Ссылка на материал: https://ficbook.

net/readfic/8256503

Во Вселенной виноватых нет

Направленность: Слэш
Автор: Sabina Tikho (https://ficbook.net/authors/3537650)
Беты (редакторы): berry_golf (https://ficbook.net/authors/2415840), kate.hute
(https://ficbook.net/authors/3810773)
Фэндом: Bangtan Boys (BTS)
Пэйринг и персонажи: Чон Чонгук/Ким Тэхён, Пак Чимин
Рейтинг: R
Размер: 335 страниц
Кол-во частей: 38
Статус: завершён
Метки: Упоминания наркотиков, Символизм, Южная Корея, Как ориджинал,
Нецензурная лексика, Ангст, Драма, Психология, Повествование от первого
лица, Hurt/Comfort, AU

Описание:
Он болен хроническим символизмом и считает себя драконом, сжигающим
собственное нутро.
Случай приводит его на безлюдное шоссе вдали от города, где он встречает
человека, любовь к которому живет в нем со студенческих лет.

>Случайная встреча спустя сорок месяцев разлуки, чтобы двое увидели, во что
разрыв превратил каждого из них.

Посвящение:
Обвинённым.
Обвиняющим.
Уже постигшим истину о Юпитерианской системе колец, которая
преимущественно состоит из пыли.

Публикация на других ресурсах:

Разрешено только в виде ссылки

Примечания автора:
⚠️ Работа редактируется (возможны некоторые различия в стилистике
начальных и заключительных глав.)

Chord Overstreet - Hold On

Тизер-трейлеры от талантливых
anarinz:
https://youtu.be/M1lwFFB8evE
taerigu_ :
https://twitter.com/taerikook_/status/1227182033752989696?s=21
Ким Марка:
https://twitter.com/tikhon_sabin/status/1299436182661718017?s=21
imaimavita:
https://twitter.com/imaimavita/status/1378114027067424773?s=21

Коллаж от чудо-читателя MIKADO:

https://sun9-57.userapi.com/c851428/v851428917/1ce6e8/KeyGZLpvzvk.jpg
Точное видение единственных в своём роде lenanvl:
https://twitter.com/lelanvl/status/1283897169989324800?s=21
и
votpiz:
https://twitter.com/votpiz/status/1253792218650796032?s=21

Обложка от золотых Min Gemeni:

https://ibb.co/W097wzx
wernitesever:
https://twitter.com/wernitesever/status/1299664559939170305?s=21
и _Molly Hooper_: https://ibb.co/VYMMc4x

От неё же для меня настоящее волшебство: аудиокнига

https://www.youtube.com/playlist?list=PLnmrYtUoxO4y64vW8J993HFlNA9Qr-bZR

Работа на Wattpad: https://my.w.tt/8K3ke1lo0Z

 Оглавление

Оглавление 2
Глава 1. Дневной рейс 4
Глава 2. 9
Глава 3. 16
Глава 4. 20
Глава 5. 27
Примечание к части 38
Глава 6. 39
Глава 7. 46
Глава 8. 51
Глава 9. 60
Глава 10. 67
Примечание к части 71
Глава 11. 72
Глава 12. 85
Глава 13. 98
Примечание к части 113
Глава 14. 114
Глава 15. 122
Глава 16. 130
Глава 17. 139
Глава 18. 146
Глава 19. 152
Глава 20. 158
Глава 21. 164
Глава 22. 168
Глава 23. 176
Глава 24. 183
Глава 25. 189
Глава 26. 197
Глава 27. 204
Глава 28. 213
Глава 29. 222
Глава 30. 228
Глава 31. 237
Глава 32. 246
Глава 33. 253
Глава 34. 261
Глава 35. 268
Глава 36. 275
Глава 37. 292
Глава 38. Ночной рейс 321
Примечание к части 338
Глава 1. Дневной рейс

В машине пахнет газетами.

Их слишком много; я открываю окно на полную, чтобы проветрить салон.

Буквально через две минуты шея немеет от холодного ветра — закрываю
обратно. Алгоритм повторяется уже сорок минут — абсолютно точно, потому что
сверяюсь с часами приборной панели, засекая, сколько длятся композиции на
выбранной мной радиостанции.

Дождь закончился восемь минут назад. Не то чтобы я этим слишком доволен:

каким-то мистическим образом его барабанные дроби годились для каждой из
песен, которые он сопровождал.

Теперь асфальт кажется почти черным, и мне приходит в голову странный

вопрос о том, могла бы моя машина слиться с ним и пропасть из поля зрения
спутников.

Качаю головой, поражаясь самому себе, и снова открываю окно.

Я почти не бываю за городом и не езжу по таким одиноким трассам, что тянутся

вдоль густых лесов, рассыпанных гигантскими деревьями по обе стороны. За
двадцать семь лет мне выпало это только один раз — сегодня.
Может быть, поэтому в какой-то момент я и торможу на обочине, открывая все
окна разом.
Ветер без движения не такой беспощадный, но всё равно слышу, как на заднем
сидении шелестят газетные страницы.

Понимаю теперь, почему в книгах запаху мокрого леса любой автор всегда
уделяет столько внимания. Аромат — всё равно, что кислородная маска. Словно
до этой минуты я не дышал толком, а потом кто-то навис надо мной и сделал
искусственное дыхание.
Ощущение такое, будто легкие чем-то наполняются. И это не просто воздух, это
волшебство, которое нужно рекламировать с броской надписью «ЭКСКЛЮЗИВ»
на пол-экрана.

Ладно, не надо ничего рекламировать. Всё тогда станет только хуже.

В качестве спасения мне приходит в голову мысль из разряда тех, что в обычное
время в мой истерзанный ум практически не заглядывают.
Я выдумываю личное объяснение тому, почему запах мокрого леса обладает
мистической способностью проходить сквозь легкие, цепляться за межреберные
нервы и по ним взбираться на все системы организма, абсорбируя токсичную
грязь. Дело в тандеме противоположностей: растения и почва обитают на
поверхности, а здесь соединяются с жидким гостем поднебесья.
Мне кажется, я разгадал, как рождаются панацеи.
Кажется всего на секунду, пока поэтическое настроение не улетучивается.

Смотрю в боковое зеркало, отвлекаясь на звук мотора: проезжает автомобиль.

Не успеваю даже обратить внимание на номер. Ничего не успеваю. Никакой

эксцентричности и жирный ноль лихих скоростей, только всё равно сбился даже
внутренний навигатор.
5/339
Потому что цвет и марка.
Предательски застали врасплох.

Терпеть не могу темно-зеленый цвет. По крайней мере, такой вот. Словно

катафалк для водяного, транспортное средство жаб, выдр и тритонов. Или всё-
таки лягушек, потому что жабы по цвету не совсем подходят. А вот лягушки. Да,
такси для лягушек. Определенно.

Его машину я так и называл — лягушатником.

Он не злился: ему досталась завидная самоирония, так что любые

подразнивания взывали только к улыбке. Если я выдумывал очередную шутку,
он смеялся и гладил свой болотный агрегат по рулю, приговаривая: «не
обижайся, он ничего не смыслит». У него была привычка давать всему имена.
Свой лягушатник он называл Жаном.

То есть говорил: «не обижайся, Жан, этот олух ничего не смыслит».

В машинах он разбирался примерно на два из пяти, но если нужно было

пересчитать по пальцам всех самых близких и дорогих, лягушатнику всегда
доставался мизинец. Жан считался полноправным членом семьи. Мы могли
ехать, что-нибудь обсуждая, и Тэхён внезапно обращался к машине, словно та
была третьим собеседником. Ни с того ни с сего выдавал что-то вроде «ты
слышал, что он сказал?» или «он опять голодный, у него на уме одна жрачка,
Жан, просто невероятно».
И так постоянно.

Выглядело еще безумнее, когда в голове возникали мысленные ответы так

называемого Жана, и он, его неизменный водитель-тире-товарищ продолжал
беседу, чередуя свои реплики с паузами, в течение которых машина как бы
успевала ему отвечать.

Сумасшествие.

Но это было здорово.

В те времена цинизма во мне было не так много, как сейчас, поэтому я
подыгрывал. Вступал в спор с ним и машиной, и в какой-то момент мы так
увлекались, что пропускали повороты.

Еще я раздевал его на заднем сидении, прижимая к кожаным креслам.

И всегда игриво прерывался, чтобы спросить, как к подобным вещам относится
Жан. Мне постоянно давали один и тот же ответ: «с пониманием». А потом
неповторимо улыбались.

Та соблазнительная улыбка возбуждала меня до пределов.

Я уже не помню, сколько раз мы занимались любовью в его лягушатнике и что
это такое — не иметь достаточно терпения, чтобы добраться до более
подходящего места.
Зато вряд ли смогу забыть, что с тех пор секс в машине мне противен.

С тех пор мне многое омерзительно. Особенно темно-зеленые машины марки

BMW.

Кладу руки на руль и сжимаю, пытаясь переключить мысли. Через пару минут
6/339
мне удается. Разум возвращает воспоминания того, что я видел сегодня.
Люди в чёрном. Красные глаза и цветы. Все цвета радуги, зарывающиеся в
раскопанную яму, поглощаясь каштановым цве́ том земляного горла.

В конце концов, завожу машину, закрываю окна и возвращаюсь на дорогу.

Возобновляет работу радио, я ловлю первые строки припева группы Imagine

Dragons. «I bet my life». Терплю пару секунд и раздраженно вырубаю.
Знаю: ребята крутые, но я не могу их слушать уже три года. Это была его
любимая группа. Понятия не имею, что ему нравится сейчас. Возможно, то же
самое. Он постоянный. Преданный, редко меняе…

Я бью ладонью по рулю:

— Сука!

Рука гудит, я страшно злюсь на то, что снова о нем думаю. Долбаные мысли!
Характеризуют его верным. Верным!
Видимо, с мокрым хвойным запахом я переборщил. Не знал, что можно
схлопотать передоз. Повесил бы кто-нибудь гребаную вывеску —
предупреждение для идиотов вроде меня.
То есть для тех, кто пытается сообразить, сколько простоял на обочине, думая о
персоне нон грата, гадая, значится ли лягушатник по имени Жан по-прежнему в
списке ее недвижимости.
Больше десяти минут.
В дороге я почти час.
Чтобы снова не попасть на драконов, опаляющих своими нотами все мои
внутренности, выжидаю достаточно и включаю радио снова только через семь
минут.

«This love» Тэйлор Свифт.

Я оставляю, потому что Тэйлор ни в чем не провинилась. Так мне кажется

поначалу. У меня не было языковой практики сравнительно давно, так что
упускаю значение пары слов, но это не мешает понять всё остальное. Девушка
поет о любви, которая возвращается к ней по истечению лет, и меня всё это
задевает. Чёрт его знает почему. Возможно, я элементарно завидую.

Песня быстро заканчивается.

В тот же самый момент становится различимым и тёмно-зеленое пятно впереди.
BMW припаркован на обочине, еще издалека виден открытый капот и
нервическое подмигивание аварийки.

За час пути это единственная машина, которая мне встретилась, отсюда родом и
простая истина: если владельцу нужна помощь, я его единственный шанс.
Так что паркуюсь прямо за ним и глушу двигатель.
Водителя не видно, пока иду по мокрому асфальту, попутно опуская глаза на
номер его машины. Без особой цели, скорее, из дежурного любопытства.

Не сразу, но притормаживаю.

На знаке еще не высохла влага, и он блестит, делая цифры ярче и чётче, чем
мне это нужно.

7/339
Я их узнаю еще до того, как понимаю это сознательно.

Руки сами собой выскальзывают из карманов чёрной распахнутой куртки. И сами

же безвольно падают вдоль тела. Ноги окончательно останавливаются — по-
моему, тоже сами. Я чувствую, как их тянет обратно, меня всего тянет: надо
сесть в свою безымянную машину и уехать отсюда как можно быстрее.

Всё моё тело это понимает. Оно буквально вибрирует, как если бы кровь
закипала под кожей, и, несмотря на конец осени, мне душно, так кошмарно
душно, что начинает казаться, будто в моих жилах кипяток.

Дьявольский бурлящий кипяток.

Прямо сейчас мне нужен дождь. Нужно, чтобы он снова полил, как из ведра, и
охладил целиком, чтобы я промок насквозь и, возможно, тоже слился с
асфальтом.

И тогда он меня не увидит.

Невидимой точкой замру на месте, пока кто-то другой не тормознет на этом

пустынном шоссе и не поможет ему.
А я посмотрю со стороны пару секунд. Только пару секунд.
Обещаю себе, что это не займет много времени. Мне нужно только посмотреть.
Всего одно мгновение.
Такое же крохотное, как и та часть меня, что единственная еще благоразумна и
способна задаваться вопросами:
как это вообще возможно — вот так встретиться? Какова была изначально эта
хромая вероятность?

Прошло три с половиной года.

Я не видел его невыносимо долго.
Так какого черта он попадается мне в обособленной глуши, где возможность в
принципе встретить любую другую машину изначально равнялась всего одному
проценту?

Какого же чёрта! Я не хочу, не могу, не умею, не готов, пожалуйста, только не

так, толь…

Стоп.
Стоп, тихо. Тшш.
Он мог продать свой лягушатник.

Нет, не мог. Он бы не продал, он ведь слишком преда…

Стоп, тихо. Заткнись.

Никогда он не был верным и преданным. Сначала я узнал об этом, а потом и эта
его долбаная немецкая машина с французским именем.
Мне следует поприветствовать друга по несчастью.
Не подводить.

Раздав себе команды, немного успокаиваюсь. Совсем скоро равняюсь с машиной,

а сразу после — оказываюсь у открытого капота.

Там же и хозяин болотного катафалка.

8/339
Зеленая парка застегнута по самую шею. Рукава тянутся, пытаются скрыть
тонкие пальцы. Как меховой воротник — щеки. Невероятно румяные щеки. Их
владелец чертовски замёрз. С особым усердием копается в смартфоне, не
замечая, как обильно путаются в ресницах выкрашенные в русый волосы. Они
немного завиваются от воды и сырости.

Я знаю, потому что, когда он покидал ванну или просто выходил на воздух,
пропитанный недавним дождем, его волосы всегда становились кудрявыми.

Я знаю, что зима и осень — его самые нелюбимые сезоны, потому что он плохо
переносит холод.

Отныне и вдобавок мне суждено знать и то, что он не продал свой лягушатник.

Всё.

Мне уже ни черта не легче. Я разгораюсь до пыхтения и замираю, не в силах

двинуться с места. Кажется, слышу раскаты грома. Отдаленно. А может, это в
моей голове лопаются фонари, чтобы, раз я не могу слиться с асфальтом, стало
темно, как ночью, и он просто меня не заметил.

Но он замечает.

Видимо, неожиданное движение сбоку пугает, задевая рефлексы, потому что

кудрявая голова поднимается слишком резко и так же быстро и машинально
делается шаг назад.

У него покраснели не только щеки, нос того же оттенка.

Мы встречаемся глазами.

Когда он успел так замерзнуть?

Я вспоминаю всё.
Гребаное слайд-шоу из тех лет, что я смотрел в эти глаза ежедневно.
Презентация в черепном проекторе занимает пару секунд, и весь парад
завершается последним кадром, который отравляет моё естество и возвращает
весь яд, который к этому моменту успел вывести запах мокрого леса.

Я прихожу в себя.

— Чонгук…?

Имя срывается с его губ и летит прямо мне в грудь.

Успеваю поймать в полете, не упустить ни одну из шести букв и каждую
задушить тиранией сжатых в кулак ладоней.

— Тэхён.

9/339
Глава 2.

Я спрашиваю, что случилось. Сразу же. Не давая ни секунды на

проволочки и возможность засмотреться.

Получается грубо. Получается неприветливо.

Он впивается в мои глаза и оценивает тон.
Всё правильно понимает:

— Заглохла и не заводится.

Отворачивается и задумчиво блуждает взглядом по внутренностям машины.

А я не сдерживаюсь:

— Ты начал разбираться в тачках?

— Что? — взгляд рысью опять находит мой. — Нет.

— Тогда что ты пытаешься понять, рассматривая всё так внимательно?

Он щурится, чувствуя мою враждебность.

В эту секунду устанавливается всё настроение нашего общения.

— Меня должны были проинструктировать, — тон сдержанный, осторожный, —

но здесь совсем нет связи.

— Проинструктировать? — я открыто иронизирую.

Тэхён отводит взгляд в сторону, сканируя глазами окружающее пространство. И

ничего не говорит. Но думает очень много. Я знаю. Я помню по лицу.

Глотаю свою злость и, оставляя его позади, склоняюсь над капотом, чтобы
осмотреть положение основных компонентов. Проверяю на запах, оцениваю
состояние моторного масла. Оцениваю всё, что можно оценить на первых порах,
и только потом выпрямляюсь:

— Ключи в машине?

Получив положительный ответ, открываю водительскую дверь, намереваясь

быстрее с этим покончить.
Но ещё до того, как успеваю сесть, с заднего сидения неожиданно выскакивает
очень шустрое нечто. Неуклюже карабкается через рычаг коробки передач,
начиная визгливо лаять, и ловко выпрыгивает из машины, сразу устремляясь к
лесу.
Я не успеваю сообразить, сориентироваться, опомниться, а Тэхён уже догнал и
ловко подхватил на руки. Энергичное нечто сначала немного извивается, но
после успокаивается и даже льнет к хозяину, пытаясь забраться мордой под
меховой воротник.

Наконец, узнаю породу. Бигль. Еще маленький.

Пока Тэхён переходит дорогу, возвращаясь к машине, понимаю, что слишком

долго наблюдаю, откровенно разглядываю, уткнувшись в одну конкретную
10/339
точку, будто лазерная указка, и оттого злюсь на самого себя нещадно. Резко
отрываюсь и сажусь пробовать завести машину, оставляя водительскую дверь
открытой.

Сначала мотор только чихает. Потом пробую еще раз, и лягушатник заводится
на пару секунд. Но стоит нажать на газ, как движок снова глохнет.
Касаюсь затылком подголовника. Вздыхаю. Делаю собственные выводы.

— Всё плохо? — Тэхён оказывается возле двери. Поглаживает щенка, смотрит

сверху вниз.

— Судя по звукам, полетел топливный насос.

— То есть мне отсюда не уехать?

— Она не заведется, если дело в насосе.

— А если, — он смотрит с упрямой надеждой, — дело не в насосе?

Я покидаю машину, заставляя его быстро отступить:

— Постой тут часок, пока не проедет кто-нибудь еще, — отвечаю с

нескрываемым сарказмом. — Более компетентный, чем я.

А он только смотрит.
Не отвечает тем же.
Тянет паузу, пробивая меня взглядом, который я усилием всех резервов с
достоинством пытаюсь сдержать.

— У тебя тоже связи нет? — вопрос тихий. Мог бы утонуть в шелесте таких
близких деревьев, но я слышу. Разрываю зрительную цепь и проверяю телефон,
набирая последний номер. Гудков нет. — Можешь позвонить в эвакуатор, когда
поедешь дальше и связь появится?

Могу, конечно.
Непременно.
Это отличная идея. Самая верная в сложившихся обстоятельствах.
Самая-самая.
Но я уже всё.

— Нет, — нужно было слушать Тэйлор Свифт и продолжать движение без

остановок. — Я могу отвезти тебя туда, где будет связь, и ты сам вызовешь себе
эвакуатор.

— Я не думаю, что твоя идея лучше моей.

— Я думаю, что моя идея — полное дерьмо, — признаю честно. Всё так, — но я
понятия не имею, где и когда тут заработает связь. Уже пять вечера, и темнеет:
хрен знает, согласится ли кто-нибудь вообще тащиться сюда сегодня. — Это
ложь, хотя бы потому что я бы их заставил. — Может так получиться, что ты
застрянешь здесь на ночь. Ты-то переживёшь, а вот собака — необязательно.
Если сбежит в лес, в темноте ты ее уже не найдешь.

Его раздражает мой тон, это видно.

11/339
Всё видно, когда он отворачивается, глядя на свою драгоценную машину. Я
знаю, о чем он думает:

— Ничего не случится с твоим лягушатником. Закрывай, и поехали.

Не смотрю на него.
Просто ухожу к своей машине. Не хочу знать, какое выражение приняло его
лицо, когда я обозвал его катафалк. Разумеется, он не улыбался, а мне не
хочется заменять былой образ новой реакцией.

Я же кретин. Бестолковый.
Который знал, что так будет.

Который садится в свою машину и наблюдает за тем, как Тэхён закрывает капот,
придерживая щенка под мышкой. Как обходит Жана и забирает свой рюкзак с
пассажирского сидения, а после вынимает ключи и закрывает машину.
Бестолковый кретин наверняка не моргает, пока Тэхён перекидывает рюкзак
через плечо, поудобнее устраивая щенка, и, прежде чем уйти, несколько секунд
не двигается с места.
Стоит спиной, но я неплохо его знаю, чтобы предположить, что он разговаривает
со своей машиной.
Разговаривает, пока кипяток внутри меня расплавил уже половину органов, и я
не понимаю толком, чем дышу. Возможно, сердцем. Слышно, как оно бьется так,
словно работает за легкие и, может быть, еще за желудок и кишечник. Потому
что у меня сводит живот, и вместе с тем тошнит от самого себя.

Отвожу взгляд вовремя: прежде чем Тэхён поворачивается. Успешно делаю вид,
что я самое незаинтересованное лицо во всем мире еще долгие несколько
минут. Пока он садится в машину на переднее сидение, опуская рюкзак на
колени и сверху сажая пса, и пока пытается пристегнуться, и когда не
получается, потому что щенок норовит ускользнуть и быстрее изведать салон.
Потом я, конечно, не сдерживаюсь и тянусь помочь. Пассажир резко убирает
руки, а я помещаю его ремень в замок до характерного щелчка, притворяясь,
что равнодушен и у меня не плавится ни один орган.

Когда завожу двигатель и выезжаю на шоссе, пытаюсь молча напомнить себе,

что мне двадцать семь лет и я не какой-нибудь чертов романтик, чтобы
чувствовать себя так, как я чувствую себя сейчас.
Всё это отвратительно. То, что я не смог оставить его на дороге, испугавшись,
что больше не увижу, — отвратительно. То, что теперь я даже не чувствую газет
за его всепоглощающим ароматом, отвратительно тоже.

Этот запах был со мной так долго и тесно, что какое-то время я наполовину пах
им сам. Не могу сказать, из чего состоит бо́ льшая часть, потому что она — это
его естественное тело вкупе с коктейлем из кондиционера для одежды,
шампуня и любимого одеколона. Одеколона, который был у него и раньше. Он
его не поменял, как и машину.
И теперь старый новый запах автоматически выбрасывает меня из настоящего и
отправляет падать вниз по воспоминаниям. Тем ярким и тоже теперь
отвратительным:
когда утыкаюсь носом ему в шею и вдыхаю весь аромат. Когда он не может
заснуть, и я просыпаюсь в пустой постели, перекатываясь на его сторону, и в
полудреме чувствую на подушке весь его вкус.

12/339
Откровенные — теперь уже отвратительные — картины из памяти напоминают о
том, что я знаю, каков Тэхён на вкус.

Знаю, как часто он болеет и что любит есть. Знаю, над чем он смеется, а что
считает неприемлемым.

Я знаю о нем всё.

Кроме того, что произошло за эти три с половиной года. Хорошо ли он спит
теперь. Кто утыкается ему в шею вместо меня. На кого он жалуется Жану,
устраивая странные беседы.

— Почему у тебя столько газет? — низкий голос вырывает из болезненных

мыслей, как чья-то рука — утопающего.

— Один человек попросил раскидать их по городу.

— Раскидать по городу?

Я хочу с ним говорить. И не хочу одновременно.

— Там статья, которую написал мой троюродный брат, — в конце концов, мой
кретинизм побеждает. — Это его первая статья. И последняя.

— Почему последняя?

— Он умер два дня назад. Я еду с похорон, — люди в чёрном. Красные глаза и
цветы. Все цвета радуги, зарывающиеся в раскопанную яму, поглощаясь
каштановым цве́ том земляного горла. — Его мать попросила всех взять себе по
стопке, хочет, чтобы побольше людей прочли. — Чувствую на себе взгляд, но не
оборачиваюсь. Это ни к чему. — Она очень гордилась Минхо и теперь немного…
помешалась на этой идее. Но статья и вправду достойная.

— Прости, — произносит Тэхён. — Ты был с ним близок?

— К сожалению, не очень.

— О чем статья?

— О пользе сигарет.

— О пользе? — я слышу: он слегка усмехается, не успеваю себя остановить —

оборачиваюсь. Тэхён улыбается одним уголком губ. Нежно. И грустно.

Я киваю.
Заставляю себя вернуть взгляд на дорогу.

— Я возьму прочесть, можно?

Можно.

И киваю.
Проглатываю ответ, сдаюсь радиостанции.
Она бросает тексты песен и идеальные ритмы, заполняя салон на следующие
13/339
полчаса. Глубоко внутри мечтаю, чтобы заиграли драконы и сразу после — стало
ясно, верен ли он им так же, как одеколону и машине.

Я вспоминаю о собаке.
Щенок свернулся и спит, положив морду на руку хозяина. Такое приятное
зрелище. Уютное. Оно сбивает меня с толку и пудрит мозг. Всего на секунду я
думаю о том, что переместился во времени и Тэхён — мой. Настолько мой, что
мне можно начать шутить про его лягушатник, оставленный грустить на обочине
посреди беспросветных лесов.
Настолько мой, что можно дежурно подумать о том, что этот щенок, вместо
того, чтобы спать, будет скакать по мне всю ночь, выбрасывая из сна, и с утра я
скажу Тэхёну, что выброшу этот живой электровеник на улицу, если так будет
продолжаться и дальше.

Настолько мой, что мне можно остановиться и поцеловать его.

— Как зовут щенка? — спрашиваю, чтобы себя отвлечь.

— Я еще не знаю.

— В смысле? Ты еще не дал ему имя?

— Я взял его только сегодня, еще не придумал.

— И где ты его взял?

— Наткнулся на объявление в интернете, — объясняют мне спокойно. — Бывшие

хозяева купили его, но оказалось, что у их сына аллергия на шерсть.

— Так ты поехал в эту глушь, чтобы забрать щенка?

— Не такая уж это и глушь.

Наверное, мне следует промолчать, но я кретин, который заявляет нарочито

беспристрастно:

— Ты совсем не изменился.

В ответ — молчание.
Я его разбираю на ноты и не сразу понимаю, что у моего пассажира вибрирует
телефон.
Вывод очень прост: появилась связь. Пользуясь кнопками быстрого доступа на
руле, отключаю радио, чтобы не мешать разговору.

Тэхён вкратце объясняет кому-то, что с ним случилось и где он сейчас

находится. Я отчетливо слышу на том конце провода мужской голос.

— Ты можешь просто попросить кого-нибудь из своих ребят, я подъеду, куда они

скажут, и мы вместе вернемся за ней. — Пассажир вздыхает тяжело и
сдержанно. — Мне нужно, чтобы моя машина была в целости и сохранности, а не
стояла всю ночь одна посреди шоссе неизвестно где! — Слышно, как голос на
том конце старается смягчить напор и, судя по всему, предлагает другой
вариант. — Ладно… Да, встретимся там.

14/339
Он отключается, а мне уже ясно, кто ему отвечал. Интуитивно.
От того, насколько хреново я себя чувствую, хочется разбить себе нос.

— Чонгук, — киваю, призывая говорить. — Ты можешь высадить меня, где

хочешь, мне всё равно придется вызвать такси.

Я молчу.
Борюсь с кретинизмом.
Сражаюсь, прекрасно зная, чем всё закончится: он победит. Ему, бестолковому
кретину внутри меня, хочется видеть, кому теперь принадлежит Тэхён.

— Где тебя ждут?

— Мне нужно к университету иммунологии.

— Который недавно построили? — Включаю поворотник, скрываю удивление.

Комбинирую с непринужденными выверенными жестами. — Возле концертного
зала?

— Да.

— Я довезу. Мне почти по дороге.

Это ложь.
Чистой воды.
Тэхён молчит, секунда за секундой. Тэхён благодарит, буква за буквой.
Я киваю, всё по полочкам и глаголам.
Дальше — «включаю»: радио, «пытаюсь»: не думать.

Там потом заполненная автомагистраль, въезд в город, новые старые треки, а

сразу после Тэхён произносит:

— Эминем.

От неожиданности забываю, что обещал на него не смотреть, бросаю краткий

взгляд.

— Эминем?

Он его не встречает, рассматривает машины за пассажирским окном:

— Я назову его Эминем.

Пытаюсь понять, откуда это пришло. Наскоро перебираю в голове всех

прозвучавших исполнителей и точно вспоминаю, что американского рэпера
среди них не было.

— Почему Эминем?

— Нам повезло, что ты проезжал мимо. Так что думаю, это справедливо.
— Пассажир по-прежнему не оборачивается: — Тебе всё еще нравится Эминем?
Или уже нет?

— Нравится.
15/339
— Вот и хорошо.

Я молчу.
Борюсь с кретинизмом.
Сражаюсь, прекрасно зная, чем всё закончится.
Он победит:

— Тебе всё еще нравятся Imagine Dragons?

Пауза — ноты не моих песен, звуки не моих двигателей. Пауза — секунда за

секундой.

Тянется.
Трапецией теней от дорожных фонарей.

А потом обрывается совсем негромко, почти утопая в мишуре чужих мелодичных

голосов:

— Нравятся.

Я сжимаю руль и не могу заставить себя выпустить настойчивый газетный запах.

Открою окно — и с ним улетучится аромат человека, который продолжает
смотреть во внешний мир и больше не оборачивается.

Весь оставшийся путь до места назначения мы едем с наглухо закрытыми

окнами и упрямо непоколебимым молчанием.

И всё по полочкам.

Всё, кроме расплавленных внутренних органов.

16/339
Глава 3.

Машин возле института иммунологии совсем немного.

Строительство закончено, но учреждение, еще не приступившее к работе, пока
очевидно пустеет.

Когда въезжаю на территорию, беспрепятственно паркуясь, уже заметно

стемнело. Фонарей откровенное множество, все небрежно освещают громадное
здание, отражаются от стеклянных панелей и мажут бледной желтизной все
отстроенные блоки.

Я глушу двигатель, Тэхён отстегивает ремень.

У него блестят глаза.

Куртка расстегнута, спала краснота с лица.
Он уютный, он теплый, он замечает, что я его разглядываю:

— Ты тоже совсем не изменился, Чонгук.

Что-то во мне сжимается вплоть до ощутимой боли.

Хочется сказать.

Не произноси моё имя.

Меня накрывает тоскливая злость.

Возьми его обратно. Прожуй и проглоти, не смей заполнять им воздух.

Хочется спросить.
С чего он взял, что имеет право произносить моё имя. Почему он верен металлу,
парфюмерному раствору и даже четырем мужчинам, собравшим рок-группу в
Лас-Вегасе, но не был верен мне. Почему отравил всего меня и на какой-то
период лишил почвы под ногами.

Но я молчу.
Сражаюсь со своим кретинизмом, и, вроде, на этот раз успешно.
Безуспешны лишь попытки понять, почему Тэхён ведет себя так, будто это я
предал его, а не наоборот.
Хочу признавать или не хочу, объяснение только одно: он не раскаивается.

— Спасибо за помощь.

Я просто киваю и смотрю через лобовое стекло на парковку.

Там почти напротив стоит белый порш. Кроссовер этого года. То есть на год
младше моего и полная противоположность ему по цвету.

Мягко хлопает дверь: из него выходит мужчина.

Мне интуитивно ясно, кто это.

Фонари освещают достаточно щедро, чтобы я на расстоянии понял, что он

старше.
17/339
Чтобы увидел темный приталенный костюм, и лакированные туфли, и запонки
на запястьях, и изящные движения пальцев, что застегивают одну
единственную пуговицу узкого пиджака. Чтобы я невольно вспомнил о серых
спортивных штанах и толстовке, в которые переоделся, прежде чем ехать
домой, чтобы разозлился на себя и попытался выкинуть весь сравнительный
анализ в ближайшую урну или просто опустить в кипяток. Тот самый, что по-
прежнему бурлит в моих венах.

Человек приближается.
Тэхён не замечает, выворачиваясь в попытке дотянуться до заднего сидения.
Пёс давно проснулся и, когда его перемещают, уже не пытается удрать —
пригрелся.

Мужчина останавливается возле машины с моей стороны.

Тэхён берет одну из газет, бережно складывает и убирает в рюкзак.

Не свожу взгляда, жду, когда он заметит человека снаружи.

И он наконец замечает.
Лицо напрягается, а взгляд соколом перемещается. Ко мне.
Слишком резко, ярко, неподготовленно — вижу, не ожидал, что я буду смотреть
на него так пристально. Наверное, поэтому опускает глаза и снова негромко
меня благодарит.
А после покидает машину.

Где-то далеко рокочут грозовые облака.

Я хочу схватить его за руку и вернуть обратно.

Только сейчас окончательно убеждаюсь, что эти звуки падения на самом деле
ближе, чем я думал: они у меня внутри.

Хочу запереть в салоне и отвести домой, притворяясь как полоумный, что три
года назад мы не расставались.

Тэхён захлопывает дверь и подходит к мужчине в приталенном сером костюме.

Владелец ему улыбается.

Владелец трогает его подбородок.

Нежно и приветственно.

Владелец смотрит на щенка, мило с ним суетится. Наверное, мило, потому что
для меня омерзительно. До очередного приступа тошноты.
Мне бы исчезнуть, мне бы раствориться, мне бы пропасть. Но я не могу: они
стоят прямо перед моей машиной.

Поэтому отворачиваюсь. Разглядываю движущиеся автомобили вдалеке,

чувствую, как сводит челюсть от того, как сильно сжимаю зубы.
Запах Тэхёна всё еще здесь, всё еще цепляется за обивку сидений и присмиряет
газетные листы. А мне вдруг так нестерпимо паршиво, что кажется, я готов
потерять всю гордость и остаться на ночь в своей машине, лишь бы ощущать его
подольше.

Эту жалкую мысль прерывает звук.

18/339
Незнакомец слегка согнулся — виснет идеально выглаженный галстук — и
стучит в мое окно. Бросаю взгляд на Тэхёна: он стоит на прежнем месте перед
машиной, держит собаку и смотрит себе под ноги.

Беру себя в руки, опускаю стекло до предела, впуская прохладный воздух, и тут
же об этом жалею: любимый аромат похищается холодом улиц, ускользая прямо
из-под носа.

Мужчина отступает назад и выпрямляется. У него какое-то аристократическое

лицо: с острым подбородком, вычерченным по линейке носом; темные волосы
разделены пробором прямо по центру и бросаются в глаза рекламной густотой.
Наверное, этот человек красивый, но мне кажется безобразным. Он улыбается.
Не враждебно. Скорее, деловито благодарно.

— Хотел поблагодарить вас за помощь, — он протягивает руку. — Очень

благородно с вашей стороны.

Я говорю себе и кипящей во мне ревности, что владелец блестящих туфель ни в

чем не виноват. Он не забирал. Скорее всего, он тоже полюбил.
Как и я когда-то.

Говорю себе: давай, Чонгук, пожми руку, будь мужиком.

Выполняю свой же приказ.

А после наблюдаю за нашими руками, и здравый смысл, занятый моим
кретинизмом, не успевает врезать изворотливой ревности. Она пользуется, она
вбрасывает потенциальные изображения того, как чужие руки раздевают,
трогают и ласкают. Его. Возможно, на заднем сидении болотного катафалка,
оставленного коротать ночь вдали от дома.

У меня сводит скулы, как у малолетнего парня, пропустившего сеанс по

управлению гневом.

Я тут же разжимаю ладонь, слегка тяну на себя, чтобы разорвать рукопожатие,

но чувствую, что там, на другой стороне, сжимают ее еще крепче.
Поднимаю глаза и понимаю, что выражение лица незнакомца полностью
изменилось.
Он буквально сверлит меня взглядом, бродит пытливо по всему лицу, словно
узнал во мне кого-то, и этот кто-то определенно не старый добрый друг,
пропавший на долгие годы.
Предупреждающе щурю глаза, давая понять, что так недолго меня разозлить, и
только тогда меня отпускают, чтобы быстро перевести взгляд на человека,
которого я уже не могу назвать своим пассажиром.

Тэхён смотрит.
Наши взгляды разделяет лобовое стекло, но мне видно, как его глаза сияют,
вбирая погреться все оттенки так быстро спустившегося вечера.

Не знаю, что значит этот его взгляд, но я хотел бы, чтобы он не прекращался.

Хотел бы многого.
Например, сказать.

Смотри только на меня. Только на меня. Сядь обратно в мою машину, и, клянусь,
19/339
 я сделаю всё, что ты скажешь. Если хочешь, я заночую рядом с твоим темно-
зелёным BMW, чтобы ты был спокоен, зная, что ему не одиноко. Хочешь, я дойду
до него пешком? Прямо отсюда. Хочешь, я буду тянуть его до ближайшего
автосервиса собственными руками?

Хотел бы.
Но здравый смысл доходит до реванша. Разбивает нос и ревности, и кретинизму:
я разрываю зрительный контакт и завожу двигатель.

Он уходит с дороги, я покидаю чертову парковку, не разрешая себе смотреть в

зеркала заднего вида.

На автомагистрали полно машин, и я растворяюсь среди них, пока ветер

вваливается беспардонно через открытое окно, дразняще бросается газетами и
изгоняет запах человека, разбившего моё сердце.

Он предал меня.

А чувство такое, будто вина на мне.

Потому что я болван.

Болван, у которого расплавлены органы, и теперь вся эта жижа стекает из глаз,
раздражая щеки. Они чешутся, и я пытаюсь стереть рукой.

По радио очередная песня драконов — слишком сильно бью по кнопке, пытаясь

выключить.

Что-то щелкает.

Либо я сломал пальцы, либо чертову кнопку.

Почему в мире нет драконов?

Я бы хотел, чтобы меня заживо сжег самый свирепый из них.

20/339
Глава 4.

Раньше я был лентяем и делал бо́ льшую часть вещей с неохотой.

Затем случилось то, что случилось, вышвырнув меня из реальности почти на год.

Только многим позже, когда я соизволил кое-как подняться с земли

самоистязания, оплотом мне послужила работа. Состряпала, выровняла,
заклеила бреши и узурпировала все мысли, чтобы неповадно было скатываться в
подвалы линчевания.

С тех пор все будние дни я провожу в аптеке.

К концу недели выдыхаюсь, как каторжник, но по выходным работает моя
сменщица, даруя возможность выспаться.
С тех пор по пятницам я всегда закрываюсь на час раньше, покупаю упаковку
пива в круглосуточном ларьке, там же ем лапшу, после иду в парк. Сижу на
скамейке, наблюдаю за людьми и завожу короткие знакомства. Конец рабочей
недели — и в твою жизнь захочет внедриться куча народу, но самое главное
здесь: не ставить на них, не возлагать надежды, не привязываться. Просто
пользоваться моментом.

Так гораздо удобнее.

Сегодня я устал больше обычного.

Привычно плотные стены моего оплота засквозили, как если бы всё это время
состояли лишь из хилых картонок и при самой серьезной из угроз показали,
насколько никчемны.
Как бы ни старался делать вид, будто ничего не изменилось, всю неделю внутри
моей бестолковой головы застревал атакующе назойливый облик человека,
который зовет свою машину по имени.

Из-за него я чувствую, как разочаровываюсь в самом себе.

Мне так долго пришлось учиться отгораживаться, блокировать, считать, что всё
отпустил, а стоило произойти всего одной встрече — и вот жалкое
разоблачение: кретин внутри меня ничего не усвоил, никак не огородился, не
оказался подготовленным хоть сколько-нибудь. Даже самую малость.
Ничего.
А хуже всего: мне опять придется учиться. Заново, теперь уже, наверное, при
помощи какой-нибудь другой методики. Хрен знает какой.

Мне себя даже жалко.

Сколько уже прошло? Чертовски много.

Что со мной не так? Проще сказать, что так.
Кто я вообще такой? Мальчик из богатой семьи, пригревшей задницу на рынке
фармацевтической промышленности, который дружит с головой и неплохо
ладит с людьми. А на деле? По правде? А она — правда — гнусная и, как
выяснилось, прохудившаяся. Внутри моего подтянутого сытого тела целая
карантинная зона, и всех знаний о лекарственных препаратах нихрена не
достаточно, чтобы найти хотя бы одно, способное избавить от тоски.

Через три года мне уже тридцать. Отец знает, что я и кто я, забил на внуков и
все эти консерваторские лекции, но даже он понимает, что со мной что-то не
21/339
так. То есть всё еще что-то не так.

Он пытается со мной говорить. Раз в месяц приглашает в ресторан, и мы

общаемся. Мама с нами. Она к моей ориентации не так благосклонна, но мы
научились обходить этот вопрос стороной.
Частично и с переменным успехом.

«Эти твои заморочки».

Так она обобщает, если дело доходит до темы моих предпочтений, но на самом
деле они ее не волнуют. Владеет этой женщиной лишь идея, которую несложно
выразить в четырех словах: «я должна нянчить внуков». Так или иначе, каждый
ужин сводится к тому, что она помалкивает до поры до времени, а потом выдает
что-нибудь вроде:
«А нельзя кого-нибудь найти и хотя бы завести ребенка?».
«У тебя же был какой-то мальчик, когда ты учился в университете, он такой же,
как ты? Сколько ему? Почему бы вам с ним не подумать о том, чтобы…».

Моя мама не относится к числу умных женщин, и это не потому, что она смолоду
купалась в папиных богатствах и никогда не работала. Я знаю несколько
подобных женщин, и каждая из них способна выиграть войну, пока ей делают
маникюр.
Моя мама просто предпочитает думать, что войн нет, а политики кричат в ток-
шоу, потому что так прописано в сценарии. У нее удивительный взгляд на мир.
Проще говоря, она в розовых очках. С папой они разные, как слова «антоним» и
«синоним»: она до безобразия оптимистична, а отец реалист той ступени, когда
присваивается звание пессимиста. Его любимая фраза гласит:
«река течёт на Север».
Когда отец ее произносит, мама отмахивается и хмыкает, заявляя, что «реки
текут сверху вниз». То есть необязательно всегда на север. Папа с ней не
спорит. В ее розовых очках можно изменить течение любой реки. Найти кого-
нибудь и усыновить ребенка.

Я не спорю тоже.
Ей нет смысла объяснять, насколько это непростое дело — кого-нибудь найти и
уж тем более довериться и впустить.

Наконец, как донести, что у ее сына сердце пробито насквозь, и поверх —

только казенные пластыри, которые он клеит изо дня в день?

Кто мог предсказать, что она произведет на свет такое ранимое создание?
Никто ведь не счёл нужным предупредить, что бедолагам вроде меня вообще
противопоказаны сильные чувства. Мир удивительно продвинутый, но как же
хреново и нелогично, что в инструкции к нему есть запреты совать пальцы в
розетку и пить залпом уксус, но нет ни слова про то, что людям со слабым
сердцем не рекомендуется влюбляться.

Этот поток претензий бунтует в голове, серьезно мешая выполнять свою работу.

Инструкцию нового препарата перечитываю трижды.

Путаю строки и теряю нити, пока не отвлекаюсь на очередного покупателя.

Ставлю диагноз, едва высокий мужчина с плотно застегнутым воротом куртки

открывает дверь и чихает, избавляясь от пятидесяти процентов жидкости,
собранной в районе носа.
22/339
Его знатно знобит, пока он жалуется на то, что послезавтра в рейс, и мне
остается только продать стандартный набор борьбы с простудой и вернуться к
изучению инструкций.
Точнее, к четвертой попытке.
Которая снова терпит фиаско в тот же миг, как раздается вибрация телефона в
кармане халата.

Номер незнакомый, но всё равно отвечаю.

— Чон Чонгук? — мужской голос чересчур официален.

— Возможно, да, а возможно, нет. — Говорилось, что мне удается ладить с

людьми, но зачастую я всё-таки просто саркастичный дерзкий дурак, который не
желает как-либо это исправлять. — С кем я говорю?

— Ли Богум.

Знать такого не знаю:

— И чем могу помочь, Ли Богум?

— Мне необходимо с тобой поговорить.

— Уже на «ты», — да я не один такой дерзкий, — здо́ рово.

— Я узнал тебя ещё на парковке.

Он делает паузу.
Предсказуемую, примитивную, ту, которая самоуверенно ждет, когда же
обескураженный собеседник начнет задавать наводящие вопросы.

Секунды вполне достаточно, чтобы я наконец сообразил, с кем говорю.

Возможно, мне просто не хотелось признавать, но на периферии сознания стало

ясно, кто дышит по ту сторону, едва я услышал этот голос. Настороженный,
очень тяжелый и по-прежнему деловитый. Предпринимательски сдержанный,
коммерчески серьезный. Как будто мы две заинтересованные стороны в
чертовой комнате для переговоров.

Значит, Ли Богум.
Отвратительное имя.

Будем подыгрывать, чтобы отвлечь сознание и не сломать бедную ручку, что

уже скрипит в моих пальцах:

— И откуда?

— Я видел твои фотографии в его телефоне.

Он хранит наши снимки?

Удивление щекочет нервы и вбивается клавишами старых печатных машинок —

символично стрекочет всё то же шариковое перо всё того же продвинутого
мира, в котором запрещено пить уксус.
23/339
— И?

— Я запомнил твоё лицо.

Щёлк. Щёлк. Щёлк.

Мышцы скулят, но пытаюсь выглядеть и говорить, как герой Джоша Хартнетта в
«Счастливом числе Слевина» — типа, меня ничем не пронять:

— Прости, но что именно мы сейчас обсуждаем? Я уже нить потерял.

— У вас было что-нибудь в тот день?

Образ героя фильма приземляется на серые плиты аптеки с характерным звуком

разбитого стекла.

Это причина, по которой этот человек мне позвонил?

Хочется усмехнуться. Или позлорадствовать. Или бросить смартфон в

стеклянный шкаф в другом конце аптеки.
Хочется очень сильно, но я не в состоянии.
Мы с этим парнем, наверняка одетым в блестящие ботинки и с идеальными
стрелками на брюках, разные, как тропики и Сахара, но из этой его фразы вдруг
вылупляется совсем другое ощущение:
я начинаю видеть в нем себя. Понимать.

Раздражать мысли всякими «а что если».

А что, если у него тоже есть своеобразный опыт, побудивший добыть телефон
человека, с которым он видел своего парня неделю назад.

— Ничего не было, — кроме вопросов про газеты, собак, драконов и рэперов. — Я

просто довёз его до города.

— Я знаю, что вы когда-то встречались.

Аплодировать?

— Молодец.

— Он вчера напился и проговорился.

Воу, а вот тут уже стоп.

Всё, что вылупилось, сразу и умерло. Не дозрело. Затянулось удавкой глупой
лжи: у Тэхёна метаболизм Стива Роджерса — алкоголь может лишь вывернуть
его наизнанку, опустошая желудок.
Мы экспериментировали.
Я знаю.
Я облачаю эти мысли в одну фразу:

— Его не берет алкоголь.

Богум беспрепятственно игнорирует:

24/339
— Сколько вы были вместе?

— Он же, вроде, обо всем тебе рассказал.

— Если бы он рассказал мне всё, что меня интересовало, я бы у тебя не

спрашивал.

Плевать, что он обнаглел и возомнил о себе невесть что.

Важно совсем другое.
Я не говорил о том, что тогда произошло, ни друзьям, ни отцу с матерью, почему
должен рассказывать незнакомцу, которого совсем не знаю?
Мысль ведь разумная, но на то, чтобы ее обдумать, уходит всего секунда. Этого
вполне хватает, чтобы осознать: на другом конце линии человек, с которым у
меня гораздо больше общего, чем с львиной долей моих знакомых:

похоже, мы с ним любим одного и того же человека.

Если он, конечно, любит.

Потому что я понятия не имею, как любовь выглядит у других. Им тоже больно
дышать и тяжело спать? В них также удушливо толпится незримая совокупность
частиц, собранных со всей галактики? Они, как и я, никогда не произносят вслух
заезженных истин по типу тех, которые гласят, что земля круглая?

Да, боже мой, что нового во фразе «я до сих пор люблю»?

Тривиально и предсказуемо.
А «я люблю его больше тебя»? Или вот это: «никто никогда не полюбит его так,
как я»?
Пресная безвкусица.
Такая же пошлая, как кретин внутри меня, которому вдруг нестерпимо хочется
закричать всё это так громко, чтобы связь оборвалась и у чертового Ли Богума
лопнула перепонка.

Что он там спросил?

Для моей бестолковой головы никакой важности.
Ручка щёлкает, нервы трескаются, мысли толкаются.
Хотят прочесть этому звонарю лекцию. Пафосную, затянутую, высокопарную.
Ну, про внутренний шкаф, допустим.

Так и начать: а ты знаешь, лживый манипулятор, что у каждого человека есть

подкожная кладовка с кучей полок, на которых все виды любви распределены
по уровням, а чувства к людям арендуют самые верхние?
А ты знаешь, фигляр с запонками на рукавах, что мои — к тому, кого ты теперь
называешь своим — не платят ни воны? Дерзко и самодовольно бродят,
присваивая площадь, делят себя, впихивая в крестражи, занимают всё: каждую
полку, тайник, угол, щель, а шкаф бухнет, годами не закрывается,
переполненный тем, что уже никому не нужно?
Знаешь?

А о наших с ним разговорах? Прямо в постели на остывающих простынях?

Да тебе такие и не снились.

— У тебя высокопарные признания в любви, Чонгук, просто жуть.

25/339
 — Не нравится?

— Нравится, конечно. Особенно часть про крестражи. Я же всё правильно понял:

они заполнены твоей любовью ко мне, так?

— Точно.

— И сколько их у тебя?

— Ммм, думаю, четыре.

— Рассказывай, где спрятал.

— Первый — в своем шкафу.

— Который внутренний?

— Ты запоминаешь мои бредни?

— Все до единой.

— Чёрт, Тэхён. Ты напрашиваешься на второй раунд.

— Сначала крестражи, секс-машина.

— Ладно, второй — в нагрудных карманах моей человеческой природы. Иными

словами, в фиброзно-мышечном органе в районе грудной клетки.

— Звучит отвратительно пафосно.

— Не нравится?

— Нравится.

— Третий — в черепной коробке среди нейронных связей.

— Ммм. И последний?

— Парит чистой энергией где-то во Вселенной, конечно. Подальше отсюда.

Чтобы никто уж точно не мог уничтожить.

До смешного попал в точку, да, Ли Богум?

Не соврал, оказывается, про место во Вселенной. Что еще способно продолжать
так назойливо и закостенело олицетворять упрямство и постоянство одной
человеческой души?
Души взрослого парня из Южной Кореи, который продаёт таблетки с
понедельника по пятницу, но совсем не в силах вылечить самого себя.
Хотя бы от таких вот воспоминаний.

Которые всегда не вовремя.

Остужают пыл, отвлекают возмущение, запирают и высокопарный слог, и

примитивную безвкусицу, еще минуту назад готовые броситься на амбразуру.

26/339
— Мы познакомились на первом курсе, — вместо бунта, криков и лекций.

Ручка щёлкает, карты сдаются.

Чихаю пылью очередных воспоминаний.

Всё таких же: никому уже ненужных и всегда одинаково не пунктуальных.

27/339
Глава 5.

— Слышь, только не выпендривайся, Чонгук, и не свети баблом, как ты

это любишь. Тэхёну такое не нравится.

Да ну? Серьезно?
Новоиспечённый друг на меня не смотрит, выражение лица не видит, а оно у
меня возмущенное:

— А мне не нравятся выскочки без гроша в кармане, которые думают, что их

мозги — самый ценный ресурс, — защищаюсь, сползая пятой точкой почти на
край кресла, чтобы развалиться поудобнее. Мы сидим на открытой веранде в
«Старбакс» уже сорок минут, и даже с учетом того, что солнце не дотягивается
до нашего стола, мне всё равно слишком жарко, чтобы не начать ворчать.

— Чил аут¹, мажор, есть у него бабло, — Чимин пялится в свой смартфон, крышуя
ладонью, чтобы меньше отсвечивало, — его дядя владеет дохерищей зданий в
Сеуле. Включая зал, в который ты ходишь, если что.

Ух ты как.

— А предки чем занимаются?

— Предки бухают напропалую. — Пальцы по экрану в легком забеге. — Уже лет

семь как без родительских прав. Он с дядей живет.

Никогда не знал, насколько тяжело людям с таким жребием, но и так понятно,

что:

— Хреново.

Чимин блокирует телефон, поднимает взгляд:

— Нормально всё. — И резко дергает головой, силясь убрать с глаз отросшую

чёлку каштановых волос. — Он классный парень, хоть, может, и для кого-то
странный немного.

— В каком это смысле «странный»?

— Ну, не знаю, просто чудит иногда.

— Чудит — это как? Есть разные степени «чудит», бро, от «ходит босиком по
улице» до «пытается дозвониться до планеты Кибертрон».

— Иди в жопу, Чонгук, — будущий сокурсник щурит и без того небольшие глаза,
сразу выделяясь круглой формой лица, — задолбал расспросами.

— Ну, нет, погоди, — да я ж только начал! — Мы ждём твоего школьного друга

почти час! У меня уже задница затекла. Я весь такой благородный: готов был
терпеть ради тебя, но теперь выясняется, что он у тебя ку-ку, а мне совсем не
хочется иметь в окружении психов. Я не люблю ненормальных, они вгоняют
меня в тоску.

28/339
— А меня вгоняют в тоску скучные мажоры с полным отсутствием воображения.

Чей-то низкий голос хлопает скрученным журналом на манер

профилактического подзатыльника:
я поднимаю голову.

Вижу его впервые.

Крашеные русые волосы, зелёная кофта с закатанными рукавами, синий рюкзак.

Владелец в солнечной зоне, укутан цветными тенями, смотрится

неправдоподобно красочно.
Я назвал его психом и ненормальным, а он стоит и улыбается очевидно
приветливо. Никакой двусмысленности, сплошная однозначность.
С первого взгляда — как на ладони: до неприличия дружелюбный.

— Кстати, я не псих, просто сумасбродный, — и подмигивает до жути забавно.

— Так говорит мой психиатр.

Настолько выходит искусно, что я сразу понимаю: он меня разыгрывает.

А Чимин поднимается, охватываемый желтым светом, тянется обниматься,

стискивает чужие широкие плечи.

А после — раз, и оба сидят в тени стола, трещат, продолжая фразы друг друга:
один рассказывает, что за три месяца, что они не виделись, расстался с
девушкой, второй — тот самый только прибывший — натурально удивлён, у него
это на лице написано: в движениях бровей, ресниц и даже скул; я делаю вид,
что утомлен и не заинтересован, только всё равно слишком открыто изучаю.
Слушаю, примечаю. За их небольшой диалог понимаю, что новый знакомый
слишком искренний, очевидно прямолинейный и нисколько не обделенный
самоиронией. Это особенно видно, пока он рассказывает, как по дороге от
парковки разбил телефон, а потом достаёт, чтобы мы могли лицезреть паутину
разбитого стекла, половина которого осталась где-то на асфальте.
Еще он однозначно амбициозный, выстраивающий планы и с легкой руки
готовый посвятить в них даже незнакомца, который делает вид, что ему
безразлично всё на свете, включая чужое поступление на факультет
международных отношений и стремление закончить магистратуру в Нью-Йорке.

— Мы же не познакомились. Я — Тэхён, — такой резкий переход знатно меня

дезориентирует: парень говорил с Чимином, убеждался в том, что тот спокойно
переносит расставание, а следующая секунда — и вот он оборачивается,
смотрит на меня пытливо и складывает руки на столе, как чересчур
любознательный школьник.

— Я в курсе, Эйнштейн, — отзываюсь нарочито равнодушно, продолжая сидеть

вразвалку: пытаюсь…держать марку? — Я — Чонгук.

— Мы с тобой подружимся, Чонгук, — мне заявляют, расправляя плечи и снова

обезоруживая улыбкой. — Я это ещё издалека понял.

— Да ну? — что остается самодовольному болвану кроме усмешки: — И каким же

образом?

29/339
— По кроссовкам.

Что?

— Что?

Голова склоняется к плечу, каскадом спадает густая чёлка:

— У нас одинаковые кроссовки.

Чимин почти лезет головой под стол, пытаясь разглядеть, через пару секунд
убеждаюсь и я:
идентичные чёрные найки с крупной подошвой и синими вставками.

— Моя тётя вчера назвала их отвратительными, — парень не устает поражать.

— Сказала: если увижу кого-то ещё в таких же, это, типа, стопроцентно моя
родственная душа.

Перевожу взгляд на сокурсника, а тот лыбится, понимая, о чем я думаю.

А думаю я о странностях, о которых он предупреждал. Или нет? По-моему,
просто поставил в известность. Мол, будь готов к тому, что:

— Моя тётя никогда не ошибается, — когда новый знакомый завершает свою

речь, я качаю головой и драматично вздыхаю, пока Чимин прямо-таки сердечно
заявляет, как жутко он скучал.

Он же через несколько дней покупает машину и в общее окно тащит нас

заценить. С его другом я держусь всё так же напыщенно ненатурально, ищу
повод поразглагольствовать, «блеснуть» природным красноречием идиотизмом:

— Каждый раз интересно, кто мог купить себе тачку в таком цвете. — Жертва
найдена: в который раз замечаю на стоянке темно-зелёный BMW и решаю не
упускать возможность: — Гребаный лягушатник, а не машина. Надо же так
испоганить.

Парни поворачиваются, чтобы осмотреть.

Тэхён заливается смехом.

Тогда впервые вижу, как его глаза превращаются в тонкие линии, прячась за
круглыми щеками.

— Боже, это же идеально! — он хлопает ладонью по бедру и очень шумно

восклицает: — Я ведь дал ему имя Жан, и теперь, когда ты назвал его
лягушатником, понимаю, что попал в точку!

Смысл его слов доходит не сразу. Обходными путями. Через машинальное

изучение звуков чужого смеха, обилия жестикуляции и всё той же
непоколебимой самоиронии.

— Это твоя машина?

Мне увлечённо кивают.

30/339
— Ты назвал ее Жаном? — Чимин уточняет спокойно и даже немного
оценивающе.

— Ну, классное же имя!

— С чего ты решил, что это парень?

Тэхён пожимает плечами, издали рассматривая свой агрегат, и совершенно

серьезно объясняет:

— Я почувствовал.

Ну, конечно.

Он почувствовал.

«Просто сумасбродный». Да.

Мистер Самоирония, катающийся на болотном катафалке.
Лингвист с кучей языковых учебников и фанат чая.
Неумолимый фанат чая.
Как будто чертов британец.
А еще, как выяснилось, племянник тётки, обделённой вкусом, но не лишенной,
твою мать, дара спонтанного предвидения.

Потому что она оказывается права.

Мы подружились. Буквально за месяц. Крепко.

А где-то на новогодних каникулах я чуть не свихнулся от того, что его нет

рядом, а сразу после — в начале нового семестра — почувствовал, что
задыхаюсь, когда он меня касается.

К тому времени я имел немалый опыт каких-то связей и коротких

недоотношений ради забавы. С парнями тоже было. Несерьезно. Инфантильно.
Эксперимента ради. С друзьями юности мы кутили, напивались и сходили с ума
до такой степени, что безнаказанно лезли друг к другу в штаны. Гордиться
нечем, но те «практические исследования» помогли разобраться в своих
особенностях ещё подростком, просто тогда я не считал нужным ставить кого-то
в известность: до двадцати о любви вообще не думалось, только недальновидно
и пресно казалось, что когда-нибудь я всё равно женюсь, и будут дети, и будет
бизнес, и будет всё, как гласит институт традиционной семьи.
Когда-нибудь потом.
А пока можно получать удовольствие в том смысле, который существует в
головах всей золотой молодежи, к которой я принадлежал.

Так думалось очень долго.

А потом я получил ожог первой степени от касания новоиспеченного друга и был

до смешного обескуражен.
Сбит с толку, шокирован, поражен, что угодно, и ясно понимал поначалу лишь
одно: от первых сознательных лет своей жизни до той самой минуты я
подобного не испытывал.
Никогда.

Первое время ушло на попытки анализировать.

31/339
Свои чувства, свои ощущения, свои эмоции.
Это был короткий период, потому что оценивать что-либо стало почти
невозможно после того, как я начал думать о его желудке.
Смотрел, как Тэхён ест, и представлял, как именно еда спускается по его
пищеводу.
Мне не было противно. Ощущалась лишь готовность стать едой и совершить тот
же путь, чтобы прочувствовать, каково это.

Когда эта мысль пришла мне в голову впервые, я поднялся из-за стола и уехал
домой, забив на все пары.

Думал, что рехнулся.

Одно дело — хотеть зарыться лицом в его волосы или провести ладонью от
лопаток к изгибу спины, но стать едой, чтобы пройти по пищеводу… это меня
напугало. Серьёзно.

Но ненадолго.
Потому что всё во мне развивалось, дополняясь новым, и уже было некогда
размышлять о том, насколько адекватным можно считать меня и те цветы
личного прогресса, заполонившие внутренности.
Они разные, эти цветы.

Желание оберегать.
Не то чтобы он нуждается в этом и не может за себя постоять. Просто родилась
ревностная необходимость: весь мир должен знать, что Тэхён под моей защитой.

Острое намерение видеть его довольным.

Чтобы получал всё, что хочет и необходимо. Чтобы радовался и смеялся, пряча
глаза за пухлыми щеками.

Жадное стремление быть ему нужным.

Так же неистово, как начал нуждаться в нем я.

Кажется, выходит умело прятаться за актерским мастерством и образом

самодовольного пижона, думается, удается тщательно всё скрывать и ничем не
красить обычное поведение.
Я натурально уверен в успехе своего прикрытия.
Постоянно.

И пока сидим в столовой с Чимином, уплетая какие-то горячие круглые

бутерброды из буфета — уверен тоже.

Потом залетает Тэхён, половину пути скользя подошвами по паркету между

столами, и под конец наваливается мне на спину, не успевая вовремя
затормозить более адекватным способом.

Кашляю, прожёвывая кусок, жалуюсь, что он охренел.

А ему как всегда — как с гуся вода.

Часто дышит, жестикулирует, гордо сообщает, что оставил где-то свой телефон.
Мы с Чимином уже не закатываем глаза, не удивляемся: это не первый раз, это
еженедельная проблема, которая никак не решается. Всё, что остается —
уповать на совесть тех, кто находит его смартфоны в аудиториях и коридорах,
32/339
или в конечном итоге благодарить разработчиков за резервные копии,
созданные исключительно и безоговорочно для таких людей, как Ким Тэхён.

Этот самый Ким Тэхён спокойно объявляет, что не сможет пообедать, потому
как у него какой-то серьёзный тест по английскому, и он волнуется настолько,
что кусок в горло не лезет. Что тем не менее совсем не мешает ему забрать у
меня из рук половину сэндвича и помчаться к выходу из столовой.

— Вот же ж наглая морда, — всё, что я могу, это комментировать и бурчать

вслед уже скрывшемуся за чужими спинами студенту факультета
международных отношений.

Хотя, наверное, я даже не бурчу.

Просто застываю с опустошенными руками и медлю всего секунду, прежде чем
смиренно принять действительность и скрыть за будничным видом остро
ворвавшуюся мысль: если бы сейчас вместо бутерброда Тэхён стянул с меня
футболку, нагло забрал кроссовки или беспардонно унесся прочь с бумажником,
моя реакция отличалась бы разве что добавлением к слову «наглая»
дополнительного «очень», а в остальном я продолжил бы точно также допивать
охлажденную колу.

Думая, что у меня всё схвачено.

— Чонгук, — один только голос — и чувствуешь подвох. А после убеждаешься: у

Чимина слишком многозначительный взгляд. — Я тебе сейчас вопрос задам, ток
ты не кипятись. Окей?

Всё еще считаю себя Марлоном Брандо² по части актерской игры, так что ничего
вроде разоблачений, естественно, не жду:

— Ну, пусть будет окей.

Друг дожевывает свой сэндвич, медлит зачем-то.

И только после выдаёт:

— Тебе Тэхён нравится?

Паникую я сразу же. Еще даже толком не разобравшись. На всякий случай.

— Конечно, — держусь, как мне думается, нейтрально, — вряд ли я бы стал

общаться с тем, кто мне не нравится, так?

— Так. Но я имею в виду нравится… ну, больше, чем друг.

Самое время паниковать полноценно и окончательно.

Чимин не в курсе, конечно, но, по сути, он спрашивает, не хочу ли я залезть в
пищевод Тэхёна, будучи предварительно разжёванным двумя рядами его же
зубов?

Разумеется, хочу.

Но отвечаю другое, защитное:

33/339
— Ты с ума сошёл?

Мне не хочется, чтобы Чимин знал.

Подсознательные опасения шепчут и нагнетают: он расскажет Тэхёну, и тот
перестанет воровать твои бутерброды и тормозить, заваливаясь тебе на спину.

— Ну, нет так нет, — друг опускает глаза, комкает прозрачную пищевую
пленку, — не кипятись.

И мне бы замолкнуть, перевести тему, в конце концов, сослаться на дела, но я

болван, который решает переиграть:

— С чего вдруг такие вопросы?

— Ну, мне показалось.

— Показалось?

Чимин небрежно пожимает плечами и кажется теперь каким-то расстроенным.

Мечется взглядом по столу, крошки собирает в кучку, мямлит, не поднимая
головы:

— Просто ты так на него смотришь… Охуеть, как влюблённо.

Я откидываюсь на спинку стула, наверное, слишком резко. Замешкался,

обалдел.
А собеседник, похоже, видит в другом ключе, взгляд на меня и извиняется.

— Говорю же, — добавляет, — мне так показалось.

Замяли быстро. Как не было.

Только разве это победа?
Всё, что я чувствую, оказывается, еще и видно со стороны. Это же самое что ни
на есть фиаско.

Блестяще.

На котором мои финты не заканчиваются.

Новым знаменуется учебный день в конце следующей недели.

Из-за того, что Чимину скучно курить в одиночестве, мы втроём стоим на
парковке, дожидаясь, когда он потушит сигарету. К нам подходит девушка
невысокого роста с обилием роскошных малиновых волос.
Она обращается к Тэхёну. Напоминает о какой-то парной работе по
регионоведению и звучит до неприличия очевидно.

Примерный студент соглашается на ее предложение, мы провожаем девицу

глазами, а после заядлый курильщик не может воздержаться от комментария:

— «Попробуешь мой травяной чай»! Вы слышали? Да она на тебя запала, будь

здоров! Травяной чай, блять!

Тэхён говорит:

34/339
— Это Лиа, — и в очередной раз поудобнее закидывает рюкзак на плечо. — Она
очень напористая. Просто танк, мне бы так уметь.

— И что ты об этом думаешь? — Чимин суетится, пристально глядя поверх

дымящейся сигареты. — Хорошенькая, вроде, не?

— Очень хорошенькая, — с ним полностью соглашаются, толкая какие-то отсеки

у меня под солнечным сплетением, — но, как сказал Овидий: «любовь травами
не лечится».

— Овидий — это…?

— Древнеримский поэт. «Метаморфозы», «Наука любви», «Любовные элегии».

— Видит, что всё это пустым звуком под колеса припаркованных машин: — Не?

— Не, — подтверждает друг детства. — Но я понял смысл. — Выдыхает в сторону

серый никотиновый туман. — Типа, любовь — не обычная простуда, и лекарства
от нее не избавят?

— Это да, но в данном случае я имел в виду прямую трактовку. — Тэхён

объясняется, цепляясь за лямку рюкзака и пряча вторую в легком лакричном
пальто. — В моей интерпретации это значит, что чувства не настолько
переменчивы, чтобы Лиа быстренько переключила меня на себя, потому что
симпатичная и умеет готовить травяной чай. Так что не занимайся
сводничеством, Чимин.

Наш общий друг в ответ только послушно вздыхает, делая последнюю затяжку.
А мне совсем не хорошо. Пытаюсь сообразить и как-нибудь подавить натянутые
струны с их жутким нервным тиком.

— Ладно, можете отваливать, я тушу.

— Блеск, — Тэхён салютует нам обоим и уходит к своему лягушатнику.

Я смотрю вслед, фиксирую взгляд на шее, представляя, как касаюсь ее губами и

обхватываю за талию, сжимая сильно-сильно, пока он не начнет жаловаться, что
ему нечем дышать.

— Что он только что имел в виду?

— А? — друг смотрит исподлобья, затаптывая подошвой труп бывшей сигареты.

— Только что. Овидий, травы. Что он имел в виду?

— Да ничего.

— Брось, — гримаса «не принимайте за дурака», — я же понял, что вы что-то

шифровально обсудили.

Чимин вздыхает.
Чимин прячет руки в дутом бомбере.

— Нравится ему кое-кто, — режет усталым выдохом, — но безответно, так что я

пытаюсь с кем-нибудь его свести, чтобы отвлечь.
35/339
Струны лопаются, царапают ткани слишком резко для того, чтобы я успел
сдержать язык за зубами:

— Я ее знаю?

Ответ простой и короткий:

— Нет.

Радоваться или злиться?

— Она из универа?

Ответ простой и короткий:

— Ага.

Радоваться или зли…

Черт возьми.

Что это всё такое? Вот это — от горла до пояса? Да у меня ощущение, будто я
сейчас сгорю. Натурально изнутри, и не надо представлять никаких драконов.
Тошно и адски неприятно.
Отвратительно! Я стою и наконец понимаю, почему в кино ревность сносит
людям крышу и толкает на ужасные поступки.

— Это кто-то с его факультета?

Череда простых и коротких не окончена:

— Нет.

— А с какого?

Чимин даже не пытается скрыть свой пытливый изучающий взгляд:

— Зачем тебе?

— Хочу на неё посмотреть.

— Нахрена?

Как будто я понимаю! Может, яда подсыпать.

Не знаю.

Просто посмотреть.

— Надо. Так с какого факультета?

— Чего ты за…

36/339
Ну и всё.
Лопается что-то еще, ощутимо обрывается, или загорается, или взрывается.

— Тебе трудно ответить, кто это, блять, такая? — периферийно ощущаю, но

контролировать получается не сразу. — Что за секреты вообще? Почему он мне
ничего не сказал, мы с ним недостаточно дружим или что?

— Откуда мне знать, Чонгук?

Отворачиваюсь ко входу в университет, прыгаю глазами по чужим волосам и

шапкам, стараюсь взять себя в руки:

— Ладно, пофиг, просто скажи, как её зовут.

— У Тэхёна и спрашивай.

Снова ловлю взгляд, уже вижу, как однозначно выражение лица, уже
догадываюсь, что ничего не добьюсь:

— В чем проблема сказать мне, я не понимаю?

— Да чего ты пристал? Какая тебе разница?

Вопрос по живому, по больному, по всему, в общем и частности.

Наверное, из-за него я и сдаю позиции.
Просто потому что.
Потому что что? Жутко расстроен? Да это не то слово. Такое внутри меня
впервые, я слишком растерялся, сбился, испугался.
Вся озлобленная растерянность скатывается по рукам к запястьям, и я делаю то,
что делаю.

Раздраженно бью ладонью по чужой серебристой машине.

— Эй! — Владелец естественно от этого не в восторге. Почти бросается грудью

на защиту. — Полегче, мать твою!

А я что?

Сам не пойму.
Не могу никак освоиться в этой новизне собственного восприятия. Только и
получается, что отвернуться, нервно стягивая волосы вплетенными пальцами, и
застыть вот так — с поднятыми к голове руками и отчетливым желанием
перестать чувствовать.
Как-нибудь по щелчку.

— Да ты, — Чимин меня, конечно, не жалеет, Чимин говорит, что видит: —

Ревнуешь, черт тебя дери…

Мне уже неважно, что он думает. Какая теперь разница?

Внутри сплошная обида. На весь мир. Вот откуда? Минутой назад не было. Так
это и есть ревность? Та самая? Настолько болезненная удавка?

— Он всё-таки тебе нравится! — дотошный друг пользуется отсутствием

возражений с моей стороны. — Я знал, я, блин, знал, нельзя же так пялиться
37/339
просто так!

Да с таким нескрываемым восторгом в голосе, с каким не получали подарки

даже особо эмоциональные гости Опры Уинфри³.

— Охренеть… Вот это да!

Его ликования так и плещутся, бестактно и бурно. Чему он радуется, не имею ни

малейшего понятия. И не берусь спрашивать.
Просто опускаю руки, разворачиваюсь по направлению к своей машине.
Мне тошно и противно. От всего разом.

— Стой, придурок!

Мотаю головой, не оглядываясь:

— Отвали, Чимин, не сейчас.

А он не унимается, кричит вслед:

— Я же всё правильно понял, да?

До машины пару шагов.

Чимин продолжает жужжать, я блокирую.

Уже мечтаю отъехать, потом тормознуть где-нибудь на обочине, подышать,

успокоиться и, может быть, отругать самого себя.

Достаю ключи и едва не роняю:

из пространственной дыры в воздухе передо мной неожиданно вырастает
неугомонный сокурсник:

— Я тебе скажу имя, если ты подтвердишь, что я прав.

— Свали.

— Чонгук, — он вышагивает спиной назад, в конце концов, натыкаясь на мою

машину, — просто «да» или «нет».

Сыграет это роль? Вычеркнет из головы Тэхёна какую-то девчонку? Заставит

почувствовать ко мне хотя бы половину того, что чувствую к нему я?
Исключено.
Но, по-моему, мне не дадут уехать, если я не отвечу.

— Да. — Лови, жонглируй. — Гребаное «да», ты доволен?

Как ни странно, именно таким он и выглядит — довольным:

— Что ж ты мне сразу тогда не сказал, — даже толкает кулаком в плечо, — уже
бы всё в ажуре было!

— Что ты несёшь?

38/339
— Он в тебя влюблён, идиот, а тогда в столовой я хотел почву прозондировать,
чтобы понять, есть ли у него шансы, как ты вообще ко всему этому относишься.
Но ты так отреа…

Дальше не запомнить.

На секунду или больше кажется, что я не чувствую земли.

Как будто ноги натурально не касаются асфальта. Может, это нормально

забывать, что они вообще есть, когда всё разом концентрируется от головы до
пояса брюк — вот в этой области, в каждом ее фрагменте. Там что-то прыгает
туда-сюда, как бы сверху вниз, слишком гиперактивно для моих лёгких, и они
сбрасывают воздух, как лишний вес с воздушного шара, быстрее, чем обычно,
лишь бы не сломаться, не схлопотать удар током от того, что вращается рядом
волчком.

— Алле! — это кричит Чимин. Вроде бы. — Так ты не против?

— Не против чего?

Точно он.

— Таких отношений, глухня!

Тупо мотаю головой усилием каких-то универсальных рефлексов. Против? Да я

буквально живу в его желудке, какое тут может быть «против»!

— Езжай к нему и скажи. — Я же еще не ответил, да? У меня, видимо, всё на

лице написано. — Прямо сейчас, Чонгук, я серьёзно. Ему хреново, просто он не
показывает.

То есть…тоже играл всё это время?

То есть…как и я?

Не верится абсолютно.

А проверить как?
Точно: надо сесть в машину и ехать. Опомнился: обхожу этого буревестника,
снимаю сигнализацию.

Осеняет, когда уже почти захлопнул дверь:

— Чимин! Адрес.

Примечание к части

¹Чил аут – от англ. Chill out – расслабься, успокойся, остынь.

²Марлон Брандо – американский актер и кинорежиссер, по мнению многих
считающийся одним из величайших актеров в истории.
³Опра Уинфри – американская телеведущая, актриса, продюсер, общественный
деятель, ведущая ток-шоу «Шоу Опры Уинфри».

39/339
Глава 6.

Три массивных этажа с синей крышей и просторный участок за

железными прутьями автоматических ворот. Дом Тэхёна меньше того, в котором
живут мои родители, но один только сад оставляет наш скучный пейзаж позади.
Яркий двор богатый, набирающий краски, красит серость еще холодного грунта,
покоряясь началу весны.

Паркуясь, замечаю у крытого гаража единственный в своем роде автомобиль.

Лягушатник прячется за навесом, занимая лишь одно место; другие,
предназначенные для остальных членов семьи, пустуют.

Тэхён выходит в бордовой кофте, почти бежит по лестнице и так же быстро

оказывается у калитки:

— Что-то случилось?

Кофта такая длинная, что касается колен, волосы взъерошены, и вид

откровенный: озадаченный, взволнованный, а я только и могу, что
всматриваться, искать, словно где-нибудь мелким шрифтом специально для
меня написаны подсказки.

— Ничего страшного, просто нужно с тобой поговорить. Ты один дома?

Мне кивают, точно так же изучая, стараясь прочесть намерения, причины,

разъяснения.
Но я отвожу взгляд. Как будто знакомлюсь с домом.
С его консервативным интерьером.

Ореховые стены с россыпью чёрно-белых фотографий, массивные окна за

оливковыми шторами. Повсюду ковры, кожаные диваны цвета виски, а во главе
гостиной, царем над всеми, королевский камин среди целого озера
светильников.
Красиво, умеренно дорого.

Безразлично.
Всё это, на самом деле, я примечаю только после.

Поначалу лишь страшно волнуюсь.

Мало ли что мне сказал его лучший друг.

Говорить о чувствах — не то же самое, что писать.

— Чимин сказал, что тебе нравится парень с моего курса, — осторожно начинаю
не с того, с чего мог бы, не с того, с чего нужно. — Это правда?

Хозяин дома сразу же меняется в лице.

Зачем-то отступает назад.

— Для тебя это ничего не значит, — натыкается пятками на кресло, даже

вздрагивает от неожиданности. — То есть… тот факт, что мне понравился
парень, не означает, что мне нравятся все парни, понимаешь? — Он как всегда
40/339
обильно жестикулирует, буквально машет руками. — Я отношусь к тебе как к
другу, и тебе не о чем беспокоиться, Чонгук, правда.

Сначала внутри всё трусливо трясется.

Мне не хочется даже соображать, разбираться, уточнять, только быстрее сдать
назад и отшутиться, может, сыграть другую сценку, лучше веселую, чтобы
после, когда я вернусь в машину, можно было в голос завыть.

Какого черта, Чимин?

Или это я ничего не понимаю и слышу не то, что пытаются донести? А что
пытаются?

Соображай, Чонгук, и пусть тебе покажется, что получилось:

— Ты думал, я гомофоб и перестану общаться с тобой, когда узнаю, что ты

влюбился в парня?

Тэхён хватается за рукава, натягивает на пальцы.

Сбивает меня широко распахнутыми испуганными глазами:

— Это не так?

— Конечно, нет! — Вот это прямо обухом. — С чего ты взял?

— Ты слишком часто пользуешься словом «педик».

Усмешку сдержать не выходит:

— Наверное, нужно было сразу обозначить, что педик — для меня как бы
универсальное слово для всех козлов, которые не способны вести себя по-
мужски. — Теперь жестикулирую я. Словно на пальцах доказать свою
толерантность куда проще. — Я и не думаю о геях, когда произношу его. То есть
определенно не считаю, что парень, влюблённый в другого парня, автоматом
перестаёт быть мужиком. Ну, согласись, «педик» — супер мерзкое слово, просто
идеально подходит для обзывания всяких мудаков.

Напротив облегченно опускают плечи. Я неосознанно копирую.

— Конечно, нужно было обозначить, Чонгук, — Тэхён присаживается на

подлокотник кресла, — я, блин, думал, ты гомофоб.

— Могу сказать больше: несколько лет назад у меня даже был секс с парнями.
— Наверное, эти вот фразы — прямое доказательство того, насколько я
нервничаю. Иными словами: катастрофически. — Скажу честно: я не был
привередлив.

Тэхён глядит исподлобья, молчит долго, сводит с ума.

— А сейчас? — коротко и быстро. — Сейчас ты привередлив?

Сейчас я прохожу вперёд, сажусь напротив него на подлокотник такого же

кресла цвета виски.

41/339
Сейчас:

— Даже слишком.

Тэхён горбит плечи, я копирую, и молчим мы всю следующую минуту тоже как
будто сообща.
Он смотрит, я смотрю. Пытаюсь прочесть по глазам. А что прочесть, не знаю,
только боюсь страшно и всё заставляю себя думать, будто он врёт, чтобы
защититься, скрыть, и на самом деле Чимин знает больше него. Словно это
возможно, чтобы кто-то знал лучше самого Тэхёна, о ком он думает, и кого хочет
целовать в затылок, и обнимать сильно-сильно, и на весь мир кричать.

Он бы хотел, как я, кричать?

И если да, как смириться с тем, что не обо мне?

Боже. Как только мне пришло в голову, такому самодовольному, приехать,

ничего не успев взвесить!

— Теперь, когда мы во всем разобрались, — начинаю опять же Марлоном

Брандо: словно спокойный как удав и ничего внутри не валится навзничь от
приступа страха, — я ведь тоже могу рассказать?

В ответ лишь коротко кивают.

— Мне тоже парень понравился, — глаз не отводят. — Просто охренеть как.

Я выпрямляюсь, хозяин дома проводит руками по коленям:

— Тебя это напрягает или что?

— А тебя напрягает?

— Что?

— Что ты влюблён в парня?

— Нет. — Первый сет в этом подобии тенниса завершается категорично. Тэхён

резко мотает головой — дополнительное возражение: несколько прядей
успешно приземляются ему на глаза. — Меня напрягает другое.

— Что именно?

— Я влюблён в того, кто не влюблён в меня. — И снова рукава на пальцах,

тянется бордовая туника. — Вот что напрягает.

— И ты точно знаешь, что влюблён безответно?

— Точно.

— Он гей? — Какого ответа я жду? Чего я вообще брожу вокруг да около? — Тот
парень.

— Нет, то есть да, получается, — голова опускается, — я не знаю, Чонгук. — Мой

человек поднимается, убирает волосы с лица укутанной в ткань ладонью. — Хочу
42/339
чая. Будешь что-нибудь?

— Нет.

Он говорит, что вернётся, а у меня ощущение, что всё сейчас рассыпается и

будет сметено хвостом трусости, который, будь он материален, я бы сейчас
держал поджатым.

— Нет, Тэхён, стой, — ловлю взгляд, останавливаю на полпути, — давай

закончим этот глупый разговор.

Брови тут же хмурятся, корпус прямиком ко мне — принять вызов и защищаться:

— Когда он стал глупым?

— Когда я не с того начал.

Подхожу ближе под взгляд, мечущийся от готовности словесно обороняться к

желанию услышать объяснения.

Самое время сжать кулаки, втянуть воздух.

Самое время перестать играть.

— Чимин сказал, что ты влюблён в меня. Это правда?

Тэхён округляет глаза.

У меня сводит живот.

Сразу же.
Потом уже всё остальное: от холодных ладоней до бурлящего кипятка в ушных
раковинах.

Человек, которого я хочу носить на руках, делает шаг назад.

Губы то открываются, то закрываются, выдавая желание что-то ответить и тут

же его подавить.

— Тэхён?

Это что, мой голос?

— Он не имел права говорить об этом.

И мотает головой. Часто-часто.

С усилием? С заверением? Самообманом?

— Это значит «да»?

Мой голос!

— Ничего больше не говори, Чонгук, — хозяин вытягивает руку, тычет в меня

пальцем, а после — на выход в прихожую, — просто… уходи.

Это куда же я от него могу деться?

43/339
— А дальше что?

— А дальше сотри себе память и забудь об этом, — ладони в кулаки, те — как

страусы — к груди и под локти, — просто выкинь из головы, притворись, что не
знаешь. Что угодно. — А шаги постепенно назад, дальше от меня, ближе к
возможности спрятаться лучше кулаков. — Только ничего сейчас не говори, я и
так всё понимаю, не глупый. Просто… иди, ладно?

Так это значит, что… что.

Я ему тоже…?

Нравлюсь?

Вдыхаю слишком много и слишком громко. А внутри — чертов парад!

Регенерация струн! Господи Боже! Затягивается там что-то, натурально
затягивается, как воспаленные царапины в быстрой перемотке вперед: раз и
нет. Ни одной.
Твою мать.
Вот это чувство! Я не знал, что человек так умеет.

Что я так умею.

Хватать и тянуть к себе за руку, разворачивать, ловить за плечи.

Оказывается, умею.
Тэхён понимает тоже. Испуганно сжался, тянет себя назад, хочет возразить,
вырваться, спастись, но я не даю.
Выпускаю только за тем, чтобы перехватить лицо.

И прижаться.

И поцеловать.

Ох.

Ясное дело, я раньше уже целовался. Фыркнул, если бы мог. Сказал бы: ерунда
полнейшая для тех, кто ничего в это не вкладывает.
Я не вкладывал тоже.

Вот до этого момента.

Что это такое?

С головы до пяток заряд, прилив, щекотка, излучение, как это называется?

Ответить некому. Как и дышать. Легкие не успевают сориентироваться,

отказывают на пару секунд, и я без воздуха всё то время, пока они
восстанавливаются.

Отстраняюсь только за тем, чтобы им помочь.

Держу в руках раскрасневшееся лицо, чувствую, какое оно горячее.

44/339
Всё. Я поймал.

Нет нужды подтверждать словами, всё вижу: Тэхён смотрит до чёртиков нежно,
просто неописуемо; его взгляд поднимает мне самооценку до ста восьмидесяти,
пробивая максимальную отметку в сто баллов — та вылетает с треском.

— Ты меня поцеловал.

Какой же он…
Ох, черт.

Я влюбился по уши.
В смысле по атомы.

— Рад, что ты заметил. — Он смотрит, горя щеками, улыбаясь глазами и срывая

выдохи с приоткрытых губ.

Я спускаюсь руками к плечам. Шорохом ткани льну, ползу ниже до самых

ладоней, а он наблюдает, опустив голову, сглатывает, когда мягко черчу
пальцами линии его судьбы, когда откликаюсь всеми частями тела, когда
понимаю, что плавлюсь и сдаю себя полностью вот в эти вспотевшие руки.

Просыпается такое неконтролируемое желание. Такой соблазн, такая тяга

касаться всего, очень-очень много, а я стою, и мне ясно как день: это не то
самое желание, которое годами сопровождало меня при виде чужих
обнаженных тел или тел, облачённых в одежды, которые хочется сорвать.

Это без объяснений и аргументов — другое.

Оно — это «что-то» — тянет пальцы обратно: неторопливо выше до углубления

локтя, и дальше к плечам, откуда мазками по ключицам, шее, а в конце находит
подбородок. Пальцы чертят контуры, красятся, впитывают, начинают оставлять
отпечатки.

— Я о тебе говорил, — Тэхён, оказывается, держал глаза закрытыми. А теперь

распахнул. Ловит, связывает, сажает за решетки из этих вот пышных ресниц.
— Ты мне чертовски нравишься, слышишь? Голова из-за тебя кругом. Думал,
свихнусь.

Я в серо-белом свитшоте, Тэхён кладёт ладонь прямо по центру.

Ведет вниз — к животу, сам за собой же наблюдает. Потом вверх — над сердцем.
Медленно и бережно.
Всё под его рукой вращается заведенным волчком, покалывает, как если кровь
отлила и потихоньку всё-таки возвращается.

— Я постоянно хотел это сделать.

— Ты можешь делать так в любое время, — вдыхаю признание, накрываю тонкие

пальцы своими. — Всё, что хочешь, Тэхён, и когда пожелаешь.

Меня обнимают робко.

Я — сильно-сильно.
Чувствую сердце, вдыхаю запах одеколона, сжимаю крепче и крепче: пока не
45/339
шепчут, что задыхаются.

С тех самых пор не могу отпустить.

Уже семь лет как.

И задыхаюсь теперь в одиночку.

46/339
Глава 7.

— Мы были вместе три года.

Самое время ответить на поставленный вопрос.

— И почему расстались?

Какой будничный вопрос. В костюме для деловых переговоров.

— Он тебе не сказал?

— Он мне ничего не рассказывает о своих прошлых отношениях.

— Зачем тебе о них знать?

— Чтобы понять.

— Тогда вряд ли ты по адресу. — Взгляд сквозь прохожих за прозрачными

стеклянными стенами отцовской аптеки. — Найди того, кто был после меня.
Информатора посвежее.

— После тебя только я. — Даже так… — Так почему вы расстались?

«А почему люди зачастую расстаются?»

Так и хочется закидать вопросами и сбросить в яму пустых ремарок.

Но я сдерживаюсь.

— Он изменил мне.

Ручка щёлкает, осекается.

Впервые произношу вслух.

Как же жалко звучит.

Мерзость.

— Как?

Когда я разучусь машинально усмехаться?

— Спроси у своего парня. Может быть, он вспомнит.

Я не забыл точно.
Помню, хоть и не хочу.
Весь день целиком, короткий мост перехода к ночи.

Вечеринка в общаге, я опаздываю из-за ужина с родителями, Чимина ловлю на

входе, он не знает, где Тэхён, предлагает поискать в комнатах
международников на третьем этаже.
Пробую дозвониться, не выходит, не удивляюсь: это чудо всегда оставляет
телефон неизвестно где.
47/339
Поднимаюсь на третий, заглядываю в двери, спрашиваю, видел ли кто-нибудь
моё всё.

А потом наконец нахожу.

Голого под крупным парнем со спущенными штанами.

Кто-то прижимается грудью к спине, на которой я знаю все родинки. По-

звериному стонет, вдалбливает в матрас моего человека. Моё всё.

Омерзительные толчки, режущие сердце шлепки потной кожи, ледяной ужас с

холодными обескровленными ладонями.

Помню, как внутри всё болит.

Как хочется на воздух — прямо из окна. Сразу в другой мир. Тот, где не надо
чувствовать, можно просто рассмотреть свою память, как алгоритмы в
компьютере, и стереть всё неугодное, всё страшное, всё мучительное.

Ещё я помню, что всё-таки остался в мире этом.

С этой болью и этими воспоминаниями.

— Он объяснился потом?

Ах да.
Ли Богум. Возвращает в реальность.

— Мы не разговаривали после этого.

— Вообще?

— Вообще. — И никакой загадки: у меня не нашлось ни сил, ни храбрости. — Я

больше с ним не виделся.

— Вы же учились в одном университете.

— Нет, я уехал.

— Ты бросил учебу?

— Получается так.

Интервьюер молчит, что-то там анализирует, а мне плевать. Снова никакой

загадки: я сбежал малодушно прочь и мчался трусливо, пока не врезался лбом в
другую культуру, язык и менталитет.

— И когда ты сюда вернулся?

— Два года назад примерно.

— И не попытался с ним связаться?

— Для чего?

— Чтобы узнать, почему он так поступил.

48/339
Я устал.

Бросаю ручку, она гневно стрекочет, отпрыгивая к кассовому аппарату.

— Сколько тебе лет, Богум?

— Тридцать.

— И что, в тридцать не знают, почему люди друг другу изменяют?

Мне на это ничего не отвечают.

Только следующий вопрос тоном, каким читают по бумажке:

— Ты всё ещё на него обижен?

— Уже нет, — очевидно, что вру. — Мне всё равно.

Хочется быстрее закончить разговор, залить в себя пиво и заснуть на диване под
какой-нибудь ночной сеанс.

— У тебя остались какие-то совместные фотографии с ним?

Чего?
Этот парень начинает беспокоить меня не на шутку.

Благо, он это чувствует:

— Я объясню, просто скажи, есть или нет.

— Может быть, — выигрываю возможность получить объяснения.

— Вчера я удалил все ваши фотографии. Безвозвратно. Чтобы заработать

прощение, мне нужно хоть что-то вернуть.

Что он сделал?
Фотографии? Тэхён хранит… плевать.

— И зачем ты их удалил? — предательски фривольное возмущение

просачивается в тон, и я морщусь, разочарованный в самом себе.

— Разозлился.

— Мне нужно постоянно задавать наводящие вопросы? Почему ты разозлился?

— Тебе сколько лет, Чонгук? — чёртов переговорщик парирует обратным

приёмом, но я молчу. Не поощряю. — В твоём возрасте не знают, почему люди в
отношениях злятся из-за тех, кто был до них?

Какой довольный собой, сука.

— Ну, во-первых, даже будь у меня фотографии, я бы их не дал. — Даже под

страхом смерти. Не утрирую. — А во-вторых, очень сомневаюсь, что Тэхён так уж
сильно расстроится, когда узнает, что ты их удалил.
49/339
— Мне нужны фотографии. — Упрямо, тем же гребаным деловым тоном. — Я
могу их купить, если вопрос в этом.

Он серьезно?

— Я похож на того, кто нуждается в деньгах?

— Твой отец берётся за новый проект и заключает сделку с моей строительной

компанией. Я снижу стоимость на материалы, если ты отдашь мне фотографии.

Да ну нет.
Это с ним отец встречался на прошлой неделе по поводу нового филиала? Вот и
сменил подрядчика.
Браво.

— Боже, как тесен мир. — Всё скрываю за черствостью: — Мне нечего тебе
продать: я удалил все наши фотографии на вторую неделю после того, как
увидел, как его трахает другой парень.

— Тогда я хочу, чтобы ты с ним поговорил.

Такое наглое утверждение ставит меня в ступор. На недобрые пару секунд.

