Better Than Nothing

Ссылка на материал: https://ficbook.
net/readfic/8782920
Лучше, чем ничего

Направленность: Слэш
Автор: Mr Abomination (https://ficbook.net/authors/183)
Фэндом: Ориджиналы
Пэйринг и персонажи: Александр Дитрих/Саня Майский
Рейтинг: NC-17
Размер: 673 страницы
Количество частей: 56
Статус: завершён
Метки: Счастливый финал, Русреал, Римминг, Секс-игрушки, Алкоголь, Курение,
Анальный секс, Минет, Студенты, Рейтинг за лексику, Рейтинг за секс, Сложные
отношения, От врагов к возлюбленным, Слепота, Гомофобия, Пирсинг, Каминг-
аут, Засосы / Укусы, Явное согласие, Нецензурная лексика, Романтика, Юмор,
Повседневность, Повествование от первого лица, Songfic, Сексуальная
неопытность
Описание:
Дитрих и Майский – одногруппники, которых едва ли можно назвать друзьями.
Майский считает, что жизнь следует прожить легко и непринужденно. Дитриху
кажется, что расслабиться он сможет только в гробу и то не факт. В связи с
этим, взаимоотношения между ними строятся весьма натянутые. Но жизнь –
изменчивая штука. И то, что еще вчера вас раздражало, сегодня может
оказаться единственно желанным.
Посвящение:
Торговцу Деревом - спасибо за вдохновение :)
Публикация на других ресурсах:

Разрешено только в виде ссылки
Примечания:
У данной работы есть аудиоверсия, которую можно прослушать здесь:
https://boosty.to/zozya?postsTagsIds=674901
Это взрослая сказка и ничего больше)

Оглавление
Оглавление 2
Пролог 4
Примечание к части 7
Глава 1. Полные противоположности 8
Глава 2. Минус восемь 13
Глава 3. Двадцать пятый 21
Глава 4. Домашняя выпечка 30
Глава 5. Заступник 38
Глава 6. Паника 44
Глава 7. Фруктовый поцелуй 52
Глава 8. Первый снег 59
Глава 9. Пятница 66
Глава 10. Вписка 73
Глава 11. Рёбра 81
Глава 12. Лекарство, которого нет 89
Глава 13. Ноль реакции 98
Глава 14. Пирсинг 106
Глава 15. Прости 113
Глава 16. Слава богу, гей 120
Глава 17. Ремень 128
Глава 18. Исповедь 135
Глава 19. Шурик 142
Глава 20. Ссыкло 151
Глава 21. First I'm gonna fuck you and then we'll make love 160
Глава 22. Чего ты хочешь? 169
Глава 23. Ревность 176
Глава 24. Беспроигрышный вариант 184
Глава 25. Почему? 191
Глава 26. Ожидание 198
Глава 27. Как до утки 207
Глава 28. Инициатива 215
Глава 29. Контроль 223
Глава 30. Большие планы 238
Глава 31. Ярость 246
Глава 32. Студзима 254
Глава 33. Слух 262
Глава 34. Помощь 269
Глава 35. Признание 279
Глава 36. Разговор 286
Глава 37. Чувство вины 295
Глава 38. Одна минута одиннадцатого 307
Глава 39. Сомнение 321
Глава 40. Лучше, чем ничего 336
Глава 41. Поспорим? 348
Глава 42. Брат 365
Глава 43. Откровение 378
Глава 44. Keep marching on 392
Эпилог 407
Спешл №1. Не звони 412
Спешл №2. "ВПУСИ" 427
Спешл №3. Спаси меня 457
Спешл №4. Гол престижа 485
Спешл №5. А что, если бы… 519
Спешл №6. С ДР, йопта! 544
Спешл №7. Дача 568
Спешл №8. Дача 2.0 603
Спешл №9. Что я буду делать, если… 646
Спешл №10. Туса 669
Сноски: 702
Примечание к части У данной работы есть аудиоверсия, которую вы можете
прослушать здесь: https://boosty.to/zozya?postsTagsIds=674901
Пролог
Саня
Я избежал бы кучи проблем, если бы в первый учебный день в университете ко

мне на лавочку подсел незнакомец и как бы невзначай поведал мое светлое
будущее. От него всего-то и требовалось, что сказать что-нибудь вроде:
— Видишь того высокого поца? — указал бы он на собирательный образ

офисного работника в сияющей белизной рубашке, черных джинсах и кедах.
Осанка у парня такая, будто он в медицинском корсете. Или корчит из себя
аристократа. Или в задницу ему накануне забили здоровенную палку. А может,
верны сразу три варианта.
Я бы лениво глянул на объект обсуждения и так же лениво пожал бы плечами.

Ну, поц. Ну, вижу. Дальше что? Не особо я люблю обсуждать сторонних людей.
Хочешь поболтать, можем перекинуться парой слов про то, какие классные
собаки. Люблю собак.
— Высокий, — заметил бы незнакомец, не желая говорить о братьях наших

меньших.
— Удивительное наблюдение, — кивнул бы я в знак согласия. Во мне-то метр

восемьдесят девять, а он и того выше. Дайте прикину на глаз. Метр девяносто
один? Девяносто два?
— Метр девяносто три, — сообщили бы мне.
— Дылда, — беззлобно окрестил бы я поца. Рост офигенный, генетическую

лотерею он выиграл сразу несколько раз. — Ну и? — протянул бы я без интереса.
— Не знаю, стоит ли говорить, — замялся бы собеседник.
— Валяй, бро.
— Короче… Через год, плюс-минус пару месяцев… Хм… Как бы выразиться

поприличнее?
— Выражайся неприлично, — разрешил бы я расслабленно.
— Трахать он тебя будет.
— Типа доставать? — протянул бы я сонно.
— Типа трахать. В прямом смысле слова. В самом прямом. Прямее не бывает.
Я бы, конечно, немного удивился. Даже, наверное, не немного.
— Отсюда вижу, как на него глазеют девчонки. Сдался я ему? — не поверил бы

я.
4/702
— Сдашься. Даже не сомневайся. Сдашься, как немцы в сорок пятом.
— Так я ж вроде натурал, — заметил бы я осторожно.
— Ключевое слово «вроде».
— На него глянь, и на меня. Я на расстоянии пятидесяти метров вижу, насколько

у нас разные интересы, — развел бы я руками.
— Трахаться вам это не помешает, поверь, — настаивал бы на своем незнакомец.
— Окей, — смиренно вздохнул бы я. — Если это действительно так, могу сказать

только одно: «говно случается», — пробормотал бы я, зевая. Не привык я
париться по мелочам. Секс с парнем — это же не конец света.
— А точно он меня? Не я его? — уточнил бы я на всякий случай, хотя на кой черт

мне эта информация, не ясно. Но уточнил бы стопудово.
— Точно он.
— А почему не я?
Собеседник бы лишь неоднозначно пожал плечами.
— Потом поменяетесь.
— Потом? — Только я хотел сказать, что «один раз — не пидорас» и нате вам.
— То есть одним перепихоном не ограничится?
— Нет. Десятью — тоже, — добавил бы собеседник поспешно. — Свою

эстафетную палочку и вовсе получишь года через два-три. Не раньше.
— Два-три года? — не поверил бы я своим ушам. — Мы типа парой, что ли,

будем?
— Вот об этом предпочту умолчать. Надо же хоть какую-то интригу сохранить.

Пусть это станет для тебя сюрпризом, — прошептал бы незнакомец
заговорщицки. — И еще кое-что, — добавил бы он, встрепенувшись.
— Есть еще «хорошие» новости помимо ебли с мужиком? — усмехнулся бы я

вяло.
— Нервы он тебе потреплет.
— Нервы? — здесь я бы не выдержал и однозначно рассмеялся в голос. Я могу

поверить во что угодно, начиная от упомянутого ранее секса с партнером
мужского пола и заканчивая зондированием моей задницы инопланетными
гостями. Но трепать мне нервы — это уже из разряда научной фантастики. Я
живу в гармонии с собой и с окружающим миром. Меня ничего не парит.
Серьезно. С самого детства батя талдычил мне одну простую истину: не
усложняй то, что можно упростить. Я и не усложняю. Плыву по течению жизни и
бед не знаю. Ни на что не рассчитываю, ничего ни от кого не требую и имею
вместо огромных амбициозных планов ворох маленьких желаний, которые
5/702
систематически выполняю для себя любимого. А большего мне и не надо.
— Я спокоен, как удав. Ничто и никто не сможет этого изменить, — заверил бы я

незнакомца, а он наверняка нехорошо бы так ухмыльнулся и ушел по-английски,
заставив меня усиленно размышлять над сказанным максимум полминуты.
Короче… Ни черта бы на самом деле это не изменило. Не дошло бы до меня и все
равно произошло бы все так, как произошло.
Но незнакомца нет, так что даже полминуты усиленной работы мозга меня
лишили.
А день-то какой замечательный. Небо вдали затянули серые тучи. В воздухе

запах надвигающегося дождя. Солнце жарит нещадно. И если приложить
ладонь к асфальту, он окажется горячим. Обожаю такую погоду.
Поц в белой рубашке тем временем проходит на видное место и над головой
воздевает табличку с номером «2311». Номер группы. К нему тут же начинает
стекаться народ. Многие выглядят растерянно и явно озабочены тем, как же
пройдет их первый учебный день в университете. Подождав, пока вокруг парня
образуется небольшая толпа, я тоже неспешно отрываю задницу от лавочки,
подхожу ближе и успеваю услышать:
— Меня зовут Дитрих Александр. Меня назначили быть старостой нашей

группы, — сообщает мой тезка с таким видом, будто не в университет поступил,
а вот-вот пойдет играть на бирже. Так и вижу, как он, размахивая пачкой
ценных бумаг, орет: «Покупаю акции Apple — сто тысяч штук!» Или как это у них
там делается? Судя по фильмам, что-то вроде того.
А фамилия интересная. Дитрих. Немецкая. Девчонки наверняка уже в восторге.

Хотя и без фамилии определенное впечатление поц производит. Выразительные
скулы. Серо-русые, выгоревшие на солнце волосы. И глаза светло-светло
голубые. Настолько, что почти сливаются с белками.
Парень периодически нервно поправляет очки в черной оправе, толстые стекла

которых явно уменьшают реальный размер его глаз. Но даже это его не портит.
В каждой группе должен быть чувак, который будет обламывать малину
остальным пацанам. И в нашей — это Дитрих, как пить дать.
— Сперва устроим перекличку, а затем я проведу вас в аудиторию, — говорит он,

вертя в руках список. Староста зачитывает фамилии и имена одного студента за
другим, а те поднимают руки.
— Майский Александр, — слышу я свое имя, с готовностью поднимаю руку и

выдаю негромкое «Я». Парень, как до того и на других, кидает на меня беглый
взгляд и на мгновение останавливает его на мне. По лицу поца пробегает
легкое недоумение. Да, я пришел на первое сентября в футболке с принтом
страуса, у которого горит жопа. Ну и что такого? Школьные времена прошли, а в
университете, насколько я знаю, всем до лампочки, в чем ты ходишь.
Дитрих, с видимым усилием сдерживаясь, чтобы ничего не сказать,

возвращается к изучению списка однокурсников. Я же лыблюсь во все тридцать
два зуба, предвкушая отличные студенческие годы. Конечно. Я ж, наивный
чукотский мальчик, еще даже не подозреваю, что этот дерганый педант будет
меня иметь.
6/702
Примечание к части
В этой работе упоминается много песен. Все треки я собрал по порядку в

отдельный плейлист. Так что если вы захотите с ними ознакомиться в процессе
чтения, вам сюда: https://vk.com/audios-116063918?
section=playlists&z=audio_playlist-116063918_1
7/702
Глава 1. Полные противоположности
Саня
Обожаю октябрь. Жара уже ушла, а морозы еще не нагрянули. Можно ходить
как в пальто, так и в толстовке или ветровке, и будешь одинаково гармонично
смотреться как минимум с третью окружения. Еще октябрь хорош тем, что уже
привыкаешь к парам и не изнываешь на них, как в сентябре после каникул, но и
не бегаешь с глазами бешеной селедки из-за грядущей сессии, как в ноябре.
Идеальный месяц. Лучший. Хотя будь сейчас сентябрь, ноябрь, да хоть февраль,
я бы оставался одинаково доволен происходящим. Извлечение плюсов из любой
ситуации — мой неоспоримый талант.
— Майский, черт тебя побери, — доносится до меня сдавленное рычание, и я

понимаю, что чутка преувеличил. Есть один процент ситуаций, из которых
плюсов не извлечь, насколько бы талантлив ты ни был. Но ничего. Не все ж нам
ложкой варенье черпать, иногда следует и половником поработать, хлебая
говно. Для контраста вкусов.
Окликает меня, естественно, Дитрих. Поц прямо-таки ко мне неравнодушен.

Придирается к любой мелочи. Помню, как-то поделился этим наблюдением с
одним из однокурсников, на что тот со смехом отметил, что дело, скорее всего, в
нашей непохожести друг на друга. «Полные противоположности» — вот как он
нас окрестил.
Дитрих направляется в мою сторону, всем своим видом демонстрируя

вселенское недовольство. Выглядит так, будто бы только что сошел с обложки
журнала. Журнала для начинающих трейдеров, гарантирую. Рубашка, как
всегда, белая. Тщательно выглаженная. Первые три месяца обучения я свято
верил, что у него единственная рубашка, которую он каждый вечер стирает до
изнеможения. Но спустя целый год я просек фишку: рубашек было много. Просто
почти все белые. Одна с белыми пуговицами, две с черными, одна с зелеными —
такую надевал по праздникам. Одна с красными — на экзамены. Помимо белых
позже обнаружились еще пара серых и тройка черных. И целая одна синяя. Но в
ней я Дитриха увидел случайно на улице. Не на учебе. И всё рубашки. Одни
чертовы рубашки. Что за жутковатый фетиш? В девятнадцать-то лет? Синдром
старого пердуна, не иначе. Обратись к врачу, поц, это же не шутки.
Дитрих неотвратимо приближается ко мне, поправляя очки. Плохой знак. Если

он так делает, это может означать только две вещи: либо нервничает, либо
раздражен. Первая эмоция присуща ему только на экзаменах. А вторая — всё
остальное время.
— Чем я не угодил тебе на этот раз? — выразительно зеваю я. Тот, кто придумал
ставить пары с восьми утра, — человек тяжело больной, и мне искренне его
жаль.
— Все тем же, — Дитрих никогда не повышает голоса, но менее конфликтным от

этого не кажется. Я все жду, когда же его терпелка закончится, и он
продемонстрирует всем истинное лицо. Интересно, что произойдет? Он
разрыдается? Или придет в университет с дробовиком, направит на меня дуло и
нажмет на курок? Я буду рад любому исходу, только бы поц, наконец, разжал
булки и начал относиться к жизни проще.
8/702
Дитрих кидает на парту передо мной листок с моей самостоятельной по матану.
На ней значится выразительный трояк.
— Ого! Классно! — искренне радуюсь я. Трояк в кармане, а мне большего и не

надо.
— Нифига это не классно! — Дитрих дрожит от злости. — Ты портишь рейтинг

всей группе! — заявляет он, тыча пальцем в самостоятельную работу. Пальцы у
него длиннющие. Да и вообще руки красивые. Такими бы руками деньги в банке
считать, а не в самостоялку мою тыкать. Оканчивай универ экстерном и иди уже
занимайся тем, ради чего рожден, братишка!
— Да не нервничай ты так, Саня. Смотри, как вены на руках вздулись. Ты ж не

хочешь, чтобы тебя ебнул инсульт? Расслабься и…
— Никакой я тебе не Саня, — рычит Дитрих. — Александр, — произносит он

четко сквозь плотно сжатые зубы. Сатанит не по-детски, но лица не теряет.
Поразительная сдержанность. Вот только нахера так пыжиться, непонятно.
Хочешь поорать? Поори. Я не из обидчивых, а тебе, может, наконец полегчает.
— Да че ты как неродной? — гну я свое.
— И уж тем более не родной, — беснуется староста больше прежнего. Год уже

его троллю, и не надоедает.
Поц начинает мне читать очередную заунывную лекцию про то, как важно
поддерживать рейтинг группы, что это впоследствии могут прописать в
дипломе и что я херю усилия одногруппников. Я же размышляю о том, что
эксперимент, который решили ввести в университете с этого года, та еще
глупость. Серьезно, отслеживать балл каждого студента и на основании
среднего балла группы выставлять ее в общий университетский список тот еще
геморрой. И плагиатом попахивает. У нас что здесь, Хогвартс? Если такие
умные, могли бы заодно и распределительную шляпу придумать. Тогда бы я
стопудово попал бы в Пуффендуй и был бы этому счастлив до жопы. Жил бы
себе, не напрягаясь. Точнее, я и так живу не напрягаясь, но обречен
периодически выслушивать от Дитриха нудные тирады про рейтинги, оценки,
подготовки к семинарам и тому подобную чушню. Староста наверняка бы попал
в Когтевран и жил бы там припеваючи. Или в Слизерин. Сложно понять. Иногда в
его взгляде я ловлю такую лютую озлобленность на весь наш бренный мир, что
начинаю подозревать, не является ли он одним из крестражей Волан-Де-Морта.
Тогда ему стоит найти поца со шрамом на лбу, а не приставать ко мне
красивому. По поводу шляпы надо подать деканату идею. Будущее за шляпами,
гарантия сотка.
— …потому нельзя так халатно относиться к учебе! — заканчивает Дитрих,

грозно надо мной нависая. — Ты меня понял?
— Конечно! — киваю я бодро.
— Ты вообще меня слушал? — продолжает он напирать, кажется, поняв, что во

время его «выступления» я нечаянно выпал из реальности на пару минут.
Привычное для меня состояние. Не люблю впускать в себя негатив.
9/702
— Естественно, — широко улыбаюсь я.
— Повтори, что я сказал, — не отстает педант.
Крыша едет, дом стоит — это однозначно про него. В каждой аудитории он
всегда садится за одни и те же парты на одни и те же стулья или лавочки. А
потом начинается цирк с конями. Он раскладывает вещи по парте в одном и том
же порядке на одни и те же места. Тетрадь перед собой. Ручки трех цветов над
ней на одинаковом расстоянии. Ластик справа. Учебник слева. Под
определенным наклоном, которого он добивается с помощью, сука,
транспортира. ТРАНСПОРТИРА, ебаться-улыбаться. Из раза в раз, из раза в раз,
из раза, мать его, в раз. Сперва все тихо охуевали. Потом пытались
подшучивать, но в конце концов смирились с прибабахами Дитриха, потому что
ну кто ж из нас тут без ебанцы? С ебанцой все и каждый. Но у Дитриха крыша
подтекает конкретно, начиная от раскладки учебных принадлежностей по парте
с помощью линейки, заканчивая семинарами. Тут ебанца размером с Млечный
Путь. Какой идиот будет готовиться к каждой паре, да еще и по всем вопросам?
У парня что, совсем нет личной жизни? Даже как-то грустно за него.
— Не, даже не надейся, — отказываюсь я, потому что нифига не слушал, а

