков).
• Резюме на английском языке (от 500 до 1 000 знаков, считая пробелы).
Оформление библиографических ссылок

Оформление ссылок с помощью фамилии автора и года издания может различаться для разных
видов цитируемых изданий. Например:
• Книга или статья одного, двух авторов: [Степанов, 1989, 28], [Мамонтова, Муллонен, 1991, 52].
• Несколько работ одного автора, опубликованные в одном и том же году, оформляются добав-
лением буквенного индекса к году (как в самой ссылке, так и в списке литературы): [Михайлов, 1993а,
101].
• Сборник, коллективный труд, словарь, атлас и т. д. (в том числе – сокращенное название):
[Уральские имена, 73], [МДС, 81], [ААЕ, 9].
• Архивные материалы: [ГААО, ф. 198, оп. 7, д. 68, 22] – курсивом выделен лист документа, все
остальные элементы ссылки (указание на фонд, опись, дело) даются сокращенно и разделяются запя-
той.
• Карты, словники, картотеки и т. п. – с помощью сокращенного названия: [КСГРС].
• Многотомные издания и издания из нескольких выпусков: [СРНГ, 12, 270].
Список литературы и источников дается в конце статьи в алфавитном порядке. Для сокращенных
названий сначала приводится аббревиатура, а затем полное описание работы.
• К статье прилагаются краткие сведения об авторе (ФИО, место работы, должность и ученое
звание, почтовый адрес, телефон, при наличии – электронный адрес).
• Статьи, уже опубликованные или направленные автором в редакции других журналов, не
принимаются.
• Статьи не рецензируются и не возвращаются.
• Редколлегия письменно извещает автора о решении, касающемся публикации статьи.
• Денежное вознаграждение для авторов не предусматривается.
Адрес редколлегии и редакции журнала

620083, г. Екатеринбург, ул. Ленина, 51,
Уральский государственный университет им. А. М. Горького,
филологический факультет, редакция журнала «Вопросы ономастики»,
e-mail – fasmer@yandex.ru.

Onomastica2text PDF

Загружено:

Сведения о документе

Оригинальное название

Авторское право

Доступные форматы

Поделиться этим документом

Поделиться или встроить документ

Параметры публикации

Этот документ был вам полезен?

Это неприемлемый материал?

Авторское право:

Доступные форматы

Onomastica2text PDF

Загружено:

Авторское право:

Доступные форматы

ВОПРОСЫ

УРАЛЬСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

Издается с 2004 года

Заместители главного редактора

© Институт русского языка им. В. В. Виноградова РАН, 2005

Развитие любой науки всегда сопровождается формированием и совершенствова-

щий собственные имена. Термином “О.” называется также совокупность соб-

Оставим пока в стороне вопрос о возможности образования логичного для óним

собственных имен’ по-прежнему употребляется слово «ономастика». Несмотря на ре-

Ахманова О. С. Словарь лингвистических терминов. М., 1966.

РУССКАЯ АНТРОПОНИМИЧЕСКАЯ СИСТЕМА

Последний период в развитии русского антропонимикона, согласно ставшим уже

сложного взаимодействия с лексикой нарицательной и все-таки развивалась своим пу-

нующую практику нового – конфессионального – фактора, насколько позволяет су-

образным жерновом, который перемолол многочисленные имена-неологизмы 20–30-х гг.

отчество, фамилию) и прозвища, при соотнесении «правых» показателей с характерис-

Вместе с тем псевдоним в отличие от имени денотативно соотнесен не с человеком

выражению побуждает пользователей к именному сочинительству: «Мне хотелось быть

шении конструируемой формы, так и в отношении именной денотации: здесь легко

Бондалетов В. Д. Русская ономастика. М., 1983.

АКТУАЛЬНАЯ И ПОТЕНЦИАЛЬНАЯ РУССКАЯ

В современной отечественной науке можно встретить два типа определений антро-

антропонимов разных разрядов. Двойственный характер антропонимии проявляется прежде

лектива; ИС “невоплощенные” – Сергей, Мария, Иванов и т. п., которые воспринимаются

нарицательной лексики едино (иначе была бы затруднена коммуникация). <...> Набор

мов, говорит о необходимости разграничения «антропонимов вообще» и «личных имен».

по преимуществу есть антропоним. Остальные имена собственные как бы уподобляют-

Потенциальные и актуальные антропонимы имеют разную способность к семанти-

де всего личные имена, достаточно хорошо представленные современными словарями

Современная официальная антропонимия, употребляемая в деловой сфере, закреп-

ставления о конкретном референте для носителей языка, регулярностью употребления

Белецкий А. А. Лексикология и теория языкознания (ономастика). Киев, 1972.

Подольская Н. В. Словарь русской ономастической терминологии. 2-е изд. М., 1988.

The article deals with antrophonims in proverbs. The embodied antrophonims

В языке антропоним может функционировать по крайней мере двояким образом:

Мы хотим выяснить, так же ли функционирует антропоним в жестко структуриро-

референциальный механизм. При незанятой позиции предикат пословицы соотносится

Нами не обнаружено пословиц, в которых имена Никола и Иисус Христос выпол-

В пословице принципиальная разница в функционировании воплощенного мифо-

Имена встречаются в следующих синтаксических позициях: а) актантной (Улита

ми собственными в пределах своей личной сферы. Согласно Ю. Д. Апресяну, «в эту сфе-

Падучева Е. В. Высказывание и его соотнесенность с действительностью. М., 1985.

К ВОПРОСУ ОБ ИМЕНАХ СОБСТВЕННЫХ

Как известно, в мифопоэтической модели мира проблема номинации занимает цен-

Цель настоящей cтатьи – на примере имен древнеисландского бога поэзии Браги и

(поэт.), др.-англ. brego ‘правитель, imperator, princeps, rex, Dominus’ (преимущественно

В описываемом ритуале наиболее релевантны как время проведения праздника – на стыке

Подводя итоги, можно восстановить следующую иерархию значений др.-исл. brag-:

В целом можно реконструировать семантические блоки, из которых строится миф

– Гермесу в связи с его близостью к потустороннему миру открыты оккультные

Младшая Эдда / Изд. подг. О. А. Смирницкая и М. И. Стеблин-Каменский. М., 1970.

Сокращения в названиях глав Эдды

РУССКИЕ ПРОЗВИЩА КАК ОБЪЕКТ

Словарь современных русских прозвищ, принципы составления которого обсуж-

© Х. Вальтер, В. М. Мокиенко, 2005

качественность материала, зыбкость границы между нарицательной лексикой и имена-

термина прозвáнье ‘проименованье, фамилия человека, придаточное имя, какое носит

щими нас русскими. Им посвящены отдельные словарные статьи известных ономастов

групп, как клички известных политических деятелей, популярных артистов, певцов и

Эту особенность первой категории прозвищ не следует, однако, возводить в абсо-

2003) в «Литературной газете» – «жертвы плагиата» [см.: Щуплов, 2004]. Читатель,

и представителей отдельных профессий. По своему ономастическому и функциональ-

ТАТРИН, -а, м. Фам. Рем Вяхирев [Щуплов, 1999, 28].