— Может, ты составишь список того, что нужно сделать, чтобы я сразу же

начал?

— Если всё, что ты мне рассказал, правда, это многое объясняет. — Связь сдаёт
или он серьезно замолкает, подбирая слова? — Он себя наказывает из-за чувства
вины. Ты ведь даже не дал ему извиниться, когда уехал.

Как меня угораздило вести этот телефонный разговор?

— Да ты, выходит, ещё и психотерапевт, — терпения хватает только на сарказм.

— Если ты действительно не держишь зла, поговори с ним и скажи, что

прощаешь. Помоги ему избавиться от самобичевания.

От чего? Самобичевания?

— Так, товарищ, — бросаю взгляд на настенные часы, выхожу из-за прилавка,

чтобы сменить вывеску, — несмотря на то, что мне нравится слушать, как ты
пытаешься блеснуть даром психоанализа, спешу напомнить, что неделю назад я
пробыл с Тэхёном почти целый час, и его поведение даже близко не напоминало
раскаявшегося парня, не знающего, как исцелить свою грешную душу.
Прекращай играть во Фрейда.

— То есть ты отказываешься?

— А на что похоже?

— На то, что ты всё ещё обижен и ничего не понимаешь.

Может быть, но уверен я лишь в том, что теряю терпение:

50/339
— Если это всё, доктор, можно уже бросить трубку?

— Я тебя понял. — Как подпись поставил. — Спасибо, что помог Тэхёну в

прошлый раз, но сделай мне два одолжения, — позвольте узнать какие: — С
этого момента держись от него подальше и, если случай сведет вас снова,
ничего не говори о моем звонке.

— Конечно, Богум, — даже театрально скалюсь молчаливым зрителям за

стеклянными дверцами стеллажей, — окажи и ты всего одну любезность: не
указывай мне, что делать.

Сжимаю корпус телефона до скрипа, обрывая весь долбаный фарс.

Оставляю вскрытые коробки препаратов с распотрошенными инструкциями и

закрываю аптеку, игнорируя кассовые обязательности.

Уезжаю домой, чтобы залить пивом пустой желудок на пару с коварными

мыслями о родинках, узких запястьях, русых кудрях и глазах, сужающихся до
тонких линий в порывах заразительного хохота.

51/339
Глава 8.

Податливостью родительским прихотям я не отличался до второго

курса университета.

Не то чтобы не уважал, просто умел игнорировать.

А потом.

Потом Тэхён.
Приучил быть внимательным, считаться. Понимать не только себя.
Сделал со мной и внутри меня очень много. До того, как бросить в клетку с
драконами.
После нее пришлось вспоминать все уроки заново.
По заржавевшей привычке продолжать им следовать, даже если выходит с
трудом, когда дело касается моей матери.

Если ей хочется увидеться со мной без присутствия отца, она преисполнена

желанием на него пожаловаться.

В такие дни мне звонят и просят пообедать.

Именно пообедать. То есть в рабочее время, чтобы потом использовать данный
факт в качестве оправдания отцу.
Он же днём ужасно занят. Он же работает.
А вот меня с работой собственная мать ассоциировать ещё не научилась и,
когда хочет, беззастенчиво требует закрыть аптеку и явиться на встречу.
Отказывать бесполезно.
Тогда пробивная натура приезжает сама и тащит, как щенка, туда, куда ей
заблагорассудится.

Сегодня — это небольшой ресторан через две станции метро от моей аптеки.
Мама сказала: «я была там в прошлый вторник, там подают "умопомрачительный
лосось"».
Мама зовет себя гурманом, а на деле просто очень любит поесть. Настолько, что
не брезгует доставкой даже поздними вечерами, чтобы спускаться на кухню,
когда отец уже спит. Он до кончиков ногтей за здоровый образ жизни. Даже
пьет в самых крайних случаях.

Его полная противоположность опаздывает уже на восемь минут, а примерный

сын в сотый раз за полчаса разглядывает помещение.
Слишком белое. Столы и стулья в покрывалах, похожих на больничные халаты.
Неприятно. Отталкивающе.
Я чувствовал вещи куда омерзительней, так что легко смиряюсь, переключаясь
на уличных прохожих за панорамными окнами.
Всех изучил, кроме той, что любит плотно поесть и фанфарно опаздывать.

Отвлекает меня какое-то движение напротив.

Возвращает в помещение.

За мой столик усаживается человек в белоснежной рубашке, заправленной в

чёрные брюки.
Почти что разваливается, принимает нарочито свободную позу, закидывая
локоть на спинку высокого стула. А взгляд вызывающий, с легким прищуром.
52/339
Человек говорит:

— Какие люди.

Человек выпячивает подбородок.

Волосы шоколадные, уложены без особого энтузиазма.

Стиль одежды новый, ухоженные брови, стойкий запах хорошего парфюма и
похудевшее зрелое лицо.

Думал, что вот так сразу, за один месяц, встречи, которых не случалось
годами, — удел исключительно кинематографический.
Высосанный из пальца, подогнанный под сюжет.

А теперь во что верить?

— Здравствуй, Чимин.

— Помнишь мое имя? — брови подпрыгивают с таким явным сарказмом, что

замечание сыпется с них на рубашку. — Удивлён!

Что мне сказать? Что, чёрт возьми, он хочет от меня услышать?

— Ты подкачался, не? — неожиданно. Взгляд пытливый, придирчивый. — Какой-

то ты стал крупный.

— А ты ещё больше уменьшился.

Всё как раньше:

— Остроумие у тебя на том же уровне, — видно, что не обиделся. — Не знаю

даже, хорошо это или плохо.

— И я не знаю.

Правда.

— Когда ты вернулся?

— Давно.

— И сколько же пропадал в Канаде? — Когда меня заметил? Успел

подготовиться? А я ни черта. Он видит, всё понимает: — Твои родители сказали,
что ты умотал в Ванкувер.

— Полтора года.

— То есть в Корее уже до хрена времени, — порицательно качается голова под

звуки сторонней болтовни и клацанья металлических приборов, — и даже не
подумал выйти на связь.

Мне нечего сказать.

Снова и снова никакой загадки: я разорвал связь со всеми, кто имел отношение к
53/339
Тэхёну; Чимин — один из первых — за то, что был лучшим другом того, кого
хотелось выдернуть без остатка, чтобы никаких корней и связующих веток.

— У меня всё стабильно так себе, — это вымышленный сценарий. Тут мне
полагалось спросить, как он поживает. — Пресмыкаюсь перед отцом в клинике.
Он сам выбирает мне пациентов, и я уже дважды облажался на этой неделе.

Бывший друг получил диплом гастроэнтеролога, но я помню, что подобная

медицина — не его.
Чимин сам так решил ещё в пятнадцать, когда отец заявил, что сын обязан
пойти по его стопам.
Воспротивиться, очевидно, не получилось.
А зря.

— Своей ненавистью к этой работе недолго и людей угробить.

Мне неожиданно улыбаются.

Мне говорят:

— Ты не единственный, кто считает так же. — Ясно как день, кого он имеет в
виду. — Ну, а у тебя как дни проходят? Работаешь?

— С утра до вечера топчу полы в отцовской аптеке.

— Закончил универ? — Кивка достаточно? — Восстановился, когда вернулся?

Кивка достаточно.

Мы переходим на другую страницу пьесы.

Лучший друг человека, чьи родинки я иногда всё еще считаю во сне, резко
оборачивается и тычет пальцем куда-то позади себя.
Прослеживаю направление:
из второго зала, наиболее переполненного народом, за одним из столов сидит
девушка в бежевом платье. Чёрные волосы собраны заколкой на затылке в
строгом идеальном бутоне. Мне скромно улыбаются, слегка приподнимая ладонь
с колен — в знак приветствия.

— Это Эния. — Чимин возвращает старую позу, выпрямляется. — Моя невеста. У

нас свадьба через месяц. Ну, — плечи вверх-вниз, — полтора месяца, если быть
точным. Плюс-минус.

— Поздравляю.

Звучу я, наверное, так себе. Но говорю искренне.

— Мы с ней в прошлом году познакомились. Отец считает, я тороплюсь, — лицо

немного искажается, морщится, — но мне, блин, надоело во всем его слушаться.

— Одобряю. — Наконец немного отмираю, вспоминая, что мне тоже можно

двигаться. Что я не совершил никакого преступления. — Глядишь, наберешься
смелости оставить в покое и профессию врача.

— Ну, а у тебя что? — кроют козырной мастью. — Есть кто-нибудь?

54/339
О да.

Двадцать драконов, в клетке с которыми я заперт. Иными словами, сокамерники.

За три года мы с ними подружились — скорефанились — и теперь можем только
сжигать самих себя изнутри, периодически задыхаясь собственным пеплом.

— Нет.

Если этот молодой гастроэнтеролог заглянет в мой желудок, его встретит

сплошная зола. Главное, предупредить, чтобы не испачкал свою белоснежную
рубашку.

— Нет? Тогда кого ты ждёшь?

— Маму.

— Как семья? Всё в порядке?

— Да, Чимин, спасибо.

— А ты?

— Что я?

— Ты в порядке?

Я не в порядке.
Я в карантинной зоне.
Вопреки переводу «сорок дней и ночей», он длится уже три года и пять месяцев.
Сто семьдесят девять недель.
В общей сложности одну тысячу двести шестьдесят дней.

А я — огнедышащий кретин, который ставит насечки на каменных стенах.

Иными словами:

— У меня всё нормально.

И молчание.
Звуки резко увеличивают громкость. Слишком четко слышу все эти трели
столовых приборов и бокалов, скачущие в воздухе, как дотошные блохи.
Это портит настроение окончательно.

Чимин тяжело-тяжело вздыхает: наверное, всё по лицу видит, или по тону,

может, позе — она у меня всё еще скованная, гвардейская, шапки медвежьей не
хватает.

— Сколько уже прошло? Четыре года? — он поднимается, оправляясь. — А ты

как вошёл в роль бескомпромиссного барана, так из неё и не вышел.

Замечание меня отупляет.

Даже волна неприятная по телу — холодно, зябко, омерзительно.

Но я играю. Всё крою кислой усмешкой:

55/339
— Нехилая предъява.

— Ох, Чонгук, — бывший друг поправляет манжеты рубашки, головой качает и

смотрит на меня сверху вниз так… снисходительно, с такой, черт возьми,
благосклонностью! — Проебался ты здо́ рово.

И уходит.

Просто возвращается к своей невесте.

Раз — и нет.

А я так и застыл дураком, идиотом, у которого внутренние трибуны бухнут от

обиды, снизу доверху волосы все разом на дыбы, даже кулаки сами собираются.
Вольным конструктором, безработным палачом, и хочется по столу треснуть,
чтобы звенело, чтобы все остальные замолкли наконец, закрыли свои рты,
перестали стучать зубами!

Мне не нужен чёртов статус жертвы! Я никогда его не выпрашивал!

Но это. Это какой-то баг в традиционном понимании морали.
Мне несложно понять, почему Тэхён вёл себя так, словно я повинен в наших
разрушенных отношениях, но с какой стати Чимин заявляет, будто это я
проебался? Я, а не его школьный друг, посчитавший, что можно лечь под
другого парня и измарать все чувства, которые, как я думал, между нами были!

Солидарность дружбы?

Какой, оказывается, глупой и неадекватной может быть преданность другу,

если выражать ее искажением фактов в его пользу.
Это впечатляет. Настолько, что сама идея дружбы вдруг тоже становится
омерзительна.

Следующие десять минут — в тумане из тучи бессмысленных звуков и десятка

смешанных запахов, а остальные — уже не здесь. Слух и мысли насильно в той
злополучной комнате общежития на гребаном третьем этаже.
Это Чимин. Его вина.
Он потянул назад — в субботний июньский вечер столетней давности, с которого
началась моя личная эпидемия. Внутри скулю и царапаюсь, отбиваюсь, хватаясь
за стены, косяки, дверные рамы, лишь бы не туда, не так, не снова, никогда.

Никогда-никогда.

Спасает мама.
Она не в курсе, как много делает, наконец плюхаясь напротив в яркой
васильковой блузке, с новой прической в виде пизанской башни и жутко резкими
духами.
О последнем сообщаю сразу же, а в ответ отмахиваются, безапелляционно
заявляют: сначала лосось и только после парфюмерные рецензии.

Я говорю и слушаю.
Я жую и заглатываю.
Я пытаюсь.
Но я не здесь.
56/339
 «Ты проебался».

Так нечестно.
Нечестно.
Нечестно!
Я ведь знаю, что это его лично выбранная позиция. Не навязанная дружбой.
Потому что Чимин был там. Тоже искал. Мы столкнулись у лестницы, он видел,
откуда я выходил, видел, где я до этого был, всё видел.

Пытаюсь выбросить из головы, пытаюсь отшвырнуть, задушить, задавить, и

кажется, что успешно, кажется почти натурально, пока бывший сокурсник с
невестой поднимаются из-за стола, пока одеваются, пока идут к выходу.
А когда дверь ресторана за ними закрывается, казаться перестаёт.
Иллюзия успеха тонет в мамином бокале, плещется, когда резко поднимаюсь,
задевая чертову тарелку и опрокидывая на пол нетронутые европейские
приборы.

На улице конец ноября, я не взял куртку. Ничего не взял, кроме срывающих

горло внутренних трибун.

— Объясни мне, какого хрена вы ведёте себя так, словно это я во всем виноват?

Чимин оборачивается, не успевая снять сигнализацию с припаркованной

машины.
Встречает взгляд:

— Никто тебя ни в чем не обвиняет, — слишком неестественно, с кратким, но

заметным отводом глаз.

Моя красная тряпка.

— Я не дурак, Чимин, я чувствую твоё отношение. И его чувствовал. Тебе не

кажется, что это нечестно?

У бывшего друга темно-синее пальто до колен. Он прячет руки в кобальтовых

карманах, зачем-то смотрит в сторону, потом под ноги — мне, себе, миру, и до
меня не сразу доходит: он борется с желанием дать волю.
Чему — прочесть не получается.

— Слушай, Чонгук, — переглядывается с женой, дергает руками — прыгает

подол пальто, — ты смотался тогда в свой Ванкувер, а я здесь бегал ночами в
поисках друга и откапывал его в подворотнях. Так что да, у меня нет никакого
желания сюсюкаться с тобой. Я не хочу снова поднимать эту тему.

А потом глаза в глаза. Слишком резко, слишком похоже на толчок в грудь.

Что он только что сказал?

— О чем ты говоришь?

Чимин опять отводит взгляд.

И опять вздыхает. Молчит, пугает. Собирается бледным паром, низкими
температурами, дурным предзнаменованием.
57/339
В чем дело?

Я не могу прочесть выражение лица, но, кажется, напротив снова сомневаются.

Блуждают глазами, собирая облака пара, дергают ткань в карманах.

Решаются.

Меня убить.

— Он тогда подсел на наркоту, Чонгук, — губы говорят что-то не по теме, зачем

они это говорят? — Здо́ рово подсел, мы его неделями найти не могли.

Кого?

По-моему, у меня голова сама качается, возражает.

Где-то ошибся и не так понял:

— О ком ты говоришь?

Чимин втягивает воздух громко, со свистом.

Царапает взглядом, тонким лезвием сжатых губ.

— Речь… о Тэхёне?

— Нет, — мне язвят, меня режут, — о парне за соседним столиком.

Нет.

Да нет. Это бред какой-то. Наркотики, я понял. Причем здесь Тэхён?

— Это шутка такая?

В ответ мне презрительно скалятся. Бьют в живот глазами, тянут воздух ртом,
не щадят безмолвной грубости.
О ком мы говорим?

— Но зачем ему… я не понимаю.

— Это твое второе имя. — Осекают. Тычут.

Я теряюсь.
Где-то внутри самого себя.
Заблудился в привычной клетке с драконами, хотя знал наизусть все углы.

— Какие наркотики! — очень громко, очень возмущенно, очень пытаюсь

прочесть по чужому лицу, распознать жестокую шутку. — С ним всё было
нормально, он… — нет, такого просто не может быть. — С чего ему по…

— Ты его бросил, Чонгук. — Съедают мои буквы, мои потуги. — Умотал в Канаду
и вырубил телефон. — Грызут. — Ты думал, он будет радостно хлопать в
ладоши?

58/339
— Он мне изменил, Чимин, замечательно проводил время, трахаясь с каким-то
парнем! — послушай же меня, проснись, эй, ты не прав, ты всё выдумал! — Что
ты несёшь! Он не мог из-за этого… подсесть на наркотики. Это бред какой-то…
этого не может быть…

— Господи, Чонгук, ты просто смотался, ни в чем не разобравшись. Так нравится

роль жертвы?

На последних словах двадцать драконов плюются оранжевой разрушающей

кислотой.

Во мне разгорается чёртов огонь:

— Я посмотрю на тебя, когда ты найдёшь свою будущую жену под другим

мужиком! Расскажешь о своих ощущениях!

Кажется, Чимин не злится.

Нет, хуже. Он разочарован. Разочарование сыпется с бровей вместо прежнего
сарказма.

Мне говорят:

— Иди нахер, Чонгук.

Снимают сигнализацию, открывают водительскую дверь.

В любой другой день и час я бы развернулся и ушел первым, чтобы не выглядеть

жалким идиотом, оставленным на дороге. Но сегодня я разрываюсь от спазмов,
набежавших страхов и хромых попыток сопротивляться и возражать.

Внутри меня сплошные уговоры: разговор — фикция, издевка, дразнилка.

Так ведь?

А губы перечат:

— Чимин, стой. — Он послушно замирает, хлопает пассажирская дверь: невеста

спряталась под металлической крышей.

— Всё, что ты сказал… Это правда?

Ко мне оборачиваются лишь наполовину. Все ответы дают глазами. Строго,

коротко, безжалостно.
Нелепая странность, странная нелепость.

— Как он сейчас?

Что за никчемный вопрос.

— Он прошёл курс лечения, уже год без рецидивов.

Кости — собаке.

Хлопает дверь, рычит на меня двигатель.

Я хочу кричать ему вслед, кричать на всех, пытаясь что-то доказать.
59/339
Что именно?

Я не виноват, ни в чем, у меня же была причина, я ведь…

Не было. Была!
Что?

Не получается закончить мысль. Совсем. Она ускользает, обрывается вместе с

паром, дохнет без воды, меня лихорадит. Почему вдруг так холодно, ноябрь же,
снега даже нет, откуда это всё? Пальцы как из морозилки, ноги — будто босой,
окоченевший.

Слова. Слова. Слова.

Крутятся в моей голове, но они не мои.

Чьи они?

Наркотики!

Почему? Зачем они ему. Что произошло?

Слова. Слова. Слова.

Крутятся всё так же и по-прежнему не мои.

Чьи?

Ли Богум. Его голос! Говорит о чувстве вины, о том, что Тэхён себя корит.

Но разве можно из-за этого… Да нет же, нет. Тэхён и наркотики? Бред какой.

«В подворотнях».

Темные узкие переулки возле мусорных баков?

Чушь.

Чьи-то мерзкие пальцы тянутся к…?

Липа, ересь… цапает изнутри раскрашенная серо-чёрным мысль.

Меня рвёт на кроссовки.

Крупная подошва, синие вставки.

Чёрные найки, заношенные до дыр.

60/339
Глава 9.

Меня пытает воображение.

Высокое качество, высокое разрешение.

Засыпаю, просыпаюсь, не замечаю, как темнеет, как гаснут окна в домах
напротив.

Темнота — это «подворотни». Узкие переулки возле мусорных баков. Я их вижу с

того момента, как просвистели шины чиминовой машины.
Перед глазами грязный асфальт, мутный взгляд в никуда.

Он дышит и смотрит мимо. Меня и мира. Мимо светящейся натуры, верящей, что
по кроссовкам можно определить соулмейта.

Вижу людей, которые подходят к нему, тянут за ноги и гогочут, брызгая

проспиртованной слюной.
Вижу руки, грязные руки. Они бьют его по щекам, сжимают подбородок.

Мерзкие пальцы тянутся к джинсам. Синим джинсам, которые он сильно

затягивал ремнём, а я терпеть не мог за то, как долго их приходилось снимать.
Они пытаются расстегнуть ремень, стянуть мои нелюбимые джинсы, противные
рты пыхтят, отвратительные руки сотрясают тело.
Такое податливое, тряпичное, беззащитное.
Он не сопротивляется. Он не понимает. Не чувствует. Наверное, видит ночное
небо в узком проёме между зданиями и думает, что оно его поглощает.
Чужие руки переворачивают на живот, словно куклу, расстёгивают свои ремни.
Меня нет рядом, чтобы выжечь их до черной мажущей пальцы муки.

Меня пытает воображение.

Высокое качество, высокое разрешение.

Постоянно тошнит, я мечусь по кровати, скулю и колочу подушки.

Снова засыпаю, снова просыпаюсь, не замечая, как сам собой гаснет ноутбук, на
котором была открыта запретная папка. Я ее истерзал, высосал до краев, и
теперь компьютер сдался, выцвел, потух.
Руки сами тянутся к телефону, находят среди смятого одеяла, ослепляют глаза.
Пальцы скачут, заходят в галерею, прокручивая альбомы, добираются.
Впервые за три с половиной года прикасаюсь к экрану поверх папки «скрытые
фотографии».

Изображения ползут к зрачкам, снуют через два узких отверстия в роговице,

разбредаются повсюду, изводя до дрожи. Жадно глотаю оптические иллюзии,
одну за другой, а внутри — всё тот же бессмертный волчок, носится по
проезженным трассам внутренней арены, не дает больше спать.

Не знаю, сколько часов я разглядываю.

Не знаю, по какому кругу.

Замечаю время — на экране застывает одна конкретная фотография.

Её сделал Чимин, пока мы не видели.

61/339
Тэхён лежит головой на моих коленях во время перерыва между парами, я
держу его учебник в руках и экзаменую, называя слова по-корейски, чтобы он
перевёл их на английский.
На мне как всегда спортивные штаны и толстовка, Тэхён — в рубашке цвета
абрикосов и светло-голубых джинсах. На лице комичное выражение
принудительной сосредоточенности, а губы смешно поджаты: хозяин сам на
себя обижен за то, что не может вспомнить перевод.

А я помню.
Всё, что произошло после застывшего кадра.
Всё, что случилось за несколько часов до него.

У Тэхёна никогда не было секса с мужчинами.

Первый раз, когда мы попробовали, он потребовал, чтобы я прекратил. Сказал,
что больно, признался, что чертовски не любит боль. Даже самую безобидную.
Не так, как все, а ревностно, нестерпимо, с самым низким из существующих
болевых порогов. Боль его раздражает. Пугает. Отталкивают татуировки,
пирсинг, хоккей, боевые искусства, всё, где есть ее легкая тень, едва уловимый
призрак, крохотный обязательный элемент.
Я предложил поменяться местами, подстроиться, делать, как он захочет, как
для него будет лучше. Но он отказался.
Стал думать, что непременно разрушит наши отношения.

Их начало было громким, шумным, не лишенным вспыльчивой ругани. Я спорил,

доказывал, объяснял: да, мне хотелось его целиком, со всем, что в нем есть, так,
словно во мне волчья натура и нужно поставить метку на выбранном человеке,
но никогда и в мыслях не было на этом зацикливаться. Повторял и повторял, что
слишком влюбился, и ни в одном из сценариев отсутствие секса не отбивало мое
желание называть Тэхёна своим, заявляя об этом Вселенной.
Пришлось говорить по десять раз, насколько мне непринципиально, что когда
придет, тогда придет, и я не против ждать, не заводить разговоров и вообще по
этому поводу не заморачиваться.
Мы ругались, но он всегда успокаивался. Всегда. А я — точно так же всегда —
находил тучу других способов заставлять его дышать чаще обычного.

За день до того, как родился снимок, нашим отношениям исполнилось два

месяца. Мы приехали ко мне домой и повторили алгоритм действий, ставший
привычным посреди учебной недели.
Он сидел несколько часов за домашней работой, потом я заставил посмотреть со
мной кино, как всегда заснул на середине, а проснулся на титрах, разбуженный
прикосновениями нежных пальцев.
Мы легли в постель в начале двенадцатого, и я его целовал. Как всегда. Много,
долго, до обилия слюны и ваты в собственных ногах. Потом спустился ниже
губами и языком, исключая боль, кутая только блаженным мычанием.

Прежде чем выплеснуться, он меня прервал.

Сказал, что хочет. Что я могу попробовать ещё раз.

День с той фотографии — это продолжение ночи.

Красивой, сладкой, мокрой.
Изменившей мое восприятие интимной близости.

Когда Тэхён стонал, у меня сносило крышу. Буквально и навсегда. Мне тогда
62/339
подумалось, что я слышал в жизни немало стонов, но никогда среди них не было
настолько острых, препарирующих, переворачивающих всё с ног на голову по
закону обратного волшебства. Фактически я был внутри него, а казалось
совершенно серьезно, что это он лезет в самую суть меня, глубоко-глубоко, как
на луне, впиваясь в кратеры флагом со своей подписью и изображением.

Вспоминать секс с ним хуже всего.

Это слишком яркие иллюстрации того, насколько моим он был. Как много я
значил, если один-единственный имел дозволение видеть его доверчивое
откровенное тело и сочинять на ходу тьму безобразных, но искренних метафор.

— Ты сейчас как добровольно раскрытая раковина с обнаженной душой. В

центре морской пены.

— Чонгук, заткнись.

— Не нравится?

— Нравится. Поэтому и заткнись.

— Почему, если нравится?

— Потому что у меня уже вода остыла из-за тебя.

— Еще пять минут.

— У тебя уже сотня снимков, иди пока их просмотри.

— Две минуты.

— Нет.

— Одна.

— Чонгук.

— Пятьдесят секунд.

Какое большое обладание для человека, у которого теперь во владении не

осталось ничего. Ни одной клетки или кванта. Только прозрачные воспоминания
в сладком фруктовом запахе пены для ванны.
Лопаются пузыри, мараются новыми образами.
Кошмарные тени лезут из подвалов воображения противными пальцами
похотливых пьяниц, пытаются стянуть одежду, наваливаются, чтобы
вдалбливать. Крушить, осквернять, пачкать.

У меня больше нет сил… даже блевать.

Желудок болит, давится сажей, меня разрывает на части.

Корю себя за всё.
За то, что уехал, за то, что оставил, за то, что позволил выпасть из меня и упасть
в тёмные переулки.
Я обвиняю себя.
Я вслух сам с собой: нужно было терпеть.
63/339
Остаться и терпеть.

Может, ему и не пришло бы в голову вредить себе, если бы я нашёл силы

поговорить и услышать, как он потерял ко мне чувства, как извиняется, что не
сказал раньше.
Даже если бы он не извинился.
Я бы выдержал.
Да?
Заставил себя.
Сделал всё, если бы знал, что может сотворить с ним чувство вины, что оно
потащит в темноту ползать, пока близкие не выдернут слишком ярким светом
коридорных ламп и больничных халатов.
Я должен был защищать его, даже когда он предпочёл всё оборвать.
Должен был, потому что выбрал. Река не меняет направления, даже если на ней
не осталось кораблей. Так?
Мы расстались, но я бы всегда оставался поблизости, ходил по пятам и дышал
драконьим пламенем, превращая в пепел все наркотики в городе. На всякий
случай. Простая профилактика.
И никаких Тэхён и реабилитационный центр.
Узких переулков, грязного асфальта, мутного взгляда в никуда.
Почему я их вижу? А вдруг их не было? Пожалуйста. Чимин сказал «откапывал в
подворотнях»? Ведь так он сказал? Я запомнил, я ясно это запомнил. Врезалось,
расцарапало, вбилось. Пусть преувеличиваю. Пусть раздуваю. Пусть только
Тэхён и чай.
Тэхён и видеоигры. И слова, и пибимпап, и бессонница, и фильмы-катастрофы, и
дети, и Imagine Dragons, и караоке.

Никаких пыток!
Пусть!

А всё заново, всё зациклилось.

Высокое качество, высокое разрешение.
Засыпаю, просыпаюсь, не замечаю.

Я совсем не там, где мне следует быть.

Осеняет?
Пробивается через долгие угрызения?

Мне нужно бежать.

Из дома. В холодный салон машины.
Да?

Мне нужно ехать. Куда?

Он теперь… живет с Богумом?
Боже, какое неприятное чувство.

Мне нужно позвонить.

Да?
Чёртовому фигляру в костюмах от армани.
И тратится четверть часа — нахожу его номер в журнале вызовов.
Набираю три раза, висну на линии до победного: оператор проявляет
инициативу и прекращает парад длинных гудков самостоятельно.
64/339
Номер Тэхёна удален почти четыре года назад.
Должен остаться Чиминов. Всё тот же? Не сменил?
Мерзкие монозвуки раздражают, секунда за секундой, пока наконец не
прерываются до хрипоты сонным голосом.

Знакомым голосом.

— Чимин! — я врываюсь в глухую тишину своего салона. — Можешь дать мне

адрес Тэхёна?

— Чонгук? — ох, я забыл, что нужно представляться. — Какого хрена? — тон уже
не такой скомканный и нейтральный. — Ты видел, сколько сейчас времени?!

Нет, а сколько?

— Мне нужен адрес.

— Почти три часа ночи, придурок, чег… — где-то там отголоски, шорох, тени
звуков, до которых мне нет никакого дела, — всё в порядке, Эн, спи, я сейчас
вернусь…

— Он уже не живет в доме дяди?

— Не живет, — шуршат тапочки по полу, мне слышно внутри металлического

футляра, — но я не дам тебе адрес.

Зубы стискиваю на рефлексах:

— Кем ты себя возомнил?

— Другом, Чонгук, хорошим другом, который совсем не хочет втягивать Тэхёна

туда, откуда его оказалось чертовски сложно вытащить.

— Мне просто нужно с ним поговорить, просто… — ладонь жестикулирует, я

забыл, что никто не смотрит, никто не видит, никто не знает, как это тяжело, —
нормально закончить, понимаешь? Я не хотел, чтобы всё так вышло.

Связь заполняется громким шорохом смятых газет: так шумно дышит мой
бывший друг.

— Всё… не так просто, — заминается, подыскивает слова. — Я не знаю, как он

отреагирует, если ты опять покажешься. Он держится уже тринадцать месяцев,
не порть ему жизнь. Не лезь.

Так много хочется на это сказать.

— Я с ним уже виделся. — Но сдерживаюсь. — Несколько дней назад на…

— Знаю.

Удивляться нет смысла. Это же, мать их, лучшие друзья.

— Он был в порядке, значит, будет в порядке, если я поговорю с ним ещё раз.
65/339
— Он никогда не в порядке, когда дело касается тебя.

— Твою мать, Чимин! — да что ж такое, что он заладил, почему он такой

безжалостный, убивающий, препарирующий! — Я не в порядке, понятно? Ни
хрена не в порядке все эти годы, и мне не следовало… я понимаю, что не
следовало оставлять его так… без шанса всё объяснить, но ты должен понять: у
меня сердце разбилось, понимаешь? — Понимаешь? Во мне кипят все
восемьдесят процентов воды, из которых я состою. — Как в гребаных книжках,
Чимин, я хотел сдохнуть, тупо сдохнуть, я… творил полную хуйню, знаешь, я
даже… — это бессмысленно, это не по делу, это: — Неважно, это всё уже
неважно. Я думал, ему плевать, и он веселится, и получает удовольствие от
жизни, откуда мне было знать, что его всё это грызёт, что всё… что всё… так…?
— Как вообще можно такое предвидеть? Что я сделал неправильно? Ушел,
сбежал, спасался? Когда стал тираном, когда стал виновным? — Я не могу найти
себе места, я схожу тут с ума, мне просто нужно поговорить с ним, объясниться,
понимаешь?

Сказать, что прошу прощения, сказать, что прощаю.

Чтобы ему стало легче — всё на свете, всё без разбора.

— У тебя кто-нибудь был после него?

— Что?

Я услышал с первого раза, но не понимаю, зачем спрашивают.

— Отношения были после Тэхёна?

— Причём тут это?

— Были или нет?

— Нет.

Кого я могу впустить, если место занято?

Кому могу довериться, если нет во мне больше спектакля с таким названием?

— У тебя еще есть чувства к нему?

Глаза закрываются сами. Сама опускается голова. Кожаная обивка руля

холодная, действует как компресс.

— Это не имеет значения.

— Для меня имеет.

На самом деле, этот вопрос — жертва лабораторных экспериментов.

Под действием времени и сильных химических реакций он мутировал в
риторический. Ответ не требуется ввиду крайней очевидности. Такой же яркой и
неоспоримой, как сообщение о том, что я брюнет азиатской внешности.

— Да или нет?

66/339
Тишина виснет тяжелая, неприятная, от такой ноги мерзнут.

— Да.

Совсем нетрудно, выходит, признаться вслух.

Даже если после повышают голос:

— Почему ты раньше не решился с ним поговорить? Чего ты тянул?

Ответить могу со смирённым отчаянием, которое единственное мне и остаётся:

— Очень надеюсь, что тебе не придётся пережить измену и ты никогда не

поймёшь, почему я не говорил с ним после этого.

— Как хочется огреть тебя чем-нибудь! — Чимин цыкает. А мне не понять

почему. — Я надеялся, что ты хотя бы не так сильно втрескался, чтобы жить с
этим дерьмом в башке всё это время. — Что такое «втрескаться»? Хорошо спать
и не помнить точное число родинок на спине? — Он живет в Отсане, в третьем
блоке, квартира четыре-восемь-четыре. Только подожди до утра.

Хорошо. Да.
Лишь одна проблема:

— Я не могу.

Если вернусь домой, меня стошнит.

От вины и собственного воображения.

Высокое качество, высокое разрешение.

67/339
Глава 10.

Неважно, как я паркуюсь и как ищу его квартиру.

Важно, что массивная дверь с электронным кодом служит единственной
баррикадой, которой оказывается достаточно, чтобы я стушевался.

И вот мальчик стоит у лифта.

Взрослый трусливый мальчик.

Дело не в отсутствии храбрости, необходимой для защиты посторонних, и

далеко не в той ее разновидности, что предполагает импульсивный порыв
немедленно бросаться в схватку с драконом для вызволения принцессы или
принца.
Подобных видов смелости во мне навалом.
Наверное, это стало понятно ещё в детстве, когда я закрыл мать своим
семилетним телом, чтобы пасть громадного ротвейлера сомкнулась на моем
запястье вместо её.
Защищать — программа вверенной мне сущности, и очевидно, что больше всего
она задействуется рядом с теми, кого я успел полюбить. Но даже если бы сейчас
спонтанно родилась потребность ворваться в горящий дом для спасения
незнакомцев, я бы непременно помчался, не раздумывая.
Тэхён часто становился свидетелем ситуаций, где я встревал и лез в сторонние
конфликты, неспособный пройти мимо. Как провоцировал драки, как переходил
на оскорбления.
Видел и называл «ревностным борцом за справедливость, который не обделён
горячностью, зато полностью лишён дипломатии».
Называл, но ни разу не просил остаться в стороне, не сдерживал, говоря «это не
наше дело». Знал, что тогда я буду весь оставшийся день заморачиваться,
съедать себя чувством вины и не находить места.
Поэтому он поступал иначе.
Вмешивался сам. По-своему. Вставал передо мной, остужал пыл скандально
брошенного «эй, вы!» и общался.
Общался.
Это он умеет. Говорить. Воздействовать словом.
В трёх случаях из пяти там, где я бы завершил конфликт разбитой губой и
стертыми костяшками, он сводил ситуацию на нет, умудряясь получить от
оппонентов пару виноватых улыбок в ответ.

Горячая необдуманная смелость, врожденная храбрость, острое чувство

справедливости. Во всем этом я никогда не знал лишений.

Взрослый мальчик трусит перед чувствами.

Поначалу их в моей жизни значилось катастрофически мало. Всего-то пару

ощущений, которые лень было брать в расчёт, а потом, в девятнадцать, я словно
повзрослел экстерном.
Начал гореть до изнеможения, превратившись в эмоционально переполненного
мужчину с инстинктами, сконцентрированными вокруг одного человека.

Любовь, обожание, переживание, совестливость, вожделение, уважение,

собственничество, преданность, раскаяние, тоска, почтение, доверие,
поклонение.
68/339
Только часть того, что обрушилось, заволокло и оглушило, когда я повстречал
Тэхёна.
Осознавал, усваивал постепенно и со временем признал абсолютно всё. Свыкся и
добровольно себя посвятил.
Думал, ничего никогда не изменится.
Он будет моим, я — его, потому что мы пара, потому что это очевидно, потому
что как же иначе, я же…

Люблю. Восхищаюсь. Боюсь. Стыжусь. Хочу. Млею. Ревную. Посвящаю. Виню.

Скучаю. Обожествляю. Исповедуюсь. Повинуюсь.

Наивный мальчик, который слишком.

Слишком всё.
Слишком опешил, когда все эти чувства без отдачи подступили к горлу, вылезли
через рот и обвили шею стальной лианой. Она тоже слишком. Слишком тяжёлая.
Слишком холодная. Слишком прочная.
Этот металлический ошейник — и есть мой страх.
Чувствовать вообще и чувствовать в одиночку.
Это как плен, а я и есть принц, запертый в башне. Только драконов двадцать, и с
каждым мы на короткой ноге.

Двери — это боль.

Три с половиной года назад я наоткрывал их достаточно.

Сегодня ассоциативно тащит туда.
И снова вижу Тэхёна.

Как он жмурится, как его лицо тонет в подушке.

Вижу какого-то парня.

Как он сотрясает кровать, как прижимается слишком страстно.

Только теперь у него новый облик. Аристократическое лицо, густые волосы с

пробором строго посередине. Я и имя знаю. Ли Богум. Серьёзный,
самодостаточный, успешный. В деловых костюмах и надёжностью,
расфасованной по карманам.
Сейчас стыдно.
Сейчас впервые понимаю, что никогда не рассуждал, кто именно нужен Тэхёну,
упорно ставя на самого себя. Если бы тогда хоть раз задался подобным
вопросом, удалось бы что-нибудь сохранить?
Кажется, что нет. Ведь если я не тот, кто с самого начала был ему нужен, если я
не пара, как самоуверенно считал, спорь или сражайся, а борьба за воздушный
замок, в котором ничего нет, кроме иллюзий, будет дурной и бессмысленной.

Я не его пара.
Он не мой человек.

Всё логично, правда? А ощущение, что понял это только сейчас. Вот тут, у
лифта, в паре метров от двери. Так странно, но впервые для убеждения
«измена — восьмой смертный грех» внутри меня вдруг находится…
снисхождение? Да. Как и к любому другому греху.
О чем я думаю?
69/339
Какие делаю выводы?
Почему они такие новые?
Радикальные. Например, выходит, что Тэхёну было несложно отдать себя
другому, потому что он не видел меня таким, каким видел его я. Он изменил
мне, но не изменил себе. Вот что важно. Вот что ново и… правильно?

Такие умозаключения видят Свет впервые. Как и любые новорожденные, жутко

кричат, разрывая виски и затылок. Люди говорят, рождение — всегда благодать,
а сегодня это ложь. Сегодня мне становится хуже.
Сегодня я вроде как понимаю, что стою перед дверью, за которой человек,
которого я годами считал своим, теперь в других объятьях. Под защитой
настоящей пары, настоящего оборотня, которому уже точно никогда не изменит,
потому что это не предусмотрено самой природой их уз.

Прежде чем развернуться обратно к лифту и сбежать, окончательно понимаю,

что всё это время неправильно расшифровывал свою сущность.

И как я сразу не догадался?

Почему во мне постоянно такие высокие температуры, отчего закипает кровь и

плавятся все органы, почему, будучи пригвожденным к земле, меня преследует
чувство, словно я когда-то летал. Почему живу в клетке с огнедышащими
существами и почему единственный, в ком они видят своего.

Ответ очень простой: потому что дракон. Порождение горячего, солярного

полюса.
Значит, и вывод тривиальный: я никогда не был оборотнем.
Казалось, но нет, никогда.
На деле всё прозаично, как в любой драматичной сказке. Нищий влюбился в
принца, русалка — в человека, пришелец — в землянина, дракон — в вервольфа.
Влюбился и решил, что может заменить его пару. Забыл, глупый, что река течёт
на Север — в заснеженные леса, где по мерзлой земле бродят громадные волки,
всегда преданные только своим партнёрам.

А вот он я. Рехнувшийся, несущий чепуху, формирующий образы

информационных символов на черепной коробке. «Внимание! Хрупкое!»,
«Боится влаги!», «Соблюдайте температурный режим!», «Тропическая
упаковка», «Осторожно! Нужна специальная утилизация!», «Recycled Recycled¹».

Ответ простой, вывод тривиальный, заключение банальное: я не могу позвонить

в эту дверь.
Не могу поговорить с ним сейчас.

Завтра.

Я сделаю это завтра.

Да.
Попрошу встретиться где-нибудь, и он не откажет. Он добрый оборотень, уж я-
то знаю. Только доброта и может заставить увидеть в драконе партнёра. Пусть и
ненадолго.

Я вызываю лифт.
Двери открываются, гремят в этой ночной тишине, такие гостеприимные,
приглашают зайти.
70/339
Захлопываются снова, обиженные и шумные: я не двигаюсь с места.
Я не могу уйти.
Стою и сражаюсь с магнетизмом. Стою и не могу справиться. Меня тянет к этой
чертовой двери. Меня тянет к. Это жуткое чувство. Мне очень. Очень больно
внутри. Хочется лежать в ногах и скулить, шептать, бормотать.

Я так люблю тебя.

Если бы ты знал, как я тебя люблю.

По-моему, я болен.
Это не психиатрия.
Я не знаю, что это. И лекарства тоже не знаю.
Я никому не рассказывал. Может, со всеми происходит то же самое, что со мной.
Может такое быть? Если любовь выглядит именно так, меня не удивляет, почему
ее выдерживают только бумажные персонажи. У них чернила заменяют кровь и
чёрные кляксы вместо сердец.
Я хотел бы продать себя в издательство, чтобы там выжали из меня всё, что
смогут, и, возможно, хорошо на этом подзаработали.

А пока квартира четыре-восемь-четыре.

Касаюсь горячим лбом прохладного железа, осторожно опускаю ладонь на ручку

двери. Представляю, как он ее касался. Какая у него была ладонь: тёплая или
холодная. Носит ли он перчатки или всё также натягивает рукава на тонкие
пальцы?

Хочется лежать в ногах, и продолжать скулить, и беспрерывно шептать.

Вернись ко мне.
Я больше не злюсь, я больше не обижаюсь. Я хочу, чтобы ты был счастлив.
Пожалуйста, полюби меня снова, пожалуйста, пусти в свою постель, чтобы я
смотрел, как дрожат ресницы, пока ты спишь, пожалуйста, пусти к себе на
кухню, чтобы я мог испечь для тебя оладьи, пожалуйста, прогони того, другого,
пожалуйста, дай мне тебя обнять, чтобы я с ума сошел от счастья и стискивал в
ответ, пока не начнешь жаловаться, что нечем дышать. Пожалуйста, волк,
полюби дракона. Он тебя умоляет.

Я уже позвонил в дверь?

Боже, да, я позвонил. Не заметил когда, не понял как.

Сердце колотится, блуждает испуганно где-то в лабиринтах ушных раковин,

мешает прислушиваться к тому, что происходит за железными баррикадами.

Писклявый щенячий лай.

Я забыл, что у него теперь есть собака.
Бигль возмущается, пытается запрыгнуть на дверь, царапает поверхность
лапами.

Если бы Тэхён не поехал за ним в тот день, мы бы не встретились.

Если бы я не остановился подышать карантинным хвойным лесом, он бы не
обогнал меня на шоссе, чтобы потом припарковаться на обочине.
Ему захотелось собаку.
71/339
Мне — пару минут чистого воздуха без движения.
Это то самое, что свело нас?
Странно?
Очень.
Но я подумаю об этом позже.

Сейчас шаги, и сердце в пятки, а потом обратно, и органы для него вроде
преград по типу тех, что бывают в старых игровых автоматах с надписью
«пинбол».

Коротко пищит электронный замок.

Когда дверь открывается, я уже пойман. Как зверь, что застигнут врасплох и
ищет способ уцелеть, в неконтролируемом жадном порыве на всё обращая
внимание.

Отсутствие сна в удивленных глазах. Взъерошенные волосы, их оливковый цвет,

рожденный неполным освещением прихожей. Чёрные брюки по типу моих
спортивных, как свободно они сидят, как частично волочатся по полу, как
просторная тусклая футболка велика и стара, пока свисает небрежно с плеч.

Давным-давно у меня была такая же.

Тэхён носил ее, когда оставался в моей квартире.
Её я снимал с него в ту ночь, когда мы впервые занялись любовью.
Я снимал ее много раз.
Такую же темно-синюю, только не настолько выцветшую.

— Чонгук…?

Чонгук.
Всё верно.
Взрослый трус, напуганный зверь.

Шесть букв опять прямо мне в грудь. Я должен успеть поймать в полете и
задушить в своем кулаке.
Но даже не пытаюсь.
Бессмысленно.

— Тэхён.

Примечание к части

¹«Recycled Recycled» - символ, который обозначает вторичную переработку; с

англ. можно перевести как «переработанное сырье». Аллегория на
реинкарнацию.

72/339
Глава 11.

Его пёс продолжает лаять.

Старается приблизиться к моей обуви, тушуется, отскакивает чуть назад,

пытаясь обозначить границы охраняемой территории.

Так и хочется сказать: расслабься, парень, принюхайся — у нас один хозяин.

И он, наш общий владелец, смотрит больше, чем удивленно, меньше, чем
испуганно. Что-то сражается в бодрых чертах, лишенных даже тени сонливости:

— Что ты здесь делаешь?

Я здесь дышу.
Всё.
Остальное напрочь забыл.

Мне кажется, я обдумывал разговор поэтапно, даже репетировал под фоновый

ритм двигателя и импровизированные прожектора фонарных столбов где-то на
автомагистрали.
Всё исчезло, едва открылась дверь.
Наверное, еще когда пискнул замок.
Был сценарий — электронными данными на роговице — а теперь нет. Взломали
посредственный мозг, удалили, пустили вирус, и теперь он, крадущийся и
липкий, стекает по затылку, маскируясь под холодный пот.

А Тэхён не ждет, переступает порог, берет неугомонного пса на руки.

Вместе с ним из квартиры ползет теплый домашний воздух, грея лодыжки,

постепенно выше, мягкими пятками до колен, не спеша имитацией слайдера по
железным ступеням молнии, пока не забирается внутрь, к гамакам легких. И
качается там, помещается: что-то сладкое — персиковое, призрак почти
увядшего парфюма, нечто резкое, как стиральный порошок, и семейное — ноты
куриного бульона.

Я вдыхаю. Раскачиваю внутренние гамаки.

Лишь бы не свалиться.

— Уймись, Эм, — слишком ласково для команды, — это же Чонгук, ты с ним уже
встречался, — общий хозяин прижимает щенка к груди, — он спас тебя от
голодных волков пару дней назад.

Хочу улыбнуться, но понимаю, что не к месту.

Подавляю порыв.

На меня смотрят очень странно, не могу сказать, чего в глазах напротив больше:
замешательства или… волнения?
Словно он остерегается чужих.
Как любой человек, идущий ночью через плохой район с множеством темных и
узких переулков.

Не замечаю толком, как затихает пёс, и мимо фокуса неспокойно вертящийся

хвост. Замер и понимаю, что тоже теперь
73/339
чужой.

Давно чужой.
А ощущается как срочная новость внизу экрана на главных каналах.

— Мне нужно поговорить. — Голос — дрянь, но хуже только тон. Вышло так… по-
богумовски, что во мне что-то сразу же киснет от пародий и резко вспыхнувшей
памятки: этот фигляр, наверняка, тоже здесь. — Я понимаю, что середина ночи,
и это неудобно, но мне нужно поговорить именно сейчас. Если нельзя зайти в
дом, давай спустимся и поговорим в машине.

Он хмурится.
Меня всё еще видят опасным силуэтом в другом конце темной улицы.
Видят, но говорят:

— Заходи.

Лихорадочно принимаю за приказ и зачем-то покорно киваю.

Делаю, как велено.

Гардероб в прихожей перетекает в комод, сплошь зеркала, в которых вижу себя

впервые за — даже не знаю — часов восемнадцать?
Серые спортивные брюки плотно обнимают лодыжки, синяя адидасовская
куртка, под ней черно-белая кофта ужасно мятая, изжеванная, яркое следствие
многочасовых метаний по кровати.
Волосы выглядят отвратительно, пышное бесформенное перекати-поле застыло
на левой стороне головы, готовое куда-нибудь скатиться. Очевидно, следовало
принять душ или хотя бы причесаться. Но что теперь об этом говорить? Теперь
лишь машинально и предательски сравнивать себя с Богумом.

— Как ты узнал мой адрес? — Тэхён захлопывает дверь, опускает щенка на пол.

— Чимин дал.

Тот уже не такой враждебный. Клацает ноготками по паркету, обнюхивает мои

ботинки.

— Чимин?

Тэхён на меня не смотрит.

Я всё равно киваю.

И мы молчим.
Только шумный собачий ребенок ворчит и чихает, тычась носом в шнурки.

— Ты… с ним виделся?

В сторону, на пса, на руки, дверную раму — он смотрит куда угодно, кроме меня.

— Да. — Хорошо вышло? — Вчера.

— Что он тебе сказал?

74/339
Пёс, руки, дверная рама.

Как ответить на этот вопрос?

— Сними куртку, — по итогу не дают, душат мой вздох, перебивают первые

слоги, — проходи на кухню, я сделаю кофе.

Когда прихожая тускнеет, вмещая меня одного, понимаю, что не могу собраться.
Руки влажные, холодные, неприятно липкие, вытираю о ткань ветровки,
разуваясь, дураком сканирую обувь, сражаясь с желанием открыть нижние
шкафы и проверить, сколько там пар, есть ли лакированные туфли, начищенные
до блеска.
Гордость или здравомыслие побеждает.

Сразу за прихожей гостиная — просторная, почти как студия — полная

противоположность моей. Там, где я хожу тенью и сплю во мраке, всё черно-
коричневое, кожаный диван почти во всю стену и встроенный плазменный
телевизор, ставший лучшим другом мне и моим двадцати драконам.
А здесь всё до мурашек напоминает Тэхёна.
Полы деревянные, светлые, им в продолжение плотные рыжие шторы, зелено-
кремовые диваны и куча мелочей повсюду, таких, как россыпь картин на
стенах — в ярких, пёстрых брызгах стиля онтоарт. Даже телевизора нет: он его
никогда не любил. Включал лишь ради одной единственной дорамы.

Кислое чувство в районе солнечного сплетения разбухает до самого горла,

застревает комом, когда миную закрытую дверь, интуитивно понимая, что за ней
спальня. Упрямый кретинизм велит открыть, посмотреть, как выглядит кровать,
на которой он спит, целуется, учащенно дышит, на которой…
На которой больше нет меня.
Но есть Богум.
Возможно, прямо сейчас.
Оголенный торс, смятое одеяло по пояс, дорогие часы на тумбочке.

Каждый шаг вперед — трещит натянутая в легких ткань. Мерзко и тошно.

Хочется сбежать и разогнаться, меняя полосы, как насадки для бритвы. Пока не
отупеют.

А вот здесь у них завтрак, обед, ужин.

Сколько раз бежево-белые стены смотрели, готовые свидетельствовать, как
внутри них двое мужчин целовались и обсуждали, как прошёл каждый чёртов
день?
Меньше или больше, чем дурак вроде меня сделал насечек на внутренних
стенках?

Мой палач и надзиратель стоит спиной.

Опирается на столешницу руками, застыл и не двигается.
Ничего не могу поделать: вожу взглядом по телу, чувствую с порога, сколько в
нем усталости.
Видимо, по-прежнему бессонница.
Видимо, если и засыпает, то встает по ночам, сидит в темноте на кухне, смотрит
видео в интернете в минусовой яркости, чтобы клонило в сон.

Мой палач и надзиратель не слышит, как захожу: теряюсь за бурей воды в

стеклянном чайнике, пользуюсь привилегией, задерживаю взгляд подольше,
75/339
жадно срисовываю сгорбленные плечи, отросшие рваные пряди на затылке,
контуры тонкой талии за безразмерной тканью.
А потом он двигается, переступает с ноги на ногу, и я — как любопытный наглец
у замочной скважины — дергаю плечами, резко отвожу взгляд.
Там у окна стол, на нем закрытый ноутбук, кипа бумаг и три одинаково светлые
кружки. Подхожу ближе: в каждой недопитый чай покрылся исковерканной
трещинами пленкой.
Чувствую: на меня смотрят.
Понимаю, что долго, когда ловлю взгляд поверх чужого плеча и всего лишаюсь:
хозяин дома отворачивается сразу же, тянется достать кружки из настенного
шкафа.

Сажусь за стол со стороны, непохожей на рабочий кабинет, снова угадываю тени

бульона, лапши и острых специй.
Наверное, таков был их ужин.
Мои прожженные дыры в солнечном сплетении латает чайник. Звучный
отклик — доклад, и Тэхён делает кофе. Хочу смотреть, хочу ловить подвижные
запястья, хочу этот затылок и эти плечи, хочу замечать, хочу спрашивать, хочу
раздавить дорогие часы, хочу занять чёртову тумбочку.

Пока не кончилось время. Пока мягко топчутся быстрые лапы, шествуя на кухню
вслед за мной.

Палач ставит передо мной кружку.

Надзиратель садится напротив.

— Что тебе сказал Чимин? — находись на кухне больше двух человек, было бы
сложно сказать, к кому именно обращаются, перекладывая стопку бумаг, чтобы
расчистить место.

— Что у тебя, — начал я резво, даже обрадовался, что задали вопрос. Иными
словами, не обдумал ответ нисколько, всё этим, пожалуй, и испортил: — Что у
тебя были проблемы.

Напротив листы оставляют в покое. Собирают пальцы в замок, мнут локтями

хрустящие бумаги:

— Ты здесь, чтобы меня пожалеть?

— Нет, — голова сама мотается, как у игрушек в машине, — нет, я пришел,

чтобы, — так, Чонгук, давай расскажи. Вперед, просвети и себя заодно, — я не
знаю… что именно с тобой тогда произошло, но хочу, чтобы ты знал, что мне
жаль, что так вышло, и ч…

— То есть всё равно жалеешь, — глаза резко от кружки вверх, в мои, с разбега,
так, что внутри окончательно рвутся заявленные прочными гамаки. — Я не хочу
это слушать, не хочу это вспоминать. Если ты пришёл копаться в прошлом, пей
кофе и уходи.

В защиту только правда:

— Я пришёл убедиться, что в порядке настоящее, а не копаться в прошлом.

— То есть тебя волнует мое настоящее?

76/339
Все, что могу — глупо кивнуть.

— У меня всё прекрасно. — Острый взгляд — как нашатырь: выдергивает из

подсознания и дышится через раз. — Не колюсь, не нюхаю, не глотаю колеса.
Чист уже тринадцать месяцев.

Ранее говорилось, будто у меня недурно выходит находить общий язык с

людьми.
Это неправда, конечно.
А будь истиной, Тэхёну я бы все равно проигрывал.
Абсурдно и коряво.
С ним у меня тон не мой, голова шальная, концентрации никакой.
Это не оправдание, просто объяснить нечем глупость и грубость, так умело
сплетенные, так самодовольно падающие на стол, вскарабкавшись по
пищеводу:

— Но желание осталось?

Хозяин громко сопит.

Первое, что вижу — как дергается подбородок.
Потом ладонь к теплой керамике, кажется, чувствую, как пальцы сжимают
прочную кружку:

— Я сказал. У меня. Всё нормально.

Теперь глаза — близкий огонь. Слишком рядом и слишком горячо моим

собственным в этом узком пространстве. Тянет увеличить расстояние, тянет
быстрее всё изменить, перевести тему, спасти разговор.

— Прости, я баран, я совсем не это имел в виду. — Правда, чистая правда,

клянусь, пускай он увидит, пускай поймет. — Я понятия не имею, что с тобой
произошло, Тэхён, что могло заставить тебя… делать то, что ты делал, но…
— Господи, да я же совсем ни в чем не уверен! Почему я всё забыл, почему не
записал на ладонях? Почему ни черта не подумал, что могу обидеть, выбрать не
то слово, с чего мне вообще пришло в голову, что этот разговор необходим? В
конце концов, мне ведь до конца неизвестна причина, по которой Тэхён утопил
себя в наркотиках. Я могу полагаться только на слова Богума и Чимина и
пытаться не звучать самодовольно, нагло, милостиво, всё ведь не так, совсем,
просто я болван, идиот и безответственный эгоцентрик. — Если это хоть как-то
связано с тем, что произошло в ту ночь, и касается нас обоих, я здесь, чтобы
извиниться. Прости, что уехал и не позволил тебе объясниться. Мне было
хреново, но я должен был подумать о том, что будет хреново и тебе. Хочу, чтобы
ты знал, что я больше ни в чем тебя не виню, и если вдруг тебя всё ещё не
отпускает случившееся, забудь. Что было… то было.

Секунды жестокие.
Среди них далекие звуки редких двигателей за окном и близкий кофейный
запах.
Среди них чужой рот кривится в ненастоящей, пластиковой улыбке.

Я никогда прежде не видел на его лице ничего подобного.

— Не винишь меня? — Опасная, предостерегающая дрожь сыпется по спине. Я

77/339
стараюсь скрыть, стараюсь не отводить глаз, держаться. Стараюсь. А в ответ —
чистая враждебность. Незнакомая, пугающая, чужая. Да, ругались, да, громко,
но ни разу не было ни этого тона, ни этого взгляда. Из глаз на мир никогда не
взирало столько яростной злобы. — Ты и не имеешь права винить меня. Во всем
виноват только ты. С самого начала.

Что… он сказал?

Руки поднимаются сами, хотят, наверное, разойтись в стороны в недоумении, но

в ту же секунду отчаянно падают обратно на колени: только и получается, что
качать головой. Не могу не. Просто не выходит сдержаться! Меня сюда несло не
желание услышать, как он признает, что поступил хреново, и извиняется.
Совсем нет! Но откуда взяться уравновешенности, когда со мной говорят так,
словно это я трахал другого человека на глазах своего партнера.

Возмущение — это аттракцион резкого вверх-вниз прямо по центру груди.

Естественно, меня от него здорово ведёт в другом направлении:

— Боже, Тэхён, мы же… мы же всегда понимали друг друга. Когда ты стал

таким?

— Когда ты бросил меня одного.

Он этим плюётся.
Щурится и сверлит взглядом. Как будто мы соревнуемся, кто дольше удержит
ладонь над горящей свечой.
Что происходит в его голове?
Раньше я знал.
До одного злополучного дня:

— А чего ты ожидал, когда ложился под другого парня?

Кривая улыбка сползает резко. Как ножницы — ленту.

Я не могу предсказать ничего из того, что происходит дальше.
Ярости становится слишком много.

Так, что не удерживается в играющих желваках и белеющих пальцах: мой

человек на эмоциях ударяет кружкой по столу.

Всё содержимое пачкает его ладонь, мутным коричневым пятном растекается по

поверхности, заливает серый металл ноутбука.

— Чёрт! — палач вскакивает, хватает лэптоп сухой рукой, переворачивает,

чтобы стекла жидкость.

А потом что-то в нем меняется еще больше, как у иллюзионистов — раз — и

другой костюм. В новом Тэхён почти бросает компьютер на подоконник,
отступает куда-то подальше — к столешницам, раковине, кухонным полкам.
Подальше от меня.
Нервно вытирает мокрую руку о брюки, даже на них не смотрит. И дышит
тяжело, хрипло, я всё вижу: и как его трясёт, и как грубо трет лоб рука и
проникают в волосы влажные пальцы.
Он мужчина. Широкоплечий, высокий, неслабый.
Но сейчас каждая часть его кажется хрупкой, беззащитной, тревожной.
78/339
Лихорадочной.

Таким я никогда прежде его не знал.

Что произошло? Почему? Откуда?

Зачем?

Его таким сделали наркотики?

Соответствующий образ жизни?

Что именно так исковеркало его яркую, ослепительную, неподражаемую

личность?!

Как так получилось? Где я был? Почему не отгородил, почему не исправил,

почему, черт возьми, всё стало

таким…?

Я смотрю, я терплю, меня так к нему тянет, что приходится сжимать кулаки, а в
голове каждое надуманное воспоминание, темные коридоры, неоновые клубные
вывески, сыпучие порошки, пятимиллиметровые мародёры.
Меня разрывает словами.
Глотаю, они лезут обратно, давлю — вылупляются снова.

Как я люблю тебя. Боже.

Я люблю тебя, слышишь?
Хочешь всю мою жизненную силу? Хочешь? Бери! Если она восстановит тебя,
если вернёт способность светиться, как ты это любил, забирай всю.
Бери всё, что тебе нужно.
Хочешь, убей меня.
Хочешь, я сам.

Меня разрывает словами.

Глотаю, они лезут обратно, давлю — вылупляются снова.
Такие радикальные, такие простые.
Никому не нужные.

— Тэхён… — всё-таки зову, тянусь буквами, растягиваю звуки.

Он оборачивается ко мне резко.

Я замолкаю, натыкаясь на этот дикий, ни на что не похожий взгляд.
Что-то виснет между нами вместе с квартирной тишиной.
Что-то неприятное, тягучее, отталкивающее.
Мой палач и надзиратель движется, встает почти вплотную. Так, что приходится
выпрямиться и задрать голову.

— О чем ты подумал, когда увидел, как он меня трахает?

Страшно.
От того, как грубо.
Чёрство.
Безжизненно.
Мне хочется шипеть, кричать, вопить. Перевернуть стол и жутко разозлиться на
79/339
палача, жертву и мир, в котором оба они родились.

— Я пришёл поговорить не об этом.

Тэхён подносит ладонь и сжимает пальцами мой подбородок.

Сильно.
Упрямо:

— А я хочу именно об этом.

У него глаза блестят, плавно скользят по лицу, будто видят впервые, изучают
меня как будто, сканируют. А я сижу лицом к большому лесному пожару:
накаляюсь внутри и снаружи. Плавлюсь и понимаю, что ничего уже не
исправить. Не вернуть вспять, не избежать.

— Ну же, Чонгук, — бездушный голос нападает режущей остротой, надзиратель

пренебрежительно грубо отстраняет руку. — О чем ты тогда подумал? Мм?
Решил, что встречался со шлюхой? Или это женское слово? — Мне давят на
колени. Толкают своё между, пока не натыкаются на неустранимое препятствие.
— Как называется человек, который всем даёт, если у него член в штанах?

Всё, что могу, всё, что получается, — впиваться в мерцающие глаза своими,
пытаться найти то, что видел всегда. Чистоту и любопытство. Доброту и
честность. Самоиронию и мудрость, смешливость и энтузиазм.

А там ничего.
Там горячий яд, холодная отчужденность.

Когда… всё погибло?

Откуда пришли опустошенные чёрные точки с мертвыми петлями язвительной

бесчувственности?

Он всегда был такой неловкий.

Трогательно смущающийся, долго привыкающий к пошлости.

Но сегодня.
Сегодня меня прошибает колючий пот.
Сегодня его рука лезет под пояс моих брюк, лишая дара речи.

Голос говорит:

— Давай я покажу тебе, как многому научился, чтобы соответствовать твоим

домыслам.

Обескураженный, разбитый и напуганный, осознаю окончательно, только когда

чувствую холодные пальцы под своим нижним бельём. Действует как ведро льда
с макушки до пят.
Я хватаю запястье и тяну прочь.

— Брось, тебе понравится. Всем нравилось.

Меня тошнит.
80/339
Я вскакиваю с места.
Отбрасывает в сторону, к стене, в обход человека, изменившегося до
неузнаваемости.

— Зачем ты так себя ведешь?

Как так?
Что я имею в виду?
Всё. Его поведение искажает всё. Слова Богума, отношение Чимина, мои мысли,
выводы, которые я сделал.
Спрашиваю, а сам не понимаю, готов ли знать.

— Хочешь сам? — страшно. Мне очень страшно от вида этих петель и

бездушного равнодушия вместо глаз. — Только скажи, Чонгук, для тебя всё что
угодно. Можешь трахнуть прямо на столе.

Безразличие и готовность.

Я признаю очевидное: на меня смотрит отзеркаленная личность того, кого я

когда-то знал. Другая версия альтернативной реальности.
Искаженная, совсем иная.

Что это должно означать, кроме скорби по той натуре, что когда-то была жива?

Мне надлежит оплакивать? Считать, будто этот палач ничего общего не имеет с
тем, моим палачом?

А что делать, если больно и страшно? Если легкие проколоты?

Что делать?!

Если кулаки сжимаются, разжимаются, если в пот и обратно, если ничего не

хочется больше?
Что делать?!

А если… если этого палача с тем сравнивать не получается? Если вот этого, вот
такого так хочется выругать, встряхнуть, посадить под замок, потом вытереть
стол, собрать бумаги, приготовить что-нибудь горячее и позвать его есть? Что
делать?! Как быть? С тем, что этого альтернативного и чужого хочу обнять и
ждать, ждать, ждать, когда спрячутся шипы хоть немного, потом спать уложить
и глядеть на него всю ночь, ругая себя за отсутствие гордости.
Что делать? Если сегодня он чёрствый, бесчувственный и неприятный, а я
смотрю и понимаю, что душу мог бы отдать, если бы это помогло оживить хотя
бы его глаза?

— Ты ведь не такой, черт возьми! — главное, чтобы не спросил, откуда я это

знаю. — Что ты пытаешься доказать?

— Я такой, каким ты меня увидел. — Он разворачивается, водит ладонью по

животу поверх поношенной футболки. — Мальчик по вызову, который ложится
под других.

Я не виноват.
Просто дурной и обидчивый.
81/339
— Ты слишком разошёлся! — потому и теряю самообладание. — Я никогда не
считал тебя шлюхой, я видел в тебе труса, который не нашёл смелости сказать,
что ничего больше не чувствует, прежде чем спать с другими!

И всё.

— Иди к чёрту!

Прямо на моих глазах в нем что-то закипает. Он отступает назад, словно я вдруг
сделался прокаженным. Лицо меняется. Окрашивается живой реакцией:

— Проваливай из моего дома, — настоящей и откровенной злобой, — и никогда

не говори со мной, если мы где-нибудь встретимся! В следующий раз оставь
меня на дороге со сломанной машиной, — дрожит, он… опять дрожит, — просто
брось, как ты уже сделал это однажды! Я не хочу тебя видеть!

Выплюнул и сжимает себя руками. Пытается скрыть, но даже они трясутся,

выдают, разоблачают.

Это что? Срыв, паника? Что мне сделать? Как спасти?

Или… наверное, я уже больше не могу…?

— Ты один дома?

Мой вопрос — как инъекция — отчего-то сбивает бурю до сильного ветра,

почему-то вызывает удивление, мелькает в тех же теперь разукрашенных
эмоциями глазах.

Палач откидывает голову назад.

Надзиратель пугающе скалится:

— Так ты предлагал поговорить в машине на случай, если у меня тут очередной

клиент?

— Прекрати нести чушь! — я дурак, я несдержан, я недальновидно злюсь в

ответ. — Тебя всего трясёт, Тэхён, я не хочу оставлять тебя одного в таком
состоянии. А спрашиваю, имея в виду конкретного человека! Чёртового Богума,
который хрен знает где, судя по тому, что он не вышел сюда, как только ты
начал кричать!

С его лица сходит оскал.

Теперь там замешательство:

— Ты знаком с Богумом?

И голос ниже, тише, как заменили. Эмоции мельтешат, как на беговой дорожке,
скатываются, запрыгивают обратно, хотят куда-то добраться.

— Мы виделись в тот день на парковке.

— Он не называл своего имени. — Как и раньше, внимательный. — Откуда ты его

знаешь?
82/339
— Мы с ним общались через неделю после того случая, — плевать на то, что
Богум просил ничего не говорить. Его интересы — последнее, что меня волнует.

— И о чем говорили?

— Какая разница?

— Ты пришёл поговорить! — обнимать себя закончил, отвлекается на

необходимость сжать кулаки. Прикрикнуть. — Вот и говори! О чем вы с ним
разговаривали!

— Он спрашивал, почему мы расстались.

— И ты сказал, что я тебе изменил?

— А что ещё я должен был сказать?

Тэхён снова скалится.

— Тебе, небось, нравится эта роль, признайся. — Словно маски на лице: жмешь
на кнопки — они меняются, как при создании персонажа в игровых симуляторах.
— Чувствуешь себя обиженной жертвой и не упускаешь возможности всем об
этом рассказать. Классно, наверное?

Я стискиваю зубы.
Сводит скулы.

— Он, сука, первый, с кем я вообще об этом заговорил! — «обиженная

жертва!» — Но я бы молчал, если б он не стал спрашивать, было у нас что-то,
пока я тебя вёз, так что я уже не видел смысла отвечать на вопрос «почему мы
расстались» чем-то вроде «не сошлись характерами». — Роль! Классно?! — Твой
парень и без моих стараний добыл номер, потому что его распирало от ревности!
Велел держаться подальше и даже предлагал мне деньги. Я думал, «мажоры,
лишённые воображения», вгоняют тебя в тоску, Тэхён, но ты выбрал себе как
раз того, кто полностью подходит под это описание!

Кулаки исчезают, плечи опускаются.

Снова на меня не смотрит. Делает шаги прочь от стола, шаркает, смахивает

челку с лица, прислоняется спиной к столешнице.
Странный, вдруг растерянный взгляд ползет по полу, моим ногам, затем в
сторону, выше и выше, мне за спину. Там черно-белая двухмодульная картина с
изображением лодки. Серый и одинокий вельбот, застывший на водной глади в
безветренную погоду.

Болезненно напоминая моего человека.

— Прости, — срывается на выдохе, от глубокой се́ ти вины, которую снова

чувствую, в которую снова попал. — Наверное, я должен был промолчать.

— Богуму известно, что я не идеален. — И качает головой, монотонно,

уставившись на утерянную в океане шлюпку. — Он просто пытался узнать, что
сделало меня таким, каким он меня встретил.
83/339
 Я всё равно встретил тебя раньше него.
Раньше!

— Когда вы с ним познакомились? — не хочу ничего об этом знать. Ревностно не

хочу. Но, кажется, палача успокаивает фиглярское имя, и мне приходится себя
заставлять. Приходится подстраиваться.

— Полтора года назад. Он нашёл меня на..., — слова обрезаются, Тэхён

отворачивается. — Нашел, когда я был в хреновом состоянии, и отвёз к себе.

Чёртовы мысли прочь.

— В каком именно состоянии?

Душу́ в кулаках, отстреливаю образы, как в тире, пока не начинает болеть

голова.

— Я не хочу об этом говорить.

— А я хочу поговорить именно об этом.

Я имею чёртово право знать.

Имею.

А он качает головой.

Он говорит:

— Нет, Чонгук, — и смотрит так… обвинительно! — Мои проблемы тебя больше

не касаются. Ты сделал свой выбор.

Выбор? Выбор!

— Я ничего не делал. — Мне его не дали, ничего не дали, только лишили! — Всё
сделал ты. Один твой выбор — и меня разорвало на части. И теперь ты
отказываешься говорить, что с тобой случилось. А я хочу знать, твою мать.
— Это грубо. Я грубый. Я злой. Почему всё так, черт возьми, почему нельзя
любить вечно? Почему есть эти две гадюки — «разлюбить» и «изменять» —
выползающие утиным рядом! — Мне нужно понять, Тэхён. Понять! Всё это
сводит меня с ума все эти гребаные годы, и если тебе тоже было хреново, я хочу
знать почему. Что пошло не так? Что случилось с тобой, пока я думал, что спас
тебя от необходимости объясняться и дал полный карт-бланш? Что, блять,
произошло?

— Я не хочу говорить с тобой об этом.

— Это ни хрена не честно, Тэх…

— Это более, чем честно! — И снова глаза в глаза, резко, бойко, остро. Волосы
спадают, путаются, трясутся плечи. — Ты должен был быть со мной тогда, а не
сейчас! Спрашивать тогда, а не сейчас!

84/339
Серьезно?!

— Если мы заговорили о долге, у тебя он тоже был! — от крика горло першит. А

в груди — нечто похожее — от жгучей нестерпимой обиды. — Ты не должен был
трахаться с другими! Ты должен был любить меня и быть только со мной!

— Я был! — Тэхён перебивает, пресекает криком. Громче моего. Сильнее моего.

— А тебя не было рядом! Когда он подошёл, тебя не было рядом, чтобы
остановить мою дебильную наивность! И всё, что случилось потом, твоя вина!
Только твоя! — Я замираю, сбиваюсь. — Тебя не было рядом — вот, что со мной
случилось! — Впиваюсь глазами во влагу, в то, как она падает с чужих ресниц,
замирает на середине пути. — И когда ты, наконец, явился, ты просто… просто
ушёл и оставил меня с ним…

Он… плачет.
Говорит — и соленые ленты ползают, лезут повсюду, увлажняют даже кожу над
губами.
Мне так хочется обо что-то ударить. Чтобы больно физически, чтобы не так.
Чтобы без этих несуществующих спазмов в горле!
А мерцания всё больше, тяга во мне сильнее, сдержанности меньше. Четыре
года почти — а я всё также не могу смотреть, как он плачет, не могу молчать, не
могу дышать, да я в жизни этой ничего не умею делать лучше, чем любить его. И
даже как фармацевт я серебряный. А человек — и того бронзовый.

— Тэхён…

— Замолчи! Не говори ни слова! — ничего не понимаю, делаю, что велено. Всё

что угодно. — Раз уж ты так хочешь знать, закрой свой рот!

Он вытирает лицо ладонью. Той самой, на которую недавно пролил кофе.

И замолкает.
Секунды уходят, оставляют раскрасневшееся лицо, одышку и взгляд,
решительный и очень тяжёлый. В нем нет связи даже с картиной, на которую он
так похож.
Самое худшее — в нем нет связи со мной.
Мокрые красивые глаза измотаны, безропотно смиренны. Как если отдают
необходимое не впервой. Уже привыкли. Уже не борются.
Я не хочу забирать!
Если опустошение такое заметное, когда он еще даже не начал, какая страшная
глубина существует там… на самом деле…?

— Я сидел и ждал тебя, когда подошёл Джинхо.

Воздух, который готовился стать просьбой остановиться, спотыкается в горле.

Кубарем вниз, обратно.

Господи.

Только не он.

Только не это гребаное имя…

85/339
Глава 12.

Мин Джинхо, как и Тэхён, учился на факультете международных

отношений.
Был на курс старше, на каждом шагу кричал, что бисексуал, и все, кому хочется
развлечься без обязательств, могут в любое время постучаться в его комнату.

Ещё он был барыгой. Об этом этот клоун не кричал, но все и каждый знали, что в
его комнату можно постучаться не только, когда хочется заняться сексом.

Все помнят, в какой стране живут. Помнят сейчас, помнили и тогда. Осложняли
озабоченному студенту жизнь и сокращали возможности: подцепить парней ему
всегда было куда сложнее, чем девчонок.
Когда мы с Тэхёном начали встречаться, то ничего не стали скрывать.
Совместное взвешенное решение. Иметь свободу и ни за что себя не стыдиться.
Для нас — ценность, для Джинхо — вывеска.
Он подошёл и предложил групповой секс.

Я хотел разбить ему нос, но мой человек дипломатично объяснил, что мы не

заинтересованы.

Озабоченный придурок не понял и через месяц подошёл снова.

Сказал, что не хочет втроём, хочет одного Тэхёна. Потому что ему нравится его
задница.
Дипломатия не спасла бы ситуацию ни при каких сторонних усилиях — и мы
знатно подрались. Хотел сломать ему рёбра, но удалось только наоставлять
гематом.
Любой другой, возможно, усвоил бы урок.
Но не этот бестактный извращенец.
Он клеил Тэхёна и бросал кучу пошлых шуточек, пока меня не было рядом. А
меня не было рядом уйму времени, учитывая, что мы учились в разных корпусах
и местом встреч часто служила только столовая.

Мне не рассказывали, боялись, что перегну палку.

Я ничего не знал, пока не увидел в окно одной из аудиторий, как озабоченный
козел подсаживается к моему человеку на скамейку во дворе и начинает
массировать бёдра.
В ответ Тэхён тогда огрел его книгой, схватил за воротник и что-то долго
выговаривал.
Что-то, чем, согласно мгновенно мной принятому решению, непонятливый мудак
не отделается.
Я подошел к нему сорок минут спустя в столовой, воспользовался эффектом
неожиданности и представил, что вбиваю гвоздь в стол его лицом. Представил и
воплотил.
У молотка сломался нос.
Молоток снова пытался защищаться, колотил без разбора, плевался и краснел,
стыдясь суждений собравшихся зрителей, не хотел проигрывать, падать лицом.
Хотя бы в переносном смысле.
Только он неудачно пристал, неудачного выбрал мальчика, неудачно полез.
Просто не повезло. Его соперник в старших классах принимал участие в
турнирах по боксу. Он драться научился раньше, чем любить. Как знал, что
сразу пригодится.

86/339
Мне всегда казалось, что этот инцидент возымел действие.
Я был уверен.
На все гребаные сто.

Вот до этой чёртовой минуты.

— Он подошёл и начал заговаривать мне зубы. Говорил про то, что извиняется за
всю хрень и хочет закончить учебу на хорошей ноте.

На меня больше не смотрят. Всё время куда-то мимо. Мельком. А я — напротив —

не могу отвести глаз. А внутри — тревога аномальными стеблями вверх через
горло. Тошнотой дурного предчувствия.

— Он дал мне стакан и предложил выпить за чертово примирение, и я взял этот

стакан, потому что наивный идиот, который развесил уши. Теперь опыт у меня
большой, так что я знаю, что экстази сносит мне крышу капитально. Под ним
меня можно заставить прыгнуть с крыши, сказав, что внизу батут. И я буду
видеть батут.

Пауза уходит сквозь пальцы. Свои я сжимаю. Чтобы не тряслись перед глубиной.
Какая она там, если приходится останавливаться, едва начался маршрут?

— Тогда я понятия не имел, что было в том стакане. Пару глотков — и мне
начисто снесло голову. Тупо снесло, и весь следующий час я видел то, чего нет.
Как в виртуальной реальности. Видел тебя. Как ты приехал. Как выпил со мной.
Как сказал, что хочешь меня и повёл в комнату. Как целовал, раздел и как
сказал, чтобы я перевернулся на живот.

Он смотрит в пол. Водит глазами, как будто там ребусы, и всматривается,

разгадывает, считывает ответы оттуда сразу нам обоим. Себе и мне —
испуганной экзотической зверушке. У которой лапы вспотели. И поясница. И все
силы, какими кичился, улетучились. Вытекли, подохли.

— И я позволил. Потому что это ведь ты. Я молчал, когда было слишком грубо и
больно. Слишком не похоже на тебя. Не сопротивлялся… Подумал, что ты
поругался с отцом или просто слишком много выпил. Подумал, что скажу тебе
утром, что так мне не нравится. Что так мне кажется, будто ты меня насилуешь.

Утром…

Загаданные слова такие жестокие.

Гнусные.
Мерзкие.
От них руки трясутся.

Утром меня уже не было в городе.

Я сидел в самолете, я сбежал. Я…

Что я…?
Что я теперь…такое?

— Потом появился Чимин, — Тэхён цепляется пальцами за столешницу,

выгибается, худой такой, большой, но крохотный, высокий, но маленький,
87/339
родной, но чужой. — Скинул тебя и ударил. Я не мог понять, в чем дело, кричал,
что его это не касается и чтобы он вышел. А он нёс какую-то чушь, орал на меня,
заставлял одеваться. Из-за того, что я сопротивлялся, залепил мне пощечину.
Когда я проснулся у него дома, всё ещё не понимал, почему он так себя ведет.
Совсем не соображал.

Кровь в ушах такая шумная.

Невыносимая.

— Тогда он и сказал, что тебя со мной не было, что всё время это был Джинхо.
Что я пошёл с ним в комнату и дал себя трахнуть. — Когда кровь пробьется
сквозь и стечет горячим потоком к ключицам, будет страшно и больно. — Только
я не давал. Я думал, что это ты. Я до сих пор думаю, что это был ты, хоть знаю,
что это не так. Чимин сначала ничего не сказал про тебя. Про то, что ты всё
видел, про то, что ушёл и всю ночь не отвечал на его звонки. Поэтому я начал
звонить тебе сам. Из-за того, что номер постоянно был заблокирован, я
испугался, что с тобой что-то случилось по дороге в общежитие, и попросил
Чимина отвезти меня к тебе домой. Но тебя там не было.

Когда кровь пробьется — это чушь.

Всё чушь.
Я — чушь.
Крови нет. Во мне как будто больше ничего нет.
Пустая оболочка на костях.

Скелет вымершего зверя.

— Я даже не мог позвонить твоим родителям, потому что за три года мы

виделись с ними только два раза. У меня не было ни номера, ни адреса. Я сходил
с ума от страха. Мы искали тебя. Приехали в бизнес-центр и пытались пройти в
офис твоего отца, но нас никто к нему не пустил. Чимин позвонил своему и
попросил того проверить, есть ли твоё имя среди пациентов. Потом я послал его
во все ближайшие больницы, а сам остался у здания ждать, когда выйдет твой
отец.

Он не смотрит, и я теперь тоже. За окном светает, и картина позади, и пёс под

одним из стульев, всё живое и настоящее.

Кроме меня.

— И он вышел. Сказал, что ты поругался с ним и ещё рано утром улетел в

Ванкувер.

Зачем-то глотаю воздух.

Зачем-то открываю свой бесполезный рот.

— Нет, Чонгук. — Мне запрещают сразу же. Качают головой с болезненным

спокойствием. — Ничего не говори. Слушай. — Всё правильно. Слова теперь —
пустой звук, моя малая копия. — Слушай, потому что ты заставил меня говорить
об этом, и теперь я должен закончить.

Как дать понять, что готов молчать всю оставшуюся жизнь, если он прямо
сейчас отдаст мне такой приказ?
88/339
Никакого смысла.
Я бы выполнил, вели он то же самое еще вчера.

Что я вообще могу сделать… теперь?

Зачем?
Ничего не сотрёт с лица земли мою глупость.
Безобразную и за столько лет покрытую самопроизвольным разрушением,
элементарной коррозией, ржавчиной отвратительного слова, которое я до этого
момента приписывал не себе.

Поганые тринадцать букв.

П р е д а т е л ь с т в о.

— Когда я проснулся и понял, что меня, по сути, накачал наркотой, а потом

изнасиловал озабоченный извращенец, я драил себя в ванной несколько часов,
потому что чувствовал себя грязным ничтожеством. Всё, что мне тогда хотелось,
всем, в чем я до безумия нуждался, был ты.

Сколько у ежей иголок?

Сотни?
Тысячи.

Мог я не заметить, как проглотил одного?

— Мне было нужно, чтобы ты пришёл и обнял меня. Прижал к себе так, как ты
всегда это делал: чтобы мне нечем было дышать; и сказал, что для тебя я такой
же, каким был до этой ночи, и ты всё также любишь меня и по-прежнему
согласился бы прожить в космосе до девяноста лет, имея рядом только меня
одного. Чтобы ты закрыл меня собой и сказал, что это был первый и последний
раз, когда я остался в космосе один.

Несколько тысяч иголок.

— Когда Чимин рассказал мне всё, первое время мне совсем не верилось.
Несколько дней я не выходил из комнаты и ждал тебя, боялся, если поеду в
универ, ты приедешь и мы разминемся. Лежал в постели и считал, что мне
просто нужно дождаться. Говорил себе: он придёт, отвезёт меня к себе, и
приготовит свои блины с нутеллой, и накормит меня, а потом я попрошу его
полежать рядом, и он завалится на мой живот и будет жаловаться, что там
постоянно что-то бурчит.

Мой палач.
Мой надзиратель.
Говорит так быстро, спешит, ускоряется, а я ничего не меняю.

— Но прошёл месяц, а ты не пришёл.

Глотаю иглы и, кажется, умираю.

Может.

Теперь всё возможно.

89/339
— Тогда мне наконец стало понятно, что произошло. Дошло, что ты решил,
будто я тебе изменил с парнем, который постоянно меня домогался. Повёл себя
как шлюха и унизил тебя. А раз уж ты не потребовал объяснений и так легко
принял то, что увидел, мнение обо мне у тебя с самого начала было поганое.

Кислое шипение внутри, кислая кривая ухмылка на чужих губах. Я не вижу, я

чувствую.

Его губы.

Боюсь смотреть, но, наверное, они всё такие же яркие в этих утренних красках.
И мертвые в этом стремлении не сбиться.

Я такой слабый, я не вынесу.

Я, я, я, всегда сплошное я!
Что я за чудище такое!
Во мне одни кости.

Во мне, оказывается, ничего нет.

— А дальше всё очень просто. — Не смотрю, но зрение, какое бы оно ни было,

ловит, понимает, что там вяло пожимают плечами, отчужденно, как если не его
вовсе. Ничьи. Не мои. А что тут моего? Моего! Что я вообще заслуживаю? Точно
не эти широкие хрупкие крылья, которые сам же и оборвал гнусно и до тошноты
смехотворно. Хохочи, кричи, плачь. — По словам врачей, всё, что со мной
случилось после этого, называется экстремальной реакцией на насилие и
чувство брошенности. Я выучил формулировки наизусть, чтобы немного себя
успокаивать. Это помогает. — И рука неожиданно в воздух, странные жесты
дирижёра — рваные взмахи пальцев на каждое слово: — Искаженное
представление о себе и импульсивное опасное поведение. Началось, когда я
снова пришёл к Джинхо. Он показал клубы и познакомил с людьми, у которых
всегда можно было затовариться. Я кучу всего перепробовал. Не помню, как и
где, просто просыпался в разных местах, и всегда были ещё люди, и мы что-то
находили и опять закидывались.

У взрослого ежа от пяти до шести тысяч иголок.

— Когда дядя понял, что происходит, он отобрал машину и перестал давать

деньги, чтобы мне не на что было покупать. Так что я задолжал, но немного, по
большей части, было достаточно отсосать, и мне что-нибудь давали. Иногда
просто отсосать было мало. Но я не возражал. Я даже с Джинхо потом трахался.
Потому что ему хотелось. И, знаешь, было совсем не больно. Когда в крови
какая-нибудь дурь, боли практически нет. Ничего нет, только отдельное
подсознание и какое-то навязчивое чувство, будто с каждой дозой ты себя
очищаешь и рождаешься заново. По крайней мере, со мной так.

У маленьких — около трех.

— Больше всего досталось Чимину. Он постоянно искал меня по клубам и

подворотням, а потом заставлял одуматься, и я ведь даже слушался, пока не
начиналась ломка. Потом мне уже казалось, что он просто ничего не понимает.
Откуда ему, правда?

90/339
У обыкновенного ежа они короткие. Не больше трех сантиметров.

— Когда Богум нашёл меня у своей машины, я был под кайфом и почти без
одежды. Проснулся у него на диване весь в сперме и решил, что он подцепил
меня в клубе и привёз к себе домой. Потом стало понятно, что меня нашли уже
таким, и это один из тех случаев, когда я ни черта не могу вспомнить, с кем был
и почему оказался на парковке. С Богумом мы тогда сразу распрощались, но
через несколько дней встретились снова. В одном из клубов. Он схватил меня и
поволок на выход. Привёз к себе домой и утром запер в подвале.

Он мотает головой?

Голос…другой теперь, я точно знаю.

И еще чувствую.
Тень тусклой улыбки? Умирает в уголках? Стынет?
Держится?

Не могу смотреть.

— Оставил воду, еду и чертово ведро вместо туалета. Я пробыл там трое суток.
Без дозы. Кричал и визжал. Мне было до одури погано, я думал, что умру. Но
потом стало лучше. Хотя бы начал соображать, дошло наконец, что заперт в
подвале, и сразу… вдруг… навалилось осознание всего, что произошло, всего,
что я натворил, так что мне просто… ну, знаешь, просто захотелось умереть.

Гладкие. Окрас чередуется.

Буроватые, светлые.
Все, как один, колючие.

— Богум отправлял дяде и Чимину сообщения с моего телефона, чтобы они

думали, будто я вменяемый и отсиживаюсь у какого-то друга, а сам выпустил
только на утро четвёртого дня. Отправил мыться, посадил за стол, накормил, а
потом положил передо мной альбом и начал показывать фотографии. Одного
конкретного человека: с рождения до совершеннолетия. А потом пошли пустые
листы без вставленных снимков, но Богум продолжал их листать до самого
конца, пока не захлопнул и не сказал, что это его младший брат, который год
назад умер от передозировки.

На лапах по пять пальцев с острыми когтями.

— Не знаю, почему этот чертов альбом так на меня повлиял. Из-за него я как
будто… не знаю, как будто что-то щелкнуло внутри, тогда я послушался дядю с
тётей и лег в клинику. Оставался там до победного, пока не одобрили выписку.
Сначала было хорошо, потом очень плохо. Постоянно хотелось сорваться. Но,
когда вспоминал, сколько людей меня перетрахало, в каких местах я
просыпался и как много натворил, сорваться было даже страшно. И Богум не
давал, всегда рядом со своей опекой, лекциями и этим блядским альбомом.
Сейчас мне уже побольше доверяют, разрешают оставаться одному. С условием,
что кто-нибудь проверяет раз в неделю. Это меня бесит. Но они говорят, так
нужно.

На верхней челюсти двадцать острых зубов. На нижней — шестнадцать.

Шестнадцать.
Прямо как день в июне, когда я сбежал, пока моего человека… пока его…
91/339
Господи боже.

Что я натворил…

— Теперь всё, Чонгук.

Выдох.

— Это всё, что со мной случилось.

Вдох.

— Всё, что пошло не так.

Я уже давно опустился на стул.

Ноги не держали.
Никчемная опора.
Никчемный я.

Голова кружится.

Опираюсь локтями о колени, держу ее в руках. Пустую, дурную, бестолковую.

Пальцами в волосах. Натягиваю бешено, жестко, чтобы чувствовать боль. Чтобы

она щекотала глазные яблоки.

Я смотрю в пол. Я его не вижу.

Паркет рябит, переливается.
Внутри зубы, когти, иглы.
Внутри режет и колет.
Терзает, изводит, виртуозно обрезает глотки, вспарывает животы драконам. Они
вымирают.
Трупы в собственном кровавом соку квасятся в моем желудке, пытаются вылезти
наружу.

А я живой, и мне за это стыдно.

Вина разрастается, забрасывает острые крюки в грудь. Кошмарно больно.

Образы, которые появились на свет из рассказов Тэхёна, ломают мне
позвоночник, в отместку лишая опоры.
Которой я не смог стать.
Всю жизнь лез на рожон, горячо заступался за незнакомцев, тявкал, кусался,
как собачонка, а когда моего человека… насиловали, его насиловали, черт
возьми, насиловали…! А я развернулся и ушёл.
Ушел!
Отдал людям с омерзительными пальцами и пошлыми языками, отдал, чтобы
они лезли ему в рот, наполняли слюной, пускали по кругу, предлагая каждому, у
кого вставал член!

Зубы, когти, иглы…!

Сбежал, решил, что слишком обижен, слишком разбит, слишком страдалец.

Тэхён оплачивал собой наркотики, ища забвения, а я жалел себя, торговал
92/339
пылесосами и прыгал по движущимся поездам.

Мысли — как зубы, когти, иглы.

Он красивый.
Любой.
Такой красивый, что они позволяли. Все эти люди, помешанные на деньгах,
позволяли красивому мальчику отдавать собой.

Зубы, когти, иглы…

Я хочу задушить их всех.

Отрубить пальцы, отрезать языки, оскопить до кровавой воронки на месте
каждого члена.
Ненависть такая жуткая, яркая, спелая, костяшки мажет побелкой, туманит
разум:
я рисую подробности. Как именно лишаю жизни. Выстраивается алгоритм, поток
действий, скапливается болезненная решимость. Такая каша внутри, и над ней
горсти соли, а я готов проглотить, жизнь положить, чтобы обидчики
превращались в такую же.
Какая бравада, какое бахвальство.
Я с собой спорю: всё не так. Говорю, что готов, значит, готов.

А потом.

Потом бьет по затылку острая боль — напоминание:

всё началось с меня. Каждый ублюдок, каждый клуб, каждая таблетка и каждый
порошок.

Какая теперь разница, кто я — дракон или оборотень?

Из меня не вышел человек.
Самое отвратительное творение Вселенной.

Творение — это тварь.

Земной посредственный вредитель.

Самое худшее, что эта тварь сделала, — появилась в чужой жизни и искусала ее
до неузнаваемости.

Тварь когтистая, зубастая, колючая.

Тварь молящая и про себя уже сто раз повторившая:

Прости меня. Прости! Прости…

Очень горячо, очень жарко.

И не прощай.
Никогда.

Слезы душат, чувствую, как трясет.

Тэхён ещё здесь, рядом, я слышу его обрывочное дыхание.

93/339
Боюсь поднять глаза.
Не знаю, что говорить.
Просить прощения?
Вслух?
Оскорбительное допущение.