значит, и повторить ничего не смогу. Да и что это за учительские закидоны?
Остынь, бро, оглянись по сторонам, жизнь так прекрасна, пока ты страдаешь
хуйней.
Дитрих открывает рот, явно собираясь мне возразить. Но появление препода

оповещает о начале пары, спасая меня от еще одной бесполезной лекции.
Александр
Не понимаю, как люди могут настолько беспечно растрачивать свою жизнь? Ни

планов, ни амбиций, живут настоящим и совершенно не задумываются о
будущем. А потом уже в преклонном возрасте разведут руками, утверждая, что
в их невзгодах и отсутствии впечатляющих достижений виноват кто угодно,
только не они. Когда я поступал в университет, надеялся, что, в отличие от
школы, наконец, буду окружен целеустремленными людьми, работающими на
результат. Но в первый же учебный день вспомнил поговорку «в семье не без
урода». Как увидел этого убогого в идиотской футболке со страусом, так сразу и
осознал: с этим индивидуумом проблем не оберешься. Так, собственно, и вышло.
Я как староста группы из кожи вон лезу, только бы поднять всех на должный
уровень. А эта никчемная пародия на человека портит всю статистику. И ладно
бы был тупым. Вылетел бы с первого курса и поминай как звали. Но нет. По всем
профильным предметам каким-то образом отвечает на высший балл. А по
остальным откровенно филонит. Такое впечатление, что мозги у Майского
включаются только в период сессии. Все же остальное время они находятся в
спящем режиме. Ни усидчивости, ни пунктуальности, ни целеустремленности.
Лишь тугодумное кредо: «Зачем напрягаться, когда можно не напрягаться?»
Тысячу раз пытался вталдычить ему, что подобные взгляды на положение дел
неверны, а ему хоть бы хны. Только и слышу от него, что «Сань, ну чего ты?» или
«Бро, расслабься!». Никакой я тебе не Саня, сука, и уж тем более не бро. Что,
блять, за «бро»?! Жертва нулевых.
Сижу на паре и пытаюсь сосредоточиться на лекции, но не могу утихомирить

свой праведный гнев. Из какой помойки он только вылез? В каком лесу его
воспитывали? Украдкой оборачиваюсь и вижу, как Майский, предсказуемо
10/702
сидящий за последней партой, что-то корябает на рваном куске бумаги. В своем
репертуаре. Если приносит тетрадь, нет учебника. Приносит учебник, нет ручки.
Мало того, ручки он еще и грызет. Я ему как-то одолжил свою запасную. Вернуть
он мне ее вернул, но изжёванную в мясо. Я выбросил ее и забыл как страшный
сон. А надо было бы сжечь.
Если же есть и учебник, и ручка, то совершенно точно нет тетради. Как сегодня.
Откуда только выкопал этот драный клочок? Из помойного ведра в туалете? И
ладно бы при всем при этом он что-то записывал, так нет же! Сидит с таким
сосредоточенным видом, будто пишет докторскую, а на деле наверняка рисует
очередную психоделическую хуйню, на которую не взглянет ни один уважающий
себя художник. Я как-то нечаянно кинул взгляд на его конспекты и порадовался,
что не эпилептик, иначе припадка бы избежать не удалось. Оказалось, что текст
заменяют разукрашенные квадратики, разрисованные полосками поля и
уродливые рисунки вроде кривых ромашек и схематичных мужских детородных
органов в платьях и костюмах. Парень, ты серьезно? Тебе девятнадцать лет.
Пора бы браться за ум, а ты у нас — детский сад, восьмая группа. Не человек, а
сплошная трагикомедия.
А его внешний вид — моя личная пытка. Что такое утюг, он, если и
представляет, то очень смутно. Ходит принципиально в мятом. Футболки одна
краше другой. Даже сейчас сидит в майке, на которой нарисована капибара,
орущая «FU-U-U-UCK». Фэшн-катастрофа. Волосы каштановые в вечном
беспорядке. Жутко густые. Торчат во все стороны. Я даже одно время хотел
подарить ему расческу. И купон на поход в парикмахерскую. И утюг, которым
было бы неплохо прижечь ему задницу. И еще не помешало бы, чтоб его черти
драли, прикупить дебилу пару нормальных рубашек.
Но и все эти пункты ничто рядом с тем, что бесит меня больше всего.
Носки.
Сраные блядские-блядь-блядище носки не дают мне покоя.
Этот имбецил, видимо, не в курсе, что носки следует раскладывать по парам.

Больше года приходится лицезреть это чудо в перьях. И ни разу. Ни разу,
понимаете? НИ РАЗУ, ГОСПОДИ БОЖЕ, он не пришел в одинаковых носках. Я
сперва решил, что он дальтоник. Но все это, извиняюсь, чистой воды хуйня. Фиг
с ним, что сами по себе носки исключительно из детского мира. Но… Один носок
синий с облаками в солнечных очках, другой красный с ножами. Один бордовый
с бокалами вина, другой зеленый с желтым тираннозавром рексом. Один черный
с могилами, другой, чтоб его, с котятами. Да еще и разной длины, пиздец
настал, готовьте вазелин. Да, это можно было бы списать на попытку
выделиться или быть оригинальным. Прокатило бы с кем угодно, но не с
Майским. Он просто ленивое хуйло. Я так и вижу, как уже высохшие вещи он
скатывает в один ком и запихивает в шкаф ногой. А утром выуживает первое,
что попадается под руку, не глядя натягивает все это великолепие на себя и
идет на пары, излучая беспричинное счастье.
В общем и целом, Майский — худшее, что могло со мной произойти. Остается

сжать зубы и терпеть, потому что на путь истинный его уже не наставить. У него
свои пути в воображении. Наверное, именно там он пребывает каждый раз,
когда я пытаюсь рубить правду-матку. В какой-то момент его взгляд просто
стекленеет, и я сразу понимаю: все, парень уехал в мир самосознания далеко и
11/702
надолго. Хоть перед глазами пальцами щелкай.
Найти бы на уебка управу, да времени тратить не хочется. Придется

игнорировать настолько, насколько это для меня возможно.
Сука.
Ебучие носки.
12/702
Глава 2. Минус восемь
Александр
— Сальчиков, ты опять пришел в университет пьяный? — рычу я, отведя в

сторону одного из однокурсников. Сальчиков Антон второй после Майского, кто
бесит меня до белого каления. Только первый сам по себе шматок идиотизма, а
этот — все больше выпендривается.
— Дитрих, отъебись, — отмахивается он, выдавая новую порцию перегара, от

которой я непроизвольно морщусь.
— Так не пойдет, — сообщаю я, хмурясь. — Если тебя застукают, это отразится

на всей группе, — вкрадчиво объясняю я, надеясь на разумность собеседника.
Надеюсь, конечно, зря. Разумности в Сальчикове меньше, чем в табуретке.
— Да срать я хотел на группу, — громогласно заявляет парень, привлекая к себе

ненужное внимание. Готов в узел завязаться, только бы на него посмотрела хоть
одна девушка. Убожество.
— Вот, значит, как? — складываю я руки на груди. — В таком случае я должен

уведомить деканат о твоем состоянии и пусть уже они решают, какие
предпринимать меры, чтобы ты больше в таком виде в высшем учебном
заведении не появлялся, — предупреждаю я невозмутимо. Не уверен, что
деканат действительно заинтересуется данной проблемой, но я буду настаивать
на своем до последнего и какого-то результата да добьюсь. Я могу быть очень
настойчивым. Четыре тысячи писем, и им придется что-то сделать.
— Угрожаешь мне? — тут же напрягается Антон, сузив глаза. Знает, что я слов
на ветер не бросаю.
— Констатирую факт. — Стараюсь выглядеть абсолютно невозмутимым, но

предательски поправляю очки. Знаю, что эта привычка выдает мое беспокойство
или раздражение, но перебороть ее пока не выходит. Сальчиков ниже меня на
полголовы, но в плечах куда шире. Спортсмен. Тягает штангу чаще, чем корпит
над учебниками. Уверен, что если начнет драку, то выйдет абсолютным
победителем. Это он, конечно, сейчас зря. Сила не всегда в мускулах. Во мне
двадцать четыре часа в сутки бушует такой уровень ярости, что на сдачу я не
поскуплюсь. Не гарантирую, что победа будет за мной, но с собой в могилу пару
зубов Сальчикова я унесу чисто из принципа. Я и без сопливых нахожусь в
постоянном напряжении, сдерживаясь во всем, начиная от элементарного мата,
заканчивая желанием не словом, так силой заставить человека делать то, что я
хочу (например, блядского Майского писать уже самостоятельные работы на
нормальные, сука, оценки). Иногда у меня и вовсе возникают настолько не
подходящие разумному человеку желания, что даже самому становится
неприятно. И все это кипящее внутри дерьмо мне приходится подавлять в себе
триста шестьдесят пять дней в году без перерыва на обед или сон. У меня
уходит на это куча моральных сил. Но… Если этот ублюдок ударит меня, боюсь,
мои хрупкие барьеры могут пасть под натиском всепоглощающего гнева, и
тогда либо в больнице очнусь я, либо Сальчиков, а может, оба сразу. Такая вот
русская рулетка. Но любой расклад мне абсолютно невыгоден.
Я представляю, как мой кулак выбивает из уебка всю дурь, и на душе сразу
13/702
становится спокойнее. Но до этого доводить нельзя. Только записи в личное
дело мне для полного счастья не хватало. Соберись. Набери в легкие побольше
воздуха. Выдохни. Держи лицо. Не ведись на провокации. Ты выше этого.
— В жопу себе засунь свои сраные факты, — в ярости выплевывает Антон и

одним хлестким ударом сбрасывает с меня очки. Четкий мир мгновенно
превращается в расплывчатую кашу, по вискам бьет адреналин, кулаки
самопроизвольно сжимаются, но я из последних сил держу себя в руках и не
демонстрирую все то, что испытываю на данный момент. Не люблю я ситуации,
которые вызывают настойчивое ощущение, будто убийство — не худший
вариант решения проблемы.
— Очень по-взрослому, — наигранно усмехаюсь я, в глубине души желая уроду

совсем не по-взрослому всего нехорошего. Ничего. Я мстительный. И такого не
забываю. Еще сочтемся, сучка. Будешь передо мной пальцы гнуть ровно до
первой контрольной по математической статистике. Знаем, проходили.
Проглатываю новую порцию гнева и запоздало понимаю, что за его пеленой не

сразу сообразил, в каком положении оказался. Зрение у меня минус восемь.
Сказать, что вижу я хреново, это еще сильно преуменьшить ситуацию. И теперь
я могу надеяться лишь на две вещи: на то, чтобы очки остались целы, и на то,
что я смогу их отыскать. Пока нормальным людям снится, как они выступают
перед аудиторией абсолютно голыми, мой страшный сон — это ситуация из
комедий и мультиков. Тот момент, когда слабовидящий человек теряет очки и
нелепо ползает по тротуару, пытаясь их отыскать. Всегда боялся оказаться в
такой ситуации. Слишком унизительно.
— Тебя не спросил, — продолжает бесноваться Сальчиков, а затем до ушей моих

доносится хруст стекла.
Эта тварь.
Эта подзаборная сволота наступает на мои очки.
Не вижу, но слышу, как крошатся дорогие линзы под толстой подошвой

тяжелого берца.
Первое желание, вспыхивающее у меня в голове, наброситься на гниду и

врезать ему по ебалу с такой силой, чтобы последующую неделю он срал
исключительно осколками своих зубов.
Дыши-дыши-дыши.
Через нос дыши.
Репутация, рейтинг, личное дело. Все это важно. Не забывай.
— Ты хоть представляешь, сколько они стоят? — рычу я, мысленно оплакивая

очки. Не могу его избить, так хоть напугаю материальной ответственностью.
— Читай по губам: мне похуй, — заявляет Сальчиков, после чего пятно, которое
я вижу на его месте, удаляется от меня и, кажется, скрывается за дверью в
аудиторию. Или же пропадает в стене. Или же это поворот. Ебать, засада. К
такому я был не готов.
14/702
— Не могу я читать по губам, которых, блять, не вижу, сука ты тупорылая, —
шепчу я себе под нос, размышляя, что же мне делать дальше.
Саня
За что я люблю первую пару, так это за то, что спится в это время особенно
классно. Вторая пара — идеальна для приятной поездки из дома в университет.
А на третью, так и быть, можно прийти и поделать вид, что я примерный
студент. Конечно, я проделываю такой финт не каждый день, а то ж Дитрих из-
под земли меня достанет и житья не даст. Но по понедельникам я прогуливаю
пары с завидным постоянством. И этот понедельник исключением не
становится.
До третьей пары остается десять минут, когда я вхожу в главный корпус

университета, лихо поднимаюсь на третий этаж, попеременно здороваясь с
кучей знакомых, и прохожу по коридору в самую глубь здания мимо десятков
распахнутых дверей, из которых доносится студенческий гул. Я уже подхожу к
нашей аудитории, когда чуть поодаль от двери замечаю Дитриха. Мне требуется
пара секунд, чтобы узнать его, потому что без очков в черной оправе он
выглядит совершенно иначе. Глаза куда выразительнее, и вид его уже не
кажется таким строгим, как обычно. Если он приобрёл линзы и решил носить их
всегда, это будет полной жопой. На его фоне любой другой парень покажется
лохматой обезьяной. Я в их числе.
Поднимаю руку в знак приветствия, ожидая, что Дитрих, как обычно, скуксит
недовольную мину, заметив меня. Но что-то идет не так. Недовольной мины нет.
Вместо нее до жути трогательная растерянность на лице Дитриха сразу
скашивает ему пару годков. Если бы не его сто девяносто три, решил бы, что в
универ забрела школота. Хотя погодите… В последних классах у него, скорее
всего, уже был такой рост. Жуть какая.
Взгляд Дитриха кажется расфокусированным. Я машу ему активнее, но

староста, смотря в мою сторону, не видит меня в упор. Подхожу ближе и
замечаю, что перед ним на полу лежат его очки. Точнее то, что от них осталось.
Значит, линз нет? Значит, правда не видит? Дерьмово тебе, бро.
— Эй, Саня! — окликаю я парня.
— Александр! — привычно шипит он, отметая сомнения насчет того, он ли это на

самом деле. Память у меня на лица не ахти, могу и спустя десять лет знакомства
не узнать человека.
— Окей-окей, — примирительно соглашаюсь я. — Пара скоро начнется, ты чего

тут?
— Тебе какое дело? — на цивилизованный разговор Дитрих, как обычно, не

настроен. Ну да хер с ним, я не из ранимых. Батя характеризует меня не иначе
как: «Нассышь в глаза, скажет — божья роса». И ведь скажу, не сомневайтесь.
— Да никакого, — пожимаю я плечами. — Но выглядишь ты так, будто умоляешь

о помощи, — замечаю я осторожно. Гордый до жопы староста из тех людей,
которые не просто не умеют просить о помощи, но считают это почти
преступлением. Мне же кажется, преступление – корчить из себя всемогущего.
15/702
Все мы люди.
— Майский, иди куда шел, — явно зверея от этого комментария, советует мне
староста, но я не намерен отставать. Если без очков он толком ничего не видит,
это же пизда! Надо помочь человеку, я же не бесчувственное говно.
Подхожу совсем близко и присаживаюсь на корточки перед разбитыми очками.
— Очечи уже не реанимировать, — сообщаю я старосте. — Единственное, что мы

можем для них сделать, — это устроить достойные похороны.
— Майский, тебе надо повторять дважды? Иди в аудиторию, я сказал! — О, эти

властные нотки, которые Дитрих так любит практиковать. Будь он генеральным
директором какой-нибудь большой компании, и это бы действовало на
сотрудников безотказно. Но мы-то здесь не офисные планктоны. Только лишь на
них учимся. Так что попридержи коней, братишка. Повыебываешься на меня в
случае, если станешь моим работодателем. А пока мы в одинаковой «весовой
категории», тебе бы лишний раз не кукарекать.
— Если я уйду, как тогда быть с тобой? — спрашиваю я, выпрямляясь. Мой

вопрос, кажется, на мгновение ввергает Дитриха в искреннее недоумение.
— Сам разберусь, — фыркает он, вроде бы говоря со мной, а смотря чуть левее.
То ли не видит, то ли не хочет смотреть.
— Пойдем, хоть в аудиторию тебя отведу, — беру я его за руку, на что староста
реагирует слишком резко. Выдергивает ладонь из моих цепких пальцев с таким
видом, будто я не руку ему пожамкал, а задницу. Поц, какие у тебя проблемы?
Нахера ты из любой ситуации разыгрываешь драму в три акта? Господи боже,
что за упертый баран.
— Чего ты ко мне прицепился? — хуже прежнего шипит Дитрих. — Мы что,

внезапно стали друзьями?
— А что, надо дружить с человеком, чтобы хотеть ему помочь? — недоумеваю я.

Неужели на мои плечи возляжет нелегкая миссия разжевывать людям
очевидные вещи? Не очень-то мне хочется напрягаться, если честно. Дитрих, ты
же умный парень, ну так давай, умничай.
— Я знаю, что ты меня на дух не переносишь, — неожиданно заявляет он,

видимо, таким образом решивший шокировать меня своей прямолинейностью.
Беру свои слова обратно, ни хера не умный.
— Не-не-не, — поспешно мотаю я головой. — Ты, бро, что-то напутал. — Реально

напутал, поц, что за домыслы? — Это ты меня на дух не переносишь. Забыл, что
ли? А я к тебе отношусь хорошо, — отвечаю я честно. — Ты, конечно, не без
говна. Но все мы не святые. Зато умный. Целеустремленный. Пытаешься всем
помочь. Не всегда к месту, но… Лучше предлагать помощь всем, включая людей,
которые в ней не нуждаются, чем не предлагать никому, включая тех, кому она
действительно нужна. Верно же? — улыбаюсь я. — Так что не парься и не
надумывай лишнего, — по-дружески хлопаю я Дитриха по плечу. — Будь проще.
Как я, например, — советую я.
16/702
— Нет уж, спасибо. Предпочту остаться сложным, — цедит Дитрих, но вид у него
такой, будто бы я его смутил. Блин, и почему я не подумал об этом раньше?
Отменная тактика! Он на меня орет что-нибудь вроде: «Майский, какого черта
ты опять нихера не сделал!», а я ему в ответ: «Ты такой офигенный, я не могу! А
можно автограф? Распишешься у меня на груди?!». Надо будет как-нибудь это
провернуть.
— Так что? Довести тебя до аудитории? — не отстаю я.
— А смысл? — выдыхает Дитрих уже менее враждебно. — Ничего записать я все

равно не смогу. Домой поеду. Если действительно хочешь мне помочь, принеси
мои вещи и помоги вызвать такси. — Опа, снова властные нотки. Не просит, а
приказывает, ей-богу. Ну да черт с тобой, ебанашка.
— Без проблем, — пожимаю я плечами и направляюсь в аудиторию.
Александр
Час от часу не легче. Да, я действительно попал в ситуацию, в которой мне бы

не помешала помощь. Но блять. Блять. БЛЯТЬ. Ну почему Майский? Почему
именно он? На планете больше семи с половиной миллиардов людей, но ко мне
подошел именно он. Именно, сука, он. Пиздец.
Стою у окна, облокотившись на подоконник, и слышу, как из аудитории

доносятся голоса одногруппников.
— Эй, Саня, ты чего делаешь? Не трогай вещи Дитриха, он же взбесится, если

заметит, что ручки лежат не на своих местах! — выкрикивает кто-то, после чего
доносится общий гогот. Очень смешно, ублюдки. Если я, в отличие от вас, люблю
порядок, умею правильно распределять время, пунктуален и усидчив, это не
значит, что я фрик, над которым стоит потешаться. Это значит, что фрики все
вы.
— Он мне разрешил! — доносится веселый голос Майского. По-моему, он

счастлив двадцать четыре часа в сутки. То ли под наркотой. То ли просто
серьезно болен на голову.
— Ага, конечно, — не верят его словам. — Да он, скорее, обольет свои вещи
бензином, чем разрешит тебе их трогать.
Справедливое замечание, но сегодня, так и быть, сделаю исключение из правил.

Все-таки он меня поразил. Другого я был о нем мнения все это время. Полагал,
что он абсолютный похуист во всем, что в учебе, что в жизни. Но вот незадача,
он оказался единственным человеком, который заметил, что со мной что-то не
так, и предложил помощь. А уж после его тирады про: «Ты меня терпеть не
можешь, а я к тебе отношусь хорошо» вообще не знаю, что и думать. Невольно
почувствовал себя свиньей в отношении парня. Но ненадолго. Ровно до
следующего диалога, долетевшего до моих ушей.
— И, тем не менее, разрешил, — вещает Майский.
— С чего бы вдруг? Он что, уходит с пары? И ты? — налетают одногруппники с

расспросами. — Только не говори, что вы, наконец, идете бить друг другу
морды?!
17/702
— Не, — лениво отзывается Майский. — Все проще, братаны. У нас свиданка!
Меня спасает только то, что я опираюсь на подоконник. Иначе бы сполз на пол.
Какого, сука, хуя?!
Аудитория аж дрожит от хохота. Пятно, имя которому Майский, выплывает в

коридор и приближается ко мне. Никогда еще желание убивать не было у меня
настолько острым.
— Ну, погнали! — протягивает он мне, видимо, мой рюкзак.
— Что за чушь ты там порол?! — накидываюсь я на него. От появившейся было

благодарности не остается и следа.
— А что такого? — искренне удивляется Майский. — Мне почему-то кажется, что

ты бы не обрадовался, скажи я им правду.
Поразительная проницательность для парня, эмоциональный диапазон которого

ниже, чем у кафеля под ногами, а интеллектуальный — как у кастрюли с
пельменями. Не люблю чувствовать себя уязвимым. И не хочу, чтобы кто-то знал
о моих слабостях. Но…
— А отмазку попроще ты придумать не мог? Лучше бы подтвердил, что будет

драка, — рычу я, и не думая успокаиваться.
— Шутишь, что ли? Тогда бы полгруппы увязалось за нами, — продолжает

парировать мои выпады Майский. — Чего ты так напрягаешься?
ДЕЙСТВИТЕЛЬНО! А ХУЛИ ЭТО Я, СОБСТВЕННО, ТАК НАПРЯГАЮСЬ?! ВСЕГО ЛИШЬ

ЛЮДИ, С КОТОРЫМИ Я УЧУСЬ, РЕШАТ, ЧТО Я ВОНЮЧИЙ ПЕДИК.
— Да того, что они могут воспринять твои слова всерьез! Только слухов о том,
что я нетрадиционной ориентации, мне и не хватало! — чуть менее
эмоционально, чем это прозвучало у меня в голове, выговариваю я.
— А что, кто-то действительно воспринимает мною сказанное всерьез?

— смеется Майский. — Ты не заметил, как придумал шутку века!
О, так он прекрасно понимает, как к нему относятся окружающие. Как к

распиздяю, от которого нечего взять, кроме анализов, и тех, скорее всего, с
глистами. Понимает, но ничего не делает для того, чтобы это изменить? В его
духе.
— Давай лучше сперва телепортируем тебя домой, а потом можешь орать на

меня хоть до второго пришествия, — миролюбиво предлагает он, явно вертя в
руках телефон, различить который я, увы, не могу. — Говори адрес.
Смирившись с неизбежным, диктую улицу и номер дома, и только затем до меня

доходит сказанное Майским.
— Стоп, в смысле «потом»? Ты что, собрался ехать со мной? — ужасаюсь я.
— Естественно, — произносит Майский будничным тоном. — От такси до

18/702
квартиры еще дойти надо. Вдруг ты навернешься с лестницы и сломаешь шею, а
мне потом чувством вины мучиться до конца жизни!
— Да ты же… — у меня не хватает воздуха от вновь накатывающей ярости. — Ты

же просто хочешь свалить с пар!
— Ну что ты в самом деле. Я ведь только приехал в универ. Я очень хочу

получить порцию бесценных знаний. Нестерпимо. Но чего не сделаешь ради
любимого старосты! — старательно заверяет он меня.
— Я дойду сам, — цежу я сквозь зубы. Не позволю мою мимолетную слабость

превращать в цирк.
— Да хорош говном исходить. Я ж помочь тебе хочу, а не в сексуальное рабство

затаскиваю, — отмахивается Майский, раздражая меня этим лишь больше. — О,
машина подъехала. Погнали, — произносит он и неожиданно берет меня за руку.
Снова. Думалка у парня атрофирована напрочь.
— Сдурел?! — одергиваю я руку и машинально прячу за спину. Выгляжу,

наверное, как круглый идиот.
— Что не так на этот раз? — вздыхает Майский.
— Ты собираешься провести меня через весь университет за ручку, как дитё

малое? — Мне кажется, что причина моего негодования очевидна.
— А что в этом такого? — Вот пень.
— Это унизительно! И кроме того, по-гейски, — добавляю я тише. Смягчил, как

мог.
— Дитрих, ты что, гомофоб? — в голосе Майского читается удивление. Звучит

так, будто он вот-вот скажет, что от меня такого не ожидал.
— Нет, — отвечаю я честно. Правда, не гомофоб. Беда в другом. — Пока это не

касается лично меня.
— Слишком большое значение ты придаешь тому, что и кто о тебе подумает, —

замечает Майский. — Ты удивишься, но планета крутится не вокруг тебя, и
большинству людей глубоко насрать, что ты и кто ты. Инфа – сотка. Ну
подумают, что гей. Да и хуй бы с ними, — с этими словами парень протягивает
мне руку. — Либо за ручку, как дитё малое, либо придется тебя тащить на руках.
Как молодого супруга. Что-то подсказывает, что второй вариант тебе
понравится даже меньше, — усмехается он.
Я ему сейчас въебу.
Я ему сейчас точно въебу.
От души душевно в душу и по харе с разворота ногой, сука ты драная.
Бесишь меня, пиздец.
— Не поднимешь, — не к месту выпаливаю я, не подумав о последствиях.

19/702
— Звучит как вызов! — заявляет Майский, а после я ощущаю, как эта блядища,
этот тупой сгусток идиотизма, эта страхуебина поднимает меня над полом. Меня
от злости начинает колотить.
— Отпусти меня, придурок! — шиплю я, начиная вырываться. — Отпусти, или

тебе пиздец!
Майский возвращает меня в вертикальное положение даже быстрее, чем я

надеялся.
— Мне показалось, или ты только что матюкнулся? — веселье его бесконечно.

— Я-то думал, что употребление таких слов ниже твоего достоинства!
— Да пошел ты.
— Лучше вместе пошли, такси-то ждет.
Майский все же смыкает пальцы на моем запястье и тащит за собой.

Препираться у меня сил не остается, поэтому я плетусь за ним, стараясь не
думать о том, как это выглядит со стороны. Не проходит и минуты, как нам в
спину прилетает:
— Номер себе снимите, голубки!
— Дашь денег, обязательно снимем! — не остается в долгу Майский. Что-что, а

когда необходимо достойно ответить на подкол, ориентируется он шустро.
Чувствую, я еще пожалею о том, что принял его помощь. Аукнется мне все это,
как пить дать.
20/702
Глава 3. Двадцать пятый
Александр
Со всей ответственностью заявляю, что Майский — даже бóльшая заноза в

заднице, чем я предполагал. Заноза размером с блядское, сука, дерево. Таких
людей я без зазрения совести называю пиздаболами-затейниками. Слов дохуя,
выхлопа нихуя. Еще и увязался за мной в такси, сволочуга. Сижу в машине на
заднем сидении и стараюсь отвлечься от обуревающих меня эмоций
посредством потирания большим пальцем правой руки ладони левой. Того и
гляди сотру до мяса. А Майский развалился рядом и не затыкается. Серьезно,
говорит без умолку. Без передышки. Я и предположить не мог, что он настолько
болтливый. Раньше за ним этого не замечал. Наверное, причина в том, что все
наши диалоги сводились к тому, что я пытался его вразумить, а он стоически
сопротивлялся. А тут нате, пожалуйста, плотину прорвало. Мои вежливые
«помолчи минутку, будь добр» и не очень вежливые «заткнись» и «завали
варежку» должного результата не возымели. Лишь сев в такси, Майский
воскликнул «едем, шеф», затем сообщил, что давно хотел это сказать, потому
что услышал это в одном новом сериале про шпионов. Следующие двадцать
минут дороги он рассказывал мне сюжет, хотя я раз восемь упомянул, что мне
это не интересно. Теперь я знаю, что Катя изменила Евгению с Сергеем и очень
об этом жалеет. Тетя Света застала Григория с Еленой, а Василич начал
ухаживать за Надеждой Эдуардовной. Не знаю я только, где в этом сюжете
кроется шпионаж. Да и кто в добром здравии и при твердой памяти смотрит
русские сериалы? Майский, ты с какой планеты свалился?
После безумно неинтересного пересказа сюжета парень перешел на другую

чушь, но я уже не следил за ходом его мыслей, надеясь доехать до дома
раньше, чем мои пальцы сомкнутся на его шее.
— А можно вопрос? — внезапно вырывает меня Майский из чудесной фантазии, в

которой я выкидывал его на ходу из машины.
— Спрашивай, — милостиво разрешаю я, не представляя, что ему еще от меня

нужно.
— Почему не носишь линзы? Слишком дорого? Или сложно раздобыть?
Чего это он вдруг?
— У меня есть линзы на черный день, как сегодня. Только дома. Но предпочитаю
я очки, потому что линзы не люблю, — отвечаю я, усиленно размышляя, в чем
подвох.
— Но почему? — недоумевает Майский. — Очки тебя портят. Серьезно, бро. Нет,

ты и в них красавчик, но «без» — просто бомба. Глаза ахуенные, а ты прячешь их
за стекляшками, — говорит он настолько непринужденно, что я даже не сразу
понимаю, что именно он сказал. А как понимаю, сразу представляю, какие в этот
момент глаза у таксиста, слушающего все эти бредни.
Ебать-колотить, не человек, а сплошное недоразумение!
— Совсем больной такое говорить? — тут же огрызаюсь я.

21/702
— А что в этом такого? — удивляется Майский. — Это ж комплимент! А ты так
рычишь, будто бы я тебя с говном смешал.
— Вот именно, что… Мужики мужикам комплименты не говорят! — цежу я сквозь

зубы. Таксисту, надеюсь, легчает.
— Это еще почему? — продолжает гнуть свое парень. — Кому хочу, тому и
говорю. И никто мне этого не запретит.
Баран-баранище.
— Дело не в том, что запрещено, а в том, что неправильно поймут! — начинаю я

выходить из себя.
— Каждый понимает в меру своей испорченности, — философски заявляет

Майский. — И если учесть, что тебе везде мерещится голубизна, советую на
досуге серьезно об этом поразмышлять.
Вот же сука.
— Да пошел ты, — бросаю я и отворачиваюсь к окну, стараясь абстрагироваться.

Слишком проницательный уебок. Стоит с ним вести себя осторожнее.
Такси заворачивает в мой двор и останавливается у третьего подъезда. Майский

тут же выскакивает из машины и успевает подать мне руку, лишь я открываю
дверь со своей стороны.
— Ебанулся?! — в сердцах восклицаю я, чувствуя, как он пытается вновь взять

меня за руку.
— Так споткнешься же, — Майский упорно не втыкает, как его действия

выглядят со стороны.
— Я этого почти жажду, — шиплю я, кое-как выбираясь из автомобиля. Оплатил

такси Майский картой, так что как только я закрываю дверь, машина
стремительно от нас удаляется.
— Все, уехал он. Теперь мою помощь примешь?
Чувствую, как мою холодную ладонь сжимает горячая Майского. Без руля, без
ветрил ты, парень. Надо бы тебе действительно в бубен разок прописать. Потом.
Подходим к подъезду, я скидываю со спины рюкзак и пытаюсь на ощупь

нашарить связку ключей в переднем кармане. Но вещи мои складывал Майский,
поэтому теперь в рюкзаке творится какой-то кошмар, что мгновенно выбивает
меня из колеи. Мои поиски безуспешны.
— Дай гляну, — пронаблюдав мои муки, Майский аккуратно забирает у меня

рюкзак и начинает без стеснения в нем рыться. — Феназепам, афобазол,
атаракс, физоксе…
— Какого хера ты делаешь? — мгновенно вырываю я рюкзак из рук идиота.
22/702
— Столько лекарств, — отвечает он, будто не замечая, в какое бешенство меня
приводит. — От чего все это? От головы? Или от желудка? — интересуется он,
видимо, не понимая, что это не его, блядь, собачье дело.
— От убийства, — бросаю я, запуская руку в карман и снова пытаясь нащупать

связку. Писк открывающегося домофона дает мне понять, что Майский меня
опередил. Нашел, значит, ключи, а затем решил изучить остальное содержимое
кармана? Урод.
— Ну да — ну да, — смеется придурок. — От убийства, как же. Дрищишь небось с

постоянных нервяков-то. Тебе бы йогой заняться или травы покурить.
Спасибо, блядь, за совет, о котором я не просил. Обращусь к тебе снова, когда

потребуется узнать еще какое-нибудь говно, на которое мне абсолютно насрать.
Моя ладонь вновь скована необъяснимым жаром, исходящим от Майского. На

дворе октябрь, если что. Не май, блин, месяц. А он будто печь. Теперь ясно,
почему даже в двадцатиградусный мороз он ходит в весенней куртке. С таким
природным обогревом можно не раскошеливаться на теплые вещи.
Вызванный лифт едет бессовестно долго, хотя лифтовых кабин в нашем доме
четыре. И все четыре опускаются одновременно. Из них начинает вываливаться
толпа народа. Видимо, кто-то решил устроить праздник в середине рабочего
дня. Я рефлекторно разжимаю руку, но Майский продолжает невозмутимо
сжимать мою ладонь даже сильнее, чем следует.
— Отпусти, — цежу я сквозь зубы.
— Ага, щас. Вдруг тебя толпа утащит, и где мне потом прикажешь тебя искать?
Я и представить не мог, что этот придурок такой приставучий! Что б тебя,

Майский!
Саня
И премию «Гомофоб года» я торжественно вручаю Дитриху. Впервые вижу,

чтобы в любой невинной фразе или жесте видели гейский подтекст. Его аж
колошматит от каждого нечаянно брошенного мной слова. А это провоцирует
меня продолжать в том же духе. Блин, странный он поц. Проблему готов раздуть
из кислорода. Скучно живется, что ли? Выдохни громогласное «нахуй»,
братишка, и живи спокойно. Честное слово, хоть в бар его тащи. Может, разок
бухнет, словит релакс и поймет, как это круто: ни о чем не париться?
Стоим в новеньком чистом лифте. Дитрих продолжает шипеть сквозь зубы,

чтобы я отпустил его руку. Чем настойчивей он просит, тем сильнее сжимаю его
ладонь. Пусть поагонизирует еще немного. Ему полезно. Кроме того… Руки у
него ледянющие. И сколько бы я ни грел его ладонь, теплее она, мне кажется,
не становится. Вердикт: Слизерин. Змеюка холоднокровная, по-любому. Начнет
скидывать шкуру, не удивлюсь.
Хотя Дитрих говорит мне нажимать на семнадцатый этаж, я не могу отказать

себе в удовольствии побывать на двадцать пятом — самом верхнем. Это ж какая
высотень! Ни разу на такой не был! Я живу в обычной двенадцатиэтажке,
иногда прогуливаюсь на ее крышу назло ЖКХ дома, которые после каждого
23/702
моего визита ставят на двери новые замки. Жду не дождусь увидеть
открывающийся с подъездного балкона вид! Обожаю высоту! Она меня
будоражит до трясучки!
Пока лифт тихо поднимается, смотрю в широкое зеркало в полный рост на

правой от створок стене лифта и подмечаю, что мы с Дитрихом очень забавно
смотримся вместе. Весь из себя вылизанный до кончиков волос староста и я —
раздолбай раздолбаем. Смешная парочка. Воплощения покоя и невроза,
держащиеся за ручки. Об этом было бы можно написать книгу.
Лифт останавливается на двадцать пятом этаже, о чем оповещает женским

электронным голосом, паля мою контору.
— Какой еще двадцать пятый? — мгновенно ерепенится Дитрих. — Мало того,

что тупой, так еще и глухой?! — возмущается он.
— Как получать удовольствие от мелочей, ты явно не в курсе, — усмехаюсь я,

выходя из лифта и силком вытягивая за собой Дитриха. Он сопротивляется, но
не сильно. Скорее, для галочки. Мы оба понимаем, если бы он действительно
хотел вырвать руку из моей клешни, он бы сделал это, свободной рукой,
например, впечатав мое лицо в стену. Помню, как-то староста разнимал двух
парней из нашей группы, не поделивших внимание одной девушки. Так они
разлетелись в разные стороны аудитории, как пушинки. А после Дитрих еще
неделю ходил с важным видом, вещал, что он пацифист и что ему пришлось
пересилить себя ради общего блага. Хуйня чистой воды, стопудово. Видел я его
лицо в тот момент. Таким злобным взглядом можно бетон крошить. Дитрих
такой же пацифист, как я — балерина.
Выходим на общий балкон этажа, и в лицо мне тут же бьет ледяной октябрьский
ветер. Он мгновенно проникает через распахнутую куртку под футболку, холодя
живот и спину. Охуенно. Ловлю губами воздух, не в силах сделать вдох через
нос. Щурюсь от удовольствия. Обожаю холод. Жара мне тоже нравится, но от
нее мне становится хреново. Одно другому не мешает, если что. А вот холод
дискомфорта не приносит. И это еще одна причина, по которой я не отпускал
руку Дитриха все это время. Приятная прохлада.
Моему взору открывается потрясный вид. Весь город как на ладони. К

облегчению Дитриха, наконец, отпускаю его руку, подхожу вплотную к перилам
балкона и свешиваюсь вниз. От такой высоты начинает приятно кружиться
голова. Вот это кайф.
— Отойди, — слышу я внезапно со стороны Дитриха, что жмется к стене дома.
— Чего?
— Отойди от перил. Немедленно, — продолжает он в том же духе.