Могу получить какое-то прощение?

Уже не вижу паркета. В глазах — калейдоскоп, в нем Тэхён берет в рот у

мерзких незнакомцев и страдает от ломки в подвале. К горлу подкатывает,
качаюсь телом, вперед-назад, скрипит стул, клацают лапы, пытаюсь остановить
рвотный позыв.

Не получается.
У меня ничего не получается.
Только встать.
Опираюсь на край стола, выпрямляюсь.
Да, Тэхён здесь.
Сквозь водяную плёнку различаю силуэт.

Иду вдоль стены. По-моему, задеваю картину. Вроде бы она не падает.

Коридор.
Спальня.
Поворот в гостиную.
Ещё дверь.

Пришел.

Драконьи трупы вперемешку с кислой жидкостью, сквозь пульсации в ушах

слышу, с каким мерзким плеском они приземляются в унитаз.
Сплевываю, и сплевываю, и сплевываю.
Слив шумит, обволакивает, как крупная волна, под нее падаю на пол, прижимаю
к себе колени. В горле кисло, в волосах капли пота ползают, как насекомые.

А потом короткая нота:

— Чонгук…

Имя срывается с его губ и летит прямо в меня, потроша грудную клетку.
Вырывая сердце.
У него голос дрожит.

Он плачет.

Я закрываю глаза, я пытаюсь дышать.

— Мне жаль, что ты всё это услышал.

Зачем он говорит такое?

Почему бы горько не усмехнуться, почему бы не заплакать с нового старта,
спрятав голову в сложенных на коленях руках.
Хлипкая опора.
Похожа на меня.
94/339
— Я сказал, что во всём виноват ты, — мелодия хриплая, низкая, самая лучшая…
— Это было на эмоциях, я так не считаю. Честное слово, не считаю.

— Ты всё правильно сказал.

Мой голос умирает в парилке собственного пространства, глушится, гудит. Так

неуважительно, так несуразно — быстрее поднимаю голову, выныриваю из
темноты.

Меня встречает мокрый незащищенный взгляд.

— Я повел себя как импульсивный мудак, поддался обиде и сжег все мосты, не
хотел больше тебя видеть, не хотел слушать и объясняться, — буква на букву,
быстрее, лишь бы голос не сорвался, лишь бы не утонул в соленой жиже.
— Сконцентрировался только на себе. Как я это умею. И просто ушёл. Пока эта
мразь… — Тэхён отворачивается, вытирает рукой щеки, весь сжимается. — Я
даже не знал, что это Джинхо. Даже не посмотрел, просто… ушёл.

Мы молчим.
Я отвожу взгляд, не в силах смотреть, как мой палач обхватывает себя за плечи
и…

Палач?

Я называл его палачом.

Какая мерзкая ирония…

Она — последняя деталь необузданного чувства опустошенности.

Это странное ощущение. Будто меня не должно быть, словно есть какая-то
очевидная ошибка в том, что я всё еще почему-то есть. Даже тело кажется
неудобным, чужеродным, как если выкрадено у законного владельца, и только
сейчас меня наконец настигла совесть.

Я поднимаюсь, шаркаю зачем-то к раковине. Над ней зеркало, я в него не

смотрю. Только не сейчас, один взгляд — и захлебнусь ненавистью.
Полоскаю рот, мочу лицо, стою, стою и стою, опираясь руками, считаю капли,
стекающие с подбородка в белый керамический котлован.

Когда оборачиваюсь, Тэхёна уже нет.

Я нахожу его на кухне.

Туда я тоже плетусь, трусливый и глупый.

Мой хозяин сидит за столом, откинувшись на спинку стула, смотрит в окно. За
ним молочно-розовое небо, сонливый рассвет и вялое ленивое солнце.

На столе бумажный пакет темного бордового цвета, стопки бумаг, кляксы

кофейных пятен и теперь только две кружки с застывшим холодным кофе.

— Тэхён, — меня продолжает мутить, а я пытаюсь подойти ближе, пытаюсь

найти слова, соединить их в предложения. Я их — эти предложения — собирал
по буквам. — Прежде чем я оставлю тебя в покое, хочу, чтобы ты знал, что я
95/339
сожалею обо всем, что сделал. О своих глупости, гордости и эгоизме, о том, что
оставил тебя… с ним, что оставил тебя со всеми остальными. — Стыдно
репетировать у раковины. Стыдно, но я репетировал. Только из страха
навредить. Как сказать, чтобы не показаться самодовольным болваном,
рассчитывающим на прощение? Как не обидеть, как не разбить это хрупкое
создание… — Я должен был быть твоей опорой, а оказался никем. Прости меня.
Прости за то, что жалел себя все эти годы. Одного, блять, себя… За то, что не
защитил тебя, когда должен был. За то, что ты прошел через всё это из-за меня.
Я не жду, что…

— Это тебе.

Меня перебивают очень резко, сбивая напрочь.

Я замираю.
Стараюсь не задохнуться, пока чужие руки тянутся к бордовому пакету.

— Я покупал их каждый год в начале сентября. — Двигают ближе ко мне.

— Может, у тебя такие есть, но ты всё равно возьми.

За окнами первые шины и двигатели.

За окнами холодно и зябко.
Пакет в утреннем свете почти кровавый.

А когда до меня доходит, что в нем, это перестает быть спонтанной метафорой.

Я делаю пару шагов назад, расширяю пространство. Нужно, чтобы между мной и
этим бумажным монстром оказался весь мир.

— Просто знай, что мне ужасно жаль, — срывается необдуманно, сжато,

кажется, как будто всё это лишнее, запретное, что он не хочет слушать мои
разглагольствования, но они снова надрываются, и я говорю, говорю, говорю,
пока больно и тошно. Пока еще жив: — Чертовски жаль, Тэхён. Что… что это всё
случилось, что тебе не повезло… со мной. Если когда-нибудь сможешь простить
меня, я… Нет, это не то, что я хотел сказать… — господи, что я за человек,
почему только и могу, что бормотать, отступать к двери, опять сбегать? — Не
нужно прощать, просто будь счастлив, ладно? У тебя есть люди, на которых
можно положиться, действительно надежные люди, и я хочу, чтобы они всегда
были рядом с тобой. Не сомневайся в других из-за меня, не… не губи себя, ты
ведь… единственный в своем роде, «эксклюзив», так ты всегда говорил? — В
глазах опять колются иголки, опять калейдоскоп, опять размытые границы.
— Так и есть, Тэхён, так и есть… И тогда, и сейчас. Ты всё еще такой же,
слышишь? Не забывай об этом. Никогда.

Хозяин сжимает пакет, тот трещит под его пальцами, образуются вмятины.

— Ты должен забрать это, — тяжелое дыхание, застывший профиль.

— Я… не могу.

— Я покупал их для тебя, — упрямо, звонко, на струнах, которые готовы

оборваться. — Забери.

— Тэхён…
96/339
— Забери! — крик исступленный, яркий, но потом голова опускается, как и
плечи, как и голос. Ниже и ниже: — Пожалуйста. Просто бери и уходи.

Я не заслужил подарков.
Я не заслуживаю ничего.

Но как отказать? Невозможно еще раз сказать «нет». Только не теперь, когда
его напряженная сдержанность оборвалась, раскрылась незащищенностью,
такой откровенной, такой кочующей, растерянной, оправданной. Как мне теперь
не взять, если его «пожалуйста» — как последняя воля заключенного,
совершившего нечто непоправимое, нечто вроде того, что совершил я, как быть,
если он избегает взгляда, толкает мне пакет, умоляет унести с собой?

Я не могу ослушаться.

Я подхожу, делаю, что велено — и Тэхён опускает руки на колени. Застывает

скульптурой, обосабливается, снова отворачиваясь к окну.

Ладони тянет к нему до аномальной пульсации.

К беспорядочным русым прядям, чтобы осторожно распутать. К
раскрасневшемуся лицу с влажными ресницами, родинкой на носу, видимыми
скулами и мокрыми губами. Умоляет прикоснуться к шее, наполовину
спрятанной под воротом тусклой синей футболки, очень похожей на мою,
провести рукой, вызвать, как раньше, мурашки. Просятся к широким плечам,
рукам с длинными и вечно холодными пальцами. Сжать, сплести, согреть. Рвутся
ко всему остальному, спрятанному под одеждой, всему, что излучает
единственное в своем роде тепло, поднимающее мою температуру.
Хочу обнимать и гореть. Избавлять и целить. Хочу чувствовать в своих руках, во
всем теле, снова наполнять живой душой, заставлять смеяться, успокаивать,
кормить, баюкать, заботиться, защищать, восхищаться. Быть рядом.
Хочу до жуткого смятения в животе. В груди. У самого горла.
Хочу и не могу.

Не заслуживаю.

Не имею права.

Но эти родинки, эти ключицы, эти длинные пальцы, это тело… оно ведь ему не
принадлежит? Он же живет в нем двадцать семь лет, но на самом деле
выглядит совсем не так?

Мы выглядим совсем не так?

Какое неудачное время для кривой философии, но что я могу поделать, если она
отныне — моя единственная слепая надежда? Никто же не знает, откуда родом
наша суть, а если она всё-таки откуда-то родом, мне можно просто дождаться,
когда я умру и получу все ответы. А потом, уверен, будет возможность стать
лучше и найти его снова. Я ведь буду помнить об ошибках этой жизни? Должен.
Постараюсь.
Я всё исправлю.
Буду заслуживать.

Буду иметь право.

97/339
В холодном салоне машины страшно знобит, но я не включаю печку и не
трогаюсь с места.

Думаю, и думаю, и измываюсь.

Беру бордовый пакет и вынимаю четыре толстовки с логотипом моего любимого

бренда.
Все разные, ни одна не совпадает с теми, что уже у меня есть. Когда-то вошло в
привычку выбирать их с Тэхёном, но, как только он исчез из моей жизни, я
прекратил заходить в этот магазин.
И вот теперь у меня в руках и теплым покрывалом на коленях четыре
обалденные толстовки, которые я не надевал в примерочной, чтобы выйти и
услышать его фирменное «охрененно».

Четыре толстовки. По одной на каждый из прошедших за эти годы дней

рождения.

Я обнимаю их руками и сижу в машине, пока не разбредаются молочно-розовые

облака, не просыпаются люди и не начинают будить этот город звуками
кофемашин, двигателей и подошв.

Я обещаю, что стану лучше.

Прости, что не в этот раз.

И всё повторяю безмолвно одно и то же.

Я обещаю, что стану лучше.

Прости, что не в этот раз.

Пока горячая соль разъедает щеки.

Я обещаю, что стану лучше.

Прости, что не в этот раз.

Пока хрипит горло и становится болезненно жарко.

98/339
Глава 13.

Температура держится четыре дня.

Четыре дня лихорадочно сплю и вижу фантастические сны, в которых стараюсь

вернуться назад во времени.
Мне удается, но каждый раз прыгаю слишком далеко, оказываюсь в прошлом,
где Тэхён еще не родился и есть только его родители: пьяный отец, беременная
мать, пытающаяся отнять у него бутылку.

Во сне я не сдаюсь.
Пробую снова и снова, пока не получается перенестись в шестнадцатое июня
две тысячи пятнадцатого года. Сначала жутко радуюсь, а после доходит, что
зря. К тому времени от бесконечных прыжков мое тело уже стало прозрачным,
потеряло всю плотность, и в момент, когда оказываюсь в комнате общежития,
чтобы сбросить Джинхо с постели, руки проходят сквозь него, и не выходит ни-
че-го.

Меня не слышат и даже не видят. Я кричу до хрипоты и соли, пытаюсь, пытаюсь,

пытаюсь, пока мерзкий ублюдок грубо и мерзко входит, вжимает затылок
ладонью, а Тэхен стонет под ним громко, сипит, мычит, и в этот раз мне наконец
слышно, мне наконец понятно, что ему… больно.
Он страдает. Он мучается.

Я слышу. Теперь. Когда уже поздно.

Просыпаясь, плачу. Плачу, еще не проснувшись.

Горло горит от боли.
Когда на четвертый день становится лучше, взрываюсь актом бессмысленного
истязания: острые вопли в потолок и подушку ничем мне не помогают.

В первый день от Чимина приходит сообщение. Он спрашивает, состоялся ли

разговор.
Я разблокировал его номер, поэтому после бывший друг звонит.
Не беру трубку.
Телефон разрывается весь день, экзекуция завершается сообщением:

Судя по всему, ты обо всём узнал

Он совсем не изменился.
Всё еще слишком покровительственный и неугомонно содействующий.
Я это выучил в нашу первую встречу.
Летом перед началом учебы на первом курсе мы в компании нескольких ребят
кутили на квартире одного из моих знакомых. Личного знакомства не
состоялось, мы не пересекались за все часы, что пробыли в большой квартире,
только, в конце концов, вектор крутануло настолько резко, что парня
небольшого роста в кепке козырьком назад забыть я уже не смог. Трудно не
запомнить того, кто поднимает тебя из крапивы и тащит на себе до такси.

И вот теперь, почти семь лет спустя, смотрю на вибрирующий телефон, понимая,
что за три с половиной года Пак Чимин умудрился сохранить в себе чрезмерную
озабоченность другими судьбами, но, к счастью, так и не скатился к статусу
дотошного пустозвона.
99/339
Остался просто дотошным.

Упрямцем, от которого всю следующую неделю приходит по одному сообщению

в день.

Ты как?

Чонгук, возьми трубку

Хочешь поговорить? Завтра в час я снова буду обедать в том кафе

Я говорил с Тэхёном, он ни в чем тебя не винит, просто был расстроен,

сам понимаешь

Не кори себя, если вдруг это то, чем ты занимаешься все эти дни, не
отвечая на мои сообщения

И долго мы будем играть эту роль?

Вжился, да?

Ну, как знаешь

Единственное средство, чтобы не сдохнуть от боли и сожалений — большая

банка пилюль с надписью «Operatus¹».
Всегда лечила, всегда выручала.
На этот раз бесполезна.
Как будто срок годности истёк, и все вещества с их свойствами умерли от
жажды.

Сегодня не пятница, но я закрываюсь раньше и еду домой, намереваясь

напиться.
Паркуюсь кое-как, кое-как поднимаюсь на свой этаж.
Стопорюсь.

Да, «дотошный» — лучшее слово для человека на подоконнике сразу возле

лестницы. Сидит, ногой качает, крутит в руках бумажный стакан.

— Сегодня отец вышвырнул меня из операционной, — затылком к стене, а

взгляд на меня сверху вниз. — Чувствую себя дерьмом. Униженным, сука, и
оскорбленным дерьмом.

Опираюсь плечом о перегородку, отчетливее вижу чужое лицо. Печаль,

усталость, обремененность.

Молчим, смотрим, тянем.

Бывший друг заводит руку за спину:

— У меня бутылка вискаря, и ты будешь большим козлом, если не выпьешь ее со

мной.

Следующие три часа мы сидим на кухне.

Сначала Чимин говорит про свою невесту. Как она ходила из угла в угол в
комнате ожидания, пока ее матери делали операцию. Как он вышел и сообщил,
100/339
что всё прошло хорошо, и она расчувствовалась и бросилась его обнимать. Как
он виделся с ней каждый день вплоть до выписки матери, а потом поймал на
выходе и пригласил на свидание.
Потом он рассказывает про работу. Как чертовски она ему не нравится и как
сильно приходится лезть из кожи вон, чтобы добросовестно ее выполнять.
После уже об отце. Как тот его изводит, выставляя посмешищем перед
остальными, как требует слишком много, а после осуждающе смотрит, когда
сын не справляется.

Через час мы оказываемся в уличном кафе в километре от дома и выпиваем

слишком много соджу. Оно вступает в реакцию с виски и развязывает мне язык:
успешно принимаю титул рассказчика, протянутый мне в очередной рюмке.

Говорю, говорю и говорю.

Как выбрал тогда Ванкувер из-за того, что три месяца назад туда переехал
парень, с которым мы ходили на бокс. Как первую неделю жил в отеле
безвылазно, как заблокировал все номера и сократил до минимума общение с
родителями. Как связался с тем другом, как он предложил пожить в его
арендованной квартире, познакомил с новыми друзьями, помог влиться в группу
спортсменов-экстремалов и надолго прицепить к самому себе это звание.
Я всё рассказываю.
О стритлагинге и роуп-джампинге, беге по железным дорогам и движущимся
поездам. О чёртовом мотокроссе, который так и не освоил. О переломах и
вывихах, о том, как много рисковал, не щадил себя и постоянно подвергал
опасности.

Чимин внимательно слушает до самого победного конца. Потом тяжело

вздыхает и смотрит своим снисходительно печальным взглядом.
Я отворачиваюсь. Раздраженно пережёвываю недожаренный кусок свинины и
рассматриваю людей, покидающих супермаркет на противоположной стороне
шоссе.

— Как ты, блин, общался там со всеми? — старому другу быстро надоедает
молчать. — У тебя же английский еще хуже моего был.

Сначала никак.
Только и мог, что бесконечно думать о нём. Любое английское слово — и в
памяти сцены-предатели и все до одного американские сериалы в оригинальной
озвучке, которые он смотрел без наушников.

— Первое время целиком зависел от Минхи, — объясняю, что так зовут того
самого друга, который помог мне с жильём. — Потом стало проще, хрен знает,
как это работает. Мозг просто переключается, раз — и ты уже по-другому
слышишь и вникаешь. Зато когда освоился, — залпом выпиваю стопку, чувствую,
как пачкается подбородок тонкой прозрачной лентой, — считал своим долгом
исправить каждого тупицу, который считал, что я китаец.

Чимин усмехается, обновляет:

— Они серьёзно считают всех азиатов китайцами?

— Серьёзно.

101/339
— Как вообще твои с этим мирились? Меня бы отец задушил. Причём без рук.
Одним блядским взглядом.

— Я просто уехал. Даже не сказал насколько. Они мне звонили, а я игнорировал.

— Кисло так в груди от всей этой болтовни. Стыдно и гадко. — Потом, конечно,
пришлось поговорить. Но меня бесило, что они спрашивают, что случилось и
почему, а я не могу рассказать. Бесило, что мама постоянно рыдает где-то там
на фоне. Я вообще был невыносим. Просто… — голова сама опускается. Всё само:
и выдохи тяжелые, и глаза стрелками в потертый стол. — Просто идиот, который
думал, что ему очень хреново. Хреновее, чем всем остальным. Отец не
выдержал где-то через три месяца примерно. Перестал пополнять баланс на
карте и велел возвращаться.

— Но ты не вернулся.

— Не был готов. Вообще. И забил. — А если бы не забил, если бы вернулся? Я бы

его… спас? Уберег? Защитил? — Устроился к одному знакомому продавать
электронику и даже неплохие деньги делал. Минхи говорил, что дело во
внешности. Типа, в европейском обществе очень любят симпатичных азиатов.

— И как — реально любят?

— Азиат не азиат: нужно уметь впаривать. Ну, а если еще и мордой вышел,
продашь и пейджер.

— Тэхён бы там годовую выручку за день делал. — Чимин трясет бутылку,

поднимает руку, кричит, чтобы нам принесли ещё. — С его-то внешностью и
английским.

— Тэхён не торгаш. — Правда льется сама собой. Серым паром с губ. — Слишком
честный.

Старый друг опирается о стол локтями, ловит взгляд своим однозначным:

— Рад, что ты в этом убедился.

— Не нужно начинать этот разговор, — огрызаюсь по инерции, — я мудак, знаю,

но теперь уже ничего не изменить. Я опоздал на тысяча двести шестьдесят
шесть дней.

Лицо напротив такое странное-странное:

— Тысяча сколько…?

Отворачиваюсь.
Пытаюсь сфокусировать внимание на автоматических дверях супермаркета,
пытаюсь с ощутимым усилием, пытаюсь почти насильственно. Вместо успешной
дисциплины глаза-предатели всё равно выдают, покалывают, и ощущение такое,
будто кто-то сыпет в них горсти ежовых иголок.

— Ты считаешь дни?

Какой никчемный вопрос.

От него нога начинает трястись, нервно и шумно, а к горлу — ком тошноты и
102/339
эмоций, горячие и бурлящие, ползут по щекам, охлаждаясь декабрьским
воздухом, превращаются в ледяной град.
Фары, световые квадраты высоких зданий, подсветка уличных вывесок. Все
источники света смазываются в фокусе зрения, становятся изобилием
разноцветных пятен. Кажется лихорадочно, будто я — та праздничная
подвешенная игрушка для битья, и чья-то здоровая бита, словно давно ждущая
своего часа кара, лупит по мне снова и снова, и сыпется конфетти из
распотрошенного нутра, и улица от него яркая, веселая, разукрашенная.
Кажется, что красиво, а присмотришься — слякоть, серость, грязь. И никому не
нужные, прилипшие к асфальту, обрезанные цветные бумажки.

Чимин всё видит.

И другие выпивохи вроде нас.

Владелец замечает тоже. Его силуэт мелькает где-то сбоку, удаляется сразу,
едва дно стеклянной бутылки предупредительно стучит о наш стол.

— Чонгук, послушай, — Чимин начинает с подготовительного вздоха, — я

понимаю, что тебе паршиво и ты считаешь себя виноватым, но тебе нужно
понять, что в жизни, к несчастью, подобное случается. Случается
недопонимание, предубеждённость, случается такая глупая глупость, от
глупости которой хочется себя задушить. Понимаешь?

Я мотаю головой, сжимая губы от приступа эмоционального перенапряжения, а

изображения всё скачут размытой мишурой, мешают видеть, мешают говорить:

— Глупость — это другое, Чимин. Глупо было заставлять его отказаться от

желания заканчивать магистратуру в Америке. Глупо было бояться разлуки и
ревновать, потому что она всё равно… мы всё равно расстались. Вот это
глупость, Чимин. А то, что сделал я, это непростительная жестокая ошибка.

— Чонгук, в жиз…

— Ты же знаешь, что Тэхён не любил говорить о своих родителях. — Резкий

поворот вспыхивает головной болью. Пытаюсь сморгнуть слезы, пытаюсь
разглядеть чужие глаза. — И что из-за них он всегда чувствовал себя
брошенным. Как будто… недостойным чего-то и ущемленным. Я их когда первый
раз увидел, сразу понял, что эти люди забыли, как любить собственного сына.
Или никогда не умели, понятия не имею, но я тогда прямо там подумал…
— усмешка рвется из меня кислой слюной, мокрым никчемным звуком, — как
гребаный рыцарь подумал, что у меня получится затмить их собой. Решил, что
смогу дать Тэхёну то, чего ему недодали. Понимаешь? Всё, что у него отняли,
хотел… хотел любить его так, чтобы он напрочь забыл, что когда-то ему не
хватало любви. Ты это понимаешь? — Жадно спрашиваю, жадно смотрю,
безвольно копирую чужой убеждающий кивок. — Я хотел, чтобы он… был
счастлив. Просто был счастлив. И никогда не чувствовал себя недостойным и
покинутым. Чтобы каждый раз, когда ему захочется заняться самоедством, ему
мешали мысли обо мне. Чтобы он думал: «у меня есть Чонгук, он у меня есть, и
он всегда будет, потому что так он говорит, и я ему верю». — Сложно сказать,
почему губы растягиваются в улыбке. Почему даже кожу тянет и щеки болят.
Когда именно я стал чувствовать себя жалкой, отвратительной трагикомедией и
пропустил начало уличного представления гнилой насмешки над самим собой.
— А я его тоже бросил, Чимин. Бросил. Ты это понимаешь? Ты понимаешь, что
теперь… что отныне я хуже, чем его родители.
103/339
Внутри лопается что-то очень важное. Ошметки собираются в слово
«ничтожество», горят красным на всех моих стенах.

А потом что-то гремит снаружи.

— Твою мать, Чонгук! — Это Чимин бьет ладонью по столу. Звенят рюмки,
трясется спирт за болотной стеклянной упаковкой. — Щас я много буду
говорить, я чувствую. Погоди. — Он оперативно разливает соджу, лихо
опустошает свою рюмку и наваливается на стол локтями. — Да, ты проебался.
Здо́ рово проебался, и я даже не буду смягчать, потому что это полный пиздец.
— Мокрые губы поджимаются, глаза смотрят строго в мои, и я за них, за эти
зеркала чужой сути, цепляюсь, хватаюсь, держусь. Лишь бы не падать ниже,
лишь бы не скатиться по чумазым стенкам внутреннего я. — Но есть большое
«но»! И звучит оно так: «что, блять, теперь поделать, м?». Давай серьёзно
разберёмся, нееее, смотри на меня, Чонгук, давай разберёмся, что вообще
случилось. Случился озабоченный ублюдок Джинхо, который поступил как
последняя тварь и испортил кучу чужих жизней. Так? Испортил в прямом
смысле, потому что я тебя выслушал, бро, и понял, что ты чудом тут сидишь
живой и невредимый, а мог бы сломать шею, прыгая, блять, с поездов. Знаешь,
как это называется? Ау-то-аг-ре-с-си-я. Про Тэхёна молчу, потому что он на ноги
встал только год назад, спасибо Богуму. — Какая же я скотина, боже. Сердце
после этого «спасибо Богуму» колет, а живот сводит, как после пинка. — Всё
пошло через жопу из-за Джинхо, и то, что случилось потом, — это чертова игра
точек зрения, треклятое недоразумение, в котором нет твоей вины настолько,
насколько тебе кажется. Я ведь понимаю, что ты чувствовал, Чонгук, я же видел,
как ты уходил. У меня тогда сразу мелькнула мысль типа «он выглядит так,
словно Тэхён трахается там с кем-то», но я сразу отбросил, конечно, потому что
знаю его всю жизнь, и он никогда бы… — Чимин тормозит сам себя, рукой
отмахивается, словно мысль в нем — надоедливая муха. — Ты понял, о чем я. Я
же видел, какие у вас отношения, Чонгук. Я охреневал, да все в кампусе
охреневали, потому что вы, блять, там первые два парня, которые как ни в чем
не бывало себя афишировали и могли, блин, спокойно целоваться прям в
столовой. Они так ошалели, что вы им понравились. Это было нечто, Чон,
понимаешь? Вы оба сделали мои студенческие годы, придурки, вы и ваша
гребаная любовь. — Речь быстрая, четкая, нетрезвость лишь в хаотичных
подергиваниях руками, обилии нецензурной лексики. Она льётся тоннами, как
всегда, как прежде, стоит только знатно выпить. В этом он тоже со
студенческих лет не изменился. А я? Что такое я? Переносная сумка для
мертвых экзотических зверей. — Я после этого какой-то… знаешь, неугомонный,
что ли. Меня распирает от несправедливости, прям охренеть как. Бесит, что
половина населения считает, что есть только парни, любящие других парней, и
девчонки, обожающие только других девчонок. То есть всех. Типа если ты по
мальчикам, то ты по мальчикам в плане совсем. Любить не умеешь, а хочешь
только трахаться. Со всеми, понимаешь? А раз сексуальные меньшинства, то
выбор явно небольшой, да? А раз так, значит, надо на всех бросаться. Ты
понимаешь, о чем я? — Киваю? Должен. Понимаю же, да? Понимаю и чувствую,
как адски стягивают кожу подсыхающие соленые тропы моего самобичевания.
— И мне вполне понятно, отчего Джинхо оказался такой озабоченной скотиной:
он привык думать, что двум геям в Корее будет ой как приятно потрахаться с
кем-то ещё, — кто-то где-то сбоку реагирует на вульгарное слово,
оборачивается. А Чимин чхать хотел, Чимин говорит дальше: — А вы берёте и
отказываете. Но самое ужасное, знаешь, в чем? Переспать с Тэхёном Джинхо
заставила не вся эта хуйня в башке, на которую я так зол, а элементарная
104/339
отключка сознания. В тот вечер он тоже был под кайфом. Серьёзно так был,
потому что когда я его скинул и начал бить, он как бы уже не соображал, и глаза
вот такие, — мне показывают какие. Растопыренными пальцами, распахнутыми
зеркалами хмельной души, — я на него посмотрел и понял, что он обдолбан в
хлам. Мне так хочется обвинить во всем наркотики, Чонгук, очень хочется, но
потом я вспоминаю, что из нас всех ты единственный был с трезвой головой,
даже не пил ещё ничего, когда приехал. А всё равно лажанул. Взял и лажанул.
Понимаешь, о чем я? — Лучше, чем кто-либо. Больше, чем хотелось бы. — Я не
знаю, кого тут можно обвинить. — Чимин оттопыривает указательный палец
правой ладони: — Джинхо, который не мог поверить, что вы, парни, просто
созданы друг для друга и никто вам больше не нужен. Наркотики, — им
достается большой, — которые отключили здравый смысл этому козлу, и он
сделал то, что сделал. — Средний касается самого дорогого: — Тэхён с
наивностью долбаной Белоснежки. Или ты, Чонгук. — Счет закончен. В меня
тычет острый плавник четырех пальцев. — Придурок, который решил за секунду,
что его парень ему изменяет, и совсем не посчитал нужным в этом усомниться.
Знаешь, сколько раз я об этом думал? До хрена! Рассуждал и рассуждал! Кого
мне винить в проблемах своего лучшего друга? Я всех могу понять. Даже
Джинхо, черт бы его побрал с его узким социальным кругозором. Тэхёна могу
понять, потому что он доверчивый, то есть стремящийся к доброте, как за это
осудить? Не могу винить и наркотики, потому что они как бы не сами в нас
прыгают, ну, а во-вторых, если бы мир был совершенен, они бы не появились.
Словом, это такой же продукт Вселенной, как ты и я. Так вот я, — прежняя
форма рассыпается, Чимин тычет себе в грудь большим пальцем, — вполне могу
понять тебя. Даже больше других могу, Чонгук, потому что знаю, что человек
так устроен, что всегда сначала в омут: больно, обидно, страшно. Я не
испытывал, но могу представить. Какой тут разбираться или права качать, ты
ведь подумал, что он тебя предаёт, то есть не любит и врёт. Я когда
представляю, что вижу Эни в таком же положении, у меня скулы сводит, и,
наверное, бля, Чонгук, говорю честно, не знай я всей вашей ситуации, возможно,
тоже просто слинял бы. Хрен знает. Наверное, да. В смысле в сериалах они
скандалы заводят и всё такое, но какие тут, блин, вообще слова, когда всё
рушится. Так что я понимаю, Чонгук. И знаешь что? — Подвижная рука хватает
бутылку, обновляет крохотные сосуды. — Давай выпьем, давай-давай, на.
— Послушно опустошаю на пару, жду, когда глашатай закусит, когда
продолжит, и чувствую, что нуждаюсь в каждом из его слов. Нуждаюсь в этом
разговоре. Нуждаюсь слишком сильно. — Самое главное, Чонгук, что Тэхён всё
это тоже понимает. Когда он смог впервые обо всем поговорить, я спросил,
винит ли он себя, тебя или Джинхо, спросил, что он думает. И он сказал очень
классную штуку. Сказал, что во Вселенной виноватых нет. Я цитирую, «если ты
присмотришься, приблизишься и разберёшь, станут видны причины, возможно,
очень хреновые причины, но они будут уважительными и полностью изменят
угол зрения». Главное: присмотреться, понимаешь? — А сейчас я киваю?
Должен. Мне понятно? Мне хочется понимать всё, что он говорит. — Так что
даже если Тэхён сказал… не знаю, что именно он тебе сказал, но даже если тебе
кажется, будто он тебя винит и никогда не простит, ты ошибаешься. Я был с ним
все эти годы и знаю, что у него нет к тебе ненависти. Он простил тебя, он даже
Джинхо простил, когда узнал потом, что это за человек.

По стенкам пустой рюмки стекают остатки жидкости.

Я слежу за разводами, повторяю путь сверху вниз.

Тэхён слишком добрый.

Всегда был. Навсегда остался.
105/339
Он умеет прощать.
Знаю.

Но не думаю, что я этого достоин.

— Он такой… — В основании легких — трамплин — чувство вины: отправляет

звуки рождаться буквами. С запозданием хочется промолчать, но я, покорный и
растерянный, абсолютно перед ними бессилен. — Он был такой безрадостный,
Чимин, я просто… просто хотел сознание потерять, чтобы этого не видеть.
Сначала он вёл себя вызывающе, обзывал себя и пытался… — эти я успеваю
заглотить обратно. С воспоминаниями и изображениями сложнее. Они
включаются настойчивой презентаций. Слайд-шоу из пустых глаз и ледяной
ладони под поясом моих брюк. Видеопленка с попыткой одного человека убить
другого всего одной рукой. — Пока он рассказывал, мне казалось, что из него
выжали все соки, как будто он больше не умеет радоваться, вообще, и это
навсегда, ты понимаешь? Для меня это так… не могу привыкнуть, не могу
осознать, я ведь почти четыре года думал, что он ведёт совсем другой образ
жизни, я не мог представить, что может произойти что-то такое. И меня не было
рядом… Не было рядом, Чимин, потому что я сбежал. Не было рядом, чтобы
защищать, чтобы ломать шеи всем ублюдкам, которым приходила в голову идея
им воспользоваться!

Хлопок стеклянный.

— Эй, эй, Чонгук, остынь!

Так разбиваются подарочные рождественские шары. Так лопается под

давлением рюмка.

— Остынь. Всё в прошлом. — Мелкой острой мозаикой в кольце моих пальцев.

— Постарайся отпустить это со временем, хотя бы ради него: он старается, и ты
должен. Просто нужно время.

Большой палец в крови. Я пропитываю грязной салфеткой, коротко мотаю

головой:

— Мне не помогает время, я уже проверял. Мне только хуже. А теперь и

подавно. Теперь я злюсь на самого себя.

За соседним столом кто-то громко ругается, падает смартфон на пол, хозяин

кряхтит, поднимая. А я не двигаюсь. Застыл в осколках статичной фигуркой
среди уймы цветов и пятен. Преломился.

— Он очень боялся, что ты всё узнаешь. — Голос Чимина тише шумных соседей,
но каждое слово ловлю, зарывая на черный день дворовой собакой. — Особенно
про клубы и связи. Просил ничего не говорить, если вдруг мы с тобой где-то
пересечемся.

— И ты хочешь, чтобы я поверил, будто он не считает меня виноватым?

— Не считает. Он не хотел, чтобы ты узнал, потому что ему стыдно.

Глаза сами ищут чужие:

106/339
— Стыдно?

— А ты не понял?

— Что именно?

— Ты его другим знал. Ему стыдно, что он так изменился.

Говорят мне очень медленно. И правильно, что как ребёнку. Такое чувство
внутри, будто сказки рассказывают. Стыдно? Ему стыдно? То есть не ублюдку
Джинхо, не мерзавцам с улиц, не похотливым извращенцам, не мне, эгоисту, а
Тэхёну?

— Передо мной…?

— Перед тобой больше всего.

Иными словами, не сказка всё-таки. Дурная быль.

— Это же абсурд, ему нечего стыдиться.

— Прости, что напоминаю, но ты, — Чимин вдыхает, зачем-то бегло осматривая

стол, — … плохо знаешь психологию жертв сексуального насилия. Им всегда
стыдно, Чонгук. Всегда.

Пропитанная алой гуашью салфетка кажется мне недостаточно кровавой.

Сжимаю в ладони, глазами слежу, как последовательно бледнеет кожа. Всё что
угодно, лишь бы подавить картинки и изображения, тормознуть услужливое
воображение.

— Он не изменился. — А еще я трезвею. В одно чёртово мгновение. — Для меня

он такой же.

Бывший друг там напротив откидывается на спинку стула, под ним скрипят
время и дешевый материал.

— Ты сказал ему об этом?

— О чём?

— Что по-прежнему любишь его.

Я хмурюсь на инстинктах. Сколько он выпил? Знает, о чём спрашивает?

— Ты считаешь допустимым заваливаться к нему и говорить, что я чувствую,

наплевав при этом на всё, что произошло? Всё, что он пережил из-за меня? Я
позволил Джинхо его насиловать, а потом смотался, как трус, пока он во мне
нуждался. Оставил одного, когда обещал никогда этого не делать. Сел в
гребаный самолёт, просто… просто вышвырнув из жизни. Как, блять, ненужный
элемент. — Больно от ударов кулака по груди. Но я вжимаю до глухого отклика в
диафрагме. Поделом. — Ты хочешь знать, не решился ли я добавить ко всему
этому ещё и свой эгоизм и не сказал ли Тэхену, что люблю его и хочу быть
рядом? Теперь? Теперь, когда вот так встретил по чистой случайности? Когда у
него есть мужчина? Когда… — Это мне стыдно! Вот сейчас за то, как внутри
107/339
пунктуальная, ответственная ревность встает по звонку, черпает лопатой уголь,
кидает, заводит, пар накапливает, деловая такая, чёрт возьми, как будто я её
нанимал, как будто у неё право есть тут… во мне быть. — Серьёзно, Чимин?
Прийти и признаться в любви? Да это хуже, чем эгоизм. Я мудак, но не
бессовестный.

Старый друг наполняет свою стопку, двигает на мою сторону.

— Мне хватит.

Боюсь, только кажется, что я отрезвел. Иначе были бы целы моральные

ограждения, так ведь? Тогда бы не чувствовал желания драться, не чесались бы
грудь, кулаки, не представлялся бы вдруг Ли Богум в своем безупречном
костюме. Будь я трезвее, помнил бы, что подло и нельзя. Нельзя хотеть ударить
того, кто спас моего человека, кто сделал всё, чего не удалось мне. Вытащил из
ада, вдохнул жизнь. Я бы помнил, что нужно быть благодарным. Не быть
эгоистичным мудаком.
Помнил бы?

Помнил?

— Богум — его начальник. У него строительная компания «Мериада», может,

слышал. Тэхён типа его секретаря. Помощник руководителя или как-то так.
— Тиран-собеседник опрокидывает рюмку вместо меня, тянется пальцами к
последнему листу салата, оставленному для закуски. — Богум предложил
попробовать, чтобы войти в русло, и Тэхён уже полгода там. Ему нравится. Он
чем-то занят, и языковая практика есть, для него это важно, ты же знаешь.
— Киваю болванчиком. Снова рою ямы, прячу драгоценную информацию.
— Богум довольно властный. Бескомпромиссный, как бы. Но в меру. Лично мне с
ним тяжело, он слишком претенциозный, любит, чтобы всё было, как он видит.
— Чимин не замолкает. И всё жует злосчастный салат, морщится так, словно
подсунули слишком острое кимчи. — Я сначала думал, он к Тэхёну относится как
к наркоману, которому нужно, знаешь, покровительствовать и спасать, и, мне
кажется, где-то в самом начале всё так и было. А потом всем стало понятно, что
у него и другие намерения есть. И для Тэхёна Богум прям авторитет, хён
хёновский такой: он прислушивается к нему, уважает, старается не подводить,
оправдывать доверие. Я так, сука, обрадовался, когда он появился, подумал: это
то, что нужно. Богум — альфач, китайская, блять, стена, которая необходима
моему другу, короче, прыгал от счастья, но пото…

— Чимин, хватит, я понял.

Лучше, чем мог бы. Понял так, что слушать больше нет сил.

— Погоди, я не договорил.

— Я благодарен Богуму за всё, что он сделал. Я всегда буду. — И это, черт

возьми, правда! Правда… — Но Тэхён теперь с ним, и… знаю, что не имею права
ревновать, но ничего не могу поделать, я такой эгоистичный мудак, Чимин, не
понимаю, за что он любил меня вообще… — Что увидел в таком заурядном
человечке…? — Говорю же: я ни хрена не меняюсь. И время меня не лечит.

Старый друг закончил жевать, вздыхает теперь устало, говорит:

108/339
— Беда в том, что Тэхёна оно тоже не лечит.

Внутри маленькие шары радости лопаются, растекаются. Я быстрее цепляюсь за

уже зарытую информацию, не понимаю:

— Ты же говорил, что ему лучше, что он работает и…

— Да я о другом. — И смотрит хмельным взглядом. Долго смотрит, руки сложил

на груди и сопит. — Они с Богумом не вместе.

— В смысле?

Глупый вопрос.

— Не вместе, Чонгук, значит, не вместе. Не встречаются, значит.

— Почему…?

Глупая реакция.

Даже Чимин глядит и усмехается:

— Вот и я спрашиваю: Тэхён, почему? А он мне говорит: я не могу, я не готов.

— Внутри что-то такое раз — кульбит, два — пируэт, прямо в животе, прямо во
мне фигурами чужой речи. — И Богум уже полгода ждёт, когда же он будет
готов.

Молчание — ожидание расшифровки.

Молчание — сыпучие пески пустыни моего эгоизма. Такой просторной,
бескрайней.

Ложно величественной.

Он его… не трогает?

Не целует?

Не лежит с ним в одной постели?

Тихо.
Стоп.
Тшш.

Нет часов на тумбочке?

Одеяла по пояс?

Запаха на подушках?

Не ведет пальцами вверх по пояснице, собирая липкий бисер?

Душу́ , перекрываю кислород, глушу!

А они — фразы-образы — не унимаются, лезут, кричат!

109/339
Не обнимает до скандального «задушишь»?

Не потеет ночью под весом его тела?

Не мылит голову, сидя позади в ванной, касаясь бедрами?

Не….

Хватит!

Много «не», тонна, соблазнительная, яркая груда эгоистичных углей в черепной

коробке. Но ни один не отменяет самого важного.
Любви.

Я ведь тоже… уже не целую, не трогаю, не веду пальцами, не лежу в одной

постели, тоже — много «не», тонна и живая ходячая груда.
А люблю. На остывших углях годами горю, никак не потухну.

Но бессовестная душа ищет, чему порадоваться. Никакого стыда. Только обида

откуда-то резвая — вперед, на стол к пустым тарелкам:

— Он мне велел держаться подальше и никогда с Тэхёном не связываться.

— Когда это?

И рассказываю же! Жалуюсь, возмущаюсь, крылья распушил как будто, глупый

дурак!

— Честно говоря, меня это совершенно не удивляет. — Чимин разваливается

поудобнее, прячет руки в карманах куртки, перебирает ногами под столом.
— Тэхён говорит, что он всегда такой. Огораживает и ведёт себя так, будто они
вместе. Увидел в тебе угрозу и решил выебнуться. Я же говорю: дохуя
претенциозный альфач.

Как тут не сорваться? Вот когда контроля никакого из-за количества выпитого?
Кулаки сами сжимаются, и глаза в сторону, куда-то, к вывескам и асфальту в
уже затоптанном конфетти.
Как удобно во всем обвинять алкоголь!
Я не свирепый и злой дракон, я просто много выпил.

Выпил и устал от пафосной метафоричности. И тошно, и больно. Дракон! Тошно

от огня возмущения, больно, когда ударяю ногой о стол.
Не успел подумать, просто хотелось переключить куда-нибудь своё
раздражение. Бью коленкой, пинаю носком кроссовка одновременно, стол
гремит, опрокидывается бутылка соджу, пачкает не мою стеганую куртку.

— Блять! — Чимин успевает поднять до того, как выливается всё содержимое.

— Чонгук, задолбал уже! Научись себя контролировать, ты ни хрена не
меняешься! — И оттягивает ткань, шипит на громадное пятно. — Знаешь,
сколько она стоит?

Не знаю.
Я молчу.
Нога скулит, в груди неприятно тянет, а среди всего холодного и спиртного —
110/339
лихорадка безнадежной мысли:
как вернуться обратно?
В день, когда Чимин сказал, что Тэхён ко мне неравнодушен.

— Я хотел пригласить тебя на свадьбу, — жестокий молот реальности

безжалостно бьет по ушам, — но теперь, может, на хер тебя, Чонгук? Слетишь
ещё с катушек и начнешь что-нибудь громить.

— Спасибо, пас.

Само слетает. Автоматическими настройками.

— А вот не пас, свинья, ни хрена не пас! — напротив забывают про куртку,

меняют убеждения, тычут в меня пальцем. — Ты идёшь. Тринадцатого января в
пять вечера твоя задница должна быть в «Орсо», ты меня понял? Можешь
захватить с собой кого-нибудь.

— Кого-нибудь? — нет сил, а то бы я кисло усмехнулся.

— Кошку, например. Есть кошка?

— Есть пьяный в жопу коротышка с нездоровыми идеями.

Это не автоматическими настройками, это моей склонностью грубить и наглеть.

Особенно когда сам разбит проспиртованной рюмкой.

— Но со здоровым желудком!

— Бросай свою работу. — Зачем говорю, не знаю. Мог бы и смолчать. Разве

теперь мое дело? Но слетело уже.

— Это, типа, что? — У старого друга брови смешно вверх, а вид еще хмелее.
— Помощь зала?

— Это мольба зала. — И маленькая попытка принять участие не в своей жизни.

— Желудки и кишки — не твоя сфера, не твой раздел. Тебе лучше в башке
ковыряться.

— С нейрохирургией я слегка припоздал.

— Я не про хирургию. Я про психоанализ. Ты наблюдательный, эмпат, людей

видишь и чувствуешь. Неплохо трещишь, тебе пойдёт.

Пальцы барабанят по ребру столешницы, думает пьяная голова:

— Типа психотерапевт?

— Может, и психотерапевт. — И плечи вверх-вниз — искренне не знаю: — Чем

вообще отличаются все эти слова? Психолог. Психотерапевт. Психиатр. Психо…
Это всё? Три варианта?

— Психоаналитик ещё.

— Вот и выбирай, что там тебе подойдёт. Только прекрати копаться в желудках,
111/339
раз терпеть это не можешь. — За соседним столом опять шум, приходится
повысить голос. — Если так нравится куда-то лезть, предлагаю людям в душу.

Чимина звуки не волнуют. Он завис. Смотрит сквозь меня. Думает. Взвешивает.

Если я что-то посеял, день прошел не напрасно.

— Надо опять учиться. — Плоды пауз под барабаны пальцев.

— Учиться ты ненавидел меньше, чем работать.

— Бля, Чонгук, теперь я буду об этом думать.

— Это лучше, чем не думать вообще.

— Сука. — Он цыкает, опирается обеими ладоням о край стола. — Щас выдам

слащавую херню, предупреждаю. — И ближе подается, вороватых взглядов по
сторонам не хватает. — Ты мудак, но я по тебе скучал.

Настроение паршивое, состояние отвратительное, но улыбка сама рождается,

сама тянется упрямо, я поддаюсь с занудством:

— Тебе нельзя пить.

— Пить нельзя гепатологам², а мне можно сделать скидку.

Тут гастроэнтеролог резво встает, глядит за пределы шатра и вдыхает шумно-

шумно, вот прям, что называется, полной грудью, как будто море там впереди, а
не слякоть и чумазое конфетти технического прогресса.
Расплатившись, выхожу вслед за ним, успеваю схватить за локоть, чтобы не
врезался в прохожих, занятый заказом такси.

— На свадьбу придешь? — он прячет шею в невысоком вороте куртки с

заметным пятном от соджу.

— Не пытайся меня социализировать.

— Я будущий психотерапевт, имею право!

Голос яркий, на повышенных тонах. Мы стоим у дороги, в стороне от людей,

собравшихся на остановке. Здесь рокочут двигатели и шипят шины, здесь нужно
соревноваться в громкости.

— Смотрите, как заговорил.

— Ты придёшь, я знаю. — И блестящий, уже сонливый взгляд вперед, к тому

супермаркету на другой стороне шоссе.

— Психотерапевт, Чимин, не экстрасенс. Не перепутай кафедру потом.

— Да брось, Чонгук. — На меня не смотрят. Просто разоблачают: — Ты же не

упустишь повода его увидеть.

Я не отвечаю, конечно.

112/339
И не оборачиваюсь тоже.
Нашел тех, кому паршивее меня. Смотрю, не отрываясь, вперед, на
автоматические двери супермаркета. Изнуренные бедолаги впускают и
выпускают, не успевают подпереть друг друга плечом, не могут побыть рядом.
Тянутся, разлучаются, пропускают через себя других. Сотни людей. Двадцать
четыре часа в сутки никакого покоя. Как два магнита с одноименными
полюсами, которым суждено отталкиваться.

— Тринадцатого января в «Орсо». — Мне кричат, прежде чем окончательно

пропасть в тесноте заднего сиденья. — Пять вечера! Можно без кошки. Только
надень смокинг, не вздумай притащиться в спортивках!

Таксист трогается с места, едва хлопает дверь: я не успеваю ни ответить, ни

покачать головой. Просто смотрю вслед, потом на часы, после — как люди
неспешно погружаются в пришедший автобус.

Решаю пойти домой пешком.

Почти двенадцать ночи, людей еще полно, повсюду звуки и запахи, заметно
подмораживает, жалею, что не надел обувь потеплее. Жалею совсем недолго.
Потом мысли узурпирует одна и та же власть, один и тот же император, уносит
к пескам и машинам времени.

Когда меня настигала простуда, Тэхён поил чаем с малиновым вареньем и

заворачивал в плед, чтобы я хорошо пропотел. Мои болезни всегда длились
мучительно долго и проходили жутко тяжело, так что я скулил и выл, как
ребёнок, а он смеялся, гладил по плечам, делал массаж головы до тех пор, пока
не засну. Если я отказывался есть, император пытался меня целовать, и я
отворачивался, сопротивлялся, боялся заразить, но противник владел особой
тактикой подавления, последовательной стратегией провокации и, конечно,
неизменно побеждал. Я ему сдавался, поверженный, и всегда делал всё, что он
у меня просил.

Сам император болел гораздо реже. Если всё-таки простывал, то умудрялся,

лёжа с температурой, решать судоку, смотреть очередной сериал на английском
и печатать рефераты на месяц вперед. Что тогда, что сейчас мне, если заболею,
тяжело даже лежать бревном: настолько тошнотворно хреново, а Тэхён мог бы
захватить королевство, потом приготовить ужин и выучить десять иностранных
слов, желательно одновременно с решением судоку того уровня сложности, где
соизволили поставить одну цифру где-нибудь в левом углу.

Раньше после очередного приступа дорогих воспоминаний я всегда себя корил.

За слабохарактерность и отсутствие гордости. Глотал запреты: не вспоминай, не
скучай, не открывай скрытый альбом, не помни номер наизусть, не ищи в чужих
лицах, не хнычь, не представляй его, когда мастурбируешь, не воображай вашу
встречу, не доверяй образам во сне, не говори, что ты несвободен, уважай себя и
имей гордость.
Думал, мне ее страшно не хватает.
Только сейчас понял, что она имелась в избытке.
Теперь пью кружками антидот. Чтобы выкурить из себя попрятавшиеся за
четыре года элементы. Вливаю рюмками самобичевание с порицанием.
Кувшинами — вину и стыд.

Иду, а ощущение такое, будто они стекли к ногам, заледенели вместе с ними и
теперь прокалывают иглами даже мои подошвы.
113/339
Иду и зачем-то представляю, как встаю на колени. Прямо тут. Опускаюсь и
говорю.

Я перед тобой бесконечно виноват. Всё думал, с того июньского дня почти
четыре года назад. А вот сейчас шагаю, колется мир под ногами, помогает
понять наконец.
Виноватым я стал гораздо раньше. Думаю, с самого начала. Когда влюбился.
Если бы не появился, если бы не надел те чёрные кроссовки с синими вставками,
могло бы всё сложиться иначе? Если бы не подружился с Чимином, не
познакомился впоследствии с тобой? Я бы тебя спас? Уберег?
Хочется сказать «да», но это же будет самая настоящая ложь.
Я ведь влюбился бы, даже приди ты босой в костюме панды с фикусом в горшке
под мышкой.
Услышал бы, как ты хохочешь над самим собой, и не смог бы отвести глаз. Я бы
заметил, наряжайся ты даже серым неприметным остальным мышонком. Увидел
бы. Нашел. Выбрал. Подружился бы в любом случае.
А значит, в любом случае влюбился бы.

Возможно, ты бы сам себя спас, если бы не поступил в Сеульский.

Только даже это временно: мир ведь очень тесен, в нем всё трётся плечами, как
те двери в супермаркете, значит, и мы бы тоже непременно столкнулись.
Я же уже говорил, правда? В тебе мой бесконечный выбор, и четвертая часть
этой истины парит в самом центре Вселенной, где, как ты и сказал, а я
беспрекословно верю, действительно виноватых нет.

Примечание к части

¹Operatus — перевод с лат. работа

²Гепатолог – врач, занимающийся диагностикой, лечением и профилактикой
болезней печени.

114/339
Глава 14.

Дни проходят мучительно, но быстро.

Дома тошно, я постоянно на работе, бывает, не закрываюсь до двенадцати,

бывает, ночую у родителей, много чего практикую, лишь бы себя отвлекать.
Удается так хорошо, что пропускаю начало первого месяца.
Январь наступает банально незаметно, и мне посреди него ложно думается,
будто я, волевой и упрямый, могу сказать себе «нет», даже когда Чимин
предусмотрительно присылает приглашение.

С понедельника по воскресенье вплоть до двенадцатого января продолжаю

самообман: леплю бесконечные «нет» стикерами внутри черепной коробки и
вечером этого дня уезжаю к родителям, дальше от центра, дальше от шумных
улиц, дальше настолько, насколько условно можно отдалить себя от одного
конкретного ресторана.

Стрелка за двенадцать, родители давно легли, а я лежу в гостиной и

переключаю каналы, обрывая чужую болтовню.
Щелкаю, щелкаю, щелкаю.
Прыгают пятнистые тени по темной комнате, сломанный калейдоскоп хромает,
растекаясь по стенам, собирается в кривые формы.
Меня это раздражает и забавляет одновременно. Вот и вжимаю кнопку,
вырабатывая больной ритм, кручу каналы по десятому кругу. Сыпятся обрывки
речи, как заклинания на арабском, абсурдно абстрактно, абстрактно абсурдно.

Пока пальцы не замирают.

Хватило одного краткого шустрого кадра, чтобы узнать единственную дораму,

ради которой Тэхён включал телевизор.
Не знаю, что именно за серия, но название — красивое для него, слащавое для
меня — вспоминаю сразу. Я смотрел ее вместе с ним, вопреки десяткам разных
причин, вопреки страшной нелюбви к сериалам, вопреки тому, что даже эта —
его любимая — не сумела мне хоть сколько-нибудь понравиться.

Хромой калейдоскоп теряет выразительность, карусель пятнистых лошадей

сбавляет скорость, я не могу переключить или выключить, ударило по голове
простое заклинание цветовых кадров на экране.
Я теперь вижу того, чего нет. Того, кого нет. С соблюдением всех реальных
деталей.

Тэхён лежит на диване, ноги на моем журнальном столе, объедается непонятно

чем, едва начинается серия. Как всегда что-то комментирует, шуршит пакетами
чипсов, а на меня шикает, говорит: «не шуми», «хватит вздыхать», «ничего это
не глупо», «он ее десять лет искал», «так бывает» и «цыц!»

В голове его голос громкий, четкий, живой, я поддаюсь настолько, что замечают
не сразу, как полоумно уставился на свободное место на диване и очень
старательно очерчиваю примерный незаменимый силуэт. Очень реалистично
рисую. Так, что приходится напоминать себе, что на самом деле рядом никого
нет.
На самом деле сменяется программа и повторяются дневные новости. В
настоящем и действительном кто-то вскрыл пять банкоматов, а солисты
115/339
популярной группы попали в страшный скандал — разоблачение из ящика такое
фанфарное, нагнетающим голосом диктора, он красноречиво вскрывает чужие
тайники отвратительно вызывающим тоном.
Чужие — это мальчишек из группы и мой собственный. С корявой надписью
«самообман».

Диктор говорит — стикеры отклеиваются.

Стелятся очередным конфетти, бесполезные и просроченные.

Ставлю будильник, чтобы не проспать до обеда.

Чтобы успеть к пяти.
Чтобы не опоздать.

Это лишние тревоги — всё равно совсем не сплю и поднимаюсь рано.

Привожу себя в порядок, пропускаю завтрак, еду в магазин за обувью и
костюмом. Тому единственному, что у меня есть, уже сто лет, и мне не хочется
ради него заезжать домой.

Мама щебечет комплименты, крутится, вертится юлой, а я стою молча, смотрю

на себя в зеркало: черный приталенный костюм, лакированные туфли,
зачесанные назад волосы, глупый безнадежный вид. Мысли-предатели сразу
сравнивают с владельцем строительной компании, китайской стеной,
претенциозным альфой.
Очевидно, не в мою пользу.
Очевидно, что мне страшно некомфортно. Хочется снять эти прямые идеальные
линии, сбросить совершенные тона, зайти в душ, немедленно смыть ощущение
элитной шерсти с кожи. Я не люблю костюмы, не люблю блестящие туфли,
галстуки и запонки. Не люблю пуговицы на пиджаках, заправленные рубашки,
стрелки на брюках, даже крохотную тень деловой официальности.
Не люблю.
Избегаю.
А сегодня не могу. Сегодня это билет во дворец, возможность увидеть
императора. Я этой возможностью, оказывается, пренебречь не способен
нисколько. Несмотря на недели дрессировки, несмотря на здравомыслие, ни на
что вообще не смотря кроме своей бессовестной физиономии в отражении. Знаю
же, понимаю: правителю меня видеть совсем не хочется, я ему там только
мелькать перед глазами, напрягать, портить вечер. Мне бы себя запереть в
спальне, посадить на цепь, выколоть глаза личной тяге и прихоти, чтобы и шага
ступить не могли. Мне бы совести побольше, кувшинов стыда мокрыми лентами
по подбородку, на воротник, повсюду, чтобы испачкать всё новое и передумать
идти, страшась косых взглядов.

Только ничего из этого нет.

Лишь моя наглость.
Она ведёт, и жмет на газ, и поворотники щелкают ее стараниями, и паркуется за
меня.
За меня каблуками стучит по бледно-серому асфальту — поднимает по лестнице
к парадному входу отеля. На его территории популярный в городе ресторан
прямо под прозрачным куполом крыши, за ночь щедро запорошенной снежными
хлопьями.
Наглость меня останавливает снаружи.
Дальше сам, говорит, стой и жди.
Бесхребетный я послушно ждет и встречает Чимина уже женатым.
Он взволнован, слишком возбуждён, при виде меня шлёпает по обоим плечам
116/339
ладонями и сжимает, повторяя, что безумно рад меня видеть.

На этой свадьбе много гостей. Паркуются возле ресторана, выходят один за

другим, сверкая причёсками, костюмами, переливаются платьями, губной
помадой и лакированными туфлями.
Много блеска, много белоснежных зубов, много широких улыбок. Понятия не
имею, как разобраться, сколько искренности в них содержится процентно. Все
сто или меньше пятидесяти?
Никогда не любил мероприятия, объединённые общим поводом. Они
запрашивают определённый набор эмоций, взывают к командному духу, а я
давно разлюбил коллективы, в которых ни черта неясно наверняка, естественна
ли общая радость или вырабатывается дежурно для поддержания атмосферы.

Но Чимин смеётся, обнимается, жмёт руки, у него блестят глаза, а я неплохо в

нём разбираюсь, чтобы сказать, что он абсолютно счастлив, а если так, мне
несложно потерпеть отсутствие данных касательно всех остальных.

Мне сложно другое.

Не смотреть жадно на подъезжающий к парковке белый порш.

Кто-то старается со мной познакомиться, что-то говорит то ли слева, то ли

справа; чувствую, что собираю чужие взгляды, формирую домыслы, произвожу
какое-то впечатление. И никто ведь не в курсе, не догадывается, что я только
кажусь статным и уверенным, а на самом деле, пока они вот так смотрят, внутри
меня одна и та же власть, один и тот же узурпатор бессрочно захватывают дух.

Болезненным и сладким днем сурка. Быстрой и легкой победой.

Первым выходит Богум.

Блестящие туфли, пальто с меховым воротом, под ним синий костюм. Следом
дрянная привычка скатываться в сравнительный анализ. Анализ, который всегда
не в мою пользу. Там впереди кажутся выше, богаче, умнее, лучше, надежнее,
достойнее. Там впереди альфа, которым я не могу быть, даже не потому что
другого вида и другой сути. Просто не дотягиваю, просто не подхожу.
Кислое паршивое чувство.

Еще чуть-чуть — и началась бы внутренняя борьба. Но она забывается — не

успеваю поддаться угнетению, отвлечься на самобичевание: всё второстепенно
и всё пропадает, когда открывается пассажирская дверь.

Мой человек выходит на заснеженную улицу.

Мой человек…

Так уже нельзя говорить?

Да мне и смотреть нельзя, сюда приезжать — тоже. Многим я правилам следую?
Кажется, никаким.
Кажется, я задерживаю дыхание.
Задерживаю взгляд.
На всём.

Темно-серый костюм, черные оксфорды, лакричная укороченная дубленка.

Выше и выше.
117/339
На фоне заснеженной улицы и белого порша император красив, прекрасен,
совершенен. Только чувство внутри само по себе, как и мысли, образы,
метафоры: я смотрю и понимаю — среди всех красок вечера к нему не тянется
ни одна, каждая пятится, обходит стороной фарфоровую ахроматическую
скульптуру.
Она изображает живого человека.
Который не улыбается.
И не светится.
Он не такой, как в нашу первую встречу.
Не такой, каким появился на обочине полтора месяца назад.
Не такой, как когда-то.
Не такой, как недавно.

Не успеваю определить: мой взгляд воруют тонкие пальцы — застегивают

пуговицы пиджака.
Края дубленки от ветра в стороны, открывается миру любимый силуэт, вызывает
во мне острое желание прикоснуться. Выдыхаю, вдыхаю, потихоньку вспоминаю,
как надо.
У императора волосы в укладке, бросается в глаза свободный от прядей лоб, и я,
как сумасшедший, впиваюсь глазами, скольжу по бронзовой коже, слежу за
движениями губ, пока они что-то негромко говорят. Не мне. И не для меня.

Столько воды утекло, а он по-прежнему приковывает к себе всё мое внимание.

Такой, каким может быть сегодня.

Выделяется среди дорог, машин, вяло падающего снега, людей, разодетых в

яркие блестящие наряды и ослепительные улыбки. Бросается в глаза, словно
существует в другом измерении на фоне плоских объектов и текстур. Как
единственная цифра на поле для судоку, решать которое я готов всю жизнь,
зная, что решение невозможно. Всё это настолько очевидно, что мне вдруг
становится страшно не по себе. В груди тысяча сбивчивых реакций, в голове —
образов, всего чертовски много, толкаются, сжимают сердце, в животе
натягивают проволоку — пытаются оградиться.
А это без толку. Не получается у меня ничего. Выходит только оторваться на
секунду, поднять взгляд выше, к небу, в гущу серых густых облаков, за пределы
этих атомных станций, и вдохнуть поглубже, холодом по внутренним стенкам
легких. Выдохнуть уже спокойнее, приняв всё происходящее как есть. Покорно,
честно, с достоинством.

Кому контролировать эмоции необязательно, так это Чимину.

Старый друг по-прежнему слишком возбуждён, скачет от гостя к гостю,
жестикулирует, пружинится, заставляет жену посмеиваться.

Мой человек тоже негромко смеётся, когда его перехватывают внизу лестницы и
сгребают в объятия.

— Полегче, Чим, а то мне начинает казаться, что это я под венец пошёл, а не
наоборот.

Стою на крыльце, не отводя глаз, ловлю ладонями каждое его слово, каждый
отклик мимики, каждый сопроводительный жест.

118/339
Пар срывается с губ полупрозрачным мехом, когда он поздравляет лучшего
друга, бегло говорит о подарке, о том, что нужно будет перетащить его в
багажник, потому что тот большой и очень тяжелый; когда оборачивается к
Энии, делает ей комплименты, побуждая и меня наконец обратить внимание на
внешний вид девушки и мысленно согласиться.
Вокруг много голосов, Чимина окрикивают, зовут его жену, делают попытки
привлечь внимание, а те отмахиваются, не оборачиваются, всё внимание —
Тэхёну, словно он здесь самый важный, центр мира, нулевой километр. В их
узком кругу что-то тесное, личное, нерушимое. Трогательное. Как будто сшиты
нитями, и они — эти плетения — клубятся незримо прямо в центре толпы. Толпы,
частью которой быть мне смертельно не хочется.
Хочется там же стоять. В основании лестницы. Рядом с Тэхёном. Прилагаться
как неотъемлемая часть, касаться плечом, и чтобы все остальные смотрели,
чтобы понижали голос, чтобы друг у друга спрашивали:

— С кем там Чимин разговаривает?

— Это Тэхён и Чонгук, друзья его.

— Такие симпатичные, особенно тот, с крашеными волосами.

— Закатай губу, они вместе.

— Кто?

— Тэхён и Чонгук.

— Серьезно?

— Да, Чимин говорил, уже семь лет.

— Обалдеть. Хочу с ними познакомиться.

Я тоже.

Но мне нельзя, я уже давно потерял это место.

Теперь там Богум, трется плечом, дожидается, когда переведу на него взгляд,
сразу ловит своим, смотрит с хладнокровным вниманием. Горит
предупреждающими знаками. Намекает. Составляет отчеты, бросает, как на
стол, с глухим отзвуком мне в душу.

Эгоистичный мудак внутри меня тут же реагирует. Показательно медленно

убирает руки в карманы брюк, очень образцово выпрямляет плечи. Смотрит в
ответ вызывающе пристально, с легкой тенью тайных намерений, чтобы
соперник думал, будто я здесь по его душу, точнее, по душу рядом с ним,
пришел и непременно отобью, верну себе, оставлю противника в дураках.

Я, конечно, такими путями больше сам дурак.

В чужих глазах бессовестный наглец, напыщенный индюк и немного всё же
лузер.
Он ведь не знает, что я не посмею лезть, встревать, вставать между. Может, ему
неизвестно, что любой в каком-то смысле невезуч, если Ким Тэхён не смотрит на
него с любовью, и по определению в высшей степени неудачник, если так на
него когда-то смотрели, но он это умудрился просрать.
119/339
В этой цепочке я неудачник, а Богум — просто и заслуженно — счастливчик.
Символ моих невозможностей, символ, занимающий свое место по праву. Мне
хватает совести и здравомыслия, чтобы это признать.
Всё так.
Но эта часть во мне удивительно меньше той, в которой ревность гудит и бьется,
вращается между рёбер и донимает сознание интимными изображениями, в
которых эту талию в темно-сером костюме будут держать не мои руки.

Вместе с тем я чувствую ни с чем несравнимое облегчение, когда осознаю, что

эти руки хотя бы будут принадлежать одному любящему человеку, а не
десяткам грязных ублюдков, испытывающим только похоть. Эта мысль ступает
во мне медленно, но следы за ней широкие, заметные, внушающие. В них
всматриваясь, я в разы спокойнее, покорнее, даже вспоминаю и чувствую яркую
благодарность другому мужчине, ощущаю и хочу изменить взгляд, выражение
лица, позу, что угодно.
Но всё равно не получается.
Не выходит.
Ревнивый эгоист метёт во мне спешно и скрупулезно, топчется, путает чужие
следы со своими.

К счастью, надо мной есть иная власть.

Ей всё удается. Ревность усадить, мир остановить, смуту утихомирить.
Всего-то один конкретный взгляд.
Чувствую его интуитивно внутри и снаружи, медлю всего секунду, прежде чем
сплести со своим.

Тэхён меня заметил.

Губы замерли на полуслове, глаза такие широкие, такие… удивленные.

Чимин его не предупредил? Не сказал, что я приду?

Я.

Наглый, вымазанный виной человечек, который не сводит взгляда, хоть знает,

что нужно. Теперь еще больше стыдно оттого, что императору не дали времени
свыкнуться с моим грядущим присутствием — лишили возможности. Мне
следует отвести глаза, не уличать чужое смятение, но не могу, совсем не
получается, боюсь причинить боль, заставить думать, будто мне смотреть на
него не хочется, или неприятно, или еще чего. Глазами же не покажешь, что я —
напротив — отворачиваться не желаю вовсе. Ни сейчас, ни потом, никогда.

Как заведенный про себя повторяю три слова.

«Не своди взгляда, не своди взгляда, не своди…»
Глупо, нечестно, бессовестно.

Но… оно работает.

Тэхён не отворачивается.

Меня сводит с ума расстояние между нами.

Руки не слушаются, зачем-то покидают карманы, падают по швам, наверное,
хотят показать, что безоружен, что зеленая зона, надежные буйки, смотри, тут
нестрашно, тут всё, как ты хочешь, плыви, беги, прыгай, ничего не бойся.
120/339
 Запоздал я с этим, да?
Ты и тонул, и падал, и летел вниз.
Меня не было, я себя жалел, бил по щекам за каждую мысль о тебе.
Ходил три с лишним года с красным лицом. Все говорили: «какой милый
румянец», а я кисло усмехался. Таким мучеником себя считал, ты бы знал.
Стыдно перед тобой, Тэхён. За всё-всё. Сейчас вот еще и за то, что жутко
хочется тебе на расстоянии одними губами сказать «я люблю тебя». И чтобы
только безмолвный пар с губ в доказательство.

Мир вокруг бунтует, не хочет для меня замирать.

Пожалуйста, смотри на меня…

Чувствую, Чимин всё замечает, прослеживает за чужим взглядом, оборачивается

ко мне.

Еще немного, милый, прошу, не отворачивайся.

Замечаю периферийно: виновник торжества подхватывает жену, поднимается

по лестнице, что-то говорит собравшимся.

Копошатся другие, духи́ смешиваются, и каблуки, и интонации.

А после — тише, дальше, глубже. Стихает всё. Только Тэхён впереди и снег.

Привет, любимый человек. Как твои дела? Что ты сейчас чувствуешь? Как ты
сегодня спал? Какой фильм смотрел последним? Слушается ли тебя новый пёс?
На какой стороне постели обычно спишь? Какие приложения установлены на
твоем смартфоне? Чего бы тебе хотелось съесть? Тебе так идет эта прическа.
Что ты ду…

— Давай, Тэ, нужно идти.

Так неожиданно, что сбивает с толку.

Тэхён даже вздрагивает, оборачивается на чужой голос инстинктивно резко.

Рушится единственно мне доступный зрительный контакт.
Виновник делает шаг вперед, на первую ступень, жестами зовет подняться. Мой
император немного мешкает, прячет руки в дубленку, а потом кратко кивает —
соглашается.

Они равняются со мной очень скоро.

Когда он встанет напротив, то говорит:

— Чонгук.

Когда он это говорит, волчок внутри меня снабжается электрическим зарядом и

начинает ощутимо ускоряться.

Я говорю:

— Тэхён.

121/339
Точнее, выдыхаю.

Он спрашивает:

— Ты… идёшь?

Я киваю.

И всё.

Дальше теплый воздух помещения, запахи, голоса, перезвон.

Дальше мы снимаем верхнюю одежду и нас рассаживают в противоположные
части зала.
Я, бессовестный, жадно смотрю, прежде чем разойтись, жду, когда Тэхён снова
поднимает на меня взгляд.

Никудышная магия опять работает: он на меня смотрит.

Очень быстро, секунда, прежде чем уйти.

Но я успеваю заметить.
Очевидную уязвимость. Ясную как день беззащитность.

Что такое? Что случилось?

А глаза как будто… боятся. Прячут пугливость тщетно и безуспешно.

Что тебя напугало? Только скажи, родной, только покажи…

Здесь магия кончается.

Богум касается чужой спины, отвлекая, утягивает за собой, а я теряю нить,
теряю взгляд, и мысль, и смысл мероприятия.

Свадьба?

Да.

Семья родилась.

А внутри меня чувство такое неприятное, кислое, мрачное.

Будто похороны.

122/339
Глава 15.

В противовес моим ощущениям ресторан — как новогодняя гирлянда —

в теплом золотистом цвете. Стулья без больничных халатов, столы не стоят
слишком плотно друг к другу, а остальное мне вытерпеть не так сложно.

Меня усаживают, я сдержанно улыбаюсь, пытаюсь отвечать, если спрашивают,

осматриваться, когда нужно себя отвлечь.
Вопреки желанию изучаю зал, людей, цвета и настроения.
Нигде не нахожу мистера и миссис Пак, хорошо вижу родителей супруги,
дальше них во всей красе моя забытая студенческая жизнь. Бывшие знакомые
на приличном расстоянии, за столом в линейке напротив, там же, где Чимин в
окружении жены, лучшего друга и мужчины, которого я окрестил счастливцем.
Мысль закрадывается простая: старый приятель намеренно посадил меня
подальше от тех, кто имеет потенциальную возможность сунуть свой нос в
причины, по которым я внезапно исчез несколько лет назад. За что мысленно
благодарю, но, избегая необходимости смотреть в его сторону, продолжаю
сидеть, слушать и быть.

То есть делать над собой усилие.

Моими соседями оказываются двое коллег Энии и парень, работающий

гепатологом в той же больнице, где изводит самого себя новоиспеченный
семьянин.
Тот факт, что ребята за этим столом видят друг друга впервые, нисколько им не
мешает, не стесняет и не останавливает — уже через час они становятся
лучшими друзьями и заслуженно получают статус самой шумной компании из
всех, сформированных с момента прибытия.
Меня втягивают почти без спроса, просто переводят стрелки дежурными «а
ты?» и, стоит утихнуть очередному тосту, беззастенчиво валят вопросами
самого разного типа.

— Эни, — произносит Тэхён, и мне видно, что он упирается руками о стол, — я

буду обращаться к тебе, потому что Чимин слышал всё, что я о нем думаю, уже
сотни раз. А для тебя это будет впервые.

Прежде чем он поднялся и взял слово, я по одним его жестам, движениям плеч и
рук уже мог это предсказать.
Еще до того, как Чимин начал шикать и ото всех требовать тишины, бросаясь
фразами вроде «мой бро хочет меня поздравить».

— Я знаю его двадцать лет и помню нашу первую встречу так же хорошо, как и
тот факт, что у него аллергия на арахис. Трудно ведь забыть момент, когда тебе
семь и ты протягиваешь новенькому сникерс, а потом его увозят на скорой.
— Тэхён ко мне спиной, но я и так понимаю, что руками он облокачивается о
стол, в него же упирается взглядом. Голос громкий, не звонкий, в неизменных
одеждах низкого тембра, данного ему природой. Данного, чтобы мне его
помнить годами и всегда среди других узнавать. — Самое важное во всей нашей
дружбе — тот факт, что она после этого состоялась. Я его чуть не убил тогда, а
он за двадцать лет только и делает, что меня спасает. — Чимин на это качает
головой, улыбается тенью, смотрит снизу вверх так, как смотрят те, кто очень
нами дорожит. — Если ты откроешь словарь и поищешь значение таких понятий
как «надёжность» и «добрая воля», там будут только два слова сразу после
123/339
тире. «Пак Чимин». Мы с тобой оба знаем, что твой муж — врач по существу,
чтобы он ни говорил и как бы к этому ни относился. Сейчас лечит желудки, но,
на самом деле, ему дан удивительный талант исцелять души, и я очень надеюсь,
что совсем скоро он это поймет. — Я бы хотел, может, посмотреть, как на него
глядят все остальные, что на их лицах, какие мысли в глазах, но сам своих
отвести никак не могу. Нельзя, неправильно, рискованно. Упрямо уставился и
слежу. Как мой человек выпрямляется, как поднимаются и опускаются его
плечи, пока он вздыхает, прежде чем закончить. — Эни. Прости, что я чуть не
убил твоего мужа, и спасибо, что заслуживаешь его.

Чимин вскакивает с места раньше, чем взрываются аплодисменты и раздается

одобрительный свист.
Вскакивает не хуже взрослого кенгуру, душит друга в объятиях, говорит ему
что-то на ухо.
Наконец беру во внимание ближнее окружение, замечаю, как тепло улыбается
Эни, как смотрит на важных ей людей и не может сдержать эмоции, моргает
часто, не видит, что без толку, что всё равно мерцают нежностью подведённые
чернилами глаза.
Богум улыбается сдержанно, прикован взглядом к своему везению. Ждет, когда
Тэхён сядет обратно, сразу после ладонь ему на плечо, сжимает, переключая на
себя внимание. Вознаграждается взглядом, говорит что-то, губы шевелятся, как
и корпус, как и ладонь. Под болтовню ползет от плеча к спине, замирает между
лопатками, а после медленно вниз по ровной спине, гладкой ткани, моим
нервам, пока не исчезает за спинкой стула.

Я резко отворачиваюсь.

Передо мной бутылка шампанского, к которому решил не прикладывался —

слишком хотелось иметь возможность покинуть это место за рулём своей
машины.
А теперь уже и не обязательно.
Теперь желание страшно напиться, ничего не чувствовать и заткнуть в себе
голос совести.
Он в меня тычет указкой, бьет по затылку, отчитывает: ты должен радоваться и
мечтать, чтобы этот Богум никогда не бросил его и всегда был рядом. Каменной
стеной, надежным другом и…

И всё, черт возьми.

Зубы сами стискиваются. Чувство ревности тоже само. Правит. А я сделать

ничего не могу, только молчать, и кулаки сжимать, и сопеть, как дурной
теленок, думающий, что он бык.

— Хорошо сказал.

Гепатолог никого не оставляет без комментариев, очень много смеется,

гримасничает, и всё это при том, что, как и я, не принял ни капли спиртного,
будто странное утверждение Чимина о том, что гепатологи не пьют, серьезно
имеет свои основания.

— Голос у него классный, — Чанджи подключается сразу же. Она работает с Эни
в отделе кадров в банке «Империал» и готова поддержать любой разговор, —
низкий такой.

124/339
— Курит, наверное, много, — это еще одна банковская работница, должность
которой я так и не разобрал. Ее зовут Нуан. У нее с соседкой одинаковые
завитые кудри и тьма колец на пальцах.

— И красавчик, — Чанджи ей подмигивает, соглашается, и дальше цветет,

разрастаясь, пятиминутный разговор о бывших пассиях каждой из них.

Я не слушаю.
Облокачиваюсь на спинку стула, задираю голову. Смотрю, как ветер гоняет
белый бисер по куполу, вяло перебирает, поднимает и сбрасывает. Звуков
много, мыслей тоже. Главная предлагает встать из-за стола, не глядя по
сторонам, уйти, оставить всё это тем, кто так роскошно одет и еще не разучился
радоваться.

— Про этого забудьте. Ваш красавчик гей и наркоман.

Самодовольный голос трезвенника едва не ломает мне шею — так стремительно

я оборачиваюсь.

— Я с Чимином не первый год работаю, — и вальяжно на спинку стула, словно

классный такой, кладезь информации, сундук с секретами, — знаю, что у него за
друзья.

— Он не похож на наркомана, — Нуан протестует.

— И на гея тоже, — Чанджи хмурится.

— А как, по-вашему, геи выглядят, девочки? — гепатолог усмехается.

А я вскипаю.
Чувствую даже, как кровь приливает к лицу, как пылают щеки и становится
ужасно жарко.

— Женственно? — Чанджи не уверена, переглядывается с нами. — Ну, не знаю,

они же манерные такие, а этот парень выглядит, как парень, нет?

— Манерные и женственные парни даже не всегда геи, — у гепатолога волосы

цвета печени, то ли коричневый, то ли бордовый отлив. Они зачесаны назад,
приправлены гелем, а ему мало, он обеими ладонями аккуратно так проводит по
вискам, пальцами расчесывает, чтобы идеально всё, без изъянов. — У геев
вообще нет общей характеристики, они все разные. Вот если мужик ездит на
Харлее и пьёт пиво бочками, нет никакой гарантии, что вы не найдёте у него в
постели однополого любовника. — И вещает хорошо, уверенно, словно в
университете изучал не строение печени, а людей с нетрадиционной
ориентацией. — И наоборот: манерный мальчишка в розовой рубашке
необязательно смотрит мужское порно. Есть вероятность, что он влюблён самой
чистой любовью в девушку за соседним столиком.

— Разбираешься ты в этом отменно.

Наверное, прозвучало совсем плохо. То есть гораздо лучше, чем я себя чувствую.

— Вы ничего не подумайте, я — натурал, просто…

125/339
— Просто любишь выпендриваться.

— Эй! — Вот здесь, на этом междометии, у меня терпение хлоп — на один

воздушный шар меньше. — Вообще-то я просто хотел посплетничать.

— Удалось?

— Чего ты завёлся, приятель? Я тебя задел чем-то? — На самом деле понятно,

что передо мной самый посредственный и безобидный болтун, которого, тем не
менее, очень сильно хочется огреть бутылкой шампанского по башке. Скажем,
для профилактики. — Тоже, что ли, из этих? — Тут он еще и усмехается.
— Мужественный любитель мужественности?

Я бы, может, не лез, молчал, так и смотрел в небо, не опиши этот человек моего
двумя словами, даже близко неспособными его охарактеризовать. Это же всё
равно, что просто сказать «круглая и крутится» в ответ на вопрос, что такое
планета Земля. Вот и не выдерживаю, опираюсь локтем о колено и склоняюсь
поближе:

— Нет, — а дальше его же словами: — Я мужественный любитель пива,

влюблённый самой чистой любовью в парня за соседним столиком. — И где-то
здесь наконец понимаю: пора уходить. — Найдите себе другую тему для
разговора и не клейте ярлыки.

Запрещаю себе смотреть в одну конкретную сторону.

Надо попрощаться с Чимином, но я напишу ему позже. Он поймёт.

Иду и иду, стараясь не ускоряться, шагаю, пока не хлопают перед носом

металлические двери.

Замкнутое пространство лифта душит и подавляет ещё больше: в нем

навязчивая смесь чужих духов, которая вызывает тошноту. Среди них мне как
будто мерещится тот, что принадлежит Тэхёну. Фантомный аромат его
одеколона преследует меня гораздо дольше, чем хочется думать.

Забираю пальто и быстрее выхожу на улицу, вдыхая зимний воздух очевидно

громко, так, что пару секунд тупой болью ноют легкие.
Уже прилично стемнело, и на фоне желтого света включённых фонарей косой
линией валит снег.
Тихо и однообразно. Я ощущаю нечто странное внутри. Что-то корячится и
скребется, поднимаясь к горлу и оставляя кислый неприятный вкус на языке.
Потом я понимаю, что это.
Это чувство.
Одно конкретное.

Несчастье.

Отчего-то это не удивляет и не бросает в омут безрассудных желаний вроде

выпивки и забытья.
Я просто спускаюсь, пока привкус личной трагедии смешивается с призрачным
запахом навечно родного, так и пленяющего обоняние.

Возле отеля снуют люди.

126/339
Но их совсем немного — я легко замечаю одного конкретного, что стоит у
бетонного выступа в основании лестницы.

Чёрная распахнутая дублёнка, одна рука в кармане серых брюк, вторая застыла
на весу с тонкой едва начатой сигаретой. Полупрозрачный дым кубарем с сухих
губ прямиком в морозный воздух — растаять и умереть.

Мне некогда удивляться. Только и могу, что смотреть.

Белые хлопья уже успели покрыть волосы тонким слоем, продолжают оседать,
застревать даже на ресницах, но император не замечает. Или ему безразлично.
Он смотрит неизвестно куда, не сводит взгляда, а из движений лишь лёгкие
перемещения руки к губам.

— Уже уходишь? — Мы встречаемся глазами, когда я окончательно спускаюсь, и

на этот раз в его лице я не нахожу ничего из того, что видел там прежде. На
меня, отражая огни фонарей и подсветку престижного здания, смотрят лишь
изношенная печаль и усталость.

— Мне не понравились закуски.

— На свадьбе у гастроэнтеролога не может быть плохих закусок. — Тэхён

затягивается, глядя нам под ноги.

— Ты начал курить.

Пламя стремительно поедает бумагу. Император бросает краткий взгляд на

сигарету:

— Это разрешили оставить.

Как же он выглядит на самом деле, если в человеческом облике из него

получится такой красивый мужчина?

— Тебе идёт.

— Остальные так не считают.

— Считают. — Возражать несложно. Я уверен: — Просто не признаются.

— Постоишь со мной немного?

Теперь мы оба смотрим вперёд. Перед нами заснеженный тротуар и машины,

выстроенные у обочины.

— Чем ты занимаешься сейчас?

— Работаю в аптеке отца.

— Нравится?

Мне нравится, как запах дыма смешивается с твоим одеколоном, а во всем

остальном я не уверен.

— Понятия не имею. Я ещё не понял.

127/339
Мы молчим, мне хочется коснуться плечом, но я себе запрещаю.

— Почему ты никому не рассказывал обо мне?

— В каком смысле? — действительно не понимаю.

— В прошлый раз ты сказал, что ни с кем не говорил о своих прошлых

отношениях.

— Зачем кому-то об этом рассказывать?

— Чтобы стало легче.

Что мне ответить?

Что казалось, если я произнесу вслух, это буквально впишется в мировую

историю? Станет официальным фактом с красной печатью в нижнем углу?

Мне не нужно, чтобы кто-то хлопал меня по плечу и разбрасывался дежурными

фразами вроде «не стоит так раскисать», «в мире ещё полно людей, найдёшь
себе верного», «просто не судьба, парень, изначально не суждено».
Больше всего боялся услышать последнюю.
Потому что брехня.
Я знаю свою судьбу.
Движения подкожных импульсов, догмы молекулярного уровня, неделимые
частицы микроскопических размеров. Могу так долго — доказательств много.
Все из них постоянно со мной спорили, кричали толстолобым упрямством,
бились с упреками в бесхребетности, с гордостью, с насильственными
попытками развить в себе ненависть и заменить ею наглый, дерзкий,
беспардонный, непобедимый антоним.

— Тебе было стыдно? — дым разбредается, оставляя лишь запах.

— Что?

— Сказать, что ты встречался с парнем. Что он тебе изменил. Было стыдно?

— Нет. — Он имеет право спрашивать всё что угодно, но этот вопрос — вот
именно этот — почему-то меня задевает. — Дело было совсем в другом.

— В Канаде много однополых пар? — Странно и кратко.

А еще тепло. Вот так стоять рядом.

— Не знаю. Но они есть.

— Почему ты не смотрел на меня? — очередной неожиданный вопрос рождается

слишком стремительно, словно все из них считывают с бумажки. — У меня дома.
Почему не поднимал глаз?

Ты правда не понимаешь…?

— Я до сих пор не знаю, как смотреть тебе в глаза. — Не стоит говорить, что это
128/339
во мне уживается с непримиримым желанием только этим и заниматься. — Я
очень виноват перед тобой и не заслуживаю вежливых улыбок.

— Это не вежливые улыбки. — Он затягивается с ярким шипением по краям

обугленной бумаги. — Я наговорил тебе много того, что никогда не хотел
рассказывать. Просто не смог остановиться. Обвинил тебя, но не имел это в
виду. Было больно осознавать, что ты так легко сбросил меня со счетов, но, в
конце концов, я тебя понял. — Он отходит к урне, тушит сигарету, от него ко
мне стелятся незримые ленты вызубренного парфюма. — Я ни в чем тебя не
виню, Чонгук. Хочу, чтобы ты это знал. — Я не согласен. Я мотаю головой,
собираясь возразить, воспротивиться, расплескаться, но он внезапно встаёт
прямо передо мной и глушит любую попытку. Всем собой. Запахом, теплом,
ресницами. — Тебе понравились толстовки?

— Да, очень. — Покорно и честно. — Тэхён, я д…

— Ничего не говори. — Поспешно и откровенно. В воздушных серых акселях.

Красиво и опасно одновременно. — Ответь мне только на один вопрос. — Он
убирает руки в карманы брюк. — Проще думать, что я тебе изменил или знать,
что не изменял, но стал наркоманом, который платит за дозу своим телом?

— Тэхён.

— Всего один вопрос.

Я могу уйти, оставив его без ответа, могу сбросить, переведя тему, могу много
чего, но почему-то одна мысль об этом кажется такой же предательской, как
решение купить билет в Ванкувер три с половиной года назад.

— Первый вариант.

Я прямо напротив. Я замечаю всё.

Что такое? Что случилось?

Уязвимость, беззащитность, испуг.

Что мне сделать?
Просто скажи мне, просто, черт возьми, отдай приказ, прошу тебя…

Тэхён поднимается на первые ступени.

Чем больше он отдаляется, тем больнее становится физически.

Стоит вполоборота и смотрит сверху вниз, возвращая лёгкую улыбку, в которой

нет ни радости, ни удовольствия.
Только печаль, ставшая частью характера.

— Ты ошибался, когда говорил, что тебе не идут костюмы.

Это напоследок, прежде чем окончательно развернуться, подняться по лестнице

и скрыться в дверях.

Я чувствую, будто снова делаю что-то не так. Ошибаюсь, мучаю, лажаю.

129/339
Мне говорят, что я ни в чем не виноват, а мне кажется, будто я причиняю боль
снова и снова, по новой, царапаю его сознание своим появлением, поведением,
своими неправильными ответами.

Но у меня просто нет никаких других. Я не могу врать или выкручиваться. Не с

ним. Не ему.
Конечно, я предпочёл бы думать, что он мне изменил.
Если бы тогда Тэхён переспал с Джинхо по собственной воле, он бы не мучился.
Не стал бы наркоманом, не начал бы ложиться под других из-за дозы, не ползал
бы в беспамятстве в переулках, не приходил бы в себя полуголым на парковках.
Он бы не страдал.

Страдал бы только я.
Это проще, чем знать, что страдать пришлось ему.
В мире много чего проще этого.
Но всё — лишь воздушные хлипкие двигатели несуществующих машин времени.
У меня есть только сейчас. И сейчас я не знаю, что сделать, даже чтобы просто
освободить его от этой болезненной печальной улыбки, ставшей
непозволительно привычной.

Не знаю.
Совсем.
Я безобразно и невыносимо бесполезный.
Плетусь к машине, мне подмигивают накрахмаленные фары, хватаюсь за ручку
двери и замираю.

В голову врезается кардинальное откровение.

Жуткое, но оправданное.

Если бы ты назвал мне место и велел пойти и предложить своё тело для
утоления чужой похоти, самой разнообразной, вызывающей тошноту похоти, и
послушно стоять на коленях перед взрослыми извращенцами, пока они не
разорвут меня в клочья, я бы пошел на это.

Я бы сделал то, что велено.

Хоть и знаю, что подобное ничем не поможет. И, конечно, ничего уже не

изменит.

130/339
Глава 16.

Звонок Чимина разрывает тьму моей спальни ярким прожектором,

прокалывая глаза и мгновенно учащая сердечный ритм.

02:13
Суббота, 9 февраля

Как только я увидел его имя на экране, испытал сразу сотню эмоций, и они
поглотили сон одним большим куском.

«Это очень срочно, касается Тэхёна, ты сможешь приехать прямо сейчас?»

Все мои вопросы он проигнорировал, и единственная информация, которую я от

него получил, заключала в себе только адрес и название ночного клуба.

Этого вполне достаточно, чтобы я ехал слишком быстро по почти обнаженному

шоссе, безуспешно пытаясь сконцентрироваться на дороге.

Я отнимаю правую руку от руля и вижу, как она лихорадочно дрожит. Пальцы
холодные, но потеют, соприкасаясь с кожаным материалом.

Стараюсь не думать ни о чем дурном. Плохом. Мерзком. Нежеланном.

Но думаю.
Игнорирую красный свет светофоров, сверяюсь с навигатором и жму на газ до
тех пор, пока не въезжаю на небольшую парковку и не останавливаюсь слишком
резко, так что шины мерзко свистят при торможении.

Чертов клуб пестрит фиолетовым неоном и выглядит громадным узким

грузовиком, поставленным вертикально. Запертая музыка раздражает
перепонки даже на парковке, и меня переполняет заочная ненависть к каждому
квадратному метру этого места.

Я быстро выхожу из машины и среди небольших групп людей, толпящихся у

входа, замечаю Чимина.
А рядом с ним Богум.
Это вселяет ещё больше страха, и я ускоряю шаг.
На обоих почти одинаковые серые пальто с меховыми вставками, и только в этот
момент я понимаю, что забыл верхнюю одежду.

Забыл, что начало февраля.

Забыл, что зима.

Понимаю, что забыл много чего, когда двое мужчин поворачиваются в мою
сторону и на автомате оглядывают с ног до головы.

Я не переоделся.
Свободные брюки и тонкий свитер, в которых я сплю.

Это всё меня нахрен не интересует, особенно после того, как я замечаю у
Чимина свеже разбитую губу.

— Что случилось? Где Тэхён? — спрашиваю, оказываясь рядом, и пар валит из

131/339
моего рта, снова напоминая о том, что на улице минус десять.

— Внутри. — Чимин отвечает быстро, и я слышу, как он взволнован. — Он уже

что-то принял и ни хрена на нас не реагирует. Либо не хочет, либо не узнает,
такое раньше бывало.

— Почему вы его не забрали? — я непроизвольно повышаю голос.

— Мы, блять, пытались, Чонгук, только он на vip-балконе с людьми Ганджи, а

туда только по приглашениям, так что охрана вышвырнула нас из клуба и
въехала мне по морде за блядскую настойчивость!

— Что за Ганджи?

— Владелец клуба. — наконец, подаёт голос Богум, и я встречаюсь с ним

взглядом. Лицо у него сдержанно серьёзное, но мне кажется, я слышу всё, что
он чувствует. — И довольно известный дилер, который раньше снабжал Тэхёна
наркотой.

Мне больше не нужно ничего слышать, так что я просто прохожу мимо них и
направляюсь ко входу.

— Чонгук! — оборачиваюсь на голос. — Не пытайся попасть на балкон, про…

— Мне похуй, я сломаю им нахрен шеи и заберу его!

— Чонгук, блять, стой, там полно охраны! Просто дай Тэхёну тебя увидеть.

— И что дальше?

— И он сам спустится.

— С вами это ни хрена не прокатило. — злобно напоминаю и отворачиваюсь,

чтобы побыстрее оказаться внутри и всё это разрешить. Вытащить его отсюда.
Из чёртова ада, в котором он опять оказался. У меня не хватает терпения.
Кажется, уже сводит пальцы, и далеко не от холода.

— Чонгук. — обернувшись, вижу Чимина совсем рядом. Мы стоим недалеко от

входа с крупным вышибалой у самой двери, которая периодически открывается,
выпуская людей и потоки горячего воздуха. — Всё, что от тебя требуется, это
сделать так, чтобы Тэхён тебя заметил. Он сидит у самого края, и, если он всё
еще там, ты сразу увидишь, просто пройди ближе к центру. — я не могу устоять
на месте и порываюсь, наконец, зайти, но Чимин сжимает мое плечо, тормозя, и
с нажимом на каждое слово произносит. — Не пори горячку и не вздумай лезть в
драку. Я серьёзно. Это потом аукнется. Не тебе, так Тэхёну. Имей в виду.

Я просто киваю, лезу вперёд каких-то негодующих парней и, разобравшись с

контролем, оказываюсь в пространстве, которое когда-то было для меня
привычным.

Я любил такие места до двадцати лет включительно.

А потом — Тэхён с его «слишком душно и тошно, Чонгук, идите без меня, только
не садитесь за руль, когда напьётесь».

132/339
Пока мы дружили, я продолжал посещать клубы, где у меня даже имелся
сформированный круг знакомых, с которыми впоследствии я познакомил
Чимина.

А потом я по уши влюбился и посещать клубы стало «слишком душно и тошно»,

куда лучше «тепло и сладко» с Тэхёном, даже если он включал американский
сериал с чертовой оригинальной озвучкой. Для меня там всегда были субтитры,
а если б не было — плевать. Я всё равно не любил американские сериалы.
Я любил лежать головой на коленях Тэхёна, задрав ноги на подлокотник дивана,
и громко комментировать происходящее на экране, пока он не накроет мой рот
ладонью.

В этом клубе я никогда не бывал, но он ничем не отличается от себе подобных.

Глаза режет светомузыка, грудь вибрирует, словно стереоколонка, а в нос бьет
примесь духов, пота, алкогольных напитков и сигаретного дыма.

Я пробираюсь через танцующие толпы, позволяя себе грубости, и, задрав

голову, находу разглядываю балкон.

Поначалу мешает яркий свет, но чем ближе к центру, тем больше привыкают
глаза, и я, наконец, могу всё рассмотреть.
Людей в вип-зоне меньше, чем на первом этаже, но движения почему-то столько
же. В наиболее статичном положении лишь те, кто занимает кресла и диваны у
самого края возле полупрозрачного парапета.

Я замечаю Тэхёна почти сразу.

Возможно, дело снова исключительно в моем фокусе, а может, в нем самом как
человеке.

Он сидит на подлокотнике чужого кресла, откинувшись на спинку и запрокинув

голову. Я не знаю, закрыты его глаза или он устремляет их к потолку.
Мне хорошо видно его голубые джинсы, порванные на коленях, и белую
безразмерную рубашку, слишком открывающую шею.
Ещё я вижу чужие пальцы на его бедре. Чья-то ладонь водит по голубой ткани
размеренно и слишком дежурно, и мне не видно самого человека, и ничего уже
не видно, кроме собственного гнева, через зрачки пробирающегося в грудь и
оттуда прямиком к белеющим костяшкам пальцев.

Перевожу взгляд на лестницу и подсчитываю охрану. Двое у основания и трое

на вершине.

Сквозь танцующий народ рассмотреть других почти невозможно, но, разумеется,

Чимин был прав: их тут немерено.
Только мне, также разумеется, абсолютно плевать, потому что я вскипаю, и
содержание адреналина в крови повышается до той степени, когда из двух
вариантов «бей или беги» остаётся только «бей».

Направляюсь в сторону лестницы, снова протискиваясь сквозь мокрые

хаотичные тела, когда поднимаю взгляд и замечаю, что Тэхён, не меняя
положения, слегка повернул голову и теперь вяло осматривает первый этаж.

Может быть, оттого, что я перемещаюсь в то время, как большинство остаётся

на своих местах, или мой красный свитер каким-то образом оказывается ярче на
фоне остальных полутонов, или вовсе по какой-то другой причине, но Тэхён
133/339
находит меня глазами почти сразу же.

Я останавливаюсь на полпути.

Через пару секунд мой человек поднимает голову: его полусонные глаза
округляются. Он садится прямо и подаётся слегка вперёд, продолжая
всматриваться в моё лицо.

На меня давят звуки и стертый воздух, сердце бьется адреналиновой дрожью,

но я переношу всего себя в одну точку — во взгляд.
И говорю им.
Кричу. Зову. Умоляю.

Не знаю, сколько это длится. Может быть, совсем недолго, потому что Тэхён
слезает с кресла и, не сводя с меня глаз, идёт вдоль парапета к началу
лестницы.

Мы сохраняем зрительный контакт всё то время, пока он медленно спускается

по лестнице, но теряем друг друга из виду, стоит ему оказаться на первом
этаже и раствориться среди возбужденных людей.

Я бегаю глазами по чужим макушкам, ищу его крашеные волосы и вращаюсь,

распихивая и толкая всех без разбора.

У основания лестницы торможу, пытаясь осмотреться, пока внутри уже

разрастается жуткая тревога, сотрясая ладони и бросая в пот.

— Как тебя зовут?

Его голос. Прямо за спиной.

Я оборачиваюсь и облегченно выдыхаю, понимая, что он стоит совсем рядом.

Тэхён откровенно и медленно водит взглядом по моему лицу. Разглядывает.

Изучает.

— Как тебя зовут? — спрашивает снова. Не повышает голос, чтобы перекричать

музыку, но я всё равно его слышу.
Потому что он слишком близко.
Эта близость позволяет чувствовать и видеть.
Чувствовать его привычный одеколон и алкогольно сладкое дыхание со вкусом
фанты, которой он, как и раньше, запивает спиртные напитки.

Видеть усталые глаза с расширенными зрачками, в которых мерцает

лихорадочный блеск.

Его вопрос крутится в моей голове, и я не сразу понимаю, что он означает.

Тэхён не осознаёт полностью, кто перед ним стоит.

Не понимает, что это я.

Замираю, глядя ему в глаза, и не понимаю, как в том неестественном взгляде,

каким он почти с жадностью рассматривает мое лицо, откуда то
рождается...нежность.

134/339
— Суха. — произношу, чтобы не спугнуть. Непроизвольно выбираю это имя из
тысячи существующих, потому что так зовут главного героя той единственной
дорамы, которую он так любит.

— Суха. — Тэхён повторяет и, подняв руку, несмело касается моего лица.

Я вздрагиваю, задерживая дыхание, но прихожу в себя, стараясь

контролировать.

— Я тебе нравлюсь?

Следующий вопрос, и я начинаю догадываться, что все они означают. Паршивое

чувство раздувается в животе и поднимается к грудной клетке.

— Да.

Мне нужно увести его отсюда.

— Ты можешь сделать со мной всё, что тебе захочется, — слова растягиваются в

опьянении и сжимают мне сердце до пульсирующей боли, — а взамен позволишь
мне десять минут делать то, что захочу я.

Здесь приходит мысль задержать дыхание и покончить с собой сразу же после

того, как я передам Тэхёна в надёжные руки.

До этого дня я не допускал в себе подобных идей, а вот теперь слышу их сквозь
барабанящую музыку так отчётливо, словно стою посреди кладбища в
абсолютно мертвой тишине.
Наверное, это последняя капля.

— Только десять минут. — Тэхён повторяет почти машинально, не сводя взгляда

со своих же ладоней. Они медленно спускаются к моей шее и ложатся на грудь.
Продолжают трогать, гладить, касаться и в какой-то момент сжимают ткань
красного свитера в кулаки, чтобы потянуть на себя.

Не грубо.
Умоляюще.

Я ловлю взгляд и вижу, как расширенные зрачки бегают из стороны в сторону,

мечась среди небольшого пространства моих глаз. Уязвимо и жалобно.
Словно я последняя надежда, словно «меня» он ждал всю ночь и поэтому сразу
спустился, как только нашёл глазами.

Когда именно всё это случилось.

Как могло всё это произойти.

Мне тяжело дышать, но я заставляю себя сохранять контроль.

— Хорошо.

Он выдыхает, окружая меня запахом алкоголя и цитруса, и только после беру

его за руку и веду к выходу.

Даже не смотрю наверх или по сторонам. Мне уже безразлично. Если кто-то
135/339
посмеет нас остановить, я лишу их жизни.
Я знаю заранее.

Тэхён очень заторможенный. Движется так, словно его пробудили от слишком

крепкого сна и он никак не может разгуляться. Или напротив, не спал целые
сутки и борется с желанием провалиться в сон.
Такое впечатление создаёт всё его тело, податливое, обессиленное и вялое.
Кричащее о том, что он не будет сопротивляться. Совсем.
Словно отчаяние и смирение служат его опорно-двигательной системой вместо
скелета.
Но не глаза.
В этих неестественных омутах, окутанных пьяным блеском и наркотическим
дурманом, выстроены неведомые никому платформы, и на них зиждется
сознание, умело вводя в заблуждение само себя.

Я наблюдаю за тем, как Тэхён неторопливо пытается натянуть свою куртку, и в

этот момент не на шутку пугаюсь этой сознательности в его глазах.
Пугаюсь, что, увидев Чимина с Богумом, он обо всем догадается и сбежит.
Обратно в этот личный ад или дальше по улице, где адреналин с готовностью
подстрекнет его тело и превратит всю вялость в мощную энергию, а я не
доберусь, не догоню, потеряю и упущу его где-то посреди этих заснеженных
переулков.

Слишком быстро достаю телефон и набираю Чимину сообщение.

Пишу, чтобы они пропали из виду, пока не посажу беглеца в машину.

Потом я начинаю бояться, что Тэхён эту машину узнает.

Он видел ее лишь раз, но в данных обстоятельствах это меня совершенно не
успокаивает.

Я решаю выйти, только когда смартфон сообщает, что Чимин прочёл сообщение.

Тэхён позволяет держать его за руку, и я сжимаю слишком крепко на случай,

если ему захочется сбежать.
Только, может быть, это и необязательно, потому что он идёт молчаливо и
смиренно.
Не оглядывается.
Только пристально смотрит на пальцы, сжимающие его ладонь.

— Ты легко одет. — доносится за моей спиной.

— Драконы холода не боятся. — отвечаю, приближаясь к парковке и глазами

отыскивая интересующие меня машины.
Мой ответ рождается внутренней лихорадкой, покалыванием в пальцах и глухим
звуком лопающихся струн всей нервной системы.

Я чувствую холод, но он не имеет значения. Его как будто не существует как

понятия. Словно я дальтоник, а холод — это цвет.

Снимаю сигнализацию и с осторожностью открываю перед Тэхёном

пассажирскую дверь.

Настороженно слежу за тем, как он стоит, не двигаясь, заглядывая в тесный

салон, как ветер перебирает пальцами его волосы, снова начавшие виться из-за
136/339
избытка пота и влаги в помещении.

Делаю шаг назад, вставая прямо позади него, готовый, если потребуется,
затащить силой и закрыть машину одним щелчком кнопки на брелке с ключами.

Тэхён отступает в сторону, покачиваясь, и я напрягаюсь.

Только зря.

Он протягивает руку к двери заднего сидения и, открыв, оказывается внутри

автомобиля одним плавным движением.
Почти бесшумно.

А потом поднимает глаза и из полутьмы салона смотрит снизу вверх сначала

мне в глаза, а потом на наши сцепленные ладони.
Я не заметил, что сжимаю их уже слишком крепко. Так, что свело всю левую
руку до самого плеча.

Разжимаю, он быстро прячет свою ладонь в складках распахнутой дубленки и

отворачивается к противоположному окну.

— Прости. — и после стою молча, наверное, с минуту. Не знаю зачем. Просто

смотрю на него, пока колотится сердце и поднимается температура. Стою, пока
телефон в кармане не начинает вибрировать.
Только тогда достаю и, прежде чем ответить, закрываю двери, оставляя Тэхёна
в машине.

— Назови адрес, и я его отвезу. — Отзываюсь намеренно негромко, оглядываясь

по сторонам, пытаясь отыскать собеседника или хотя бы его машину.

Не нахожу. Вижу только белый порш в паре метров справа.

Там открыто окно. В подсвеченном салоне мне несложно разглядеть лицо
Богума. Сдержанно спокойное, как всегда.
Только что-то не так.
В позе и во взгляде, направленном на меня.

— Вези его домой, Чонгук. — отвечают мне тут же. — И не оставляй до утра.

Прерываю свои попытки отыскать Чимина глазами.

Замираю.

— Он пошёл со мной, потому что не понимает, что это я. Ему кажется, что…

— Что ты ему мерещишься. Знаю. Он предложил тебе десять минут? — Я

сжимаю смартфон. Молча всматриваюсь в темное, заснеженное ничто. А Чимин
где-то там вздыхает: — Значит, экстази.

— Почему…почему он здесь? Как это вышло?

— Не сейчас, Чонгук. Просто езжай с ним домой.

Я качаю головой:

— Это не очень хорошая идея. Когда он придёт в себя, ему нужно быть с тем, с
137/339
кем… Будет лучше, если он проснётся и увидит того, с кем ему комфортно.

— Поэтому я позвонил, Чонгук. Я был с ним рядом все эти годы, поэтому знаю:
гребаное экстази — это всегда ты. Он здесь из-за тебя.

— Я не…

— Поймёшь потом. Позвони, когда он заснёт. И…дай ему чёртовы десять минут.
Я, блять, заплатил за них разбитой губой.

Он отключается.

Я поворачиваюсь, чтобы снова найти глазами Богума.

Только тот вдруг сразу же отворачивается, закрывает окно и заводит двигатель.

Ситуация кажется наполовину непонятной, совершенно скомканной и очевидно

нервной.
Может, это я такой.
Да и не важно.
Тэхён рядом. Он в порядке.
С утра он проснётся и тоже будет в порядке.
Как бы то ни было, я этого хочу до исступления.

Что будет потом и что привело к тому, что есть сейчас, всё это на время
отбрасываю в сторону и сажусь в машину. В салоне холодно, и я ругаю себя,
понимая, что должен был ещё давно включить печку.

Завожу мотор и устанавливаю на максимум, чтобы потоки воздуха монотонно

гудели в салоне.

— Тебе лучше сесть на первое сидение, — оборачиваюсь назад, чтобы сказать: —

Быстрее согреешься.

— Мне не холодно.

И, по-моему, это чистая правда.

Он сидит, закрыв глаза, касается затылком подголовника; распахнутая дубленка
и расслабленная поза — достаточные свидетельства в пользу того, что всё это
время он не пытался согреться самостоятельно.

Перевожу взгляд вперёд и вижу, наконец, машину Чимина.

Он выезжает с парковки, встречаясь со мной глазами и, оторвав руку от руля,
бегло подносит к уху, жестом напоминая, чтобы я позвонил.

Трогаюсь с места, замечая, что Богум все ещё прогревает двигатель.

Он провожает меня взглядом, но мне ничего не удаётся понять по его лицу,
скованному ночными сумерками и элементарной преградой в виде лобового
стекла.

— Назовёшь свой адрес? — спрашиваю при выезде с парковки, опасаясь, что

впоследствии он узнает мою квартиру и попытается улизнуть.

Несколько секунд лишь двигатель и вихри тёплого воздуха. Вкупе с моими

138/339
неудержимыми взглядами в зеркало заднего вида.

— Ты изменяешь кому-то? — на фоне мощных потоков кондиционера его голос

едва различим.

— Нет. Просто живу с соседом. — С лёгкостью разгадываю ход мысли. — Ему не

нравятся ночные гости.

Снова тишина, и только после звучит адрес, который уже давно мне известен.

Всю дорогу Тэхён молчит.

Я молчу тоже.

Лишь глотаю сладкий цитрусовый запах, сгущающийся в отапливаемом салоне.

139/339
Глава 17.

Уже знакомый пёс коротко лает, радуясь приходу хозяина, но Тэхён

лишь слабо теребит его уши, разувается и снимает верхнюю одежду.

Я опускаюсь на колени, когда щенок переключает своё внимание на меня, и

одариваю его лаской, к которой он так стремится.
Когда выпрямляюсь, понимаю, что Тэхён стоит на пороге гостиной и наблюдает
за мной.

Я не могу прочесть его взгляда. В нем конструкции и укрепления, выстроенные

психотропным средством, и оно вращается мутными разводами, владея
сознанием.

Сознанием, в которое я влюблён.

— Можно я первый? — спрашивает он.

Я не знаю, что стоит за этими десятью минутами, но помню, что Чимин велел их
предоставить.

Я следую за Тэхёном, пока он не открывает дверь спальни, и торможу, когда

окончательно убеждаюсь в том, что должно произойти.

Я осматриваю комнату почти жадно, словно это может чем-то мне помочь.
Она отличается от яркости гостиной и света кухни.
Здесь всё темное.
Мягкие темно-серые панели на стене, такого же цвета шторы и покрывало.
Чёрный гардероб и тумбы.
Лишь паркет коричневый. И небольшой стол у окна. Совершенно пустой стол.

На секунду мне кажется, будто я уже бывал здесь.

Потому что эта спальня очень похожа на мою.
Словно кто-то копировал.

— Не хочешь на кровати? — раздаётся голос Тэхёна, и я впиваюсь в него

взглядом так резко, что он замечает мою реакцию.

Смысл происходящего абсолютно понятен, и в голове лишь один вопрос — знал

ли Чимин о сути десяти минут, когда велел мне в них не отказывать.
И если знал, почему так просто решил, что я смогу их выдержать.

Он ведь должен понимать, что я не могу притвориться незнакомцем и

предоставить Тэхёну доступ к собственному телу, пока чертовы наркотики
рождают в нем желание.
Что это самоистязание для нас обоих.
Что это неправильно до болезненных ощущений в грудной клетке.
Ненормально.
Слишком.

Он ведь должен был это понимать.

— Эй. — зовёт Тэхён, и я понимаю, что он видит моё состояние. Только думает,
140/339
что оно принадлежит кому-то другому. Парню из клуба, которому наркотик
надел маску моего лица. Как три с половиной года назад. — Я не посягаю на
твою гордость. Даже раздевать не буду, мне нужно только лицо. Ложись и
потерпи десять минут, Суха, потом оторвёшься.

Он звучит так, будто говорил это множество раз, и у меня скручивает

внутренности, пока я слушаю.

Я хочу, чтобы он пришёл в себя.

Хочу видеть его сознание, каким бы изнурённым оно ни было. Хочу видеть даже
ту уязвимость и гадать, откуда она; хочу видеть его, только его, без примесей и
помутнений извне.
Что угодно, только не это.

Почему.
Черт возьми, почему я не могу вернуться назад.
В шестнадцатое июня пятнадцатого года.
Отказать родителям в гребаном обеде и оставаться с Тэхёном весь вечер и всю
ночь, держать его в своих руках, огораживая барьером из собственной плоти.

— Ты обещал. — напоминает Тэхён с легкой мольбой в голосе, и здесь я просто

поддаюсь. Сбрасываю угнетающую кожу здравых рассуждений, соскребаю с
себя этой его разбитой фразой, что сыпется осколками на пол, режет слух,
сердце, мир, в котором я живу, и пока прохожу к постели, впивается в ступни,
оставляя за мной кроваво-оранжевые следы на паркете.

— Можешь опереться спиной о стену? — произносит он уже иначе, когда я

ложусь на кровать поверх покрывала.

Я твержу себе, что в любой момент могу его остановить, если это понадобится,
и, приподнимаясь на локтях, сажусь, как велено.

Он подходит ближе, стоит несколько секунд, рассматривая, а потом медленно

забирается на меня сверху.

Я напрягаюсь, порываясь сдвинуться с места, но он быстро кладёт ладони мне

на плечи и слегка придавливает.

— Тшшш. — выражение его лица никак не меняется. — Нервный ты парень,

Суха.

Всё, что происходит дальше, кажется мне почти иллюзорным.

Призрачным.
Не соответствующим действительности.

Потому что Тэхён подносит руки к моему лицу и касается кожи тёплыми
пальцами.
Сразу всеми.
Они скользят по моей щеке, очерчивают подбородок и скулы.
Невероятно медленно проходят строго по бровям, пока ладони слегка задевают
ресницы.
Указательный палец правой руки разглаживает морщины меж бровей и
спускается вниз к кончику носа.
Обе ладони бережно смахивают пряди с моего лба и запускают сразу все пальцы
141/339
в спутанные волосы, разглаживая, повторяют в деталях изгибы ушей, медленно
спускаются к шее.

Тёплые ладони держат ее в захвате, но слишком ласково и почти неосязаемо,

пока не отпускают полностью, чтобы вновь переместиться к лицу.

Два больших пальца касаются мягкими подушечками моих пересохших губ.

Двигаются плавно, достигая каждого фрагмента по несколько раз.

Он исследует свои же прикосновения, не отрывая взгляда от участков, которые

покрывает пальцами. Он так увлечён, что не замечает, как подаётся вперёд и
почти не оставляет сантиметров между нашими лицами.

А я будто умираю и рождаюсь снова.

Это странное чувство. Тело теряет тактильные ощущения, но через секунду

снова приобретает. Контраст чередуется так быстро, словно обороты двигателя
при частых торможениях и разгоне.
В груди пылает. Снова поджигаю самого себя изнутри, и волчок, этот гребаный
волчок, невзирая на ситуацию, упрямо дрейфует по кровяным рекам, сбивая мне
дыхание. Ускоряя пульс. Сводя с ума.

Тэхён не прижимается, но я всё равно полностью ощущаю всё его тепло.

Чувствую, как размеренно он дышит, и ловлю каждый вдох и выдох,
наполненный сладким оттенком цитрусовой газировки, подавляющей алкоголь.

Я не сразу замечаю, что продолжаю цепляться за его талию, которую схватил по

инерции, когда намеревался подняться в самом начале.
Постепенно осознаю.
Чувствую горячее тело через тонкую ткань белой рубашки.
Прикосновение пробирается подкожно, посылая электрические заряды по всему
телу, и мозг активирует воспоминания, застилая ими всё сознание, пуская по
венам, по кровяным рекам, нейтронным связям.
Чувства пытаются вылезти, карабкаются, трясутся и проникают в ядра атомных
станций, из которых я сделан, и топят меня с головой. Со всем, кто я есть.
Неумолимо пытаются подсказать, что делать дальше, сбивают с толку,
пульсируют в пальцах и приказывают им подняться выше или спуститься ниже.
Приказывают притянуть к себе и касаться, касаться. Касаться. Любить до
взрывных реакций и расплавленной земной коры.
Любить до молекул, атомов, квантов. До самого центра Вселенной, где вся моя
жизнь — один календарный день, который я провожу с Тэхёном.

Только я не слушаю их приказов: мне известно, что я должен, а что не должен.

А потом, слишком неожиданно для меня, Тэхён прикрывает глаза и утыкается

носом в мою щеку, чтобы ласково, черт возьми, нестерпимо ласково провести им
по ней, оставляя вулканические потоки дыхания на моей и без того пылающей
коже.

Я вдыхаю и забываю выдохнуть, и органы внутри сжимаются, чувствуя, как

чертов волчок, сбиваясь с трассы, летит куда-то слишком стремительно, скорее
всего, вниз, потому что ощущение такое, будто внутри меня роуп-джампинг,
только без каната.

142/339
Где-то здесь я понимаю, что больше не могу. У меня просто нет сил.

Хватаю его за плечи и отстраняю, только теперь выдыхая.

Несколько секунд он смотрит пристально, снова бегая глазами, словно ищет что-
то, а потом вдруг выпрямляется и меняется.
С удивлением слышу, что и он звучно выдыхает, опуская плечи, а потом
отворачивается к окну и тут же слезает с меня, лишая родного тепла.

В следующую секунду он уже занавешивает шторы, и, закончив с этим,

поворачивается, чтобы подойти ко мне.
Взгляд теперь лишён какой-то трогательной живости, которая откуда-то
прорастала минутами ранее. Лишён ласки и нежности, робости и смелости,
сочетаемых так необъяснимо.
Сейчас Тэхён смотрит отстранённо. Невозмутимо и почти безучастно.

Забирается на постель, садясь на колени рядом со мной, и тянется пальцами к

своей рубашке.
Смотрит мне в глаза и расстегивает пуговицы белой ткани, постепенно
открывая обнаженную грудь и почти обнажая живот.

Я хватаю его за запястья и останавливаю.

— Хочешь сам?

Вопрос звучит до боли сухо. Заезжено. Беспристрастно.

Как реплика уже изжёванного сценария.

— Суха. — произносит он не моё имя. — Скажи мне, что ты хочешь.

Я вскакиваю с постели и оказываюсь возле штор, чтобы лихорадочно вернуть их

в прежнее положение. Словно это может мне чем-то помочь.

Наверное, пульс бешеный, потому что после этого приходится остановиться,

опираясь руками о подоконник, и отдышаться.

За окном бело-чёрный город смотрит нелепо и кажется мне сожженным.

Словно он сгорел, пока всё это происходило со мной.
А может, я просто вижу свое отражение в стекле.
Труп спаленного дракона. Чёрное тело с обугленными костями, неестественно
торчащими в разные стороны.

«Скажи мне, чего ты хочешь».

Я хочу вернуть время вспять.

Я хочу, чтобы ты любил меня, как раньше. И чтобы я этого заслуживал. Хочу,
чтобы ты перестал страдать. Хочу стереть все эти годы и заменить их на новые.
Хочу другую версию.
Ту, где отпускаю тебя в Нью-Йорк на два года, потому что «это полезная
языковая практика», где говорю с тобой по скайпу, слушая, как ты скучаешь и
любишь меня. Где возбуждаюсь и довожу себя до бурной разрядки, глядя, как
ты делаешь то же самое по ту сторону экрана. Где покупаю билет до штатов,
ничего тебе не сказав, и делаю сюрприз, встретив после занятий.
Где беру тебя прямо в комнате общежития или в небольшой квартирке, которую
143/339
ты там снимаешь. Где ты шепчешь, что скучал до упрямого желания бросить всё
и вернуться.
Где я не понимаю ничего из того, что говорят люди, а ты смеёшься над
выражением моего лица.
Где я не сделал ничего плохого, не подвёл тебя, не отдал в сотни чужих рук, а
успел поймать, пока ты прыгал над чертовой пропастью во ржи.

Но ты спрыгнул, а меня не было рядом, чтобы поймать.

А я хочу поймать.
Хочу.

Только мои руки проходят сквозь, и я уже ничего не могу с этим сделать.

— Ты не был раньше с парнями?

Я оборачиваюсь, смотря поверх своего заострённого плеча. Тэхён сидит на моем

месте, прижавшись спиной к мягкой стене и согнув ноги в коленях.
Рубашка так и осталась наполовину расстёгнута, и мне видно, как вздымается и
опускается его грудь.

— Был.

Не могу смотреть на него, поэтому снова отворачиваюсь.

— Значит, любишь кого-то? — он продолжает попытки разобраться в моем

поведении.

Я просто киваю.

— Зачем тогда согласился пойти со мной?

Я опускаю голову, рассматривая свои бледные пальцы, сжимающие подоконник,

и пытаюсь понять, что говорить.

— Безответная любовь?

Остаётся только кивнуть.

— Такая преданность, — тянет он, — впечатляет. За это можешь переночевать.

Я оборачиваюсь снова и вижу, что он спустился телом пониже и теперь лежит

головой на подушке и смотрит в потолок.

— Почему ты трогал мое лицо? — решаю задать вопрос.

— Я трогал не твоё лицо. Я даже не знаю, как ты выглядишь, Суха.

Суха.
Не Чонгук. Не виноватый во всём Чон Чонгук.
Сейчас можно побыть безгрешным парнем из клуба, который пытается
разобраться в незнакомце, заметившим его с балкона.

— У тебя какого цвета волосы? — спрашивает он вдруг.

144/339
— Чёрные.

В ответ он мычит.

Держит паузу.

Задаёт следующий вопрос.

— Ты нравишься самому себе?

— Нет.

Тэхён поворачивает голову в мою сторону, пока слегка ерошатся русые волосы
на подушке, и ловит мой взгляд.

— Внешне или внутренне?

— А есть разница?

— Я симпатичный? — очередной вопрос.

Ты самое прекрасное, что есть во Вселенной.

— Да.

— Внешне я тоже себе нравлюсь. А вот внутри гнилое сердце и разрушающийся

мозг, которые мне противны.

Я рефлекторно мотаю головой, потому что в корне не согласен:

— Ты лучше, чем думаешь.

— Откуда тебе знать.

Я молчу, и некоторое время он не сводит с меня глаз.

Но потом отворачивается.

— Зря ты себе не нравишься, Суха. Ты хороший парень.

— Откуда тебе знать?

— В отличие от тебя у меня есть ответ. Хороших людей я чувствую. Они все
пахнут одинаково.

— Чем же они пахнут?

— Вселенной.

— Откуда ты знаешь, как пахнет Вселенная?

— Я бываю там каждый день.

Тэхён звучит и выглядит сейчас так, словно у него есть ответы на все вопросы,
145/339
которые я могу задать. Поэтому спрашиваю, наслаждаясь его голосом:

— И как там?

— Чертовски мирно. И все счётчики на нулях.

— Что это значит?

— Нет чувств. Эмоций. Боли. Виноватых нет. Ничего такого. Чистый лист.

— А любовь?

— Что любовь?

— Ее там тоже нет? — спрашиваю.

— С чего ты взял?

— Ты сказал, во Вселенной нет чувств.

— Любовь не чувство, Суха. Это частица. — отвечает, поднимая руку и

рассматривая ее на фоне настенных ламп. — Слишком маленькая, чтобы ты ее
заметил, — шевелит пальцами и переворачивает ладонь, изучая, — или очень
большая для того, чтобы понять, где она кончается.

Я разворачиваюсь, опираясь на подоконник, и касаюсь спиной холодного окна.

— Если она вообще кончается. — отвечаю негромко, почти выдыхаю свой

собственный опыт, поместившийся в короткое предложение, начатое с моего
буквенного двойника — шаткого нерешительного заложника условий и
обстоятельств — со слова «если».

146/339
Глава 18.

Тэхён долго молчит, не меняя положения.

Как и я. Стою там же и наблюдаю за ним. Почти считаю, сколько раз он моргает,
продолжая рассматривать высокий потолок.

— Ты смотришь на меня. — его низкий голос снова нарушает тишину, уже

ставшую для меня болезненной.

— Смотрю.

— Тот человек, в которого ты влюблён, это парень?

— Да.

— Я похож на него?

— Да.

— Тогда у нас с тобой много общего.

— Почему? — спрашиваю, но он игнорирует мой вопрос, перекрывая своим.

— Чем твой парень занимается?

Ответ приходит из тех же ресурсов, что и псевдоимя — выбираю профессию

главной героини дорамы.

— Он адвокат.

— В детстве я тоже мечтал стать адвокатом. Как мой отец. — говорит Тэхён, и я
знаю, что последует дальше. — А потом мужчина, которого папа защитил в суде,
через неделю изнасиловал и убил четырёх женщин. Так что я передумал. Как,
впрочем, и отец. Потому что он ушёл с работы и спился после этого.

Я знаю.
Знаю, что ты не винишь его за то, что он потерял себя, разучился любить жизнь
и свою семью.
Разучился любить тебя.
Ты всё ему простил. Хоть и не сразу.

— Чем занимаешься ты? — интересуется он сразу же, не давая возможности как-

то отреагировать на его предыдущие слова.

— Провизор. — признаюсь, не задумываясь.

Тэхён поворачивает голову в мою сторону и смотрит долго, пристально, как

будто ищет что-то прямо в моих чертах.

— Почему?

— Что почему? — я знаю, о чем он спрашивает, но боюсь себя выдать.

147/339
— Мне интересно, почему люди хотят продавать или создавать таблетки, а не
выписывать их.

У меня есть ответ. Он четко сформулирован, потому что когда-то Тэхён уже
спрашивал у меня об этом.

— Меньше ответственности. — озвучиваю весьма плоское мнение, потому что

повторять то, что думаю, кажется рискованным.

— Я знаю человека, который так не считает.

— А как он считает? — хочу, чтобы он говорил. Звучал. Ощущался вибрациями в

ядрах моих атомов, покрывая их вместо электронной оболочки.

— Один рождён видеть болезнь, другой — создавать то, что ее вылечит,

третий — разбираться в созданном. Так он говорил. Что всё зависит от задумки.
Плановой задумки, сформированной тобой же до рождения или сразу после
него.

Наизусть.
Он помнит мой ответ слово в слово.
Это действует на меня слишком мощно, так, что появляется нервный ком где-то
в районе желудка или горла. Я не понимаю, где точно.

Тэхён снова возвращает взгляд к потолку и произносит:

— Тебе нравится твоя работа?

— Скорее, да.

— А вот ему, похоже, нет.

Тэхён складывает руки на животе и долго молчит.

— Знаешь, — наконец, продолжает, — по-моему, он не рождён работать в

аптеке.

Опять замолкает, а я не решаюсь говорить. Не успеваю обдумать потенциальные

слова, как снова слышу голос Тэхёна.

— Слишком созидательный. Самовыражался, мечтал, терял чувство времени и

терпеть не мог однообразие. Мог не спать ночами, обрабатывая фотографии, и
осваивал музыкальные инструменты за считанные дни. В нем больше от
музыканта, или фотографа, или даже писателя, потому что он хорошо владеет
словом. Короче говоря, он не аптекарь, это очевидно. Натура у него творческая,
хоть он никогда не признавал. Этот статус казался этому дураку слишком
слащавым.

Его речи обрушиваются на меня и давят на плечи.

Приятно до щекочущего чувства где-то в животе.
Но и тошно одновременно, потому что всего этого автоматически мало. Внутри
болезненно шевелится желание никогда не покидать его губ, его сознания, его
историй. Его жизни.
148/339
Три с половиной года я запрещал себе признаваться в том, что по-прежнему
хочу быть частью его жизни.

Каждый день я отвлекался и ждал, когда любовь к нему испарится, утопится или
задушится, и каждую ночь, стоило закрыть глаза, всё равно видел его.
Было очевидно, что обида уничтожила во мне доверие, породила скепсис и
сделала чрезмерно рискованным.
Но она ни разу не задела любовь. Не подошла и на метр. Всё время в стороне, на
расстоянии. Носилась, изводя и выворачивая наизнанку все эмоции и чувства,
отражалась в поступках и решениях, которые я принимал. Обитала повсюду,
оставляя жирные безобразные отпечатки на каждой мелочи внутри и снаружи,
но продолжала обходить стороной любовь.

Меня это сводило с ума и угнетало. Я казался себе слабаком, лишенным

самоуважения и здравого смысла.
Согласно нему, я должен был разлюбить Тэхёна в тот же миг, когда подумал,
что он изменил мне. Может быть, на следующее утро. Или через месяц.
Возможно, год. Должен был вытошнить любовь сразу же, как решил, что он
лжец и притворщик, как задался вопросом, а были ли другие, кроме того парня,
которым оказался Джинхо.
Должен был.

Должен был?

Разумеется, нет.

Любовь.
Что бы это ни было за явление, одно я знаю точно: нет во всей Вселенной ничего
столь же упрямого.
Надежда умирает последней, а чертова любовь остаётся, даже если впереди у
неё лишь долгий процесс захоронения надежды и того, что погибло еще раньше.
Если всё, что ей уготовано, это возможность бродить по кладбищам, читать
надгробия и избавляться от сорняков, она всё равно решает остаться.
Она бессовестно упёртая.
Бессмертно закостенелая.

Теперь, конечно, понятно отчего.

«Слишком маленькая или очень большая частица» нейронными корнями уходит
в физику высоких энергий, а потому, наверное, ни один сплав эмоций, мотивов и
поступков над ней не властен.

Только вот всё это где-то там, в открытых пространствах уравновешенной

мудрости, где многое звучит высокопарно. А здесь падать с этих вершин
мучительно больно, потому что я по-прежнему в человеческом теле, и, по
законам этой планеты, эмоции, мотивы и поступки вступают в силу с момента
совершения и действуют, оказывая влияние, почти пожизненно.

В этом и состоит причина, почему так горько слышать его речь обо мне.
Потому что она оборвётся, умрет и будет похоронена на том же кладбище, где
моя любовь предусмотрительно уже выкапывает очередную яму.

— Почему ты говоришь о нем в прошедшем времени? — вопрос рождается сам

собой как результат избытка посторонних мыслей.

149/339
— Потому что он был таким раньше. Прошло много времени. Я не знаю, какой он
сейчас.

— Говорят, что люди не меняются.

— Знаю. Но это самая глупая вещь, которую я когда-либо слышал.

Мне понятно, что он имеет в виду самого себя, но в шкуре незнакомого парня из
клуба сказать мне на это нечего.

— Ты останешься? — спрашивает он.

— Я могу?

Тэхён оборачивается и ловит мой взгляд.

— Не стой там, Суха. Ложись со мной и расскажи что-нибудь.

Меня уже не трясёт, и я спокойно приближаюсь. Потому что глупо врать, будто я
не хочу лежать с ним вместе, будто меня не тянет к нему всеми атомами,
завернутыми в ещё не остывшие прикосновения его пальцев.

Укладываюсь на спину рядом и тоже поднимаю глаза к потолку, который заочно

казался обыденным и заурядным, как еще пустая картинная рама, которую
каждый заполняет личными образами.
Но потолок этой спальни специфичен. Он серый и усыпан вкраплениями мелких
лампочек, разбросанных фигурой полумесяца, чей острый край начинается с
изголовья кровати.

Не обыденно. Незаурядно. И так похоже на Тэхёна.

Я слышу, как он поворачивает голову, и делаю то же самое.

Мы молчим, и он снова разглядывает мое лицо. Медленно и очень внимательно.

— Ты под чем-то? — нарушаю тишину, потому что не в состоянии терпеть ее

вкупе с ласковым взглядом его блестящих глаз, заполненных неестественно
широкими орбитами.

— Когда ты меня нашёл, я уже отходил. — отвечает он, не отрываясь от

разглядывания. — Странно, что я всё ещё тебя не вижу.

— А кого ты видишь?

Но он не отвечает и отворачивает голову в другую сторону.

— Спасибо, что это ты, Суха… — произносит, наверное, через несколько минут
моего смиренного ожидания, и я слышу в его голосе характерную дрожь. Сердце
реагирует сбоями, сжимается, сокращаясь в размерах, чтобы снова растянуться
от боли, пока он продолжает. — Если бы на твоем месте сейчас был бы кто-то
другой, я бы опять сорвался, я бы… — он возвращает голову прямо, но закрывает
лицо рукой, пряча глаза в изгибе локтя. — Я ведь не должен был начинать это
снова. Но я не виноват, не виноват, что такой слабый… Просто со мной кое-что
случилось, и я не знаю, может, это совсем нестрашно и других…другим не
150/339
пришло бы в голову вести себя так, но мне… мне почему-то пришло. Знаю, это
неправильно, но я всё равно ни в чем не виноват, запомни это, ладно? Когда
потом будешь меня вспоминать, не вспоминай как обдолбанного парня, который
хотел потрахаться, потому что я не такой, Суха, я был лучше, и я был…

Понимаю, что он срывается и даёт волю слезам.

— Я так…хочу распасться…уйти побыстрее…отсюда, но не могу. Потому что…

слабый…потому что боюсь боли…панически боюсь боли… Если б можно было
умереть безболезненно…я бы…

Слова тонут во всхлипах и рваных вдохах, в судорогах широких плеч и моих

ушах, в которых кровь в очередной раз бьется в конвульсиях, создавая
нестерпимо много шума.

Мое воспалённое мышление отзывается всплеском внеочередных мыслей.

В это самое мгновение мне слишком лихорадочно и яростно думается, нет,
именно вспоминается, что я живу из-за него.

В буквальном смысле. Ввязался во все эти земные декады только потому, что
ему сюда захотелось. Двадцать семь лет назад где-то там он подумал, что хочет
попробовать быть человеком.
Иметь какое-то тело, и получать ссадины, и ощущать вкус пищи и обязательно
чая. Много всего чувствовать и с трудом с этим справляться.
И я родился с ним вместе, хотя, может, у меня и не было особого стремления
ощущать вкус пищи и иметь какое-то тело. Просто пошёл за ним.
Сюда. В конкретную точку Вселенной, где вся эта земная дребедень уничтожила
всё его любопытство и жизнелюбие. Показала, как могущественна в своей
среде, раз способна оторвать нас двоих, растащив на расстояние людских
ошибок и иллюзий до такой степени, что, смотря мне в глаза, он не сможет меня
узнать.
В точности как сегодня.

В следующую секунду я уже думаю о родителях, которые продолжают

спрашивать, что со мной не так. Понимаю, почему никогда не могу дать ответа.
Потому что они не поймут, если я скажу, что тот «мальчик, который был в
университете» — это мой мальчик в масштабах Вселенной. Мой мальчик среди
всех душ, заполнивших бескрайнее космическое пространство после большого
взрыва.
Мальчик, по просьбе которого я рождён в принципе и которого лишился в дебрях
еще такой короткой человеческой жизни.
Мальчик, который больше не хочет быть человеком и говорит о смерти, пока мое
тело содрогается, потому что знает, что для меня это тоже летально.
Это ни черта не романтично и ни хрена не сентиментально.
Это обнаженная правда, открывшаяся как зашифрованный файл от мучительных
кодовых слов.

И она делает со мной что-то.

Разливается внутри совокупностью неконтролируемой силы, что движется
потоками, становясь больше меня в размерах и разрастаясь до величин
магнитных полей.
Где-то на задворках сознания ещё помню, что ни Чонгуку, ни незнакомцу из
клуба нельзя позволять себе подобное, но меня тянет безотлагательно,
бессовестно, немыслимо.
151/339
И я подвигаюсь безбожно близко, разворачиваю Тэхёна и сжимаю в объятьях
слишком быстро и резко, чтобы он сумел сориентироваться. Чувствую, как он
содрогается от неожиданности и поначалу пытается вырваться, только
физических сил у него почти нет, как и моральных. В конечном итоге мой
мальчик просто замирает, но остаётся скованным и напряженным.
Не подпускает полностью, хоть ближе уже некуда.

Он тихо плачет, уткнувшись носом мне в грудь, и я вожу ладонью по его густым
волосам, проникаю пальцами и массирую, потому что когда-то давно делал так,
если он не мог уснуть.

Становится аномально тихо. Будто ночь в этом городе официально наступает

только в момент, когда засыпает Тэхён.
А он засыпает почти сразу, вследствие чего с тела сходит напряжённость и мой
мальчик буквально тает в моих руках.

Я наклоняюсь к его волосам и окунаюсь в них лицом, вдыхая все запахи, что он с
собой несёт. Касаюсь губами макушки и застываю с закрытыми глазами, пытаясь
запомнить этот миг даже монотонным скрипом минутной стрелки в настенных
часах.

Я держу его слишком крепко, прижимаю к себе так, будто посредством

тактильного контакта способен отдать всю энергию, что во мне есть, став
запасным резервом, которым можно воспользоваться в крайнем случае.
Это несложно для моего взволнованного сознания, но чертовски затруднительно
для человека, которым я являюсь.
А являюсь я никчемным партнером, оставившим своего мальчика под
обдолбанным насильником в узкой комнате общежития и посчитавшим своего
человека общим.

Он не виноват в том, что с ним случилось.

Единственный, на ком лежит вина за всё, это я.
Мне хочется ее искупить, хочется исправить, хочется исцелить, забрать всю
боль и высосать все мысли о смерти из драгоценного создания в моих руках.

Меня распирает от сожалений и любви. Их необъятные массы давят на грудную

клетку и врастают в каждый орган, начиная с сердца.
Я уже не думаю о боли, не размышляю о том, где именно она концентрируется,
не замечаю, как она изливается через край на щёки, зарытые в русые волосы.

Немеют руки от сильного напряжения и веса, который я пытаюсь удержать

подле себя.
Но я не отпускаю.
Не сейчас.
Есть время хотя бы до утра.
До утра я тоже могу заснуть, и со стороны, пусть и ненадолго, будет казаться,
будто мы с Тэхёном — два мальчика, что всё ещё принадлежат друг другу.

152/339
Глава 19.

Звук раздаётся слишком отдаленно. Я бессознательно принимаю за

часть другого мира.

Напрасно.
Ещё один крикливый звон — когтистая призрачная лапа — одним рывком из сна
окончательно. Начинает работать голова. Открываются глаза, возвращаются
воспоминания.

Понимаю, что лежу на спине: перед глазами звёздный потолок, а на плече вся
Вселенная. Дышит, касаясь моей шеи тёплым дыханием, и добровольно
прижимается к моей груди.

Хочу, чтобы время исчезло, чтобы все часы в мире остановились навсегда.
Знаю, что этого не случится, и жду повторного звонка в дверь. Жду с тревожной
субстанцией в животе, чья тягучая масса ползёт вверх по пищеводу к той части
горла, что покрывает стальной ошейник моих страхов.

С очередным звоном она опадает куда-то назад, как натянутая резинка: резко и
больно.

Осторожно высвобождаю Вселенную из своих объятий, опуская на подушки

русую голову, и напоследок застываю у постели, наблюдая, как Тэхён морщится
и слегка хмурит брови, потому что звук дверного звонка слишком громкий,
чтобы не проникнуть в его ещё спящее сознание.

Заставляю себя выйти из спальни, когда треклятый звук повторяется снова.

Выхожу в коридор.

Открываю входную дверь.

Идеальная осанка и безукоризненная укладка с пробором строго по середине.

Ли Богум переступает порог и осматривает меня беглым взглядом с головы до
ног, пока я непроизвольно протираю лицо и глаза.

Я отхожу в сторону, освобождая место: он заходит в квартиру, и дверь за ним

закрывается с характерным щелчком замка.

— Где Тэхён?

Опять этот деловой тон, закостенелая программа бизнесмена.

— Он спит.

— Хорошо. — расстёгивает пальто и по-хозяйски открывает выдвижную дверь

гардероба. Зеркало в полный рост теперь оказывается напротив меня, и я вижу
свой мятый красный свитер и растрепанные волосы. — Ты можешь идти. Спасибо
за помощь.

Я знаю, что могу.

Понимаю, что не хочу.

153/339
Помню, что должен.
Так лучше для всех. Лучше для него.

— Он…сорвался?

— Нет. — Богум снимает верхнюю одежду и даже не смотрит в мою сторону.

— Просто плохая ночь.

— Он говорил о самоубийстве. — произношу, хоть и не хочу, потому что тогда

окончательно цепляю ещё одну разновидность страха к своему ошейнику.

— Это только слова. Их нужно произносить. — он вешает пальто, и дверь

гардероба скользит обратно, забирая мое отражение. — С ним всё будет в
порядке, я об этом позабочусь.

Разувшись, Богум разворачивается прямо и смотрит на меня в упор, сложив руки

на груди и выпрямив плечи до сходства с помпезными статуями.
Под пальто оказались темные джинсы и кашемировый свитер с голубой
рубашкой под ним.
То есть всё равно чертова рубашка. Чтобы я не забывал, насколько мы с ним
разные.

Прочесть выражение его лица по-прежнему непросто, но одно ясно точно: он

пытается быть высокомерным. Как хозяин, по возвращению которого
услужливый мальчик вроде меня может идти домой.

В этом, очевидно, есть доля правды: я действительно мальчик, которому пора

домой, только хозяин мой в спальне, а не стоит в прихожей в чёрном свитере.

— Ты воспользовался его состоянием?

Вопрос падает на меня, когда я уже сижу на корточках, шнуруя зимние ботинки.
Я поднимаю голову и смотрю на Богума исподлобья, выражая все мысли одним
пронзительным взглядом.
Потом заканчиваю со шнуровкой и выпрямляюсь.

Он всматривается в мое лицо, словно на нем должна проявиться надпись.

Пытается считать какую-то информацию по движениям волос на макушке.
Примерно настолько нелепым мне кажется его пристальный взгляд, ищущий
каких-то доказательств.

— Его состоянием пользуешься ты, заявляя всем и каждому, что вы с ним вместе.
— произношу, не раздумывая. — Я бы и такого себе не позволил, не говоря уже
обо всем остальном.

— Он со мной.

Переговорная реплика, сказанная с негласной пометкой «не обсуждается».

— Но не твой. Есть разница.

— Не знаю, что ты хочешь этим сказать, но ты мне не соперник, Чон Чонгук.

Когда-то давно он уже предпочёл тебе кого-то другого.

154/339
Стоп.

Предпочёл кого-то другого?

Богум не в курсе, что случилось на самом деле?

Тэхён рассказал лучшему другу и мне, но не сказал Богуму.

Почему.

Я перевожу взгляд на щенка, обнюхивающего нового гостя, и меня топит поток

мучительных мыслей и воспоминаний.

Осознание накрывает ледяной водой, и от внезапной колючей боли тянет всё

тело.

Тэхён не хотел, чтобы Богум думал, будто он способен на измену.

Чтобы знал о том, что кто-то когда-то взял его насильно.
Тэхён не подпускает его из чувства стыда.
За прошлое, за то, как жил до настоящего.

Потому что.

Боже.

Я должен был.

Понять.

Догадаться.

Подготовиться заранее.

Но я успел смириться только с тем, что Тэхён не любит меня.

Да, я подумал поначалу, что он встречается с Богумом, но в этом мире

«встречается» — это очень редко то же самое, что «любит».

Это меня присмиряло.

Уводило мысли.

Потом Чимин сказал, что Тэхён отказывает, и я ничего не смог с собой поделать,
и совершенно бессовестно обрадовался, хоть и пытался не признаваться в этом
самому себе.
Мне хотелось верить, что кому-то другому, даже героическому Богуму, не
удается занять его сердце, и, пусть и ненадолго, но я был единственным, кто
жил в нем и, может быть, тоже крутился волчком с головы до пяток, утомляя
чужие легкие.

Какой же я идиот.
Ревнивый бессовестный мудак, который, словно глупый подросток, повелся на
мысль о том, что «не встречается» означает «не любит».
В мою самодовольную голову и не могла прийти мысль, что Тэхён не подпускает
Богума, потому что влюбился в него. Полюбил так, что начал стыдиться самого
155/339
себя.

И вот сейчас на месте бесстыдного чувства облегчения, которое поселилось

тогда во мне, образуется глубокая воронка, и у меня сжимается горло от
болезненных ощущений, с которыми в неё лезет новая мысль.

Тэхён любит кого-то другого.

Любит человека, который вытащил его из темных переулков, опалил руки

похотливых ублюдков, сжёг все наркотики в городе, вырос надёжной стеной и
смог проявить достаточно упорства, чтобы спасти.

Очевидно, что он в него влюбился.

Как в этих дурных дорамах, что крутят вечерами.

Рано или поздно Богум пробьётся сквозь стену неоправданного стыда, и Тэхён в
нём растворится, окончательно перестанет мучиться и доверится. Откроется.
Позволит. Пустит корни. Те же, что обвивают мои ковалентные связи.

И мне следует радоваться.

Черт, внутри не должно ничего сжиматься до нехватки дыхания.

Послушай, Чонгук. Не должно. Прекрати. Пожалуйста.

Нет.

Он мой! По законам земным и вселенским. По моим законам он мой!

Его корни прорастают только во мне, принадлежат только мне, и нет и не будет
никогда для них ещё одной благоприятной почвы, кроме моей, пусть и
подпорченной, не плодовитой, покрытой пеплом и слоем обугленных мертвых
насекомых.

Я его больше не достоин, но только в этой жизни.

Исключительно сейчас.
В этот раз мои ошибки гнусные и внушительных размеров, но ни одна не
отменяет того факта, что наши с Тэхёном атомы воссозданы парно ещё со
времен первых галактик.

И мне хочется поднять взгляд и сказать об этом.

Прорычать до сотрясения стен.
Но, по законам планеты, так я причиню Тэхёну ещё больше боли.
Потому что мы всё ещё здесь — в царстве эмоций и чувств, которые меня
поучают.
Это тошнотворно невыносимо.
Но пусть так.
Пусть будет моим наказанием и уроком на все времена, которые я посвящаю
ему.

Я не отдаю.
Только отступаю в сторону до той поры, когда обнулятся счётчики.

— Он с тобой, но не твой. Никогда об этом не забывай. — повторяю снова,

поднимая взгляд на Богума, а потом просто прохожу мимо и выхожу за дверь,
156/339
оставляя за ней своего мальчика.

Своего, Богум.
У тебя в руках самое прекрасное существо во Вселенной. Но оно чужое.
Имей это в виду.

Лифт проглатывает меня залпом и выташнивает в февральскую зиму, которая

сразу же лезет мне под свитер и царапает кожу.

Завожу машину и стою снаружи — в лапах холодного ветра, пока потоки

горячего воздуха в салоне поедают ночную изморозь, и та постепенно
растекается по лобовому стеклу мокрыми пятнами.
Телефон в кармане брюк вибрирует, оповещая о том, что я не оставил его в
квартире Тэхёна. Но я не реагирую. Просто стою, прислонившись спиной к
ледяному металлу автомобиля, пока меня трясёт от холода в тонком красном
свитере.
Я не сразу замечаю, что машин вокруг почти нет, а где-то вдали отчётливо
визжат десятки шин, рассекая автомагистраль. Коллективно визжат, намекая,
что время раннее, в той его точке, когда люди, словно шины, также коллективно
устремляются припасть к рабочим местам.

В кармане вибрирует беспрерывно.

Я знаю, что это Чимин.

Вынимаю, сбрасываю вызов, печатаю одно короткое «с ним Богум» и блокирую

номер бывшего друга.

Пальцы немеют от холода, теряя тактильные ощущения, но сохраняют резко

колющую боль, парализующую кости.

Впервые честно и осознанно ловлю себя на мысли, что не имею ни малейшего

понятия, как жить дальше.

Мне скоро тридцать.

Я здоровый, крепкий и хорош собой. С образованием.
Обеспеченный. С надежными родителями и перспективным будущим. С крышей
над головой. С чертовой машиной, монотонно гудящей за моей спиной.

Грех жаловаться.
Понимаю.
А я и не жалуюсь.
Не ворчу.
Не жалею себя.
Не плачу.
Не чувствую.

У меня просто больше нет имени. Как у моей машины.

Мы с ней — безымянные точки, внушительно контрастирующие запорошенной

чернотой металла и кровавым пятном тонкого свитера на фоне утреннего света
февральского неба.

Грех жаловаться.
Я и не жалуюсь.
157/339
Только всё-таки чувствую.
Чувствую, что не хочу больше чувствовать.

И если не разучусь в ближайшее время, можно распасться на атомы.

Я ведь не боюсь боли.
Я храбрый.

«Ревностный борец за справедливость, полностью лишённый дипломатии, зато

не обделённый горячностью».

Это его слова.

Ревностный борец ведь может погорячиться.

Перегнуть палку.
Очень распалиться. Вплоть до самосожжения.

Может.

Это мои слова.

158/339
Глава 20.

Шесть суток в аптеке, включая выходные, где я работаю в паре, ничем

не помогают морально, зато радуют отца выручкой, а покупателей —
доступностью.
Я прихожу рано, ухожу поздно и постоянно считаю.
Часы, минуты, прохожих, что вижу сквозь окна, клиентов, которые ничего не
покупают, тех, кто только консультируется, и покупателей, затоваривающихся
по спискам размером с древние свитки.
Считаю маниакально.
Лишь бы не думать.
Полагаю, что, не думая, разучусь чувствовать.

Только вот любая цифра — воспоминание.

Один: раз Тэхён сказал «давай расстанемся».

Сгоряча, когда мы ругались из-за его решения уехать в Нью-Йорк.
Два: дня не разговаривали после этого.
Три: часа подряд занимались любовью, когда он приехал и молил простить за
то, что сказал своё «давай расстанемся».
Четыре: количество будильников, которые он ставил, чтобы проснуться к
первой паре.
Пять: сантиметров в секунду — название его любимого аниме.
Шесть: номер сета, который он заказывал в доставке в пятницу вечером,
оставаясь у меня.
Семь: пар найковских кроссовок в общей сложности я купил ему в подарок.
Восемь: телефонов он сменил за четыре года учебы.
Девять: часов вечера — время начала его любимой дорамы, которую мы
смотрели, не пропуская.
Десять: английских слов он учил ежедневно.
Одиннадцать: друзей Оушена — фильм, который он пересматривал в оригинале
до способности произносить реплики одновременно с персонажами.
Двенадцать: дней мы были в разлуке, когда он с дядей и тётей уехал в Тэгу
решать проблемы отца.
Тринадцать: две первые цифры номера его лягушатника.
Четырнадцать: гамбургеров он съел на спор, после чего его рвало у Чимина в
ванной.
Пятнадцать: четырнадцать — время его рождения, указанное в карте.
Шестнадцать: число-свидетель моей роковой ошибки в июне пятнадцатого
года.
Семнадцать: тысяч вон стоила бутылка вина, которую мы разбили, пока
целовались в отделе спиртных напитков в круглосуточном супермаркете
напротив моего дома.
Восемнадцать: дата в мае две тысячи двенадцатого года, когда я сказал
родителям, что влюбился в человека своего пола.
Девятнадцать: лет мне было, когда я его встретил.

И так до бесконечности.

Отвлекаться получается лишь на пару минут, а потом всё заново.

Заново заполняется разум и щемит сердце, гоняя, как мяч для настольного
тенниса, одну мысль на двоих: Тэхён влюблён в другого человека.

159/339
Думать об этом больно даже физически. Распирает от непонятных ощущений
внутри. Они похожи на воздушные потоки, свободно разгуливающие в зияющих
дырах моего «я», и там же одновременно с капитальным самоистязанием
клубится, завиваясь острыми спиралями, чувство ревности.
Недоброе, свирепое, почти насильственное.
Я помню, что не вправе настолько, что бессовестно даже думать об этом, но я до
исступления хочу отнять, забрать, выкрасть, спрятать, искоренить любовь к
другому, вытащить вручную — по атому, лишая ядер и расщепляя электроны.
Изъять.

А потом я снова себя корю.

За лютую дерзость, с которой позволяю себе подобные мысли, невзирая на идею
счастья моего человека. На допущение этого счастья в чужих руках.

Уже не предположительно, а точно: я самое гнусное существо на планете. Одна

из наиболее неудачных атомных конструкций.

Только понимание этого вкупе с совестью ничего не даёт, и в течение дня я

возвращаюсь к тем же враждебным мыслям, повторяя круг из чувств
жалости→ревности→злости и вины по несколько раз.

В пятницу неприлично много народу, и я произношу в уме уже число девяносто

два, когда боковым зрением замечаю, что в дверях появляется ещё один
человек.

Только ошибаюсь.

Это не девяносто второй покупатель, а единственный в своём роде мозгоправ,

не оставляющий возможности пропустить сеанс, потому что мистически
настойчив настолько, что явится провести его в любом случае.

Я возвращаю внимание к женщине со спящим младенцем в коляске,

вслушиваясь в негромкий рассказ о её супруге, у которого «с приближением
весны начинается мигрень, но привычное лекарство больше не помогает, и вся
надежда только на меня и какие-нибудь другие недорогие таблеточки».

Чимин смирно стоит у входа до тех пор, пока не получает просьбу придержать
дверь, и, когда женщина с таким же приглушённым «спасибо» покидает аптеку,
я слышу его громкий голос.

— Есть что-нибудь от ужасно дерьмовых друзей?

— Только слабительное. — отвечаю, продолжая копаться в кассе. — Как ты меня

нашёл?

— Когда мы бухали, ты сказал, что работаешь у парка «Ирчхан».

— Здесь полно аптек.

— И я обошёл их все. — заявляет Чимин и переворачивает табличку «открыто»

другой стороной.

Я никак не реагирую и просто открываю журнал учета прихода и расхода и

принимаюсь за бумажную работу.
160/339
— Никак не пойму, что он в тебе нашёл. — произносит Чимин бесцветным тоном.

Сжимаю ручку, но в однотипном формате продолжаю выставлять даты.

— Ты совершенно ненадёжный.
Гордый. Упёртый, как баран. Неинициативный. Только до хуя обидчивый и
раздражительный. Заче…

Именно здесь ломается моя шестидневная вычислительная плотина. Опадает с

рёвом и всплеском частей тонущего бетона, заливающих всё волнами.
Потому что я не успеваю ничего проконтролировать: ломаю напополам ручку,
злюсь еще больше, отчего бью ладонью по столу с таким грохотом, что
подпрыгивает мышка и трясётся монитор.
Кожа начинает зудеть, но я не успеваю отреагировать, потому что мне
недостаточно.
Раздражение щекочет пальцы, и безумно хочется разбить стеклянные двери
витрин, что стоят за моей спиной.
Я ограничиваюсь тем, что швыряю треклятый журнал прихода и расхода в этот
маняще блестящий шкаф.
Стопка листов разлетается по серой плитке, а толстое стекло лишь лихорадочно
трясётся.

— Ну, вот об этом я и говорю. — комментирует бывший друг, не давая мне даже
одуматься.

— Иди в жопу, Чимин!

— Это не совсем по моей части, Чонгук. — он отвечает без тени насмешливой

агрессии. Без издевки. Говорит слишком серьёзно, как будто в этой новости
состоит причина его прихода. Настолько весомой ему удаётся эта поганая
истасканная фраза.

— Значит, иди и займись тем, что по твоей части. — выдыхаю, чувствуя, что в
груди давит чуточку меньше после неожиданного выброса. — Зачем ты пришёл?

— Спросить и посмотреть в глаза, пока будешь отвечать.

Устало прислоняюсь к стеклянному шкафу спиной, касаясь затылком

поверхности, и молча смотрю на Чимина в ожидании.

— Как ты мог заблокировать мой номер после того, что произошло на прошлой
неделе? А если бы с Тэхёном что-нибудь случилось и мне снова понадобилась
твоя помощь? Тебе уже всё равно?

Меня эти слова буквально вспарывают наживую, потому что Чимин попадает в
самую точку: я сам винил себя за это все шесть дней.

— Ты знаешь, где я живу. — отвечаю тем же, чем тешился сам. — У Богума есть
мой номер.

— Ты прекрасно знаешь, что последнее, что придёт в голову Богуму, это

позвонить тебе.

161/339
— Он позвонит, если не будет другого выхода.

— Удачно, да, Чонгук?

— О чем ты?

— Обо мне и Богуме. О людях, которые у Тэхёна есть. Которые привыкли быть в
боевой готовности, проверять его состояние каждый день, замечать перепады
настроения, следить, чтобы он не пропал, когда выходит в магазин через
дорогу. Нравится список? Не нравится, я знаю. Вот ты быстренько и съебнул,
блокируя телефон. Не в кайф, да? Искать его, изощряться, чтобы увезти домой,
а потом ещё как-то справляться до тех пор, пока он не уснёт? Такой Тэхён тебе
уже не нравится? Нравятся чистенькие, правильные и смеющиеся, которые
выбирают тебя вместо учебы за границей? Такие нравятся, да, а ущербные и
проблемные парни, которые отсасывали доброй половине центра, — не твой
формат, Чонгук?

Потоки, высвобожденные из-под плотины, заливают всё окружающее

пространство, и я запрыгиваю на прилавок, сваливая корзины с мелким
проходным товаром, и приземляюсь на другой стороне.

Прихожу в себя, только когда впечатываю Чимина в стену и понимаю, что у него
кровь хлещет из носа.

Через десять минут он сидит у меня в подсобном помещении с двумя ватными

тампонами в носу и в расстёгнутом пальто, заляпанном каплями крови.

— Ты сломал мне нос.

— Да ни хрена я тебе не сломал, козёл.

— А по ощущениям — сломал. — ворчит он, и из-за ваты воздух скапливается

где-то в горле, побуждая Чимина слегка гнусавить.

— Очень жаль, что только по ощущениям. — огрызаюсь я, подперев спиной

высокий холодильник для хранения лекарств, требующих низких температур. А
внутри меня, напротив, по-прежнему кипят от злости все 80% воды, и, по-моему,
я даже трясу ногой или всем телом сразу, не в силах устоять на месте. — Тебе
бы челюсть выбить за ту хуйню, что ты сказал. Блять, Чимин, какого черта?
«Ущербный, проблемный парень, который…» — я стискиваю зубы и всё-таки
резко дёргаю ступней назад, пиная холодильник. — Просто не могу поверить,
что ты это сказал. Про него.

— Это не мои слова. — гнусавый комментарий заставляет меня обернуться и

поймать его взгляд.

— А чьи?

— Дай мне портфель.

— Какой, блять, портфель?

— Тот, с которым я пришёл.

162/339
— И где он?

— Хрен я знаю, наверное, валяется где-то в зале.

Нахожу подобие кейса возле окна и тащу Чимину в подсобку.

Стараясь особо не склонять голову, он копается в содержимом портфеля,
вынимает какую-то толстую книжку вроде ежедневника и протягивает мне.

— И что это? — спрашиваю,

принимая в руки и бегло разглядывая темно-серую обложку со стандартной
резиновой лентой.

— Открой там, где закладка.

Я снимаю перехватывающую резинку, и блокнот раскрывается веером

исписанных чернилами страниц.
Я хватаюсь за лентообразную закладку снизу и слегка приподнимаю, чтобы
физика привела меня в нужное место.

Дыхание обрывается, пока страницы начинают вяло оседать друг на дружку, и я

слёту узнаю почерк Тэхёна. Глаза успевают поймать указатели дат в верхних
частях бумаги и много строчек, перечёркнутых и превращённых в жирные пятна
сплошных чернил.

Прежде чем я смогу собрать фразы из выдернутых взглядом слов, закрываю

блокнот с хлопком, кажущимся мне аномально громким в узком коридоре
подсобки.

— Это что? — задаю вопрос, буравя взглядом Чимина.

— Письма. — отвечает он, убирая портфель с колен и опуская на небольшой

стол, задевая кружки. — Часть лечения, если точнее. Врач советовал писать
письма, если нельзя сказать вслух. Велел выговариваться. Не держать в себе.

Я опускаю взгляд на зажатый в руках блокнот и бережно веду пальцами по

шершавой обложке.
Предмет в руках приобретает немыслимую ценность. Почти сакральную. Сразу
же начинает казаться, будто я мну его, пачкаю, держу неправильно и порчу.

— Ты читал его дневник? — резко выдаю, не в силах справиться с нахлынувшим

чувством возмущения.

— Читал.

— Зачем?

— Чтобы его понять. Открой и прочти послед…

— Нет, черт возьми. Тэхён будет в бешенстве! Если в фильме кто-нибудь читал
чужие дневники, он буквально ставил на паузу и возмущался битый час, что это
полный пиздец, называл «проявлением неуважения и пренебрежением
личностью», я тебе в точности цитирую, Чимин, у него заскок на эту тему, для
нег…

163/339
— Бля, Чонгук! — грубо перебивает бывший друг. — Очень мило, что ты
печёшься о его принципах и заскоках, только ты ни хрена не знаешь, что с ним
творится и как мы боимся, что он снова соскочит. Потому что всё идёт именно к
этому, Чон, он отказывается разговаривать, злится и опять замыкается. Если
спрашиваю, что с ним, он огрызается. Три дня назад, когда я приехал, от него
уходила какая-то баба, и я допер, что она что-то привезла. Когда он ушёл в
ванную, я, как мог, обшарил всю квартиру, но ни черта не нашёл, кроме этого
блокнота. Я не думал его читать, даже в мыслях не было, пока он, блять, не
вышел и я не понял, что он курил в ванной гребаную траву. На работу ходить он
не хочет, говорит, что устал, а стоит оставить его одного, тут же куда-то
собирается и вылетает из квартиры. Богум попросил его переехать к нему, но он
ни в какую, и в итоге я его еле уговорил пожить с дядей и тетей, чтобы за ним
кто-то смотрел. Так что не надо втирать мне про морально-нравственные
аспекты социальной жизни, ладно? Я стащил чертов блокнот, потому что мне
нужно было понять, что с ним происходит и как ему помочь!

Тэхён всё-таки срывается.

Не хочет больше держаться.
Снова.

Только не это.

Пожалуйста.

— Ну и как, понял? — злюсь и не справляюсь с тревогой.

— Я-то понял! Потому и пришёл, твою мать! Возьми блокнот и прочти!

— Просто скажи, что там и чем я могу помочь!

Чимин раздраженно вздыхает, сверлит меня взглядом и в следующее мгновение

уже выхватывает блокнот у меня из рук.

— Чимин!

— А ну заткнись! — кричит, с гневной скоростью раскрывая дневник через

закладку и опуская глаза к тексту. Рассерженно перелистывает пару страниц
назад и также быстро вдыхает воздух, чтобы прочесть.

164/339
Глава 21.

— «Четырнадцатое января девятнадцатого года.

Вчера Чимин женился.

А меня весь вечер преследовала мысль, что я сижу на его шее, а он слишком
верен нашей дружбе, чтобы скинуть меня и эту связь разорвать.
Он чудесный человек, и я не знаю, чем его заслужил.
Жаль, что ты не знаком с Эни. Она той же породы, что и Чимин, то есть
подходит ему даже больше, чем курица к пиву после работы.
По сути, получается, что я только что назвал ее курицей, а его — пивом.
Я веду эти записи уже больше года, но навыки письма так и не улучшились. Ты
бы сказал, "не лезь в мир литературного письма, Тэхён, плавай в своих
словарях".
И оказался бы в очередной раз прав.

Чимин ничего мне не сказал, так что я не ожидал увидеть тебя на свадьбе.
Сейчас мне просто хочется сказать, что тебе чертовски шёл костюм. В нём у
тебя был такой вид, словно ты наследник целой Вселенной, но из-за выражения
лица кажется, что тебе совсем это не нужно. Имею в виду, владеть Вселенной.
Выражение лица выдаёт твоё желание переодеться в спортивный костюм, лечь
на диван с фотоаппаратом и целый час просматривать сделанные ранее снимки.
Хмуриться и ворчать с недовольной гримасой, что ничего у тебя не вышло
путного, по ходу разочароваться в своих способностях, а потом, как всегда,
наткнуться на что-то годное с фразой "бля, вот это огонь!" и начать озвучивать
примерный план ретушёвки, потихоньку восстанавливая веру в себя.

В ресторане я сидел к тебе спиной и велел себе не оборачиваться.

Смотреть на тебя невыносимо.
Боюсь увидеть жалость и сдерживаемое отвращение. Боюсь услышать что-то
снисходительное, очень осторожное, что-нибудь, что выдаст твоё ко мне
отношение.
Боюсь до дрожи.
И в то же время хочу знать, что ты думаешь.
Жалеешь меня или презираешь.
Тошно представлять твои мысли, а я занят этим постоянно. Всё время думаю,
как ты сравниваешь меня прошлого с настоящим.
Хочу спросить, как я выгляжу для тебя сейчас?
Знаю, что не могу набрать потерянный вес и, возможно, выгляжу не особо
здоровым, хоть это уже и неважно.

Я не ожидал, что между нами состоится разговор. Что ты увидишь меня с

сигаретой.
Когда ты сказал, что она мне идёт, я пытался увидеть в твоих глазах скрытый
подтекст, понять, зачем ты это сказал: не хотел обижать?
Я знаю, что сигареты мне не идут, Чонгук, хотел сказать тебе, чтобы ты
прекратил врать и говорить со мной так, словно я в хосписе, а ты — волонтёр,
который еще не знает, как себя вести с теми, кого нечем подбодрить.
Но мне не хотелось ругаться или отпугивать тебя. Просто нужно было узнать,
что ты думаешь.
Ты сказал, что предпочёл бы считать, что я тебе изменил, вместо того, что
знаешь теперь.
165/339
Понятия не имею, почему меня это так…даже не могу объяснить. Я ведь это
понимал с самого начала: кому приятно знать, что когда-то он делил постель с
ущербным наркоманом, который отсосал доброй половине центра? Никому.
Просто удивительно, что люди готовы выбрать измену вместо…вместо чего?
Проблемного торчка, не помнящего, сколько раз его трахали.
Сейчас, когда я это написал, понимаю, что измена, наверное, реально лучше.
Она означает маленький процент любви к партнеру, а дающий всем торчок —
это полное отсутствие любви к себе.
Человек, махнувший на себя рукой, это полное дерьмо, поверь мне на слово.
Понятия не имею, почему люди продолжают возиться со мной. Каждый раз,
когда я пропадал, то ждал и одновременно боялся, что за мной никто больше не
придёт.
Никогда.
Но Чимин всегда приходил.
Потом стал приходить Богум.
Только ты не пришёл ни разу.

Девятое февраля две тысячи девятнадцатого года.

Вчера Га…»

— Хватит…

— Ни хера не хватит. — заявляет Чимин. — Слушай, блять, дальше.

«Вчера Ганджи предложил взять в рот у его племянника. Тому на вид было лет
семнадцать.
Я отказался, потому что подумал о тебе.
О том, какое у тебя было бы лицо, если бы ты увидел, как я отсасываю
школьнику.
Но мне всё равно пришлось. Потому что Ганджи не любит слова "нет".
Его малолетний козел потом потребовал меня всего, и я покорно ждал, когда он
оприходует каких-то девчонок, которым очень даже хотелось.
А мне не хотелось.
Никогда не хотелось, просто пути назад для меня всё равно нет.
Я намеревался выпить ещё пару таблеток, чтобы отвлечься и забыться, но
появился Суха.
У него, как обычно, было твоё лицо, и утром он ушёл до того, как я проснулся,
поэтому мне так и не удалось узнать, как он выглядит на самом деле.
Но мне он понравился.
Наверное, потому что был каким-то добрым и даже не потребовал секса. Я отвык
от этого и всё время думал, что он мне только кажется.
Ещё он влюблён в кого-то, поэтому не может.
Я потом не мог выкинуть это из головы. Мне опять стало стыдно. За то, что я
тоже влюблён, но это не помешало мне лечь под десяток мужиков, лиц которых
я даже не помню или не знаю, потому что у половины было твоё.
Я разрыдался как девчонка перед тем парнем, и он меня обнял. Прям как ты
раньше, когда я обижался или ты ревновал. Очень резко и властно.
Я хотел это остановить, но он сильнее меня. Как, наверное, и все люди на
планете.
Я знал, что нельзя, но снова поступил не так, как надо.
Позволил ему обнимать себя, потому что он начал массировать мне голову так
же, как это делал ты.
166/339
Он был слишком похож на тебя.

Одиннадцатое февраля две тысячи девятнадцатого года.

Богум научился запирать меня в собственной квартире.

Я не обижаюсь, потому что он прав. Если бы не запер, я бы уже умотал к Нуа,
чтобы хотя бы покурить.
Богума расстраивать тяжело и подсознательно я всегда жду, что рано или
поздно он выдохнется.
Но он не выдыхается.
Он продолжает влюбляться и отрицать, что это простой опекунский эффект.
А я не понимаю, как такое вообще возможно.
Не понимаю, как можно влюбиться в то, что когда-то валялось полуголым под
машиной и, срывая глотку, истошно вопило в подвале, где три дня подряд
испражнялось в синее ведро.
Когда он выражает чувства, меня это поражает.
И я не знаю, что ему отвечать, кроме бесконечного повторения одной и той же
мысли разными путями. Только, по-моему, я так ничего и не отвечаю. Поэтому он
не знает, что я думаю.
А думаю я всегда о планете в целом и, благодаря Богуму, готов признать, что на
ней обитают удивительные существа.

А я обитать устал. По крайней мере, в этом вот времени.

Больше всего мне хочется обратно.

В начало четвёртого курса, в тот день, когда к тебе в столовой подошла
первокурсница и спросила, знаешь ли ты Ким Тэхёна.
Хочу ещё раз посмотреть, как ты решаешь развлечься, складываешь руки на
груди и очень натурально уточняешь:

"Ты говоришь о том Ким Тэхёне, который учится на международных

отношениях? Который жутко громкий и встречается с парнем с медицинского?".

Да, Чонгук, именно о нем я и говорю.

Мы его оба знаем, только ни я, ни ты больше никогда не видели.

Никто в этом не виноват.

В том, что люди меняются.

Ты, кстати, тоже немного изменился. Особенно внешне. Стал больше. Плечи
такие широкие. И бёдра. Извини, если нельзя было это замечать. Просто в
смокинге они слишком бросались в глаза.

Но знаешь, что? В спортивном костюме тебе всё равно лучше.

Потому что это твоё. В адидасовских толстовках ты больше похож на человека,
который понятия не имеет, что в руках у него вся Вселенная.

А не одна эта планета, на которой я пытаюсь жить. Прям жить-жить, как все
остальные. Как раньше.
Но встретил тебя снова и понимаю: нет смысла.
Я не стану лучше уже никогда, не вернусь к тому, что было. Прошлое —
татуировки моего настоящего и будущего, свести их невозможно.

Поэтому сейчас у меня только один вопрос, слегка отличный от гамлетовского

167/339
"быть или не быть".
Лучше быть тем, кем могу быть (даже если это разрушает меня и тех, кто по
какой-то причине меня любит) или не быть совсем?

Что ты думаешь об этом, Чонгук? Быть ущербным торчком, отсасывающим

семнадцатилетним подросткам, или всё-таки сворачивать лавочку?

И если сворачивать, то как бы свернуть ее наиболее безболезненно?

Было бы здорово сделать это под дозой, но проблема в том, что под кайфом
умирать не хочется.
Хочется жить вечно.
Непонятно, правда, почему.»

168/339
Глава 22.

Меня приводит в чувства резкий хлопок, с которым Чимин закрывает

блокнот.

Старый друг щурится и раздраженно задаёт вопрос:

— Ну! И «что ты думаешь об этом, Чонгук»?!

Думаю я только об одном — хочу быть рядом прямо сейчас.

В эту самую секунду.
И от приобретённого за секунды стресса уже не нуждаюсь в разрешении кого бы
то ни было.
Даже самого Тэхёна.

Мне бы только стиснуть его в руках и огородить ото всех обугленными острыми
крыльями, словно баррикадой собственных костей; а если не впустит, сторожить
у двери и ловить его боль из окон. Хватать пальцами и подносить ко рту,
проглатывая, пока не взорвется желудок, растекаясь оранжевой лавой по всем
моим воздушным замкам, превращая в пепел иллюзии, что я вынашивал три с
половиной года.

— Где он сейчас?

— Я же сказал: у дяди.

— Он же не может что-то… Богум сказал, что это просто слова, что так он
выговаривается. — спрашиваю, пока металлический ошейник разбухает от новой
порции страха. — Ведь так он просто выговаривается, Чимин?

— Я не знаю. Я уже ни хрена не знаю. Не должен, он же боится боли. Но

нормально жить он тоже больше не хочет. Рвётся за дозой, я же вижу. Если он
снова начнёт, это всё. Это, блять, всё…его так сразу не вытащить и не посадить
в клинику. Теперь уже нечем крыть, нечего обещать. И, если честно, я боюсь,
что он не потянет второй раз. — Чимин опускает голову и фокусирует взгляд на
какой-то точке среди серых плит. — Не потянет, понимаешь? В прошлый раз он
довёл себя до такого хуёвого состояния, что было страшно на него смотреть.
Однажды я думал, что он умирает — так хреново ему было. И ты…ты себе
представить не можешь, как я благодарен Богуму за то, что он вообще
появился. Взялся за него, просто-напросто вцепился. Целый год, Чонгук, целый
год Тэхён держался, и я вздохнул спокойно. Не мог нарадоваться.

Он выпрямляется, одной рукой поочерёдно вынимает ватные тампоны из носа и

сжимает их в кулаке, поднимая на меня глаза.

— А потом появляешься ты, и всё опять летит к чертям.

Я ошарашен, но не настолько, чтобы начать возникать. У меня всё ещё ком в

горле и неприятное покалывание в гребаной брюшной полости.

— Он встречает тебя в ебучей глуши и после этого его опять накрывает.

Накрывает до такой степени, что в тот день, когда ты его привёз, мне звонил
Богум, спрашивая, кто ты и что вас связывало, потому что «Тэхён сам не свой и
169/339
лежит в постели уже сутки, отказываясь есть и разговаривать». Я сам пытался с
ним поговорить, но, если дело касается тебя, он молчит и замыкается. Потом
Богум на кой-то хрен ещё и удалил все твои фотографии из его телефона, типа,
ради каких-то там терапевтических целей, но я-то понимаю, что из ревности, и
после этого Тэхён разошёлся так, что даже его ударил. И в чертов клуб поперся
из-за этих фотографий — твою чёртову рожу хотел увидеть. Он год назад
постоянно так делал. — Чимин откидывается на спинку стула и неспокойно
проводит рукой по каштановым волосам, покрытым разглаживающим гелем. — Я
тебе дал его адрес, только потому что надеялся, что он поговорит с тобой, что
вам обоим станет лучше, что ему будет лучше. Но ты, блять, ушёл, и ничего не
стало лучше. Только хуже.
Я и на свадьбу тебя позвал, чтобы попробовать второй раз, но он пишет, что ты
смотрел на него с жалостью, заявил, что лучше бы он всё-таки тебе изменил, а
не вот это вот всё, а потом ещё блокируешь мой номер и стираешься с горизонта
сразу же после одной с ним тяжёлой ночи!

— Чимин. Это не так. Всё не так.

— На кой-черт ты сказал ему, что лучше б он тебе изменил?

— Всё было совсем не так, — повторяю с нажимом на каждое слово, — он задал

вопрос, и мне пришлось ответить. Но не в том контексте, о котором ты думаешь.
Он просил выбрать, и я сказал, что проще было думать, что он мне изменил.

— Почему?

— Что значит, почему, Чимин! Потому что пока я так думал, хреново было только
мне. При этом варианте страдаю я, а не наоборот.

— Ты объяснил ему?

— Что?

— Вот это! Смысл своих слов ты объяснил?

— Он ушёл, и я н…

— Ты мудак, Чонгук, безмозглый мудак! Он же понял это совсем по-другому. Я

тебе только что прочёл, как он воспринял твои слова. Это пиздец, просто
пиздец, Чон, почему ты не можешь просто…быть мужиком?

— Я не хотел, чтобы он так думал, мне казалось…черт, я… — мешкаюсь,

прорываюсь, ощущаю, как приступ вины впивается зубами в мой мозг,
впрыскивая яд и вызывая попытки отторжения. — Это последнее, чего мне
хотелось, Чимин, я ведь не это имел в виду…

Чимин прикрывает глаза и устало выдыхает, возмущённо приподнимая брови.

— Скажи мне одну вещь, Чонгук, я здесь только за этим. — он ловит мой взгляд
и смотрит исподлобья, слегка опустив подбородок. — Насколько серьёзно твоё
«я всё ещё люблю его»?

— По шкале, блять? — говорит во мне яд, уже проникший в мозговую жидкость и

вызывающий внутренние судороги.
170/339
— Давай без этой хуйни, ты не в том положении. Просто отвечай честно:
подпортилось впечатление? Такой он тебе уже не нужен?

Я понятия не имею, почему он задаёт мне такие вопросы. Не знаю, какое

впечатление я произвожу и почему оно рождает такие выводы.
Но они меня не возмущают. Наверное, потому что я привык думать, что всегда
всё делаю неправильно.
Но определённо обижают.
Серьёзно оскорбляют, царапая и так выпотрошенное сердце, и мне приходится
набрать в легкие побольше воздуха, чтобы только безболезненно выпрямиться.

— Послушай меня внимательно один раз, чтобы больше не задавать эти тупые
вопросы и не получать за них в морду. — пытаюсь говорить сдержанно,
контролируя токсичные выбросы сразу в нескольких точках центральной
нервной системы. — Мне важно, изменник он или наркоман, что делал раньше,
что делает сейчас и что будет делать дальше. Важно. Но это не значит, что меня
хоть что-то из этого волнует или влияет на то, что он для меня значит. Потому
что не волнует.
Я просто должен знать его не хуже, чем себя.
Так вот я его знаю. Не роль или статус, не прошлые поступки или прогнозы на
будущее. А его, Чимин. И люблю я тоже его. Не «чистенького, невинного и
смеющегося», а в общем и по отдельности, со всем, что к нему прилагается.
Смеётся он или плачет, «чистенький» или испачканный в чужой сперме на
какой-то парковке, я в нём нуждаюсь постоянно. Нуждался раньше, когда был в
тысячах километрах, и нуждаюсь теперь, когда он настолько близко. Это тебе
ясно?

— Мне ясно, что ты поэт, Чонгук. — выдаёт Чимин, складывая руки на груди и
приподнимая, наконец, подбородок, слегка смягчая свой до этого угрожающий
вид. — Терпеть не могу поэтов. Они красиво говорят, но ничего не делают.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал?

— Да что-нибудь! Для начала, хотя бы остался.

— Остался где?

— В ту ночь, когда он все тебе рассказал, почему ты ушёл?

— Потому что он не хотел меня видеть! — отвечаю на эмоциях, поражаясь его

вопросу.

— Так и сказал?

— По нему было видно, что ему тяжело рядом со мной. Я не мог остаться, я
просто…меня накрыло виной…и я не мог…не мог…что тут непонятного?

— Почему ушёл на утро после клуба? Почему не остался с ним?

— А ты не понимаешь?

— Не понимаю.

171/339
— Пришёл Богум, Чимин, и велел мне уйти.

— И ты ушёл! — Чимин бьет блокнотом по бедру с характерным шлепком. — У

тебя это здо́ рово получается.

Я стискиваю зубы и кулаки одновременно, надрезая ногтями собственную плоть.

— Ты предлагаешь мне лезть в его нынешние отношения? По-твоему, я не

достаточно разрушил его жизнь и без этого?

— У него нет никаких «нынешних отношений», черт тебя подери, я тебе говорил,
что они с Богумом не вместе.

— Это ничего не меняет. Я вижу, что Тэхён его любит. Я хочу, но не могу…встать
между ними. Это бессовестно.

— Ой, бля, Чонгууук, — он почти воет, возводя глаза к потолку, — знаешь, я бы и

врагу не пожелал такого мужика, как ты.

— Я и не заинтересован в твоих пожеланиях.

— Зато я заинтересован! — выкрикивает он, врезаясь своими глазами в мои.

— Мне надо, чтобы ты перестал трусливо пятиться, выдумывая глупые причины,
и пошёл к моему лучшему другу, сказал, что любишь его, что он тебе позарез
нужен, и…что ты тут поэтично вещал? Вот это всё и сказал ему!

— Почему ты не думаешь, что мои признания могут сделать только хуже?

— Потому что видел, какими глазами он на тебя смотрит. У него там страх,
потому что боится твоего мнения и твоего отношения, стыдится самого себя,
считает никчемным и ущербным. Ему стыдно за то, что он не такой, каким ты
его помнишь, но он не хочет пытаться быть кем-то другим, потому что, — Чимин
тыкает указательным пальцем в обложку блокнота, зажатого в другой руке, —
«прошлое — татуировки настоящего, и свести их невозможно». Мне надо, чтобы
ты его переубедил. Пришёл и сказал, что он зря стыдится себя, зря всё это время
боялся, что ты узнаешь. Скажи, что тебе всё равно, что с ним было; признайся в
любви, можно поэтично, как ты это умеешь, и попроси вернуться к тебе, объ…

— Вернуться ко мне?

Брови бывшего друга возмущённо приподнимаются, рассекая лоб.

— Ты не хочешь?

— Не важно, чего хочу я, Чимин, ты бы лучше спросил, чего хочет он.

— Ты поговоришь? — игнорируя замечание, спрашивает он.

— Поговорю. — произношу, ловя его быстрый взгляд. — Конечно, поговорю, если

ты прав и это может помочь.

— Не вздумай снова ляпнуть какую-нибудь херню. — резко выговаривает Чимин.

— И обязательно попроси вернуться к тебе. Покажи, что хочешь этого, не готов
или сможешь, а охуеть как хочешь, до больничной койки хочешь, ты понял?
172/339
— Чего тут понимать, когда так и есть.

— До больничной койки прям?

— В психиатрическом диспансере. — выдыхаю, бессознательным взглядом

блуждая по пронумерованным шкафам напротив. — Я все эти годы думал, что он
изменил мне, и всё равно сходил по нему с ума, а как жить теперь вообще
понятия не имею. Учись всё-таки на психотерапевта, есть у меня подозрение,
что через пару лет будешь меня наблюдать.

Слышу, как Чимин звучно цыкает и замолкает, погружая помещение в

относительную тишину.

Остановив взгляд на выдвижном ящике с номером «шестнадцать», думаю о

разговоре, который ждёт меня впереди, и меня заочно потряхивает, окуная в
тяжёлые предчувствия, с которыми трудно бороться.
Одновременно я хочу, чтобы он всё знал.
Что я не готов, или согласен, или всё ещё что-то чувствую.
А до исступления люблю и запредельно хочу его себе, со всем, что есть, и тем,
что будет.

Голос Чимина снова разрезает тишину, когда эти мысли перекатами

смешиваются с дюжиной всевозможных способов сказать Тэхёну всё правильно.

— Ты ведь не слиняешь опять?

— Чимин.

— Хочу, чтобы ты понимал: если больше не появишься, Тэхён сорвётся даже

раньше, чем я прогнозирую. Говорю абсолютно серьёзно, без всяких выебонов
для красоты речи: так ты его убьешь.

— Чимин, прав ты или не прав, чтобы ни случилось, я никуда от него не денусь.

Больше никогда.

— Когда ты заблокировал мой номер, я решил, что ты сдаёшь назад.

— Даже не думал. Просто не хотел с тобой говорить.

— И чем же я провинился?

— Ты видишь меня насквозь. И Тэхёна тоже. Боялся, что ты подтвердишь мои

мысли, не хотел слушать, отч…

— Какие мысли?

— Я не хочу сейчас об этом.

— Дело в Богуме?

Вместо ответа я снова смотрю на шестнадцатый ящик, касаясь затылком

прохладной поверхности холодильника.

173/339
— Я правильно понял, что ты готов его отдать?

— Что?

— Тэхёна отдать. Богуму. Правильно же понял?

Этот вопрос злит меня так спонтанно, что я выворачиваю шею до хруста.

— Я никому его не отдаю. — заявляю слишком твёрдо. — Просто готов

отступить, потому что больше его не заслуживаю.

— То есть отдаёшь.

— То есть пытаюсь смириться с тем, что он может любить не меня.

Чимин ничего на это не говорит, и опять виснет тишина, от которой мне не

легче.
К счастью, почти сразу я слышу очень звучный вздох, за которым всегда
следуют слова.

— Врач Тэхёна говорил, что ему нужно чувствовать себя любимым, а если будет
брыкаться, всё равно стоять на своём и показывать, что он достоин любви и мы в
нем нуждаемся. — я перевожу взгляд на Чимина и отмечаю, что блокнот лежит
поверх его портфеля, а сам он опирается локтями о колени, переплетая пальцы
обеих рук. — Дядя с тётей его обожают, я его обожаю, он мне как брат, Чонгук,
после Эни он второй самый дорогой мне человек. Так что поверь, он купается и
купался в любви. Только не помогало ни черта. И я подумал, что нужна не
родственная или дружеская любовь, а другая. И в этот момент, как, блять, по
волшебству, появляется Богум. Тэхёну лучше, он лечится, держится,
устраивается на работу, а я прыгаю от счастья, Чонгук, и думаю: господи,
Богум — просто подарок судьбы, спасательный круг, за который я буду
благодарен по гроб жизни. Думаю, вот оно, то, что нужно.
Очевидно, что Богум его любит, и сначала я подумал, что Тэхён ничего себе не
позволяет, потому что ему стыдно. — Чимин снова прислоняется спиной к стулу,
выпрямляя плечи. — Только всё это, как оказалось, блядская лирика, потому что
вчера я прочёл дневник и узнал, что весь год, что мы думали, будто ему лучше,
он заставлял себя буквально ежедневно. Записывал все свои усилия, склеивал
себя каждое утро, а нам ничего не показывал. Меня не хотел опять напрягать, а
перед Богумом стыдно, но как перед авторитетным старшим братом, о котором
он всегда мечтал. Это цитата, Чонгук. — старый друг не сводит с меня глаз.
— Все его письма адресованы тебе. Все до одного. Там, блять, на каждой
странице сплошной ты, даже страшно читать.
И самое худшее: я подозревал. Не просто же так он отказывается о тебе
говорить даже со мной. Не просто так носит твои старые футболки и все
блядские кроссовки, которые ты ему подарил и которые уже пора выбросить. Не
просто так просматривает ваши совместные фотографии, а когда его их лишают,
едет в клуб и глотает экстази, зная, что оно кому-нибудь припишет твою
физиономию.
Я же всё понимал, просто боялся признать, потому что думал, что это тупик, что
ты никогда больше в его жизни не появишься, что для тебя всё в прошлом.
Говорю всё это за тем, чтобы донести следующую мысль до твоей трусливой
эгоистичной башки: если ты до больничной койки хочешь вернуть его, будь
добр, прекрати бегать и придумывать отговорки вроде Богума, чувства вины и
совести, потому что Тэхёну всё это не поможет. Ему нужен ты.
174/339
Мысли скачут, вращаются и подсвечиваются слишком ярко.