— Насмотрелся? Налюбовался? А теперь доведи меня уже до квартиры, раз
взялся.
Я оборачиваюсь на Дитриха и долго молча всматриваюсь в его лицо.

Естественно, даже с места не двигаюсь. Вот еще. Командуй тараканами у себя в
голове, а я и без твоих распоряжений живу прекрасно.
И боже, как же тут классно. Жил бы в этом доме, тусовал бы здесь каждый
24/702
вечер.
— Отойди, говорю. Навернешься еще, — произносит Дитрих раздраженнее

прежнего, протягивая руку в мою сторону и хватая меня за край куртки. Типа
подстраховал?
— Ссышь, что ли? — я пытаюсь сдержаться, но все равно прыскаю в кулак.
— Чего ты сейчас сказал?
— Боишься, в смысле? Высоты? — на всякий случай поясняю я, а то вдруг он в

подобного рода речи плохо шарит. Интеллигенция, как-никак.
— Нет, — ответ похож на плевок в лицо. Посмотрите на человека, который

унижен и оскорблен двадцать четыре часа в сутки. Поц, не хотел бы я оказаться
на твоем месте.
— Так подойди ближе, — маню я его пальцем, беря на слабо. Давай,

оскорбленный, двигай булками.
Дитрих хмурится, но решительно делает небольшой шаг в сторону перил. Чуть

медлит, а затем делает второй, вставая к ним вплотную. Всем своим видом
демонстрирует нечеловеческое напряжение. Будто стоит на краю жерла
вулкана. Или на доске пиратского корабля, подгоняемый со спины парой острых
сабель.
А левой рукой все еще держит меня за куртку. И кто кого страхует,
спрашивается?
— Расслабься уже, — улыбаюсь я, на что он, резко повернувшись ко мне,

продолжает изображать шипящую змеюку:
— Ты хоть понимаешь, как это опасно? А вдруг перила расшатаны? Или

поскользнёшься? Выпадешь — костей потом не соберут.
— Эх, Саня, неправильно ты мыслишь, — вздыхаю я, облокачиваясь на перила и

довольно морщась от нового порыва ветра, сметающего мою отросшую челку с
глаз.
— Да что ты говоришь, — не скрывает он сарказма. — А как же мыслить надо?
Настолько интересно, что даже забыл поправить меня своим коронным

«Александр»?
— Тебе бы все про смерть, а чего ее бояться. Все там будем. Подумай о
другом, — поднимаю я руки вверх и потягиваюсь. Моя сутулая спина благодарно
хрустит. Футболка задирается, оголяя часть живота. Ветер прогуливается по
открывшемуся куску кожи, заставляя покрываться мурашками. Эмоциональный
оргазм, не иначе.
— Лучше подумай о том, что под тобой целый город, в котором живет больше
миллиона людей. И все они сейчас кажутся такими маленькими. А их
проблемы — незначительными. И их, и твои собственные. Отвлекись от палки,
зудящей в твоей заднице круглыми сутками. Забей на все хотя бы на пару
25/702
минут. Забей на учебу. Забей на заебы. Забей на беспокойства о будущем и
сожаления о прошлом. Забей. Набери в легкие побольше холодного воздуха и
просто… Наслаждайся моментом, — выдыхаю я, закрывая глаза. Настраиваюсь
слушать ворчание Дитриха, но он молчит. Вглядывается в город
расфокусированным взглядом. Неужели послушался?
Александр
Признаю, малый не без харизмы. Так и хочется поддаться его обаянию. Мне
казалось, что любой извергаемый из него словесный поток — сплошная ерунда.
Но сейчас невольно ловлю каждое его слово и чувствую, как бесконечная буря
внутри меня на время успокаивается. Я поддаюсь моменту. Делаю то, что он
говорит. Вдыхаю холодный воздух полной грудью и мысленно шлю все далеко и
надолго. И становится так непривычно спокойно. Будто бы с моих плеч свалился
огромный груз. Знаю, что это блажь. Ни одна проблема сама собой не решится.
Но прямо сейчас думать об этом не хочется.
Майский начинает рыться по карманам, и я только сейчас понимаю, что все еще
держусь за его куртку. Мысль «резко отдернуть руку» плавает где-то в глубине
подсознания. Но на первый план вылезает резонный вопрос: «И нахера? Ему
плевать, а ты… Ты действительно боишься высоты. А пока держишься за него,
вроде бы и не особо страшно». Так что задубевшие от холода пальцы я не
разжимаю. Позже наверняка буду сильно об этом сожалеть. Но что позже, то не
сейчас. И этого достаточно.
Майский находит-таки то, что искал. Вертит в руках что-то блестящее, а через
мгновение до ушей моих доносится музыка.
— Чейза Холфелдера слушаешь? — уточняет он.
— Нет, — бросаю я спокойно. — Я вообще ничего не слушаю.
— Чем же ты тогда занимаешься в свободное от учебы время? — удивляется

парень.
А ничем. Нет у меня свободного времени. Только и делаю, что учусь. Учусь
утром. Днем. Вечером. В ванной. В постели. Иду спать. А проснувшись, снова
учусь. Как фанатик.
— Это пиздатая песня, — заверяет меня чудила, не дождавшись ответа на

вопрос. — Называется Animal, — сообщает он. До ушей моих доносится
спокойное вступление и чистый голос вокалиста. Да, действительно слушать
приятно.
Майский укладывает телефон на перила, а затем вновь начинает рыться по

карманам. Я даже не пытаюсь разглядеть, что еще ему понадобилось. Впервые
за долгое время мне абсолютно плевать, что происходит вокруг меня. И это
ахуенно.
Саня
Дитрих выглядит таким непривычно расслабленным, что я поневоле горжусь

тем, что это лично мое достижение. Чейз напевает первый куплет, и я понимаю,
что лучше этому моменту уже не стать. Разве что последний росчерк, чтобы
26/702
окончательно впасть в нирвану. Выуживаю помятую пачку из кармана джинсов,
вытягиваю из нее сигарету, прикуриваю и затягиваюсь. Потрясно, мать вашу.
Музыка сливается с окружающим миром. Вступает в резонанс с городом. И,

чудится, будто все — от птиц, до снующих внизу машин, — двигается согласно
выстроенному биту и звонкому голосу солиста. Ловлю такой кайф, что кажется,
еще мгновение — и ебнусь от счастья и умиротворения. Вот только не успеваю
насладиться этим сполна. Делаю всего пару затяжек, когда сигарету у меня изо
рта забирают. Ага, ключи ты найти сам не смог, а сигарету распознал на раз-
два? Прошу, Дитрих, не порти атмосферу своими нравоучениями о вреде
курения. Молю-умоляю, бро!
Но староста вводит меня в легкое замешательство. О курении, как и о том, что

дымить на балконах подъезда запрещено, он мне ничего не говорит. Более того,
сигарета не летит с двадцать пятого этажа, мелькая ярким огоньком тлеющего
табака. Фильтр оказывается сжатым между губ Дитриха. Он медленно делает
глубокую затяжку, закрывает глаза и так же медленно выдыхает струю дыма.
Смотрю на него, не в силах оторвать взгляда. Неебически эффектно. Я настолько
поражен, что задерживаю дыхание. Будто бы боюсь: сделаю вдох — и картинка
перед моими глазами посыплется. Руки чешутся взять телефон и сделать
фотографию такого Дитриха, совсем не похожего на человека, расставляющего
ручки по линейке. Но в этом случае момент однозначно закончится быстрее, чем
хотелось бы. Кроме того, мысль о том, что я единственный человек, который
видит его таким, меня даже чуточку греет.
Все же отвожу взгляд от старосты, чтобы не прожечь в нем дыру. Чейз

заканчивает петь и трек начинается заново. У меня привычка одну и ту же
песню прослушивать по десять раз подряд, так что повтор стоит на автомате. И
тут мне в голову закрадывается мысль. Интересно, каково было бы петь с
высоты двадцать пятого этажа? Как сработает акустика? К черту вопросы, прочь
сомнения! Я поддаюсь порыву и начинаю петь вместе с вокалистом.
Александр
Курю, стараясь игнорировать взгляд Майского, который не вижу, но чувствую.

Парень явно в ахере. Ну и пусть. Я тоже человек, в конце концов. Могу в
перерывах между бесконечными нервотрепами позволить себе половину чужой
сигареты. Фильтр после Майского влажный, но меня это совсем не заботит.
Слишком хорошо, чтобы заострять внимание на мелочах. Песня на повторе.
Начинается заново. Я этому даже рад. Классная. И кажется, уже ничто не
выведет меня из состояния полной гармонии. Так я думаю ровно до момента,
пока Майский не начинает петь.
Это походит на удар под дых.
Я даже сигаретным дымом давлюсь, невольно взирая на однокурсника. Поет он

не просто хорошо, ахуительно. Голос чуть менее звонкий, чем у вокалиста.
Может не такой глубокий. Но точно по нотам. Ни грамма фальши. Но самое
страшное не это. Пока песня играла с телефона, я слушал ее фоном и не
обращал внимания на слова. Но теперь, когда они срываются с губ Майского,
мой мозг начинает на автомате, возможно не совсем точно, но переводить:
— I kinda wanna be more than friends.
27/702
…Я хочу быть больше, чем друзьями.
— So take it easy on me.
…Так что полегче со мной.
— I'm afraid you're never satisfied.
…Боюсь, ты никогда не будешь удовлетворен.
Абстрагируйся, абстрагируйся, абстрагируйся. Это всего лишь песня. Так почему

я так взволнован?! Сам не замечаю, как докуриваю до фильтра. Майский и не
думает останавливаться. Весь двор заполняет его голос. Он же стоит у меня в
ушах. Нет, я не возвращаюсь к своему привычному нервному состоянию, но и
гармонии как не бывало. Сердечный пульс неотвратимо повышается. Я стараюсь
не слушать, стараюсь не переводить, но не могу себе противостоять.
— Oh Oh, I want some more.
…О, о, я хочу большего.
— Oh Oh, what are you waiting for?
…О, о, чего же ты ждешь?
— Take a bite of my heart tonight.
…Откуси кусок моего сердца этой ночью.
В голове будто бы что-то перещелкивает. Перед глазами начинают появляться

картинки, которых я не хочу видеть. Следует противостоять своим желаниям.
Терпи. Не потакай. Нельзя. Запрещаю.
Начинаю дышать тяжелее. Руки дрожат. Я хочу попросить Майского заткнуться

и вместе с тем надеюсь на то, что он допоёт до самого конца. И, возможно,
потом еще и на бис. Но к моему одновременному сожалению и облегчению, он
внезапно замолкает. Кажется, расплывчатое пятно смотрит на меня.
— Замерз? — спрашивает он, не совсем верно поняв мою дрожь.
— Октябрь на дворе, вообще-то, — стараюсь я говорить в привычной мне

недовольной манере.
— Да ладно, погода-то заебись! — заявляет Майский, беря меня за руку.

Наконец-то соблаговолит довести меня до дома, ликую было я, но делаю это
явно поспешно. Одной рукой Майский не ограничивается. Он забирает к себе и
вторую мою руку, сжимает кисти горячими ладонями, притягивает к своему лицу
и дышит обжигающим воздухом на мои заиндевевшие пальцы.
Ну, все, сука. Просто ебучий, блядь, контрольный выстрел в голову.
Саня
Практика показала, что петь на двадцать пятом этаже — это отвал башни. Так
28/702
увлекся, что совсем позабыл, что нахожусь на балконе не один. А когда
вспомнил, было уже поздновато. Дитрих выглядит так, будто вот-вот сдохнет от
холода. Дрожит, как осиновый лист на ветру, вцепившись руками в ледяные
перила. Я, конечно, попробовал исправить ситуацию, но мои попытки согреть
хотя бы руки воспринялись, естественно, неадекватно.
— Сдурел? — шипит Дитрих, а я с сожалением замечаю, что пойманный минутой

ранее покой схлынул с его лица, будто и не было. Ну, ничего. Для начала и это
можно считать прогрессом! — Руки мои отпусти. Немедленно.
— Ох, бро, чего ты такой душный. Нельзя же абсолютно все принимать так
близко к сердцу! — замечаю я, оставляя в покое холодные руки старосты, а
затем выключая телефон и пряча его в карман куртки. Момент пойман, но
закончился. Сожалеть об этом бессмысленно. Лучше сохраню в памяти и как-
нибудь еще проникнусь этой особой атмосферой, закрыв глаза и окунувшись в
ностальгию.
— Ладно, не злись. Насладились красотой, можно и домой, — повторно беру я

Дитриха за руку, и к моему облегчению на этот раз он не устраивает мне
гомофобную сцену. — Спасибо, что составил мне компанию, — благодарю я его,
утягивая за собой обратно к лифтам.
— Угу, — бросает он, смотря на меня с каким-то странным выражением лица. Не

могу понять, какую именно эмоцию или череду эмоций он испытывает, поэтому
решаю пошутить, дабы разрядить обстановку:
— Смотришь на меня так, будто засосать хочешь, — кидаю я с улыбкой, а в ответ

получаю хлесткий подзатыльник.
Понял. Борщнул. Исправлюсь.
А ГОВОРИЛ, ЧТО ПАЦИФИСТ!
— Можно уже выключить фонтан гейских шуточек? — рычит Дитрих.
Оп-па. А парень-то покраснел.
Песня, упомянутая в главе: Chase Holfelder — Animal
29/702
Глава 4. Домашняя выпечка
Александр
Майский открывает дверь в мою квартиру и внаглую проходит в нее первый.

Правилами приличия, как я понимаю, он предпочитает подтираться вместо того,
чтобы следовать им. Действительно, нахуй? Мы ж, блядь, по его мнению, почти
родня. Я бы что-нибудь сказал, но все еще пребываю в легком эмоциональном
раздрае от произошедшего пару минут назад. Даже не знаю, что меня выбило из
колеи больше: тот факт, что я раскурил с этим долбоебом одну сигарету на
двоих, его неожиданные вокальные данные или сраная шуточка про «засосать».
Дурила. Говорят, глупость заразна. Мне в таком случае следует держаться от
Майского подальше.
Бацилла тупорылости разувается и невозмутимо прется прямиком в зал. Как

танк.
Я, блин, вообще-то тебя не приглашал! Алё, идиотина, пиздохай обратно на

пары, тебе здесь не рады!
— Нихера себе хата! — восклицает Майский через секунду. — Ты здесь с

родителями живешь?
— Нет, блин, один-одинешенек, — ворчу я, скидывая ботинки и на ощупь

двигаясь вслед за придурком.
— Серьезно?
— Майский, ты дебил, нет? Мне девятнадцать, и я не работаю. Откуда бы у меня

появилась своя хата? — как же меня выбешивают тупые вопросы, господи,
блядь, боже мой. — Это квартира родителей. И да, я, нихуя себе новость, живу с
ними, — продолжаю я выливать на парня свою ярость, чтобы хоть немного
скинуть напряжение, которого после пары минут спокойствия на балконе, будто
бы, стало даже больше.
— Ну, мало ли! От тебя всего ожидать можно, — заявляет Майский. Нихера себе
предъявы. Это, блин, от тебя можно ожидать чего угодно. Ты у нас
непредсказуемое происшествие.
Решаю оставить эти мысли при себе. Едва касаясь пальцами стены, продвигаюсь
в сторону своей комнаты, надеясь поскорее надеть линзы и выпнуть
приставучего бездаря из квартиры, а заодно и из жизни.
— А кубков-то сколько! — продолжает делиться со мной ненужными восторгами

Майский. — Пизда! Пять полок!
Скриплю зубами, но молчу. Проникаю в комнату и вздыхаю с облегчением. Здесь

хоть с закрытыми глазами ходи. Все на своих местах.
Подхожу к тумбочке, сразу же нахожу блистер с линзами и направляюсь в

ванную.
— А-ху-еть! — неожиданный возглас за спиной заставляет меня подпрыгнуть на

30/702
месте. Линзы, благо еще не распакованные, падают в раковину. Я сейчас его
придушу, честное слово. — У тебя свой толчок?!
Да, в моей комнате действительно имеется личная ванная комната. Но я и

предположить не мог, что это вызовет у кого-то такой восторг. Смотри не
обосрись от обилия чувств, заметив, что у меня еще и туалетная бумага с
двойной прослойкой. Здорово, правда? Живу как король.
— Не стой над душой, — рычу я, — дай спокойно линзы надеть.
— А ты сам справишься? — уточняет Майский, подходя ко мне со спины так

близко, что я чувствую его дыхание затылком. Тупой, глухой, невоспитанный, а
теперь еще и человек, не имеющий представления о личном пространстве.
Великолепно. Десять из десяти.
— А ты мне хочешь помочь? — язвительно спрашиваю я.
— Хочу, конечно! Что делать надо? Воткнуть тебе в глаза эти штуковины?
— интересуется он, выглядывая из-за моего плеча. В жопу себе что-нибудь
воткни, а глаза мои не тронь!
— Да, именно это. Обязательно обращусь к тебе, если захочу окончательно

ослепнуть, — рычу я, все еще ожидая, когда же Майский поймет, что стоит ко
мне слишком близко. Неподобающе близко. НЕПРИЛИЧНО БЛИЗКО.
— Сказал, отойди. Сам справлюсь, — морщусь я раздраженно.
— Ну, ты напряжный, бро, — протягивает Майский, но уходит. Аллилуйя, блядь.
— И здесь кубки и медали! — раздается очередной вопль восторга уже через