Меня накрывает опасным чувством счастья. Неудержимой вспышкой, которую

нельзя проконтролировать и пресечь на корню.
Эта вспышка искрит темно-синим цветом, тусклым, как та самая футболка, в
которой Тэхён увидел меня на пороге своего дома два с половиной месяца
назад.

Моя футболка.

Действительно моя.

Она гаснет, тлеет, смешивается с обилием пепла в моей груди, потому что я
сомневаюсь, боюсь допустить, ошибиться.

Только вспышка продолжает искриться, как оголенный провод в опасной

близости от воды. Шипит и дёргается в конвульсиях, плюётся искрами, освещая
мои кровавые внутренности.

— Удивлён или что? — пытается трактовать мое молчание Чимин.

— Я не…думал… — выдыхаю, поднимая взгляд на друга, — не думаю, что после

того, что я сделал, он может…

— Ну, а он не думает, что можно любить его после всего, что сделал он. Вы —
два идиота, зеркально отражающие друг друга, а я где-то посередине держу
это блядское зеркало.

— Я ему задолжал пожизненно, Чимин.

— Любые долги оплачиваются. Просто нужна правильная валюта. В твоём случае

это не чувство вины и самобичевание, Чон, ему этого и в себе хватает под
завязку. Ты, главное, дай ему понять, что чувствуешь. Я не знаю, как он будет
себя вести, но не жди, что он тебя поманит и скажет, что делать. Ему стыдно, и
он боится.
Сделай всё сам, Чон, включи альфу, не убегай, если он будет прогонять, говори,
даже если он не захочет слушать. Просто…покажи, что ты у его ног, и пусть он
выбирает, что ему нужно. Сможешь так оплатить?

Это не плата.

Это дар.

Только наказание есть наказание, Чимин.

Я это чувствую ещё до того, как мы с ним разъезжаемся в противоположные

стороны: он — к жене, я — в дом дяди Тэхёна.

До того, как торможу возле охранного поста.

Как меня пропускают.
Как подъезжаю к нужному дому и меня встречает миссис Ким, узнает и
разрешает войти.
До того, как зовёт племянника спуститься, и, понимая, что он не спустится,
175/339
предлагает мне подняться в его комнату самому.

Там окно открыто настежь, и я выглядываю, чтобы отметить, что крыша гаража
простирается прямо под ним, создавая возможности запасного выхода.

Внутри тревожные спазмы сводят желудок, пока я, не думая о приличиях, грубо

открываю все двери второго этажа, убеждаясь, что Тэхёна нигде нет.

Миссис Ким — очень маленькая женщина сорока пяти лет с искусственно

выпрямленными волосами, подстриженными по линейке. Не знаю, почему моё
сознание отмечает именно это, когда я вбегаю к ней на кухню и спрашиваю,
когда она последний раз видела племянника.

Без разрешения обшариваю взглядом все помещения первого этажа и торможу в

гостиной, где женщина, не скрывая волнения, уже звонит мистеру Киму.

Я в свою очередь набираю Чимину, после — Богуму, и опускаюсь на диван,

потому что ноги уже не держат.

Паника нарастает, отражается в трясущихся руках и похолодевших пальцах,

оставляя грязные разводы на силиконовом чехле.

176/339
Глава 23.

Все первые сутки мы звонили ему и писали безостановочно.

Прежде чем отключить или заблокировать номер, он прислал всем короткое
сообщение с холодной просьбой оставить его в покое.

С тех пор мы ищем его уже девять дней.

Я почти не сплю и практически не бываю дома.

Каждую ночь объезжаю клубы, в которых он бывал. Слева направо, если
смотреть на карту навигатора. Мы разделили все заведения на троих, но когда
Чимин с Богумом отписываются, что не нашли его, я всё равно еду в те места
повторно.
На всякий случай.

На тот же случай я отмечаю все клубы в центре, показываю фотографию Тэхёна

нескольким секьюрити и плачу им, чтобы те сообщили, если он появится.

Мы проверяем все места, где он бывал ранее, посещаем дом его родителей и
стараемся навести справки о людях вроде Нуа, той девушки, что привозила ему
травку.
Чимин пытается выйти на Джинхо, но ничего не выходит.

Я откапываю телефоны тех знакомых тусовщиков, с которыми последний раз

общался семь лет назад.
Большинство из них уже состоят в браке, некоторые не узнают меня, и только
один парень всё ещё связан с тем образом жизни, который был нам присущ в
ранней юности.

Через него я узнаю о некоторых «норах» — местах притока наркоманов, которые

объезжаю так же безрезультатно.

После этих мест я совсем сдаю и чувствую, что увиденное в их стенах, кажется,
навсегда оставляет во мне сырую дыру тревожных опасений.
Стоит только представить Тэхёна среди них, в таком же ужасном состоянии, как
у меня закладывает уши от сердечного ритма и начинает сводить желудок до
патологической тошноты.

Мне страшно до боли в костях. Именно в них собирается моя лихорадочная

нервозность, не дающая нормально стоять на ногах: тело периодически ведёт в
сторону, словно я им не управляю.

Спёртый воздух ночных заведений душит меня, развивая нездоровую одышку, и

я глотаю зимний воздух слишком жадными порциями, и каждый раз через
несколько часов начинает болеть горло.

Я снова заболеваю и на этот раз не могу вылечиться окончательно.

А мне уже и неважно.

Потому что мистер Ким ещё на третий день самостоятельных поисков решает
обратиться в полицию, и те, спустя пару суток, находят лягушатник.

177/339
Он стоит на обочине возле железнодорожной станции в сорока минутах езды от
Сеула. У него разбито лобовое стекло, бампер помят так, словно автомобиль
въехал в столб или дерево. Приличная вмятина, разбившая фару и
уничтожившая часть болотно-зеленого окраса.

Но ни Тэхёна, ни каких-то подсказок, где его искать, нет.

Снова обзваниваем больницы, и именно здесь я окончательно срываюсь.

Влажные руки не справляются с рулем, голова не позволяет здраво мыслить, а

перед глазами — три светофорных цвета разрастаются пятнами, сливаясь в
одно единое клеймо моих сожалений.
Идеально работают только уши: слышат каждый гневный гудок,
разрастающийся протяжным и скандальным воем, призванным привести меня в
чувство.
Только не выходит.
Съезжаю с автомагистрали на первом же повороте, ведущем к двухполосным
трассам, и торможу на обочине, понимая, что не могу вести машину.

Меня забирает отец, и, наверное, я засыпаю на заднем сидении его машины,

потому что способность мыслить возвращается только в постели моей комнаты в
родительском доме.

Первым делом я хватаюсь за телефон. Там сообщения от Чимина с

тошнотворным и таким безнадежным «пока ничего».

Когда заходит мама и присаживается на кровать, чтобы сказать, что у меня была
очень высокая температура, которую она не могла сбить два часа, я и сам уже
понимаю по насквозь промокшим простыням подо мной.
В дверях отец с не высказанным вопросом, который они задавали мне всю
неделю, пытаясь понять, почему я не выхожу на работу.

Возможно, я слишком заболел. А может, дело в проценте тоски и страха, чьих

отметок уже не видно, только я начинаю рыдать, как младенец, со стонами,
стенаниями и попытками вдохнуть воздух, чтобы не умереть от удушья. Не в
силах больше сдерживаться, я выливаюсь на родителей судорожно трясущимся
телом и невнятной речью, которую они совсем не понимают.

Замечаю, как отец оказывается возле кровати и садится прямо в изголовье.

Его ладонь прижимается к моему лбу, заставляя почувствовать разницу между
прохладой его кожи и жаром моей.
Я знаю, как дальше: он убирает руку и, вместо неё, наклонившись, касается
моего лба своей шершавой щекой.
Чувствую, как его рука покрывает мою голову и кочует от макушки до затылка,
спрятанного в мягких изгибах подушки.

Когда ребёнком у меня болела голова или высоко поднималась температура, и я

плакал от, как мне тогда казалось, нестерпимой боли, он заходил в комнату,
касался моего лба щекой и лежал так очень долго, пока не начнутся действия
таблеток, а иногда — и много дольше.

Мне хватает этого, чтобы слегка успокоиться и начать нормально дышать, и,

когда через некоторое время отец отстраняется, всё равно остаётся рядом — в
изголовье постели у самой моей подушки.
178/339
Я нажимаю на глаза, чтобы восстановить зрение, и ловлю мамин взгляд.
«Вживую». Заместо розовых стёкл в ее карих глазах — увеличительные линзы
слез, покрывающих влагой ресницы, и она глядит на меня с выражением лица,
давно забытым моим «повзрослевшим» я.
Когда читается всего одно сообщение.

«Если нужно, я возьму всю боль на себя».

Надеюсь, она понимает, когда я безмолвно отвечаю.

«Не нужно, мама, я должен терпеть это сам».

Безапелляционная забота, просматриваемая в каждой черте ее лица и

движениях хрупкого женского тела, заполняет меня энергией, и я готов
поклясться, что чувствую разницу между болезненным жаром и этим ласковым
теплом, проникающим дальше кожных тканей.

Но уже через секунду я вспоминаю о том, что Тэхён никогда такого не

испытывал. Потому что у него другая мать, не виноватая в том, что не научилась
смотреть вот так же — словно весь мир для неё гаснет, пока сын плачет.

Мысли о моем человеке снова заполняют глаза уже в беззвучном плаче, когда
мама тянет руку к моей ладони и, бережно касаясь горячих пальцев, говорит,
что я могу всё им рассказать, что они рядом, что они всегда были и всегда
будут.

И впервые за четыре года я рассказываю.

О «мальчике, который был в университете».
О мужчине, который больше не хочет быть человеком.
Рассказываю, что это мой мальчик и мой мужчина.
Мой любимый человек на планете и любимый нечеловек во всей Вселенной.
Чудо, которое я по глупости оставил одного на просторах космических орбит, и
теперь не могу отыскать.

Рассказываю всё, пока мама продолжает сжимать мою горячую ладонь, а отец —
сидеть в изголовье.

Когда замолкаю, то осознаю, что клетка, прогибавшая прутьями мои рёбра до

этого, никуда не испарились. Но чувствую, что теперь она меняет форму:
каменные углы омываются, лишаясь остроты, а подавляющая ширина прутьев
сужается настолько, что я мог бы протиснуться сквозь них хотя бы на половину.
Только я сную обратно, прослушав собственный рассказ от начала до конца. Он
меня пристыжает и заставляет отпрянуть от отверстий и шагнуть в самый
центр, где больше нет драконов, а есть только я и кривые насечки на стенах.

Я переворачиваюсь на бок и утыкаюсь носом в отцовскую коленку; ощущаю

вновь обретённый жар, усиливающий потливость, слабею постепенно и разом,
прежде чем провалиться в сон.

Просыпаюсь, когда за окном становится слишком темно. Тянусь к тумбочке и не

могу нащупать телефон.

Тело липкое и слабое, но я вскакиваю, включаю лампу и шарю по постели,

179/339
осматриваю пол, ищу, пока тревога мешается с кровью в ушных раковинах.

Поднимаюсь и иду в коридор, касаясь стен, потому что голова раскалывается,

просто бьет по вискам, побуждая склоняться куда-то вниз в жалком жесте
пресмыкающегося.

Двигаюсь в сторону родительской спальни, кричу и спрашиваю, где мой

телефон.
Может, не кричу, а скулю.
Может, меня вообще не слышно, потому что горло раздирает с каждым звуком и
сглатыванием вязкой слюны.

Не успеваю дойти до нужной двери, как вижу маму.

Она быстро поднимается по лестнице с первого этажа и выглядит крайне
взволнованной.

Я замечаю в ее руках мой смартфон и снова перевожу на неё взгляд. Слишком

жадно ищу в этом лице какое-то отрицание того страха, что сжимает мне
сердце.
Почему-то мне кажется, что она знает что-то, чего не знаю я.
Я мотаю головой, прижимаясь к стене, и испуг завладевает всем телом разом,
трясёт всю систему жизнеобеспечения, потому что я боюсь до смерти.
Никогда не знал, что это.
А теперь знаю.
Кажется, я сойду с ума, а организм выйдет из строя, если сейчас она скажет
мне, что вместо болезненно заученного «пока ничего», Чимин прислал что-то
ещё более тошнотворное и окончательно безнадёжное.

— Чонгук…

Она тянет ко мне руки, хватает за плечи.

Я не пойму, как звучит ее голос. Ничего не соображаю.

— Почему у тебя мой телефон?

— Отец брал его. — отвечает мама, бегает глазами по моему лицу и прикасается
ладонью ко лбу. — Чего ты разнервничался, родной, успокойся, тебе нужно лечь
в постель, ты весь гори…

У меня не получается успокоиться — я выхватываю телефон и проверяю чаты.

Никаких сообщений от парней, кроме вчерашних. Поднимаю взгляд наверх

экрана.

00:29

— Мне…мне никто ничего не писал?

— Не писал, Чонгук, всё хорошо. Пошли в ко…

— Зачем папа брал телефон?

— Я тебе объясню, если ты послушаешь мать и ляжешь в постель. — раздаётся

180/339
голос отца, и за маминым плечом я вижу, как он поднимается по лестнице.

Я всматриваюсь в его лицо и понятия не имею, что написано на моем, но,

видимо, там отражается всё, потому что папа добавляет:

— Ничего не случилось, успокойся. Никаких новостей.

Отец не врёт.
Если бы река текла не на Север, он бы так и сказал.

И сердце частично разжимается, переставая оглушать своими барабанами; мне

хочется упасть на пол и выдохнуть.
Но мама велит идти уже грозно и бескомпромиссно, так что я слушаюсь и
оказываюсь в своей комнате.

— Сядь пока в кресло. — она добавляет так же настойчиво, включает основной

свет и осматривает постель. — Надо сменить белье.

Я послушно опускаюсь на стул возле письменного стола и откидываюсь так,

чтобы оно прогнулось и позволило принять не совсем сидячее положение.

Ловлю взгляд отца. Он стоит рядом, держа руки в карманах брюк. Рабочих брюк.
Так и не переоделся после работы, даже галстук ещё при нем. Небрежно
болтается на шее растянутой черной петлёй.

— Мне пришлось взять твой смартфон, чтобы найти номер этого парня. Я не
знал, с собой ли у него телефон, а ты заснул, прежде чем я смог спросить. Я
просмотрел твою переписку и увидел его сообщение, так что предполагаю, что
телефон всё ещё с ним. Я позвонил своему знакомому. Бывшему одногруппнику,
если точно, у него своё охранное агентство. Его люди работают быстрее
полиции, и у них куда больше возможностей. Я дал ему номер, и он просил
ждать. Если телефон при парне, за ночь он его найдёт.

Я выпрямляюсь, скрипя кожаным креслом, пытаясь не путать надежду с

облегчением.

— А если не при нем?

— Найдёт, Чонгук, времени потратит больше, но найдёт. Я его давно знаю, к

нему и не за таким обращались.

— Он сказал, за ночь?

— Утром позвонит.

— Во сколько?

— Позвонит тогда, когда будет, что сказать. — отец хмурит брови. — Твоя
задача — выздороветь. Не заставляй меня повторять дважды.

Я замолкаю, переводя взгляд на настенные часы, и засекаю, сколько примерно

часов мне нужно ждать.

— В постель! — вторгается мама, вставая передо мной с грязным постельным

181/339
бельём, аккуратной стопкой сложённым у неё под мышкой.

Я буквально сползаю с кресла и падаю на свежезастеленную кровать,

продолжая сжимать смартфон в руках.

Мама поит таблетками, закутывает в покрывало, замечая мой озноб, и, перед

тем, как уйти, говорит, что всё будет хорошо.

Отец пропускает ее и щёлкает переключателем, погружая комнату в ночную

темноту, залитую тусклой желтизной прикроватного светильника.

— Пап. — Он оборачивается, зажав ручку. — Спасибо.

На лице ветхий завет его поколения: верность традициям, важность репутации,

устоявшиеся ценности.
Что «приемлемо», а что «неподобающе». Что «порок», а что «благодетель».
Оттого лицо у него всегда строгое.
Оно говорит:

«Я не возьму на себя твою боль».

Но не глаза.
В этом неполноценном мраке они отражают единственный источник света и, как
всегда, гораздо мягче замороженных мышц лица.
В отцовских глазах персональный завет: с теми же словами — «верность»,
«важность» и «ценность» — но уже не в контексте традиций, репутаций и
устоев.
А в контексте семьи.
В контексте меня.

Пристальный взгляд разговаривает, и я всё ещё в состоянии его понять:

«Ты понесёшь ее сам. Но я пойду рядом».

— Пока не за что. Спи. — губы произносят, дверь закрывается.

Я лежу, не отрывая от неё взгляда, пока в руках не вибрирует телефон.

На экране сообщение от Богума.

«В "Кастро" нет».

Опускаю руку к груди, поднимаю глаза к потолку. Банальному пустому

небосводу моей комнаты без полумесяцев и ламп, напоминающих звёздный
путь.

Горло слегка холодит от рассасывающейся таблетки, что собственноручно

опустила мне в рот мама, но я чувствую, что горю изнутри и снаружи, горю так,
что нет сил провести в ожидании звонка бессонную ночь.
Свой же огонь плавит органы и мышцы, ломит кости и кожу в пылающей
лихорадке.

Но веки тяжелеют, и исчезает потолок в чёрной тьме, окрашенной желтым даже

сквозь закрытые глаза.
182/339
 «В "Кастро" нет».

Где ты.

Пожалуйста, позови меня, я услышу.

Из любой точки Вселенной.

Я найду тебя, мой мальчик.

Дай только пару часов моему телу. Оно не справляется.

183/339
Глава 24.

Ночью я просыпаюсь несколько раз, проверяя сообщения от Чимина и

Богума, а окончательно прихожу в себя в начале восьмого утра.

Жар спал, но на поход в ванную уходит столько сил, что потом я отсиживаюсь
на кухне, пытаясь собраться по новой.

Прислушиваюсь к шумам в доме, ожидая, когда спустятся родители.

Первой появляется мама.
Она готовит завтрак и заставляет меня поесть, после чего новая порция
таблеток и нервное ожидание отца.

Тот спускается уже при параде и, ловя мой взгляд, коротко качает головой,
приступая к завтраку.

Я прожигаю взглядом его смартфон, покоящийся на кожаной папке в углу стола,

и не реагирую на родительские разговоры.

Хочется лечь и снова уснуть.

Но ещё больше мне нужно, чтобы рядом лежал Тэхён в целости и сохранности.

Поэтому я внимательно гипнотизирую телефон, что не даёт никакого эффекта

привыкания, потому что когда он, наконец, вибрирует, я болезненно резко
вздрагиваю.

Отец тянется к аппарату, читает сообщение и хмурится.

— Чонгук, — поднимает на меня взгляд, побуждая тревоге сомкнуться петлей в

центре пищевода, — здесь указан адрес твоего дома.

— Что?

— Ёнсо прислал место нахождения смартфона, и, согласно карте, это твой дом.
Твоя десятиэтажка в Сонгдо.

Пока я пытаюсь сообразить, мама спрашивает:

— Он был у тебя дома? Мог оставить телефон?

Я мотаю головой, даже не считая нужным напоминать о том, что он уже писал со
своего телефона и вообще не был у меня уже три с половиной…

Отец задаёт ещё какой-то вопрос, но я не слышу.

Что если.

«Если».

Гребаный буквенный двойник впрыскивается в мозговую жидкость и

встряхивает тело, как после неудачной инъекции.

Несусь в комнату, не обращая внимания на головокружение и пятна в глазах.

184/339
Родители окрикивают, зовут, говорят, но я быстро переодеваюсь в какой-то
старый спортивный костюм, беру телефон и перемещаюсь в прихожую, чтобы
обуться.

— Чонгук! Постой! — мама влетает следом, пока я одновременно пытаюсь

засунуть ноги в ботинки и набрать номер такси. — Куда ты собрался в…

— Я должен проверить.

— Но ты же… — ловя мой взгляд, она отчаянно выдыхает, дергая руками, — хотя
бы возьми с собой таблетки.

— И оставь телефон в покое, я тебя отвезу. — отец открывает шкаф, чтобы

достать своё пальто.

Я знаю, что ему надо на работу, что могу доехать и на такси, но не возражаю.
Потому что, если вся затея с местонахождением смартфона — гребаное фиаско,
я не хочу оставаться один.
Я не выдержу.

Мама снабжает таблетками и помогает надеть куртку, возвращая мыслями в

очень далекое детство, где я ещё не знал, что влюблюсь до бескрайних галактик
и однажды в этих же галактиках заблужусь.

Всю дорогу в папиной машине я потею, нервничаю и пытаюсь дышать. Мне

кажется, что мы едем все двадцать четыре часа: безбожно медленно, упуская
дарованные минуты. Буравлю взглядом папин карман, тот, в котором покоится
его телефон, и прислушиваюсь, опасаясь до покалывания в животе, что он снова
завибрирует, потому что где-то там какое-то всевидящее око зафиксирует что-то
ещё. Например, факт изменения чертового местонахождения чертового
смартфона.
И я потеряю надежду.
Сойду с ума.

Выскакиваю из автомобиля до того, как отец полностью останавливается, и,

прежде всего, осматриваюсь. Меня бьет озноб, и я глотаю холодный воздух
саднящим горлом, пока взгляд в ускоренном режиме снуёт из угла в угол,
натыкаясь лишь на сырые пятна растаявшего снега и кусты, что из-за отсутствия
листвы выглядят как безобразные обглоданные кости.

Поднимаю взгляд выше — на вытянутый квадрат своего многоквартирного

дома — и молюсь только об одном.

Врываюсь в подъезд, плюю на лифт и бегом поднимаюсь на четвёртый этаж, и,

пока я двигаюсь в стремительном потоке собственных нервов, внутри что-то
созревает, раздувается, набухает, угнетая и обнадёживая одновременно.

Кожаная подошва ботинок издаёт резкий скрипучий звук, когда я заставляю

себя остановиться на лестничной площадке своего этажа.
Там же, где стоял, когда увидел Чимина со стаканом кофе.
Он сидел на подоконнике, и я думал, надеялся, уповал на то, что сейчас его
место занимает Тэхён.

Но его нет.
185/339
Я так громко дышу, что не улавливаю звуков.
Так сильно подавлен одной несбыточной надеждой, что не сразу решаюсь
обернуться и проверить другую сторону.

Та масса неизвестного происхождения лопается, забрызгивая внутренности, и

на долю секунды тело сводит приступом мгновенной боли.

А потом отступает. Тушится потоком ветра, что оставляет за собой волчок,

проносясь, как всегда, с немыслимой скоростью.

Он здесь.

Сидит в углу возле моей двери, касаясь головой соседней стены.

Оказываюсь возле него быстрее скорости уже такого родного волчка и падаю на
колени, зная, что плачу и уже себя не контролирую.

Тэхён здесь.

Но он выглядит так, что для облегчения и радости просто нет места.

Мой мальчик спит, и ясно сразу, что сон этот небезмятежен. Кожа лица блестит
от пота, и он собран мелкими каплями на лбу, увлажняя и завивая прилипшие
пряди, и в области губ, слегка приоткрытых и ловящих воздух слишком часто и
шумно.

На нем распахнутый длинный пуховик, намного больше его по размеру, и он

служит коконом, спасая от холода лестничных плит. Но этот кокон испачкан и
покрыт засохшей земляной грязью.
Такая же покрывает кроссовки, толстой массой вцепившись по самые
щиколотки.
Я пускаю взгляд выше и замечаю, что на левой ноге ткань тесных джинс
порвана и открывает вид на кожу, покрытую уже засохшей кровью.

— Тэхён… — зову я и едва узнаю собственный голос. Хриплый и дрожащий, мне

его почти не слышно за ударами сердца и непрекращающейся одышкой. — Боже
мой, Тэхён… Проснись…

Касаюсь его мокрого лица и понимаю, что оно пылает.

Он издаёт какой-то звук, застревающий в горле, пока ресницы дрожат, готовые

вот-вот распахнуться.
И я жду.
Жду с прерванным дыханием, только ничего не происходит.

Я зову снова и снова, не замечая, как появляется отец и опускается рядом со

мной на корточки.

Он тянет руку к запястью Тэхёна и измеряет пульс. Исследует рану на ноге,

касается лба, а затем подвигается ближе и, острожно натягивая веко,
приоткрывает один из его глаз.

— У него жар, но это не из-за раны. Она почти свежая и неглубокая. Думаю, он
186/339
просто заболел, как и ты. Я нашёл тебя в таком же состоянии вчера. Но будет
лучше, если мы отвезём его в больницу. Там посмотрят, сделают анализы, мы же
не…

— Просто помоги мне занести его в дом. — перебиваю, поднимаясь и набирая

код двери до ожидаемого писка.

— Чонгук, — встаёт отец следом, — посмотри на него. Ты же не знаешь, где он

был всё это время.

— Он расскажет, когда придёт в себя. — открываю дверь настежь.

— Ты сам еле на ногах стоишь.

— Я справлюсь, пап. — смотрю ему прямо в глаза, надеясь, что в них отражается
достаточно упрямой решимости, чтобы он ее заметил.

По-моему, он замечает. Потому что помогает мне поднять и разместить Тэхёна

на спине.

Я доношу его до спальни и осторожно опускаю на кровать, стараясь не трясти

слишком сильно. Оказавшись на подушках, он морщится и как будто пытается
что-то сказать, но в итоге удаётся только слабый стон. Несколько секунд он
мается, перемещая голову в разные стороны, но через пару секунд затихает.

— Чонгук.

Я поворачиваюсь на голос отца, стоящего в дверях, и ловлю его

сосредоточенный взгляд.

— Парень — наркоман, и ты не знаешь, где он был всю эту неделю. Пожалуйста,

не натвори глупостей.

Я не злюсь на своего отца, но закипаю от произнесённых им слов.

Разгораюсь так, что приходится сдерживаться и говорить сквозь зубы.

— У этого парня есть имя. Ким Тэхён. И не называй его наркоманом, тебе ничего
о нем не известно.

— Я о том, что тебе не следует… — он заминается, на краткий миг бросая взгляд

куда-то в сторону.

— Всё, что мне следует, это быть рядом с ним. — произношу, не дожидаясь.
— Не говори больше ничего, пожалуйста, я не хочу с тобой ругаться, отец.

Он выдыхает, звучно выпуская воздух, убирает руки в карманы пальто и всё-

таки продолжает:

— Я понял, что ты не отступишься, я не об этом собираюсь просить. Ты мой сын,

Чонгук, и как отец я должен предупредить, чтобы ты не прыгал в омут с
головой. — он делает паузу и пристально смотрит пару секунд, наделяя слова
смысловой нагрузкой. — В том плане, о котором мы оба сейчас думаем. Мне и
твоей матери нужно, чтобы ты был здоров. Сначала убедись, что здоров он; если
не здоров, вылечи, и только потом…всё остальное. Ты понял, что я пытаюсь до
187/339
тебя донести?

Мы смотрим друг на друга несколько секунд, мерясь глубиной взгляда, а потом

я понимаю, что кипятиться просто нет смысла. Есть дела поважнее.

— Спасибо тебе за помощь. — говорю, снимая куртку и бросая на небольшой

диван возле окна.

Отец кивает, задерживая взгляд на Тэхёне, и, прежде чем уйти, добавляет:

— О себе тоже не забывай: долечись. И после обеда позвони матери, иначе она
будет волноваться.

Совсем скоро за ним хлопает дверь, и я даю волю не до конца осмысленным

чувствам, что склеились в один большой комок нервов и облепляют сердце
плотной глиной.

Подхожу к Тэхёну и замираю всего на миг, чтобы, наконец, осмыслить, что

нашёл его. Что вон он — прямо здесь.
Реальный, дышащий, осязаемый.

Живой.

Все микросны, что я пережил за последние дни, извергали кошмары, в которых

его истощенное тело распластано на дырявом протертом диване в неизвестном
мне доме, и я приближаюсь, едва дыша, боясь понять, что его обнаженная грудь
больше не поднимается.

Поэтому сейчас не свожу взгляда с его вздымающейся грудной клетки, почти

фанатично измеряя каждый учащённый вздох, словно есть вероятность, что я
брежу и на самом деле так дышит лишь мое воображение.
А в реальности Тэхёна здесь нет.
Он всё ещё где-то там — на хлипких границах между явью и полусном моих
воспалённых иллюстраций.

Рука тянется к его лицу практически отчаянно: лишь бы убедиться, только бы

усыпить паническое сомнение и выдохнуть все те опасения, что сжирали меня
на клеточном уровне эти треклятые девять дней.

Подушечки пальцев мгновенно становятся влажными, вступая в реакцию с

горячностью его кожи.

Да, он здесь.

Настоящий.

Комок нервов во мне перестаёт сдавливать ядро жизнеобеспечения, теряет

массу, расщепляясь на отдельные части, и те разбредаются по телу — каждая в
строго установленном направлении. Не знаю, кем установленным и когда.
Подумаю об этом в день или час, отличный от сегодняшнего.

А пока я убираю прилипшие пряди его волос со лба и наклоняюсь, чтобы

прижаться к нему губами.
Их увлажняет та же болезненная влага, проникая в трещины моих пересохших
188/339
губ, и я впитываю ее как живительный нектар.
Потому что так и есть. Потому что до нездоровой жажды мне хочется вобрать в
себя всё. Проглотить, вдохнуть, высосать.
Переработать в комбайнах моего многофункционального организма, созданного
для хранения запасных резервов одного конкретного существа, а потом вернуть
улучшенным, исцелённым, оживлённым.
Внедрить и реанимировать хотя бы его организм.
Для начала, тело.

Только пока всё наоборот.

Нектар совершает путь по клеткам, струится сверху вниз, как реки в устах моей
матери, и омывает, увлажняет, исцеляет.

Потому что сглатываю и понимаю, что горло не опаляет накалёнными иглами, в

висках не бьются дикие птицы, и их истошные крики не раздаются в небольшой
впадине на затылке; потому что прежний озноб сменяется остаточным по́ том,
возвращая приемлемую температуру тела.

Потому что ты чудо, Ким Тэхён.

Медицина, о которой не говорят на лекциях и семинарах на кафедре

фармацевтической технологии.
Не говорят, потому что фармацевт — это наполовину химик, наполовину
продавец.
А ты лекарство, чей состав не продублировать, и панацея, которая не
продаётся.

У тебя лишь один побочный эффект.

Я.
Рождённый как твоё следствие и навсегда к тебе прилагающийся.

Вписанный в твою инструкцию как навязчивый и лишающий совершенства

фактор.
Но неизбежно стремящийся стать лучше.

Моё место навечно рядом с тобой.

Прости, что я так бессовестно этому рад.

189/339
Глава 25.

Я аккуратно раздеваю, избавляясь от грязных кроссовок и пуховика.

Тэхён реагирует, но слабо и бессознательно: морщится и делает попытки

подняться или переместиться.
Очень тяжело дышит, и мне понятна причина, но всё равно страшно.
Согласно рефлексам страшно.
Они побуждают прислушиваться к каждому вздоху, не позволяют покидать
комнату больше, чем на пять минут, и отражаются в абсурдной необходимости
измерять его температуру с тем же интервалом.
Хотя я вижу и знаю, что она не понижается.
Его кожа пылает до такой степени, что жар греет ладонь, застывшую навесу в
паре сантиметров.

Я зову его, осторожно трясу, пытаясь разбудить, но он остаётся в горячих

источниках болезни, поднимая во мне панику.

Только я не поддаюсь.
Нет времени и права.

Снимаю с него остальную одежду: стягиваю порванные джинсы, расстёгиваю

пуговицы клетчатой рубашки и только сейчас замечаю, что ее левый рукав
испачкан.

Но это не грязь.

Застываю.

Ослабляю манжет и бережно закатываю.

Вибрирующие спазмы поднимаются из живота одной большой массой, обильной

и широкой настолько, что больно сразу во всей груди, словно под напором
ломаются рёбра.

Внутренняя сторона руки — от начала кисти до локтевой впадины — усыпана

линиями свежих царапин.
Неглубокие, но их слишком много, тошнотворно много, в каком-то странном
изобилии, напоминающем перечёркнутые фрагменты из его дневника.
Кожа измазана разводами засохшей крови и бьет в глаза почти алым
воспалением.

Я покрываю глаза ладонью всего на несколько секунд, чтобы прийти в себя и

подавить подступающие слезы, прокалывающие сетчатку.

Не сейчас.

Сейчас снимаю с него рубашку окончательно, смачиваю тёплой водой чистую

тряпку и вынимаю из комода аптечку.

Я забираюсь с ней на свободную сторону постели, благодаря отца за его

извечное «для владельца сети аптек позорно не иметь дома свою», которое я
слышал всю юность раздражающе часто, вплоть до ребяческой манеры
190/339
перебивать и повторять слово в слово, не забывая пародийно искажать тон.

Кладу горячую руку на свои колени, и, как только касаюсь, Тэхён инстинктивно
пытается отстраниться, потому что больно.

Я понимаю, родной.

Удерживаю за ладонь, переплетая пальцы, и прошу потерпеть.

Бережно промываю, придерживая, пока не остаются только линии истерзанной

кожи, и только теперь замечаю, что они вычерчены не хаотично.

Щурюсь, пытаясь разобрать, приподнимаю руку и аккуратно отвожу в сторону,

сам приподнимаясь на коленях, чтобы изменить точку зрения.

Изобилие полос выстраивается в кривые изуродованные кровоподтёками числа.

«23.2.19.19.45.8.»

Они пожизненной татуировкой выбиваются в моем сознании, но я не могу

разгадать их смысл.

Не сейчас.

Сейчас снова опускаю руку на колени и начинаю обрабатывать.

Тэхён как будто пытается что-то сказать, но не выходит, вместо этого он мается
и втягивает воздух.

— Потерпи, мой мальчик… — шепчу без остановки, сжимаю его ладонь, когда
доходит очередь до раствора перекиси водорода и заживляющей мази.

Перебинтовываю и сразу же опускаю на покрывало, перемещаясь ниже — к его

ноге.

На эту рану Тэхён почти не реагирует, поэтому с ней управляюсь быстрее и

покрываю бактерицидным пластырем.

Вынимаю баночку медицинского спирта и принимаюсь обтирать его покрытое

потом тело с ног до головы, ощущая жар сквозь тонкую ткань марли.

Закончив, аккуратно одеваю его в чистые вещи — свои спортивные штаны и

футболку, и только после этого накрываю одеялом.

Теперь компресс. Так как температура почти сорок, смачиваю марлю уксусом.
Всё как учил дедушка.
У него было терапевтическое образование, но по натуре этот человек родился
предпринимателем, так что в фармацевтическую промышленность первым в
семье шагнул именно он, и даже фраза про «домашнюю аптеку» перешла отцу
именно от деда.

Я поднимаюсь, чтобы на пару минут приоткрыть окно и выпустить раскалённый

воздух, пропитанный спиртом и уксусом.

Неожиданно Тэхён начинает кашлять. Сначала сдержанно, удерживая звук в

191/339
горле, а потом тот прорывается сквозь открытые губы хриплым режущим
свистом.
Мой мальчик содрогается и, наконец, открывает глаза в тот самый момент,
когда я оказываюсь возле него.

Сначала он порывается встать, вяло и неуклюже, но я касаюсь его плеч и

говорю, что всё хорошо, что он дома; его мутный болезненный взгляд едва
различим за опущенными ресницами, но я его ловлю и понимаю, что он меня
узнает.

Плечи перестают упираться в ладони и опускаются обратно на подушки.

— Чонгук… — почти шепчет, мгновенно морщась, видимо, от боли в горле.

— Это я, я, мой хороший, — отзываюсь, убираю свалившийся компресс в сторону

и глажу щеки, плечи, нависая живым шатром, — всё хорошо, хорошо, ты дома,
Тэхён, не волнуйся.

Он тяжело дышит, слегка повернув голову в мою сторону, и не сводит глаз,

когда я присаживаюсь на край постели.

— Ты принимал что-нибудь за последние несколько часов? — спрашиваю и вижу,

как он сразу же отворачивается, пытаясь переместиться на бок, но
останавливаю, снова надавливая на плечо. — Тэхён, ответь. Мне нужно знать,
можно ли дать тебе лекарство.

Он мотает головой, упираясь носом в подушку.

— Не принимал ничего?

Он снова коротко отрицает, и я облегчённо выдыхаю, и тянусь к двум

пластинкам, заранее подготовленным на прикроватной тумбочке. Вынимаю
жёлто-красную капсулу жаропонижающего и белую таблетку антибиотиков,
оставляющую белый порошок на моих пальцах.

— Приподними голову немного, пожалуйста, чуть-чуть, — он медлит, но всё-таки

оборачивается и слегка приподнимается на одном локте, тяжело сопя.

— Сам?

Он слабо кивает почти с закрытыми глазами, и я помещаю две таблетки в его

горячую ладонь. Не глядя Тэхён опускает их в рот, запивает скудными глотками
из заранее наполненного мной стакана и немного запрокидывает голову, чтобы
проглотить.

— Допей. — Тэхён отрицательно мотает головой, протягивая стакан, но я делаю

вторую попытку. — Ты сильно потеешь, тебе нужно больше пить. Пожалуйста.

Он осушает медленными глотками и, как только я забираю стакан, падает

обратно на подушку и откашливается.

— Скоро таблетки начнут действовать, и тогда станет легче, — обещаю, убирая

влажные волосы с его лба, — постарайся поспать, хорошо?

192/339
В ответ Тэхён едва различимо кивает и очень медленно переворачивается на
бок.
Его бьет лёгкий озноб, и он кутается в мое серое одеяло.

Я смотрю на него до тех пор, пока он не замирает в одном положении, а потом,

не сдержавшись, подаюсь вперёд и упираюсь лбом в его завернутое в ткань
плечо.

Сижу так некоторое время, прислушиваясь к его дыханию, и заставляю себя

подняться, только когда чувствую, как холодный воздух касается моих ступней.

Закрываю окно, тихо собираю использованные марли и уношу на кухню, чтобы

выбросить.
Подбираю с пола его одежду и обувь, закидываю в стирку джинсы с рубашкой, а
потом, с перерывами в пять минут и открытыми настежь дверьми, принимаюсь
чистить его кроссовки и оттирать пуховик.

Возможно, мне не нужно всё это делать.

Совсем не нужно.

Только я делаю, потому что хочу избавиться от плотно засевшего чувства

опасности, что преследовало меня все эти дни.
Мне кажется, что от вещей в моих руках дразняще тянет этой паникой,
издеваясь и напоминая, чтобы я не расслаблялся, не терял бдительность
больше, чем на пять минут, не позволял себе подумать, будто это всё.

Я сопротивляюсь мысли, агрессивно водя тряпкой по разложенному на полу

пуховику, и в какой-то момент на участке в районе кармана ощущаю что-то
слабо выпирающее под гладкой поверхностью ткани.

Лезу в карман и едва касаюсь подушечками пальцев предмета, ещё скрытого от

меня визуально, как по нервным окончаниям в самый мозг молнией
доставляется осознание.
По пути оно цепляет с собой тот самый приступ тревоги, который я пытался
сожрать собственным желудком изнутри.

Прозрачный пищевой пакет наполнен горстью крохотных таблеток с

выгравированным изображением дельфина.

Они гремят и движутся на кончиках моих пальцев, словно игральные кости, и

символично топят в персональном водном бассейне.

Я срываюсь.

С резкостью, отдающей болью в предплечье, швыряю чёртов пакет куда-то в

стену и хочу разбить что-нибудь до скрежета зубов, только понимаю, что не
могу.
Все двери открыты, а я не хочу разбудить.

Опускаюсь на пол, прислоняясь спиной к ванне, и разрешаю себе заплакать.

Меня трясёт под бешеный стук собственного сердца, которое сливается с

однообразным гулом стиральной машины и превращается в нечто механическое,
возможно, во внутренности антикварных часов.
193/339
Часов, вероятность поломки которых равна всем девятистам процентам.

Возможно, не прошла лихорадка или же я просто болен какой-то

разновидностью метафор, но меня пугает своё же сердцебиение.

Пугает мысль о том, что мой механизм может сломаться, и я ничего не смогу с
этим поделать.

Просто выйду из строя.

И сейчас, в эту самую минуту, я кажусь себе таким болваном, что даже тошно от
осознания, что я считал себя храбрецом.

Ведь ещё две недели назад, стоя у своей машины перед домом Тэхёна, я думал
о смерти как об избавлении.
Веществе, которое содержится практически в каждом препарате в моей аптеке,
если правильно переборщить или смешать.

Хотел умереть, ни о чем не думая.

Как эгоист.
Как трус.
Как любитель чувствовать себя жертвой.
Как бегун на большие дистанции, такие, где врата космоса — финишная прямая.

Совсем не подумал о том, что это значит — «умереть».

— распасться на атомы,
— потерять тело,
— лишиться чувств и эмоций,
— вернуться домой.

Всё это второстепенно.

Умереть — значит оставить Тэхёна.

Здесь. Без меня.
Вот и всё, что нужно знать о смерти.

А мне нельзя его оставлять.

Никогда.
Я всегда должен быть поблизости. На скамье запасных, в магазине запчастей, в
резервной копии его телефона, в том же пространстве и времени.

Пусть у него есть, на кого опереться и кому довериться. Есть, кому защитить и
позаботиться.

Только это другие места и другие роли.

А моё принадлежит лишь мне.

И плевать я хотел на время, когда обнулятся счетчики.

Да, я сглупил. Да.

Да!
Совершил ужасную ошибку.
Непоправимую.
194/339
Гадкую.
Жалкую.
Мерзкую.

Да, я немыслимо виноват.

Только хватит. Хватит.

Я задолбал сам себя этим ошейником. Внушительным кольцом Юпитера,

который сужается и пытается задушить весь здравый смысл и мое
происхождение.
Только пора бы прийти в себя и вспомнить, что система колец самой большой
планеты солнечной системы выглядит до жути устрашающе, но на деле состоит
преимущественно из пыли.

С самого начала мне нужно было лишь откашляться, вдохнуть свежего воздуха
человеческими органами и перестать драматично сгибаться пополам в
молчаливом удушье.

Можно и нужно оставаться здесь — на третьей по удалённости от Солнца

планете, где живут люди, превращающиеся в волков, и дельфины, что ныряют в
глубины сознания и рисуют там драконов, влюблённых в оборотней.

Можно и нужно разбирать по атому вручную, расщепляя электроны и лишая

ядер всё то, что мешает, искажает, отравляет, покушается.

Потому что всё, что меня сдерживает, это космическая пыль.

Звёздная пыль земных ошибок, что сыпется чёрным порошком на мои органы,
притворяясь сажей.

Как только я это осознаю, что-то во мне меняется.

Наблюдая невидящим взором за круговоротом окровавленных вещей в барабане

стиральной машины, я позволяю себе, наконец, протиснуться сквозь широкие
прутья внутренней решётки и покинуть клетку, в которой жил почти четыре
года.

Теперь я брожу по собственному организму, используя проезженные трассы в

качестве троп, и дотрагиваюсь до пульсирующих органов, покрытых густой
субстанцией.
Черно-серой, с резким запахом и свойством пачкать руки и одежду. И я пачкаю,
покрываюсь ею с ног до головы, становясь цвета собственных волос — сплошной
чёрной кляксой, оставляющей отпечатки на узких дорогах, что я избираю.

Только пройдя достаточно, я оглядываюсь и убеждаюсь, что каждый мой орган

функционирует гораздо лучше, чем антикварные часы.

Даже сердце.

Я провожу рукой по его неровной пульсирующей поверхности и стираю слой

ложной золы, обнажая розово-красные мышечные ткани, покрытые
бактерицидными пластырями.
Не спеша отдираю каждый, открывая вид на затянувшиеся шрамы, исцелённые
природной влагой моего человека меньше часа назад.
195/339
Исследую себя от макушки до пяток, чтобы окончательно убедиться в том, что
ни я, ни один из тех драконов, что покинули меня ночью в ванной комнате
Тэхёна, не посмели спалить свой дом.
Мы плевались и извергались много и яростно, но, как следствие, обуглили
только каменные стены нашей клетки, которые тогда были толще. Покрыли
налётом космической пыли, что загоралась, как порох, при любой искре.

Теперь повсюду только этот порошок. Чёрная пыль земных законов, которую мне
предстоит оттирать.

Как только я думаю об этом, меня обдаёт резким потоком прохладного ветра, и
напор его так велик, что он сдувает черноту со всей поверхности желудка, возле
которого я остановился.

Пытаюсь найти источник, но не вижу.

Что-то касается моей руки, струится меж пальцев, побуждая их двигаться,

сбрасывая всё тот же порошок, и обнажает мою кожу, возвращая ей привычный
оттенок.

Совсем скоро этот невидимый сгусток поглощает меня целиком, помещая в

самое ядро, и я парю в центре множества потоков, зажмурив глаза и стараясь не
потерять равновесие.

Когда меня выпускают, я открываю глаза и понимаю, что с ног до головы

очищен.

Нет липкой черноты, в которой я был измазан. Как и с желудка, всё сошло, осев
под ноги мелкими частицами.

Что-то незримое, воздушное, но такое мощное всё еще рядом: выдаёт себя
лёгким гудением и щекочущими прядями на моем затылке.

Я его чувствую, но не вижу.

Не могу увидеть.
Потому что это «что-то» родом не отсюда.

И я, наконец, понимаю.

Волчок.

Тот самый, что не боится срываться вниз без подстраховки.

Я тяну руку, пытаясь до него дотронуться, но ладонь лишь обдаёт приятной

прохладой, скользящей по коже.

А потом я вдруг чувствую запах.

Очищенные лёгкие заполняются знакомым одеколоном и вплетают в ткани

привкус свежих апельсинов, вытатуированных в системе моей памяти наравне с
особым чувством прикосновений.

Потому что я вдруг ощущаю, как что-то упирается в подушечки пальцев, мягкое
196/339
и твёрдое одновременно.
Когда внутри отзывается каждый атом, электризуя пространство, я понимаю,
что касаюсь тёплой кожи своего человека.
Дотрагиваюсь внутри незримого потока, что вибрирует прямо рядом со мной.

Словно дождавшись моего прозрения, незримый волчок поглощает, затягивает

меня в мой собственный желудок и, оставаясь в основании, подбрасывает вверх
по пищеводу, пока я не пробиваю металический ошейник и не выдыхаю самого
себя на пол собственной ванной комнаты, где взбираюсь на свои руки и там же
растворяюсь, впитываясь опытом в ещё влажные ладони.

Урок усвоен.

Вот прямо здесь и сейчас.

Заношу в книгу бытия, фиксирую внеплановое обнуление счетчиков и ставлю

пометку «ждать не намерен».

197/339
Глава 26.

— Я бы не хотел сейчас его будить. — сообщает мистер Ким негромко,

выходя ко мне в коридор.

У него волосы густые, но с обильной сединой вдоль висков, которая совершенно

его не портит, удачно перетекая в ворот слегка помятого твидового пиджака в
черно-белую клетку.

Мой мальчик сумел провалиться в полноценный сон только полчаса назад, до

приезда родных, когда температура всё-таки упала на несколько градусов.

Едва мистер и миссис Ким показались на пороге, я постарался убедить их в том,

что Тэхён просто физически истощён и совсем скоро будет в порядке, а после
заверил, что всё, не соответствующее описанию «в порядке», я непременно
исправлю.

— Он может остаться пока здесь? Хотя бы до завтра? — добавляет мужчина,

скользя глазами по моему лицу в поисках заочного ответа.

Перевожу взгляд за его спину и наблюдаю, как миссис Ким бережно проводит
рукой по волосам своего племянника.

— Об этом не беспокойтесь. — отвечаю, возвращая внимание к собеседнику.

— Что-нибудь нужно? Я имею в виду, лекарства, должен я как-то

компенсирова…?

— Мистер Ким, вы не поняли. — прерываю, совершенно не желая слушать все

эти неуместные в моем случае глаголы, особенно когда понятно, что мужчина не
в курсе, кто является причиной всего происходящего с его племянником на
самом деле. — Тэхён мне очень дорог. Я бы предпочёл, чтобы он никогда отсюда
не уходил.

Боковым зрением замечаю, как его жена сразу же поворачивает голову в нашу
сторону, но я не свожу взгляда с собеседника, замечая, как меняется выражение
его лица. Теперь он ничего во мне не ищет и смотрит строго в глаза. Смотрит
взыскательно и, как ни странно, с нескрываемым снисхождением.

Такие взгляды достаются тому, кто по природе недалёк или просто ещё
слишком юн и потому не знает, как ложно, зелено и несерьёзно звучат его
убеждения и принципы.

— Это ведь здесь Тэхён жил неделями, когда учился. — произносит, наконец,
мистер Ким, и его фраза далека от звания вопросительной. Он не спрашивает,
поэтому я не отвечаю. Молча жду.

— И если правильно помню, ты был ему не просто другом?

Вопрос переносит назад в памяти, во времена, когда Тэхён был полон

жизненного энтузиазма, и единственное, о чем переживал, — это незнание того,
как рассказать обо мне близким.
Постоянно передо мной извинялся, признаваясь, что дело в его настоящих
198/339
родителях. В том, что, в каком-то смысле, он остался без них и теперь боялся
потерять любовь тех, кто их заменяет. Потерять второй шанс.

Я понимал, потому не давил и не требовал.

Тэхён же старался найти подход. Аккуратно спрашивал, узнавал мнение,

пытался постепенно их подготовить.

Только подготовить не вышло.

Из-за страшной тоски, которая проглотила меня живьём за те двенадцать дней

нашей первой разлуки, когда Тэхён уезжал к своему родному отцу.
Из-за того, что я был слишком нетерпелив и решил подождать его приезда у
ворот их коттеджа. В три часа утра, потому что они летели поздним рейсом.
Подумал, что это не вызовет подозрений. Мало ли зачем я приехал. Может, у
меня срочное дело.
Очень срочное.
Такое, что я стою на улице и мёрзну, не решаясь сесть в машину из-за неуёмного
предвкушения.

Когда они подъехали, Тэхён вышел сразу же, не дожидаясь, когда полностью
откроются автоматические ворота и машина окажется во дворе.

Он подошёл, остановился, может быть, слишком близко и просто смотрел на

меня.
А я на него.
На шапку, едва прикрывающую уши, свитер с высоким воротом, выглядывающим
из-под темно-синей куртки.
На руки, опущенные вдоль красивого тела.
На лицо, что до сих пор кажется мне лучшей планетарной работой.
В глаза, где плещется общий космос со взрывами и сиянием, которое они после
себя оставляют.

Мы не позволяем себе лишнего. Я только сгребаю его в объятия и держу до уже

ставшего обыденным «мне нечем дышать».

Только, наверное, всё-таки позволяем, потому что мистер и миссис Ким, до этого
изучающе наблюдавшие у входа в дом, вопросительно выгибают брови, когда
Тэхён сообщает, что поедет ко мне.

Они подзывают и просят хотя бы представиться, что я и делаю, знаменуя наше

знакомство.

А вечером следующего дня, когда Тэхён все-таки возвращается домой, миссис

Ким подходит к нему на кухне и оттягивает ворот рубашки, выставляя на показ
отметины от слишком жадных поцелуев, которые я оставил.

Тэхён не препирается и не отрицает, когда женщина садится перед ним за стол

и складывает руки, словно школьница.

«Не хочешь ничего рассказать?»

И мой мальчик всё рассказывает.

Не подозревая, что дядя стоит позади, подпирая плечом дверной косяк, и что
199/339
они с женой, руководствуясь фразой «всё сразу понятно по взгляду», уже
обсуждали подозрения всю ночь сразу после того, как я в три часа утра забрал
их племянника с собой.

Первое время было тяжело.

Тэхёну постоянно казалось, будто отношение родных к нему кардинально

поменялось: исчезла легкость в общении, сократились объятия и разговоры.

Не знаю, может, так и было. Только совсем недолго.

Вплоть до завтрака ранним утром субботнего дня, когда миссис Ким, шурша
инструкциями от таблеток, обратилась к моему мальчику с дежурным вопросом.

«Слушай, Тэхён, а ты не мог бы позвонить своему парню и спросить, можно ли

начать пить "Глюкофаж" вместе с "Омепразолом"? Он же у тебя на
фармацевтическом?».

В итоге я стал персональным посредником между миссис Ким и всей аптечной

продукцией, потому как эта женщина пила таблетки так же часто, как ее
племянник терял телефоны.

— Правильно помните. — отвечаю, вспоминая, что семь лет назад в волосах

мистера Кима ещё не было седины.

— И куда ты делся потом? — притязательно, но без упрёка.

— Уехал.

— И что ты хочешь сейчас?

— Вернуть то, что было.

— Зачем?

Я думаю о том, как лучше ответить по-человечески, когда мужчина трактует

мою паузу по-своему и интересуется:

— Ты понимаешь, почему я устраиваю тебе этот допрос?

— Хотите его защитить.

Мистер Ким убирает руки в карманы брюк и коротко вздыхает:

— Раз уж он пришёл именно к тебе, я не буду лезть в прошлое и спрашивать, что

между вами произошло. Вопрос в том, понимаешь ли ты, в каком он состоянии
сейчас? Что он не такой, каким ты его знал раньше?

— Полностью.

— У него посттравматическое расстройство и серьёзная наркозависимость,

парень.
Ему нужно снова ложиться в клинику. Проходить новый курс, обследоваться,
работать с врачами. Это ты понимаешь?

200/339
— Вполне.

— А мне кажется, что не «вполне». Ты просто свалился с Луны и теперь

думаешь, что обо всем имеешь представление. Только вот ты не имеешь.
— мужчина выдерживает паузу, возможно, думая, что я намерен возражать. А я
молча жду, понимая, что он ещё не закончил. — Раз Чимин дал мне твой адрес,
делаю выводы, что вы знакомы. Можешь спросить у него, через что он иногда
проходит, когда дело касается Тэхёна. И этот парень, который появился полтора
года назад. Богум. Он присматривает за Тэхёном, потому что у него когда-то
брат умер от передозировки, так что его мотивы я понять готов. А вот твои —
нет.

— А я без мотивов.

— Тогда зачем тебе всё это?

— Вы же знаете, каков будет мой ответ. — говорю, потому что вижу всё по его
глазам.

— Неужели любовь? — губы мистера Кима искривляются в насмешливой, но

печальной недоулыбке. — Вот прям большая и чистая?

Я не успеваю себя сдержать и, возможно, слегка снисходительно вздыхаю.

Ненамеренно. Просто такова реакция волчка на фразу «большая и чистая

любовь», призванная описать мою связь с Тэхёном.

«Большая»: можно измерить.

«Чистая»: способна запылиться.

Возможно, сейчас я звучу высокомерно, но эти два прилагательных — в моем

понимании почти оскорбление.

Когда я думаю о Тэхёне, анализирую всё, что чувствую и осознаю, мне приходит
в голову лишь два существительных — «Вселенная» и «Бесконечность».

А «любовь» — это так. Земное слово.

— Возможно, ты думаешь, что я взрослый дядька, который ничего не понимает,

но одно я знаю точно, Чонгук: любви недостаточно. — как ни странно, я с ним
мысленно соглашаюсь. — Так что не идеализируй и не переоценивай свои
эмоции. Ты о них забудешь, как только столкнёшься с реальностью, в которой не
будет той романтики, что ты себе напридумывал. А мне не нужно, чтобы мой
племянник испытывал ещё какой-нибудь стресс. А он его непременно испытает,
когда ты поймёшь, что погорячился, и уйдёшь. — мистер Ким вынимает руки из
карманов, застёгивает единственную пуговицу пиджака и добавляет. — Поэтому
давай мы с тобой сразу договоримся: я его забираю завтра днём, а ты
проявляешь мудрость и больше не лезешь к нему со своими юношескими
мечтами.

— Он останется. — заявляю сразу же, не считая нужным что-то доказывать,

потому что собеседник не в курсе, что фраза «я его забираю» — это код
активации моих почти звериных инстинктов.

201/339
Густые брови мистера Кима плавно приподнимаются, придавая лицу мужчины
недоуменно возмущённый вид.

— Дайте мне время, и Тэхён ляжет в клинику, пройдёт повторный курс и

обследуется. Я возьму на себя то же, что брали вы и все остальные. Просто не
стойте на пути.

Наверное, грубо и бесстыдно, возможно, я даже упустил в тоне что-то ещё,

потому что мистер Ким неожиданно заявляет:

— Я сам в состоянии позаботиться о своём племяннике.

— Спасибо.

— Что? — хмурит брови, снова скользя глазами по моему лицу.

— Спасибо, что заботитесь о нем. Что заменяете ему родителей. Что любите его
таким, какой он есть, что не бросаете и стараетесь помочь.

— Так… И что ты хочешь этим сказать?

— То, что уже сказал. Спасибо. И простите. — объясняю я честно.

— За что?

— За всё.

Мужчина замолкает на некоторое время, подозрительно поглядывая

прищуренными глазами.

— А ты сам-то здоров, парень? — рождается вопрос, и мне трудно сказать,

насколько он закономерный.

— В целом — да. — отвечаю. — Из пороков только хронический символизм.

— И после таких ответов ты хочешь, чтобы я поверил, будто ты настроен

серьёзно?

— Знаю, впечатление я произвожу хреновое, только это ничего не меняет.

— заявляю, так и замерев в одной позе — с руками вдоль серой спортивной
кофты. — Тэхёна я всё равно заберу и решения своего не поменяю.

— А не слишком ли ты обнаглел, мальчик?

— Я слишком долго отсутствовал, мистер Ким, а наглеть я ещё даже не начал.

Пока мы меримся взглядами, из-за его плеча появляется супруга и дипломатично

предлагает закончить разговор, толкая мужа в прихожую.

— Твой отец — Чон Хонжу? — спрашивает мистер Ким, когда женщина

буквально впихивает ему в руки чёрное пальто.

— Он самый.

202/339
— Мне бы с ним переговорить.

— На предмет?

— Воспитанности его сына.

— Номер телефона написать или найдёте?

Не сводя с меня глаз, он как-то очень быстро обувается и выпрямляется:

— Сколько тебе лет, Чонгук?

— Мы с Тэхёном ровесники.

— Двадцать семь, значит. — подытоживает, не замечая, как его жена, уже

успевшая закутаться в белоснежное меховое манто, выхватывает недавно
поданное ему пальто и собственноручно пытается одеть, свободно манипулируя
руками супруга. — Молодые люди в это время женятся, а не выдумывают себе
какую-то блажь.

— Обязательно воспользуюсь советом, мистер Ким. Как только в Корее разрешат

однополые браки, возьму в мужья вашего племянника. — отвечаю, когда миссис
Ким открывает входную дверь и тянет негодующего мужа за порог.

— Ты его слышала, Лин? — возмущается мужчина, пытаясь развернуться и

встретиться глазами с женой.

Но она, эта миниатюрная ухоженная женщина, чей стиль очень похож на стиль
моей матери, смотрит на меня, как мне кажется, сочувственно и понимающе.
Одними глазами даёт согласие. Подпускает, позволяет, разрешает.

Я успеваю всё это прочесть, прежде чем она прощается, бросает поспешное «до
завтра» и закрывает дверь перед носом мужа.

Сердечный часовой механизм на пару с писком замка бьет очередные пять

минут, и я перемещаюсь в спальню, чтобы проверить Тэхёна.

Прислушиваюсь к дыханию, касаюсь лба и задерживаюсь на несколько секунд.

Отнимаю ладонь, оставляя лишь указательный палец, и почти невесомо, дабы
не разбудить, веду им от участка между бровями вниз к кончику носа, где
невольно соскальзываю и замираю, когда соприкасаюсь с горячей поверхностью
моих любимых губ.

Меня тянет к ним немыслимо.

Ощущаю этот аномальный магнитизм на кончиках волос, что покрывают мои
руки.
Желание холодит кожу, спрыгивает с запястий к пояснице и воздушными
шагами взбирается вдоль позвоночника к затылку. Я почти ощущаю, как оно
кольцует бархатной лентой моё горло и завязывается на нем лёгким бантом,
прикрывая отметины многолетнего стального ошейника.

В этот момент я обещаю себе, что буду целовать эти губы снова.
Но не как раньше.
Иначе.
203/339
Больше и лучше.
Защищающе. Очищающе.
Так, чтобы смыть отпечатки чужой плоти, которая к ним допускалась.

Ознаменую собой.
Снова. Навсегда. Бесповоротно.

204/339
Глава 27.

Раньше я много готовил.

Для Тэхёна.

Потом всё.
Абонемент в доставку и отделы быстрого питания.

Поэтому у меня привычно пустой холодильник и список продуктов, который я

отправил Чимину вместе с просьбой купить сироп от кашля, потому что это то
единственное, чего не оказалось в моей аптечке.

Как оказалось, очень большой список, что едва помещается в три широких
пакета, с которыми старый друг появляется на пороге моей квартиры.

Сообщаю, что Тэхён с трудом заснул, и ухожу на кухню, забирая покупки, чтобы
позволить Чимину побыть с другом наедине.

Совсем скоро он приходит ко мне и садится за небольшую барную стойку

напротив телевизора. Снимает коричневый кардиган, бросая его на поверхность
высокого стола, и остаётся в темно-синей рубашке, на фоне которой висит
галстук в неожиданный белый горошек.

Я думаю о том, что Чимину, как и Богуму, идут костюмы. Они создают им обоим
образ, придают вес и рождают иллюстрации. Значит, привлекают внимание,
побуждают запоминать.

Пожалуй, костюмы мне никогда не нравились, потому как я заочно не видел в

них смысла.
Ко мне внимание всегда привлекал Тэхён, и побуждал остальных меня
запоминать тоже Тэхён, и вес придавал мне только Тэхён.
Весь мой образ — это Тэхён.

Думаю, меня в него укутали сразу после рождения. До того, как запеленать или
даже покормить.

Размышляю об этом, наблюдая, как Чимин размещает руки на барной стойке и

складывает ладони в замок.

У него на правом запястье массивные часы, которые звучно ударяются о

деревянную поверхность стола, но владелец не реагирует. Только прикрывает
глаза и опускает голову на сложённые руки.

Я заканчиваю с пакетами, распределяя содержимое по местам, и оставляю лишь

ингредиенты для супа. Ставлю воду на плиту, мою овощи, режу и перемещаюсь
в пространстве, вспоминая действия четырёхлетней давности, и они это
позволяют.
Из погребённых чердаков в моей черепной коробке, очистив от пыли и вязкого
черно-серого порошка, их доставляет к моим рукам знакомый поток незримой
энергии, что перемещается во мне без подстраховки.

В строго установленное мной время ухожу проверить Тэхёна. Он лежит на

другом боку, но всё ещё спит, и когда я касаюсь его лба, реагирует
205/339
бессознательным движением тонких пальцев, что слегка сжимают край
подушки.

За окном полдень.
Спрятанное солнце изнутри просвечивает плотные облака февральской зимы,
окрашивая в мутно-жёлтый оттенок, и вид этот, вопреки задумке, совершенно
не вдохновляет.

Только меня это не волнует. Там, за окном, мир может залиться серым и
навсегда лишиться солнца, и я смиренно приму эти изменения.
Если Тэхён рядом, в моей постели, спит, дышит, живёт.

Прежде чем вернуться на кухню, думаю о Солнце. О том, что, если бы оно
принадлежало лишь мне и стало ценой за полнейшее выздоровление Тэхёна, я
бы продал его, не задумываясь.
Я бы продал планету.
Я бы продал себя.

Теперь понимаю, отчего мы не принадлежим себе полностью и почему, согласно

законам Вселенной, в человеческие руки не допускается слишком много власти.
Из-за таких, как я.

На кухне Чимин сидит в той же позе, побуждая считать его спящим; однако,
едва я делаю огонь тише и закрываю кастрюлю крышкой, он решает заговорить.

— Он просто сидел у твоей двери?

Я разворачиваюсь, опираясь на столешницу спиной, и киваю, ловя уставший, но

бодрствующий взгляд. Чимин горбится, нависнув над стойкой так, что плечи
оказываются на два уровня выше.

— Что у него с рукой?

— Там…выцарапаны какие-то цифры.

Мой ответ выпрямляет эти сгорбленные плечи и за одно мгновение заполняет

глаза Чимина стеклянным блеском.

— Какие именно цифры? — голос у него взволнованный до дрожи, и меня это не

на шутку пугает. Я не мешкаю, не задаю лишних вопросов и просто повторяю
комбинацию, которую запомнил на всю жизнь.

«23.2.19.19.45.8»

Чимин медлит пару секунд, замирает в каком-то фарфоровом ступоре, а потом

одним нервным рывком тянется к смартфону в кармане брюк.

— Двадцать четвёртое. — произношу, когда он спрашивает, какое сегодня

число.
Впиваюсь в Чимина взглядом, слежу за тем, как он подсвечивает экран, чтобы
мои слова подтвердились, набирает в легкие слишком много воздуха и бросает
смартфон на стойку с характерным грохотом.

У него опускаются плечи и веки.

206/339
Опускаются одновременно в недвусмысленном акте облегчения.

— Господи… — тяжёлый выдох проглатывает упоминание бога, превращая в

шёпот, и выжимает Чимина до сгорбленных плеч — так, что теперь они ниже.
Ниже стола, ниже его самого. — Твою же мать…

Он опирается локтем о стойку и проникает пальцами в неуложенные волосы,

стягивает и громко сопит.

— Чимин. — выпрямляюсь, отзываясь уже родными тревожными спазмами, что

начинают своё движение в поджелудочной. — В чем дело? Что значат эти
цифры?

Старый друг выпускает волосы, обессилено роняя руку на стол, и та встречается

с поверхностью коротким хлопком.

Чимин медлит, но все-таки поднимает на меня взгляд:

— Они значат, что вчера вечером в без пятнадцати восемь Тэхён должен был
покончить с собой.

Зарубцованное сердце уже по-хозяйски хрипит в тоннелях ушных раковин, и…

23.2.19.
Двадцать третье февраля девятнадцатого года.

…и кажется, будто в брюшной полости все элементы движутся и пытаются

завязаться в узлы, …

19.45
Без пятнадцати восемь.

…стягиваются до скрипа живых волокон моей плоти.

— Откуда ты это знаешь?

Говорю, или шепчу, или выстанываю.

— Такое уже бывало. — произносит Чимин самый худший ответ из всех, лишая
меня половины жизненно важных функций. Кажется, ноги вибрируют, теряют
плотность, растекаются по полу оранжево-красным пятном.

— Когда…?

— В мае семнадцатого. — следует чёткий ответ. — Тэхёна не было три дня, а

потом вернулся с выцарапанной датой на руке. Он отказывался говорить, что
это значит, но уже потом, когда лечился в клинике, рассказал про какой-то
притон типа секты…не знаю…вроде того, и там какой-то парень обдолбался уже
до такой степени, что считает себя ебучим пророком или хрен знает кем. Он
называет дату и время, и нужно выцарапать это на коже, чтобы сбылось. Тэхён
говорил, что так делает дохрена народу, просто почти никто не доводит до
конца, потому что наркота перестаёт действовать и никто уже не решается.

— И Тэхён тоже не решился? Его отпустило? — по-моему, я не спрашиваю, а

207/339
умоляю.

— У него на руке было восемнадцатое мая и два тридцать ночи. — произносит

Чимин, набивая ещё одну татуировку на площадках моей памяти. — За два дня
до этого он ушёл, я не мог его найти и даже подключил своего знакомого,
потому что до жути обосрался. Только мы его не нашли. Нашёл Богум. Так что в
день, указанный на руке, Тэхён просидел в его подвале. Ты же знаешь про
подвал? — не сразу понимаю, что мне задан вопрос, потому запоздало киваю.
— Я старался даже не думать о том, что бы случилось, если б Богум тогда не
появился. Мужик не в курсе, но, возможно, он спас Тэхёну жизнь.

Хорошо.

Хорошо.

Боже.

Спокойно.

Ли Богум.
Я твой должник на все следующие жизни.

— Что означает число «восемь»? — спрашиваю, потому что переживаю, боясь

что-то упустить, позволить ускользнуть сквозь пальцы вот прямо здесь и сейчас,
когда кажется, будто всё понятно.

Чимин снова сцепляет ладони в замок и опускает на колени.

— Способ смерти.

— Господи, и какой это способ?

— Понятия не имею. Список не я составлял. Знаю только, что «шесть» — это

повешение. Это число было в прошлый раз.

Я выдыхаю и провожу рукой по лицу, сминая каждый участок до болезненных

ощущений, и пытаюсь отогнать образы, рвущиеся в мою голову, копошась и
сражаясь за место в центре роговицы.

«Повешение».

Черт возьми.

В это время я продавал гребаную электронику в Ванкувере, плоско улыбаясь,

когда со мной пытались флиртовать.

Меня должно тошнить от самого себя.

Но я отдал вину в обмен на возможность обнулить счётчики.

Внёс в книгу жизни, сбросил вместе с ложным пеплом, в котором бултыхался,
словно мелкая ящерица.

Только я гребаный дракон, и крылья вкупе с огненным дыханием даны мне не

для того, чтобы доживать свой век в пещерах сожалений и погрешностей.
208/339
Очень мило, Чонгук, что ты думал, будто так сойдёт.
В сторонке.
Свернувшись громадной ящеркой.
«Потому что не заслуживаешь».
Очень славно.

Только драконье сердце внутри твоей плоти не за тем, чтобы любить на

расстоянии, сдирая нервные окончания с каменных стен, чтобы потом
употребить их в пищу.

Оно дано, чтобы любить очень громко и откровенно. Горячо и возвышенно.

Упрямо и напролом.

Плотная кожа — дабы пробиться сквозь его стены; громадные крылья — чтобы
поднимать и ловить в воздухе, если он падает с большой высоты; пламя в
груди — чтобы отогреть, когда всё в нём закоченеет от ледяных долин, где
прибивает к берегу трупы диких дельфинов.

И, наконец, бессмертие. Чтобы копить знания.

О законах планеты с ее медициной элементов.
О строении и географии Вселенной, на бескрайних просторах которой ты с ним
родился.
О том, кто вы есть на самом деле и кем приходитесь друг другу с начала
времён.

И я знаю и помню, а потому никогда больше какие-то лжепророки не будут

делать из кожи моего человека тетрадь смерти. Никаких чисел и царапин,
ничего, кроме моих поцелуев и прикосновений.

Никогда больше чертовы дельфины не соблазнят своей

псевдодоброжелательностью, чтобы потом утащить на самое дно.

Никаких больше отчаянных погружений в сомнительные омуты на поверхности

этой планеты.

Если только в меня.

Потому что я понял ошибку, признал, заплатил за сотни жизней вперёд. Потому
что я никогда больше не уйду. И даже не отойду, не отпущу, не оставлю.

— Тот факт, что сейчас он лежит в твоей постели, это просто чудо какое-то.
— прерывает мои мысли Чимин. — Скорее всего, он не смог…испугался. И пошёл
ни ко мне или Богуму. Пришёл к тебе, Чонгук. Ты понимаешь, что это значит?

Я понимаю, Чимин.

Даже больше, чем способен понять это ты.

Это значит, я буду всем сразу.

Хвойным лесом, кислородной маской, каменной стеной, ручным драконом.

Стану человеком.
Достойным и упрямо преданным.
209/339
Символом безусловного доверия, абсолютного поклонения и самой надёжной
защиты.

Каждое разумное существо во всей Вселенной будет знать, что нет во всех
галактиках творения более охраняемого, чем тот, что в паре со мной.

А пока длится эта наша жизнь, где-то там каждому, кто тоже захочет стать
человеком, в инструкции по выживанию к пунктам про «не пей уксус залпом» и
«не суй пальцы в земные розетки» добавят новый абзац.

«Не причиняй вреда человеку, рождённому под именем Ким Тэхён в

пятнадцать: четырнадцать в Южной Корее. Это тот самый.
Недосягаемый. Неуязвимый. Охраняемый последним оставшимся на
Земле драконом».

Высокопарно?

Вероятно.

Но так оно и будет.

— Это последний раз, Чимин. — произношу твёрдо, вбирая оранжево-красные

соки обратно. — Я всё исправлю.

— Самонадеянно.

Старый друг рассекает пространство между нами острым лезвием своего

испытывающего взгляда.
В целом, выражение лица его никак не меняется, но я всё вижу.
Насторожённость. Недоверчивость. Сомнение.
А среди них, в самом центре зрачка, — по слову на каждый — зашифровано
короткое сообщение.

«Докажи мне».

И я выбираю промолчать.
Потому что доказывать буду действием.
Не словом.

Думаю, Чимин это понимает, потому что взгляд его смягчается, и он переводит
тему.

— Мистер Ким приезжал?

— Да, с женой.

— Богум?

— Приезжал до тебя.

— Хочет его забрать?

— Говорить со мной не стал, сказал, завтра утром приедет.

210/339
Чимин лишь мычит в ответ и оборачивается к окну, видимо, замечая, что
повалили крупные хлопья снега, лёгкие, словно перья, потому что потоки ветра
разбрасываются ими в каком-то нервном хаотичном порядке.

Грубая вибрация звонка царапает деревянную столешницу, слишком яростно

врываясь в образовавшуюся тишину, и пока Чимин отвечает на звонок жены, я
ухожу в очередной раз проверить Тэхёна.

— Выпить есть? — интересуется Чимин, едва я появлюсь на пороге кухни.

— Пиво только.

— А пожрать? Я нормально не поел ни разу за всю неделю.

— Сгоняй в палатку позади дома, купи курицы.

— Я бы и от супа не отказался.

— Суп — Тэхёну.

— Бога ради. — закатывает глаза Чимин и слезает со стула, забирая телефон.

— Ща вернусь тогда.

К его возвращению суп готов, и приятный аромат вареных овощей смешивается

с запахом свежепожаренной курицы.

Мы сидим на кухне и сначала просто едим.

Молча.
Потому что, если подумать, у меня это тоже первый полноценный приём пищи за
последнюю неделю.
Мне кажется, я только пил. Воду, кофе и чай. Много чая. С ним казалось, что так
я к Тэхёну ближе.
Может, даже представлял, что это персональное зелье. Выпью — и его
местонахождение начнёт выделяться мигающей точкой на карте.

Потом Чимин открывает новую банку, вздыхает и смотрит на меня.

Вот этот вздох становится допуском к чему-то бытовому, спокойному и хотя бы
немного безмятежному.
Разрешает нам говорить.

И мы говорим.

О Тэхёне.

О том, каким он может быть и каким бывает. В чем сложности и тонкости. Какой
к нему нужен подход.

Не сразу, но я осознаю.
Чимин меня готовит. К тому, с чем сталкивался сам и вполне могу столкнуться я.
Учит, посвящает, передаёт.
Снабжает приемами и моделями поведения, заполняет советами, дарит знания и
опыт.
Искусственно подтягивает меня к отметке, которой достиг за это время сам.

211/339
И я слушаю жадно и внимательно. Вдыхаю каждое слово, набиваю на запястьях
и дублирую снимками в красной проявочной комнате в тесных отсеках своего
мозга.

— Чимин. — обращаюсь, когда накапливается достаточно плёнок и собеседник

открывает последнюю банку с полной готовностью перевести тему.

— Мм? — он запрокидывает голову, делая два щедрых глотка из банки, и ловит

мой взгляд поверх ее блестящей алюминиевой поверхности.

— Ты замечательный друг.

— Знаю. — улыбается одним уголком губ. — Я вообще замечательный. Только

папаша никак не разглядит.

— Папаша у тебя так себе.

— Так себе у меня рост. А папаша… — Чимин упирается локтями о стойку, а

потом отмахивается свободной ладонью. — А хрен с ним, с папашей. Мне со всем
остальным в жизни повезло. Деньги есть? Есть. Любимая женщина? Лучший
друг? Всё есть. Даже парень-осёл лучшего друга есть. Это сказка, Чонгук, у меня
всё в ажуре. Щас ещё Тэхёна вылечишь, я работку сменю, Эни родит ребёнка, и,
бля, заживем.

— Эни беременна? — удивляюсь, перестав жевать.

— Мы работаем над этим.

— Уже? Вы только месяц назад поженились.

— А чего тянуть? — пожимает плечами Чимин. — Хочу детей. Эни готова. Я

готов. У нас все условия. Даже вы двое. Будете няньками. Я планирую
злоупотреблять вами до такой степени, что вы начнёте радоваться, что природа
не дала вам возможности сделать своих детей.

— Недурно ты всё спланировал.

Чимин смешно поджимает губы, строя гримасу из разряда «вот и я о том же!», а
мне думается о том, мог ли я знать в нашу с ним первую встречу, пока
нетрезвый висел в его руках в ожидании такси, что, спустя восемь лет, я буду
сидеть с ним на кухне и обсуждать рождение его детей.

Я пытаюсь перенестись в прошлое. Вспомнить, о чем думал в тот вечер, когда

знатно перебрал и упал в крапиву во дворе чужого дома, а потом оказался под
мышкой незнакомого парня небольшого роста в кепке козырьком назад.
Но не могу.
Туда перекрыты все дороги, и, может, я бы нашёл способ пробраться тайком, но
не хочется.

Хочется быть здесь и сейчас.

В настоящем.

А переноситься только в будущее.

212/339
В то самое, где к нам с Тэхёном домой Чимин привозит своих детей, потому что у
них с Эни срочные дела или простое человеческое желание отдохнуть.

Где Тэхён учит их английским словам, а я влюбляюсь снова и снова, не унимаясь.

213/339
Глава 28.

После количества выпитого Чимин засыпает в гостиной, а я

перемещаюсь в спальню и долго сижу на диване, прислушиваясь к тихому
сопению Тэхёна.
Пару раз он пробуждается, в полудреме тянется к стакану на тумбочке и, сделав
пару глотков, снова засыпает.

В начале восьмого собственный кашель будит его окончательно, и, подавив

приступ, он ворочается, утыкается носом в подушку и негромко стонет. Скулит.
Жалобно и беззащитно настолько, что я не успеваю подумать, а уже
присаживаюсь с краю и касаюсь его плеча.

Он вздрагивает и сжимается, пытаясь увеличить между нами расстояние.

— Не трогай…

Просьба оседает в моей груди массивной тяжестью, парализующей вытянутую

руку, но я не обращаю внимания.

Наконец, слышу его голос.

Болезненно хриплый. Немощный и отрешенный.
Но родной до отпечатков в строении клеточных структур. Родной настолько, что
без труда угадываю в нём лишь дрожь и отчаянную попытку звучать враждебно
и грубо.

Но выходит у него плохо.

Выходит так, что я продолжаю. Несильно сжимаю его не покрытое одеялом

плечо и опускаю ладонь прямиком к спрятанному от меня локтю. Там
заканчиваются рукава и ощущается неестественно пылающая кожа, что
покрывается мурашками, отвечая на мои неспешные поглаживания.

Тэхён замирает, всё также прячет лицо в подушку и не издает ни звука, когда я
наклоняюсь ближе, убираю ладонь и целую его плечо сквозь тонкую ткань своей
футболки.

— Тебе надо поесть. — предупреждаю, прежде чем уйти на кухню, чтобы

разогреть суп.

По возвращении нахожу Тэхёна в том же сгруппированном положении.

Сажусь на край постели, пока мой мальчик тонет в обилии постельного белья и
упрямится.

— Пока температура немного спала, ты должен что-нибудь съесть. Пожалуйста.

Всё та же упрямая тишина.

— Хочешь, чтобы я умолял тебя?

Никакой реакции.

— Тэхён. Поешь. Я сам могу тебя покормить, просто сядь.

214/339
— Меня тошнит. — наконец, отвечает.

— Нужно поесть, и стан…

— Меня. Тошнит. — повторяет он еще раз более грубо.

— Пару ложек съесть нужно, чтобы выпить таблетки.

— Нет.

— Да.

А сразу после этого он резко разворачивается, выхватывает тарелку из рук и

вываливает ее содержимое мне на грудь.

От неожиданности я вскакиваю, ощущая, как жидкость, мгновенно

просочившись через ткань, несильно обжигает кожу и стекает щекочущими
линиями по ногам.

Я ошарашено поднимаю голову и ловлю на себе взгляд Тэхёна.

Он так и застыл, подпирая кровать локтями. Влажные волосы путаются в

ресницах, почти закрывая нездорово мокрые глаза.

Боже.

Снова этот испуганный взгляд.

Словно я могу его растерзать, съесть заживо или надругаться. Словно я самый
опасный человек в мире.

Только всё наоборот.

Для него я самое безопасное существо во Вселенной. И ещё по-своему
счастливое оттого, что вот он передо мной, здесь и сейчас, а не в бреду или
неизвестности. Мне в доказательства — прилипшая к животу футболка и тонкие
приправленные водопады первого блюда, ползущие к моим пяткам.

— Надеюсь, ты понимаешь, Тэхён, — произношу, осматривая испачканный ковер

и небольшие пятна на постельном белье, — что твой поступок — это заговор
против государственной власти. Иными словами, мятеж. — я подхожу вплотную
и нависаю над его головой. Он не отстраняется, а, задрав голову, продолжает
пугливо смотреть снизу вверх из-под спадающей на глаза челки. Тяну
свободную руку и быстрым движением указательного пальца смахиваю
мешающие пряди с его лица, а другой забираю пустую тарелку из ослабленной
хватки. — Знаешь, что случается с непродуманными восстаниями? Они
подавляются.

Оставляю его на пару минут, и, когда захожу с новой порцией, Тэхён лежит на
спине, пряча лицо в изгибе локтя.

— Дубль два, повстанец. — опускаю тарелку на тумбочку. — На этот раз без

вооруженного восстания, пожалуйста. Съешь, сколько сможешь, я в душ, потом
поменяю одеяло. Если вернусь, а тарелка будет полная, я прибегну к способу,
215/339
которым ты пользовался раньше. Хочешь меня заразить? Потому что я
непременно свалюсь с температурой, если начну тебя целовать.

Вполне ожидаемо или всё-таки к большому удивлению, но, возвращаясь через

одиннадцать минут с мокрой тряпкой в руках, обнаруживаю пустую тарелку и
самостоятельно выпитые таблетки.
Тэхён лежит спиной, пока я кое-как вытираю пятна на ковре, и не двигается,
упрямо закрыв глаза, пока я меняю ему пододеяльник.

— Выпей сироп, пожалуйста. Я поставил возле стакана. — прошу, прежде чем

отнести грязное белье.

Следующий час он ворочается, кашляет и мается, но потом снова засыпает, так

обильно потея, что в начале первого ночи, когда он заставляет себя подняться и
дойти до туалета, я прошу его сменить одежду. Стоять ему непросто, так что он
послушно принимает вещи и переодевается, сидя на краю постели.

Я тихо ложусь на свободную сторону и караулю его состояние до трех ночи, пока
неожиданно не проваливаюсь в сон сам.

Меня будит крикливый вой моего звонка.

Мне так редко кто-то звонил в дверь, что я морщусь от его давно забытого
неприятного звучания. Бросаю взгляд на часы, сквозь дрёму отмечая начало
восьмого утра. Переворачиваюсь и обвожу контуром широкую спину и острые
плечи.
Подтягиваюсь вплотную, чтобы осторожно накрыть лоб ладонью. Убедившись,
что кожа слегка влажная, но в меру теплая, я соскальзываю с постели и,
прикрывая дверь в спальню, выхожу в коридор.

Отвратительная трель раздается снова, и на этот раз нервирует не меня одного.

— Что за дерьмовый звонок, сука! — раздраженный голос Чимина прорывается

ко мне из гостиной, когда я уже стою в прихожей.

Открываю входную дверь и ловлю в себе оправданное чувство дежавю.

Та же идеальная осанка и безукоризненная укладка с пробором строго по

середине. Тот же беглый взгляд, сканирующий меня от макушки до пяток.

Так же отхожу в сторону, освобождая место, чтобы он так же прошел в квартиру

и дверь за ним закрылась с характерным щелчком замка.

— Где Тэхён?

Та же закостенелая программа бизнесмена.

— Он спит. — тот же сонный голос из пучин моих легких.

— Хорошо. — на этот раз он не расстёгивает пальто и по-хозяйски не размещает

на вешалке возле гардероба. Просто расстёгивает, оставляя на обозрение
бордовую рубашку, заправленную в чёрные джинсы. — Я подожду, пока
проснётся.

216/339
Не нуждаясь в гостеприимстве, Богум снимает обувь и направляется к спальне,
путь к которой запомнил с прошлого раза.

Иду следом, останавливаясь в дверях и наблюдая за тем, как он присаживается

на корточки возле постели и тянет руку к моему мальчику, чтобы коснуться лба
и точно так же, как я, проверить температуру.
Потом он выпрямляется и сосредоточенно разглядывает лекарства, оставленные
на тумбочке. Даже приподнимает баночку сиропа, чтобы изучить состав.

Вчера он делал то же самое, и, по-моему, сегодня это уже лишнее. Помимо

заботы, в этих жестах я замечаю нескрываемое желание показаться кем-то
большим. Попытку выглядеть главврачом, проверяющим работу медбрата.
Тем не менее, в его поведении отсутствует напускная надменность, такая,
которой кишит воздух рядом с заносчивыми позёрами. Его высокомерие — часть
характера, влитой элемент наравне с осанкой и стратегически деловым тоном.

Покончив с обходом, врач покидает спальню и, пройдя мимо меня, устремляется

дальше по коридору — видимо, на кухню, — но по пути резко тормозит, отступая
и освобождая дорогу взъерошенному и помятому Чимину, пока тот пытается
разлепить сонные глаза, почти теряющиеся из вида на слегка припухшем лице.
Мои штаны и длинная малиновая футболка, в которые он перед сном ещё был
способен переодеться, сейчас усыпаны морщинистыми складками и висят на
парне измятыми мешками, пока сам он, почёсывая сразу несколько непонятных
частей тела, беззвучно зевает.

Для полноты картины ему очень не хватает лоджии в шикарном трёхэтажном

особняке, чтобы он на неё выплыл утомлённой походкой и вдохнул свежего
морского воздуха, что персонально доставляется к нему с берегов
мексиканского залива вместе со свежими морепродуктами.

— Здрасте. — Чимин поднимает руку, демонстрируя широкую ладонь в

небрежном жесте приветствия, когда одним глазом всё-таки распознаёт лицо
Богума. — Если ты в туалет, то я первый. Сорри. Во мне восемь банок пива.

Богум почти сливается со стеной, пропуская моего вяло плетущегося друга, и

продолжает путь на кухню.

Когда дверь за Чимином хлопает, я уже наблюдаю гостя за обеденным столом в

позе, готовой пресечь любые разговоры и предложения выпить кофе.

Всё его внимание сосредоточено на смартфоне, пока тот коротко вибрирует,

свидетельствуя о сообщениях, и владелец с лёгким отзвуком прыгает быстрыми
пальцами по экрану, настрачивая не интересующие меня ответы.

— Не хочу тебя прерывать, — подаю голос, складывая руки на груди и занимая

своё излюбленное место у плиты, — но, если ты всё ещё намерен его забрать,
ничего не выйдет.

— Очень мило. — он не поднимает головы и продолжает своё занятие. — Только

брось это, Чонгук. Я перерос подобную болтовню.

— Придётся ненадолго спуститься. Если он захочет к тебе приехать, то приедет.

А до тех пор он будет здесь.

217/339
Тут гость всё-таки не выдерживает, опускает руку на колени и ловит мой
взгляд.

— Я расскажу тебе, как всё это вижу я. — произносит, внешне оставаясь почти
бесстрастным — настолько хорошо ему удаётся сохранять лицо. — Ты являешься
из ниоткуда, вторгаешься в мою жизнь и нагло тянешь руки к моему человеку.

Последняя фраза — из списка кодов активации моих первородных инстинктов,

которые сейчас я сжимаю в кулаках и выражаю взыскательным тоном.

— Ты ошибаешься. Это не твой человек, Богум, иди и ищи среди оставшихся

миллиардов, потому что этот человек — мой. Суть в том, что это ты изначально
потянул руки к тому, кто уже занят.

— Ты — его прошлое. Не переоценивай себя.

— Не недооценивай прошлое.

— По-моему, я уже один раз тебе говорил: Тэхён со мной.

Напряжение виснет большим спутанным клубком где-то на уровне наших с ним

глаз — в точке пересечения двух полюсов.

Течение его реки понятно мне не меньше своего, но только — что я могу
поделать, если он влюбился в человека, который уже мой. Испокон веков.
Что я могу делать в ситуации, подобной этой, когда всё действительно выглядит
так, будто я беспардонно ввязываюсь и нахально зарюсь на чужое, когда на
самом деле всего лишь хочу вернуть своё и никак не могу это доказать,
объяснить, выразить наиболее человечно.

— Послушай, — делаю жалкую попытку, звучно выпуская наэлектризованный

воздух из легких, — я тебя понимаю. Всё понимаю. Ты хотел ему помочь, и ты
помог, и спасал его не единожды, и, скорее всего, я звучу самодовольно и
дерзко, но на самом деле очень тебе благодарен, пожизненно благодарен. Если
бы не ты, мне даже…боюсь представлять, что было бы, если бы не ты. И я
понимаю, что ты в итоге влюбился, кому, как ни мне, тебя понять? Только твоё
«влюбился» отличается от моего не только смысловой нагрузкой. И даже не
проверкой временем, это просто совсем другое.
Я прожил без него почти четыре дерьмовых года, и это мой максимум, Богум,
четыре года — это весь запас кислорода, который у меня может быть без
Тэхёна. Дальше я без него не проживу. Это звучит банально и плоско, но мне
иначе просто не объяснить, почему я являюсь из ниоткуда, вторгаюсь в твою
жизнь и тяну руки к человеку, которого ты спас и полюбил. Не знаю, что ещё
тебе сказать, Богум…что я полюбил этого человека гораздо раньше тебя? Что я
им дышу? Что он смысл моей жизни? Я всё равно что на нём помешан, вот в чем
дело, и я заберу его, чего бы мне это ни стоило.

Пару секунд тишины и его пристального взгляда, таящего запертые в птичьих

клетках эмоции.

— Ты можешь закидать меня дюжиной цитат из подростковой литературы, —

произносит так называемый соперник, — только это пустая трата времени.

— Очень жаль, потому что я хочу решить всё мирно.

218/339
— Здесь нечего решать. Твоё время ушло. Тэхён теперь со мной.

— Да пожалуйста, он может быть с тобой, потому что ты его друг, старший брат,
сонбэ, наставник, выбирай, что хочешь. Но партнёр у него уже есть. Был ещё до
встречи с тобой.

— И где ты был, партнёр? Где ты был, когда твоего парня тр*хали и

выбрасывали полуголого на парковки? Когда ему была нужна помощь?
— говорит невозмутимо и равномерно, даже не дергает плечом. Ничего. Как
полная противоположность моей аффективности и несдержанности. — Тебя не
было. А я был. И теперь ты стоишь тут и даёшь мне какие-то разрешения? Мне —
человеку, который лечил его всё это время, охранял и поддерживал; мне, кто
прошёл через сотню проблем и сложностей, чтобы поставить его на ноги? Ты
бессовестный настолько, что глуп и недальновиден, раз всерьёз говоришь мне
всё это и ждёшь, что я призадумаюсь и уйду с дороги.

— Думаешь, я не понимаю, что ты прав?

— Вот и воспользуйся головой, Чонгук, оставь Тэхёна в покое.

— Я же сказал: не могу.

— Имей совесть, ты ведёшь себя как подросток.

— То есть ты вёл себя как взрослый, когда удалил мои фотографии из его
телефона и отзвонился, чтобы приказать мне держаться подальше? — зачем-то
парирую.

— Любой другой мужчина поступил бы точно так же.

— Не уверен. Но давай не будем о других. Давай о тебе, Богум. Ты нормальный

мужик, но ты ошибся: твой человек где-то там, за этими стенами, а Тэхён — мой,
всегда был и всегда будет. Да, меня не было столько времени, и у этого есть
причина, хреновая, но причина. Я совершил ошибку и отсутствовал так долго
именно из-за неё, а не потому что выжидал, когда какой-то там Ли Богум
поможет ему и пройдёт с ним через все трудности, чтобы я потом подкатил на
всё готовое. Если у тебя сложилось такое впечатление, выкинь его из окна,
потому что я бы многое отдал, чтобы всё это время быть на твоём месте. Но
мне…мне даже не было известно, что с ним происходит. Но теперь я здесь и
готов всё взять на себя. Я больше не намерен совершать старых ошибок. Я урок
усвоил. Я не отступлю, имей в виду.

Очередная пауза и это его постоянство в умении смотреть одним

фиксированным взглядом.

— С чего ты взял, что ты нужен ему, спустя столько времени? — простой и

закономерный вопрос. — Он изменил тебе. Тебе же, помнится, известно, что это
значит.

— В этом и состоит моя ошибка. Тогда я всё не так понял. Он мне никогда не
изменял.