секунду, из-за чего я нечаянно тыкаю себе пальцем в глаз.
Точно прибью. Как линзы надену, так сразу!
— Бро, это чума, — парень вновь заглядывает в ванную. — И когда ты всё это
успел насобирать? Ты вообще человек?!
— Не всё, — цежу я сквозь зубы, прозревая на один глаз. — То, что выставлено в
зале, принадлежит моему старшему брату.
— А-а-а… Тогда все ясно, — выдает Майский со странной интонацией.
И что тебе, интересно, стало неожиданно ясно, полудурок? Живешь одним

блядским днем, смотря на мир через розовые очки, стекла которых толщиной в
километр. Нихера, блять, тебе не ясно, каково это, когда твой старший брат
идеал, а ты лишь пыль на его ботинках. За что бы ты ни брался, он всегда
лучше. Во всем.
Помню, как в первом классе прибежал с нарисованной в школе картинкой.
— Какой ты у меня молодец! — хвалила мама. — Но можешь и лучше!
— Шутишь, что ли? Сергей в его возрасте уже в детских выставках

участвовал, — парировал отец.
31/702
Или как в пятом классе на олимпиаде по математике занял второе место.
— Умничка! — ликовала мама. — Но можешь и лучше!
— Сергей, помнится, в свое время занял первое, — напоминал отец.
И что бы я ни делал, каких бы успехов ни добивался, в какие бы узлы не

завязывался, в нос мне всегда тыкали старшим братом, который умнее,
талантливее, способнее. Сука.
— Посредственность, — вздыхал отец, читая мои научные статьи, проверяя

доклады или садясь оценивать эссе. — Вот у Сергея…
Когда с самого детства тебя сравнивают с кем-то другим и сравнивают далеко

не в твою пользу, поневоле появляется желание доказать, что и ты чего-то
стоишь. В детстве родители — неоспоримые авторитеты. Их мнение подобно
неписанной истине. И каждое неосторожно сказанное слово отпечатывается в
подсознании ребенка, как нерушимое правило. Они говорят, что ты молодец, и
ты себя так и чувствуешь. И всю жизнь будешь считать себя молодцом. Но если
они скажут, что ты говно, с этой мыслью тебе придется мириться до самой
смерти. Даже повзрослев. Даже поняв, что эта оценка несправедлива. Даже
разорвав с родителями отношения раз и навсегда. Где-то там, глубоко внутри
тебя будет сидеть некто, нашептывающий, что ты говно и разочарование.
Я за признанием отца гнался долгие годы и гоняюсь до сих пор, даже осознав,
какой это на самом деле бред. Сам не заметил, как в желании добиться
уважения отца, заработал себе комплекс отличника. Как от мягкого прессинга
со стороны матери пребываю в постоянном смятении, считая, что всё мною
сделанное стоит под эгидой «недостаточно». Недостаточно постарался.
Недостаточно подготовился. Недостаточно хорош. Недостаточно-недостаточно-
недостаточно. Можно лучше. Надо лучше.
Должен лучше.
Потому я не могу расслабиться. Для меня это непозволительная роскошь. Час,

проведенный не за учебниками, кажется мне напрасным. Пустой тратой
времени. Надо что-то сделать. Что-то решить. Что-то прочитать. Зазубрить. Без
перерыва. Без возможности глотнуть свежего воздуха, развеяться с друзьями,
провести вечер за просмотром сериала, потому что позже меня будет
однозначно грызть чувство вины. Мои скудные попытки отвлечься обычно
выходят мне боком. Чертова мысль бесполезного времяпрепровождения сверлит
виски, не давая насладиться покоем.
— Поступил на бюджет? Я в тебе даже не сомневалась! Хотя, баллов ты мог бы

набрать и побольше. И тогда можно было бы попробовать поступить в учебное
заведение получше.
— Прошел в университет нашего города? Сергей отучился в столице. Всю жизнь

собираешься просидеть на нашей шее?
И так день за днем. День за днем. День за чертовым днем.
Нескончаемый прессинг под названием «семья». Постоянное чувство долга

32/702
перед родителями, которые будто бы выдали мне при рождении кредит на
жизнь, выплачивать который придется до самой смерти. И всепоглощающее
ощущение бессилия и собственной ничтожности каждый раз, когда что-то не
получается с первого раза, когда что-то идет не по плану, когда, не дай бог, я
совершаю маленькую идиотскую ошибку.
Возможно, когда-нибудь люди поймут, что психику детям калечат не кровавые

фильмы, не громкая музыка, не компьютерные игры или социальные сети.
Психику детям калечат в первую очередь их родители. И я яркое тому
подтверждение.
Самое худшее, что даже спустя столько лет, проанализировав, как обстоят дела
на самом деле, я не могу отделаться от желания впечатлить отца и не могу
благодаря матери утихомирить самоедство из-за того, что делаю что-то
недостаточно хорошо.
Тем смешнее тот факт, что я не способен пробудить в себе ненависть к

родителям. Привычно направляю все свое недовольство на брата. Раньше я на
дух его не переносил, злясь за то, что он лучше меня. Завидовал ему до
скрежета зубов. И при упоминании каждого нового его достижения готов был
орать от ярости.
Теперь я злюсь на брата по привычке. Успокаивает одно: он живет в другом

городе, и мы практически не контактируем. Иначе, боюсь, я бы не смог скрыть
своей нелепой, незаслуженной ненависти к нему.
Я стараюсь бороться с бурлящим во мне говном. Иногда строю логические

цепочки, которые приводят меня к единственному выводу: мой брат ни в чем не
виноват. Иногда напоминаю себе, что завышенная требовательность отца
связана с тем, что он равняет меня с собой. Иногда по несколько часов кряду
просто лежу на кровати и пялюсь в потолок — веду неравную войну с
назойливыми мыслями о собственной бесполезности. Иногда у меня почти
получается.
Иногда.
Почти.
Тем удивительнее, что, когда я стоял на балконе с Майским, мою голову не

посетила ни единая тревожная мысль. В кои-то веки я не чувствовал себя
виноватым. В кои-то веки никому ничего не должен. Казалось, что все
происходит именно так, как должно.
На мгновение застываю, обескураженный собственным осознанием. А ведь

действительно. Ни секунды сожаления.
Саня
И мой вердикт: тонна комплексов на фоне гениальности старшего братца. Кто

бы мог подумать, что у Дитриха есть брательник. Неужели природа могла так
пошутить дважды?
Нет, я и раньше предполагал, что крыша Дитриха протекает не просто так, а

потому что кто-то сверху на нее обильно льет парашу. Но почему-то даже не
33/702
подумал, что этими «кто-то» могут оказаться его родичи. Наверное, потому что у
меня-то семья зачетная и я всегда считал и буду считать ее главной опорой в
моей жизни. Дитрих таким похвастать не может. Пары взглядов на квартиру
оказалось достаточно, чтобы это понять. В зале, будто мемориал, выстроены на
полках в ряд блестящие кубки, над ними — грамоты в рамках и медали —
исключительно золотые. Не знаю, что за чувак брат Дитриха, но у него кукуха,
наверное, и того слабее. Очень сомневаюсь, что он самолично бил кулаком в
грудь, вещая что-нибудь вроде: «Ух, порву всех на олимпиаде по химии! Это же
круче, чем кататься на велике, гонять с друзьями мяч или целоваться за
гаражами с первой любовью!». Но Дитриху участь досталась и того хуже. Он-то
как раз из тех редких долбанутых, что бьют себя в грудь и предпочитают
победы на ссаных никому не нужных олимпиадах нормальному детству. А все
почему? А все потому, что никому не хочется казаться в семье слабым звеном.
А именно таким его, видимо, и выставляют.
Если остальная квартира пестрит роскошью, чуть ли не в буквальном смысле

бросая мне в еблище шестизначные ценники за каждый предмет мебели, то
комната Дитриха похожа на палату в больнице. Серые стены, черный пол.
Кровать в центре. По правую руку тумбочка, чуть дальше — шкаф. По левую —
письменный стол с ноутом. И небольшой стеллаж, забитый исключительно
учебниками. Ни тебе «Гарри Поттера», ни «Мефодия Буслаева», ни единого
доказательства того, что у Дитриха вообще было детство. И комната пустая.
Абсолютно. Серьезно, камеры в тюрьмах Швеции в тысячу раз уютнее. Бля буду,
фотки видел!
В общем, в здравом уме и доброй памяти я бы здесь жить не стал. Единственное,

что привлекло мое внимание, — это блеск на подоконнике за полупрозрачными
занавесками. Там я обнаружил с десяток кубков, сваленных в один угол,
несколько медалей и стопку помятых грамот. Эдакое доказательство
бестолковости всех вложенных в них усилий. Учитывая, что вся комната
вылизана до блеска и только этот подоконник можно с натяжкой назвать
захламленным, прихожу к выводу, что староста старается сюда вообще не
заглядывать. Слишком болезненно, да?
Хуево тебе приходится, братан.
Впрочем.
Блин.
Сам подумай, нахера так впариваться, если результата ноль? Расслабился бы и

жил в свое удовольствие. Предки ж останутся недовольны в любом случае. Так
пусть будут недовольны тем, что ты отлично провел время, а не тем, что не сдох
за учебниками.
Пока я перебираю старые разноцветные грамоты с подоконника, Дитрих

выходит из ванной. Явно прозревший. Глаза теперь направлены ровнёхонько на
меня. Полный неприкрытой ненависти взгляд. Мое любимое.
— Все, я вижу, — сообщает он. — Спасибо, что помог мне, — произносит он сухо.
Сама искренность.
— Без проблем, — пожимаю я плечами. Честно говоря, я и не рассчитывал, что

34/702
после всего этого староста начнет передо мной расшаркиваться. Сейчас, небось,
попрет меня из дома и, наконец, вздохнет с облегчением. Ну и ладно, я и сам
рад вырваться из этого прибежища заучки.
— Есть хочешь?
Как гром среди ясного неба. Я бы схватился за сердце, да боюсь, Дитрих,

заметив сей жест, из вредности тут же аннулирует столь щедрое предложение.
Да и что за вопрос идиотский? Конечно, блин, хочу!
— Да, — киваю я, стараясь не выдавать выражением лица свой ахуй. Неужели

Его Величество Дитрих позволит мне, обычному смертному, прикоснуться к
пище Богов, живущих в этой квартире? Жду не дождусь.
Староста кивком зовет меня за собой. Проходим на кристально чистую кухню.

Далеко не то, что творится на кухне у нас с батей. Нет, свинарник мы, конечно,
не разводим, но и идеальной чистоты принципиально не придерживаемся.
Кроме того, уже который год планируем побелить потолок. Слишком
креативным он у нас стал после того, как одной долгой ночью нам взбрело в
голову попробовать сварить сгущенку. Как результат: передержали. Банка
взорвалась, а потолок покрылся россыпью коричневых пятен. Не то чтобы нас
это сильно напрягало. Вообще-то не напрягает совершенно, наверное, поэтому и
не белим. Но гости все и каждый не могут отказать себе в удовольствии
пошутить про «дерьмовый потолок», и это начинает подзаебывать. Клянусь, еще
года полтора и наше терпение лопнет.
— У нас есть куриный суп, макароны по-флотски и пи…
— …Рог! — заканчиваю я за Дитриха, вцепившись в его плечо. — Пирог

домашний? — уточняю я в нетерпении. Староста медленно поворачивается ко
мне и выразительно смотрит на мою руку, сжавшую его плечо. Как понимаю, поц
не из тактильных. В отличие от меня. Так что, пожалуй, подержусь за его плечо
еще немного. Наслаждайся, братишка. Все для тебя!
— Ну да. Мама испекла, — цедит Дитрих сквозь зубы, прожигая мою руку
взглядом. Я же, включив дурака, таким же взглядом прожигаю домашнюю
выпечку в холодильнике.
— Пирог хочу, — заявляю я, сам внаглую пролезая между холодильником и

Дитрихом, выуживая желаемое и ставя его на стол. Староста не скрывает
недоумения.
— У тебя что, мать ничего не печет? — удивляется он.
Я лишь неоднозначно пожимаю плечами, садясь за стол перед пирогом и

отламывая кусок.
— Ну не руками же, блядь! — восклицает Дитрих с настолько искренним

возмущением, что я начинаю ржать. А он уже через секунду ставит передо мной
тарелку и протягивает ложку и вилку на выбор. Выбираю вилку и приступаю к
изощренному уничтожению пирога.
На самом деле я без понятия, умеет моя мама печь или нет, потому что я толком
ее и не знаю. Я из тех залетных, незапланированных ребят, которые появились
35/702
из-за порвавшегося презерватива, не выпитой вовремя таблетки или тупости
двух малолеток. Мои родители — те самые тупые малолетки. Когда я появился
на свет, маме было восемнадцать лет, а бате — на год меньше. Конечно, они оба
не были готовы ни к браку, на который их вынудили родители, ни к семейной
бытовухе, ни тем более к маленькому ребенку. Так что не удивительно, что
через два года мама, помахав всем ручкой, ушла. Наверное, для кого-то это
покажется дикостью. Сколько раз я слышал фразы вроде: «Что же это за мать
такая, если она бросила своего ребенка?!» Но я этого возмущения не разделяю.
Батя всегда мне говорил, что каждый человек должен брать на себя ровно
столько ответственности, сколько может потянуть. И жить должен так, как
хочет он сам, а не окружающие. Мама сделала свой выбор и винить ее за это
эгоистично, я же не пуп земли, чтобы она херила жизнь ради меня, а батя —
сделал свой. И ни разу об этом не пожалел. Ну… или по крайней мере мне
говорит, что не жалеет. Впрочем, у меня нет причин в нем сомневаться. Я лишь
рад, что его выбор оказался в мою пользу.
До шести лет моим воспитанием, правда, в основном занимались родители отца,

так как батя учился и работал. Дедушка с бабушкой души во мне не чаяли. Но
когда мне было шесть, бабуля умерла, и мы остались в чисто мужской компании:
дед, батя и, собственно, я. Бабушку я, к сожалению, почти не помню, но уверен,
она была классной. Дед остается классным и по сей день. А батя у меня вообще
мировой мужик. Могу уверенно заявить, что он не только мой отец, но еще и
лучший друг. Совру, если скажу, что никогда не получал от него пиздячек.
Получал, да еще каких! Но всегда за дело. Зато я знаю, что могу рассказать ему
абсолютно все, и он всегда меня выслушает и поддержит. Убей я человека и
сообщи ему об этом, он бы молча пошел в кладовку за лопатой. А позже вкрутил
бы таких пиздюлей, что папа не горюй.
А о маме рассказать особо нечего. Первый раз увидел ее в семь лет. Она
приехала на мой день рождения с кучей подарков. Во второй раз — в
тринадцать. Тогда она даже осталась у нас на пару дней. Батя никогда не
противился нашим встречам и ее приезду был явно рад. Но на постоянку
общение так и не выстроилось. Может, дело в том, что живет мама теперь в
другом городе. Или в том, что у нее двое детей: мои младшие брат и сестра,
которых я видел только на фотографии. Остается вариант созвона, но что-то не
срослось. У меня особой тяги в общении с мамой никогда не было, потому что
для меня она человек малознакомый и кровное родство ситуации не меняет. У
нее, скорее всего, примерно такие же ощущения.
Так как в школе в свое время меня жутко задрали с жалостливыми «у Майского
нет матери, бедный мальчик!», в университете я распространяться об этом не
стал. Во-первых, потому что я ненавижу, когда меня жалеют. Особенно по столь
идиотской причине. Во-вторых, мне каждый раз становится обидно за батю. Он
тут жопу рвет, чтобы я вырос человеком, а кто-то приходит и вещает, что без
матери ребенок все равно несчастен. Ничего не несчастен! Очень даже
счастлив!
После сказанного выше могу обозначить единственный минус нашей

нестандартной семейки: никто из нас не умеет печь пироги. А я их обожаю до
одури. Не покупные, а вот именно домашние. Матери моих одноклассников, к
которым я иногда наведывался чисто пожрать, наверное, думали, что дома меня
морят голодом или сажают на сухие пайки. Знали бы они, какие батя ебашит
борщи. За такие и душу продать — не преступление. Но борщ — не пирог, тут
хоть обосрись.
36/702
Не проходит и минуты, как от огромного куска пирога не остается ни крошки. Я,
все же пренебрёгший вилкой, довольный сижу и облизываю испачканные
вишневым вареньем пальцы. Дитрих наблюдает за мной с таким выражением
лица, будто только что заглянул в глаза самой смерти.
— Пожрал? — цедит он сквозь зубы.
— Угу.
— А теперь, свинья, вали с глаз долой!
Да ты, Дитрих, само очарование.
37/702
Глава 5. Заступник
Александр
Признаюсь, после вынужденного общения с Майским я беспокоился, не решит ли

он возвести себя в статус моего близкого друга. На следующий день после
кончины очков я шел в университет со страхом, что чудила, лишь завидев меня,
присядет мне на уши или и того хуже: полезет обниматься. К счастью, мои
опасения не оправдались. Впервые похуизм Майского сыграл мне на руку. Кроме
обычного приветствия, которые он кидал мне и весь прошлый год, ничего
больше чудила не выдал, так что я вздохнул с облегчением.
Выслушав от отца длиннющую лекцию по поводу того, что я не ценю вещи,

которые мне предоставляют щедрые родители, деньги на новые очки я все же
получил и сразу же их заказал. Придется недельку походить в линзах, и все
окончательно вернется на круги своя. Ну а пока я обречен «купаться» в
повышенном внимании со стороны противоположного пола, заметившего, что
без очков я само очарование. Поразительно, какую важную роль в оценке
человека может играть его внешность. Я ведь далеко не подарок и сам
прекрасно это понимаю. Заебов у меня больше, чем звезд на небе, а значит и
отношения с моей персоной будут походить на экскурсию в Ад. Терпеть меня
невозможно, ведь я невыносим даже для себя самого. Но дамам на это
абсолютно плевать. Девушки из нашей группы и раньше частенько меня
доставали, но в последние дни особенно. Чтоб их.
— Ой, Саш, а не объяснишь мне, как это решается? — указывает одногруппница

на пример из задачника. Объяснить-то я могу, вот только в данном случае это
бестолково. Марина, ты и сама прекрасно знаешь, как решать этот пример. Ты,
блин, одна из самых сильных студенток не только в нашей группе, но и на всем
потоке. Так какого черта ты строишь из себя глупенькую девочку? Не знаю, кто
придумал утверждение, будто женщина при мужчине должна держать
интеллект при себе. Зато знаю, что этот человек однозначно идиот.
— И мне объясни! — подлетает Валерия, наклоняясь ко мне и предоставляя

невероятную возможность заглянуть в ее соблазнительно глубокое декольте.
Возможность, о которой я не просил, если что. Непроизвольно тяну руку к
переносице, чтобы поправить очки, и запоздало вспоминаю, что сейчас их на
мне нет. Девушка мило улыбается, расценивая этот жест, как проявление
смущения. На самом же деле я раздражен. Точнее, раздражен я всегда, но
сейчас особенно. Но алгоритм решения все же объясняю. Следует сохранять
хорошие отношения как минимум с половиной группы. Если все устроят мне
бойкот, мы скатимся в конец университетского рейтинга недели за две.
Сальчиков, виновник моих неудобств в последние три дня, искоса наблюдает за

происходящим, а затем, поморщившись, что-то тихо шепчет Алексееву — своему
соседу. Тот — третий проблемный парень, после Майского и Сальчикова —
прыскает в кулак и выдает:
— Смотри штаны не обкончай, Дитрих. С такими-то видами!
Оба начинают ржать, а девушки хмурятся. Валерия открывает рот, собираясь

что-то сказать в ответ, но не успевает.
38/702
— А ты смотри не обкончай штаны, пялясь на Дитриха. Уже которую пару глаз с
него не сводишь. Если влюбился, так и скажи! Мы тут все люди понимающие и
толерантные! — весело выдает Майский с последней парты. — Обещаю, бро, мы
поддержим тебя в любом случае! Могу постоять рядом, пока будешь
признаваться родителям.
— Чего ты сейчас сказал? — вспыхивает Алексеев, подскакивая со стула. Что

касается оценок, он уверенный среднячок. Но вспыльчивый характер все портит.
Как-то Алексеев даже устроил драку с парнем из другой группы, что пытался
ухаживать за нашей однокурсницей. Оказалось, Алексеев тоже положил на нее
глаз. Драчунов я тогда разнял, но не уверен, что это было в последний раз.
— Блин, бро, ну ты чего такой напряжный? — протягивает Майский, ложась на

парту. — Я ж со всей душой, а ты…
— Заткнись в тряпочку и не высвечивай, — шипит Алексеев, возвращаясь на свое

место. Конфликтовать с Майским бесполезно. Ори не ори, оскорбляй не
оскорбляй, а он все равно выдаст что-нибудь миролюбиво убогое, после чего
вроде и бить его неловко, а вроде и в тыкву дать кулаки все равно чешутся.
— Не ревнуй, детка, Дитрих весь твой, — тем временем, осклабившись, выдает

Сальчиков. — Надеюсь, свиданка у вас прошла на высшем уровне?
— Ой, даже не сомневайся! — отмахивается Майский. — Свечи, аромалампы,

вишневый пирог. Рекомендую, — протягивает он, зевая. Слышу упоминание
пирога, и меня аж передергивает. Майский из того типа людей, которые своей
смертью не умирают. Им это, судя по всему, не интересно.
— Жопа-то не болит? — продолжает давиться ядом Антон.
— Блин, бро, вроде не болит. А должна? Поделись опытом! Ты в этом, видать,

лучше меня шаришь, — расслабленно заявляет Майский. Вся группа, кроме
Алексеева, Сальчикова и меня, начинает давиться от смеха. Антон сквозь зубы
шипит что-то нечленораздельно матное, но к перепалке интерес тут же теряет.
Ругань с Майским равносильна спору со стеной. Ни один нормальный человек
тратить на это время не захочет. Даже Сальчиков. Убогих не трогают, их
игнорируют.
Благо в аудиторию заходит преподаватель, а это означает автоматический

перенос любого намечающегося скандала на следующий перерыв. К этому
времени о споре уже тысячу раз забудут.
Преподаватель начинает читать лекцию, мельтеша перед доской, а я украдкой

кидаю взгляд на Майского. Сегодня без учебника. Построил качели из ластика и
насмерть обгрызенного карандаша. Нарвал бумаги и теперь кладет клочки то на
одну сторону карандаша, то на другую, пытаясь добиться равновесия. Ахуеть,
ты занятой парень, конечно.
Но погодите. Мне показалось, или он сейчас встрял в разговор, вроде как

заступившись за меня? Обычно он любого рода срачи очень ловко избегает,
предпочитая роль зрителя. А тут нате, пожалуйста.
Долго и усиленно размышляю над этим.
39/702
Снова смотрю на Майского. Он, будто почувствовав мой взгляд, поднимает глаза
и подмигивает мне. Резко отворачиваюсь, ощущаю смесь бешенства и…
смущения. Блядь, да что за дерьмо со мной происходит? И все-таки тупость
заразна. Я инфицирован. Нужна вакцина в виде усиленного изучения нового
материала. Старательно всматриваюсь в написанное на доске и
сосредотачиваюсь на выведенных мелом формулах.
Нахера он вообще полез в перепалку?
Концентрируюсь на лекции. Вслушиваюсь в голос шепелявого преподавателя.
И с какого хера он мне тут мигает, блять? Нервный тик? Или что это? Что он
имеет в виду?!
Записываю за лектором каждое слово на автомате, сам слишком много

внимания уделяя идиоту, половину пар разукрашивающему квадратики в
тетради. Я почти отчаиваюсь перестать думать о мотивах поведения Майского,
когда экран телефона вспыхивает входящим сообщением от мамы.
«Сегодня приезжает Сергей. Не задерживайся».
Меня будто окатывают ледяной водой. Я не видел брата больше года и не стану
врать, не видел бы еще столько же. Ужасен не столько факт его приезда,
сколько то, что в связи с этим ждет меня.
Сердце начинает набирать обороты. Дыхание учащается. Во рту пересыхает и

меня прошибает холодный пот. Черт, накатывает. Давно такого не было и вот
опять.
Резко поднимаю руку и прошу у лектора разрешения выйти. Тот, хоть и является
одним из самых вредных среди преподавательского состава, мне милостиво
позволяет удалиться с пары. Неспешно прохожу к выходу, стараясь не выдавать
своего состояния, и лишь выйдя из аудитории, со всех ног бегу в туалет,
надеясь, что сейчас там никого нет. Иначе мне пиздец.
Саня
Сегодня такой замечательный день, что тратить его на учебу кажется мне
тяжким преступлением. Предлагаю ввести закон, при котором в хорошую погоду
людей в середине учебного или рабочего дня будут отпускать на часик на
релаксирующую прогулку. И чтобы каждый человек сам заранее прописывал,
какую погоду предпочитает. Я тогда выиграю вдвойне, для меня-то любая
погода хорошая. Но сегодняшняя — особенно. Знаете такие дни, когда часть
неба заволакивают черные тучи, но при этом светит слепящее солнце.
Получается интересный контраст. Сразу вспоминается первый учебный день.
Прошло больше года, а кажется, будто было только вчера. И Дитрих тогда
казался обычным выпендрежником, а не горшочком с тараканами. Забавно, что
мой ассоциативный ряд так быстро пришел к старосте. В последние дни, о чем
бы я ни подумал, в результате вспоминаю про него. Диковато, но да хуй с ним!
То и дело поглядываю в окно, любуясь неестественно яркими деревьями и

домами на фоне серых небес. Такие четкие и в то же время нереальные. Будто я
попал в совершенно другой, отличный от моего мир. Странное чувство, которое
нравится мне до чертиков.
40/702
Преподаватель бубнит скучную лекцию, половину слов не выговаривая даже на
треть. Но Дитриха это не смущает. Строчит, как печатная машинка, не забывая
попеременно что-то выделять черной или красной ручкой. Такое впечатление,
что ничего в этом мире его не беспокоит кроме учебы. Парень будто реально не
понимает своего счастья. На перерыве перед ним вьются сразу две красотки
нашей группы, разве что с плакатами не сообщая, чего они на самом деле от
него хотят. А ему хоть бы хны. Сидит и с серьезными щами втирает им про
матан. Братиш, они хотят другого. Ох, мне бы твои внешние данные. Каких бы
дел я наворотил! Хотя какие бы дела я наворотил, боже? Девушку бы себе
нашел. Я человек нежадный и не нуждаюсь в гареме. Мне бы одну миленькую
девушку. Необязательно стройную. Необязательно сильно красивую.
Необязательно супер умную, я и сам не гений. Обычную приятную девушку,
которая видела бы во мне не только друга или и того хуже — брата. С которой
можно было бы обниматься. Ну и не только обниматься, чего греха таить. Только
Хуй мне, а не девушка. Птицы обломинго давно свили гнездо у меня на голове,
чтобы наверняка. Да-да, я тот самый чувак, который во френдзоне, в конце
концов, возьмет ипотеку.
Естественно, я не единственный, кто в тихую завидует популярности старосты.

Алексеев кидает скользкую шуточку. Сальчиков счастливо поддерживает. А
Дитрих выглядит то ли раздраженным, то ли растерянным. Я-то знаю,
конфликтовать он не любит, пока дело не касается рейтингов. За отметки
порвет на германский флаг, а за себя — и пальцем не пошевелит. А я от
ситуации чувствую легкую досаду. Да, Дитрих не сахар в чае, но блин, он же так
старается. А теперь, когда я знаю причины ебатории в его голове, становится
обидно вдвойне. Я сам не любитель скандалов, но сейчас без раздумий вступаю
в легкую перепалку. С присущими мне шуточками, естественно. Грызться
всерьез у меня намеренья нет. Конфликт исчерпан еще до начала.
Преподаватель дает нам это понять, когда вплывает в аудиторию.
И вот я уже сорок минут сижу и залипаю на вид из окна, периодически

отвлекаясь то на собственноручно возведенную конструкцию из карандаша и
стерки, то на Дитриха. Мне не дает покоя мысль о том, каким бы он был, не
прессуй его так родаки. И какие бы таланты в нем открылись, не трать он все
свое время на учебу. Может, он бы круто играл на гитаре. Или хорошо рисовал. А
может, у него открылся бы талант в фотографии. Представляю Дитриха где-
нибудь на берегу моря с профессиональным фотоаппаратом в руках. Ветер
обдувает светлые чуть отросшие волосы. Взгляд устремлен на заходящее
солнце. Он подносит фотоаппарат к лицу и делает кадр. Красиво. Такой момент
можно было бы запечатлеть не только на пленку, но еще в своих воспоминаниях.
И почему я об этом думаю?
Произвожу новую попытку найти два клочка бумаги одинакового веса. Не

выходит, и я невольно вновь кидаю взгляд на Дитриха, рассчитывая встретиться
с его затылком. А встречаюсь со взглядом. Староста смотрит на меня с
подозрением, будто знает о том, что я разглядываю его спину в течение всей
пары. А может и о том, каким я его представляю без груза навязанной
родителями ответственности. Короче поц, как обычно, создает проблему из
ничего. Дружески подмигиваю ему, отправляя мысленный посыл расслабиться и
не париться по мелочам. Он в ответ резко отворачивается к доске. Обиделся, что
ли?
41/702
Замечаю, что его уши слегка покраснели.
Не обиделся. Хуже. Бесится.
Небось мысленно истерит, уязвленный тем, что я могу посчитать нас друзьями.
Расслабься, братиш, дружбой здесь и не пахнет. Просто человек я отзывчивый.
Слыхал о таких? Хотя меня все и каждый клеймят похуистом, я себя таковым не
считаю. Например, если заболеет батя, мне похуй не будет. Если дворовая
собака вылезет на дорогу, рискуя быть сбитой, мне тоже будет далеко не все
равно. Я не похуист, просто умею правильно расставлять жизненные
приоритеты. Да, во главе списка не учеба, не карьера и не деньги, а всего лишь
не особо популярная человечность. Но каждому свое, так сказать. Если я вижу,
что могу помочь человеку, я помогу, независимо от того, в каких мы с ним
отношениях и знакомы ли вообще. Так что расслабь булки, Дитрих. В уста с
тобой целоваться не будем, можешь выдохнуть.
Только я выдаю мысленную шуточку про уста, как староста вскакивает со своего
места. Матерь божья, неужели экстрасенс?
Отпросившись у преподавателя, он проходит к выходу, и я замечаю, насколько

бледным он выглядит. Что-то с ним не так. И я даже, кажется, знаю что.
Так уж вышло, уродился я созданием любопытным. И естественно, придя от

Дитриха домой, первым делом я пошел гуглить, что ж это за лекарства он
хлебает. Может, аллергик? Или гастритник? А вдруг что посерьезнее? Вдруг у
поца гонорея, а мы всей группой ни сном ни духом. Короче, следовало
проверить, не помирает ли наш дорогой староста. Оказалось, что жив и почти
здоров. А весь перечень лекарств, которые я легко запомнил, так как зрительная
память работает на пять с плюсом, оказался сплошь успокоительными
средствами. Все до одного. Меня это весьма удивило, так как Дитрих редко
проявлял такие уж яркие эмоции. Да, может пошипеть из-за трояка по теории
вероятности, но на этом все и заканчивается. Он не бьется в истериках, не
срывается на кого попало, не лезет в драку и не рыдает посреди пары.
Возможно, мои представления о людях, нуждающихся в подобных
медикаментах, очень узколобы. Не спорю. Потому и полез в дебри интернета,
пытаясь разгадать эту страшную тайну. Никогда раньше подобным не
интересовался хотя бы потому, что у меня самого психика стабильная. А порой,
пока на своей шкуре что-то не прочувствуешь, и не поймешь, в чем сыр-бор. В
общем… Начитался я о психических заболеваниях по самые яйца. Наставил
Дитриху миллион диагнозов. Потом додумался посмотреть, когда применяются
конкретные лекарства, найденные у старосты, и список заболеваний
поубавился. Но все равно остался для меня слишком длинным. В тот вечер я
закрывал ноутбук, думая о том, что заебы Дитриха — не мое собачье дело.
Но прямо сейчас я почему-то решаю, что это далеко не так.
Нет, вы вообще его видели? Лицо бледное, как полотно. А вдруг он что-нибудь с
собой сделает? Я же не знаю, в какую сторону кренится его дырявая крыша!
Беспокоюсь, как за себя!
Поспешно тяну руку, привлекая внимание преподавателя. Он втыкает в доску,

потому не замечает меня. Тогда я подаю голос:
— Альберт Александрович, а можно выйти? — это один из самых вредных

42/702
преподов, работающих с нашим потоком. Большинство еще на первой паре
предупреждают, что мы можем выходить, когда угодно, только тихо, чтобы не
отвлекать однокурсников от изучения материала. Но Альберт Александрович
старой закалки. У него надо отпрашиваться даже просто поссать. Как в школе.
— Дитрих вернется и выйдете, — кидает преподаватель.
— Но мне надо выйти прямо сейчас, — настаиваю я.
— Что, скажите на милость, за срочность? — хмурится Альберт Александрович.
— Видать, хочет подтереть задницу своему мужику, — кидает Сальчиков.
— Ой, вот только не надо завидовать, — не смущаюсь я. — А выйти мне надо,

потому что… Не хотел распространяться, но я чем-то вчера траванулся и
сегодня все утро дристал дальше, чем видел. Думал отпустило, но вот…
Накатывает! Боюсь, не дотерплю, — выдаю я на одном дыхании. Что
естественно, то не безобразно, так сказать.
Преподаватель давится воздухом. Аудитория наполняется смешками и

перешёптываниями.
— О господи! — восклицаю я, хватаясь за живот. — Альберт Александрович,

смилуйтесь!
Преподаватель лишь отмахивается от меня с видом: «Черт с тобой, иди уже,

куда хочешь». Хватаю рюкзак и бегу к выходу. В спину прилетает:
— Майский! А вещи вы с собой зачем забираете?!
— Я не забираю, — не теряюсь я, — просто у меня там толчевка. На всякий

случай. Вы видели туалеты в наших университетах? Туалетная бумага в них
занесена в красную книгу, потому что отыскать ее почти невозможно!
— выпалив это, я выскальзываю из аудитории и выдыхаю. Осталось понять, куда
Дитрих в своем состоянии направил бы свои стопы. Собственно, кроме туалета,
больше подходящих мест и нет. Так что Альберту Александровичу я даже почти
не соврал.
Надеюсь, я успею.
43/702
Глава 6. Паника
Александр
Меня штормит, потому я ненароком то и дело впечатываюсь левым плечом в

обшарпанную стену. Дыхание тяжелое, словно я пробежал марафон. Сердце и
не думает убавлять ритма. Все тело потряхивает. Пот градом стекает по вискам
и спине, отчего рубашка противно липнет к телу. В горле стоит сухой ком.
Кое-как добираюсь до туалета. К моему счастью, он пуст. Хотя можно ли сейчас

использовать слова «я» и «счастье» в одном предложении? Очень, блядь,
сомневаюсь.
Еле дохожу до ближней кабинки, запираюсь в ней, после чего падаю на колени
за секунду до того, как меня выворачивает в унитаз. Выворачивает снова и
снова, пока в желудке не остается пищи, но рвотные позывы не прекращаются
еще пару минут. Отплевываюсь, ощущая головокружение. Тошнота отступает,
но общее состояние не меняется. По телу пробегают волны дрожи. Даже зубы
стучат.
Паника.
Наверное, в подобном состоянии я бы оказался, если бы увидел, как на меня

надвигается волна высотой в десятки метров. Или метеорит. Вот только в тот
момент я бы знал, что вот-вот умру, потому эти чувства были бы обоснованы. Но
нет, я переживаю это лишь потому, что приезжает старший брат. А до того
испытывал подобное и по более идиотским причинам.
Блять.
По вискам бьют изматывающие мысли. Мысли, которые не позволяют нормально

воспринимать окружающую реальность. Наплевав на свои правила, сажусь
прямо на грязный пол туалета и упираюсь спиной в дверь кабинки. Стараюсь
абстрагироваться, отвлечься.
Теорема Лапласа.
А вдруг, если мое сердце продолжит биться так быстро, меня стукнет инфаркт?
Пусть выбраны любые k строк матрицы A…
А что, если я умру? Прямо здесь? Прямо сейчас? В зассаном, блять, толчке
убогого университета? Достойная смерть. Очень мне подходит. Грязный туалет
для никчемного меня, будто специально сконструированный для той дерьмовой
части человечества, которой не следовало появляться на свет. Здесь мне самое
место.
Тогда определитель матрицы A…
Я умру, и что дальше? Родители обрадуются. Вздохнут с облегчением, потому

что, наконец, избавятся от чертового бремени. Не надо будет больше тратить на
меня ни финансовые, ни моральные силы. Кроме того, у Сергея недавно
родилась дочь. Вот на нее всю энергию воспитательного характера и направят.
44/702
Уж она-то их в отличие от меня точно не разочарует! Наверняка такая же
талантливая, как ее папочка. Небось, ей даже не скажут о моем существовании.
О том, что когда-то у нее был дядя. Действительно, о чем тут можно говорить.
…равен сумме всевозможных произведений миноров k-го порядка…
И на похороны мои тратиться не станут. Выкинут в братскую могилу к бомжам и

неопознанным, потому что я семейное разочарование, ничтожество, не
оправдавшее ожиданий, паразит, тянущий из родителей…
…расположенных в этих строках, на их алгебраические дополнения…
Заткнись! Заткнись! Заткнись! Хватит об этом думать! Не умрешь ты! Теорема,

блять, Лапласа! Повтори еще раз!
После моей смерти мои кубки выбросят, а грамотам отведут роль туалетной
бумаги. Все это, блять, абсолютная хуйня, которая никому не нужна. Попытка
доказать, что я лучше, чем есть на самом деле. Бездарная попытка. Попытка, не
имеющая под собой основания. Я тривиальный представитель человечества,
который…
Хватит!
Подскакиваю на ноги и со всей дури бью по покрытой плиткой стене. Кулак

взрывается жуткой болью. И всего на мгновение мне становится легче. Все
мерзкие мысли уходят на второй план, на первый же вылезает: «Ебать, как же
больно!» Но лишь боль утихает, как заколдованный круг из бичевания и
самоненависти возвращается. Меня душат собственные мысли. Выкручивают
мне мышцы. Взрываются мигренью. Выжигают глаза. Все от них. Только от них!
Со мной все в порядке. Я здоров как бык. Только бы заткнуть невыносимую
шарманку в голове.
Бью по плитке второй раз. Третий. Выбью костяшки? Сломаю запястье? Какая
теперь разница? Просто выключите во мне это дерьмо, потому что выносить его
я больше не могу.
Четвертый удар.
Плитка в крошку. На стене кровавые следы. Безысходность мешает дышать.