— Рад слышать, — никаких изменений в тоне. Всё ещё за столом переговоров в

219/339
душной комнате со стеклянными стенами, — только ваши отношения
закончились четыре года назад. На что ты вообще уповаешь? На то, что он
пришёл вчера именно к тебе? Если дело в этом, то не увлекайся, Чонгук.

— Я знаю, что всё ещё что-то значу. Одного этого достаточно. Мне нужно, чтобы
он снова был здоровым и счастливым. Если он решит, что счастливым его
можешь сделать теперь только ты, я сделаю всё, чтобы его переубедить. Если
мои усилия начнут причинять ему боль, тогда отойду в сторону. В конечном
итоге, выбор только за Тэхёном. Я не распоряжаюсь им, я хочу, чтобы он
распоряжался мной.

— Твоя манера речи просто смехотворна. Тэхёну нужен надежный и зрелый

человек, а не импульсивный романтик с эмоционально-возвышенным
мироощущением.

— Моя импульсивность и мироощущение не помешали ему влюбиться в меня

восемь лет назад.

— Восемь. Лет. Назад. — произносит он на манер небезызвестной фразы, с

которой когда-то начинались все детские сказки. Это первое подобие смены
устоявшегося тона. — Спасибо, что посчитал, Чонгук, и сдаётся мне, что Тэхён
сильно изменился с тех пор. Только ты почему-то думаешь, что он может всё
ещё любить тебя. Очень тщеславно.

— Ты вообще меня слушаешь? — мои брови непроизвольно лезут на лоб, пытаясь

пробраться в волосы и спрятаться там от этого диалога. — Я же тебе сказал: мне
важно, чтобы он был со мной, а что чувствовать ко мне, он решит сам. И меня
реально напрягает твоя манера постоянно указывать на время и характер. Какое
вообще всё это имеет значение?

— Большое. К Тэхёну нужен подход. За ним нужно следить, знать, что говорить
можно, а что нельзя. Как не спровоцировать, как проживать дни, вроде этих.
Как справляться с депрессией, которая иногда накрывает его на несколько дней
так, что приходится умолять его поесть. — говорит, вернувшись к излюбленной
манере держать каждое слово на коротком поводке. — Почти уверен, что восемь
лет назад он таким не был. А значит, ничего из того, что есть в нём сейчас, ты не
знаешь. Вывод один: ты не справишься, и твой пыл быстро угаснет.

— Тебе это нравится? — делаю то, что очень мне свойственно: не сдерживаюсь.

— Что именно?

— Контролировать. Опекать. Доминировать.

— Не начинай психоанализ, Бога ради, это лишнее.

— Видно же, что нравится. Тебе хочется, чтобы он сдался окончательно.

Богум переводит взгляд на продолжающий вибрировать смартфон, медлит пару

секунд, видимо, изучая.

— Не оскорбляй мои с ним отношения. — произносит, восстанавливая

визуальный контакт.

220/339
— Я не оскорбляю. Я вижу, что ты любишь его. Это искренне. — нахожу в себе
силы и ещё раз признаю. — Только ты в него влюбился таким, каким нашёл. А я
его люблю любым. Прости за очередные подростковые цитаты.

— Ты можешь кормиться своей лирикой до старости, Чонгук, факт останется

фактом: ты не справишься. Да ты уже не справляешься. Что ты можешь как
партнёр? Работаешь на отца, зависишь от него же. Взвесь всё хорошенько и
поймёшь, что ты не тянешь.

Перебор. Явный и совершенно лишний.

Даже смешно.

— О чем ты вообще говоришь, Богум, я серьёзно, это чушь какая-то. Тэхён —

взрослый умный парень, окей? Он не девочка-бесприданница или инвалид, на
котором все поставили крест. Ему в строгом порядке не требуется миллиардер с
дюжиной счётов и тремя особняками на Елисейских полях. Он и без того
самодостаточный и способный, уверен, ты это знаешь, ему просто нужно
восстановиться.

— А если не восстановится, что ты скажешь тогда?

— Богум, я буду с ним при любом раскладе. Здесь просто нечего обсуждать.

— Я люблю уверенных в себе людей, но ты мне совершенно не нравишься.

— Хорошо, что я не обязан. — пожимаю плечами и, наконец, вспоминаю, что

можно опереться спиной о столешницу.

— Этот разговор ничего не меняет. Выбор всё равно за Тэхёном. Ты не сможешь

удерживать его нас…

Богум прерывается, когда Чимин появляется на пороге кухни. Нервный взгляд

окончательно проснувшихся глаз быстро мечется по всему помещению, и я
выпрямляюсь сразу же, чувствую подкожно, что что-то не так.

— Тэхёна нет в спальне. И в других комнатах нет.

Голос друга падает на дно кружек и звенит, как монета, вертится юлой, и,
прежде чем он рухнет окончательно, я вскакиваю с места и бегу в прихожую.

Кроссовок нет.

Ещё сырых и не высохших окончательно.

И гребаного пуховика тоже нет.

Словно этого мало, входная дверь насмешливо привлекает внимание едва

заметной щелью, которую беглец оставил, чтобы не спровоцировать
характерный писк электронного замка.

Монета замирает на дне кружки, оставляя ледяной и до одури пугающий отзвук

повсюду: в цементных впадинах кухонных плит, на поверхности запылённых
полок для обуви и вдоль туннеля моего пищевода.

221/339
Сползает, вызывая рвотные позывы и кислотный отлив.

222/339
Глава 29.

Жму кнопку лифта, но, осознав, что металлический зверь ещё слишком
далеко, выбираю лестницу и перемещаюсь крайне рискованно, перепрыгивая
слишком много ступенек за раз и ударяясь плечами о стены, оставляю за собой
визгливый вопль подошв и трёх женщин со второго этажа, которые испуганно
разбегаются, от неожиданности роняя ключи.

Когда выбегаю на улицу, во мне уже приличные круговороты тревоги, что

подстрекает понимание того, что я понятия не имею, как давно Тэхён покинул
квартиру.

Но я вращаю головой до хруста и тупой боли, пытаясь найти, заметить, выловить

дорогую мне деталь на этой оживлённой улице. Игнорирую чувство
безысходности и пессимизма. Глушу порывы истошно закричать и упасть на
промёрзший грязный асфальт, чтобы разбить себе голову и внутричерепным
кровотечением залить свои упущения и сожаления до хлюпающих звуков
удушья.

Меня обдаёт порывистым ветром, невидимые языки лижут голые руки и иглами
впиваются в кожу под широкой серой футболкой.

Только без толку.

Потому что в этот самый момент я замечаю мохнатую русую макушку.

Это целый взрыв внутри моей грудной клетки. Спонтанная трансформация в

тело крылатого огнедышащего дракона.
Теряю чувство холода и глотаю в раскалённый желудок озноб и никчёмную
дрожь.

Тэхён стоит у пешеходного перехода в метрах пятидесяти, разделённый со мной

припаркованными машинами и чем-то вроде флигеля — низкой пристройкой к
дому, о сущности которой я никогда не задумывался.

Я срываюсь с места, намереваясь перехватить Тэхёна до того, как он начнёт

переход на противоположную сторону широкой четырёхполосной трассы.

Только, наверное, мой мальчик каким-то образом чувствует меня так же, как и я
его, потому что он вдруг оборачивается.

Привычно испуганный взгляд встречается с моим, и я вижу в нем что-то новое.

Не просто печальное, а совсем не утешительное. Словно он совершил какой-то
непростительный поступок или, напротив, узнал нечто пугающее и теперь
должен спрятаться от этого как можно скорее.

Светофор начинает подавать звуковые сигналы, отсчитывая последние секунды

господства машин, и те заметно ускоряются, намереваясь успеть проехать до
того, как загорится красный.

Электронные числа с каждым сопроводительным писком убывают, и, когда

остаются последние три секунды, я осознаю, что Тэхён выглядит так, будто ему
нужно прятаться от меня.
223/339
Во взгляде что-то непредсказуемо странное, и оно руководит его телом, бросает
в пучины импульсивности, лишает благоразумия.
Потому что он быстро отворачивается и, юркнув между впереди стоящими
спинами, бросается на шоссе.

Я предсказываю всё это ещё по взгляду, отчего волчок одной мгновенной

вспышкой бросается к пяткам и толкает меня к самому краю, чтобы дальше я
ориентировался сам.

И я ориентируюсь настолько, насколько позволяют обстоятельства.

Вытягиваю руку и хватаю за меховой капюшон. Тяну на себя так быстро и резко,
что спасительная физика рывком возвращает беглеца ко мне в руки под
протяжный вой звукового сигнала какого-то автомобилиста.

Сначала это всё, что я слышу, слишком сильно прижимая Тэхёна к себе и
пытаясь вспомнить, как следует дышать, чтобы не умереть от гипервентиляции
легких.

Постепенно восстанавливаются все функции организма, перегоревшего от

сильного скачка напряжения. Возвращаются звуки и запахи, образы и цвета.
Возвращается импульсивность и эмоциональность.
Накрывает с головой плотным куполом, через который пробираются глухие
отзвуки подошв и очередные звуковые сигналы, теперь уже подгоняющие
пешеходов.

Я разворачиваю Тэхёна к себе, продолжая прижимать почти вплотную.

Подсознательно боюсь, что он каким-то образом ускользнёт ещё раз.

— Какого черта ты делаешь?! — сжимаю его за плечи и слегка встряхиваю. Он

такой немощный, что трясётся в моих руках, словно тряпичная кукла. Голова
опущена, и, кажется, что глаза закрыты.

А я слишком перепугался. Паническая атака, которая после перезагрузки стала

ощутима теперь уже в полной мере, плещется во мне крупными волнами, бушуя
сверху донизу водопадом нервных окончаний, заливая все отсеки организма и
вызывая бесконтрольный поток эмоций, который я выплескиваю.

— Тэхён! Посмотри на меня! — кричу, но его голова опускается еще ниже.

— Тэхён! — хватаю подбородок и насильно поднимаю, возможно, сжимая
слишком сильно. — Смотри, я сказал!

И он, наконец, смотрит, являя неестественно бледное лицо и кажущиеся

огромными глаза, в которых запертые зрачки нервно мечутся в замкнутом
пространстве, побуждая переливаться недвусмысленным стеклянным
отблеском.

Он тоже испугался.

— Конец этого дерьма, Тэхён, — произношу, пока цела моя порывистая

строгость, — забудь дорогу туда, куда ты собрался! Сейчас мы возвращаемся
домой. Ты завтракаешь, пьёшь таблетки и ложишься в постель! Ты понял меня?
— его глаза снова прячутся за прядями завивающихся волос, но я вижу, как
становятся влажными ресницы, расстилая прозрачные ленты к подбородку, где
их принимает моя рука.
224/339
Все адреналиновые эмоции гаснут, погружаясь в отсеки аварийного
снаряжения, и я разжимаю руку, выпуская подбородок. Подаюсь вперёд до тех
пор, пока не касаюсь лба Тэхёна своим.
Закрываю глаза, чтобы перевести дух. Обхватываю любимое лицо ладонями,
чувствую холодную кожу, покрытую влажными дорожками слёз.

— Я поймал тебя…поймал… Всё хорошо…слышишь? Всё хорошо. — шепчу,

бережно поглаживая замерзшие щеки большими пальцами обеих рук, пытаясь
не захлебнуться в этих давно забытых ощущениях. — Это последний раз, Тэхён,
всё это — последний раз. Больше нельзя убегать… Больше нельзя. Я всё равно
поймаю тебя. Ты слышишь…? Всё равно поймаю…

Он молчит, и я заставляю себя отстраниться, чтобы снова увидеть, как он

опускает голову, позволяя волосам скрыть мокрые ресницы.

Я больше ничего не говорю, беру его за руку и не спеша возвращаюсь к

подъезду, где в ожидании уже стоят Богум с Чимином.
Оба в пальто, но сквозь плотную ткань последнего по-прежнему виднеются мои
серые штаны и малиновая футболка.

— Я отвезу его домой. — Богум делает шаг к нам навстречу.

— Он. Дома. — заявляю твёрдо и бескомпромиссно, сжимая ладонь Тэхёна и

буквально пряча его за собой.

Богум зол, я это чувствую, но как-то интуитивно, потому что этот человек по-
прежнему аномально сдержанный.
Его лицо напоминает маску, на которой каждый фрагмент подвешен в
статичном состоянии, и даже губы двигаются по какой-то выверенной
программе.

— Тэхён поедет со мной, по-моему, я ясно дал пон…

— Не надо, Богум. — перебивает Чимин и разворачивается вполоборота, чтобы

оказаться строго между нами. — Ты же всё прекрасно понимаешь.

— Не лезь. Это тебя не касается.

— Совершенно верно. Это касается только их двоих.

— Не нужно указывать мне, что и как…

Договорить ему не даёт Тэхён.

Не успеваю сориентироваться и я, когда ладонь выскальзывает из моей, и

осознаю только тогда, когда Тэхён оказывается перед Богумом, а потом, в
мгновение, равное одному удару моего сердца, чужие руки кольцуют его талию
и соединяются за спиной в собственническом захвате.
И Тэхён льнёт, обхватывает руками в ответ, прижимается не к моему телу
безнадёжно сильно.

В том, что я вижу, есть конкретный смысл.

Он внедряется в разум вирусом, деактивирует системы почти мгновенно,
225/339
оставляя за собой искрящиеся провода, вырванные из сердца. И оно скулит и
рычит, мается и бьётся в почти маниакальном припадке.

Загорается аварийная сигнализация, запуская оборонительные инстинкты, и

тело внемлет им со свирепой отдачей — уже тянется разодрать чужие руки в
кровь, полыхнуть огнём до запаха обугленной человеческой плоти.

Делаю насильственную попытку сдержаться: стискиваю зубы до боли в скулах и

кулаки до колющей рези под кожей, распотрошенной ногтями.

Но во мне слишком страшное чувство.

Звериное.
Я не справляюсь с ним.
Мне будет стыдно. За то, что я готов сделать в этом импульсивном порыве, но я
всё равно уже делаю шаг.
Поддаюсь.

Но прежде чем чувство ревности успевает перерасти в поступок, Тэхён

поднимает голову, поворачивая лицо ближе к чужому и говорит Богуму что-то
прямо на ухо.
Я не слышу слов, но замечаю выражение лица соперника.

Впервые за долгое время вижу, как рушится образ каменного жителя острова
Пасхи.
У Богума дёргаются скулы.
Он сжимает зубы.
Как и я.

Когда Тэхён высвобождается из кольца его рук, в глазах спасителя рвано дышат
эмоции, при попытке побега застревая между узкими прутьями.
Но он по-прежнему держится, глушит звуки удушья и всматривается в Тэхёна до
того пристально, что у меня появляется желание закрыть того собой, лишь бы
прервать этот зрительный контакт.

Но он обрывается сам.
Богум просто разворачивается и уходит в сторону парковки.

Я смотрю ему вслед, жадно пытаясь представить, какое значение имеют слова,
которые Тэхён прошептал ему на ухо.

Когда оборачиваюсь, Чимин стоит перед лучшим другом, пытливо вглядываясь в

его глаза.

— Есть что-то, что я должен знать? Что-то важное и безотлагательное?

— спрашивает по-особенному, в манере, известной только им двоим.

Мой мальчик коротко мотает головой в ответ и позволяет Чимину сгрести себя в
объятия. Сам тоже обнимает и льнет в ответ, обхватывая покрепче.

— Пожалуйста, Тэхён, — негромко просит лучший друг, жмурясь и прижимаясь

так, что их молочно-каштановые пряди смешиваются, рождая один тёплый
кофейный оттенок, — не делай так больше. Мы сходили с ума. Жизни нет, когда
ты уходишь, как ты не поймёшь?

226/339
Тэхён ничего не отвечает, но Чимин и не ждёт. Продолжает обнимать, слегка
покачиваясь, посреди этого раннего февральского утра.

— Чимин, — зову, потому что мысли ни на секунду не покидает факт,

представляющий для меня чрезвычайную важность, — у него кроссовки мокрые,
ему нужно в дом.

— Всё. — отступает. — Идите, я заеду вечером с твоей любимой пиццей.

— Ты не хочешь подняться и переодеться? — спрашиваю, окидывая его

взглядом.

— Вечером. Мне всё равно домой перед работой заезжать.

Мы прощаемся, я сжимаю ладонь Тэхёна и веду в подъезд.

В лифте он высвобождается и прячет обе руки в карманы.

Не смотрит на меня.
Только в пол или прямо, прорезая пространство расфокусированным взором.

Я понимал, что так будет, и вполне готов пройти весь путь от той отметки,
которую он выберет сам.

Сейчас я нуждаюсь в этой стартовой линии слишком несдержанно и рьяно.

Потому что всё ещё не отошёл от объятий, которые Тэхён подарил Богуму.
В тот момент мне показалось, будто я сильно опоздал.
Уже слишком потерял.
Рука, покидающая мою ладонь, чтобы сомкнуться за спиной другого,
практически меня задушила.
Почти вытащила наружу моё звериное естество, уже рокочущее в кулаках и
вибрирующее в челюсти.
Ещё свежи и тот истошный вой, и хриплое рычание, что раздавались в моем
нутре: до сих пор звенят в ушах и эхом разносятся в межрёберных туннелях.

Я смотрю на губы.
Снова думаю о том, что они прошептали Богуму.

Красные. Сухие. Обветренные. Потрескавшиеся.

Любимые.

До безумия желанные.

Несдержанно и рьяно.

Хорошо, что я живу на четвертом этаже. Окажись моя квартира выше, я бы уже
не выдержал.

Я бы уже целовал без разрешения, пресекая любое сопротивление сильными

руками и весом накачанного тела.

Я бы уже слетел с катушек и красной нитью зашивал все открытые раны,

проникая подкожно и смешиваясь с его кровью.

227/339
Я бы уже хорошенько встряхнул всю систему его ДНК. Весь этот строительный
материал жизни, чтобы не расслаблялись и помнили, что я внутри Тэхёна с
рождения.

А он внутри меня.

Незримой частью генетического кода, парящей прямо среди нуклеотидов и

аминокислот.

228/339
Примечание к части Антидепрессанты и полярные звёзды!
Спасибо за пиночки (каждый храню в отделе импульсов и мотиваций), спасибо
за терпение.
Я не меняю течение реки, просто это плавание близится к завершению, и мне
нужно время, чтобы принять решение и учесть абсолютно всё.
История и для меня эмоциональная и живая, так что завершить ее - целый
ритуал.
Пока одна глава.
На подступах - почти готовая следующая.

Здоровья, доброты, мудрости.

Человек с компасом,
Сабушка.

Глава 30.

Чимин предупреждал.
О состоянии, когда Тэхён уходит в себя слишком глубоко, лишается способности
говорить и слышать. Только видит.
Что-то неизвестное и спрятанное за прозрачными оболочками глаз.

Когда не реагирует ни на свою любимую пиццу, ни на психологические приемы

лучшего друга, ни даже на приезд дяди с тётей, которые, едва завидев его
состояние, бросили все попытки предложить скорый отъезд.
Мне понятно, что с подобной фазой они тоже сталкиваются не в первый раз.

А я в первый.

Молчаливый Тэхён раньше — это спящий Тэхён.

Сейчас спящий он гораздо шумнее, потому что ему каждый раз снится что-то
неприятное, страшное, и он, бывает, даже стискивает во сне зубы и скулит.

Я пытаюсь успокоить. Позволяю себе обнять, прижать, прогнать страшные

образы, взять под стражу, но Тэхён просыпается, неожиданно распахивает глаза
и вырывается, буквально отрывает мои руки от своего тела и вскакивает с
постели так яростно и нервно, словно я воплощение его мерзких тягучих
кошмаров.

Мне больно до колючих импульсов в сердце и глазах, но, когда кошмары

повторяются на второй день, делаю то же самое, стараясь быть потише.
Придвигаюсь вплотную и глажу рукой плечо, вывожу линии сверху-вниз, шепчу
какие-то заклинания в надежде, что Тэхён впитает их где-то на границе между
сном и явью.

Только он всё равно пробуждается.

И снова отшатывается от меня как от чумы.
Стоит в полумраке спальни, тяжело дышит, сияя мокрыми глазами, и ждёт,
когда я встану и уйду.
Велит одним взглядом.

И я встаю.
229/339
Все эти дни мне едва удаётся его покормить.
Если уговариваю, он молчит. Не реагирует. Не злится.
Не переворачивает содержимое тарелок, не упрямится.
Он позволяет лишь обрабатывать раны, а всё остальное время пребывает в
молчаливой безэмоциональной апатии, чередующейся с лихорадочным сном.

Это продолжается три дня, а потом фаза сменяется.

Ночью его снова мучают кошмары.

И я опять не сдерживаюсь. Обхватываю руками и прижимаю к своей груди,
выводя узоры на вспотевшей спине.

Он просыпается и отбрасывает меня на противоположный край постели.

— Ты отупел за эти годы?! — не просто заговаривает впервые за последние дни.

Он шипит. — Я не хочу, чтобы ты меня трогал. Не прикасайся!

Я проглатываю всю горечь и все сожаления, что скребутся, как кошки, которым
не нравятся закрытые двери.

Меня предупреждали.

— Тебе снятся кошмары. Ты стонешь и ворочаешься. Я не могу спокойно на это

смотреть.

— Не смотри. — бросает. Швыряет. Выплевывает вязкую слюну моего тоскливого

самообладания.

— Я хочу смотреть.

— Нет. Ты не хочешь.

И он встает с постели, отключает смартфон от зарядки, хватает одеяло с

подушкой, утопая в их изобилии и весе, и уходит в гостиную.

Температура у него нормализовалась еще позавчера, и простуда постепенно

сходит на нет, оставляя лишь упрямый кашель. Может быть, данный факт
окончательно способствует смене трёхдневной апатии на почвенную и
беспочвенную агрессию.

У Тэхёна появляются силы кричать, избегая зрительного контакта, раздраженно

стискивать зубы и требовать оставить его в покое.

А вечером пятого дня обнаруживается способность поднять уровень

опрокидывания тарелок на нечто более радикальное.
Тогда Тэхён появляется на кухне, где я варю лапшу и жарю говядину.
Появляется незаметно, снимает кастрюлю с плиты и выливает всё содержимое в
раковину.

Я не делаю ничего. Стою, слушая шипение, с которым часть кипятка

превращается в паровое облако и поднимается над металлическими стенками.
Ничего не делаю, когда Тэхён открывает крышку сковородки и высыпает поверх
мяса всё содержимое солонки.
230/339
В полдень следующего дня я решаю, что тоже имею право сменить тактику.

Прохожу в гостиную, пока он лежит на спине, подложив руку под голову, и

щелкает пультом, пытаясь выбрать, что посмотреть.
В комнате конвейером взрываются разнообразные звуки — от болтовни с ток-
шоу до фоновой музыки псевдоважных сцен из фильмов — и резко обрываются,
проглатываясь генератором импульсов, работающих в диапазоне между
тридцатью и сорока килогерц.

Отбираю пульт и выключаю телевизор.

Тэхён продолжает смотреть на погасший экран, и я не дожидаюсь реакции,

потому что ее не будет; не жду, что он встретится со мной глазами, потому что
за эти пять дней он сделал это лишь один раз — в первый день своих
кошмаров — в момент, когда всё скрывала темнота.

Обычно я приношу еду и оставляю на журнальном столе прямо перед диваном.

Сегодня не исключение.
Как и привык, опускаю две тарелки на привычное место, только на этот раз
слегка небрежно, так, что одна из них встречается со стеклянной поверхностью
слишком громким звоном.
Сажусь на подлокотник единственного кресла в другом конце дивана и жду.

Сначала Тэхён просто откидывает одеяло и садится, собираясь по-бунтарски

уйти, но, прежде чем подняться, его взгляд всё-таки задевает содержимое
приготовленного блюда.

Он впивается взглядом в дно серой гладкой тарелки, и я вижу, как пальцы обеих
рук вонзаются в складки дивана в тех местах, где застыли ладони ещё при
попытке встать.

Секунды сшиваются в один монотонный писк где-то на уровне светодиодных

ламп и за чертой настенного циферблата, потому что я слышу лишь
электричество и время, которые застывают и искрятся в глазах моего любимого
человека.

Я снова чувствую все его намерения, поэтому приподнимаюсь заранее, и в

момент, когда удар тока встряхивает всё его тело, заставляя вскочить и
сорваться с места прочь из гостиной, я ловлю его и толкаю обратно на диван,
падая рядом.
Прижимаю к подушке, притесняя вытянутой вдоль его груди правой рукой,
другой, стараясь не задеть бинт, кое-как цепляю замком запястья и пытаюсь
удержать. Давлю, прижимаю, держу, наверное, слишком сильно, так, что
пальцы сводит.

— Тэхён! — пытаюсь унять его попытки вырваться и снова встать. — Прекрати!

Он замирает. Застывает на краю натянутых струн, в гудящем напряжении

медных нитей, зажатых между мной и плотной стеной дивана.

Тэхён не смотрит на меня.

Не смотрит на наши руки в болезненном захвате.
Не смотрит на чашу с супом, над которым волнистыми лентами клубится пар.
231/339
Не смотрит на трупы мёртвых дельфинов, что горстью белоснежных таблеток
покоятся на холодном дне серой тарелки, что лежит рядом.

Он не смотрит.
Глаза его плотно закрыты. Из-под пушистых ресниц хаотичными
переплетающимися маршрутами ползут дождевые капли его человеческой
природы.
Они не звучат барабанами агрессии, не льются аккордами, не разрастаются
стенаниями.

Их не слышно.
Немые осадки одной истерзанной души просто беззвучно стелются блестящим
покрывалом на впалые щеки, побуждая их окрашиваться в красный.

Я отпускаю запястья и перестаю давить на грудь. Тянусь ладонями к его лицу,

пользуясь тем, что он не видит, и большими пальцами стираю накопившуюся
влагу с мягких щёк. Он дёргается, вжимается в подушку, отстраняется, хоть
дальше уже некуда.

Я выпрямляюсь, облокачиваясь рукой на колени, что он резко прижал к своей

груди в попытке сгруппироваться.

— Тебе не нравится всё, что я делаю? — спрашиваю и пользуюсь возможностью

быть так близко и рассматривать его лицо. — Или моё присутствие? Скажи мне,
что я делаю неправильно, и я исправлюсь.

— Замолчи. — просит негромко, пока светлые пряди как всегда касаются

кончиков дрожащих ресниц.

— Ты затыкаешь мне рот каждый раз, когда я хочу что-то сказать. Что ты
боишься услышать?

Он молчит, продолжая вжиматься в подушку и держать глаза плотно

закрытыми.

— Скажи, что не так? Присмири, если я резок, обвини во всём, что я сделал
неправильно. — перемещаю ладонь на его колено, покрываю, несильно сжимая.
— Только говори со мной, Тэхён. И смотри на меня, пожалуйста. Умоляю.

— Я не хочу.

— Меня видеть?

— И слышать. Не хочу. — в этих слова апатия и агрессия образуют густую смесь,

стекающую мне на руки.

Нельзя реагировать. Нельзя глотать жидкую обиду до затопления легких.

Я же осознавал, что так будет.

Заставлял себя допускать десятки чувств, которые теперь может испытывать
Тэхён по отношению ко мне.
Знаю, что всё ещё что-то значу, и при этом понимаю, что значение, которое
имею, не обязано сверкать и переливаться солнечными бликами сквозь густую
листву этих лет.
232/339
Я согласен на едва заметный отблеск ручного фонаря, пробирающийся сквозь
толпу костлявых деревьев в гуще темного леса.

— Почему тогда ты остался здесь?

— Ошибся… — выдаёт он, прежде чем спрятать лицо в ладонях.

— Хочешь уйти? — спрашиваю, уже готовясь к безмолвному кивку, но Тэхён

лишь продолжает содрогаться всем телом. — Послушай, я понимаю, что не имею
права и требую слишком много, но, пожалуйста…просто не уходи.

— Замолчи. — глухая мольба тонет в его ладонях и моей совести.

— Тэхён, пожалуйста, выслушай меня…

— Замолчи! — он резко убирает руки, словно вырываясь из собственной защиты,

и, наконец, распахивает глаза.

— Не отталкивай… — не унимаюсь, пристально смотря в его покрасневшее лицо.

— Я знаю, будет сложно довериться мне после того, что я сделал, но я готов
пытаться столько, сколько нужно. Если придётся, до конца жизни, только
прошу: дай шанс, останься со мной, не отворачивайся, позволь ста…

— Ты напоминаешь мне обо всем, что со мной случилось. — Резко. Апатично-

враждебно. Выбрасывая слова прямо мне в руки какими-то комками. — О том,
кем я был раньше. О счастливых временах, которых мне больше никогда не
вернуть. Меня больше никогда не вернуть.

— Будь тем, кем ты можешь быть, просто позволь оставаться рядом.

— Зачем? — его губы слегка искривляются в подобии усмешки. Но слабой,

обрывающейся на полпути. — Чтобы ты скакал возле меня, кормил с ложечки и
пытался загладить вину? Мне это не нужно. Меня тошнит от этого.

— Всё не так. — сразу же возражаю. — Вина тормозила меня и заставляла

держаться подальше. Всё, что я делаю сейчас, — это иду ей наперекор.

Тэхён механически мотает головой, опуская глаза на уровень своих колен.

— Я дурак, я совершил ошибку, я просто облажался, — говорит тихо и

неторопливо, отчего кажется, будто каждое слово рождается в утробе
разочарования в самом себе, — мне не нужно всё это, я не хочу так, я не должен
был приходить, дав…

— Я хочу, чтобы ты всегда приходил именно сюда. — перебиваю, не в силах

слышать этот его тон. — Понимаю, что наглею, но я хочу, чтобы ты вернулся ко
мне, был со мной, жил со мной. — ловлю его обезоруженный взгляд и
продолжаю, надеясь, что не спугну. — Я люблю тебя. Очень сильно, Тэхён,
слышишь? Не было и дня, чтобы я не думал о тебе, не скучал и не хотел тебя
увидеть. Пожалуйста. Я хочу быть с тобой. Дай мне шанс всё исправить, я готов
на всё, что скажешь.

Тэхён застывает, и на несколько едва уловимых секунд, которые потом могут

показаться плодом воображения, мне кажется, что я замечаю в его глазах
233/339
растерянность и очевидное изумление.
Там есть что-то ещё, но я не успеваю разобрать, потому что мой мальчик почти
сразу меняется в лице. Сложно сказать, что именно происходит, но среди
возвращённого отчаяния и скорби вдруг плещется что-то укоризненное.

— Ты не любишь меня. — холодно и твёрдо, словно обличает в чем-то. Словно не

верит.

— Я люблю тебя. — опровергаю просто и категорично.

— Нет. — он качает головой, на этот раз кратко и с осмысленным отрицанием.

— Разуй глаза, Чонгук. Того Тэхёна, которого ты любил, больше нет. Он умер в
июле пятнадцатого года.

— В человеке отмирает сотни клеток, даже кожа обновляется каждые двадцать

восемь дней. Никто никогда не остаётся прежним. Всё аннигилирует, чтобы
порождать новое. Ты тоже аннигилировал.

— Я не аннигилировал, черт возьми. Я опустился, не придумывай красивых

словечек.

— Тогда попробуй подняться.

— Думаешь, всё так просто? На это ты надеешься? — повышает голос, сверля

меня своими блестящими от слез глазами. — Что я ждал тебя всё это время? Что
лишь тебя мне не хватает, чтобы восстановиться и зажить нормально?

— Нет, я так не думаю. — отвечаю честно.

— Считаешь, я всё это время любил тебя и хотел, чтобы ты вернулся?

— Нет, я н…

— Правильно, что не думаешь, Чонгук, потому что я не люблю тебя. И никогда

больше не полюблю.

Глушу.
Топлю.
Сжигаю.
Почти визуализирую целые баррикады, лишь бы не поддаваться влиянию этих
слов.

Но это ведь невозможно — спрятаться от такой атаки. Девять слов девятью

гранатами разрываются в грудной клетке, и в ней всё наполняется густым
туманом. Осколки рёбер впиваются в живую ткань, и мне очень больно.
Конечно, я думал об этом, может, даже сейчас не верю словам до конца, но что
бы там ни было на самом деле, действие их неумолимо и безобразно.
Сердце болит.
В действительности, оно скулит, как забитый зверь, нашпигованный свинцом.

Только оно всё ещё живо.

Как и лёгкие, которые первые приходят в себя, чтобы вдохнуть воздух, развеять
плотную завесу дыма и преобразовать его в следующие слова:

234/339
— Можно мне быть рядом хотя бы в качестве друга?

Тэхён, заранее готовый парировать, вдруг осмысливает мои слова и смыкает

губы. Его зрачки дрожат, бегая в узком пространстве, пытаясь что-то найти в
моих.

— Зачем…? — тон сменяет на менее обвинительный. — Думаешь, ты можешь

мне чем-то помочь?

— А я могу?

— Нет. Не можешь. — тусклый голос отзывается твёрдым заявлением.

— Чем моя помощь хуже помощи остальных?

— Они не смотрят на меня вот так — с жалостью.

— Ты решил, что мне тебя жалко? Что я делаю и говорю всё это из жалости?
— возмущаюсь несдержанно и громко, поражаясь тому, с какой ревностной
настойчивостью в нём сидит самобичевание. — То, что ты видишь в моих глазах,
жалостью не зовётся. И, может, ты прав, это вовсе не любовь. Потому что я тебя
не просто люблю, Тэхён, это сложно объяснить, ты не понимаешь, что я
чувствую к тебе. Это ка…

— Я слышал ваш разговор с Богумом. — он перебивает, удивляя всего на

секунду, потому что в глубине души я допускал, что сбежать из моей квартиры
неделю назад Тэхёна побудил именно наш с Богумом недвусмысленный
разговор. — Я знаю, что ты чувствуешь. Только ты ошибаешься. Всё это
слишком. Всё это уже не для меня. Не для человека, которого пару дней назад
трахали сразу трое. Не для человека, который мечтает покончить с собой.

Моей выдержки не хватает, чтобы пережить теперь ещё и это.

Злость просыпается во всех нервных окончаниях, искрясь оборванной
проводкой, и всё электричество, вырвавшееся из них, молниями ползёт по телу.
Кочует к стиснутым зубам, белеющим костяшкам пальцев, что я собираю в
кулаки, убирая с колен Тэхёна, и отсеку головного мозга, ответственного за
гребаную визуализацию.
В черепной коробке под высоким напряжением хрипло и мерзко скулят от
удовольствия голые парни, вбиваясь в моего человека.
Злость заставляет сотрясаться мышцы, уже сводит челюсть и окрашивает мой
голос грубыми взыскательными красками.

— Зачем ты предоставляешь другим своё тело? — слова едва протискиваются

между двумя рядами сжатых зубов.

Тэхён переводит взгляд на мои губы, всё понимает, но, когда ловит взгляд,
произносит:

— Не выдумывай красивые словечки, Чонгук, я не «предоставляю своё тело»,

окей? Я даю себя трахнуть!

Пусть будет по-твоему, Ким Тэхён.

— Зачем ты даёшь себя трахнуть?!

235/339
— Мне хочется, зачем же ещё!

— Тебе не хочется. — опровергаю твёрдо и повелительно.

— Мне. Хочется. — он набирает воздуха в лёгкие так звучно и обильно, что я

могу проследить, как раздувается его грудная клетка. Я не понимаю, зачем он
говорит подобное, но вестись не собираюсь.

— Ну, раз тебе так хочется, чтобы тебя трахали, это могу делать я один!
— очевидно разгораюсь. — Не надо бегать по клубам и притонам, не надо
никого искать и даже из дома выходить не надо! Всё для тебя, Тэхён, удачное
предложение, разве нет?!

— Я не хочу, чтобы ты прикасался ко мне. — очередной враждебный выпад,

который я полностью игнорирую.

— То есть ты в этом деле всё-таки привередливый? Ну, то есть когда тебя

трахали сразу трое парней, ты их предварительно отбирал на конкурсе?!

Тут он стискивает зубы, что отражается подергиванием челюсти, а потом

пытается подняться, спихнуть меня и удрать, касаясь одной ногой пола, но я
опять давлю рукой ему на грудь и прижимаю к подушке.

— Давай я скажу тебе, почему ты не хочешь, чтобы я к тебе прикасался.

— предлагаю, нависая над ним. — Потому что знаешь, что я не буду тебя
трахать. Я буду тебя любить. А ты не хочешь, чтобы тебя любили. Для любви ты
слишком что? Что ты там думаешь в своей прекрасной голове? Что ты
недостойный? Грязный? Испорченный?

— Хватит. Хватит! Замолчи! — кричит и отворачивается: отводит взгляд,

запорошенный густыми прядями непослушных волос.

— Тэхён.

— Ты ничего обо мне не знаешь!

— А чего именно я не знаю? Что ты принимаешь экстази, чтобы увидеть мое

лицо, едешь к незнакомцам, даёшь им трахать себя, взамен прося десять минут?
Что ты прикасаешься к чужим лицам и ласково трешься носом, как котёнок? Что
ты был в каком-то притоне, где тебе выцарапали на руке дату самоубийства, но
ты не смог и пришёл сюда? Что ты ведёшь дневник, в котором пишешь письма и
адресовываешь их мне? Что в ночь, когда Богум запер тебя в подвале, у тебя на
запястье было восемнадцатое мая семнадцатого года? Что ты постоянно
просматривал наши фотографии, а когда Богум удалил их, поехал в клуб и
накачался экстази, а после поехал домой с парнем, которого звали Суха и
который отказался заниматься с тобой сексом, сказав, что он влюблён? Что ты
рассказывал ему обо мне, а потом плакал и говорил, что хочешь умереть, но не
можешь, потому что боишься боли? Что именно я не знаю о тебе, Тэхён?

Часть лица прячется за волосами, поэтому о реакции можно судить по телу,

которое подо мной буквально каменеет.
Застывает до остановки дыхания.

236/339
Но длится это недолго.

— Дай мне встать. — попытка громкой настойчивости, что сбивается с пути в

спиралях слабого голоса и обнажается с трудом скрываемой дрожью.

Именно она заставляет меня отодвинуться.

Тэхён встаёт, пряча лицо, и обходит диван.

— Куда ты собрался? — кричу в спину, намереваясь пойти следом, чтобы не дать

покинуть квартиру, если он вдруг задумал это сделать.

Через пару секунд хлопает дверь ванной комнаты, и я падаю обратно на диван,
опуская взгляд на серую тарелку с горстью таблеток экстази.

Может, я резок и груб.

Может, всё делаю неправильно.

Но у меня перед глазами грубые похотливые ублюдки со спущенными до колен

штанами, пристраивающиеся к телу моего человека.
А в ушах их гортанные стоны и влажные шлепки, что издаёт их грязная кожа,
касаясь той, что принадлежит Тэхёну.

Образы четкими текстурами вырастают прямо в центре моих зрачков, а вокруг

них скачут молнии, лишая возможности подойти и всё это остановить.

237/339
Глава 31.

С Тэхёном меня разделяли глупость, предубеждение, тысячи

километров, а потом — чувство вины.
Мощные баррикады с острыми углами, рядом с которыми обычная межкомнатная
дверь — преграда смехотворная настолько, что хочется завыть от нелепой
посредственности.

А ещё кричать от осознания того, что именно эта помеха, такая игрушечная в
сравнении с другими, несёт прямую угрозу его жизни.

Поэтому я дергаю ручку.

Зову.
Стучу.

Зачем-то жду и прислушиваюсь, надеясь лишить звуки монотонности, уловить

хаотичность, свойственную движениям, но не слышу ничего, кроме
собственного сердца, чьи звуковые волны уже карабкаются вверх по пищеводу.

Барабанящий гул жидкости длится уже двадцать шесть минут, и этого вполне
достаточно, чтобы залить отсеки моего мозга очередными пугающими образами.

В них горячие кровавые ленты покидают свои сосуды через прорези на

запястьях, изгибаются в кислородно-водородных элементах и стекаются в
канализацию. Бегут, как крысы с тонущего корабля. Предают. Тормозят
сердцебиение, лишают тока провода.
А я на расстоянии одной деревянной двери. Словно на противоположном берегу
этой злополучной реки, что как всегда течёт на Север.

Понимаю, что Тэхён не должен. Он ведь боится боли.

Страх перед ней иллюстрирует извечную мысль о том, что эта эмоция
побуждает человека спасаться.

Только мне некогда на всё это уповать.

Кричу снова, угрожая всем, что придёт в голову, но мне опять отвечают только
жидкие барабаны.

Передо мной самая обычная дверь, открывающаяся наружу, с самым обычным

замком, спрятанным на противоположной стороне.

Мне известно, что в подобных механизмах при закрытом положении фиксатора

блокируется только ручка.

Я это знаю, потому что в том магазине электроники, в котором я работал, будучи
в Канаде, на склад вела дверь с точно таким же замком.
Именно фиксатор этого замка всегда поворачивался, стоило задеть собой,
пробираясь из узкого помещения с коробкой. Когда такое случалось, дверь
всегда запиралась.
Это выводило из себя до выброса всей известной к тому времени английской
брани, которую я спонтанно мешал с чисто корейской нецензурной лексикой,
всегда веселя покупателей.
Опыт раздражающий, но полезный.
238/339
Потому быстро достаю из бумажника, что лежит на комоде, старую пластиковую
карту и пробую просунуть в отверстие между стеной и дверью.
Неудобно.
К тому же у меня уже трясутся руки.

Ножницы.

Вспоминаю, что мне нужны ножницы.

Пытаюсь вспомнить, где у меня лежат эти чертовы ножницы.

Кажется, будто звуки воды становятся громче, давят на перепонки

однообразным набатом, чередуясь с ударами сердца. Этот хаотичный оркестр
просто отвратителен. Сбивает меня. Сбивает мои пальцы. Мои мысли.
Воспоминания.
Я ничего не могу вспомнить.
Даже то, как именно выглядят ножницы, которые у меня должны быть.

Нахожу их на кухне в одном из ящиков.

Обрезаю карту, формируя острый угол.

Возвращаюсь к двери в ванную, вставляю заострённую часть в щель и давлю на

язычок замка.

Он щёлкает.

Я врываюсь в помещение и впиваюсь взглядом в закрытую душевую кабинку.

Не вижу силуэта.

Начинает скулить сердце. Я вдыхаю, и лёгкие отвечают режущей болью.

Кажется, словно ноги исчезают. Теряют кости, а с ними твердость и плотность,

становятся воздухом, лишая меня опоры.

Но волчок снова падает прямиком к пяткам, одним рывком наделяя

необходимым зарядом, которого хватает, чтобы я оказался возле стеклянной
двери и резко ее отодвинул.

Известно, что процессом, который мы именуем страхом, управляет гипоталамус.

Он посылает сигнал гипофизу, тот — надпочечникам, и вот во мне уже
приличный выброс адреналина. Высвобождается адреналин — раскрываются
кальциевые каналы.
Кальций попадёт в клетки сердца, а потом оно не может расслабиться.
При сильном испуге кровь рискует подавиться слишком большим количеством
адреналина, и это может остановить сердце.

Мой дед говорил, что человек заочно знает, как именно закончит свою жизнь.
Каким способом. Получает подсказку, только не всегда понимает это.

А я, наконец, понял.
Почувствовал.
239/339
Я умру от остановки сердца.

В девяносто пять.
Через четыре дня после Тэхёна.

А сегодня я всё ещё живу.

Потому что моему человеку только двадцать семь, и он сидит, прижав колени к
груди, в углу душевой кабинки, пока потоки воды из верхнего душа бьют по его
макушке с грубым однообразием, отпрыгивают каплями к стенам и собираются
тонким слоем под обнаженными ступнями.

Его голова прячется в сгибах рук, сложённых на коленях, обтянутых насквозь

промокшими серыми штанами, которые, пропитавшись водой, кажутся почти
чёрными. Моя кроваво-красная футболка прилипла к его плечам, словно чешуя, и
я почти чувствую, как она отяжелела, продолжая вбирать в себя жидкость.

Весь этот ненужный анализ — лишь половина секунды. Вторая нужна, чтобы
ударить ладонью по крану, останавливая водопад.

Резкая перемена заставляет Тэхёна вздрогнуть и поднять голову поверх своих

рук.

Подсветка душевой кабины позволяет увидеть достаточно.

И покрасневшие от слез глаза и неестественно бледную кожу.

Ещё она по-особому освещает его русые волосы.

Те давно выцвели и теперь смешаны с природным каштановым оттенком,
разлившимся пятном у самой макушки, но сейчас, в эту минуту, наглотавшись
воды, они кажутся одного насыщенно темного цвета.

Отросшие пряди прилипают ко лбу, ушам, скулам змеевидными лентами,

переливаются, спуская нескончаемые водные струи, что бегут к самому краю и
срываются, поедаемые красной пастью моей футболки.

Это всё — половина второй секунды.

Следующая — это его блестящий взгляд, который прорывается ко мне сквозь

отяжелевшие волосы и мокрые ресницы.
Мне хватает этого времени, чтобы вместе с остатками кальция в сердце,
ненадёжной опорно-двигательной системой и остаточной тревогой в пальцах
ощутить любовь, которую я к нему питаю. Она загорается во мне сигнальными
огнями, освещая постепенно отсек за отсеком, словно весь я — это длинная
китайская стена.
Я выстраиваюсь невероятно стремительно, камень на камень в ускоренной
перемотке, воздвигаюсь вокруг мужчины, что дрожит, прижимая колени к груди,
и кажется совсем крохотным, истерзанным, потерянным.
Но в последний раз.
У этого принца есть крепость и свой дракон.
Всегда был.
Просто однажды его всё-таки похитили, но теперь я его нашёл.

Сажусь на корточки и тянусь, чтобы прикоснуться.

Осознание бьет в голову глыбой льда, такой же морозной, какой сейчас является
240/339
кожа Тэхёна на ощупь.
Встаю, поднимая его за собой одним властным рывком.

— Ты всё это время сидел под холодной водой?! — злюсь и сжимаю мокрые
плечи в ладонях.

Унылая апатия, что обитает на его лице и жестах, дополняется упрямой

враждебностью, когда Тэхён пытается высвободиться.
Но он откровенно мало старается. У него нет сил даже упрямиться в полную
силу.

— Ты ледяной! У тебя только недавно сошла температура! Какого черта?

Он переводит безразличный взгляд куда-то поверх моего плеча и стоит молча,

почти обмякнув в моей сильной хватке.

Я этим пользуюсь и выпускаю его, убирая руки.

— Снимай одежду. — Я жутко разнервничался, и теперь это даёт о себе знать

коротким режимом «без сюсюканий».

— Не лезь. — полувраждебный взгляд дополняется не особо опасным тоном.

Тэхён пытается, но голос звучит слишком вяло, отдаётся лёгкой дрожью в зубах,
кочует к плечам и дальше по насквозь промокшему телу.

— Хочешь, чтобы я тебя раздел? — предупреждаю, не изменяя строгому режиму

собственного тона.

Упрямец не двигается, впиваясь в меня глазами, и тогда я цепляюсь за края

красной футболки и задираю вверх, намереваясь снять сам.

Тэхён бьет меня по рукам, отшатывается назад и в узком пространстве душевой

кабины неминуемо ударяется спиной о стену. Отлетает назад резко и грубо,
отчего вся черно-белая коробка разом гремит.

— Оставь меня в покое, Чонгук. — Недостаточно. Для меня недостаточно твёрдо

и сурово. Может, я просто уже в упор не вижу и не чувствую, но это дела не
меняет.

— Ты весь дрожишь, просто давай быстрей с этим покончим. — выбираю

наиболее нейтральную формулировку, чтобы склонить его хоть к каким-то
действиям.

По какой-то причине удаётся.

— Выйди, я всё могу сделать сам. Хватит так обращаться со мной, я не ребёнок.
— выдаёт он тихо, при этом умудряясь старательно хмуриться.

Я невольно выгибаю бровь.

— Полностью с тобой согласен, Тэхён, — высказываюсь, хватая его левую руку и

с силой удерживаю, потому что он пытается вырваться, — ты далеко не ребёнок,
ты хренов бунтарь, — аккуратно снимаю промокший и деформированный
бинт, — поэтому сейчас я выйду из душа и сяду вот тут рядом, чтобы ты опять
241/339
не решил поиграть в ледниковый период.

Покидаю душевую кабинку и задвигаю дверь.

— И чтобы я, блять, видел, как идёт пар. — добавляю, садясь на крышку унитаза
и опираясь локтями о колени.

Следующие десять минут — череда звуков, которые я мечтал услышать, стоя у

двери ванной комнаты некоторое время назад.
Вот шлёпки промокшей одежды, которая приземляется на пол кабины, вот
шипение воды, рвущейся из верхнего душа. Вот щелчок открывающего шампуня
и геля.
И куча живых всплесков, лишённых мертвого однообразия.
Черно-белые стенки покрываются паром, поднимая температуру во всей ванной
комнате и забираясь ко мне под белую рубашку липким телесным конденсатом.

Когда вода отключается, я выхожу, убеждаясь, что на сушилке есть всё

необходимое, и возвращаюсь в гостиную.

Суп уже остыл, поэтому забираю обе тарелки и отношу на кухню.

Когда слышу звук закрывающейся двери, беру аптечку и прихожу в гостиную,

где Тэхён сидит на диване, сгорбившись и задумчиво глядя на пустой стол
перед собой.

Когда я опускаюсь рядом и беру его руку в свою, он никак не реагирует.

Кожа тёплая, и нет дрожи, тем не менее его выкрутасы продолжают вызывать
во мне опасения.

— Где ты взял эти таблетки? — раздаётся тихий отстранённый голос, заставляя

меня ненадолго замереть в процессе перевязки.

— В кармане твоего пуховика.

— Ты лазил по карманам моей куртки?

— Я стирал твою куртку.

— Зачем ты стирал мою куртку?

— Потому что она была жутко грязная. — тянусь за ножницами, чтобы отрезать
лишний материал в области узла.

— Зачем вообще стирать чужую грязную куртку? — не унимается, поражая

количеством слов, уже сказанных мне за столь короткий период.

— Спроси у кого-нибудь другого. Я стирал не чужую грязную куртку, а твою.

Есть разница.

— Была раньше. — напоминает. Как бы невзначай.

— Я не делю тебя на «раньше» и «теперь». — отвечаю спокойно. — Тебе больше

подходит слово «всегда».

242/339
— Многих ты клеил такой херней?

— А что? Хочешь знать, кто у меня был за это время? — провоцирую.

— Не хочу.

— А есть хочешь?

Упоминание еды возвращает его назад во времени, потому что он вдруг

спрашивает:

— А если бы я повёл себя иначе? Если б взял горсть таблеток и проглотил, что
бы ты сделал?

— Три пальца в рот и унитаз.

— Думаешь, я позволил бы тебе это?

— А разве ты не предлагаешь делать с тобой всё что угодно за десять минут

личной инициативы?

— Это тебя не касается. — бурчит, продолжая смотреть куда угодно, кроме

меня.

— Это касается нас обоих.

— Нет никаких «нас».

— Есть ты, принимающий экстази, чтобы уехать домой с очередным мудаком,

лица которого ты даже не вспомнишь. — поддаюсь внутренним порывам. — И
есть я, который знает, что в таких случаях ты приписываешь им моё лицо. Если
ты присмотришься, то поймёшь, что «нас» ты проектировал бесчисленное
количество раз.

Тэхён молчит некоторое время, уставившись в пространство, а потом вдруг

опускает взгляд на свои колени, облачённые теперь уже в сухие персиковые
штаны, которые в сочетании с кремовой толстовкой удваивают его нежный
образ.
Невыносимо нежный, такой, когда всё, что хочется, это прижать к груди и
утонуть в запахах любимого тела.
А потом целовать до тех пор, пока лёгкие не заскулят и не забьют ладонями о
рёбра, как боксёры, предупреждающие, что готовы сдаться.

— Тот парень, с которым я тогда уехал из клуба. Это был ты? — Тэхён
спрашивает почти равнодушно, но обхватывает себя руками, продолжая
смотреть вниз.

— Я. — честно и коротко.

Поначалу у него дёргается шея, словно он хочет обернуться, но вместо этого на

губах появляется неприятная безжизненная ухмылка.

— Почему не трахнул меня? Боялся заразиться чем-нибудь? Я бы мог тебе

отсосать. Это раньше я не умел, сейчас тебе бы понравилось. Или настолько
243/339
противно?

Я глушу в себе порывы разозлиться и не свожу глаз с любимого профиля.

— Напоминаю, что это ты постоянно говоришь, что не хочешь, чтобы я к тебе

прикасался.

— Грамотно ушёл от ответа, Чонгук.

— Я просто жду, пока ты вспомнишь, что был под кайфом и считал меня другим
человеком. Не знаю, каким нужно быть козлом, чтобы заняться с тобой сексом,
пока ты в таком состоянии.

Тэхён поднимает голову и устремляет взгляд куда-то выше стола.

А потом вдруг спрашивает:

— Ты бы занялся со мной сексом, если бы я не был в таком состоянии?

— Я сказал, что люблю тебя. — напоминаю, догадываясь, отчего у него

рождаются подобные вопросы. — Тебя — это всё, что к тебе прилагается.
Включая твоё тело. Конечно, я бы занялся с тобой сексом, Тэхён, но не в тех
обстоятельствах.

Он неторопливо качает головой, как бы возмущаясь. Гадать, чему он

поражается, долго не приходится.

— Господи, Чонгук, хватит притворяться благородным. Меня перетрахала

половина города.

Очередная кодовая фраза активации моих инстинктов выбрасывается в воздух

неконтролируемым порывом и невежливым грубым заявлением:

— Трахать тебя больше никто не будет. С этим дерьмом — всё. Конец. Я буду
ходить за тобой по пятам, если придётся, но к тебе больше никто не
притронется.

— Что, если я не хочу все это прекращать? Что, если мне нравится?

— Нравится? Тэхён, тебя приходилось растягивать полчаса, чтобы ты не

чувствовал дискомфорта, а сейчас вдруг втянулся, м? Очень стало нравиться?

— Ты забываешь, что речь о том Тэхёне, который уже давно сдох.

— выплевывает, заметно повышая тон.

— Да ты хоть раз спал с кем-то будучи не под кайфом?

Это его остужает.

Он молчит.
Отворачивает голову в противоположную сторону.

— Очевидно, что нет. — продолжаю. — Ты по-прежнему боишься боли. Тот Тэхён

всё ещё здесь, прямо передо мной, просто ты глушишь его наркотой.

244/339
— Да неужели? — он резко оборачивается, ударяя недобрым взглядом из-под
слегка прищуренных глаз. — Я ведь не под кайфом сейчас. Тогда как насчет
секса, Чонгук? Вот прямо сейчас. Если бы я попросил об этом сейчас, что тогда?
Ты же любишь меня! Торчка, у которого за эту неделю, наверняка, собралась
хренова туча болезней, пока он давал обдолбанным извращенцам. Готов
разделить их со мной?

— Ты этого хочешь?

— А почему бы и нет? — и картинно пожимает плечами. — Это не любовь, просто

хочу секса, а ты сказал, что вполне можешь удовлетворять мои потребности за
всех остальных. Я не против, какая мне разница, что ты там от меня подцепишь?

Повторяю ещё раз, Ким Тэхён: пусть будет по-твоему.

Отставляю аптечку на журнальный стол и стягиваю с себя футболку.

— Иди ко мне. — маню рукой и отбрасываю белую ткань в сторону. — Напомню

тебе, каким бывает секс, когда тебя любят.

Тэхён смотрит мне в глаза.

Мечется от одного к другому, пытаясь прочесть мысли.

И я добровольно отражаю всё, что думаю.

Показываю, что не блефую.

Несусветная глупость или беспросветная самоотдача, только я бы взял его даже

без защиты, если бы он, конечно, действительно хотел, а не шипел ядовитыми
предложениями, словно лишился сердца за эти четыре года.

Наблюдаю за тем, как он опускает взгляд на мою обнаженную грудь и застывает

где-то в районе солнечного сплетения, теряя фокусировку. Глаза наполовину
прячутся за завитыми прядями влажных волос, но я вижу, как они стекленеют,
заполняются блеском и выдают владельца с потрохами: обнажают заслонённое
сердце и разоблачают:

…блефует он.

И в подтверждение отворачивается и прячет лицо.

Уходит.
До того, как полностью скрыться в коридоре, мой мальчик поднимает руку к
лицу и рукавом толстовки вытирает щеки.

Натягивая футболку, думаю о том, что, если бы он не блефовал, я бы всё равно

дал тот же ответ.

Потому что меня не пугает ничего.

Не знаю, хорошо это или плохо, но я готов разделить с Тэхёном всё на свете. И
это не самопожертвование или самонаказание. Даже близко нет.
Мне просто хочется. Хочется с ним больше общего.
Понимаю, что для кого-то такая мотивация покажется симптомом глубокого
помешательства, нездоровым наваждением, но мне несложно напомнить, что
раз уж я родился ради Тэхёна и умру через четыре дня после него, мне ничего
245/339
не стоит разделить с ним любую земную болезнь.

246/339
Глава 32.

Кухня у меня черно-белая, без цветовых всплесков, поэтому Тэхён в

своём кремово-персиковом костюме кажется спонтанным мазком кисти по
строгому и однородному пейзажу.

Не ошибочным, а осознанным намерением художника впустить живую природу в

обитель технологичного века, властвующего на моей кухне.
Конечно, во мне говорит и то, что я по уши влюблён, но вряд ли кто-то стал бы
оспаривать тот факт, что мой мальчик, при всех своих самоистязаниях, мерцает
лучом солнца, пробивающимся из неоткуда.
И дело даже не в одежде.

Я стою на пороге, подпирая плечом дверную раму, и вспоминаю, как еще в нашу
первую встречу его ласкало солнце, собираясь ореолом вокруг смуглых рук и
ярко-русой макушки. Струилось неторопливыми потоками между длинных
пальцев и раскачивалось на пушистых ресницах.
Лелеяло, доверяло, накрывало объятиями, как своего ребёнка.

Я считал его северным вервольфом с ледяными от снега лапами, но, конечно же,
снова ошибся.
И опять по пояс в метафорах, но теперь хотя бы всё встало на свои места.
Потому что родословная Тэхёна корнями тянется не к спутнику Земли, а
проистекает из недр молодой звезды третьего поколения.
Если б я был Солнцем и имел сына, тоже бы решился отпустить его на Землю
только с одним условием — приставил бы к нему дракона, и чтобы тот от него ни
ногой, ни крылом.

А чтобы наверняка — надо наделить того парной душой, чтобы гарантированно

никуда не делся.

Только я, идиот, всё-таки делся. Оставил своего солнечного принца тёплым

июльским вечером и позволил замёрзнуть.

Велика до одури сила орудий одной планеты. Эмоции и чувства оказались

хитрее и проворнее, запудрили мне мозг и плюнули в лицо величию основного
источника энергии и всей космической сопричастности, согласно которой души
приходят парно.

Я не перекладываю вину, хотя бы потому что ее я уже отдал, но одно ясно точно:
если Солнце не спалило меня за мою ошибку, у меня ещё есть шанс всё
исправить.

В мир материи возвращает звон микроволновой печи, из которой Тэхён достаёт

тарелку супа, ту самую, что я ему приносил.
Аккуратно касаясь пальцами керамических краев, он ставит ее на стол и
садится, принимаясь ужинать.
Позади него за окном уже давно стемнело, и сквозь белый тюль я различаю
отблески настенных ламп.

Когда подхожу к столу, Тэхён не обращает на меня внимания. Лишь неторопливо

орудует ложкой.

247/339
Рядом с ним, там, где я ее и оставил ранее, покоится серая плоская тарелка.

Она пустая.

— Где таблетки? — спрашиваю, пытаясь не надумывать раньше времени, но

чувствую, что оплошал.

Мне в ответ лишь упрямство вперемешку со стуком ложки.

— Тэхён. Где. Гребаные. Таблетки.

— Выпил. — отвечает с почти осязаемым равнодушием, сменяет столовый

прибор на палочки, чтобы удобнее захватить удон, но роняет одну из них на
стол, когда тяну руку к его лицу и, несильно сжав подбородок, задираю так,
чтобы заставить его смотреть на меня.

Я не ищу в глазах доказательств: знаю, что для них рано. Я пытаюсь прочесть
правду. Убедиться или усомниться.

Как и пару минут назад глаза его выдают.

Взгляд живой, недовольный, в какой-то степени даже бросающий вызов.
Говорящий.
Чтобы я пошёл и проверил.
Убедился или усомнился.

Прежде чем убрать руку от его лица, большим пальцем позволяю себе мазнуть
по тёплой коже на линии подбородка и остановиться в небольшой ямке под
нижней губой.

За секунду демонстративная враждебность в нем сменяется уязвимостью, и на

меня смотрят полные блеска глаза.
Я хочу наклониться и расцеловать каждый из них. Задержаться и собрать
образовавшуюся влагу, чтобы потом опуститься к его губам и перенести нектар
с поцелуем, дабы он, наконец, и сам понял, как прекрасно всё, из чего он
состоит.

Но Тэхён отстраняется, опуская голову, подбирает палочку и возвращается к

ужину.

Я выхожу из кухни и иду в ванную комнату, дверь в которую открыта, а внутри

уже включён свет.

Подхожу к унитазу с уже открытой крышкой и наблюдаю за тем, как в узком

бассейне дохлыми чайками качаются белые пилюли. Не до конца
растворившиеся, но успевшие испачкать жидкость мутной плёнкой, они мозолят
глаза, но доказывают неумело скрываемое желание Тэхёна напомнить, что он
по-прежнему честный.

Жму на слив и смотрю, как потоки воды уносят искры пламени, что когда-то
обожгло сетчатку и лишило меня возможности увидеть то, что я должен был
остановить.

Последующие два дня проходят предательски быстро.

Приезжает Чимин.
248/339
Приезжает мистер Ким.
Тэхён разговаривает с каждым из них, но всё также отказывается говорить со
мной.
Если я начинаю, он демонстративно повышает громкость телевизора или просто
закрывает глаза.
Игнорирует мои пристальные взгляды и позволяет лишь кормить, обрабатывать
раны и смотреть с ним телевизор.

Я бы мог перейти на какой-нибудь другой уровень. Более резкий и напористый,

но мне совсем не хочется его злить или пугать. Понимаю, что нужно время.
Именно это я вкратце излагаю матери, когда она звонит, и даже отцу, объясняя,
что в понедельник снова не выйду на работу, поэтому уже позвонил и попросил
меня заменить коллегу из аптеки со станции Сонсу, которую отец закрыл на
ремонт еще в прошлом месяце.

Когда поздним вечером воскресенья Тэхён засыпает, уронив пульт, я остаюсь

сидеть в кресле и понимаю, что не знаю наверняка, что делать.

Я выдержал чувство вины, что сидело плотной цепью на шее и тяжеловесной

массой в узких туннелях груди; столкнулся со своими родителями, противостоял
мистеру и миссис Ким, Чимину и Богуму.
Заявлял о своих намерениях, упрямствовал, заверял.
Я прошёл сквозь всех, кто оберегает его, протиснулся через каждого, чтобы
понять, что у меня так мало возможности противостоять самому Тэхёну.

Прежде чем успеваю придумать новую тактику, но уже после того, как даю себе
слово, что ни за что не отступлю, засыпаю прямо в кресле, забыв даже
выключить свет.

Меня будит какой-то звук, или внутреннее чутьё, или неудобная поза.
Только понимаю, что Тэхёна на диване нет. И телефона его тоже нет.
На настенных часах два сорок, и я вскакиваю, чтобы через секунду оказаться в
коридоре.

Тэхён стоит уже в кроссовках и просовывает вторую руку в пуховик в момент,

когда мы впервые за долгое время встречаемся глазами.

— Куда ты собрался? — голос у меня хрипит после сна и, кажется, скрывает всю
мою нервозность.

— За сигаретами. — бросает так просто и дежурно, словно нет никаких

подводных камней и чертовых девяти дней, в течение которых все сходили с
ума.

— В три часа ночи?

— Мне нужно покурить. — он застегивает куртку, и молния смыкается в области

ключиц, оставляя шею открытой.

— Тогда пойдём вместе.

— Мне не пять лет. Я в состоянии завернуть за угол и не потеряться в Сеуле.

— Никто не спорит, что ты отлично ориентируешься в Сеуле. — подхожу к

249/339
гардеробу, намереваясь обуться. — У тебя в голове даже есть карта только тебе
известных притонов, где можно зависнуть на неделю, чтобы какой-то урод
исцарапал тебе руки.

— Если чертишь дату не сам, ничего не сработает.

Я прерываю попытки достать до своей обуви, выпрямляюсь и снова смотрю ему

прямо в глаза. Между нами не больше метра.

— Ничего не сработает в любом случае. — у меня получаются не слова, а

змеиный язык. Я по-прежнему мало контролирую себя в моменты, когда
черепную коробку затапливает картинами того, как Тэхён сидит за грязным
столом среди обдолбанных незнакомцев и кромсает себе руку, пачкаясь
собственной кровью. Очевидно, в сильном наркотическом опьянении, при
котором болевой порог падает к самым низким отметкам.

— Ты ничего не знаешь, Чонгук. — говорит, как мне кажется, с вызовом, и я

понимаю, что он не отводит взгляда. Смотрит в упор.

— Тогда расскажи мне.

— Я хочу курить.

— Хорошо, мы сходим тебе за сигаретами, и по…

— Я сам схожу себе за сигаретами. — слова произносятся медленно, пытаясь

сдержать подступающую озлобленность.

— Тэхён, т…

— Думаешь, я сбегу от тебя?

— У меня есть повод так думать.

— Если я скажу, что просто схожу в магазин и вернусь обратно, ты не поверишь?

Черт возьми. Я не знаю. Ты ведь никогда мне не врал, но мы не в тех

обстоятельствах, неужели ты не понимаешь. Залезь ко мне в голову, ну же.
Пойми меня. Пойми всё, что я чувствую. Ответь на свой вопрос сам.

— Не доверяешь. — констатирует он, делая шаг назад, и едва заметно

усмехается.

— Ты бы доверял на моем месте?

— Я не на твоём месте.

— И не на месте тех, кто ищет тебя повсюду, пытаясь не сойти с ума от страха.

Тэхён отступает.
Опирается на комод у противоположной стены.

— Ты не думал о том, что я тебе только кажусь? — и убирает руки в карманы

куртки. — Что меня нет здесь на самом деле.
250/339
— Множество раз. — отвечаю, потому что это правда.

— Как ты убеждаешь себя в том, что я не умер двадцать третьего февраля и

действительно сплю на твоём диване?

— Ты мне снился почти каждую ночь все четыре года. Я знаю, когда ты реален, а
когда нет.

— Я был хорошим или плохим в твоих снах?

— Ты был собой.

Он слегка задирает подбородок и продолжает смотреть как будто сверху вниз,

неотрывно и очень внимательно. Я не могу ничего прочитать, пока нахожусь под
этим взглядом. Попросту не успел подготовиться, он ведь избегал зрительного
контакта целую неделю.

— Я ничего не обещал тебе две недели назад, когда ушёл из дома. — произносит
невозмутимо, как, черт возьми, самый уравновешенный человек в этом доме.
Словно не он пару дней назад вылил в раковину суп и бесконечно кричал, чтобы
его оставили в покое. — Не обещал ничего и тогда, когда хотел сбежать отсюда
в прошлый раз. Никаких обещаний — никаких исполнений.

— Я за доверие по умолчанию.

— Я помню. Но те времена давно ушли. Всё, что доступно сейчас — это «я

обещаю, что вернусь через несколько минут», и ничего больше.

Я не знаю, как донести до него свои чувства и опасения, как показать, насколько
тяжело позволить ему сделать то, что он хочет. Мне ясно, что он не имеет ни
малейшего понятия о том, какой непростой является его с виду безобидная
просьба.

— Мне очень страшно, Тэхён. — объясняю в надежде донести до него хоть что-
то. — Когда ты пропадаешь, когда запираешься в ванной, когда у…

— Я обещаю, что вернусь через несколько минут. — он перебивает с нажимом на

каждое слово.

В меня проникает какое-то странное чувство.

Похожее на предчувствие.
Словно от решения, которое я собираюсь принять, зависит будущее. Возможно,
это результат внутренних терзаний, но я отчетливо ощущаю что-то еще. Это что-
то виснет прямо в точке пересечения наших взглядов, вращается, проглатывает
свет ламп, встроенных в потолок, отражается в зеркале на стене и ослепляет.
Заставляет щуриться, отводить взгляд, сбивает с толку.

Но я пытаюсь сконцентрироваться. Суммирую все увиденное поведение за

проведенное вместе время, все произнесенные им слова, анализирую,
взвешиваю, думаю. Вспоминаю, что с ним неплохо срабатывает резкость и
строгость, а щепетильное отношение выводит из себя. Понимаю, что его
раздражает, когда манера поведения других обусловлена осторожностью,
снисхождением, повышенной опекой. До скрежета зубов не нравится сюсюкание
251/339
и весь этот всепоглощающий патронаж.

А еще я вижу, как он злится на самого себя. За то, что сам виноват в том, как
теперь к нему относятся. Вместе с тем он озлоблен и на всех остальных. За то,
что они ни в чем его не винят, но при этом больше не доверяют.

Несмотря на все его попытки быть лучше, весь прошедший год за ним
продолжали наблюдать, проверять, дежурить у дверей и быть начеку. Потому
что это правильно и так проявляется забота, но Тэхён зациклен на другой
стороне медали. Не утешающей стороне, от которой никуда не деться. В его
прекрасной голове прочно засела мысль о том, что, что бы он ни делал сейчас,
люди всегда подсознательно будут исходить из того, каким он был тогда.

— Девятнадцать ноль семь. — стараюсь звучать твердо и не знаю, насколько

хорошо получается. — Код от двери.

Не сразу, но Тэхён опускает подбородок и устанавливает зрительный контакт на

равных. Несколько секунд он изучает мои глаза, но из-за влияния на меня его
собственных я ничего не могу прочесть по взгляду или выражению.

Но, когда он отворачивается и подходит ко входной двери, власть ослабевает, и

я вспоминаю, что могу двигаться. Успеваю подойти вплотную, просунуть ладонь
и покрыть ею дверную ручку. Случайно задеваю пальцы Тэхена, из-за чего он
одергивает руку и по инерции отступает, но я стою слишком близко, поэтому он
прислоняется спиной к моей груди.
Капюшон пахнет порошком, которым я пользовался при стирке, и данный факт
возвращает воспоминания о пищевом пакете с мертвыми дельфинами.
Я закрываю глаза, чувствую повышенную тревогу, опасаясь ещё больше, чем
прежде, ставлю под сомнение собственный здравый смысл, сжимаю ручку двери
и не знаю, как поступить.
Чувствую, что Тэхён поспешно отстраняется, и, открыв глаза, вижу, что он
стоит, упираясь лбом о поверхность двери, и ждёт.

Ждёт, передумаю я или нет.

А мне хочется знать, на что именно надеется он сам.

Хочу ли я оправдать его ожидания? Доказать, что со мной будет проще

договориться, что я вроде как гуманнее Богума, или Чимина, или кого бы то ни
было. Только откуда мне вообще знать, какими приемами они пользовались,
какой подход находили, как строги были, много ли потакали.
Я же знаю только по рассказам. Всё остальное — карт-бланш, полнейший и
шатающийся. У меня ничего нет в рукаве. Никаких козырей, кроме любви и
упрямства, но эти карты уже давно на столе.
Что именно я хочу доказать, отпустив в чертов магазин в одиночку?
Что я лучше тех «смотрителей», что у него были?
Плевать я хотел, кто и что там делал до меня, я — это я. Мне просто нужно
понять, какое решение будет соответствовать этому моему «я».

Что ты хочешь доказать, Чон Чонгук?

Что мы не в зоопарке.
Или реабилитационном центре.
Что в его жизни я претендую не на роль смотрителя.

252/339
Я хочу быть хвойным лесом, кислородной маской, каменной стеной, ручным
драконом.

Его человеком.
Спутником.
Партнером.
Опорой.
Парой.

Всем.

Может, это много.

Наверное.
Может, в этом и весь смысл: если желаемого слишком много, то достичь будет
слишком сложно. Через такие вот выборы, через тревогу, предубеждение, через
«не могу» и «мне страшно», через «а что если» и «я себе не прощу».

— Ты должен знать, что будет, если ты убежишь в этот раз. — снова

приближаюсь вплотную, встаю так близко, что чувствую запах шампуня,
спрятанный в этих выцветших волосах. — Я тебя найду. Из-под земли достану,
Ким Тэхён, и буду находить тебя снова и снова, пока ты не устанешь прятаться.
Помни об этом, когда выйдешь за порог.

В конце концов, я делаю выбор.

И дверь хлопает.
Капризно пищит, а я прислоняюсь к ней лбом в том же месте, что и Тэхён пару
секунд назад. Плотно закрываю глаза, стискиваю зубы и прислушиваюсь к
отдалённому грохоту лифта, сдерживая порывы выбежать наружу и затащить
своё обратно.

Потеют руки, и ногам холодно.

Мерзкое чувство щекочет кожу, покрывает волнением, мешает его с потом,
внедряет вдоль и поперёк шеи, пытаясь забраться под бархатную ленту,
скрывающую отметки от разрушенного стального ошейника.
Психология во мне имитирует фантомный зуд, и я хватаюсь за горло. Сжимаю
пальцами, словно хочу удержать невидимую повязку на месте, покрывая
дополнительной защитой.

253/339
Глава 33.

Четвёртый день марта сжимает меня до хруста костей: я опять лишь в

штанах и футболке. Босой. Ледяная плитка балкона прокалывает ступни, но мне
не до них. Открываю окно лоджии и наклоняюсь, опираясь руками, разглядываю
тёмную улицу с желтизной фонарей, скудным слоем испачканного снега и сине-
зеленой вывеской единственно работающего круглосуточного ларька.
Поворачиваюсь влево и жду.
Жду, когда Тэхён появится из-за угла.

Мне кажется, я жду целый месяц, или год, или век; глупые книжные
преувеличения, но они ни черта не преувеличивают.
Сожаления, опасения, тревога. Химическая лаборатория внутри моих легких
выбрасывает пар изо рта, словно производственные отходы, выбивает из меня
пульс, опуская в серые облака химикатов.

Я доверяю. Доверяю. Доверяю. Доверяю.

Слышишь?

Тэхён.

Я доверяю тебе.

Ты не можешь уйти.

Ты так не поступишь.

Не можешь.

Я ведь тебя знаю: ты это всегда ты.

Ты…

…такой красивый даже издалека.

Боже.
Я вижу твои завивающиеся волосы с четвёртого этажа. И этот громадный
пуховик, и неторопливую походку, и ночь, цепляющую твои подошвы.
Посмотри, она же путается у тебя под ногами. Извивается. Дергает за
персиковые спортивные штаны, наполовину спрятанные за длиной куртки.

Цепляется за мои штаны.

Человек, поднимающийся по ступенькам в круглосуточный магазин,

принадлежит мне.

Я хочу прокричать об этом из окна. Во всё горло, выплюнув из легких все

корпуса химической лаборатории.

Мне кажется, что я ревную Тэхёна к ночи. К уходящей зиме. К снегу.

Это не метафора. И не романтика.
Может быть, у меня проблемы, но я не хочу их решать. Никогда.
254/339
Вместо этого дожидаюсь, когда он покинет магазин и снова завернет за угол, и
только потом жду его возвращения в коридоре.
Сидя на полу возле стены и подогнув ноги так, чтобы те касались ступнями
подогретого паркета.

И снова месяц, год, век, чертовы временные вихри, не позволяющие мне

взлететь.

Но потом заветный писк замка, и вся Вселенная на пороге.

Замечает, но не смотрит. Разувается, но не снимает пуховика. Вынимает из

кармана банку колы и, ровняясь со мной, протягивает.

Не забыл.

Раньше, когда Тэхён ходил в магазин, я всегда присылал ему сообщением

просьбу купить мне колы.
Тогда я ее обожал. Пил так же часто, как остальные — кофе.

Я принимаю банку, и тогда Тэхён проходит мимо и пропадает в спальне. По

звукам понимаю, что он вышел на балкон.

Недолго думая, встаю, обуваюсь, беру куртку, его кроссовки и иду следом.

Он стоит у левой стены, опираясь плечом, и смотрит куда-то на

противоположные здания через плотные окна лоджии. Он уже успел закурить, и
теперь в этом небольшом затемнённом помещении повышенная концентрация
зимней свежести смешивается с густым запахом его сигарет, становясь чем-то…
самобытным, не таким леденяще одиноким, каким я привык видеть.

— Надень, здесь холодно. — опускаю перед ним кроссовки, а сам кутаюсь в

синюю адидасовскую куртку, отходя в противоположный угол.

Тэхён молча обувается, одновременно делая затяжку, и я вижу и слышу, как

бумага умирает в тонких накалённых контурах того же цвета, что и лава в моем
нутре.

Балкон небольшой, дугообразный и узкий, лампочка давно перегорела, так что

всё доступное освещение поступает из спальни через полупрозрачный тюль, не
прикрытый шторами, потому что я часто забываю, что они существуют.

Мы стоим в тишине, различая негромкие завывания ветра сквозь невидимые

щели в оконных ставнях, и мне хочется начать курить, чтобы был повод
обратиться к нему и коснуться пальцев в момент, когда он протянет мне
сигарету.

— Завтра утром приедет Богум.

Или всегда молчать, лишь бы не слышать нечто подобное.

— Зачем?

— Отвезёт меня домой.

255/339
У Тэхёна голос низкий, хрипловатый, но аномалии узкого помещения придают
ему высоты, подбрасывают волнами ко мне и обратно, заставляют ползать по
стенам в подобие гулкого эха.

— Тэхён, пожа…

— Это всё, Чонгук. — перебивает, стряхивая пепел в ладонь. — Я хочу домой,

твоя квартира меня угнетает.

Бывают фразы и похуже, но мне уже достаточно, чтобы в животе образовалось

чувство омерзительной пустоты. Такой, когда со стенок стекает поджелудочный
сок, чтобы хоть как-то заполнить образовавшийся вакуум.

— А что дальше? Что ты будешь делать? — пытаюсь сдержаться, не выдать себя

бессвязными потоками мольбы и уговоров, которых с каждой секундой
скапливается всё больше и больше. — Новые даты на руках? Секс и наркота?

Он затягивается, выдыхает, рассматривая улицу за окном, и молчит.

— Потому что, если ты задумал всё это продолжать, я не позволю.

— С каких пор тебе так сложно просто взять и не лезть? Однажды у тебя это
неплохо получилось.

Справедливо, мать твою, но черта с два это будет актуально когда-нибудь снова.

— Тэхён, я знаю, что виноват и по…

— Не виноват. — слово сплетается с дымом, поднимаясь к потолку.

— Прости меня. Тысячи раз прости. Мн…

— Всё это было очень давно.

— Значит, я извиняюсь за будущее.

Он размышляет пару секунд, но, не найдя ответа, спрашивает:

— И зачем?

— Потому что я буду приезжать к тебе каждый день. И послезавтра, и

послепослезавтра. И все последующие дни.

— Для чего? Чего ты хочешь добиться?

— Тебя. Я хочу добиться тебя.

Мне видно, как Тэхён на пару секунд прикрывает глаза, звучно выдыхая
очередную порцию дыма.

— Тебе недостаточно того, что я не хочу иметь с тобой ничего общего? — голос
опять какой-то звенящий, не тот, к которому я привык. Мне уже сложно сказать,
в чем причина: в помещении, или настроении, или притворстве, в которое мне
256/339
слепо хочется верить уже от подступающей безысходности.

В ее же пугающем нутре рождается и мой следующий вопрос. Словно последний

боеприпас для сдерживания этой границы.

— Что ты сказал тогда Богуму?

Рука Тэхёна замирает на полпути к губам, но всего на миг, потом он всё-таки

затягивается и качает головой:

— Это неважно.

— А что, по-твоему, вообще важно, Тэхён?

— Например, что я торчок, ненавидящий себя. — небрежное движение руки в

сторону, словно ничего нового, ничего серьезного, ерунда. Но голос тусклый,
окрашен в признанную обреченность.

— Так и прошептал ему на ухо?

— Может быть.

— Что ты сказал ему, Тэхён. — слова в очередь. С сжатыми кулаками и

претензией, на которую я не имею права, но мало этим озабочен.

Он докуривает до победных двух сантиметров, выдыхая обильные клубы пара,

открывает окно и сбрасывает окурок вместе с горстью пепла на ладони.

— Я попросил дать мне неделю. — слова появляются на фоне глухого хлопка, с

которым Тэхён закрывает окно обратно.

Теперь я окончательно безоружен.

Я ведь даже боялся строить предположения. Не хотел выдумать очевидно
желаемое, вгрызться зубами, раздуть и заведомо зациклиться. Не хотел
надеяться. Мне было достаточно реакции Богума.

Что его так разозлило. Возможно, ревность. Та же, что побудила когда-то
удалить наши с Тэхёном снимки из памяти телефона.

— Для чего?

— Мне нужно было убедиться.

— В чем? — спрашиваю, наблюдая за тем, как он достает из кармана пачку, пока

замерзшие пальцы заметно дрожат. Как и мои.
Вынимает еще одну сигарету, сжимает губами и прикуривает.

— Что я не люблю тебя больше.

Краткая вспышка пламени озаряет его лицо оранжевым прожектором, выделяя

из всего холодного пространства балкона. Подсвечивая пушистые ресницы,
брови, наполовину скрытые за непослушными волосами. Вытаскивая из темноты
тонкие дрожащие пальцы.

257/339
Всего миг, а потом мрак становится глубже. Пожирает меня вместе с шестью
выброшенными словами. Я их уже слышал, уже глотал и принимал, но в этот раз
они звучат иначе.

Словно раньше он их репетировал, отрабатывал, бросал на пробу. А сейчас —

всё. Выступил под гул ветра в ставнях, шипение сгораемой бумаги и мое рваное
дыхание.

Наконец, они приобретают желаемый эффект. Рвут мой последний парашют, и

появляется желание разбиться по-настоящему. Один удар о твердую землю — и
домой, туда, где отключат боль и эмоции, где можно будет спокойно переждать
эту черную дыру моей неудавшейся галактики.

Мне уже всё понятно, но я всё равно задаю этот никчемный, жалкий вопрос:

— Убедился?

— Да. — простой ответ на простой вопрос отдает вибрацией в зоне кишечника,

возможно, разрывая его на части, не знаю. — И ещё я понял, что больше не хочу
так любить.

— Как так? — я должен что-то говорить, чтобы не превратиться в красно-

оранжевую жижу и не залить ей щеки, пугая моего мальчика.

— Как я любил тебя.

— А как ты любил меня, Тэхён? — когда я произношу имя, мне кажется, будто я
хватаюсь за его штанину, как ночь пару минут назад, жалко тяну на себя,
тормошу, лишь бы на меня обратили внимание.

— Как будто ты не программа.

Серые облака снова глотают слова, смысл которых я не понимаю.

— Что это значит?

Тэхён меняет положение, опираясь на другую ногу, и от этого ткань его

пуховика разносит писклявое шуршание по стенам, и это не впервой, но почему-
то теперь этот звук вызывает во мне раздражение.

— Помнишь, я тебе рассказывал про младшего брата Богума, того, чей альбом он
мне показывал? — спрашивает Тэхён, и я согласно киваю, хоть и чувствую, что в
этом нет нужды. — Он стимулировал мозг наркотиками, и когда закидывался
чем-то, начинал писать. У Богума есть тетради, которые вёл брат. И я их все
прочёл. — очередная затяжка и пепел на ладони. — Югэм считал любой вид
любви базовой программой планеты. Системное чувство, код которого основан
на имитации, просто прописанная программа. Как, например, выработка
гормонов любви, которая длится от восемнадцати месяцев до трёх лет как
изобретение природы, чтобы мужчина оставался с женщиной первое время
после появления потомства. Женщин с женщинами, а мужчин с мужчинами она
свела для контроля демографии, а материнскую любовь создала в качестве
первичной протекции для потомства. Так он это описал.

— И ты в это веришь?
258/339
— Сначала я был не согласен. Но уже на следующей странице Югэм написал, что
наша склонность возражать и считать любовь чем-то волшебным и
священным — это часть задумки и…что-то вроде фрагмента бинарного кода.

— И тут ты согласился?

— Если вдуматься, — Тэхён вяло пожимает плечами, — то поймёшь, что, скорее

всего, так оно и есть.

Невероятно.
Я думаю, что наша связь родом из глубокого космоса.
Тэхён считает ее программой с типичным кодом и сроком годности.

Что на такое возразишь в данных обстоятельствах? Особенно когда тебя не

хотят слушать.

Во мне растет раздражение и четко определяется обида. Может, не к месту, но,

черт возьми, программа? Вот это всё: всю мою суть, атомную структуру,
персональное место в ДНК, каждое слово и мысль, всё это он только что
окрестил «фрагментом бинарного кода»?

— Значит, вот во что ты теперь веришь. — наверное, звучу скандально или

грубо. Уже неважно. — В то, что меня с тобой природа свела для контроля
демографии. И всё, что между нами было, это нули и единички.

Мне не отвечают.

— Ну, не молчи, Тэхён, скажи, я всё правильно понял?

Монотонно выпускают клубы дыма и изучают гребаную улицу через стекло.

— Или тебе так проще думать, чтобы легче было выйти из игры?

Его молчание встряхивает всю мою нервную систему до резких, но кратких

скачков, которые еще удается сдерживать.

— Тебе, наверняка, интересно, что означает число восемь на моей руке. — Тэхён
горько усмехается, пуская волну горечи вниз по моему пищеводу. —
Автокатастрофа. Я должен был разбиться на машине. Такой был план…выхода
из игры.

Вся спесь тут же слетает с меня на ледяные плиты, трескается и стремительно

умирает от холодных изображений в черепной коробке и образов, вырастающих
червивыми лентами прямо на сетчатке.

— Выходило, что нужно было убить и свою машину. Самое печальное, что я не
планировал. Не хотел ее предавать. Думал, доеду до места, оставлю ее где-
нибудь и сделаю по-своему. — сбрасывает пепел в руку и снова переводит
взгляд на пустынные дороги под окнами.

Где-то здесь я понимаю, что желто-белая улица не вызывает в нем никакого

интереса, и, скорее всего, он просто проводит параллели между самим собой и
холодным одиночеством, развернувшимся у него на глазах. А мне так хочется
259/339
встряхнуть его, затащить в дом и долго греть в своих крыльях, поцелуях, во всем
том пламени, которое существует во мне для него. Но не могу, мне остается
лишь слушать дальше.

— Я ехал на шоссе Джунси и тупо не справился с управлением. Врезался в

чертов столб или что это было, я так и не понял. Всё равно разбил. Как идиот.
Она больше уже не завелась, так что пришлось оставить и пойти пешком.

— Пойти куда?

— Дальше.

— Куда дальше, Тэхён?

— На автомагистраль. — бумага сжигается до фильтра. — Если ты хочешь

спросить, что случилось потом, то ничего жизнеутверждающего. Я опять
облажался. Не смог.

— Что ты хотел сделать? — не знаю, зачем спрашиваю и что хочу услышать.

— Выйти из игры. Так ты это назвал. Хотел броситься в поток машин, ведь это
тоже считается за автокатастрофу.

Он открывает окно настежь, так, что рама бьется о соседнюю, сбрасывает

окурок и опирается локтями о край, словно школьник за партой.

— Но это страшнее. В машине создаётся видимость футляра, это не так пугает. А

когда ты стоишь на обочине, и повсюду несутся машины, и ты ничего толком не
можешь разглядеть, это совсем другое. — взгляд поднимается выше, к иссиня-
черному небу, что кажется неприметным, пока оттеняется всеми этими
фонарями и подсветками зданий. — Я думал, что мне нужна всего лишь секунда,
чтобы всё закончить. Один миг адской боли, а потом всё. Но я не смог, понятное
дело. Разрыдался и боялся оторвать руки от края ограждений: думал, что меня
просто снесёт прямо на шоссе. Был очень сильный ветер. А может, — он снова
вяло пожимает плечами, — я это выдумал, потому что жутко боялся. Выйти из
игры совсем непросто, как видишь.

И я вижу. Стою прямо там, на чертовой обочине, среди сигналящих машин и

потоков ветра, прыгающего, как мяч, от металла к металлу. Нужна лишь
секунда, и мое воображение заменяет образ мяча на Тэхёна, разворачивая в
воздухе глухими тошнотворными ударами.

— Как ты…оказался здесь? — спрашиваю слишком быстро, лишь бы прервать

изображения, выдернуть электрический провод этого проектора.

— Очень долго шёл. Где-то свалился, судя по ноге. — теперь, когда он перестал
курить, я вижу клубы пара, вплетающиеся в морозный воздух, и я наблюдаю за
ними с каким-то жадным вниманием. — Не знаю, мне кажется, я шёл несколько
часов, прежде чем кто-то остановился и затащил меня в машину. По-моему, это
была женщина. Всё, что я мог, это назвать твой адрес.

— Господи, Тэхён… — провожу холодной ладонью по лицу, пытаюсь стереть

неизвестно что, возможно, все сожаления, что теперь лезут на кожу прямо из
изувеченной сетчатки. — Почему ты так хочешь умереть?
260/339
— А почему ты хочешь жить?

Думаю я недолго.

— Чтобы видеть себя и тебя такими.

— Какими такими? — переспрашивает и впервые за долгое время смотрит на

меня через плечо.

— Людьми.

Он задерживает взгляд буквально на секунду, а потом снова отворачивается.

— У тебя удивительный взгляд на мир, Чонгук. А у меня такого взгляда нет. Я не

хочу больше видеть себя человеком. У меня не вышло.

— Тебе только двадцать семь.

— Самое время для самоубийства, разве нет? Спроси музыкантов.

— Я спрошу, когда ты им станешь.

— Не в этот раз, Чонгук. — он качает головой, и ещё февральский ветер

проводит рукой по его макушке, поднимая несколько прядей.
Это так по-человечески. Так просто. Так знакомо.

Но ощущения меняются.
Всё, что я вижу, застывает стоп-кадром. Пугающе резко.
Сознание тут же подчиняется психологическим манипуляциям, и те заставляют
думать, будто я листаю альбом с фотографиями. Альбом, похожий на тот, что
Богум когда-то показывал Тэхёну.
Тот самый, в котором снимки прерываются, оставляя шелестеть лишь тонкие
пустые страницы.

261/339
Глава 34.

Мысль о том, что Тэхён не будет стоять в пуховике даже на любом

другом балконе и покачиваться, упрямо справляясь с холодом, что он вообще не
будет этот холод чувствовать, действует на меня каким-то ужасающим
наваждением. Становится страшно. До ощутимой дезориентации в месте,
которое является частью моей квартиры. Но я вдруг не могу этого ощутить, как
будто что-то исчезло, что-то важное, и теперь все эти серые плиты, и впитавшие
изморозь стекла, и ленивый свет из спальни вдруг кажутся чужими,
безродными, болезненно гнетущими. Я не могу понять, где именно
сосредоточено это чувство, откуда родом, его так много, оно повсюду, и это
жутко меня пугает.

— Что делать остальным?

— Кому? — Тэхён звучит до ужаса спокойно.

— Всем программам, которые любят тебя.

— Дяде с тётей вначале будет больно. Потом привычка пройдёт, и они поймут,
что без проблемного племянника вроде меня жить гораздо проще. Не сразу, но
со временем это будет очевидно.
Чимин женился. Он хочет детей, и они у него появятся. А я буду только мешать.
— продолжается четкий ответ, и звучит он выверенно, отработано, бегло,
заставляя лишь гадать, сколько раз Тэхён уже рассуждал на эту тему. — Он
думает и волнуется обо мне двадцать четыре часа в день. Когда я умру, не
потеряю статус лучшего друга, зато тратить на меня он будет меньше одного
часа. Кладбище здесь недалёко.
А Богуму я сделаю одолжение. Помогу во всём разобраться.

— Каким образом твоя смерть может ему помочь в чем-то разобраться?

— спрашиваю на автомате, пытаясь не захлебнуться чувством,
местонахождение которого мне по-прежнему неизвестно.

— Богум думает, что любит меня, и не верит, когда я говорю, что он проецирует
на меня те чувства, которые не успел выразить к Югэму. Что они накладываются
на то, что он чувствует ко мне как к другу. Путает с любовью. Когда я умру,
пройдёт время, и он сможет в этом убедиться.

— Это чушь, Тэхён. — заявляю в искреннем порыве.

И снова это вялое пожимание плечами:

— Чушь — это истина наоборот. В зеркальном отражении.

— А тебе не кажется, что ты берёшь на себя слишком много, пытаясь

проанализировать чужие чувства к тебе?

— Не кажется.

— Даже если ты прав, твой способ доказать ему это — просто дорога в
крайности. Он и без твоей смерти разберётся, что к чему, когда встретит своего
человека.
262/339
— Свой человек. — повторяет Тэхён, словно препарируя эти два слова. — Ты
думаешь, у каждого есть свой человек?

— Я так чувствую.

— Думаешь, я — твой?

— Уверен.