Бессмысленность моей жизни оглушает. Все это абсолютно бесполезно. Я
абсолютно бесполезен.
Хватит об этом думать. ХВАТИТ ОБ ЭТОМ…
— Эй, Дитрих, ты там че башкой об стену долбишься? — раздается голос

Майского по ту сторону двери, одной-единственной фразой срывая с меня
пелену неудержимого страха перед осознанием своей говености. — Открой, я
хоть на камеру этот процесс сниму. Смешно ж!
Какого хуя опять он?
Саня
Не успеваю подойти к туалету, а уже доволен тем, что догадки мои

45/702
подтвердились. Конечно же, Дитрих там. Кто еще будет в бешенстве колотить в
стену? Второго такого пизданутого я в нашем университете не знаю. Хер знает,
что он пытается сделать. Открыть портал в параллельную вселенную? Проход в
Нарнию? Или на самом деле не такой уж он хороший мальчик и акты вандализма
и ему не чужды? Любопытно, жуть. Главное, что не вены пилит, а то я уже успел
надумать худшее.
— Эй, Дитрих, ты там че башкой об стену долбишься? — интересуюсь я с

улыбкой, постукивая костяшками по двери. — Открой, я хоть на камеру этот
процесс сниму. Смешно ж!
Ответом мне становится гробовая тишина. Серьезно, что ли? Сделаешь вид, что
тебя там нет? Пацан, поздняк метаться, тебя раскрыли, так что высовывай
башку из жопы и скорее беги навстречу неудержимому счастью. То бишь в мои
дружелюбные объятья. Так и быть, бесплатные. Только сегодня! Ахуеть
выгодная акция! Поторопись!
— Бро, ты же там не выпиливаешься, нет? — интересуюсь я с легкой тревогой.

Вдруг я подстегнул его своим присутствием к крайним мерам. Все же он меня
недолюбливает.
— Майский, ты нормальный, нет?! — слышится рык по ту сторону хлипкой двери.

Раз рычит, значит, живой. — С чего это мне, блин, выпиливаться?
— Не знаю. Просто так, — пожимаю я плечами. — Или вот, например, на

следующей неделе контроха по дискретке. Говорят, сложная. Чем не причина?
— продолжаю я мысль, решив не напоминать про его жутковатое семейство и
хату, похожую на морг для души.
— Совсем ку-ку, Майский? Еще я из-за «контрохи» руки на себя не накладывал!

— продолжает плеваться ядом староста. — Я увидел таракана, — выдает он
поразительно тупую отмазку. — И пытался его убить.
Единственное, что ты сейчас пытаешься убить, братишка, это мою уверенность в

твоем высоком интеллекте.
— И ты лупил его кулаком? Раз в уши ссышь, то хотя бы попадай, — смеюсь я.

— Ты ж руки влажными салфеточками протираешь на каждом перерыве.
Брезгливый до жопы. Так что нехер мне сказки рассказывать, — заявляю я.
— Давай открывай.
— Майский. Отъебись! — слышится злое.
— Не-а.
— Чего, блять, докопался?!
— Ну так я ж волнуюсь!
— И с какого ж это хера, интересно?!
— Не знаю. Люблю не могу, наверное. Яйца качу по наклонной, — шучу я в

привычной манере.
46/702
— Сделай одолжение, катнись в жопу, — советует Дитрих. Вот тебе и пай-
мальчик. Второй раз застаю его врасплох, и второй раз он во всей красе
демонстрирует свою истинную натуру. Вердикт: нихера не пай, но все еще
мальчик. Наверное. И не такой уж он и сдержанный, как оказалось. И рот с
мылом не моет после ругательств. Одним словом: большую часть времени он
просто строит из себя черти что, а на самом деле пацан четкий. Ебанутый,
конечно, но четкий. Есть шанс реанимировать.
Поняв, что добиться миролюбия от старосты: миссия невыполнима, прохожу в

соседнюю кабинку и сажусь на крышку унитаза. Жду, пока сам выйдет. Не будет
же он в толчке до пенсии сидеть.
— Майский, — слышится шипелка через минуту.
— Чегось?
— Хуёсь, блять. Ты уходить собираешься?
— Нет. Хочу насладиться ароматами университетского туалета. Штырит круче

травы. Еще пара минуток, и словлю приход, так что не мешай, — зеваю я.
— Уйди, а? — просит Дитрих тише.
— Не, — кидаю я. И нечего на жалость давить этим своим примирительным

тоном. Я на это не куплюсь. Вдруг уйду, а он тут вскроет себе вены ободком от
унитаза. Нихуя, братан, кровавая вечеринка отменяется.
— Да чтоб тебя, — слышится за стенкой, и я ловлю движение тени в соседней

кабинке и замечаю пару капель крови. Крови? Так, блять. Лишь теперь
запоздало до меня доходит, что перегородки не доходят до пола. Между ними и
туалетным кафелем значительное расстояние. Расстояние, в которое я
совершенно точно пролезу. Не очень хочется собирать спиной всю туалетную
грязь, но что не сделаешь ради однокурсника! Ложусь на пол, хватаюсь за
нижнюю часть перегородки и в буквальном смысле вползаю в кабинку Дитриха,
подтягиваясь на руках. Такого ошалелого взгляда я еще ни разу в жизни ни у
кого не видел. Он смотрит на меня так, будто в кабинку к нему влезла сама
Смерть. Я же быстренько окидываю его взглядом и выдыхаю с облегчением,
поняв, что кровь из разбитого кулака.
— МАЙСКИЙ! — орет Дитрих.
— ДИТРИХ! — ору я в его манере.
— Ты ебанутый?!
— Тот же вопрос адресую тебе, — киваю я на измазанную кровью стену, а затем

полностью влезаю в кабинку. Хотя староста сидит у двери, притянув колени к
груди, здесь все равно для двоих тесновато. Ну, ничего, в тесноте, да не в
обиде. Плюхаюсь рядом с ним, вжимая его в стенку по правую руку. Он все еще
выглядит охуевшим. И жутко бледным. И руки трясутся так, будто от страшного
бодуна. Блин, че делать-то? Припереться-то я приперся, а дальше что? Не могу
же я ему сказать, типа Поц, я тут погуглил твои таблетосы и понял, что тебе
пиздец. Ты короче с кукухой не дружишь, а я как рыцарь на белом коне пришел
помочь хуй знает чем.
47/702
А впрочем…
Вытаскиваю из кармана толстовки телефон и комок запутанных проводов —

обычное состояние для моих дешманских наушников. Долго и усиленно их
распутываю, размышляя, что на день рождения надо бы попросить у бати
беспроводные. Затем вставляю штекер в телефон и беспардонно впихиваю одну
«капельку» в ухо старосты, вторую — себе. Я уже точно знаю, что именно хочу
включить. Музыка — лучшее лекарство. По крайней мере, для меня.
— Я тут песню одну уже год заслушиваю до дыр, — заявляю я, роясь в плей-
листе. — Зацени, вдруг зайдет.
Жду, когда Дитрих начнет вопить, что ничего слушать не хочет, но он будто бы
мирится с происходящим. Хороший мальчик. Ты удивительно приятный
собеседник, когда молчишь.
Нахожу Ofenbach — Be Mine и жму на плей. Незатейливая мелодия разрывает

реальность, преображая ее до неузнаваемости. И туалет университета уже не
кажется таким унылым. Искоса поглядываю на Дитриха. Внимательно слежу за
его реакцией. Его лицо ничего не выражает. Но руки вроде бы дрожат меньше.
Ненароком начинаю покачивать головой, ловя кайф. Сука, это же идеальный
момент! Такое обязательно надо запомнить! Два дебила сидят на полу толчка, с
одной парой наушников слушая охуенную песню. Воняет так, аж глаза слезятся,
но при этом я ощущаю невероятное приободрение. И антураж вокруг кажется
декорациями музыкального клипа, в котором мы с Дитрихом — ключевые
фигуры. Я вижу, как стены туалета раздвигаются. Как оператор выкатывается
вперед, беря нас обоих крупным планом. Смотрю на нас со стороны с экрана
телевизора. Два абсолютно разных парня, не имеющих ни единой точки
соприкосновения. И все же… Прямо сейчас в эту самую минуту в этом самом
месте под эту самую песню они вместе! Ебать, романтика!
Хм…
А ведь действительно романтично. Блевотиной, правда, воняет. Но терпимо.
Александр
Я в культурном, сука, шоке. Мало того, что Майский продолжает направо и

налево сыпать гейскими шуточками, так еще и в кабинку мою пролез. Нахуя,
блядина ты тупорылая? Чего докопался?! Хули тебе надо?! Отъебись от меня,
Христа ради! Я, блять, в Бога готов поверить и в Иисуса Христа, если ради него
реально, блять, отъебешься! Я в ебаной панике, у меня шифер на крыше
шуршит, куда ты, хуила, лезешь?! Не надо блять ко мне прижиматься! Не суй
мне в ухо свои засратые наушники, в которых если и слушать, то только
похоронный марш и только мертвым, потому что звук из них полнейшее говно!
Пока неистово бомблюсь в себя, забываю о том, что тревожило меня еще пару
минут назад. Я просто сижу и тихо ненавижу Майского под дурацкую песню. И
чем она ему нравится? Песня как песня! Чудила начинает качать головой, а
затем еще и плечами дергать. Танцор хуев. Гори в аду, ублюдок! Просто гори в
Аду! Я на колени готов встать, только бы ты уже сам залез в свой котел и
нежился бы там, потому что даже в прибежище Сатаны ты явно будешь на
расслабоне.
48/702
Дыхание выравнивается. Сердце перестает изображать рвущийся из груди
раскаленный камень. Дрожь в руках утихает.
Майского штырит. От песни. От жизни. И как у тебя это только получается?

Научи.
Я лишь открываю рот, чтобы сказать: «Не смей петь!», а он уже во всю
подпевает, а я автоматически перевожу текст.
— Cause I want you to be mine!
Ведь я хочу, чтобы ты стала моей!..
Он издевается надо мной.
— Yeah I want you to be mine!
Да, я хочу, чтобы ты была моей!..
ОН ТОЧНО НАДО МНОЙ ИЗДЕВАЕТСЯ!
Хочется заорать ему в лицо, чтобы он заткнулся, но черт. Меня только что
выворачивало. Изо рта запашок явно не для слабонервных. Стыдоба.
Песня подходит к концу, и я лишь теперь понимаю, что почти весь трек
бессовестно пялюсь на Майского, абсолютно успокоившись.
— Ну что, песню заценили, можно и рукой заняться, — выдает убогий, улыбаясь

мне во все свои тридцать два зуба. Его абсолютно не смущает, что расстояние
от моего лица до его не больше двадцати сантиметров. Сука счастливая.
В ответ на его предложение я лишь недоуменно приподнимаю брови. Майский

кивает на мой разбитый кулак. Ах, это.
Парень поднимается с пола, хватает меня за локоть, открывает кабинку туалета

и тащит за собой к подоконнику. В душе не ебу, что он задумал, но смиренно
иду за ним. Хуже-то уже не станет. Решит из окна меня выкинуть, я его еще и
поблагодарю.
Но чудила не торопится прерывать мою никчемную жизнь. Вместо этого он

расстегивает рюкзак и вытаскивает оттуда… аптечку?
— Ты ее всегда с собой носишь? — а я-то думал, что это я ко всему готов.
— Ага, — невозмутимо кивает Майский.
— Нахера? — искренне не понимаю я.
— А я неуклюжий, — смеется парень. — Если в помещении на сто квадратных

метров есть один торчащий гвоздь, не сомневайся, моя пятка его отыщет, — с
этими словами он внезапно задирает дебильную футболку с принтом скелета на
самокате, и я невольно вжимаюсь спиной в подоконник. Меня поражает не
фиолетовый синяк на левом боку, не заклеенные пластырем ссадины справа от
49/702
пупка и не пара синяков на прессе. Меня поражает само наличие, сука, пресса
и… Пупок проколот. Горизонтальная черная штанга с шариками по обеим
сторонам. Что за пиздец, Майский?! Я бы никогда не подумал, что у тебя может
быть подобное украшение.
— Это я в косяк въебенился четыре дня назад, — тем временем самозабвенно

рассказывает чудила, и мое внимание снова перекочевывает на пресс. Сука,
какое охуенное тело. Как же ты можешь это прятать за дриснявыми
футболками, господи боже! — А это я налетел на стол в столовке.
— Откуда пресс? — выдаю я раньше, чем соображаю, как это может прозвучать
со стороны. Конечно, тут не кубики бодибилдера, но рельеф очень даже
выразительный.
— Чего?
— Пресс, спрашиваю, откуда? Ты на физре похож на вареную картошку. Ни разу

не видел, чтобы ты нормально делал разминку. И отжимаешься от пола обычно
раза… три, — выпаливаю я. У меня смешанные чувства. Я каждое утро бегаю до
охуевания. Качаю все группы мышц, потому что не должен падать в грязь лицом
не только интеллектуально, но и физически. А эта расслабленная скотина…
— А… Это еще что, — отмахивается Майский. — Вот батя мой в качалку катает,
так ему хоть на обложку журнала сниматься. А я так… Подтянутый. А на физре
просто не напрягаюсь, — пожимает он плечами. Предсказуемый ответ. Ты
вообще никогда не напрягаешься, по ходу. — Но с одиннадцати лет хожу в
бассейн. Почти каждый день. Я ж сутулюсь, — Майский опускает футболку, и я
чувствую предательское сожаление. — Но сейчас не сильно, а в детстве ходил
как вопросительный знак. Вот меня батя и записал. Мне понравилось, так что я
постоянно там тусую. Обожаю плавать!
— Ум… Понятно, — выдаю я с напрягом, пытаясь стереть из памяти увиденное.

Не-не-не, мне этого не надо. Не надо, я сказал! Стереть-стереть-стереть.
DELETE, блядь.
Майский открывает аптечку, берет мой покалеченный кулак и обрабатывает

ранки перекисью, затем покрывает какой-то мазью и в довершение очень ловко
бинтует мне руку до запястья. Наблюдаю за его отточенными движениями. Судя
по всему, про неуклюжесть не врет. Видно, что ему это все не в новинку. А я
почему-то никогда не замечал, чтобы он так уж не дружил с окружающими его
предметами. Может, врет? Может, дома бьют? Хотя нет… Если бы били, Майский
не был бы самим воплощением Дзэна.
— Ну, все, готово, — слегка хлопает чудила по забинтованной руке. — Но я бы

порекомендовал обратиться в медпункт, вдруг что сломал.
Ага, бегу и спотыкаюсь.
— О, и еще кое-что! — начинает он внезапно суетливо рыться в рюкзаке, пока,

наконец, не вытаскивает настойку ромашки. — На, — протягивает он ее мне.
— Нахера?
— Ну как же, чтобы больше не психовал. Я спецом для тебя купил! — заявляет
50/702
он без задней мысли.
— Я и не психую!
— Разве? А минуту назад что было? И галлоны успокоительного ты же пь…

— Майский спотыкается. По взгляду видно, что он сболтнул лишнего.
— Откуда знаешь?
— Ниоткуда.
— Гуглил?
— Гуглил.
— Убью нахер.
— Погодь, сперва пусть кулак заживет. А то ж осложнения пойдут, — абсолютно

равнодушен чудила к моим угрозам. И очень зря. Убить не убью, но морду
разукрасить могу.
— С чего ты вообще взял, что блядская ромашка окажет лучшее действие, чем
все то, что я уже пью? — цежу я сквозь зубы.
— Да ни с чего. Просто увидел ромашку, подумал о тебе и купил, — заявляет он.

Блять, Майский, ты вообще соображаешь, как это звучит со стороны? Дурила ты
тупорылая. Нельзя же так… Со мной нельзя.
Песня, упомянутая в главе: Ofenbach - Be Mine
51/702
Глава 7. Фруктовый поцелуй
Саня
Утро начинается не с кофе. Утро начинается с отчитывания Дитрихом всей

группы за то, что мы упали в рейтинге на один пункт. Катастрофа мирового
масштаба, не меньше. Спасайся, кто может. Инквизиция близко, костров не
избежать. Когда староста в режиме цербера, ему не решаются перечить даже
Сальчиков с Алексеевым. Чуют, что сейчас лучше лишний раз не высвечивать. А
то прилетит так, мало не покажется. Еще неделю будешь плакать в туалете.
Вещает Дитрих долго и нудно. Но голос поставлен у него хорошо. Ему бы в

дикторы на радио. От такого низкого глубокого тембра слушательницы кончали
бы без физического контакта. А на дикцию я бы и сам не прочь вздрочнуть. Мне
бы такую. Даже удивительно, как я раньше не замечал этого. Хотя я ведь
старосту почти никогда не слушаю. И не зря. Зачем засорять голову лишней
информацией? Я стараюсь не заострять внимание на том, что не принесёт мне
пользы. Так что просто кайфую от интонаций и потрясной дикции, абсолютно не
соображая, что именно староста пытается до всех донести. «Р»-то у него какая
красивая, а. Четкая и звучная. Песня, а не «Р».
— Майский! — отчитав отдельно нескольких студентов, староста двигается в

мою сторону. Ой, что сейчас будет. — Какого черта в последней контрольной по
дискретной математике ты опять решил только одно задание из трех?!
В смысле, какого черта? На трояк же вытянул! Только Дитриху об этом говорить

не стоит, а то совсем осатанеет. У него теперь новые очки. И судя по тому, с
какой частотой он их поправляет, мои стандартные шутки-минутки сегодня явно
не пойдут мне на пользу. Они и раньше мне хорошей службы не служили,
конечно. Но седьмое чувство подсказывает, что в этом конкретном случае лучше
схитрить.
— Я не понял последнюю тему, — выдаю я. Вру и не краснею. Все я понял,

конечно. Там и понимать нечего, серьезно.
Дитрих почти нависает надо мной. Смотрит в упор. Пытается, видимо,

распознать, блефую я или нет.
— Брешешь, — выдыхает он раздраженно.
— Честное слово, — убедительно заверяю я его, невинно хлопая глазами.