— Значит, ты забыл, что единственное, в чем не стоит сомневаться, так это то,
что сомневаться необходимо во всём. — произносит знаменитую цитату, и мне
без расшифровки понятно, что он пытается сказать. — Поэтому ты ошибаешься.

— Нет. — самое твердое и строгое «нет», которое я когда-либо произносил,

пробирается на волю сквозь стиснутые зубы.

— Твой человек всегда должен любить тебя в ответ?

— Необязательно.

— Почему нет?

— Потому что человеческая жизнь — со своими законами, иногда они звучат

громче законов исходных.

— Черт возьми, как же… — Тэхён опускает голову и, наверное, смотрит на свои
руки, — как же красиво ты говоришь.

— Зато ты говоришь глупости. — произношу поспешно. — Всё, что ты сказал про

свою семью, Чимина, Богума, всё это только твоя точка зрения. Для тебя всё
закончится, а что делать нам? Мне что делать, Тэхён? Как мне жить, если тебя
не будет…совсем?

Он выпрямляется и отстраняется от окна, снова отступая к стене. Только на этот

раз прислоняется к ней спиной и ловит, наконец, мой безоружный взгляд. Я
привык к полумраку, но того, что есть, недостаточно, чтобы видеть всё ясно.

— Ты жил до меня девятнадцать лет и не задавался таким вопросом. — просто и

безучастно.

— Девятнадцать лет — это путь к тебе. Дорога с точкой назначения. А сейчас ты

предлагаешь двигаться без цели. Чувствуешь разницу?

— Хватит, Чонгук. — он снова отворачивается. — Ты идеализируешь.

— Я просто вижу то, чего не видят остальные.

— Ты видишь то, что хочешь видеть.

— В чем проблема, если я хочу видеть тебя?

— В том, что я больше не хочу. В том, что ты думаешь, что хочешь видеть меня.
Думаешь, что любишь. Это просто жалость, признай, наконец, и не усложняй
263/339
себе жизнь.

— Так не жалеют, как я люблю. Куда уж проще.

— Ты смог бы убить меня?

Вопрос заставляет замереть на пару секунд. Его абсурдность просто выбивает

воздух из моих легких и пускает вибрации по затылку. Тэхён же пользуется
паузой и продолжает говорить, впиваясь взглядом в слегка качающееся на
ветру окно.

— Твоя любовь предполагает подобную помощь? Ты же можешь сделать так,

чтобы мне было не больно. Ты бы здорово помог, если бы сказал, как лучш…

— Хватит. — останавливаю его и себя, пока не прорвалась неуместная ярость.

— Ты хоть понимаешь, сколько боли ты сейчас причиняешь?

— А я должен понимать? — он встречается со мной глазами, и на фоне

неестественных сумерек я всё-таки различаю в них завораживающий блеск.

— Ты можешь считать любовь чем угодно, но есть люди, которые тебя любят,
Тэхён, люди, которым не станет без тебя лучше, что бы ты там ни думал за них.
Поэтому прошу тебя, не нужно…не делай того, что причинит им столько боли. Не
убивай остальных. Не тяни за собой. Их не починить так же легко, как твою
машину.

Возможно, это абсурд, но я знаю, что это его задевает. Разбитая преданная
машина, которую он так трепетно любит, натягивает нервные узлы, тормошит в
нем чувство вины и самобичевание.
С этой точки зрения, мой приём жестокий, и это видно даже в полумраке, потому
что что-то в лице Тэхёна меняется, пока он проводит параллели, проецирует
образы и одновременно злится на мои слова.

Слова, в необходимости которых я убеждаюсь уже в следующую минуту.

— Что мне сделать, чтобы ты оставил меня в покое? — бросает он резко и

откровенно грубо. — Пообещать не причинять боль другим?

— Ты — всё, что я вижу, и всё, что мне нужно в жизни, Тэхён. Если хочешь, чтобы
я тебя оставил в покое, цена будет большая.

— Называй.

Не знаю, куда катится наш разговор. Мне от него жарко: я неприятно и

болезненно вспотел, но чувствую, как внутри что-то меняется. Замерзает.
Все эти горячие ткани мышц и пульсирующие органы. Все полигоны для
тренировки огненного дыхания, все теплицы моей личности. Всё покрывается
стрекочущим льдом, леденеет, как дворцы в детских сказках, утяжеляя лёгкие,
затрудняя дыхание, и прибавляя в весе каждый фрагмент моих внутренностей,
словно утягивая к полу, побуждает упасть подчинённой гравитацией тушей и
ждать, когда сердце покроется слоем льда и раскрошится на части, как
стеклянный сосуд.

Потому что я понимаю, куда катится наш разговор.

264/339
К исходу, в конце которого ненавистный мне глагол.

Отпустить.

Я делаю попытку взять за него самую большую цену, способную показаться

равной тому, на что я готов согласиться.

— Ты никогда не совершишь самоубийства. Перестанешь таскаться по притонам,

не дашь прикасаться к себе всяким извращенцам и позволишь другим помочь
тебе снова. Ты пройдёшь повторный курс лечения. Не поможет — пройдёшь ещё
раз. Вернёшься на работу к Богуму или найдёшь другую. Научишься играть на
любых двух музыкальных инструментах. Будешь стараться любить себя и
позволишь это остальным. Примешь всё, что с тобой случилось как часть пути и
научишься им гордиться. Начнёшь нормально есть и все последующие годы
писать мне по одному сообщению в день. С любым содержанием.

Когда я замолкаю, сразу же пугаюсь. Потому что я это сказал. Условно, но дал
согласие на его «оставить в покое».

Тэхён молчит, и мне хочется, чтобы он рассвирепел, посмеялся, покрутил у

виска, что угодно, лишь бы отказался, потому что…
Я знаю, что не должен так думать. Его жизнь в обмен на мое отречение —
сделка, возможность которой сама по себе чудо, и, черт возьми, дай он
обещание выполнять ее условия, это стало бы бесспорной удачей, о которой я и
помыслить не мог, когда заверял его дядю в том, что сделаю всё, чтобы Тэхён
согласился на лечение.
Говорил, что нужно лишь время.
Не знал, что придётся отдать что-то ещё.
Например, действительно всё.

Но сейчас мы ведь говорим несерьёзно? Это просто дерзкие фразы, звучащие

как вызов? Как порывы безысходности?

Пожалуйста, просто покрути у виска. Скажи, что я прошу слишком много и

вообще предложил какой-то абсурд и тебя тошнит от того, насколько
самодовольно я звучу.

— Я согласен.

Мне бы не удалось сдержать слез, даже если б я захотел.

Но я не хотел.
Не успел даже подумать.

Они просто сползают к подбородку. Просто сочатся из меня без каких-либо

мышечных сокращений. Такое не проконтролировать.
Это просто боль, и она не пытается сбежать, скорее всего, ее выбрасывает в
результате банальной переполненности.

Отворачиваюсь, втягиваю воздух через рот, зачем-то смотрю под ноги, потом на
стекло, хочу его разбить, хочу проснуться или никогда не просыпаться.

— Никаких притонов и самоубийств. — повторяю, чувствуя, как дрожит голос, но

неважно, плевать, делаю последние жалкие попытки, словно он может
265/339
передумать.

— Хорошо. — тихо, спокойно, на выдохе. Мне же не кажется? Он соглашается

снова?

— Повторный курс лечения.

— Я сказал: хорошо.

— Никому не поз…

— Я запомнил, черт возьми! — хочу зажмуриться и спрятаться от

оглушительного крика, что выбивает из меня хлипкое подобие надежды. — Не
убивать себя, не трахаться с кем попало, соглашаться на лечение, есть,
работать, играть на гитаре и писать тебе по сообщению в день. Ничего не
упустил?

Я выдыхаю, грубым движением пальцев протираю глаза, чтобы наконец снова

посмотреть на него.

— Любить себя, Тэхён.

— О, точно, любить себя. — он поджимает губы и пренебрежительно дергает

плечом, смотря себе под ноги.

— Пообещай.

— Обещаю выполнить все твои условия.

— Выполнять. Это долгосрочные задачи.

— Выполнять. — он отстраняется от стены, продолжая избегать моего взгляда.

— Это всё?

Действительно. Всё.

— Позволь мне самому отвезти тебя домой.

— Не нужно.

— Мне это нужно. Пойди навстречу последний раз.

Он думает недолго, прежде чем бросить скудное «хорошо» и зайти в дом,

оставляя меня одного с этой треклятой завывающей тишиной. С ней я
растворяюсь, опускаясь на корточки и подпирая спиной стену, в том самом
беззвучном рыдании, превращающим балконные сумерки в узорчатые разводы.

Сейчас я уже контролирую. Сдерживаюсь.

Не хочу, чтобы он слышал, как я реву в голос, не хочу ставить его в такое
положение, не хочу напрягать своим состоянием.

Я потом покричу.
И что-нибудь разобью. Чтобы, как сердце, рассыпалось, отлетая и по
неосторожности впиваясь в кожу.
266/339
Меня распирает от эмоций и несказанных слов. Они вибрируют в горле и
вращаются в легких, доставляя боль. Мне так тяжело дышать, что начинаю
глотать воздух обильными порциями, и уже не чувствую его низких температур.
Ощущение, словно я закоченел как-то уже на совсем.

Я всё думаю. И думаю. И думаю.

И мне ничего не видно из-за прежнего калейдоскопа воды и неорганических
веществ вроде хлорида натрия.
Хочется всё остановить.
Хочется выйти из игры.
Но нельзя, потому что я, черт возьми, всё это затеял, чтобы добровольно не
выходил он, и самому умереть мне никак нельзя, иначе это не сделка, а лажа.
Никчемная лживая ересь, никак не соответствующая словам вроде «обещаю» и
«доверяю».

Умирать нельзя. Надо жить.

Ну, как-нибудь жить всегда можно попробовать. Даже если это вторая попытка.
Сотни людей на планете живут хреново, разве это секрет.
Я тоже могу.

Только слова копошатся и скребутся уже у самой гортани, почти лезут рвотными
позывами, настойчивые и неугомонные.

Так что я поднимаюсь на ноги, закрываю окно и вхожу в дом, воспринимая

неожиданное тепло почти уже чужеродно. С каким-то отвращением.

Достаю из прикроватной тумбочки кожаный блокнот, иду на кухню, убеждаясь,

что Тэхён лежит на диване в затемнённой гостиной, и сажусь за стол. На мне всё
ещё обувь и куртка, и замерзшие пальцы практически не признают на ощупь
найденную на подоконнике ручку.
Но я открываю книжку на последней заполненной чернилами странице,
отбрасываю ленту закладки и начинаю писать.

До тех пор, пока непривычно ясное небо не пробирается на кухню через

прозрачный тюль, чтобы залезть ко мне на руки и не разлиться по свеже
исписанным листам.

Утро приходит быстро.

Мы выезжаем в девять сорок, когда машин на дорогах уже немного.

Светит солнце, пробираясь сквозь окна в салон, касается неуверенным теплом и

заставляет щуриться.

Красиво и отвратительно.

Потому что сегодня четвёртый день весны. Пробуждение, начало, рождение и

ещё десятки подобных синонимов, от обилия которых хочется хохотать.
Безрадостно. Мрачно. В безумном припадке.
Потому что я подъезжаю к воротам дома дяди Кима и вижу в освещённом
солнцем дворе его жену. На ней длинная мужская куртка и белая шапка с
кошачьими ушами. Заметив машину, щенок бигля несётся к воротам решётки, но
пролезть не может, поэтому только лает, лает и лает, виляя хвостом с
267/339
поразительной скоростью.

Это тоже красиво и отвратительно.

Потому что не касается меня.

Согласно сделке и безличному «спасибо», которое Тэхён бросает, открывая
пассажирскую дверь.

— Возьми.

— Откуда он у тебя? — Тэхён не смотрит на меня с самого пробуждения, и даже

теперь, когда он обернулся через плечо, сразу упирается взглядом в кожаную
обложку.

— Чимин привёз, когда приезжал последний раз. Просил тебе отдать.

— Ты читал его целиком?

— Мне пришлось. Думал, это поможет найти тебя.

Он медлит, но потом быстро забирает блокнот и выходит из машины.

Пёс налетает на его порванные джинсы сразу же, как только Тэхён закрывает за
собой калитку.
Этот железный звон возвращает меня в тот день, когда он выбежал ко мне в
длинной бордовой кофте, через пару минут позволил себя поцеловать, а
оставшееся время мы рассказывали друг другу о мыслях и чувствах, которые
испытывали все последние месяцы, старательно пытаясь себя не выдать.

Эти воспоминания ударяют в самый затылок резкой болью, вызывая тошноту и

болезненные ощущения в желудке.
Я разворачиваю машину слишком резко и отчаянно, а потом уезжаю прочь,
чтобы провести весь день дома.

Отпустить.

Разбить телевизор, порезаться рукой об осколок четвёртой бутылки соджу и, в

два часа ночи выехав к родителям, попасть в полицейский участок за езду в
нетрезвом виде.

Отпустить.

Лишиться прав и избежать тюремного заключения за высокую концентрацию

алкоголя, только благодаря отцовским связям.

Отпустить.

268/339
Глава 35.

«Четвёртое марта две тысячи девятнадцатого года.

Ты спросил, каким снился мне все эти годы, и я могу ответить: разговорчивым.
Практически в каждом втором сне ты ел свои любимые роллы, размахивая
палочками, смотрел в глаза и говорил со мной.
О сезонах, планетах, пластиковых пакетах, лимонах, рецептах, философах и
криптовалюте. Ещё про автогонщиков и почему у них болят спины. Это то, что я
запомнил.

В реальности ты не хочешь ни слушать меня, ни разговаривать, а я не вправе

давить и эгоистично требовать.
Только суть не меняется: я хочу поговорить с тобой обо всем. Почему у
автогонщиков болят спины и зачем колибри дана способность летать назад.

А ещё я хочу поговорить о смерти, теле и душе. О мыслях в твоей голове, о боли,
которую ты терпишь, о решениях, которые принимаешь. О любви и страхе.
Жалости и чувстве вины.

Ты, наверняка, общался уже с огромным количеством врачей, и мои слова с ними
не сравнятся, но я хочу их произнести. Все до единого.
Ты можешь не читать.
Можешь вырвать эти листы и сжечь.
Но я хочу поговорить.

Ты должен знать, что я никогда бы не полез в твой дневник, если бы не страх,

который испытывал в те дни, когда ты пропал.
Ещё раз прости меня.
Но я должен был. Я очень испугался.
Страх — сильное чувство, хоть тоже, по сути своей, очередная программа
планеты. Югэм писал что-нибудь о страхе? Сравнивал с любовью? Если да, о чем
именно была речь? Наверняка, о химии.

Основной состав эмоции страха это пептиды, кортикотропин, норадреналин и

адреналин.
Последний в списке — гормон, который содержится в разных органах и тканях,
вечно даёт о себе знать и играет важную роль в физиологической реакции "бей
или беги".
Помнишь, когда-то у нас был вечер фильмов ужасов, после которого мы
несколько часов обсуждали, как бы поступали на месте главных героев.
Тогда у нас постоянно расходились мнения.
Потому что "бей или беги", Тэхён, это два варианта, две реакции-состояния, при
котором организм мобилизуется для устранения угрозы.
Тоже базовая программа планеты, но даже в ней у тебя всё-таки остаётся
выбор.

Прозвучит не ново, но выбор — вообще единственное, что делает тебя тем, кто
ты есть, а не программы, которым ты подчиняешься по умолчанию.

На свадьбе Чимина ты спросил меня, что проще: думать, что ты изменил мне,
или знать, что не изменял, но стал наркоманом, который платит за дозу своим
269/339
телом.
Я выбрал первый вариант и поздно осознал, что ты неправильно понял смысл
моего ответа.
Ты заставил меня делать выбор.
Я сделал.
И тогда, и сейчас я предпочёл бы думать, что ты мне изменил. Причина не в том,
что проще жить с изменой, а не со знанием того, что "когда-то я делил постель с
ущербным наркоманом, который отсосал доброй половине центра".
Причина в том, что проще жить как угодно, но не с пониманием того, сколько
боли ты испытал, как мучился и страдал.
Причина в том, что добровольный секс с Джинхо — это только мои страдания.
Я выбрал и буду выбирать варианты, в которых ты не страдаешь.

На страницах этого блокнота, в последней своей записи, ты спросил, что лучше:

быть тем, кем ты можешь быть, или не быть совсем.

Я думаю, что на этот вопрос не может быть универсального ответа.

Было бы жестоко сгонять всех в рамки, где один выбор считается хорошим, а
второй априори плохим.
Самоубийство — реакция человека, и тоже базовая, внесённая в мозг в виде
программы самоликвидации.
Ее протокол есть в каждом, и каждый сам выбирает, как его применять.

Мне кажется, лучше не быть совсем, если осточертела жизнь. Целиком и

полностью вывела из себя.
Когда уже всё перепробовал, когда всё не нравится, когда устал и выдохся.
Тогда можно и сворачивать лавочку.

Но ты, Тэхён, разлюбил не жизнь. Ты разлюбил самого себя.

Это другое.
Ты стыдишься своего тела и поступков, которые совершил. Не хочешь пытаться
очиститься, потому что тебе стыдно даже за допущение, будто это возможно.
Ты думаешь, будто испоганил душу и тело. Изгадил так сильно, что исцеление
возможно только смертью.

Наверное, сейчас я впаду в долгие рассуждения, которые, возможно, не вызовут

у тебя никакой положительной реакции.
Но я всё равно впаду, потому что хочу, потому что я даже не заставляю тебя
читать это. Может, прямо сейчас эти самые строки пожирает огонь,
выпущенный из твоей зажигалки.

Если нет, послушай меня ещё немного.

В ту ночь, когда я притворялся незнакомцем, ты сказал, что от всех хороших

людей пахнет Вселенной. Сказал, что точно знаешь, потому что бываешь там
каждый день.
Самое важное во всем этом — тот факт, что это правда: ты действительно
бываешь там каждый день.
Только для этого тебе не нужны наркотики.

Потому что ты, читающий эти строки здесь и сейчас, — это не весь ты целиком.
Ты — гораздо больше, чем думаешь.

То, что мы называем Душой, разделено на несколько частей, и те помещены во

270/339
множество разных мест, чтобы объяснять твою интуицию, внутренний компас и
ощущение необъяснимой сопричастности. Чтобы защищать тебя по всем
фронтам, видеть больше и подсказывать.

Твоя душа — всего лишь небольшая часть Тебя, крохотный фрагмент, а всё
остальное может быть где угодно, в любой части космического пространства,
или в ботанических садах Кью-Гарденс в Лондоне, или на дне Тихого океана
среди коралловых рифов.
Я не знаю, где именно, но важно другое: Душа не сосредоточена в одном месте,
значит, ее никогда нельзя испортить полностью.

Зарыться в теле, а потом отречься от него и выдать в чужое пользование ещё до

смерти — вот самое плохое, на что часть Тебя способна вообще.
Это то, что делаешь сейчас Ты.

Я неплохо изучил человеческое тело.

Знаешь, оно ведь способно переждать твои надругательства, насилие,
халатность, оно способно всё тебе простить.

Но тяжелее всего ему даётся отречение. Когда ты достигаешь этого уровня,

твое тело сокрушается, скулит и ревет. А потом обижается так сильно, что не
желает больше подниматься, и больно кусается, если по истечению времени его
вдруг хотят принять и полюбить снова. Оно проявляет характер. Истошно
сопротивляется и мстит, доказывая вечную истину о том, что любое
злодейство — от недостатка любви.

Многие решают умереть, когда такое случается. Думают, что исцелят душу, если
уничтожат тело. Хотят от него избавиться. Сбросить. Усыпить, как бешеного пса.

Самая грубая ошибка из всех.

Потому что с душой не бывает проблем. Никогда.

Даже в самом жестоком психопате, любующимся на препарированную жертву,

обитает самая порядочная душа, та же, что была первоначально.
Дело в теле.
Никогда нельзя его недооценивать. Тело — живой и самостоятельный организм
этой планеты, Ты с ним в удачном симбиозе, то есть в партнёрстве. В любом
союзе простая истина: сколько сторон, столько и точек зрения.
Твоё тело своенравно: оно поддаётся окружающей среде и подчиняется законам
планеты, на которой создано.
Ты же предположительно создан в космическом пространстве, и важность для
тебя представляют законы Вселенной.
Очевидно, что без переговоров не обойтись. Жизнь вообще — череда
обсуждений, призванных мотивировать тот или иной выбор.

Угадаешь, кто зачастую выигрывает в своей настойчивости?

Тот, на чьей стороне больше поддержки.
Тот, на чьей территории ведутся переговоры.

Твоё тело.

Судить его не за что. Оно предано своему дому и легко позволяет влиять на себя
эмоциям, чувствам, природе, всему, что родом отсюда. И Мы сдаёмся.
Смиряемся. Попадаем под влияние.
271/339
Все мы.
Оттого в нас так много от земли и ничтожно мало от космоса.

А ведь на самом деле всё обстоит иначе. Есть вполне обоснованное мнение,
согласно которому та часть, что есть в человеке от космоса, по умолчанию
делает его гораздо мощнее даже третьей по удалённости от Солнца планеты
целиком.

Только любой возразит и будет наполовину прав, потому что никакая мощная
сила, заключённая в нас, не гарантирует иммунитет от ужасов, которые
случаются на этой планете.
Протест принят, и ответ на него простой: любой силой нужно уметь
пользоваться. А нас этому никогда толком не учили.
Меня этому не учили.

Поэтому я поддался эмоциям, ревности, обиде, ненависти. Всей этой земной

смеси, и просто слинял из того чертова общежития, не увидев очевидного.
Не увидев, что тебе больно и плохо.
Я позволил телу вести себя. И оно вело. Оно не обижалось, даже когда я
подвергал себя опасности, потому что ему было известно, что я чувствовал, и
оно принимало мой выбор.

Поэтому и ты проходишь через все это. Потому что у твоего тела сработала
"экстремальная реакция на насилие и чувство брошенности". Тело тоже повело
тебя, и ты тоже позволил.
А потом возненавидел.
И его, и себя.
А теперь хочешь избавиться.

Только ничего не выйдет, родной. Прости, но в твоём плане существенный

пролёт, который не позволит достичь желаемого результата.

Одновременно ты прав: во Вселенной нет виноватых и испорченных, нет

грешных или безгрешных.
Потому что там отсутствуют чувства и эмоции, а значит нет самой возможности
винить, стыдиться или сожалеть.
Зато там полным полно памяти и информации.
Там всё, что ты сделал, каждый твой выбор и поступок — всё остаётся. Разница
лишь в том, что там, куда Ты вернёшься, дела тебе до них не будет ровным
счётом никакого.

Душа не исцеляется смертью. Только освобождается. Это разные вещи.

Тело также не исцеляется смертью.

Только и не освобождается тоже.
Если вдуматься, станет ясно, что в Тебе и проявляется вся его свобода.
Ты без тела живёшь вечно, тело без Тебя — ни секунды.
У него есть только ты на короткий период времени. Оно за тебя держится, оно
тебе благодарно, оно тобой дорожит. По сути своей, именно жажда жизни и
заставляет его слушаться Тебя больше, чем законы природы и программы
планеты.

И если ты попросишь у него прощения, если захочешь отмыть, вернуть себе, оно
примет все твои извинения.
272/339
Прямо здесь и сейчас.
Оно любит тебя и хочет быть любимым. Это правило неизменно.

Тебе нужно перестать относиться к наркотикам и связям так, словно они

характеризуют Тебя, твое тело, твоё прошлое, настоящее и будущее. Наркота и
секс не определяют ни тебя, ни твое тело.
Они — ответ на отречение и насилие, они — обиженные решения.
Такой же выбор, как и все прочие выборы в мире. Не рок или проклятие, а
просто выбор.
Выбор — это детали, из которых состоит путь. Путей полно, они постоянно
меняются, Тэхён, так что не придавай им слишком много значения: они все всё
равно ведут в пространство и время, которое существует совсем по другим
законам.
А ты — всегда и повсюду Ты.

Знаю, тебе кажется, будто я путаю любовь с жалостью и чувством вины.

Я бы сказал: оправданная мысль, только, к счастью, долга любить не
существует.
Есть долг прощать или принимать.
Но не любить. Любить можно только свободно. И я люблю тебя, Тэхён, люблю
свободно и добровольно. Всеми частями Себя. Какой бы путь ты ни выбрал,
каким бы обиженным ни было твоё тело, каким бы грязным ты себя ни считал.
Я обожаю Тебя.

Не потому что так велела природа, заботясь о демографии.

С ее стороны было бы нелогично влюблять меня в тебя. Потому что где-то
глубоко внутри я знаю, что мог бы сотворить ужасные вещи, если бы ты
попросил, если бы на кону стояла твоя безопасность, если бы ради тебя.
Это не должно прозвучать одержимо, я пишу осмысленно, хоть и эмоционально,
но я бы убил сотни людей ради тебя.
Неуспешная стратегия для планеты, согласись? Я бы мог знатно подпортить
статистику ее населения.
Природе было бы проще лишить меня способности влюбиться вообще, потому
что так ей откровенно безопаснее.

Ты упомянул и то, что любовь живет три года.

Знаешь, этой новости столько лет, что каждому уже давно известно, что три
года — максимальный срок для состояния влюблённой эйфории, которая рано
или поздно сходит на нет, потому что это гребаный парад эмоций, за ним не
видишь и не понимаешь, только чувствуешь. Когда эмоции затихают, ты
начинаешь видеть и понимать. Мыслишь яснее, свободнее. И здесь у каждого
всегда три варианта того, о чем нужно подумать и что нужно понять: либо "я
люблю безусловно", либо "я люблю, потому что", либо "я привык и не хочу,
чтобы…".

Мои "три года" закончились на дне рождения Чимина в конце третьего курса.
Когда тебя рвало после гребаных гамбургеров.
Ты выглядел ужасно, и пока я смотрел, именно тогда понял, что мне напрочь
перехотелось лезть по твоему пищеводу в желудок.
Розовая мишура смылась в унитаз вместе с твоей блевотиной, и я это осознал,
пока мы ехали домой на такси.

Когда эйфория прошла, Тэхён, от тебя пахло рвотой и кислым пивом, а я сидел,
понимал и думал.
273/339
О том, что Тэхён не всегда будет замечательно пахнуть, и иногда, когда он
будет касаться моей кожи, вот как сейчас, у меня не будет парализовывать все
органы и замирать сердце. Иногда он не будет возбуждать меня до той степени,
когда сводит живот.
Иногда мне придётся смотреть на его лицо и видеть остатки рвоты на
подбородке.

В машине ты в тот момент положил голову мне на колени, чтобы меньше

укачивало и тошнило. Периодически еле слышно поскуливал от боли в желудке
и цеплялся за мою коленку. Я опустил взгляд, посмотрел на тебя и не
почувствовал, что кнопку любви во мне кто-то вырубил, что пора заканчивать
или начинать потихоньку на это намекать.
Не подумал, что должен повстречаться ещё немного из жалости или, напротив,
в таких вопросах лучше не тянуть из уважения.

Я подумал совсем о другом.

О своей сломанной пароварке.

Зарекся наконец купить новую, чтобы готовить для тебя овощи и мясо на пару,
потому что ты весь месяц жаловался на боли в животе, питался одними чипсами
и пил дохрена крепкого чая, после чего, очевидно, желудок и послал тебя
нахрен вместе с четырнадцатью гамбургерами.
Я думал о том, что тебя нужно отвести ко врачу, не к Чимину с вопросами "чего
мне выпить, чтобы не болел живот", а к нормальному врачу, чтобы тот дал тебе
пинка и заставил нормально есть. Чтобы припугнул язвой желудка и сказал, что
это дело операбельное, и чтобы ты запаниковал, потому что боишься боли, а к
наркозу теперь относишься скептически, потому что на днях мы посмотрели
одноименный фильм с парнем из Звездных Войн, где он всю операцию был в
сознании, но не мог пошевелиться.

Вот как это работает, Тэхён. Когда гормоны любви стихают, голову забрасывает
не эмоциями, а мыслями. И ты уже не романтизируешь желудок своего человека,
желая в него попасть, ты просто сидишь и думаешь, как бы, блять, этот
желудок не пришлось лечить.
Как бы, блять, сделать так, чтобы твой человек не стал в точности как моя
бабуля, которая ест по расписанию и заглатывает ранитидин всякий раз, стоит
ей съесть что-нибудь жареное или острое, или даже обычный чёрный хлеб с
помидорами, а уж о шоколаде и пирожных и говорить нечего.
Как бы, блять, лет через пять, а то и меньше, мне не пришлось готовить для
него отдельно и избегать его любимого сочетания слов "лук, чеснок, горчица,
перец", потому что после них ему придётся закидываться если не ранитидином,
то пенталгином как минимум.

Знаешь, ведь именно в день, когда по общим прогнозам должна была умереть
любовь, я понял, что хочу провести с тобой всю жизнь. А одна только мысль о
том, что кто-то другой будет помогать тебе умываться после рвоты, или везти
тебя домой в такси, или что ты будешь цепляться не за мою коленку, что кто-то
другой будет готовить для тебя или покупать ранитидин, а потом укладывать
спать, всё это и ещё сотни прочих "или что" взбаламутили меня так, что на
следующий день в университете мы поругались из-за того парня с твоего курса,
который пошёл с тобой в столовую. Это было давно, и я извинялся, конечно, но
всё равно еще раз прости за то, как я распсиховался. Меня тогда ещё в такси
слишком накрыло мыслями о том, что ты можешь быть не со мной.
274/339
К тому времени, когда мы подъехали к дому, я уже всё про себя понял.
Что я знатно так влюбился, а точнее уже люблю.
Не стихийно, инстинктивно или потому что.

А осмысленно. Сильно. Безусловно.

Мое мнение не изменилось даже в прихожей, где тебя снова вырвало. И после,
когда я убирал за тобой.
И на следующий день, пока я выбирал пароварку. И через неделю, когда слышал
твой хриплый кашель, сидя у кабинета, за дверью которого тебе делали
гастроскопию.

Не изменилось и спустя все эти годы. Вопреки природе или в согласии с ней, без
разницы.
Я хочу, чтобы ты знал, что я твой и всегда буду принадлежать тебе.

Ты можешь прийти и взять то, что тебе будет нужно. Когда угодно.

Я написал не всё, что хотел, но всё, что пока могу.

Пожалуйста, выполни своё обещание. Постарайся быть счастливым и живым.

Жизнь тебе очень идёт. И тело, и взгляд, и опыт, и сигаретный дым.

Я бесконечно люблю тебя.

Спасибо и прости меня,
твой Чонгук.»

275/339
Глава 36.

Вторник, 5 марта
«evol»

В старших классах я был скотиной. Мне не было равных в острословии,

пренебрежении и лихачестве. Разумеется, больше всех страдала мама: ее
хрупкое сердце с трудом выносило удары материнской участи.
Но даже тогда она не поднимала на меня руку.
Сегодня — впервые.
Кожа обжигающе колется после её оглушающей пощечины.
Никогда не думал, что в ее тонких руках может быть столько силы.

Справедливо.

Она кричит, потому что я сел за руль пьяным и рисковал своей жизнью. Она
плачет и краснеет, бегая из угла в угол по кухне, где я лежу на диване, спрятав
лицо в изгибе локтя, и впервые задумываюсь о том, как хорошо, что она не в
курсе, чем я занимался в Канаде.

Совру, если скажу, что не думал сбежать снова. Можно в Нидерланды.

Не знаю почему.
Но, когда мама успокаивается и присаживается на край дивана, чтобы узнать,
что случилось, я думаю о Голландии и уличных кафе, где можно попробовать
хорошее пиво, хоть и знаю, что голландское пиво несильно примечательно на
вкус.

Отец не сказал ни слова с тех пор, как забрал меня прошлой ночью из
полицейского участка.
Сейчас он тоже молчит.
Стоит спиной и гремит кофемашиной.

«Я не люблю тебя больше.»

Почти все голландцы хорошо владеют английским.

Удобно даже для корейца, освоившего нужную разговорную базу.

«Я не хочу, чтобы ты прикасался ко мне.»

В Голландии алкоголь можно употреблять с шестнадцати лет.

Не то чтобы я планировал спиться, но, исходя из слов и реакции матери,
родители боятся именно этого.

«Ты напоминаешь мне обо всем, что со мной случилось.»

Голландцы не едят горячих обедов. Они довольствуются парой сэндвичей с

сыром или арахисовым маслом.
То, что нужно, ведь горячие обеды я ел только в его присутствии, а дальше
вполне проживу на бутербродах. Только без арахисового масла. Я всегда
покупал его исключительно для Тэхёна.

«Я должен был разбиться на машине.»

276/339
В этой стране велосипед — самое популярное средство передвижения, их там
около шестнадцати миллионов.
Идеальное место жительства для человека, который лишился водительских
прав.

«Ты смог бы убить меня?»

Большая часть Голландии находится ниже уровня моря. Тоже подходит. Низкие
уровни — моя альма матер, а вовсе не Сеульский национальный.

«Что мне сделать, чтобы ты оставил меня в покое?»

Местные жители не закрывают штор, и всегда можно видеть, что происходит в

их домах.
Чудесное решение для парня, чья жизнь снова будет состоять из работы и пива
перед телевизором.

«Я согласен.»

Нидерланды входят в Королевство Нидерландов, у которого есть достойный

девиз: «Я выстою».
Мне подходит.
Потому что это именно то, что мне придётся делать до конца жизни.

Жители Нидерландов не любят, когда их страну называют Голландией.

И я не буду ее так называть.
И не поеду туда тоже.

Потому что знаю, что больше не смогу быть так далеко от Тэхёна.

Среда, 6 марта
«si»

Его отвезли в реабилитационный центр где-то на окраинах южной части города.

Это не то же место, в котором он проходил лечение раньше. Он захотел новое и
выбрал то, из которого когда-то давно сбежал младший брат Богума.

Четверг, 7 марта
«ton»

Отец говорит, что я должен работать, иначе он упрячет меня за решетку.

Я вижу, что он пытается быть грозным, но у него не выходит. Наверное, вид у
меня убогий, раз он прибегает к таким хреновым методам.
А раньше он всегда грозил деньгами. Пока я был школьником и в начале
студенческой жизни тоже.
Я пасовал, конечно, потому что тогда слишком заботился о чужом мнении. Мне
было трудно сказать кому-то «сегодня я на нуле». Не по-мажорски как-то,
пресмыкательно, унизительно. Потому что когда кто-то другой заявлял нечто
подобное в моей тогдашней компании, за его спиной в чужих устах открывались
такие язвы, что хотелось только одного — всегда угождать своему окружению.

Со временем я прозрел и понял, что никогда не имел настоящих друзей, а те, что
выставляли себя таковыми, были ещё большими скотинами, чем я. Дураками с
277/339
раздутым эго, родительскими кредитками и хорошо скрываемым страхом
просрать репутацию.

Других мы к себе не подпускали.

По причинам, которые, на самом деле, у каждого были индивидуальны.
Лично я попросту боялся.
Люди, отличные от меня, вызывали тогда необоснованную тревогу: я не знал,
что происходит в их головах, не мог просчитать, что за мысли обо мне
скрываются за их непонятными взглядами.
Для человека, заботящегося о чужом мнении, это целая угроза — не понимать
взглядов.

Пятница, 8 марта
«a»

Мама берет с меня обещание, что с понедельника я выйду на работу.

Суббота, 9 марта
«gnileef»

Отец опять стоит спиной, делает кофе и говорит, что никогда бы не подумал,
что я попаду под чьё-либо влияние.

О, я тоже. Но, к счастью, попал.

Раньше я, конечно, себе не признавался в том, что друзья у меня липовые,

взгляды на мир поношенные, а богатая сексуальная жизнь — хрень собачья, а не
достижение. Я вообще мало себя анализировал и, может быть, где-нибудь там и
застрял, если бы не появление Тэхёна и Чимина.

Мне повезло уже тем, что эти двое неразлучных и в корне не схожих со мной
людей подпустили меня к себе.
За бесплатно.

Может быть, полное отсутствие какой-либо цены и оказало на меня такое

влияние.

Я ведь не заплатил ни гроша за то, как перевернулась моя жизнь. Ни воны за

друзей, которые называются настоящими, никакой транзакции за любовь,
научившую меня видеть с закрытыми глазами.
Они не взяли с меня нисколько.
Просто позволили.
Пришли, подарили то, чего я не заслуживал, изменили, обучили, просветили, а
потом я развернулся и ушёл, высосав у них все без остатка.

К черту вину, самое время для сожалений.

Потому что я упустил чудесных людей по несусветной глупости.

Я упустил Тэхёна.
Тот факт, что он влюбился в меня восемь лет назад, это просто чудо какое-то.
Мы с ним связаны по умолчанию — и это единственное объяснение тому, почему
он меня выбрал.
До сих пор не знаю наверняка, как ему удалось разглядеть хоть что-то за
неуместной бравадой, дерзостью, мнимым остроумием, самомнением и
278/339
примитивностью мышления, из которых я состоял в момент нашего знакомства.
Как он смог увидеть, что я способен быть другим?
Возможно, дело действительно в том, что мы с ним связаны первично и я для
него в любом случае всегда Я.
Потому что в итоге мне не удалось измениться полностью.
Всё также присущи и, наверное, постоянно будут черты, которыми я изобиловал
в юности.
Импульсивность, дерзость, отсутствие формальностей и пренебрежение
манерами в общении.
Да уж.
Я в любом случае всегда Я.

Воскресенье, 10 марта
«»

Бессвязный набор латинских букв — это лучше, чем пустые сообщения. Всё на
свете лучше, чем пустое сообщение от человека, чьё дыхание меня заботит
больше, чем своё.
Но это по-прежнему сообщение.
Он их отправляет в одно и то же время. Ровно в полдень.
Наверное, там, где он сейчас, в этот момент у него свободное время.

Понедельник, 11 марта
«staht»

Я в аптеке. Дожди. Много работы. Может, с непривычки.

Вторник, 12 марта
«a»

Среда, 13 марта
«elcitrap»

Четверг, 14 марта
«»

В обед появляется Чимин. Говорит, что Кимы благодарят за то, что я

«поспособствовал». Я невесело хохочу, и старый друг интересуется, что
случилось и как мне удалось заставить Тэхёна отправиться в реабилитационный
центр.

Пятница, 15 марта
«oot»

Чимин заезжает после работы, привозит пиво, и мы сидим до пяти утра,

разговаривая.
Я много плачу и слушаю.
Чимин много говорит.

— Нет никаких доказательств, что он сказал правду или солгал.

— Исходя из того, что ты рассказал о его поведении, и того факта, что он, блять,
вернулся, когда ты его отпустил, одно я понял точно: он тебе поверил. Понял,
что ты его любишь. Увидел. Не знаю как, но тебе удалось донести. Вот за это
279/339
спасибо.

— Может быть, Тэхён действительно уже ничего к тебе не чувствует, но он

остался не для того, чтобы проверить свои чувства, Чонгук: есть там что-то или
нет, он знал заранее. Из-за неопределённостей не набивают морду своим хёнам,
давай откровенно.

— У него пограничные состояния уже клинически, по крайней мере, так сказал

его новый врач.

— Если он решил, что держаться подальше — это лучшее, что ты можешь для
него сделать, то…черт, Чонгук, прости, я не знаю, что тебе сказать, мне жаль, я
же понимаю, что это означает для тебя. Я правда считал, что все будет иначе. Я
был уверен, что он…в смысле, не знаю, что творится у него в душе, но мне
казалось, что всё должно обернуться иначе. Он вообще-то хреново жил, не имея
тебя в окружении. Не знаю, почему он решил так тебя оттолкнуть. Должен быть
какой-то мотив, понимаешь? Дело же не просто в его пограничной фазе, иначе
на утро он бы вёл себя по-другому.

Да. Чимин говорил много. И всё пытался понять, почему меня больше не любят.
Не знаю даже, это должно входить в обязанности психотерапевта?

Суббота, 16 марта
«llams»

Пиво. Кино в случайной подборке на сайте. Сразу три подряд. Про таксиста,
нарвавшегося на киллера.
Про женщину, у которой погибает муж, после чего она полностью отдаётся
работе.
И про жизнь чёрных женщин в год отмены расовой сегрегации в США.

Воскресенье, 17 марта
«rof»

Приезжает мама. Убирает банки и готовит мне обед. Просит рассказать про
Тэхёна, потому что я так этого и не сделал.
Я отвечаю, что он теперь проходит лечение и больше не хочет меня видеть. Всё
очень лаконично и тезисно.
Но мама опять плачет.
Не знаю почему. Я хожу на работу, всё делаю правильно, не качусь вниз и не
прыгаю безрассудно вверх.
Только мама всё равно стоит у плиты, опираясь на столешницу, и плечи у неё
дрожат.

Понедельник, 18 марта
«uoy»

Работа. Дожди. Пиво и фильм про женщину, постепенно теряющую зрение.

Вторник, 19 марта
«ot»

Проспал. Опаздываю и открываю аптеку только в полдень, почти одновременно

с сообщением от Тэхёна.
280/339
 Среда, 20 марта
«eciton»

После работы у меня попытка сходить в тренажёрный зал. Бесполезные

тридцать минут бокса. Потом домой. Потом пиво. Потом порно. А после
гребаный стыд и слезы.

Четверг, 21 марта
«ro»

Открываю аптеку вовремя. Чимин снова появляется в обеденный перерыв.

Говорит, что вчера был на групповой терапии у Тэхёна. Вместе с Кимами. Доктор
велел приехать всем. Весь сеанс Тэхён молчал, а когда ушёл в палату, врач
спросил, кого не хватает.
Чимин хочет заставить меня поверить, будто доктор каким-то чудесным образом
понял, что не хватает меня.
Впадает в какие-то рассуждения и так увлекается, что к концу обеденного
перерыва я успеваю забыть, что друг учился на гастроэнтеролога, а не
психотерапевта.
Я благодарю за попытки меня взбодрить или как там это называется, но вечер
заканчиваю пивом.

Пятница, 22 марта
«oot»

Суббота, 23 марта
«gib»

Много пива и снова три фильма из подборки.

Первый — про мужика, выжившего после схватки с медведем.
Второй — о группе бывших военных, решивших, что вполне могут втихаря
обокрасть наркобарона.
Третий — реальная история про рядового, отказавшегося из-за религиозных
убеждений убивать людей.

Воскресенье, 24 марта
«ot»

Приезжает мама. Снова убирает пустые банки, готовит обед, пытается

намекнуть, чтобы я пил поменьше.
Я мычу в ответ.

Понедельник, 25 марта
«revocsid»

Вторник, 26 марта
«erehw»

Среда, 27 марта
«ti»

По-моему, я разучился спать.

281/339
 Четверг, 28 марта
«sdne»

После работы понимаю, что у меня появился новый сосед с овчаркой и большой
страстью к рэпу. У него какой-то стабильный плейлист, состоящий из корейских,
английских и вроде немецких рэперов, репертуар которых я уже знаю наизусть.
И опять бессонница.

Пятница, 29 марта
«»

Терпеть не могу пустые сообщения. Когда они приходят, мне хочется разбить
телефон. Я его сжимаю до скрипа металла и белоснежного оттенка натянутой
кожи.
Я не еду на работу. Не открываю аптеку.
Соджу.
Лай собаки.
Рэп.

А потом на пороге — отец.

Он молча проходит на кухню, выливает в раковину содержимое бутылок,

оставляя только две. Потом садится за стол, наполняет нам обоим рюмки и
опрокидывает свою. Велит мне сесть и рассказать обо всем.
Я рассказываю. А чего молчать. Какая разница вообще. Теперь-то.

— Должен я сказать тебе, что нужно жить дальше?

— Не должен.

— Тогда, может, мне стоит сказать, что спиваться — не лучшее решение?

— Ну, скажи.

— Ким Тэхён, верно?

— Верно.

— Что будешь делать, если он придёт к тебе, когда ему станет лучше?

— Он уже не придёт.

— Помнится, когда-то ты не допускал, что он сидит у тебя под дверью.

— Это другое.

— Он там старается встать на ноги по твоей просьбе. Вот выпишется и узнает,

что ты тут спиваешься, представь его мысли? Не удивлюсь, если он в этот же
день снова возьмётся за старое.

— Ты его не знаешь.

— Зато знаю людей. — у папы небрежно болтается галстук и рукава голубой

рубашки закатаны по локти. Он смотрит на меня в упор, не захмелев ни на йоту.
282/339
— Прекрати пить, Чонгук, не разочаровывай своего мальчишку. Не лишай опоры.

Я засыпаю прямо на столе, и мне снятся сны, в которых я ползу на локтях в грязи
на военном полигоне, а на спине у меня Тэхён. Жмётся сильно-сильно, почти
сливается со мной, чтобы не задевать колючий провод над нами.
Он мне что-то шепчет, по-моему, цифры, словно ведёт отчёт.

…семьдесят один…
…семьдесят…
…шестьдесят девять…
…шестьдесят восемь…
…шестьдесят семь…
…шестьдесят шесть…

Я повторяю каждую цифру за ним.

На нуле он замолкает, и мне страшно; боюсь, что не справился, что Тэхён
больше не дышит. Но я не могу остановиться. Продолжаю переставлять локти,
брызгая темно-зеленой грязью, и зову его. Зову по имени. Прошу откликнуться.
И он откликается.

«А ты знал, что Артур Конан Дойль терпеть не мог свои рассказы о Шерлоке
Холмсе?».

Прямо над ухом. А потом поцелуй куда-то на затылке. И я просыпаюсь.

Суббота, 30 марта
«fi»

Отец предлагает пожить у них дома. Я отказываюсь, но вечером заказываю

такси.

Воскресенье, 31 марта
«eht»

Мама даёт мне книгу Карлоса Кастанеды. Просит прочесть.

Через некоторое время я спускаюсь и сообщаю, что мужик пишет про кактусы.
Мама просит быть терпеливым и прочесть дальше.

Понедельник, 1 апреля
«ylhtrae»

Начало месяца. Я снова на работе. Вечером — Кастанеда.

«Ты каждый раз чувствуешь себя обязанным объяснить свои поступки, как будто
ты — единственный на всей земле, кто живет неправильно.»

Вторник, 2 апреля
«evol»

Работа. Кастанеда. Бессонница.

«Весь фокус в том, на что ориентироваться, — сказал он. — Мы либо сами

делаем себя жалкими, либо делаем себя сильными. Объем работы, необходимой
и в первом, и во втором случае — один и тот же.»
283/339
 Среда, 3 апреля
«si»

«Искусство воина состоит в нахождении и сохранении гармонии и равновесия

между всем ужасом человеческого бытия и сказочным чудом того, что мы зовем
«быть человеком.»

Четверг, 4 апреля
«ylno»

«Смерть — это слишком серьезно и фундаментально. Умереть — не просто

подрыгать ногами и задубеть.»

Пятница, 5 апреля
«na»

«Ты — разумен, верно. И поэтому полагаешь, что очень много знаешь о мире. Но
так ли это? Много ли ты знаешь о нем на самом деле? Ведь ты видел только
действия людей. И весь твой опыт ограничен лишь тем, что люди делали по
отношению к тебе и друг другу. Ты не знаешь ничего об этом таинственном,
неизвестном мире.»

Суббота, 6 апреля
«noitatimi»

«Мы так же таинственны и так же ужасны, как этот непостижимый мир. И кто
может с уверенностью сказать, на что ты способен, а на что — нет?»

Воскресенье, 7 апреля
«fo»

Пиво.

Понедельник, 8 апреля
«siht»

«Я уже говорил тебе, это — очень странный мир. Силы, которые руководят
людьми, непредсказуемы и ужасны, но в то же время их великолепие стоит того,
чтобы стать его свидетелем.»

Вторник, 9 апреля
«elcitrap»

«И я осознал, что жизнь, которую я вёл, не стоит того, чтобы жить. Поэтому я
изменил её.»

Что тут скажешь: я дочитал, сделал кучу закладок в книге и согласен в ней с
каждым словом, только, боже мой, влияние такой мудрости короче, чем зарядка
моего смартфона. Минуту назад — во время чтения — я ощущал определённую
долю обновления, расцвета, надежды. А теперь, когда я её захлопнул, всё
рухнуло и распласталось под ногами.
Во мне много желания стать мудрым, и вместе с тем в глубине души я понимаю,
что больше всего мне бы хотелось быть любимым. Одним конкретным
284/339
человеком.
Почему-то мне плевать на остальное. На таинственность мира и его
непостижимость.
У меня было и будет ещё тысяча жизней, чтобы помудреть. Не беда, если не
сейчас.

Среда, 10 апреля
«ti»

Чимин заходит во время обеда.

Мама говорит, что я должен «отвлекаться» и суёт мне очередную книгу.
Это «Норвежский лес».

Четверг, 11 апреля
«snrut»

Работа.
Потом фильм про молодого преступника, которому нравится совершать акты
«ультранасилия».
После него мне почему-то удаётся выспаться впервые за целую неделю.

Пятница, 12 апреля
«tuo»

Во время работы — Чимин. После работы — мое излюбленное трио: пиво, слезы,
бессонница.

Суббота, 13 апреля
«taht»

Сплю до вечера, а потом всю ночь читаю «Норвежский лес».

Почти сразу понимаю, что мама всучила мне то, что ещё не читала сама. Иначе
не объяснить.
Потому что история кажется мне до того тоскливой и печальной, что во время
прочтения я несколько раз опускаю книгу на колени и оборачиваюсь, впиваясь
взглядом в любой предмет: лишь бы вернуться сюда, в реальность, и убедиться,
что не всё потеряно, что здесь куда больше надежды, чем в жизни людей на
этих бумажных страницах.
Я не дочитываю.
Из страха.
Если дух безлюдного самоубийства, живущий в этих чернилах, так отчётливо
шепчется со мной, как же громко он мог бы говорить с Тэхёном?

Воскресенье, 14 апреля
«sti»

Пиво.
Родители считают своим долгом прочесть пару лекций.
Слушаю и понимаю каждого из них. Извиняюсь.
Поздно вечером уезжаю домой на такси.
Почти не сплю.

Понедельник, 15 апреля
«eht»
285/339
Работаю. Потом лай собаки, рэп и попытки заснуть.

Вторник, 16 апреля
«margorp»

Среда, 17 апреля
«deedni»

Четверг, 18 апреля
«»

Соджу.
Много соджу.
Иду к соседу, колочу в дверь, вроде говорю что-то грубо и нецензурно.
Нарываюсь на драку, но мне открывает тощий парень лет двадцати трёх. В
желтом поло и шортах. У него круглые очки и неожиданно виноватый вид, а ещё
уверенная хватка, которой он пытается удержать овчарку от желания
заступиться за хозяина.
Я замолкаю и ухожу обратно в квартиру.
Сплю на диване под очень плохую дораму об эпохе Чосон.

Пятница, 19 апреля
«tub»

Приезжает отец.
Садится в кресло и рассказывает о том, как вчера виделся с мистером Кимом и
как последний не позабыл упомянуть, что мне не хватает воспитания.
Я соглашаюсь, конечно, но про себя думаю, что мне всё-таки не хватает Тэхёна.
Отсутствие воспитания я готов пережить.
Отец настаивает на том, чтобы я вернулся домой, но я отказываюсь.

Суббота, 20 апреля
«ereht»

Родители приезжают вдвоём, мама готовит завтрак, отец пытается вовлечь меня
в новый проект, я стараюсь подключиться и вечером остаюсь со списком задач,
выполнения которых от меня ждут.

Воскресенье, 21 апреля
«era»

На пороге Чимин.
И Эминем.
Тот, который охотничьей породы.

— Принимай. — выдаёт друг и опускает пса в прихожей.

— Это…собака Тэхёна? — пялюсь на заметно подросшего пса, который с

увлечением принимается обнюхивать всё, что попадается ему на глаза.

— Она самая. Зовут Эминем. Заботься, а я поехал, у меня дел дохрена, я тебе
говорил, что отец уехал на конференцию и загрузил меня по самые гланды? Не
говорил? Так вот: отец уехал, и у меня теперь восемьдесят три обязанности. Я
286/339
посчитал.

— Почему собака у тебя?

— Потому что я съездил к дяде Киму, забрал ее и привёз тебе. — отвечает

Чимин, отряхивая песочное пальто двумя ладонями сразу. — Скажи, я молодец?

— Зачем?

— Чтобы ты не спился. — сосредоточенно поправляет рукава, вытягивая из-под

них манжеты рубашки, прежде чем, наконец, поднять на меня глаза. — Я же всё
вижу. Не угробь его собаку, окей? Заботься, корми, мой, всё по полной
программе, и обязательно прогулки не меньше двух часов в день, иначе
перегрызёт тебе всё на свете.

Ответить мне не дают. Чимин выскакивает за дверь, а я начинаю перемещаться

по квартире в поисках пса, которого обнаруживаю в гостиной возле пустой
коробки от пиццы, что уже валяется на полу.

Я не люблю ни собак, ни кошек. Наверное, я не люблю животных вообще. По

крайней мере так, как это делают некоторые представители человечества. Мне
не свойственна пренебрежительность или равнодушие, но при этом отсутствует
даже простое желание тискать и умиляться, а уж тем более заводить у себя и
проявлять заботу.
Но именно этим я занимаюсь, закупившись в зоомагазине всеми необходимыми
атрибутами счастливого хозяина.
С этого дня — ранний подъем и прогулка до парка с неугомонным созданием,
которому полюбилось отвечать на лай соседствующей овчарки всякий раз, когда
та подает голос.
С этого дня — долгие процедуры в ванной комнате с целью отмыть грязь,
собранную этим созданием с мокрых апрельских улиц.

Понедельник, 22 апреля
«metsys»

Сейчас улицы мокрые постоянно. Бесконечно льют дожди: утром, днём и

вечером. Похоже, Нидерланды перебазировались в Сеул. Удачно для человека,
который питается бутербродами, не задвигает шторы, заливается пивом и по-
прежнему лишён водительских прав, зато временно обзавёлся собакой.

Вторник, 23 апреля
«sehsarc»

Возвращаясь с работы, включаю Эминема. Того, которого на самом деле зовут

Маршалл. Тот Эминем, который на самом деле бигль, отвечает на агрессивные
куплеты грандиозным лаем.
Чонгук, который на самом деле дракон, сидит на диване, заливается пивом и
заедает звуки китайской едой.
Где-то за стенкой возмущается чужая овчарка и пытается высказаться другой
рэпер корейского происхождения, и я делаю вывод, что теперь мы с соседом
составляем идеальный тандем.

Среда, 24 апреля
«ni»
287/339
 Четверг, 25 апреля
«yna»

Пятница, 26 апреля
«margorp»

Суббота, 27 апреля
«»

Знакомлюсь с соседом. Его зовут Джонхён. Он стучится в дверь и интересуется,

«не является ли мое времяпрепровождение попыткой отмщения»?
Это цитата.
Парень разговаривает так, словно приезжий. Из Англии. Века девятнадцатого.
Но без напыщенности или желания произвести впечатление. Напротив, смотрит
всё тем же виноватым взглядом и редко встречается глазами.
Ещё у него голос низковатый, почти как у Тэхёна. Причина, по которой я не смог
на него разозлиться ещё в прошлый раз.
Я говорю, что у меня «хреновый период, и мстить я могу только самому себе».
Он каким-то образом всё понимает, не докапывается, а просто кивает. Уходя,
говорит, что не любит Эминема, но готов потерпеть, если мне это помогает.

Воскресенье, 28 апреля
«uoy»

Эминем, который бигль, будит меня в пять утра, чтобы я вывел его на прогулку и
дал возможность вырыть пару ям.
Небо серое, пасмурно и сыро, я в толстовке с накинутым капюшоном, ещё дрожу,
лишённый тепла кровати, когда овчарка проносится мимо и резко тормозит
возле Эма.
Я напрягаюсь, но голос позади уверяет, что «он просто хочет познакомиться».
Джонхён в вязаной кофте и джинсах выглядит куда бодрее меня на фоне этого
тусклого утреннего тумана.
Собаки находят общий язык, и нам, людям, тоже приходится.
Парню действительно двадцать три. У него родители развелись, и он, устав от
стенаний матери, решил снять себе другое жильё. Проблем не возникло, потому
что из чувства вины отец предложил ему это жильё оплачивать.
Джонхён учится на юриста, очень много читает и с трудом концентрирует
внимание. Именно поэтому у него постоянно включена музыка: на ее фоне он
способен отдаваться любым процессам без опасения отвлечься.
Он по-прежнему разговаривает как дворянин из окрестностей Хэмпшира,
графства на юге Англии, но умудряется сочетать в речи современную лексику
так умело, что не сразу понимаешь, что где-то среди «изъявил желание» и «не
сыскал признания» проскальзывает знакомое «на ютьюбе» и «ольджан».
В конце прогулки я закрываю глаза на громкий рэп и овчарку и решаю, что сосед
мне достался нормальный.

Понедельник, 29 апреля
«era»

Работаю. В Сеуле по-прежнему Нидерланды. В моей квартире по-прежнему два

Эминема.

Вторник, 30 апреля
288/339
 «enim»

Среда, 1 мая
«»

Не иду на работу. Гуляю с собакой, набираю соджу и в лифте встречаюсь с

Джонхёном. Он замечает бутылки и в чисто английской манере предлагает
компанию.
Мы обосновываемся на моей кухне, много пьём и столько же разговариваем.
Я узнаю, что он винит себя в том, что оставил мать одну, но точно не готов
сейчас вернуться, потому что с ней очень тяжело. Ему кажется, у неё что-то с
психикой, и от этого легче не становится.
Ещё у него отец-бабник, и парень знал об этом много лет, только молчал, потому
что папаша денежный и не очень-то хотелось терять возможность клянчить
гаджеты и новые кроссовки.
Джонхён преимущественно состоит из книг, знания законов, агрессивного рэпа и
вины.
Я с ним долго разговариваю, пытаясь донести что-нибудь из того, что за всё это
время понял сам, а потому уже к вечеру он плачет и говорит, что надеется, что
станет таким же мудрым, когда ему стукнет двадцать семь.
Тут я горько препарирую само слово мудрость и число двадцать семь, чтобы он
понимал, что всё это чушь собачья, и в жизни главное — отношение: изменишь
взгляд на что-то, изменится и это что-то.
Это можно освоить в любом возрасте.
Новый знакомый предстаёт передо мной таким уязвимым, обнаженным и
честным, что мне кажется правильным ответить ему тем же. Поэтому когда он
спрашивает, что случилось со мной, я даю честный ответ.
Говорю, что есть человек, которому я причинил много боли и которого люблю, но
теперь он больше не любит меня.

— Я так и думал. — признается Джонхён, в сотый раз убирая с лица чёрные

волосы, потому что они постоянно ему мешаются.

— Почему ты не подстрижешься? — спрашиваю первое, что приходит в голову.

— Ну, если их уложить, они смотрятся вполне приемлемо.

— Серьёзно?

— Могу тебя заверить.

Мы почему-то говорим о волосах ещё очень долго, прежде чем Джон

спрашивает, как зовут «ту девушку», что меня разлюбила.

— Его зовут Тэхён.

У нового знакомого реакции как таковой нет. Он задумчиво смотрит на пустую

рюмку, а потом говорит:

— Надеюсь, ты не ждешь, что я начну удивляться. Я прочёл слишком много книг,

поэтому интересно мне лишь одно: сколько вы были вместе, прежде чем он тебя
разлюбил.

— Мы расстались четыре года назад.

289/339
Сосед поднимает на меня хмельной взгляд прежде заплаканных глаз:

— И ты всё ещё пребываешь в таком состоянии? — он не дожидается ответа и

качает головой, откидываясь на спинку стула. — Черт возьми, скажи мне, что
нужно предпринять, чтобы никогда не допустить в себе такой влюблённости?

— Прийти в мир одному. — бросаю, обновляя рюмки, и морщусь в ответ на какое-

то неприятное чувство в груди.

— Звучит как заголовок к незаурядной статье на тему происхождения жизни на

земле. — подмечает Джонхён. — Дашь почитать?

Мы напиваемся до такой степени, что по утру никто из нас не способен выгулять

собак.

Четверг, 2 мая
«mi»

Телефон разрывается от звонков матери. Я отвечаю, уверяя, что вчера просто

неважно себя чувствовал, а не бухал с соседом из-за очередного пустого
сообщения от Тэхёна.
Мама не верит, но мне удаётся отговорить ее от идеи меня навестить.

Пятница, 3 мая
«sruoy»

В обед в аптеке снова появляется Чимин, у которого новая стрижка и

светящееся лицо. Он принял решение начать учиться на психотерапевта. С утра
он получил порцию гневных оскорблений от папаши, но воля его тверда и
непоколебима: он уже съездил узнать про условия поступления.

Суббота, 4 мая
«»

«Хотите пошутить над своим другом? Попробуйте отправить ему пустое

сообщение!»

Я как-то раз видел подобную ссылку в сети. Тогда не придал значения, но сейчас
хочется найти человека, который это запостил, и хорошенько встряхнуть его
понятие о шутках.
Это когда смешно, а не плачешь.
Мне бы стоило уже привыкнуть к тому, что Тэхён не уделяет внимание тому, что
присылает, но прошло уже два месяца, а я всё ещё бью чертовы подушки и не
могу сдержать предательской жижи, что сочится из глаз.

Я открываю диалог и вбиваю ответное сообщение.

«Если бы ты знал, сколько боли причиняют твои пустые сообщения. Ими

ты убиваешь меня».

Я согласен.

«Если бы ты знал, сколько боли причиняют твои пустые сообще|»

290/339
 «Если бы ты знал, сколько бо|»

«Если б|»

«|»

Воскресенье, 5 мая
«morf»

После прогулки с Эминемом решаю убраться в квартире. Основательно. Драю

окна и отодвигаю мебель, чтобы избавиться от пыли.
Вечером снова иду выгулять пса и пересекаюсь с Джонхёном.
Погода позволяет посидеть на лавке и узнать в подробностях, почему новому
соседу не симпатизирует белый рэпер родом из Детройта.

Понедельник, 6 мая
«eht»

Я выхожу на работу, а после занимаюсь делами, которыми снабдил меня отец.

Посещаю банки и отвожу кое-какие документы в офис.

Вторник, 7 мая
«trats»

Вечером снова пытаюсь посетить тренажёрный зал. Ухожу через двадцать

минут, не ударив по груше и трёх раз.

Среда, 8 мая
«»

Четверг, 9 мая
«»

Пятница, 10 мая
«»

Суббота, 11 мая
«»

Воскресенье, 12 мая
«»

Понедельник, 13 мая
«»

В космологии пустота — это область Вселенной, не заполненная галактиками.

В моем случае пустота — это всё-таки масса галактик, лишенных Вселенной.
Череда пустых сообщений. Пустые дни. Пустые банки и бутылки. Пустые
коробки из-под пиццы и еды из доставки. Пустые слова родителей. Пустые глаза
покупателей.
И, наконец, пустая квартира. Потому что Чимин приезжает и говорит, что Тэхён
завтра выписывается, а значит, пора возвращать собаку.

291/339
Я не люблю ни собак, ни кошек. И если поселить у меня питомца, а потом
забрать, я не начну скучать или тосковать, желая вернуть его обратно.
Но именно это я и делаю.
Просто несправедливо и тошно. А может быть, справедливо. Может, в какой-то
степени я даже заслужил, чтобы сначала у меня забрали Тэхёна, а потом и
собаку, которая воспринималась мной как связь с ним, а значит, получала куда
больше ласки и заботы, чем я поначалу планировал давать.

Вторник, 14 мая
«»

Когда я возвращаюсь домой с работы, меня встречает лишь лай соседской

овчарки.
Потом немецкий рэп.
Я стою в тёмной прихожей и в очередной раз осознаю, насколько остервенело
мне хочется к Тэхёну. Хочется до такой степени, что я передвигаю в темноте
пальцами, представляя его кожу.
Он нужен мне слишком сильно, чтобы я разучился представлять. Видеть во сне.
В парнях с похожим цветом волос, что заходят в аптеку. В героях фильмов, что
бездумно включаю в гостиной. В мыслях, которые невозможно остановить, стоит
только притронуться к самому себе даже через ткань нижнего белья.

Я скатываюсь вниз по двери и сажусь на пол, чтобы расклеиться и не собираться

заново никогда в жизни.
Но нельзя.
Поэтому хочется умереть в результате несчастного случая. Чтобы само
провидение откусило голову и скормило космологии.

292/339
Примечание к части *Омелас - вымышленный город из рассказа-притчи
"Уходящие из Омеласа" Урсулы Ле Гуин. Согласно истории, все жители
упомянутого города могут быть счастливы и благополучны, только пока какой-то
один ребенок сидит в подвале в полном одиночестве и страдает.

Глава 37.

Проблемы со сном — это перебои в системе всего организма: не знаю,

когда я сплю, а когда это только кажется, что мне снится, а что происходит в
действительности. Бессонница — это всё вместе и ничего толком, тягучий
калейдоскоп ЛСД, так что за минуту до пробуждения всегда кажется, что у меня
едет крыша. А потом мозг спешит на помощь, подгружает ту часть, что
помогает ориентироваться в пространстве, и я рад или расстроен, что снова в
своем уме.

Вчера я просидел на полу в прихожей не один час. Потом пытался заснуть — не

вышло. Где-то в полвторого ночи я полез в душ, надеясь, что мне это как-то
поможет, и, наверное, можно считать, что помогло, потому что я помню, только
как повторно заваливаюсь в постель, а дальше — опять элэсдэшный
калейдоскоп на фоне однообразной заезженной мелодии, которая
сопровождается раздражающе громкой вибрацией. Я уверен, что это скоро
прекратится. Очередной плохой сон с какой-то кошмарной озвучкой — этот
ментальный сериал уже вошел в привычку — так что я не реагирую.

Пока он не повторяется снова.

Раскрываю глаза, ловлю сквозь пелену движение смартфона, ползущего к

самому краю тумбочки.

Еще чуть-чуть, но я тяну руку и успеваю поймать.

Среда, 15 мая
03.56

Чимин

Я поднимаюсь так быстро, что перед глазами пульсируют цветные круги; у меня
аварийно задействованы все рубильники, и от перегрузки слышу, как в ушных
раковинах слишком громко звучит шум всех двигателей.

— Алло, Чонгук, Тэхён с тобой? — голос звенит и пугает до мгновенного выброса

пота.

— Нет, поч…

— Твою мать!

— Чимин, что случилось?

— Мне позвонил мистер Ким и сказал, что Тэхёна нет дома, что он куда-то ушёл
посреди ночи, потому что, когда они ложились спать, он то…

— А Богум? Звонил Бо…

293/339
— Нет его у него, я звонил.

— Когда они поняли, что его нет дома?

— Не знаю, и они не знают, как давно он мог уйти. — Чимин отвечает быстро и
нервно и, судя по звукам, ходит или одевается.

— А охранник?

— Он, блять, не видел, он спал!

— Так, сейчас, подожди… — я поднимаюсь на ноги, лихорадочно бегаю взглядом

по затемнённым предметам в комнате и пытаюсь абстрагироваться от
нахлынувшей тревоги и колючей проволоки в районе кишечника.
— Надо подумать, на…

— Мне просто не верится, — перебивает отчаянный голос, и страх во мне

прорывается даже раньше, чем я что-либо могу предпринять, потому что такого
голоса у Чимина я не слышал уже очень давно, — не понимаю, он же только из
клиники, всего пару часов прошло, я думал, ему будет лучше…я был уверен, что
он поехал к тебе, у меня и не было пр…

— Стой, почему ко мне?

— Мистер Ким сразу же полез в его дневник. Там повсюду твоё имя, там все
страницы им исписаны. Твоё имя и цифры… Я теперь боюсь, я не знаю, что они
могут значить, мы дол…

— Какие цифры?

— Девятнадцать ноль семь. Как в гребаном «Затмении», опять чертовы цифры, я

не знаю, может это быть девятнадцатое июля? Что, если о…

— Девятнадцать ноль семь?

Все системы во мне работают с повышенной концентрацией, поэтому я делаю

предположение за считанные секунды. Мне некогда анализировать его
рациональность или пытаться понять, насколько самонадеянным это
предположение выглядит. Я цепляюсь за него с болезненным покалыванием в
животе: надежда задевает колючий провод и мечется из стороны в сторону,
пытаясь замереть где-то по центру.

— Да, да, девятнадцать ноль семь рядом с твоим именем. Ты знаешь, что это
может значить?

В квартире темно, но легко ориентироваться…

— Чонгук?

…благодаря скорому рассвету, поэтому я иду быстро, пересекаю коридор и, не

доходя до двери в гостиную…

— Чонгук, алло!
294/339
…бросаю взгляд на пол прихожей и останавливаюсь.

— Это код от замка к моей двери. — выдыхаю, чувствуя, как теряет болезненную
натянутость треклятая проволока.

— Что? — переспрашивает Чимин, когда я уже встаю на пороге гостиной.

— Подожди, может, он вы…

Диван у меня с правой стены сразу после кресла, так что я замечаю еще до того,
как комнату озаряет свет, но внутри слишком много остаточных тревог, чтобы
не потянуться к включателю.

Тэхён лежит, свернувшись на том же месте, где спал, когда болел. Мне
непонятно, спит он или нет: лицо спрятано за капюшоном и неудачным
ракурсом, но, черт возьми, я не жалуюсь.
От облегчения хочется прислониться к чему-нибудь, чтобы не потерять
равновесие.

— Он здесь, Чимин, я тебе перезвоню. — произношу быстро и, как мне кажется,

негромко, только Тэхён всё равно реагирует.

Почти сразу приподнимает голову, и, прежде чем я опускаю телефон, уже

вскакивает на ноги, и отходит спиной к окну. Ретируется. Капюшон спадает с
головы, и я начинаю соображать полноценно.

Теперь, когда аварийная работа систем закончена, мозг анализирует

второстепенные вещи и улавливает, наконец, барабанящий за окном ливень.

Подмечает в попытке сделать выводы.

Тэхён промок насквозь. Со своего места мне видно, как отяжелели его волосы,
всё еще храня собранную влагу, а когда он стоит вот так, хорошо различаются
джинсы и плотная толстовка, но мне непонятно, какого они цвета, потому что
одежда пропитана водой до потери оттенка и появления влажного блеска.

— Что случилось? — спрашиваю тут же, опять начиная волноваться. — Ты в

порядке?

Он не отвечает. У него глаза опять прячутся за…

Волосы больше не русые. Это ясно даже с учетом влаги, подавляющей пигмент.
Пряди завиваются, как прежде, но теперь они очень темные, даже черные,
почти как мои собственные.

— Тэхён, не молчи, пожалуйста, скажи, что-то…случилось?

Он коротко мотает головой, и волосы слетают со лба, открывая глаза.

Немигающий взгляд направлен на меня в какой-то странной манере.
Пристальной и в то же время неуверенной. Я ничего не понимаю и от этого
продолжаю переживать.

— Где ты был? Нет, не это, — я нервно жмурюсь, — когда ты пришёл? Черт,

неважно, прости, ты весь дрожишь, давай я принесу тебе тёплые вещи и сд…
295/339
— Не нужно. — быстро, отчаянно, словно у него мало времени. Голос привычно
хрипит, выдает что-то, чего я по-прежнему не способен понять.

— Что-то случилось. — анализирую и разглядываю его с ног до головы в десятый

раз, подмечая легкую дрожь во всем промокшем теле.

— Нет. — он выпрямляется и убирает волосы с лица. Звучит уже спокойнее.

— Нет. Мне надо поговорить с тобой.

— Хорошо… — киваю. — Давай сначала пойдём на кухню, я сделаю тебе горяч…

— Мне не холодно.

— Тебя трясёт. — протестую машинально, отступая назад и не сводя взгляда,

словно, как только отведу, Тэхён тут же испарится. На самом деле глубоко
внутри наравне со всем остальным я вполне серьезно боюсь и этого. — Подожди
секунду, я при…

— Чонгук. — он слегка повышает голос, и его тон застревает где-то на границе

повелительного наклонения и открытой уязвимости.

— Всего секунду, сейчас… — я уже в прихожей, включаю свет и достаю из

второго ящика комода флисовую худи и джоггеры. Из третьего — теплые носки,
подаренные мамой на прошлый Новый Год.

— Переоденься. — возвращаюсь и опускаю вещи на подлокотник дивана с той

стороны, что ближе к Тэхёну.

— Потом, Чонгук, ты можешь…просто сесть?

— Я сяду и выслушаю всё, что ты скажешь. Только сними эту мокрую одежду.

Терпеливо выдерживаю его взгляд и жду, когда он поймет, что ему всё равно
придется сделать то, что я прошу.

— Ты сядешь?

— Да, сел. — опускаюсь на диван в той части, что ближе ко входной двери, и
отворачиваюсь. — Переодевайся.

Я ловлю каждый звук — мягкие шаги босых ног по ковру, хлопок, с которым
грузные и пропитанные влагой джинсы приземляются на кожаное покрытие
дивана, визг молнии на сухом худи.

Дождь то усиливается, то слабеет, меняя диапазон ударов, и ночь почти сходит

на нет, пока я наблюдаю за движением стрелки на циферблате. Всё это
ощущается жирно выведенными деталями, подчеркивая реалистичность
происходящего, и где-то в этот момент до меня наконец доходит.
Всё это натурально и осязаемо.
Тэхён реален.
С родным цветом волос, промокший, взволнованный и в то же время какой-то
настроенный…решительно. Да, наверное. Не знаю, что могло заставить его
прийти, опасаюсь чего-то, что ещё не в состоянии осмыслить, но это что-то уже
296/339
щекочет нервы.
А ещё я неплохо в себе разбираюсь, поэтому знаю, что наравне с беспокойством
чувствую и почти могу притронуться к ощущению умопомрачительного покоя, в
котором вянут колючие шипы мучений сегодняшних и тех, что сопровождали
ежедневно последние два с половиной месяца. Ощущение это так явно, что за
ним забывается даже тусклое будущее, ожидающее меня впереди, и настолько
же фундаментально, что без спроса разбредается по всему телу
расслабленностью и тонкими намёками на готовность провалиться в сон без
ворочаний, навязчивых мыслей и головной боли.

Удивляться нет смысла. Я знал и знаю, какой эффект на меня оказывает Тэхён.
Как только он уйдёт, заберёт это всё с собой, и мне будет хуже обычного, потому
что придётся заново объяснять себе и своему телу, что пора учиться быть в
одиночку.

— Я ничего не принимал. — оборачиваюсь. Тэхён переоделся и стоит в

основании дивана, ловя мой взгляд. Я не должен об этом думать, но всё-таки
думаю, что черно-красная толстовка чертовски классно сочетается с нынешним
цветом его волос. — В смысле наркотики, я не принимал ничего. Я не под чем-то.

— Я не…

— Веришь?

— Что?

— Ты мне веришь? — спрашивает, смотрит сверху вниз неотрывно и мечется

взглядом по моим глазам.

— Разумеется, я…просто родители тебя потеряли, и Чимин, я поэтому задавал

все эти вопросы.

— Почему ты мне веришь?

— Зачем тебе врать?

— Причин может быть множество.

— Да, но мы договорились. Ты бы не нарушил обещание.

— Откуда тебе знать?

— Я тебе доверяю.

Этот диалог стремительный и неожиданный, сбивает меня с толку и побуждает

придумывать десятки вариантов того, о чем разговор пойдёт дальше.

— Ты получал мои сообщения? — Тэхён слегка выпрямляется и отступает спиной

к другому концу дивана: только сейчас я понял, что до этого он сделал
несколько шагов ближе ко мне.

— Да.

— Ты…понял, что я хотел сказать?

297/339
— Сейчас?

Он медлит, пристально рассматривая меня:

— В сообщениях.

— Что я должен был понять? — откровенно теряюсь, и начинает казаться, что я

упускаю что-то важное, неуместно торможу и не дотягиваю, когда как Тэхён
стоит сейчас передо мной буквально в дар, остаточного эффекта которого
должно хватить на ближайшие пару дней, а я туго соображаю и рискую этим, —
ты ведь просто присылал набор букв.

— Нет, это…набор букв? — он слегка хмурится. — Ты думал, это просто набор

букв?

Ответ очевиден, я не произношу его вслух, но уже ощущаю

неудовлетворительный привкус на языке и предчувствие прямо в воздухе.

— Ты недалекий, Чонгук, ты знаешь?

— Что я должен был понять? — спрашиваю серьезно и, может, немного

требовательно, потому что, в независимости от того, недалёкий я или
сообразительный, после каждого сообщения мне хотелось покончить с собой, а
пустые и вовсе сбрасывали в пучины разрушительного равнодушия ко всему.

— Что чушь — это истина наоборот.

Помню, как ветер шевелил ещё русые волосы, пока Тэхён произносил эту фразу
в тот вечер. Помню каждую деталь: от тона голоса до цвета неба, но так и не
могу связать с тем, о чем мы говорим сейчас.

— Что это значит?

Он не отвечает на мой вопрос. Только смотрит в упор, и я вижу, что он хочет,

чтобы я понял сам.

Во мне полно пороков и недостатков, но я неглуп. Это субъективно-объективно.

Да, я не фанат судоку и головоломок любого уровня сложности, но во мне
достаточно ума, чтобы в конечном итоге понять необходимость учебы,
закончить ее весьма недурно, держать в голове большой объём данных,
оперировать ими и не забывать пополнять. Во мне достаточно ума, чтобы
разгадывать кроссворды, потому что да, я доходил и до этого, лишь бы
заполнять чем-то мозг. Черт, это смешно, доказывать свою неглупость
образованием и кроссвордами, но в таких вопросах просто нечем крыть.
Я знаю, что неглуп.
Мне двадцать семь, я успел сделать выводы, но в какой-то момент, наверное,
тогда, когда я позволяю себе перевести взгляд на мобильный, покоящийся на
журнальном столе, до меня вдруг доходит всё и сразу.

Доходит, что в английском языке всего шесть гласных, значит, если бы Тэхён
вбивал сообщения бездумно, они бы состояли преимущественно из согласных.
Доходит, что автоматическая система смартфонов насильно помещает
заглавные буквы в начале и после точек, а значит, если бы Тэхён относился к
298/339
сообщениям так пренебрежительно, как я думал, все они не начинались бы с
прописных.
Доходит, что я не лишён ума, просто совершенно незрячий. Ослепленный
эмоциями и статусом жертвы.
Слепота не позволила увидеть очевидное в тот злополучный вечер в общежитии,
и она же не дала осознать, что форма посланий Тэхёна не свойственна
бездумному набору букв. Совершенно и настолько заметно, что я сразу же
стыжусь своей зацикленности на чувствах и сожалениях, которые не позволили
подумать об этом раньше.

— Ты…писал слова задом наперёд?

Он кивает, когда я поднимаю на него взгляд.

— А пустые сообщения? Пробелы?

— Это точки.

— Точки? Тэхён, ты… — я упираюсь локтями о колени и зачем-то закрываю глаза

ладонью. Да, я незрячий импульсивный дурак, но… — Я с ума сходил. Напивался,
думал, ты пренебрегаешь мной настолько, что не способен написать что-то
нормальное. А т…

— Я думал, ты поймёшь! — голос на миг повышается, и я убираю ладонь, чтобы

поднять глаза и соответствующе ответить.

— Что пойму? Это же английский!

— Ты жил в Канаде! И есть переводчик!

— Корейский тоже есть, Тэхён… Почему… Ладно, это уже неважно, ты скажешь,
что написал в тех сообщениях?

— Текст.

— Что за текст, ты можешь сказать?

Он мотает головой и всё меняется.

Потому что между моим вопросом и полосой влаги на его щеках не проходит и
секунды.
Я поднимаюсь машинально и быстро, хоть знаю, что мне ничего нельзя.
Он смотрит полными мокрого блеска глазами, и мне ничего не удаётся прочесть
по взгляду, я вообще ничего не могу, только смотреть на него и чувствовать
собственные сердечные ритмы прямо в глазах, потому что те покалывают,
готовые залиться слезами в ответ из отзывчивой солидарности, если можно
использовать такое хладнокровное слово.

— Тэхён, пожалуйста, извини, — выставляю вперёд руки, словно можно

дотянуться, — если не хочешь, мы не будем об этом говорить, хорошо? Прости,
что я не ра…

— Сядь обратно, пожалуйста. — опять эта смесь повеления и отчаяния

одновременно.

299/339
И я возвращаюсь на место, едва не путаясь в собственных спортивных штанах,
опускаюсь медленно и уже ничего не понимаю.
А Тэхён молчит какое-то время, прежде чем сложить руки на груди и обхватить
себя за локти. Я смотрю так пристально, что замечаю, как его тело слегка
покачивается, словно Тэхён раздражён, или нервничает, или теряет терпение. У
него тот же нечитаемый взгляд, так что я по-прежнему не могу сделать никаких
выводов.

— Я не люблю походы. Ты помнишь?

Я медлю с ответом ровно столько, сколько нужно, чтобы убедиться, что

правильно понял вопрос:

— Да…

— Из-за душа. Мне всегда нужна возможность принять нормальный душ. Ты же

помнишь?

— Я всё помню.

— После душа я чувствую…

— Ты чувствуешь себя привлекательнее. — заканчиваю за него. — Я помню.

— Да… Да, ты помнишь… — он кивает. — Я…Знаешь, я думал… думал, что, если

пройду в клинике новый курс, я тоже смогу почувствовать себя
привлекательнее. Чище, понимаешь? По-особенному чище. — Тэхён делает
паузу, но голос у него уже успел измениться. Вместе со взглядом, который
покидает меня и перемещается на стену или дверь, а может, часы над ней. — Но
ничего не вышло. Ничего не изменилось, я по-прежнему не могу смотреть на
себя в зеркало, меня по-прежнему тошнит от самого себя и от мысли, что… — он
прерывается, пожимает плечами и опускает глаза на журнальный стол. — Я не
знаю, на что я вообще надеялся! Потому что это дохлый номер, потому что я не
потяну, это…не то, что мне нужно.

Сопротивление.
Моя главная тревога за эти два с половиной месяца.

Ведь я действительно всецело доверяю, поэтому знал, что Тэхён может

нарушить данные мне обещания, только если воспользуется приёмом честных
людей, у которых не остаётся выбора. То есть тем, когда человек готов
поступить нечестно, но честно об этом предупредит.

— Я думал, что мне нужна смерть. Я был в этом уверен. Или заставлял себя так
думать. Я уже не знаю. — Он продолжает цепляться взглядом за содержимое
журнального стола. Помимо смартфона, у меня там маленький резиновый мяч,
оставшийся от Эминема, пустые бумажные упаковки из доставки и пара
документов в папке по новому проекту отца. — Мой новый врач сказала, что
дело не в страхе перед болью, что, если бы я хотел умереть, я бы сделал это уже
давно.

Он замолкает надолго, позволяя интенсивному гулу дождя тут же выйти на

первый план, а мне — найти в себе силы спросить:

300/339
— Ты не согласен с ней?

— Я…не был согласен. — его взгляд обращается ко мне очень быстро, почти
незаметно, потому что в следующую секунду он снова блуждает по столу. — Я
психанул, а она была такая спокойная, эти врачи вообще тошнотворно спокойны,
даже завидно. Она попросила проанализировать себя, вспомнить, о чем я думал
в те моменты, когда планировал совершить самоубийство. Потом попросила
рассказать, о чем я думаю каждый день и…найти общий знаменатель. Она дала
мне двое суток, знаешь, чтобы я всё обдумал, записал, если нужно, а я…понял
всё, как только она спросила. Потому и психанул. Меня…раздражает, что все вы
находите способ залезть мне в душу, понять меня ещё раньше, чем я способен
понять себя. Мне не надо искать общий знаменатель, я его знаю, и меня выводит
из себя, что остальные тоже знают! Ты, врачи, и Богум, и Чимин, и даже тетка,
которая постоянно говорит, что я зря брыкаюсь. «Зря брыкаюсь»! Это ее слова!
Меня раздражает, что все разобрались в моем мозгу, но ни хрена не могут
понять моих чувств! Почему я «брыкаюсь»?! Вам не приходит в голову, что я
элементарно забочусь о самом себе!

— Тэхён. — я зову его, потому что хочу спасти, выдернуть из той боли, но помню,
что не способен, и мне не позволяется, а имя, его имя похоже на просьбу, на
необходимость получить разрешение, на извинения, на код, который я вбиваю,
лишь бы остановить запуск ядерных ракет или отменить программу ликвидации,
не знаю, но мозг соотносит эти беды с той, что касается меня напрямую. С
Тэхёном, которому я ни черта не способен помочь ни вообще, ни сейчас, пока он
так нервничает и раздражается, пока уязвимость переплетается в нем со
злостью, а эмоции бьются и шипят дикими зверями, натурально сотрясая всё его
тело.

— Нет, послушай меня! — он находит мои глаза и впивается взглядом так резко
и строго, что я бы замолк, даже будь у меня какие-то исцеляющие слова.
— Просто послушай, ничего не говори. Ты уже всё сказал! Я сделал то, что от
меня требовалось, заключил с тобой эту…сделку и обещал делать всё, что ты
наговорил, но ты умудрился оставить мне все эти записи, как будто тебя и без
них недостаточно! Так что теперь слушай меня! Потому что я…нет, ты! — он
тычет в меня острой ладонью, и голос у него звенит и хрипит одновременно.
— Ты не единственный в мире, Чонгук! Помимо тебя есть столько всего, столько
вещей, и людей, много чего стоящего, а у меня такое ощущение, что всё, что я
знаю о жизни, это ты! Всех остальных сравниваю с тобой, все вещи и места…всё
сводится к тебе, и это выводит из себя!

Он говорит быстро и очень эмоционально; я пытаюсь успеть за мыслью. Пытаюсь

понять. Пытаюсь не выдумать скрытого подтекста и завуалированных помыслов.

— Доктор Пак сказала, что остановить самоубийцу могут только определенные

корни. — он пренебрежительно выделяет последнее слово и ведёт плечом.
— Она просила вспомнить, о чем или о ком я думал, когда был на волоске от
смерти, и знаешь, эти чертовы корни… Это какое-то наваждение. Потому что у
Богума в кабинете висит рамка с цитатой Генри Дэвида Торо, это тот, который
поселился в лесу и…неважно. «Найди, где твои корни, и не суетись насчёт
других миров». Так звучит цитата. Богум говорит, для него эти слова — о
призвании. Мол, человек должен найти своё место, свою задачу, и не лезть в
другие дебри. А мне всегда казалось, что она об узах. О том, что семья важнее
всего и должна стоять на первом месте. Я ему так и сказал, мы даже поспорили.
Но, когда я прочёл твои записи в дневнике и потом услышал слова доктора Пак,
301/339
я взглянул на эту цитату под новым углом. Под твоим углом, Чонгук. Даже тогда
я подумал, как бы ты отнёсся к ней и какой бы увидел смысл.
Я тогда решил, что для тебя фраза была бы призывом узнать и принять своего
человека. Ты бы сказал, врасти в своего человека корнями. Красиво и поэтично,
разве нет? Привязаться не в обычном смысле, когда не хочешь уходить из-за
привычки или стабильности, а именно…полюбить так, чтобы и сердце, и мысли,
всё принадлежало одному человеку, и чтобы прочно и основательно. Чтобы…
чтобы, даже если срубить само дерево, всё равно остались корни, и…и потом
пошли новые побеги, и так далее, в общем, ты понял.
А если всё это простые программы, ты бы сказал, что врасти корнями — это
полюбить так, чтобы после истечения срока действия всё равно оставались
файлы, которые…ну, знаешь, не получается удалить даже от имени
администратора. Ты бы, наверное, сказал, что любовь похожа на вирус,
вызывающий программный сбой. Потому что вирус внедряется прочно и при
попытке удаления повреждает всю систему. Начинаешь отдирать корни, губишь
и то, к чему они приросли. Скажи мне, я был прав? Ты бы подумал именно так?

Я слушал слишком жадно, чтобы переспрашивать или пытаться догнать мысль.

Я ничего не упустил, поэтому сразу даю ответ:

— Если нужно рассматривать через твою веру в то, что любые чувства —
программы, тогда да. Я бы предпочёл думать, что можно полюбить так, что
перегрузится вся система.

— То есть тебе нравится считать, что любовь неприкасаема и сильнее самой

природы?

— Я считаю, что моя любовь неприкасаема и сильнее самой природы. Я не могу

судить о других.

Тэхён опускает руки и часто дышит, рассматривая мое лицо. Без прежней
строгости или злости, теперь в его взгляде и в выражении лица что-то другое. Я
не могу понять точно, не способен разобраться, но готов слушать и пытаться,
даже если на это уйдёт вся моя жизнь.

— Там, на шоссе, двадцать третьего, я думал о тебе. — Тэхён обнимает себя за

локти, словно пытаясь унять дрожь. — Как идиот, представлял, что ты будешь
случайно проезжать и увидишь меня. Знал, что этого не случится, но не мог
перестать надеяться. И в те дни, в мае семнадцатого. Когда…рука Богума легла
мне на плечо в клубе, я помню, что сначала подумал, что это ты. Я хотел и
одновременно не хотел, чтобы это был ты. Но, когда Богум затолкал меня в
машину, я смотрел на его руки за рулем и сравнивал с твоими. Это не
единственные дни, когда я хотел покончить с собой. Я делал какие-то
никчемные попытки десятки раз, но всегда представлял, как ты меня
останавливаешь. А ещё думал, что случится, когда я смогу себя убить, а ты
встретишь того же Чимина, узнаешь всю правду и начнёшь себя винить. Я не
хотел, чтобы ты так думал. Я не…ненавидел тебя. — я глотаю его слова вместо
воздуха и не слышу ничего другого, когда он продолжает. — Просто мне было
плохо, после того, что случилось, я ждал тебя, мечтал, чтобы ты пришёл, не мог
нормально думать о том, что произошло, у меня как будто внутри все
разорвалось. Но никакой ненависти, только злость. Я злился на тебя. Так много
злился, Чонгук, что всё, что я делал потом, я делал, потому что хотел тебе
отомстить.
Странная логика, знаю, но в день, когда я разобрался в этом, было уже поздно, и
302/339
тогда я перестал на тебя злиться, вместо этого я начал бояться. Что ты обо всем
узнаешь, где-нибудь со мной столкнёшься, начнёшь сочувствовать или
презирать ещё больше. Ты читал мои записи, в них я постоянно обращался к
тебе, но при этом страшно боялся с тобой встретиться и заговорить по-
настоящему. Тогда на дороге, когда у меня сломалась машина, я решил вести
себя отстранённо, чтобы не выдать…не выдать того, что у меня ноги стали
ватными и что всю дорогу я заставлял себя нормально дышать, чтобы
успокоиться.
А потом Чимин тебе рассказал про наркотики, и я…я жутко орал на него из-за
этого, а когда ты пришёл и потребовал всё рассказать, обвинил во всем тебя. В
тот момент я снова злился и боялся одновременно. Поддался эмоциям и хотел
сделать тебе больно, но не имел это в виду! Никогда не имел. В том, как я повёл
себя после того, как ты уехал в Канаду, в том, какой выбор сделал, твоей вины
нет. Вообще. Помни об этом, пожалуйста, ты ни в чем не виноват. Но ты…ты
должен был исчезнуть после того разговора, просто жить, как ты жил раньше, и
не появляться! Но ты…заявил, что любишь меня и хочешь вернуть. И… Какого
черта, Чонгук? Я говорю тебе нет, отталкиваю, сбрасываю на тебя всю злость,
накопленную за эти годы, а ты просишь писать тебе по сообщению в день и
потом ещё оставляешь записи в моем дневнике! Ты постоянно выворачиваешь
всё наизнанку! Я пытаюсь во что-то верить, а ты являешься и говоришь, что это
не так. Ты выводишь меня из себя своим упрямством! Своей любовью! Ты всё
усложняешь! Ты не пришёл, когда я нуждался в тебе, когда я звал тебя, а теперь
говоришь, что я нужен тебе, и что я твой человек, и совсем не заботишься о том,
что будет со мной, когда ты поймёшь, что это не так!

Он резко отрывает от меня взгляд и замолкает. Глазами мечется по

содержимому стола и тяжело дышит после стремительного потока речи.
Я наблюдаю за тем, как он поднимает руки к лицу и нервно убирает со лба ещё
влажные волосы.

— «Тэхён, тебе нужно перестать относиться к наркотикам и связям так, словно

они характеризуют тебя»! — восклицает неожиданно и неестественно,
пародирует с невеселой усмешкой, и мне не нужно много времени, чтобы
понять, кого он цитирует. — «Я люблю тебя, Тэхён», «я обожаю тебя, Тэхён», «я
твой и всегда буду принадлежать тебе, Тэхён»! Боже! — он ловит мой взгляд, и
усмешка гаснет, слетая с его лица. — Откуда у тебя силы признаваться в любви
человеку, который тебя отвергает? Который говорит тебе в лицо, что не любит,
не хочет видеть и слышать? Как это вообще…? Нет, не надо, не говори, мне это
всё равно не поможет; играй на музыкальных инструментах? Нормально
питайся? Работай? Серьёзно, Чонгук? Для чего это нужно? Потому что я не
должен причинять боль остальным? А что насчёт меня, м? Я не хочу сидеть в
подвале гребаного Омеласа* и притворяться, будто вся эта карусель жизни
доставляет мне удовольствие! — он делает паузу и мотает головой, часто и
продолжительно. — Неет, Чонгук. Этого не будет. Ты написал, ты…ты так
красиво пишешь, боже, Чонгук, и я тебя услышал, я понял твои мысли, и знаешь
что? Ты такой уверенный, так полон этой…я не знаю, личной мысли. Я не могу
поверить, что можно любить так, как ты пишешь, это…слишком, и мне…и у меня
ещё есть здравый смысл, я так думаю. И поэтому…пытаюсь…все эти гребаные
годы… А сейчас я стараюсь ещё больше…

Бурная речь сменяется на неуверенную, уязвимую, полную попыток и обрывок, а

потом мой мальчик вовсе замолкает и впервые за все время наконец садится. На
подлокотник дивана, почти задевая мокрые вещи. Тэхён горбит плечи и
протирает лицо, снова убирая волосы со лба.
303/339
Я послушно жду, не отвожу взгляда и думаю о том, что он красивый. В
надломленной позе, сгорбленный и в моих мешковатых вещах. Красивый по-
своему, исходно и по умолчанию. Привлекающий внимание без прямого
намерения и до невозможности остаться незамеченным.

Мысли о том, что с ним делали те, кто увидел то же самое, но решил
воспользоваться в другом ключе, пробираются в голову почти сразу же, сжимая
мне кулаки и рождая бесполезную злость.

— Я не смог понять, почему колибри дана способность летать назад, но думаю,

это компенсация за то, что они не умеют садиться на землю. — абсолютно
неожиданные слова движутся размеренно, неторопливо кочуют к моим рукам и
разжимают кулаки. А Тэхён держит свои на коленях и большим пальцем правой
руки гладит по внутренней стороне другой ладони, не поднимая глаз. — А спина
у автогонщиков болит из-за огромных вертикальных перегрузок на позвоночник.
Но на самом деле страдают шея и плечи, на них больше всего нагрузки во время
гонки.

Он замолкает, а я не рискую говорить. Особенно теперь, когда он нормально

дышит и делает паузы между словами.

— Лимоны кислые и слишком желтые, меня отталкивает их запах, рецепты я

никакие не знаю, мне всегда готовят другие, — волосы снова падают ему на лоб,
свисая при наклоне головы, а я ловлю себя на мысли, что готов их
пересчитывать, — наверное, ты помнишь, что я не люблю холод, поэтому зима и
осень мне не нравятся. Из философов я знаю много кого, мы изучали их в
университете, но подробно мало что помню. Кроме того, что Аристотель был
учителем Александра Македонского, а Сократ сказал, что «лучше мужественно
умереть, чем жить в позоре». Ещё Ницше помню. Он считал, что Бог умер, а
Сартр…не помню, кто он по национальности…верил, что у мира нет смысла. О
Канте и Фрейде я всё забыл. И о пластиковых пакетах знаю только то, что они
разлагаются почти сто лет. О криптовалюте тоже ничего не знаю. Как и о
планетах. Не помню даже, какую именно больше за планету не считают.

— Плутон. — вырывается тут же.

— Почему…?

— Просто придрались. Я всё ещё считаю его за планету.

— Разумеется. — Тэхён выдыхает и перестаёт фокусировать взгляд на

собственных руках, чтобы возвести его к потолку. — Ты ведь упрямый и
самоуверенный, а еще самодовольный. И наглый. Чертов неправдоподобный
романтик. — он мотает головой, невесело усмехаясь. — Которого я должен был
разлюбить. Прямо в тот день, когда ты уехал и допустил, что я могу изменить
тебе вот так запросто. И потом, когда я разлюбил себя, было бы правильно
разлюбить и тебя. Это ведь логично, правда же? Было бы правильно хотеть,
чтобы ты отвязался от меня. И я хочу. — он вздыхает, снова опускает голову и
отворачивается от меня к окну. — Хочу перестать постоянно думать о тебе,
представлять тебя, каждый раз…задумываться о том, кого ты целуешь или
будешь целовать. Мне бы хотелось не ждать тебя все эти годы, прекрасно зная,
что ты никогда больше не будешь со мной. — он глубоко вздыхает, едва заметно
мотая головой, отвечая недоступным мне мыслям. — Только какой смысл, если я
304/339
думал, что получится, что я навыстраивал достаточно стен и установок, но всё
равно сижу здесь и хочу, чтобы ты рассказал, почему не согласен с тем, что
Плутон нельзя считать планетой. И вообще объяснил мне всё, чего я не знаю о
криптовалюте и пластиковых пакетах.

Я не глуп, и Тэхён определённо говорит на корейском. Поэтому я его понимаю, и

для этого не нужно лезть в словари.
Но ощущение такое, что мне все равно нужен переводчик.
С языковой группы, в которую входит моя самонадеянность, на диалект реалий
и поговорок вроде «спустись с небес на землю».
Я и спустился двадцать семь лет назад, поэтому знаю, что это такое — выдавать
желаемое за действительное и делать поспешные выводы.
Только слова, которые я сейчас слышу, уже расквартировываются прямо в груди,
ставят палатки вокруг сердца и возводят лагерь. Я пытаюсь предупредить их и
свою самонадеянность, намекнуть, что они что-то не так поняли, перепутали,
заблудились. Что не нужно так бурно реагировать и уже разводить костры,
рассаживаясь петь чертовы песни под гитару.

Только они не слушают. Или не слышат. Из-за струнных мелодий, что

переливаются с кровью. И, может быть, даже не видят. За слишком ярким
пламенем, разрезающим темноту.

А Тэхён продолжает. Сжигает все поленья с треском и искрами, даже не

замечая, что со мной происходит.

— Ты напоминаешь мне обо всем, что со мной случилось, вызываешь страхи и

подозрения, но мне…мне всё равно хочется говорить с тобой. И слышать твой
голос. И…чтобы…ты меня трогал, чтобы обнимал…как раньше. Ужасно хочу,
чтобы ты прикасался ко мне. — он переводит взгляд на свои руки и снова
касается пальцами ладони. — Когда ты…обнимал меня во сне, пока я болел, мне
казалось, это из жалости, и я заставлял себя вставать и прогонять тебя. А тогда
с Богумом… — он делает паузу, но потом всё-таки договаривает, — я настолько
растаял от твоих прикосновений, что голова просто отключилась и я выдал ему
то, в чем сам себе запрещал признаваться.

Я машинально выпрямляюсь, пытаясь удержать себя на месте. А слова

вбиваются в переводчик, как масло в огонь, и во мне уже целое изобилие звуков
и слишком много пламени. Очень громко и горячо, хоть на ладонях и выступил
холодный пот.

— «Прости, пожалуйста, но я всё равно принадлежу ему». Вот что я сказал на

самом деле, а не просил ни о какой неделе. — Тэхён опять горько усмехается.
— Черт возьми, это жутко кинематографично, разве нет? И в твоем стиле,
Чонгук. В стиле неправдоподобной романтики, потому что ты должен поумнеть
и понять наконец, что ничего никогда не будет как раньше. Что я не невинный
мальчик, которого ты зацеловывал, чтобы унять боль, что я всегда буду
истраханным торчком, а у тебя будут эти мысли в голове вроде «а вот раньше он
так себя не вёл», или «тогда с ним было весело», или «а если я сейчас скажу то-
то, не подумает ли он, что я намекаю на его прошлое»… Это произойдёт в любом
случае. — произносит слово за словом плавно и спокойно, пока взгляд устремлён
на собственные руки, оставленные на коленях уже без движения. — Пройдёт
время и ты изменишь своё мнение, устанешь от меня и моего характера,
поймёшь, как заблуждался, и все твои установки, вся картина мира, всё то, о
чем ты так красиво пишешь, всё рассеется и перестанет иметь для тебя
305/339
значение. И ты разочаруешься. Сначала во мне. Потом в своей мудрости. Но из
страха, что я могу что-то натворить, ничего не скажешь, не подашь виду, но я
всё равно пойму. И когда это случится, сойду с ума. Свихнусь. Не выдержу,
понимаешь? Не потяну твой уход ещё раз. У меня уже сейчас трясутся руки,
когда я думаю об этом. — Тэхён коротко мотает головой, сжимая кулаки. — Так
что я сказал себе нет. Твёрдое нет в конце той недели, что провёл у тебя в
квартире. На треклятую сделку согласился, потому что ты пообещал держаться
подальше, и я решил, что расстояние — это гарантия: чем ты дальше, тем
меньше у тебя повода разлюбить, а когда всё-таки разлюбишь, я этого не узнаю,
потому что не буду рядом. Это хороший план, и ты должен его понять. Ты
должен понять меня. Я пришёл объяснить и извиниться за то, каким был грубым,
я не так хотел, просто у меня случаются дни, когда я не могу контролировать
многие вещи, и я прошу прощения. Ты должен знать, что м…

Он прерывается и поворачивается ко мне, потому что боковым зрением

замечает, как я поднимаюсь с дивана.

Анализ завершён, черт возьми.

Волчок носится со скоростью ветра так, что почти не видно и выдаёт только
колыхание пламени всех костров разом.
На задворках жжется страх и остаточное неверие, но всё. Лагерь уже селение, а
селение — уже колония, где колония — там Новая Земля.

— Нет, Чонгук, прошу тебя. — Тэхён смотрит просяще, мотает головой и

выпрямляется, слегка откидываясь назад, словно пытаясь увеличить между
нами расстояние. — Не надо. Сейчас ты должен дослушать, а потом отправить
меня домой.

То есть назад.
Не выйдет.
Я отрицательно мотаю головой.

— Не поддавайся, скажи, чт…

Нет, Тэхён.
Колибри — единственная среди птиц способна летать в обратном направлении,
это верно. А ещё она, как и все, не лишена возможности полететь вперёд.

— Ты любишь меня?

Тэхён смыкает губы и отворачивается. Поворот головы в сторону порывистый,

резкий и краткий, словно он сердится и пытается успокоиться.

— Чонгук, ты не понимаешь. Перестань смотреть на всё так романтично. — но

взгляд всё равно возвращается ко мне. — У меня расстройство психики. Я всегда
буду таким. Всегда будут дни, когда я стану вести себя так же, как вёл в тот
день. Цинично рассуждать о смерти и выглядеть так, словно прямо сейчас готов
выброситься из окна. Сбегать, говорить, что не люблю тебя, что ты мне надоел и
я собираюсь лечь под любого мужика с улицы.

— Но ты этого не сделаешь.

— Но ты будешь смотреть мне в глаза и думать, что сделаю.

306/339
— Ты любишь меня? — спрашиваю снова и делаю пару шагов к нему навстречу.
Медленно, чтобы не спугнуть.

— Чонгук, услышь меня, пожалуйста! — он повышает голос, и тот звенит, падает

к моим ногам весомой преградой, но я обхожу ее и продолжаю приближаться.
— Я буду провоцировать, пытаться угрожать собой, причинять тебе боль, хоть я
и не хочу, но я буду, потому что не могу контролировать эти периоды. Ты не
выдержишь, теб…

— Ты меня любишь, Тэхён?

— Чонгук!

— Ты. Меня. Любишь?

— Не потакай, прошу тебя… — Тэхён почти шепчет, а я совсем близко: ещё чуть-
чуть и коснусь его колен. — Я уже не могу, твоя очередь сказать мне нет. Ты
должен.

Я отрицательно мотаю головой, пока он смотрит снизу вверх, слегка задирая

голову, а волнистые пряди снова падают на лоб, но уже не путаются в ресницах,
так что я вижу, как начинают переливаться глаза. Такие темные. Ранимые.
Невероятно красивые.

— Ты убьёшь меня, Чонгук… — Тэхён жмурится, и слезы сразу же рисуют

вертикальные линии и тонут в складках носа и уголках губ. — В конечном счете,
ты меня убьёшь…

Я хочу коснуться, хочу переубедить, хочу поцеловать. От желания что-то внутри

обостряется, жжется и ворочается где-то в основании шеи.

— Я не вижу смысла заверять в том, что никогда не разлюблю тебя.

— произношу, наблюдая, как дрожат мокрые ресницы. — Я уже написал об этом.
И сказал. Мне остаётся только доказать. Я могу доказать на расстоянии, а могу
вблизи. Сделай выбор, и я подчинюсь. Только, пожалуйста, ответь на вопрос. В
моей жизни от него зависит очень многое.

Тэхён опускает голову и закрывает ладонью глаза. Я слышу его тяжелое

обрывочное дыхание и обвожу взглядом сгорбленные плечи, сотрясающиеся с
каждой частой попыткой втянуть воздух.

Смотреть на это тяжело, но я не отвожу взгляда и покорно жду, когда он скажет

в ответ хоть что-то.

Не знаю, сколько проходит времени. Может, всего мгновение, а может, минут

восемь, или двадцать, или жизнь, только понимаю и вижу я лишь то, как Тэхён
слегка подается вперед и утыкается лбом мне в грудь.

Меня пронизывает молниеносной реакцией, меняющей температуру тела в

тестовом режиме «включить/выключить», непроизвольно забываю дышать и
игнорирую множество систем организма, поэтому не сразу понимаю, что Тэхён
убирает руку с лица, опускает и почти невесомо касается ладонью моего бедра.
Я осознаю лишь тогда, когда его пальцы едва ощутимо сжимают ткань моих
307/339
брюк.

— Неужели непонятно, Чонгук… — совсем тихо, но я достаточно близко, — со

мной столько всего произошло…я всё растерял: любовь к себе и к людям, к
самой идее жизни — всё ушло, но я…продолжаю просыпаться и первым делом
представлять, как ты встаёшь с постели и начинаешь свой день. Черт возьми,
Чонгук…конечно, я люблю тебя, для меня мир делится на тебя и всё остальное.

Закрываю глаза и задираю голову, ощущая, как дрожат мои собственные

ресницы и бесцеремонные жидкие линии щекочут кожу.

Господи…

Чувствую соленый привкус на губах, чувствую, как бьется сердце, чувствую, что
забыл дышать. Вдыхаю, выдыхаю и не способен ничего описать. Меня наполняет
что-то, движется подкожно и глубоко внутри, и это что-то неописуемо, я не хочу
и не могу подобрать соразмерные метафоры или иные примеры литературной
выразительности. Здесь не годится даже неправдоподобная романтика, здесь
вообще ничего не годится.

Только бесконечный повтор на фоне моего громкого дыхания и звуков

неутомимого дождя за окном.

«Конечно»

«я»

«люблю»

«тебя»

По-прежнему, никаких метафор. Ничего не могу придумать. Ни с чем не могу

сравнить.

Но глаза всё еще закрыты, и там, в пучинах телесной слепоты из порталов,

невидимых в темноте, появляется что-то красно-желтое. Пылающее и пёстрое.
Игриво неуловимое и такое шустрое, что не получается понять, ни что это, ни
где заканчивается, ни посредством чего передвигается.

Я распахиваю глаза и, не в силах сдерживаться, касаюсь волос Тэхёна.

Покрываю ладонями и провожу от макушки до висков, бережно вплетая пальцы
в темные волосы, чувствую их мягкость и влажность, чувствую прохладу, с
которой они обволакивают мою кожу, проникают тонкими нервными
окончаниями, вибрирующим током, золотыми нитями судьбы, которые не
способны обрезать греческие богини.

— Прости меня… — шепчет Тэхён и слегка поворачивает голову, чтобы, господи,

прижаться ко мне ближе, — за то, что наговорил в последний раз, я был в
жутком состоянии, я не хотел…когда потом понял, что ты плакал, я думал, у
меня сердце нахрен разорвётся.

— Не нужно ни за что извиняться, Тэхён… — прошу, борясь с желанием стиснуть

в объятьях без права на миллиметры и сомнения. — Просто скажи, что мне
сделать, чтобы ты остался со мной? Назови хоть что-то, что-то ведь должно
308/339
быть, пожалуйста, что угодно…

— Я не знаю…не могу, мне страшно до тошноты. Я уже сейчас думаю о том, как
ты посмотришь на меня и вспомнишь, что это тело трогали десятки людей и что
они делали со мной, как я л…

— Тэхён, — закрываю глаза и, не способный воспротивиться самому себе,

опускаю голову, прижимаясь к его макушке щекой, — я могу заглушить их всех.
Сотру чужие отпечатки. Через некоторое время на тебе останутся только мои.
Ты будешь только моим, слышишь?

Он молчит, но не отталкивает, позволяет наслаждаться близостью и вдыхать

запах дождевой сырости, переплетенной с едва заметными нотами шампуня. Но
через пару секунд я чувствую, как он выпускает ткань моих брюк, боюсь того,
что за этим последует, но в следующую секунду рука, сложенная в кулак, уже
упирается мне в живот. Не пытается отстранить. Просто прикасается, просто
замирает, пуская по мне заряды и покрывая тело мурашками.

— У меня проблемы со здоровьем, Чонгук, дохренища, мне даже есть надо по

расписанию и пить ещё кучу таблеток.

— И ты считаешь, что это может отбить мои чувства к тебе?

— Не в этом дело… Я весь…проблемный, с головы до пят. Спроси у остальных,

спроси у Чимина.

— Он мне обо всем рассказал.

Это провоцирует тишину, а потом осторожное уточнение:

— Рассказал?

— Да, — поднимаю голову, но не перестаю успокаивающе поглаживать

завивающие пряди, — я знаю, чего ждать.

— Ничего ты не знаешь, Чонгук, если бы знал, ты бы не плакал там…на

балконе…но ты плакал. Значит, поверил каждому моему слову.

— Я просто был не готов, не знал детально. Чимин сказал, что ты как будто…
выпускаешь шипы. Но я не знал, как именно это будет происходить со мной. Не
понял, что ты…что так проявляется страх быть брошенным. Что ты отвергаешь
первым, чтобы другие не успели. Теперь я испытал и буду умнее. Просто
пережду. У остальных же выходит, почему ты думаешь, что я не смогу?

— Я не знаю, Чонгук, — всё также негромко, почти шепотом, проигрывая дождю,

но не проигрывая мне, — мне просто страшно. Я объяснил.

Может хватить того неописуемого чувства, которое снова поселилось во мне

после его признания? Будет ли хоть немного проще жить, зная, что он меня
любит?
Будет понятно только потом.

— Мне хочется попросить тебя дать мне шанс, уговорить, и я бы потратил на это
весь день или неделю. Могу и больше. Я знаю кучу цитат известных людей о
309/339
страхе, начиная с Будды и заканчивая Маргарет Тэтчер, только я уже пон…

— Хочу послушать цитаты. — перебивает вдруг Тэхён. — Будды и Тэтчер.

Можешь сказать?

Если ты попросишь, я могу что угодно.

— Наши страхи на девяносто процентов относятся к тому, что никогда не

случится. Это Тэтчер. — произношу по памяти. — Не бойся того, что с тобой
будет: твоё будущее от этого не изменится, зато настоящее станет спокойным. А
это Будда, соответственно.

Короткая пауза нарушается таким же коротким комментарием:

— Не помогает.

— Знаю. Поэтому и не пытаюсь… В отношении страха я…не разобрался еще, не

учёл, — признаюсь, готовясь сказать то, чего говорить тяжело, — и поэтому…
должен просто выбрать вариант, при котором ты не боишься. Я это понимаю.
Мне ведь нужно, чтобы ты постарался быть счастливым, чтобы жил, понимаешь?
И если ты…не сможешь быть счастливым рядом со мной, если понимаешь, что
страх всё тебе отравит, тогда я не буду сейчас ни о чем просить. Я могу
подождать. Я могу просто…не знаю, может, давай подождём полгода?
Возможно, ты научишься проще это воспринимать, может, что-то изменится. Я
не стану лезть, я просто подожду. Если полгода будет мало, пусть будет год.

— А когда года будет мало, что дальше?

— Я готов пытаться, пока разлагается пластиковый пакет.

Я выпалил самое первое и самое честное, что пришло в голову, и совсем не

задумался о том, как это может прозвучать, но, наверное, следовало, или…не
следовало, потому что Тэхён вдруг усмехается.

Усмехается.

Не горько или безрадостно, как прежде, а со спонтанной смешливостью.

Краткой, как вспышка, но я улавливаю, я подмечаю.

— Я не хочу так, — говорит, прежде чем успеваю отреагировать, — это слишком

долго. И всё равно уже поздно.

— Господи, Тэхён, почему сразу поздно? Дело только в страхе? Если бы не он, ты
бы остался со мной? Простил всё и доверился снова?

— Я давно всё тебе простил и всегда тебе доверяю. Если я говорю обратное,
считай, я «выпускаю шипы».

— Тогда объясни, почему ты не хочешь хотя бы попробовать? Просто дать мне

шанс, просто подождать и по…?

Я прерываюсь, потому что чувствую, что теперь кулак на моем животе давит, и,
подтверждая мгновенную тревогу, Тэхён отстраняется и начинает подниматься.
Я отступаю машинально, но не далеко, лишь короткий шаг назад, чтобы не дать
310/339
ему слишком много пространства.

Пространство — это опасно.

В данном случае пространство — это полет в обратном направлении.

Поэтому я встаю так, чтобы перекрыть собой путь к выходу из гостиной. Не

знаю, что он задумал, что он вообще намерен сделать, но так просто я его не
отпущу.

Он поднимает голову, и мокрые блестящие глаза встречаются с моими.

Наверное, тоже мокрыми и, может быть, тоже блестящими.

— Потому что теперь я уже не смогу ждать.

Тэхён не шепчет. Он произносит. С какой-то печальной решимостью, суть

которой мне неясна, а потому я боюсь услышать что-нибудь, чему не смогу
возразить.

— Если сейчас ты меня выставишь, я буду сидеть под дверью, пока ты не

подберёшь. А если прогонишь или скажешь, что я тебе больше не нужен, поеду
за таблетками, чтобы увидеть твоё лицо. И всё начнется заново. — у него голос
вибрирует и дрожит, а я мечусь взглядом по лицу и уже не в состоянии отличить
барабанящий дождь от собственного сердцебиения. — Я же просил не
поддаваться, просил не поощрять, Чонгук. Я пытался избежать вот этого. Я
предупреждал. Я, черт возьми, тебя предупреждал…

Я боюсь пошевелиться. Боюсь говорить, сделать что-то не так посреди этой

обнаженной уязвимости, в минуту, когда он вдруг снимает всякую защиту и
полностью раскрывается передо мной. Всё, что он не договорил, легко читается
по глазам и по взгляду, потому что Тэхён смотрит так, будто это он в моей
власти, а не наоборот, будто, если прямо сейчас мне придет в голову ударить
его, он не станет даже сопротивляться.

И это пугает. Потому что я уже не знаю, как объяснить ему, что всё иначе. Что я
создан для него и не двинусь с места, пока он не прикажет.

И я стою. Не свожу с него глаз, пытаюсь, как и он, изъясняться взглядом.

Снова не знаю, сколько проходит времени. Может, всего мгновение, а может,

минут восемь, или двадцать, или жизнь, только монотонный шум воды за
окнами, мое учащенное сердцебиение и мир, каким я его знаю, всё это
покрывают три слова, сотканные из глубокого низкого голоса и общей боли
сроком в три года и десять месяцев:

— Пожалуйста...обними меня.

У меня скручивает живот и выбивает воздух из легких еще до того, как мы друг
друга касаемся.

Тело так отвыкло, что перезагружается, потом тестируется и пытается

составить какой-то отчет, но всё приходится повторять по кругу, потому что
Тэхён обхватывает мою талию и прижимается так, что мне становится тяжело
дышать.
311/339
А потом по третьему кругу, когда он отчаянно льнет и буквально зарывается
носом в изгибы моей шеи, а я ощущаю прохладу кожи и теплое дыхание,
которое подрывает мое собственное.

— Пожалуйста, не прогоняй…не отпускай… — шепчет, и голос такой хрупкий,

такой дрожащий, что у меня щемит сердце, — если я буду злиться, не
воспринимай всерьёз, что бы я ни говорил, и если...

— Тэхён, Тэхён, тшшш, — останавливаю, глажу по затылку, спине, шее,

оставляю поцелуи на волосах, — всё хорошо, не бойся, я люблю тебя…я люблю
тебя, слышишь? Я буду с тобой всегда, в каком бы состоянии ты ни был, что бы
ни говорил, как бы себя ни вёл. Я не отпущу. Никуда. Никогда. Просто доверься
мне, говори со мной, рассказывай всё, что происходит у тебя в голове, не
отталкивай, Тэхён, прошу тебя, и не уходи больше, пожалуйста, я не выдержу,
я…не выдержу…

— Ты идиот, — тут же отзывается он, — ты просто…идиот, господи, я так скучал

по тебе…если бы ты знал, как я скучал по тебе, каждый день смотрел на наши
фотографии, думал, ты забыл меня, что у тебя уже есть кто-то, это сводило с
ума…я так злился…

— Никого. — выдыхаю. — Никого у меня не было…

— А я постарался за нас двоих. — горько подмечает он.

— Тэхён, хватит, это другое, и это в прошлом. Скажи мне да, и с этой минуты ты
только мой. И остальные, они не будут считаться. Я сделаю всё, чтобы тебе
стало легче, я обещаю. Обещаю, Тэхён…

— И я…стану твоим человеком?

— Ты всегда мой человек. — заверяю. — Был им до этого разговора и будешь

после.

Потом тишина.
И Тэхён ослабляет руки, я это понимаю и позволяю разорвать объятия, оставаясь
как можно ближе. Он тоже не отстраняется, смотрит на мою грудь, поднимает
руку и прикасается где-то в районе моего солнечного сплетения. Тонкая ткань
черной футболки позволяет всё прочувствовать и втянуть воздух, а Тэхён
молчит и медленно ведет ладонью вверх, пока не находит область сердца.

— Ты помнишь тот день, когда мы познакомились?

— Наизусть. — признаюсь честно.

— Я часто думаю о том, как бы поступил, если бы мог вернуться в тот день со
знаниями, которые есть у меня теперь. — произносит, неотрывно наблюдая за
своей ладонью. — Представь, я бы ехал на встречу к Чимину, заранее зная, что,
выйдя из машины, разобью телефон, а потом встречу человека, в которого
влюблюсь до безумия, проведу с ним три лучших года своей жизни, а потом
меня грубо трахнет другой парень и я потеряю всё. Стану шлюхой, перепробую
дохрена наркоты, чуть не подохну от передоза и постараюсь себя убить.
— Слова делают шаги по комнате. Спокойно и медленно. Слышу, но не вижу, и
312/339
оттого тревожно и обидно одновременно. Оттого ничего не могу сделать: ни
поймать, ни исправить, ни переписать. — Конечно, зная, что не стоит вестись на
предложения Джинхо выпить, я бы просто отказал тогда, и всё. Только ты же
знаешь, как обычно бывает в дорамах. Так просто нельзя, и за такие
путешествия нужно заплатить или типа того. Например, нами. Я представлял,
что всё можно исправить, только если не подпускать тебя к себе. Не
признаваться, не быть вместе. Никогда. В обмен на желание изменить эти
четыре года. — он по-прежнему не смотрит на меня, касается груди и
размеренно дышит. — Я бы просто доучился, поехал потом в штаты проходить
магистратуру, возможно, остался бы там и работал в посольстве, как раньше
мечтал. Может, я бы встретил там кого-то и уже состоял в браке, у меня,
возможно, уже был бы ребёнок. Представь, что я мог бы сейчас жить так, и всё,
что от меня для этого требовалось, это отказаться от тебя. Большая цена или
маленькая, как считаешь? — он замолкает, может быть, действительно ждёт,
только я тоже молчу, потому что не знаю ответа. — Думаю, ты не знаешь. Самое
интересное, что я тоже. Большая цена или маленькая, я даже в воображении
никогда не мог ее заплатить.

Он поднимает наконец взгляд и встречается с моим.

— Скажи мне, это следствие этой…связи, о которой ты говоришь? Это потому

что я…твой человек? Поэтому я такой сумасшедший, что не в состоянии
отказаться от тех трёх лет вместе, чтобы не оказаться потом истраханным
торчком, ненавидящим себя?

Я по-прежнему не могу дотронуться до слов, только чувствую их за спиной, они

собираются в группы и теребят футболку, оставляя щекочущее чувство под
тканью.

— Я не з…

— Только не говори, что ты не знаешь. — сразу же перебивает Тэхён.

— Что бы ты хотел услышать? Да или нет?

— Нет.

— Почему?

— Потому что если ответ будет да, значит, это снова программа, которая просто
заставляет выбирать тебя прежде всего остального.

— А если не программа, то что тогда?

— Я не знаю, это ты мудрый и романтичный, — произносит он в ответ, — вот и

скажи мне.

— Ты бы хотел иметь детей и жить в штатах, работая в посольстве?

— спрашиваю, предоставляя возможность семенам тревоги, ревности и
сожаления разлететься по телу.

— Уже давно нет. — даётся мне мгновенный ответ.

— Из-за того, что с тобой случилось?

313/339
— Нет, из-за тебя. — Тэхён отрицательно мотает головой, убирает руку с моей
груди, но не отходит. — До тебя моим жизненным приоритетом были родители.
Я хотел доказать им, что чего-то стою, что достоин любви, что могу…знаешь,
стать кем-то. Образование в штатах, работа в посольстве… Мне казалось, что
такая жизнь придаст мне статуса и сделает самодостаточным, заставит
родителей пожалеть о том, что они меня бросили. А когда встретил тебя…не
знаю, всё это просто испарилось, желание что-то доказывать и проходить какие-
то тяжёлые испытания. Ты просто…полюбил меня и всё. Не за что-то и не за
какие-то перспективы, а просто так… И я видел, как ты…уважаешь меня,
восхищаешься… Не за что просто. Я ничего не сделал ещё, не добился, никак
себя не показал, а ты относился ко мне так, словно я лучший представитель
человечества, которого угораздило в тебя влюбиться. И из-за этого я просто
растерял все так называемые мечты. — слова такие неторопливые, но вот он
убирает волосы со лба, и я замечаю в движениях что-то нервное, опять
уязвимое. — Зачем ехать в штаты, если я мечтал там жить, только потому что
представлял, как отец будет хвастаться своим собутыльникам о том, что его сын
живет в Америке. Я люблю детей и сейчас, но тогда я с таким энтузиазмом о них
мечтал, только потому что представлял, как буду их воспитывать, чтобы
преуспеть в этом лучше своих родителей. Это мечты не для себя. Это были
мечты для кого-то.

— Здравый смысл. — произношу я, понимая, что он закончил. Наверное, я

действительно идиот, потому что семена всё ещё носятся по мне и рыщут, где
бы расположить зарождающее во мне ревностное чувство. Чувство, что на моем
месте мог быть кто угодно.

— Что?

— Я отвечаю на вопрос, почему ты не в состоянии отказаться от тех трёх лет

вместе в пользу успешной жизни в штатах с женой и ребёнком. Ты знаешь, что
это не очень хорошая идея, потому что она целиком состоит из твоего
стремления что-то доказать родителям.

— Дело не в успешной жизни в штатах, Чонгук. Я мог бы выдумать любую жизнь

взамен той, что есть сейчас. Я даже готов представить, что кто-то другой
полюбил бы меня так же, как ты, и развеял все ложные мечты. И при этом я бы
не закончил торчком с психическим расстройством.

Значит, он тоже об этом думал…

— И что тогда?

— По-прежнему нет, Чонгук, вот что тогда.

— И почему нет?

— Потому что я влюбился в тебя! — он повышает голос и слегка толкает меня

кулаком в грудь. — Между прочим, ещё до того, как узнал, что ты можешь
полюбить в ответ. Значит, до того, как понял, что ты со мной сделаешь этой
своей любовью. Всех других потенциальных участников моей так называемой
счастливой жизни я бы любил в благодарность. За то, что они любят меня. Это
другое. — голос теперь звенящий, нарастающий, эмоциональный с каждым
новым словом. — Я не хочу, чтобы меня любили другие, поднимая мне
314/339
самооценку. Это бред собачий. Хочу, чтобы меня любил тот, кого люблю я.
Поэтому нет, Чонгук. Поэтому я выбираю те три года взамен чего угодно. Потому
что для меня нет ничего и никого лучше тебя. Три года с тобой, чтобы потом
передознуться, или быть вытраханным тремя мужиками за раз, или сдохнуть на
шоссе — да бога ради!

Он вдруг останавливается. Замолкает, смыкая губы и смотрит на меня немного

испуганно.

И я понимаю почему.
Потому что его словам удалось выжечь все семена ревности и сожалений,
поймать их прямо в воздухе и оставить вместо них горько-сладкие чувства.
То, как он говорит обо мне, как думает и относится, — это больше, чем я мог
мечтать. Его признание — и у меня скручивает живот и горит грудь, словно я
глотнул зелье, выпил залпом, и теперь внутри какая-то лавка чудес с
магическими фейерверками прямо у потока и…
…и с особым отделом чёрной магии, в котором расфасованы склянки со всеми
этими надписями вроде «передознуться», «быть вытраханным тремя мужиками
за раз» и «сдохнуть на шоссе».

— Чёрт. — Тэхён выдыхает. — Прости. Прости, пожалуйста. Я не знаю, зачем я

вообще начал этот разговор. Я…

Не даю договорить и обхватываю его лицо ладонями.

— Всё хорошо. — смотрю в упор и общаюсь глазами. — Ты выговариваешься, и я

рад, что слышу это. Каждое слово, о чем бы оно ни было. И ты, кстати, сам
ответил на свой вопрос.

— Да…я уже понял.

— Ты такой красивый, Тэхён. — произношу, позволяя себе провести пальцами по

его щекам. Как же давно я мечтал это сделать… Боже, да он никак не согреется.
— И холодный, давай я сделаю тебе чего-нибудь горячего?

— Позже, — отвечает, рассматривая мое лицо, — сейчас…мы можем полежать?

— Конечно. — черт, да тебе можно всё что угодно. — Где ты хочешь полежать?

— Здесь.

Я убираю руки и, видя его стеснение, сам решаю быть порешительнее и просто
ложусь на диван, опуская голову на подушку.

— Иди ко мне.

И он идёт. Медлит совсем немного, подойдя вплотную, но я ловлю его ладонь и

сжимаю в своей, чтобы он понял, что я хочу этого не меньше него.

Когда через пару секунд его тело покрывает моё, внутри опять перезагрузки и
тестирование всех систем, нестабильно работающие отсеки и хаотично
функционирующие рубильники.

Тэхён не боится, прижимается, но сразу же прячет лицо в районе моего плеча,

315/339
утыкается носом, опаляя дыханием кожу, и замирает.
Так я понимаю, что тоже могу сделать то, что хочу, медленно опускаю руки на
его талию и оглаживаю, слегка надавливая, чтобы ощутить каждый изгиб,
скрытый под толстовкой. С каждым движением ладони и ощущением под кожей
у меня замирает сердце. В буквальном смысле. Аварийная система то врубает,
то вырубает ток, и эта обработка ощущается редкой вибрацией, которая
захватывает дух.
И только когда я смыкаю руки за спиной Тэхёна и прижимаю, едва не
впечатывая в самого себя, только когда ощущаю, как он расслабляется и
растворяется в этих объятиях, только тогда убеждаюсь, наконец, в том, что всё
это происходит по-настоящему.
Здесь и сейчас.
Я так много анализировал, волновался и концентрировался, что только сейчас
получается ликовать, как ребёнок, чистой радостью, хохотать и прыгать,
скакать по комнате и разрисовывать обои.
Черт, я серьёзно подумываю об этом. О том, чтобы на радостях измазать руки
краской и пооставлять везде отпечатки ладоней. Наших ладоней.

Приступ искрящегося счастья прерывают влажные капли на моей шее и то, как
рвано Тэхён втягивает воздух.

— Тэхён?

— Всё хорошо. — ответ тонет в моей же коже и подушке, звуча приглушенно.

— Почему ты плачешь?

— Это ведь правда происходит. — отвечает он не сразу. — И ты действительно

ты. Я ведь не сошел с ума?

— Нет, — усмехаюсь и поднимаю руку, чтобы провести по его затылку, — но

даже если так, у любого безумия есть своя логика.

— Это чья-то цитата?

— Шекспира, вроде бы.

— Ты начал читать Шекспира?

— Я начал делать многое, лишь бы заглушить то, что чувствовал.

Он ничего не отвечает, а я продолжаю массировать ему затылок, пропуская

подсыхающие пряди между пальцев и ощущая покой и счастье, о сущности
которых давно забыл.

Мы лежим так некоторое время, пока за окном начинает светать, украшая

голубым оттенком серые стены гостиной, а потом Тэхён слегка приподнимается,
чтобы посмотреть мне в глаза.

— Можно мне…потрогать тебя?

— Тебе можно всё, Тэхён, не спрашивай разрешения, пожалуйста, вспомни, что

это всё твоё.

316/339
Он приподнимается ещё немного, опирается на левую руку, а правую подносит к
моему лицу и…прикасается.

Я уже знаю, как и каким образом, но на этот раз ничего не кажется мне
иллюзорным. Призрачным. Или не соответствующим действительности. На этот
раз я обнимаю его и чувствую. На этот раз он пахнет дождём и любовью, а не
цитрусовой газировкой вперемешку с алкоголем. На этот раз у него зрачки
расширяются прямо на моих глазах, потому что ему нравится. Потому что он
касается меня и ощущает тоже меня.
На этот раз у него прохладные пальцы.
Они бережно убирают пряди с моего лба, медленно проходят по бровям, пока
ладонь слегка задевает ресницы, как и в ту ночь.
Указательный палец спускается вниз к кончику носа, соскальзывает и
проходится по губам, задевая их почти невесомо.
Скользит по моей щеке, очерчивает подбородок и скулы.

Плавно, ласково, бережно.

И пока он касается меня, я изучаю его мокрые ресницы, блестящий взгляд и

плотно сжатые губы. И опять будто умираю и рождаюсь снова.
То же странное чувство, будто теряю тактильные ощущения, но через секунду
снова приобретаю. А волчок, не изменяя себе, упрямо дрейфует по кровяным
рекам, сбивая мне дыхание и ускоряя пульс.

Тэхён отстраняет руку, тяжело дышит, встречаясь со мной глазами, а потом

опускается совсем близко, не оставляя между нашими лицами сантиметров. Он
прикрывает глаза и утыкается холодным носом мне в щёку.
Я тоже закрываю глаза, потому что это слишком. Тэхён льнет, прикасаясь уже
щекой, ластится до чёртиков нежно, и прохлада его кожи контрастирует с
тёплым дыханием, вызывая мурашки.

— Господи…ты настоящий… — шепчет он, и я тянусь руками к его волосам,

вискам, ушам, ко всему, до чего могу сейчас добраться, глажу, трогаю,
знаменую.

А потом меня пробирает разрядом тока и локальными вибрациями во всех

областях сразу. Массово и экстренно.
Потому что Тэхён касается моей кожи губами. Задерживается на секунды или
часы, перемещается влажными прикосновениями по моим щекам, скулам и
подбородку. Расцеловывает нос, застывает на веках и висках, касается
буквально каждого фрагмента моего лица, и я так тону в этой его невероятной
нежности, что не замечаю, что плачу.

А Тэхён сразу же останавливается и тихо зовёт меня.

— Я люблю тебя. — отзываюсь, раскрывая глаза, и чувствую так много всего

сразу. — Прости за то, что я ушёл тогда. Прости меня, Тэхён, прости. Я должен
был тебя защитить. Я должен был ск…

— Защищай меня теперь.

Он нависает надо мной. Смотрит…так…доверительно, и у меня снова щипят

глаза от переизбытка всего сразу. От этого «да», расшитого тремя словами.

317/339
— Обещаю. — произношу твёрдо и вкладываю в одно слово всю мораль жизни,
весь опыт, весь дар, весь материал Вселенной, каким обладаю.

— Я верю.

В этих словах доверие и честность сплетаются в узорчатый орнамент, и я

вырисовываю его себе за запястье, чтобы и остальные видели моё
предназначение.

А потом…потом мы смотрим неотрывно, изучающе, анализируя. Смотрим долго,

спрашивая друг у друга разрешения, пока краски раннего утра не освещают
лицо Тэхёна, выделяя сухие дорожки слез на щеках и блеск влажных губ.

— Можно мн…

— Не спрашивай. — прерывает Тэхён. — Это всё твоё.

Я приподнимаю голову и оказываюсь нестерпимо близко, так, что наши носы

соприкасаются.
Мы оба замираем, не двигаемся, только дышим, и я осознаю, что дождь за окном
прекратился, и наблюдаю другой — метеоритный — прямо в этих глазах
напротив, из-за красок рассвета кажущихся черничными. Такие блестящие,
ранимые, такие красивые. Родные. Мои.

Боже.

Я готов зарычать от всех этих ощущений внутри, зарычать, как дракон, бывший
каменной статуей в основании исторического памятника, а теперь оживший,
сбросивший треснувшие горные породы и готовый к первому полету за долгие
годы безжизненного простоя.

Бога ради, Чонгук, брось метафоры, целуй, давай же, он разрешает…

И я избавляюсь от пространства, проглатываю миллиметры и касаюсь губ Тэхёна

своими.

Чувствую, как он рвано выдыхает, как застывает, сжимая мою футболку на

груди, как позволяет вести, и я двигаюсь плавно и осторожно на самом краю его
мягких мокрых губ, ощущая тысячи костров на своих собственных.
Сводит живот, сплетаются узлы, болезненные, сладкие, нежно-грубые, грубо-
нежные, прочные, как драконья чешуя, и такие же уникальные.
Я чувствую покалывание в пальцах, которыми накрываю кулак, которым он
сжимает мою футболку.
Тэхён разжимает его, позволяет сплести пальцы, сжимает слишком сильно, но
это лишь побуждает меня упасть на подушку и потянуть его за собой.
Я чувствую.
Чувствую его всего куда больше, чем прежде, каждую часть тела, что касается
меня, весь запах, смешанный из дождя и сигарет, чувствую, как его свободная
рука мечется по моим плечам, сжимает, гладит, тянет ткань.
Я понимаю, что он хочет больше, хочет полностью, так, как у нас с ним когда-то
было, но сам дрожит и скован, притормаживает и не предоставляет доступа. Не
сразу, но я с болезненным покалыванием в сердце осознаю, что последние
четыре года интимная близость выглядела для него совсем иначе.
Не знаю, целовали ли его те, кто пользовался его телом, были ли среди них
318/339
способные на нежность или мягкость. Хоть кто-то, касавшийся Тэхёна так, как
он заслуживает.
Что они делали с ним и как сильно доминировали, как стирали у него память о
том, что бывает иначе.
Стирали память о ласке, кочующей по губам и желающей проникнуть дальше,
смешаться и остаться на чужом языке навечно.

Я прерываю поцелуй и открываю глаза.

Тэхён сбивчиво дышит, смотрит пристально, мечется взглядом, пытается что-то
понять, разобрать, что я чувствую.

— Ты ждёшь, что я скажу тебе, что мне не нравится, или противно, или ты не
такой, каким был раньше?

Мой вопрос заставляет его опустить глаза, и я понимаю, что попал в точку.

— Да, ты другой, Тэхён, — произношу, бережно убирая пряди с его лба и лаская
пальцами брови, — от тебя иначе пахнет, особенно сигаретами, но мне, черт
возьми, нравится. А с этим цветом волос ты похож на темного эльфа, серьёзно,
очень привлекательного эльфа, который сводит меня с ума. Я хочу тебя, хочу
как всегда. Возможно, даже больше, потому что прошло столько времени. Пойми
наконец. Это ты видишь тех, других, я их не вижу, я вижу только тебя, и я
обожаю то, что вижу. Ещё чуть-чуть, и у меня будет стояк, какие ещё
доказательства тебе предоставить?

Он опускает голову и ложится щекой мне на грудь. Ничего не говорит. Секунды

тащатся друг за другом, и я уже тяну руку к его волнистым прядям, чтобы
помассировать, как Тэхён вдруг приподнимается, порывисто целует меня поверх
чёрной футболки во впадину между ключицами, а потом подаётся вперёд и
накрывает мои губы своими.

Мне нужна всего секунда, чтобы осознать, и ещё одна, чтобы ответить резко и
неистово. Именно так. Потому что его порывистая инициатива доверительно
тает, предоставляя мне полный карт-бланш, и я становлюсь тем, кто я есть.
Его ручным драконом.
Свирепым и нежным одновременно.

Он позволяет. Приоткрывает рот, впускает, вжимается, касается моих щёк

ладонями.
Я притягиваю за талию, вплетаю в себя, оставляю отпечатки на его языке,
убиваю там всех остальных, мешаю нежность, отчаяние и преданность,
впрыскиваю быстрыми движениями губ и языка, облизываю и побуждаю его
таять и от напора забываться.

А сам я переливаюсь через край Вселенной, а отсутствие космической

гравитации поднимает и возвращает меня обратно. И так снова и снова,
впрыскивая в кровь адреналин.
Я хочу плакать, кричать, рычать, стонать, вопить и любить, любить, любить.
Любить.
И в этой самой точке, заполненной ключами ко всем измерениям, пока я
знаменую и ласкаю любимые губы, за плотно закрытыми глазами вдруг снова
мелькает что-то красно-желтое. Пылающее и пёстрое. Игриво неуловимое и
такое же шустрое, как в прошлый раз.

319/339
Но сейчас всё чётче и яснее. Ближе и понятнее.
Ловлю очертания, движения, детали.
Узнаю и наконец всё понимаю.

И мне следовало бы уже давно догадаться.

По тому, как вращается вокруг себя, почти сливая воедино хвост и голову, как
перемещается, не задевая органов, как не страшится огня и готов прыгать без
подстраховки.

Что это и есть то молниеносное парящее существо, проложившее внутри меня

собственные трассы, та самая сила, что я всё это время именовал волчком.

Красно-жёлтый китайский дракон.

Земной облик, избранный для этого тела слишком маленькой или слишком
большой частицей.

Уже не скрываясь, она снова переносит на себе внутрь, притормаживает,

вращается змеёй вокруг горсти пепла и постепенно сбавляет скорость, чтобы я
смог разглядеть.

Это не та серо-чёрная масса, что пачкала органы.

Нет.

Возможно, я действительно создан из Тэхёна и символизма, но кажется, в эту

самую секунду, пока он растворяется во мне, отвечая на
поцелуй, действительно кажется, будто из пепла рождается жизнь.

Рождаются драконы.

Подобно детенышам фениксов, они пищат и неуклюже топчутся в пепле, с

интересом друг друга разглядывая сквозь едва разлипающиеся глаза.

И считать не нужно.

Ровно двадцать.

Стараются вышагивать прямо и уверенно. Исследуют. Теряются в межрёберных

туннелях, находятся, ощущают свободу, знакомятся с домом.

А меня подбрасывает обратно, из драконьего города, через портал, и я уже не

могу дышать, и Тэхён тоже не может, поэтому мы отрываемся друг от друга,
чтобы не умереть.

Не открывая глаз, пытаемся отдышаться, пока он трется носом о мою щеку, а я

оставляю лёгкие поцелуи на его. Держу в своих руках крепко и сам начинаю
ластиться, тереться, выводить узоры.

— Что… — слова даются с трудом посреди сбивчивого дыхания, — что ты

написал в тех сообщениях?

— Ну нет…тугодум, — отвечает он, ведя мокрыми губами по моим скулам, —

давай-ка сам…
320/339
— Я соберу… — касаюсь своими его подбородка, — ты переведёшь?

— Переведу…

Я снова нахожу его губы, и лёгкое прикосновение в уголок рта перерастает в

ещё один до одури пьянящий поцелуй, после которого начинают пощипывать
губы и долго приходится восстанавливаться.

— Ты засыпаешь? — спрашиваю, пока мы лежим, сплетая пальцы и прижимаясь

друг к другу висками.

Отрицая, он мычит, пуская вибрации по нашим сплетённым телам.

На часах почти шесть утра, и по краскам на стенах понимаю, что тучи почти
рассеялись.
Улавливаю отдаленные звуки шин и первый лай овчарки Джонхёна, жаждущей
прогулки.
Вспоминаю, что всего несколько часов назад я сидел на полу в прихожей и
понятия не имел, как заставить себя существовать. Проглатывал темноту, чужие
звуки и горькую лаву собственных фантазий. Но даже в них не мог вообразить,
что ночью Тэхён придёт ко мне промокший и растерянный, настроенный
решительно и жутко беззащитный.
Придёт, чтобы извиниться, объясниться и уйти.
Но не уйдёт.

Я знаю, что это всё происходит в действительности. Могу доказать теплом и

дыханием, телом в моих руках, запахом сигарет, сплетенными пальцами,
волнистыми волосами и покрасневшими губами.
Могу доказать вопросом, который не останется без ответа в этой квартире
впервые за три года и десять месяцев.

— Блины с шоколадной пастой хочешь?

— Очень.

321/339
Глава 38. Ночной рейс

Чимин сказал: «мы пойдем в ночной клуб, потому что Тэхёну нужно
заменять образы».
Я был против, но он красноречив и деятелен: решил, что одного года учебы на
психиатрическом отделении кафедры вполне достаточно, чтобы применять на
практике уже полученные знания; выбрал заведение, которым владеет какой-то
знакомый его знакомого и в котором Тэхён ни разу не был, и смог уговорить всех
нас, размахивая руками и используя множество сугубо психиатрических
терминов.
Мы пошли вчетвером, захватив Энию, сняли изолированную кабинку и просидели
пару часов.

Мой мальчик неплохо справлялся.

Да, он прижимался ко мне все три часа, а когда официантки неожиданно
входили, чтобы принести заказ, закрывал глаза и облегченно выдыхал, но к
концу вечера его удалось разговорить и даже заставить смеяться.
Искренне и свободно, так, как раньше, когда глаза пропадают за
округлившимися щеками.

Я был готов признать, что методики Чимина вполне способны себя оправдать,
пока мы не отлучились в уборную и на обратном пути Тэхён вдруг не замер на
месте.

Я обернулся, и неоновая светомузыка позволила разглядеть лохматого мужчину

в дорогой пестрой рубашке, расстёгнутой практически до пупка, оставляя на
обозрение проколотые соски. Он стоял почти вплотную, на его измазанных
блеском губах дрожала ухмылка, и пока огни прыгали в чужих глазах, я вполне
легко разглядел там похотливое узнавание.

Тэхён словно окаменел. Я прижался к нему со спины и обхватил талию, чтобы

развернуть и увести, а он тогда обернулся ко мне слишком резко и испуганно. Я
по глазам понял: подумал, что это кто-то чужой.

Когда мы вернулись к ребятам, но прежде чем Чимин успел спросить, что

произошло, тот напомаженный тип зашёл следом за нами.
При богатом освещении легко определялся его возраст: не меньше сорока.
Брови густые и очень маленькие глаза.
Он назвал Тэхёна малышом, сказал, что они жутко скучали, и спрашивал, куда
его малыш пропал.

Не знаю, закончилось бы всё иначе, если б он не болтал так слащаво по-

собственнически, пытаясь дотянуться до моего мальчика своими усыпанными
перстнями пальцами.

Если бы не одарил нас быстрым сканирующим взглядом, остановившись на моей

руке, что по инерции уже кольцевала талию Тэхёна, покрывая ладонью живот.

Если бы не цыкнул, подняв на меня глаза, и не спросил:

— Надолго ты его снял? Я бы купил вам выпивку, если уступишь, а то мы хотим в

«Левайн» перебазироваться.

322/339
С возрастом я становлюсь получше, в плане помудрее или сдержаннее, но в тот
раз моя характеристика ожидаемо скатилась до привычного «ревностный и
полностью лишенный дипломатии, зато не обделенный горячностью». И
импульсивностью, и злостью, и воспаленным воображением, собравшим в одном
том парне образы всех тех, кого я мечтал задушить и кастрировать.

Я тогда не подумал даже о том, что он тут не один. Просто не смог совладать с
ненавистью и злобой. Легко воспламенился. Необдуманно и в какой-то степени
эгоистично.

Когда охрана вытолкала нас на улицу, у нас обоих были сломаны носы и вся
грудь залита кровью.
А потом на задний двор высыпало ещё пять человек, и все, как один, в дорогих
пёстрых рубашках.

Тэхён и Чимин что-то кричали, говорили то ли мне, то ли им, а я и сейчас не могу

вспомнить, что именно, потому что в ту минуту во мне злость и ненависть
сменялись страхом. Я только тогда понял, как непростительно сглупил, не
подумав о других.

Я ведь мог просто подыграть? Мог же сказать, что «снял до утра, так что гуляй».

Мог же?

Нет.

Но, в конце концов, я мог просто объяснить, что «Тэхён со мной и, черт возьми,
не шлюха, но если так нравятся грязные словечки, тогда я снял его где-то
четыре миллиарда лет назад и продлил до бесконечности».

Я мог найти другой способ, который не привёл бы нас в переулок позади ночного
клуба. Мог бы не поддаваться эмоциям.

Мог бы.

Но оплошал.

И чертовски испугался.

За Тэхёна.
Представил, что они вырубят меня и заберут его.

За Чимина.
У которого дряблые мышцы, никакой физической выносливости, и драться он
никогда не умел.

За Энию.
Потому что решил в стрессовой лихорадке, что они могут забрать и ее.

Я бы велел им уйти, даже убежать, что угодно, лишь бы их тут не было, но

почему-то решил, что пестрые рубашки не настроены так просто пускать всё на
самотек, и пока адреналиновое сердце стучало в висках и прокручивало
варианты, Тэхён сделал то, что обычно делают в слащавых драмах, в которую в
тот момент превратилась моя жизнь.
323/339
Он стал просить у них прощения, умолять меня не трогать и, когда те ничего не
ответили, странно нас разглядывая, даже пообещал пойти с ними и сделать всё,
что они захотят.

Внезапное нарушение кровоснабжения мозга именуется инсультом, и мне до сих

пор кажется, что что-то схожее произошло во мне в тот момент. Какой-то
импульс боли, всего один, но повсеместный. С ног до головы укол страха и
агонии, после которого даже шевелиться трудно.

Но я зашевелился.

Схватил Тэхёна и дёрнул на себя, пачкая его джинсовку алыми пятнами.

Помню, что было трудно дышать из-за заложенного носа и как кровь стекала по
горлу, пока, словно заведённый, мотал головой и твердил Тэхёну, что он никуда
с ними не пойдёт.
Он пытался отцепить мои руки, просил отпустить, а я держался за джинсовую
ткань до жжения в пальцах, когда один из мужчин — высокий блондин с
крупной золотой цепью на шее — подал голос.

— Я не понял, Хан, парень занят, что ли?

Этот Хан, испачканный кровью так же, как и я, перевел взгляд с Тэхёна на меня,
а потом обратно, и спросил, тыча пальцем в мою сторону:

— Он твой мужик?

Не знаю, что это означает в тех кругах, но Тэхён кивнул, не сводя с него взгляда,
и этот Хан заревел, запрокидывая голову:

— Да бляять, серьёзно?

— Хули вообще происходит? — спросил один из его друзей, парень помоложе

лет на пять-шесть, единственный, у кого всё еще оставалась идеальная укладка
на голове.

— Я думал, он его снял. — заявил в ответ Хан, пытаясь прикоснуться к носу и

оценить болевые ощущения.

— Черт, Ханнэ, мы не в боевике гребаном, — вмешался тот, что с массивной

золотой цепью. Он же вышел к нам вперед и примирительно вытянул руки, —
ребят, забыли и расходимся, окей?

— Он мне нос сломал, если чё.

— Я бы тебе тоже нос сломал, назови ты мою Хоа шлюхой.

— Твоя Хоа не отсасывала мне и ещё трём мужикам по кругу, чтобы я так ее
называл, окей?

— Он отсасывал? — переспросил самый молодой, кивая в сторону Тэхёна, а меня

снова затрясло от злости, глупости, импульсивности, от всего мерзкого, что
происходило, от всей дурости, что есть во мне, от чувства горечи и обиды.
324/339
— Заткнитесь. — процедил сквозь зубы, не в силах себя контролировать, а потом
услышал резкое негромкое «замолчи!», брошенное Тэхёном мне на ухо.

— Ну, теперь, похоже, отсасывает только ему, остепенился, всякое такое.

— весело отозвался мужик с цепью, кивая в мою сторону, вызывая смешки у всех
друзей, кроме Хана, которому, как и мне, было не до шуток, но те быстро его
увели, еще раз извинившись перед нами.

А потом меня здорово огрел Чимин.

Он был в ярости.
Орал на меня и мою неосмотрительность, осуждал так долго, что в конечном
итоге пришлось выжидать подходящего случая, чтобы извиниться.

С Тэхёном мы поругались сразу же, как вернулись домой из больницы, потому

что смотрели на ситуацию с разных точек зрения.
Я осуждал самого себя за всё разом. Но главное: за пустословие.
Мне было стыдно, что я так часто обещал оберегать своего человека, а в самый
необходимый момент только подверг опасности и вынудил, черт возьми,
защищать меня.
Я всё это высказал ещё после больницы, чтобы Тэхён смыл в канализацию свои
«я тебе противен?» и понял, что в тот конкретный момент мне был противен я
сам.

Мы не разговаривали весь следующий день. Я, так и не найдя себе оправдания,

но уже не способный сносить эту чёртову дистанцию, собирался пойти к Тэхёну,
когда он сам пришёл в гостиную и протянул блокнот.

«Тридцать первое мая двадцатого года.

Ты бы видел себя со стороны: сидишь в гостиной с пластырем на переносице,

весь такой нервный, разочарованный, рассерженный.

На кого ты злишься?

На них?
Там десятки людей, которые были со мной, которые совершенно заслуженно
считали и продолжают считать меня тем, кем я был без тебя. Ты хочешь
встретиться с каждым из них? Хочешь бить, пока не нарвёшься на тех, кто не
ограничится разбитым носом?

На меня?
Вполне оправдано, но ничем не могу помочь, Чонгук, ты знал, кого просишь
остаться. У тебя всегда есть выбор: однажды ты можешь просто не прийти, и я
всё пойму.
И сразу же сдохну.
Ещё одно напоминание: ты знал, какую ответственность берёшь на себя.

Но если ты действительно злишься только на себя за то, что…как ты там

сказал?.. оказался "слабым пустословом, что надавал обещаний, которые не
способен выполнить", тогда, господи, уймись, родной, и давай напомню:

Ты не слабый.
И не бросаешь слова на ветер.
325/339
Просто ты не идеален.
Как и я.
Это нормально и закономерно.

"Всё должно было быть иначе"?

Да что ты. Даже герои Джейсона Стейтема терпят неудачи, когда у противников
численное преимущество, чего тогда говорить о тебе? (Только не обижайся, что
я опять сравниваю тебя с ним, ревнивый дурак, я пытаюсь донести мысль).

Мысль о том, что защищать — не значит побеждать. Это значит заботиться.

Я так испугался, когда их оказалось много, черт, Чонгук, да я был готов на что
угодно, лишь бы они тебя не трогали. Это не твоя слабость или неспособность
меня защитить, это мое стремление тоже защищать тебя, понимаешь?

Почему тебе можно заботиться обо мне, а мне о тебе — нет?

Ты всегда говоришь эту свою неправдоподобно романтичную штуку про то, что
рожден для меня и из-за меня. Я всегда закатываю глаза, делая вид, что ты
погряз в своем хроническом символизме и у меня уши уже вянут, но на самом
деле я с ума схожу, когда ты что-то такое говоришь, и помню наизусть все эти
твои поэтичные признания.

А потому не очень понимаю, почему ты считаешь, будто это ты — для меня, а я

тут, мягко говоря, принимающий, ну, знаешь, позволяющий себя любить и
таскающий за собой по галактикам как преданную собачонку? Или ручного
дракона? Ты же дракон, прости (я бы снова закатил глаза, но, если честно, мне
чертовски нравится).

Просто лично я уверен в том, что всё если не наоборот, то хотя бы поровну.

Возможно, ты забываешь или серьезно не думал об этом, но я тоже для тебя,

Чонгук, и из-за тебя, и ради тебя, и, пойми наконец, готов на всё, что угодно,
лишь бы ты был в целости и сохранности.

Поэтому я и поступил так, как поступил, и все твои фразы по типу «ты не
должен так делать», «и чтобы больше никогда такого не было» могут идти
нахрен, Чонгук, а если не хочешь, чтобы я «так поступал», думай головой и
усмиряй свою импульсивность.

Это я позволял им всем делать то, что они делали. Если ты подумаешь, то
поймешь: они ни в чем не виноваты.

И ты ни в чем не виноват.
И я тоже.
Вины не существует. Вообще.

А вот любовь есть.

Так что, пожалуйста, Чонгук, когда дочитаешь, иди ко мне и люби.

А размахивать кулаками (крыльями) не нужно, я и так знаю, что ты большой и

свирепый дракон и что герои Джейсона Стейтема на самом деле с тобой не
326/339
сравнятся.»

О да, мы ругаемся.
Как и раньше. Так, что не разговариваем целыми днями. Максимум два, а на
третий всегда пишем друг другу в блокноте. Это стало традицией и спасением:
нам обоим уже давно понятно, что между нами полно речей, которые легче
сначала записать.

Записи в блокноте — это то, что спасает меня, когда он уходит.

Эти периоды врач Тэхёна именует эпизодами. Мы же придумали свой термин.

Ночные рейсы.

Есть статистика, что при определённом типе депрессии состояние ухудшается к

вечеру, и у Тэхёна вследствие невроза рейсы всегда приходятся на это же
время.

Они случаются примерно один раз в месяц. За исключением осени. В этот

период — чаще.

Дело не в провокации.

То, что становится почвой для эпизода, в другой день не имело бы никакого
значения.

Рейсы просто происходят и длятся, а всё, что случается после и занимает куда
больше времени, — это алгоритм Тэхёна, который состоит из осознания,
самобичевания и страха, что он наломал много дров и я его больше не приму.

До алгоритма одна и та же схема.

Он просто распаляется на пустом месте. Может звучать до мурашек

хладнокровно, а может кричать, злиться, угрожать и провоцировать.

Выпускает шипы.

Острые, царапающиеся, меткие.

В большинстве случаев они принимают форму обвинений, колких замечаний,

угроз покончить с собой, поехать в ночной клуб или отдаться на волю
промискуитета.

Он никогда не говорит, что не любит меня.

Может сказать, что я не люблю его или что он сам не любит себя больше, чем
любит меня.

Его слова всегда хитрые и изворотливые, притворяются детьми в газовой

камере, просят выбраться наружу, протиснуться сквозь плотно сжатые пальцы.

Поэтому вначале было сложно.

Я пытался, а Тэхён всё боялся, что не привыкну и не выдержу.

327/339
Но я научился.

Оперировать, ловить и сжимать в кулаках, не подпуская к сердцу.

Не сразу, но нашёл последовательность, дарующую мне способность не
поддаваться.

Я смываю слова в канализацию.

Иду в душ и стою под напором воды до тех пор, пока каждая буква не
перестанет кружиться в собирающейся влаге на дне кабинки и с финальным
визгом не сорвется в пасть слива, чтобы где-то в трубах захлебнуться и умереть,
одна за другой.
После я всегда берусь за наш с Тэхёном блокнот и перечитываю все его записи,
оставленные мне с того дня, когда я сидел на диване с пластырем на
переносице.

Каждое «люблю», каждое «вечно», каждое разрешение быть требовательным и

резким, если посчитаю нужным, и каждые повторяющиеся просьбы доверять и
не сомневаться, несмотря ни на что.

Эти слова впускаются взамен тех, что туда стремились пару минут назад,
занимают их места и покорно сидят в ожидании человека, который их создал.

Это начало моего алгоритма. Пункт первый. Оборона.

Ночные рейсы — это всегда его уход из дома, а после — самое сложное для
меня. Ожидание и соблюдение нашей договоренности.

Согласно ей мне можно что-то предпринимать, только если Тэхён отсутствует

больше трех часов. До истечения этого времени мой выход из дома вслед за ним
расценивается как сомнение.

Поэтому здесь наступает мой второй пункт алгоритма.

Доверие.

Когда доверяешь, тревога никуда не исчезает.

Но она меняет спектр и работает иначе.
Обжитая и знакомая. Расквартирована в четко установленном месте, не
занимающая больше положенного, не пускающая колючий провод по
внутренностям.

Уже своя. Снисходительная и сочувственная, она не жалит из вредности, а

смирно ждет, когда закончится ее дежурство.

Оно длится от полутора до трёх часов максимум.

В девяносто процентах из ста Тэхён возвращается сам меньше, чем через два
часа.

Заходит и сразу идет ко мне. Даже не снимая верхнюю одежду.

Подходит вплотную, нависает над диваном или кроватью, ожидая, когда я
подниму на него взгляд. Ждет в них какого-то сообщения, реакции, приговора.

328/339
Я смотрю всегда одинаково, независимо от того, с какими словами он покинул
квартиру: к этому времени все они уже всё равно в каком-нибудь океане.

Поднимая взгляд, я позволяю ему заглянуть прямо внутрь себя и увидеть, как
его истинные слова оживленно вскакивают со скамеек под гул крыльев
двадцати повзрослевших драконов и торжественный хоровой рык, какой бывает
в ответ на свирепую радость и болезненное облегчение.

В такие моменты на фоне победного шума красно-желтый дракон одним рывком

пересекает всего меня и окрашивает роговицу безусловным цветом сплошной и
несомненной амнистии. Так ярко и однозначно, чтобы убить все страхи Тэхёна,
сжечь до золотого пепла, в котором нежатся драконы.

Пункт третий моего алгоритма — прощение.

И Тэхён понимает, забирается сверху, чтобы захватить кольцом рук мою талию,
прижаться щекой к груди и доказать беспочвенность ранних угроз отчаянными
объятиями, запахом сигаретного дыма и свежей сырости ночных улиц, по
которым он бродил эти полтора-два часа. Никаких примесей и отпечатков кого-
то кроме меня. В изгибах его шеи только мой одеколон, в волосах — наш общий
шампунь, а на запястьях — двойной ромб золотого браслета, который я ему
подарил на двадцать девятый день рождения.

И когда я переворачиваю нас, оказываясь сверху, и целую, он извиняется,

извиняется, извиняется.

После ночных рейсов у нас всегда очень долгий секс.

В нем накопленный за несколько часов спектр эмоций бьется напором
нефтедобывающей станции.

Сейчас, когда я беру его, Тэхён расслабляется, не прячется, не сковывается, как

тогда, когда мы начали пробовать снова.

Этот путь тоже был долог.

Но мы его прошли.
Постепенно.
Месяц за месяцем.

Я воспроизводил болезненный сценарий, с которого когда-то всё началось,

говорил «перевернись на живот», а потом сплетал пальцы рук и шептал на ухо,
что это я, и я рядом, я здесь, я всегда буду. Устранял чужие следы неделями,
каждый раз покрывал губами всё его тело, пока Тэхён неуверенно дрожал и
избегал взгляда, боялся издавать хоть какой-то звук или просить меня о чем-то.

Я долго доказывал ему безопасность и желанность, не давил и не требовал, но

постепенно начал прибегать к провокациям: кусал, дразнил, изводил, всё что
угодно, чтобы вызвать реакцию и заменить в нем стыдливую робость.

Не сразу, но я всего добился. И честных стонов, несдержанных криков и

неограниченных просьб. Добился пальцев, не прячущихся в кулаках, а
сжимающих мою кожу. Добился губ, исследующих ее с жадным ответным
возбуждением, и прямого зрительного контакта со зрачками, расширяющими
свои орбиты в ответ на меня, а не всплески мёртвых дельфинов.
329/339
Добился.

Чтобы он таял в моих руках и всегда ко мне тянулся, особенно в те моменты,

какие все эти годы приучал себя проводить в одиночку.

У него всегда была бессонница, но теперь время от времени он принимает

лекарства, в большинстве случаев, ламотриджин, который в качестве побочных
эффектов решил вернуть не выдаваемый годами сон в чрезмерном изобилии.
Так что теперь сонливость — частый спутник моего мальчика, а вместе с ней и
кошмары.

Первые полгода он боролся со сном и не нарушал границы кровати: если я

просыпался среди ночи, находил его на диване в гостиной за просмотром
телевизора или на кухне с крепким чаем.
Я садился рядом и разговаривал. Месяц за месяцем прорывался в узкий купол
его психологической защиты, пока не впустили окончательно.

Пока не научил вспоминать и то, что я для него так же, как в нем и из-за него.

Поэтому сейчас, когда я просыпаюсь, разбуженный его беспокойными

движениями, он позволяет мне сгрести его и вплести в себя швом абсолютной
протекции. А если я не просыпаюсь, он не уходит в гостиную или на кухню. Он
остаётся и сам придвигается вплотную, обхватывает меня, прижимается и
пробует заснуть снова.

Да, в девяносто процентах из ста Тэхён возвращается сам меньше, чем через
два часа.

Но есть и другие десять процентов.

Ночные рейсы, после которых он не возвращается до установленного срока.

В такие дни в нем слишком много вины и страха, поэтому он нуждается и хочет,
чтобы я пришёл за ним сам, и уже не первый год имеются три чётко
обговорённых места, куда он уходит и ждёт.

Круглосуточный магазин в соседнем районе.

Когда моего мальчика переполняют негативные эмоции, ему обязательно нужно

пройтись. Не меньше часа, а лучше больше. Поэтому он уходит туда, остывает и
сидит либо внутри, либо снаружи, ожидая моего прихода.

Тэхён говорит, что в ночных рейсах ему хочется «раствориться, пропасть, стать
невидимым», и если умирать вариантом не рассматривается, требуется толпа, в
которой вполне можно провернуть то же самое. Только отличная от тех, что
бывают в ночных клубах. Как бы агрессивно плохо ему ни было, он туда не
возвращается. Мы договорились.

Взамен пару раз пробовали улицу Хондэ с ее сплошным круглосуточным шумом

и бурной ночной жизнью, но после того, как стали свидетелями драки между
местными и какими-то пьяными туристами, Тэхён считает, что там слишком
много напоминает ему о том, как он проводил время раньше.
Поэтому мы остановили свой выбор на центральном железнодорожном вокзале.
330/339
Там всегда есть люди, и Тэхёну нравится, что при этом минимум шума.
Как правило, он ждёт меня снаружи возле центральных часов, либо внутри на
одной из скамеек напротив выходов к путям отправления.

Последнее место ближе всех остальных.

Это подземная парковка. Вначале там стоял и лягушатник, который мы отдали в
ремонт, но через полтора года в нем начали ломаться все детали разом, и в
конечном итоге пришлось заставить Тэхёна с ним распрощаться.
Мне удалось вернуть права, так что транспорт у нас один, и, когда моему
человеку нужно время, он забирает ключи и пережидает в нем.

Сейчас ключи от машины на месте. И сообщения не было.

Я давно договорился с продавцами обеих смен из того магазина в соседнем

районе, чтобы они отписывались мне, если Тэхён туда придет.

Через четырнадцать минут будет ровно три часа, как его нет, поэтому на мне
спортивный костюм и черная толстовка поверх: за окном начало июля, но ночами
изо рта валит пар и хочется развести костер.

Эминем не спит, вышагивает кругами, зная, что хозяин отсутствует, и

забирается мне на колени, требуя терапевтической ласки. Я глажу, следя за
циферблатом, и как всегда слегка трясу ногой, отсчитывая время на пару с
минутной стрелкой и уже вросшей в меня обжитой тревогой.

Ровно три часа — и я опускаю пса, обуваюсь и спускаюсь к машине.

Летом светает быстро.

Небо розовощекое, ещё невинное, мажется пастельными оттенками и
просвечивается зевающим солнцем, пока я еду по пустому шоссе и считываю
цифры с часов приборной панели опять же на пару всё с той же одомашненной
тревогой.

У центрального железнодорожного вокзала ещё заметен плотный туман, на

главных часах у лестниц первое отражение ещё не явленного солнца, а на
территории — пара человек в наслоенной одежде и со стаканчиками кофе.

Сразу за автоматическими дверями вышагивает мистер Ю, небольшого роста и с

заметной проседью почти на всех участках его некогда густой шевелюры.
Когда у него плохое настроение, завидев меня, он лишь кивает, при хорошем,
как сейчас, — улыбается заговорчески и с пониманием кивает вправо, безмолвно
сообщая маршрут.
С мистером Ю я лично познакомился года два назад, или даже три. Это
случилось из-за того, что частые появления одинокого парня, слоняющегося без
цели и не совершающего никаких поездок, стали казаться охранникам
подозрительными.
Однажды я пришёл за Тэхёном, а вокруг него собралось сразу три работника
вокзала, и каждый пытался узнать причину его странного поведения.
Я их разогнал, выявил самого авторитетного и потолковал.
С тех пор о возможном появлении Тэхёна знает любая ночная смена, поэтому,
когда я захожу в зал и прохожу мимо киосков, со мной могут начать здороваться
сразу несколько человек, если замечают среди скудного, но всё-таки количества
людей, собирающихся в этот час совершить какие-то поездки.

331/339
Место Тэхён, как правило, выбирает всегда одно и то же. Первая скамейка за
газетным киоском справа от входа.

Когда он попадает в поле моего зрения, я всегда ощущаю облегчение и нечто

сродни магнитному притяжению. Но вместе с тем внутри начинает нетерпеливо
жечь, вертеться, чего-то опасаться; такое чувство, будто я — автогонщик на
финишной прямой: и вроде первый, и вроде цел, и будто бы вот она победа, но
по-прежнему беспокойно, словно что-то может пойти не так — отказать тормоза
или лопнуть шины.
Бог его знает что.

Я знаю, что Тэхён со мной и мой, что он любит меня и тянется ко мне, позволяет
только мне и делает для меня, я помню, вот прямо сейчас смотрю на него и
знаю, но всё равно боюсь потерять и упустить каждый раз, как первый.
Наверное, от этого чувства уже не избавиться: слишком глубоко оно успело
вплестись в мою сущность за те почти четыре года, что я провёл в разлуке. Всё
во мне навечно в боевой готовности, в аварийном состоянии, в режиме «будь
внимателен и не отводи глаз».

И я не отвожу.

Тэхён лежит, вытянув ноги и скрестив их в основании скамейки. Одной рукой он

подпирает голову, а вторая — свободно откинута в воздух.
На нем чёрные джинсы и темно-синяя толстовка с капюшоном, слои которой
задрались в районе пояса джинс, открывая взору крупный ремень.
Каштановые волосы вобрали ночную влагу и привычно вьются, рассыпавшись
так, что почти прячут за собой синий рукав толстовки.
Лица не видно, потому что оно прикрыто моей же чёрной кепкой, приближая
весь образ Тэхёна к алкоголику, пережидающему ночь на вокзале.
Это я, конечно, несерьёзно, потому что, черт возьми, уверен, что не один вижу,
насколько этот «алкоголик» хорош даже на расстоянии.
И пахнет от него всегда лишь нашим общим одеколоном, сигаретами и иногда —
вот как сегодня — острым рамёном.
В последнем я убеждаюсь, когда, подойдя незаметно, резко убираю кепку и
целую своё чудо в губы.

Тэхён вздрагивает, мычит, машинально пытаясь встать и сотрясая звонкий

металл скамейки, но в следующую секунду узнает и отвечает, втягивая воздух и
прикасаясь ладонями к моим щекам.

— Молодые люди!

Когда мы оба отстраняемся и оборачиваемся, в метрах пяти в затемнённом

участке под крышей второго этажа стоят две женщины в деловых костюмах и
тонких плащах, и их недовольные лица освещаются подсветкой смартфонов.

— Вам не стыдно? — спрашивает одна из них.

— А должно? — выпрямляюсь и убираю руки в карманы брюк.

— Вы в общественном месте.

— Мы на вокзале.

332/339
— Именно.

— Вы не поняли. — подчёркиваю интонацией и движением плеч. — Все знают,

что вокзалы и аэропорты — это зона искренности. Вы можете откровенно
сказать, что недовольны, а я могу откровенно целовать своего парня. Всё
честно.

Они переглядываются между собой, бурчат про поколения, но без былого

энтузиазма, а Тэхён уже приподнимается, чтобы я сел, а потом опускает голову
мне на колени.

Поначалу он отворачивается.
Туда, где слева от нас электронное табло с оранжевыми надписями, где
турникеты пропускают к путям отправления и ощутимо шумит отбывающий
электропоезд.
Туда, где прозрачные панорамные окна открывают взор на небоскребы, на чьих
зеркальных панелях уже разливается желтыми кляксами солнце.

— Думаю набить себе татуировку. — вдруг заявляет Тэхён, пока я поглаживаю

ладонью его мягкие путающиеся волосы.

— Да ну? И что именно?

— Собачий шиповник.

Я усмехаюсь и качаю головой, продолжая рассматривать его профиль.

Эния как-то сказала, что я не свожу с него глаз. Чимин не так романтичен, его
вариация — «хватит мысленно раздевать его, бога ради».
Согласен, не часто, но иногда я и сам за собой замечаю. Не знаю, как это
называется и чем именно обусловлено, помимо того, что Тэхён, прибавляющий
года, кажется мне таким же желанным и привлекательным, каким я его
встретил в девятнадцать.
Не знаю, должен ли я хоть немного угомониться и свыкнуться, но пока
определенно не выходит.
Может быть, дело в тех четырёх годах, в течение которых я тосковал, уверенный
в том, что лишился его и его любви на всю эту жизнь, без возможности даже
смотреть на расстоянии, не говоря уже о том, чтобы коснуться.
Теперь, когда прошло столько времени, я должен постепенно начать привыкать?
Брать и целовать с меньшей жадностью? Не так пристально разглядывать?
Понятия не имею.

— Это растение? — спрашиваю.

— Ну да. Кустарник, если быть точным. Цветки похожи на розы, но не пахнут

ничем. А…побеги все изогнутые и в шипах. Вылитый я.

— Типа красивый, но неидеальный и колешься. Такая параллель?

— Всё-то ты понимаешь, Чонгук.

— Ну, я у тебя сообразительный.

Он наконец оборачивается, выпрямляя шею, и встречается со мной взглядом.

333/339
Щурится и смотрит как бы исподлобья, пока в его красивых глазах отражается
яркий свет настенных ламп.

— Несообразительный? — растолковываю его скептический взгляд.

— Может быть, немного.

— Немного? — мои брови взлетают вверх в ответ на его комментарий. — Да я

научился разгадывать твои треклятые судоку третьего уровня сложности. Я
гений, Тэхён, и тебе просто завидно, потому что у тебя не получается освоить и
трёх аккордов на гитаре.

Провокация удаётся, так что Тэхён несильно бьет меня кулаком в плечо до того,
как я ловлю его ладонь и сжимаю в своей.

— Каждый второй умеет разгадывать судоку и не кичится этим.

— Да-да-да, как скажешь.

— Ты нарываешься?

— А что, лимит ссор на сегодня ещё не исчерпан?

Это ожидаемо изменяет выражение его лица и заставляет опустить взгляд на

наши сплетённые руки.

— Чонгук. — обращается он через минуту молчания, которую я не нарушаю. — Я

не знаю, почему это постоянно происходит и почему я просто не могу молчать…
Я каждый раз наказываю себе закрыть рот, продолжаю придумывать, как и что
повторять про себя, чтобы контролировать хотя бы свой язык, но, когда
наступает рейс, я просто…ничего этого не помню. Как будто другой человек, и…
как всегда прости меня, пожалуйста, я не имел в виду ничего из того, что
сказал, ты же знаешь, я пыт…

Тэхён извиняется каждый раз, а я прощаю ещё до того, как он извиняется, и этот
круг отрепетирован и срабатывает без генерального прогона.

Тем не менее я знаю, что попросить прощения для него так же важно, как мой
приход, поэтому я даю произнести хотя бы два заветных слова — «прости меня»,
а потом наклоняюсь и прерываю очередным поцелуем в губы.

Иногда это кажется обыденной рутиной — целоваться.

За столько лет я изучил его губы, и манеру отвечать на поцелуи, и дрожать,
когда я ловлю их своими в момент оргазма, и то, как они обветриваются, и как
царапаются вкупе с невыбритой щетиной.
Знаю всё досконально, но для меня это где-то наравне с пищей. Привычный
обряд, но не получу — будет жутко голодно, а через три дня можно и умереть.
Гротеск, конечно, но если серьёзно вдуматься, то есть вероятность, что я просто
слегка помешан.

Нас никто не прерывает возгласом «молодые люди!», но я отстраняюсь первым

из-за неудобного положения и выпрямляю спину.

Тэхён часто дышит и смотрит мне в глаза с привычной уязвимостью, образ

334/339
которой я научился различать за отражением ламп и нежным блеском,
оставленным от поцелуев.
Я уже знаю, чему она предшествует.

— Ты ещё любишь меня?

Это его стандартный вопрос.

И раньше я отчаянно принимался заверять, что ответ всегда будет
положительным, иногда закатывал глаза, но со временем приучился
воспринимать спокойно и иногда использовать как возможность подразнить.

— Посмотри на свои щёки, — щипаю его загорелую кожу, что вполне легко
поддаётся после того, как Тэхён набрал вес. — И вот это…что это? Второй
подбородок? — перемещаю пальцы к верхней части шеи и слегка сжимаю едва
заметную складку. — Не успел выйти за порог, уже натрескался рамёна. Небось
и кимпаб ел?

— Два.

— Два! — наигранно изумляюсь. — Самое время признаться, что я ещё в

прошлый раз разлюбил тебя, но забыл сказать. Я не могу жить с таким обжорой.

Тэхён звучно выдыхает через нос и снова отворачивается в сторону турникетов.

А мне так хочется оказаться дома или хотя бы на заднем сидении машины, где
можно усадить его на колени или накрыть собой и продемонстрировать ответ на
упрямый вопрос глубокими несдержанными поцелуями, после которых Тэхён еле
дышит и сам просит больше, отчаянно нашептывая своё «пожалуйста, не
останавливайся», после которого у меня, откровенно говоря, и так перегорают
все рубильники, ответственные за функцию торможения.

Вместо этого я наклоняюсь и шепчу, почти касаясь его уха:

— А ты ещё любишь меня, Тэхён?

Он безмолвно мотает головой.

— Нет? — уточняю.

— Нет.

— И можно узнать почему?

Тэхён слегка задирает голову, и я понимаю, что он смотрит на табло.

— Ты слишком долго ехал сюда. — отвечает. — Тридцать две минуты, Чонгук. Я

не могу жить с таким медлительным человеком.

— Да ну? — улыбаюсь, оценивая его выпад. — А звучит так, словно ты ищешь, к

чему придраться.

— Так и есть. — выдыхает он, а потом я замечаю его улыбку.

Если бы мне сказали, что моя миссия на земле — добиваться улыбок Тэхёна, я бы
даже не стал спорить. Очевидно, что так и есть, если опираться на то, как
335/339
реагирует на них мой организм. В рамках сравнений это что-то вроде чувства,
когда с мороза заходишь в отапливаемое помещение.
Облегчение и блаженство.
Которые не испытать, если сначала не выйти на мороз.

Так что я опять не сдерживаюсь и, наклоняясь, несколько раз чмокаю в тёплую

щёку, слегка округлившуюся от улыбки.

— Я обожаю тебя, Ким Тэхён, — говорю ему на ухо под грохот очередного
электропоезда, — а теперь поднимайся и поехали домой, чтобы я мог показать
это наглядно.

— Сначала собаку выгуляй, секс-машина. — и оборачивается, надевая мне на

голову кепку.

— Не так громко, Тэ, сейчас все сбегутся на такого крутого парня, как я.

— Я не подумал, — поднимается со скамейки и потягивается, строя серьезную

мину, — ты ведь даже судоку разгадывать теперь умеешь, оторвут с руками и
ногами.

— И я о том же.

— Жаль, конечно, что этим никого не впечатлишь.

— Судоку или сексом? — уточняю, когда мы уже направляемся к автоматическим

дверям.

— В твоём случае, и тем, и другим.

Я цыкаю, прощаясь с улыбчивым мистером Ю, и щурюсь от приличной порции

уже разбуженного солнца.

— Ты наглый засранец, Тэхён, в котором говорит ревность.

— Здравый смысл, Чонгук, во мне говорит здравый смысл. — отзывается он,

пряча руки в карман толстовки и вышагивая задом наперёд, чтобы я видел это
шкодливое выражение на его лице.

— Погоди, серьёзно? — подыгрываю, вынимая ключи. — То есть, когда ты

стонешь и просишь меня не останавливаться, это всё тоже голос разума?

Тэхён пытается держать образ, закатывая глаза и качая головой, но тот

рушится, выдавая лукавое недовольство несдержанной улыбкой.

Его вид вдруг переносит меня в далекий две тысячи одиннадцатый год, когда
мы встретились с ним впервые.

Передо мной стоял сумасбродный парень с крашеными русыми волосами и

целым спектром цветов: зелёная кофта, бежевые брюки, синий рюкзак и жёлтое
солнце, струящееся в волосах, пальцах и особенном взгляде, какой рождается в
пару приветливой улыбке.

Ему было девятнадцать.

336/339
Сегодня всё иначе.
И в то же время аномально схоже.
Солнце по-прежнему сильно любит своё дитя, ласкает и купается теперь уже в
каштановых прядях, что как всегда вьются, налетая на глаза.
Удивительно, но сегодня его облачают почти те же краски: синяя толстовка и
бело-зелёные кроссовки.
Сегодня он снова щурится от ярких желтых лучей и снова улыбается.

Только теперь ему тридцать два.

И пусть это не единственное «только», но он по-прежнему прямо передо мной.

А я прямо перед ним.
Из миллиардов положений в океане галактик мы оба в одной и той же точке.
Рядом.
И, пока я смотрю, стараясь следить за дорогой вместо своего вышагивающего
задом наперёд человека, меня посещает едва уловимая тонкая мысль,
приходящая так же стремительно и почти незаметно, как перемещается внутри
красно-жёлтый дракон.
Мысль-ощущение какого-то необъяснимого дежавю.
Словно мы уже были здесь.
Не в плане два месяца назад или год.

Назад. Это да.

Но в плане жизней.
О, я знаю, что у меня хронический символизм после тех почти четырёх лет
карантина, но, черт возьми, можно же считать его за дар вместо проклятия.
Дар хотя бы отдалённо вспоминать, что есть какой-то отсек, а в нем архив, и там
истории всех жизней, в том числе и те, в которых я вот так же смотрел, как
Тэхён улыбается, пока солнце заставляет его щуриться.
Дар не наделяет конкретными воспоминаниями, но позволяет подключаться к
многоканальной памяти, находя лазейки в таких вот ключах и чит-кодах, как
яркий вид моего солнечного человека ранним июльским утром.

— Ну нет, Тэ, так не пойдёт, — возвращаюсь в драгоценное сегодня и

произношу, снимая сигнализацию у машины, и она подмигивает фарами на
полупустой парковке, — я ожидаю услышать что-то вроде «один ноль, Чонгук»,
или «туше», или что там обычно говорят?

— Обычно говорят «пошёл в задницу». — как бы дежурно заявляет Тэхён.

Я застываю, сжимая ручку водительской двери, и строю гримасу, полную

снисходительного удивления:

— Ты же понимаешь, что у меня найдётся пошлый контрответ на эту фразу, да?

— И это будет слишком банальный и заезженный контрответ для человека,

научившегося разгадывать судоку третьего уровня сложности.

Я покорно вздыхаю, хлопая по металлу ладонью.

— Ладно. Один один. — наконец открываю дверь. — Учись, солнце: я признаю

поражение.

337/339
— Ну всё, Чонгук, — Тэхён облокачивается на открытую дверь заднего сидения и
ловит мой взгляд, — вкупе с остальными достоинствами ты пример прекрасного
и благородного молодого человека, к тому же располагающего средствами. Во
времена Джейн Остен тебя бы разобрали за одну страницу романа.

— Ты только сейчас это понял?

— Вообще, да. — пожимает плечами. — Все эти годы я просто считал, что ты
немного симпатичный. И то не целиком. Только левая сторона.

Смеёмся мы одновременно.
Тэхён добавляет, что «так уж и быть, правая тоже ничего при правильном
освещении», и мы садимся в машину. Точнее, я сажусь, а Тэхён снимает
кроссовки и ложится на заднем сидении, подложив под голову свой же чёрный
свитер, что лежит там ещё с прошлой недели, потому что мы забываем его
забрать.

— Сколько времени? — спрашивает он, когда мы выезжаем на шоссе.

— Без десяти шесть.

Тэхён тяжело вздыхает, и я понимаю, о чем он думает.

— Позвони, может, он справится сегодня без тебя.

— У него три встречи, я должен присутствовать.

— А он не в курсе, что встречи нужно назначать в будние дни, а не в субботу,

когда у тебя законный выходной? — интересуюсь вполне обоснованно.

— Он хочет провернуть тройную сделку, и первое звено в ней прилетает сюда

всего лишь на три часа, — объясняет Тэхён, зевая. — Богум добивался встречи с
ними два месяца.

— Очень рад за него, но это уже вторая суббота, в которую у него находится для
тебя работа.

— Мы с ним обговаривали план три недели, если не выйду, он меня убьёт.

— Это всё очень мило, только суббота — это день, когда мы сидим с Минджэ, а я
не могу сидеть с ней один. — откровенно жалуюсь, потому что, черт возьми, это
невыносимый ребёнок. — У меня не хватает терпения, Тэхён, ты же знаешь, она
и твой Эминем вместе — это взрыв мозга. После них мне хочется начать пить
твои таблетки.

— Эминем — наша собака. — исправляют меня очень внушительной интонацией.

— Нет. — мотаю головой, копируя тон непоколебимого стержня. — Квартира

наша, кровать наша, кофеварка, которую ты купил на прошлой неделе, наша. Но
собака — твоя.

Тут Тэхён несильно пихает меня ногой в плечо и не забывает добавить:

— Это низко, Чонгук.

338/339
— Плевать. Он сгрыз все мои кроссовки и не даёт мне спать.

— Беру свои слова назад насчёт достойного и благородного человека.

— Я это переживу, честно говоря, а вот Минджэ — нет.

— Чимин привезёт ее к десяти, — напоминает Тэхён через минуту, — последняя

встреча в час дня, я к двум уже буду дома. Тебе придётся потерпеть всего лишь
четыре часа.

— Целых четыре часа, Тэхён! — натурально восклицаю, потому что уже говорил:
это невыносимый ребёнок. — Даже Джонхён включает музыку, как только
слышит визги и беготню этой трёхлетней банши, а ты хоч…

— Не придумывай. Джонхён включает музыку постоянно, он сам мне говорил,

что так к делам готовится. Минджэ тут вообще ни при чём. — возражает Тэхён,
неспособный подавить очередной зевок, и я решаю завернуть в МакАвто, чтобы
купить ему кофе: всё равно дома он одной кружкой не ограничится. — Не гунди,
Чонгук, потерпишь четыре часа, а потом можешь выпить пива, бонусом за
отвагу.

Я ещё что-то там ворчу себе под нос, вызывая очередной пинок в плечо, и думаю
о том, что пять лет назад, когда мы с Чимином сидели на кухне и он заявлял, что
сделает нас с Тэхёном няньками, намереваясь злоупотреблять до такой степени,
что невозможность сделать своих детей будет вызывать в нас радость, я и
подумать не мог, что он, черт возьми, буквально глядел в воду.

Я ему тогда сказал: «недурно ты всё спланировал».

Он смешно поджал губы, строя гримасу из разряда «вот и я о том же!», а мне
подумалось, что в нашу первую встречу я понятия не имел, что, спустя года,
буду сидеть с ним на кухне и обсуждать рождение его детей.

Очевидно, когда незнакомый парень небольшого роста в кепке козырьком назад

поднимал меня из кустов крапивы, я понятия не имел, что у него есть лучший
друг, которого я полюблю до возможности слышать Вселенную и служить
родиной драконам.
Не знал, что он знаком с моим человеком с детства и проведёт меня к нему не
единожды прямо сквозь все мои ошибки и глупые поступки.

Тогда на кухне я сказал: «недурно ты всё спланировал».

И, черт возьми, спасибо.

Конечно, я потерплю твою гиперактивную дочь.

Даже если она снова начнёт выдирать мне волосы и добавлять в кофе гуашь,
пока думает, что я не вижу.

В конце концов, очередное лёгкое отравление и раннее облысение — малая

цена за всё, что ты для меня сделал, Пак Чимин.

Примечание к части
339/339
На маршруте Тихоокеанского хребта на границе США и Мексики есть такое
понятие как "ангелы тропы". Так неофициально стали называть людей, что
живут на территории тропы, встречаются туристам и оказывают помощь: дают
ночлег или оставляют воду в специальных местах, одним словом, оберегают
безвозмездно.
Вы для меня - ангелы тропы, благодаря которым я могла двигаться дальше и
продолжать. Ради Вас хочется не останавливаться, из-за Вас всегда есть, что
сказать и выразить.
Вы невероятные.
Спасибо, что прошли со мной этот маршрут, спасибо за каждое слово, что
подбадривало, и за безмолвие, что не лишало возможности чувствовать вас
незримо.
Спасибо от нулевого километра до исходного.
С-П-А-С-И-Б-О на фоне мощного шума крыльев двадцати драконов, которые
родились, потому что вы их ждали.
Я Вас люблю.

https://vk.com/asylumstation
(If you climb the mountain, there’ll be house on the hill)

340/339