Посмотри на мое тупое лицо, разве я похож на человека, понимающего
дискретку?
— До этого все и всегда понимал, а теперь взял и не понял? — продолжает

беситься Дитрих. С чего он взял, что до этого я шарил? Я ж принципиально все
контрольные пишу на трояки. А вот на сессии блистаю. Это моя маленькая
фишка. Полгода убеждать преподавателя в том, что я ни на что не гожусь, а
потом приходить и сворачивать горы. Преподы в большинстве своем в таком
ахуе, что ставят мне «отлично» без лишних слов. А на тех, кто встает в позу и
вещает, что не поставит больше «четверки» за то, что все контрольные
написаны хреново, я вываливаю такое количество отлетающей от зубов
информации, что им ничего не остается, кроме как склониться под напором
52/702
моей харизмы. И знаний. Хотя на отметки мне плевать и в сессию. Но это уже
дело принципа.
— Не знаю, почему, но вот эта тема вообще не дается, — продолжаю я

убедительно врать. — Серьезно, смотрю в книгу — вижу фигу.
— Понятно, — выдыхает староста. Выдыхает странно. Подозрительно. У меня аж

очко сжимается. — В таком случае…
В таком случае ты от меня, наконец, отстанешь?! Аллилуйя, братья! Мы своего

добились!
— …Я объясню тебе тему после пар.
Или не добились. За что боролись, на то и напоролись, как говорится.
И как я мог забыть, что вещи типа «не понимаю», говорить старосте строго
запрещено. Он ведь тут же перевоплощается в свое любимое амплуа:
репетитора-насильника. Сколько бедняг на первом курсе были жестоко обучены
Дитрихом. Правда, в этом году я такого еще ни разу не наблюдал. Наверное, все
в нашей группе научились избегать ситуаций, при которых Дитрих решает стать
их личным преподавателем. Научились все, кроме меня.
— Да нет, не надо, — отмахиваюсь я вяло. — Покорплю над учебниками пару

вечеров и сам во всем разберусь! — заверяю я. Староста в ответ наклоняется ко
мне ближе и говорит тише, чтобы услышал его только я:
— Покорпишь над учебниками? — шипит он. — И кто после этого криво в уши
ссыт? Сегодня после пар едем ко мне. И это не вопрос, а констатация факта.
А вот это уже что-то новенькое. Дитрих никогда и никого не звал к себе домой,
предпочитая брать ключи от пустой аудитории. А мне комфорт на высшем
уровне, значит? Может, отблагодарить меня хочет за помощь в толчке?
Серьезно, поц, не стоит париться. Я ж от души, душевно, в душу, так сказать.
— После пар не могу, — все еще упорствую я. — Я человек занятой.
— Да что ты говоришь, — в голосе старосты слышится неприкрытая ирония.

— Дай догадаюсь: кровать сама на себе не полежит?
Проницательность — уровень Бог.
— А может… — не теряю я надежды отбрыкаться.
— Не может! — рявкает Дитрих и уходит на свое место.
Мда, попадалово.
****
Вообще-то я даже не против прогуляться в гости к Дитриху, если он мне даст

карт-бланш в отношении своего холодильника. Но блин, вдруг реально заставит
учиться? Будет бубнить мне тему не меньше часа. И не пофилонишь, как на
паре. Не пороешься в телефоне, не пораскрашиваешь квадратики в тетради.
53/702
Следить будет наверняка за каждым моим движением. Тоска.
Руководствуясь этими соображениями, я топчусь в университетском коридоре.

Оцениваю обстановку. Дитриха, к моему облегчению, нигде не видно, а значит я
могу попытаться потихоньку свинтить домой, а затем заявлю, что о
договоренности забыл. В ответ получу «А голову ты не забыл?!» и буду спать
спокойно. Хотя договоренность, насколько я знаю, предполагает согласие двух
сторон. А мне-то это навязали. Так сказать, добровольно-принудительное
мероприятие. Мне такие не по душе. Я человек свободолюбивый!
Воодушевленный выбегаю из главного корпуса на крыльцо, чувствуя, будто за

спиной выросли крылья. И почти тут же натыкаюсь на Дитриха, который явно
ждет меня. Крылья за спиной мгновенно осыпаются. Подстава.
— Может, потом? — протягиваю я, не скрывая своего нежелания продолжать

обучение после пар.
— Никаких «потом», — цедит в ответ Дитрих, направляясь в сторону остановки.

Я выразительно вздыхаю, но смиренно плетусь за ним. Видимо, судьба-
судьбинушка мягко намекает мне на то, что контрольные пора писать хотя бы на
четверки. Напряжно, конечно. Но не так напряжно, как походы к Дитриху.
Какие-то сорок минут моей жизни, и мы у знакомой двери в квартиру. Мою

просьбу заглянуть на уже облюбованный подъездный балкон обрубают на корню
сухой фразой: «Мы сюда не петь пришли». Не петь, но это же не исключает
данного действа! Зануда.
Вопреки моим желаниям, на кухню меня не ведут. Проходим прямиком в

комнату Дитриха. Он притаскивает из зала низенький журнальный столик, и мы
садимся на пол по обе стороны от него. Дитрих заводит шарманку, а я скучающе
оглядываюсь по сторонам, за что уже через пять минут получаю выговор.
Вредина, а! Так и знал, что не даст ни вздохнуть, ни пернуть. Остается пялиться
на старосту. Цвет глаз у него такой чистый. Светло-голубой. Ни крапинок, ни
полосок. Этакий оттенок летнего неба, когда солнце жарит так, будто хочет
сделать из тебя барбекю. Ресницы длинные. Это не особо заметно, если не
приглядываться, потому что они светлые. Но сейчас у меня есть невероятная
возможность разглядеть Дитриха во всей его красе. Кожа абсолютно гладкая.
Ни намека на щетину. Чем ты бреешься, демон? У меня так не выходит. Прямой
нос. Тонкие губы. Бледные. И сухие.
Дитрих пишет пример в тетради и решает его, попутно объясняя, что и зачем
делает. Я продолжаю пялиться на губы. Жутко сухие. Обветренные. Староста
пару раз облизывается. Эта сухость явно приносит ему дискомфорт. Кем я буду,
если не помогу человеку?
— Слушай, — отрываю я его от самозабвенного рассказа про дизъюнкции.

— Может, тебе гигиеничку дать? — невинно интересуюсь я.
— Что? — не сразу врубается староста.
— Гигиеническую помаду, — лениво выговариваю я полное название. — Чтобы

губы увлажнить. Выглядят они у тебя не ахти.
— Ты больной?
54/702
— А что тут такого? — удивляюсь я. — В холодное время года всегда ими
пользуюсь, — начинаю рыться в рюкзаке и вытаскиваю зеленый стик, на котором
значится «Фруктовый поцелуй». — Попробуй! Вещь — чума! — уверяю его я.
— После тебя? Ни в жизни, — сигарету ты после меня, значит, выкурить можешь,

а тут в позу встаешь? — И я подобные средства не использую, — хмурится он.
Спасибо, что объяснил, а то бы сам я не догадался, что не используешь. Губы,

как наждачка. Ими бы стены шкурить, упертый ты баран. Нельзя же настолько
себя не любить!
— Ты не шаришь! — восклицаю я. — Только представь: подвернется момент,

какая-нибудь красотка затащит тебя в укромный уголок для поцелуя. И что она
ощутит? Шершавые шлепалки, напоминающие шлифовальную шкурку? Фе-е-
е, — морщусь я. Дитрих почему-то мрачнеет.
— Мы здесь не для этого. Убери помаду и следи за решением, чтоб тебя, —

рычит он и вновь упирается взглядом в тетрадь.
— Попробуй всего разок, бро! Ты втянешься, уверяю! — продолжаю я

настаивать. Чего только не сделаешь, только бы не учиться.
— Майский, ты меня что, не расслышал? — рычит Дитрих, являясь сейчас самим

воплощением вершителя власти. Так и хочется скукожиться под тяжелым
взглядом, затолкать мнение куда подальше и смиренно подчиниться. — Решаем
задачу, — отчеканивает он. Наверняка на большинство подобный тон действует
безотказно. Но у меня антидот к любого рода давлению. Батя воспитал меня
стрессоустойчивым.
Зато в голову приходит шальная мысль.
Александр
Майский меня в могилу сведет. Какого черта я вообще потащил его к себе
домой? Сам сделал, сам не понял, нахера. Пытаюсь вбить в его тупую головушку
элементарное, а он сидит и просто пялится в упор. Мне от этого изучающего
взгляда, честно говоря, немного не по себе. Он вообще меня слушает? Или
только лицо мое разглядывает? Несколько раз я запинаюсь, но продолжаю
старательно игнорировать взгляд его каре-зеленых глаз. Очень странный цвет.
Так сразу и не понять, как его лучше назвать. Протянуть бы руку и убрать
дурацкую отросшую челку со лба. Она мешает. И не особо ему идет. Как Ваня-
пряник, честное слово.
Майский внезапно заговаривает про гигиеническую помаду, и я понимаю:

последние сорок минут ни черта он меня не слушал! Вообще ни разу Не!
Выгнать бы его нафиг и больше дел не иметь, но я с каким-то странным
фанатизмом продолжаю импровизированную лекцию, стараясь не думать о том,
что его взгляд мне самую малость… приятен. Да и компания в целом. Есть в этом
парне нечто умиротворяющее.
Только я об этом думаю, как краем глаза замечаю движение в мою сторону.
Поднимаю глаза от примера и вижу, как этот, мать его, полудурок тянет руку с
гигиеничкой к моему лицу, намеренный, видимо, намазать ею мои губы. НЕТ, ТЫ
55/702
АХРЕНЕЛ, ЧТО ЛИ? СОВСЕМ ОТБИТЫЙ?!
— Ты че делаешь? — рычу я, непроизвольно напрягаясь.
— Просто попробуй! Еще спасибо мне скажешь! — весело говорит убогий.
— Руки убери, — отвечаю я, морщась.
— Да говорю же…
— Руки, сказал, убери, — уже цежу сквозь зубы, несильным шлепком отталкивая
от себя руку Майского.
— Вот так значит? — изображает он обиду, а в глазах пляшут черти. Что-то

задумал, как пить дать.
Чутье меня не обманывает. Только я возвращаюсь к разбору примера, как

Майский внезапно вскакивает на ноги, обегает журнальный столик и в
буквальном смысле на меня нападает. Я в таком ахуе, что не успеваю подняться
на ноги. Чудила припечатывает меня к полу всем весом, усевшись мне на живот.
Фиксирует мои руки над головой одной своей. Я вяло трепыхаюсь, поражаясь,
откуда столько силищи? Откуда, блядь, у этого мудозвона, столько силищи, я
вас спрашиваю?
— Тебя что, в детстве постоянно на голову роняли?! — ору я, пытаясь

высвободить запястья из мертвой хватки.
— Ой, да че ты кипишуешь? — Майский — сама невозмутимость. Нихера, блядь,

его ничего не смущает. Свободной рукой выуживает из кармана помаду. Зубами
стягивает колпачок. Выворачивает белое содержимое и… Сука, мажет мне губы.
Маразм крепчал, а яйца стыли.
Я, блядь, в какой-то комедии про психбольных или что?
Как еще можно окрестить все происходящее.
— Готово! — сообщает Майский, убирая помаду обратно в карман, и я только

теперь понимаю, что руки мои он больше не держит. Резко вскакиваю, готовый
придушить его здесь и сейчас. Но он ожидаемо скатывается к моему паху, и я
давлюсь воздухом, запоздало осознавая, как это выглядит со стороны. На мне,
между прочим, парень сидит. Парень. Живой. Сидит. На мне. И лицо его
слишком близко от моего. И… реакция организма вроде бы логична, но… ЕБАТЬ,
ЭТО ПИЗДЕЦ, ЧТО ПРОИСХОДИТ?! НЕТ! НЕТ, НЕЛЬЗЯ! НЕ СМЕЙ ВСТАВАТЬ!
— СЛЕЗАЙ С МЕНЯ! — рявкаю я, дрожа от злости, смущения, смятения и десятка

других эмоций, вместе взятых. Чудила лишь закатывает глаза. Медленно встает
с моего паха и возвращается на свое место.
— Я смотрю, ты вообще не тактильный, — вздыхает он. — Как принцесса.
— Да пошел ты, — выплевываю я, со злости стирая с губ гигиеничку.
— Неблагодарный, — морщится Майский. — Я так старался.

56/702
— Еще один подобный финт, и я тебе вдарю! — обещаю я.
— Странно, что в этот раз не вдарил! — веселится Майский.
НИХЕРА НЕ СТРАННО! У меня стояк! Мне, блин, не до беготни за дебилами. Так,

вздохни поглубже и успокойся. Он этого не заметил. Ты не спалился. А теперь
присядь плотнее к столу и жди, пока не спадет возбуждение. Господи, как я мог
вляпаться в такое дерьмо?!
— У нас осталось полчаса, за это время мы должны закончить изучение

материала, — выдыхаю я, чувствуя, что горло пересохло. Майскому все до фени.
Лупит глазища, даже не представляя, в чем повинен.
— А что будет по истечении этого времени? — интересуется он.
— Родители домой придут. Они не любители нежданных гостей.
Они не любители вообще никаких гостей.
— И что же, тебе в девятнадцать лет приходится спрашивать разрешение,

прежде чем пригласить другана на пивасик? — искренне поражается чудила.
Ему, значит, это позволительно. Я даже немного завидую.
— За пивасик мне голову оторвут, — бурчу я, решая не уточнять что, вообще-то,

у меня и друзей нет. Может, поэтому я внезапно так припек к этому идиоту? Он
ведет себя так, будто мы с ним знакомы с пеленок. Слишком простой на
общение. Слишком открытый. Слишком.
— То есть ты совсем не пьешь? — в тихом ужасе шепчет Майский, хватаясь за

сердце.
— Пью. Но редко. И мало, — выдаю я, не уточняя, что в последний раз алкоголь

употреблял еще в одиннадцатом классе на выпускном.
— Это надо исправлять! — уверенно заявляет чудила.
— Что действительно надо исправлять, так это твои оценки! Решай примеры!
— настойчиво стучу я пальцем по тетради. Возбуждение шатко-валко уходит, и я
вздыхаю с облегчением.
Майский забирает у меня тетрадь и за какие-то десять минут решает все. Я

лишь тихо скриплю зубами. Вот же гаденыш. Не понял он темы, блять. Ага, как
же.
— Быстро ты, — выдыхаю я зло.
— Это все потому что ты хороший учитель! — заявляет Майский счастливо.

— Серьезно, бро, ты бы мог на этом бабло рубить.
Задобрить меня пытается, козлина. За дурака считает. Решение последних двух

примеров я еще не объяснял. И как же, скажи на милость, ты, блядь, умудрился
справиться даже с ними?!
57/702
Бешусь, но молчу. Если ты, Майский, думаешь, что самый умный, я постараюсь
убедить тебя в обратном.
— Раз я такой молодец, значит, через неделю в это же время на этом же

месте, — улыбаюсь я, прожигая Майского взглядом. Надеюсь, он ощутит все
оттенки вложенного в эту фразу сарказма.
— Опять? — вздрагивает он. — Но… новую тему я ведь могу сразу понять, —
бубнит он растерянно.
— Но можешь и не понять. Вот я тебя и подстрахую, — продолжаю я плеваться

ядом. Улыбка Майского увядает.
— Слушай, — произносит он тихо, — а пожрать че есть?
— Нихера себе ты наглый, — поражаюсь я.
— Ну, а что? — пожимает чудила плечами. — Война войной, а кушать хочется

всегда. Я ведь решил все задания! Я заслужил!
— Но ведь решил ты их благодаря мне, — продолжаю изображать я дурака.

— Выходит, это я заслужил.
— А ведь точно, — внезапно соглашается Майский. — Тогда я угощаю! В

прошлый раз, как от тебя уходил, заприметил тут одно место! Ты останешься в
восторге! — заверяет он меня. Но я что-то сильно сомневаюсь, что смогу
остаться в восторге хоть от чего-то, что нравится чудиле. Сомневаюсь, но все
равно иду за ним.
58/702
Глава 8. Первый снег
Саня
Выходим из подъезда навстречу холодному ветру. Темнеет сейчас рано, так что
на улице уже царствуют сумерки. Мне кажется, в этом времени суток таится
особое очарование. Многие восхваляют ночь, и я к ней, не буду врать, тоже
неравнодушен. Но сумерки круче. Небо фантастическое! Рваные грязно-
оранжевые облака неспешно плывут по темно-синему небосводу, скрывая за
собой звезды и поднимающийся месяц. И кажется, что на все вокруг наложили
синий фильтр. И на гаражи, и на дома, и на деревья. Даже на грязь, от легкого
мороза застывшую в причудливых формах и сохранившую в себе отпечатки
следов вляпавшихся в нее людей. На фоне такого неба электрический свет
недавно проснувшихся фонарей невообразимо яркий, но еще не режет глаза и
не разграничивает участки города на освещенные и утопающие в темноте. А на
западе у самого горизонта еще тлеют угли зашедшего Солнца. Оранжево-
бордовые всполохи, знаменующие окончание дня. Не понимаю, как люди
выходят на улицу и не видят всего этого, уткнувшись в экраны телефонов или
потопив себя в тревожных мыслях. Мир вокруг ахуительный, а им хоть бы хны.
Дитрих, один из тех, кто не ведает окружающего волшебства, походит на

колобка. Закутался в толстую темно-серую куртку, вокруг шеи намотав черный
шарф и нахлобучив на голову теплую черную кепку. И все равно выглядит
замерзающим. Я же в желтой куртке нараспашку чувствую себя вполне
комфортно. Шапку я ношу только в суровый мороз, равно как и шарф. Все
остальное время предпочитаю передвигаться налегке. Батя меня еще со
школьных времен постоянно отчитывает за это, грозя воспалением легких,
гриппом и менингитом. Но я домой предпочитаю приносить ветрянку, острое
отравление или переломы.
— Идти далеко? — мы только вышли, а староста уже ворчит хуже старого деда.
Кажется, он все еще злится на меня за нападение с гигиенической помадой. Я
всего-то и хотел, чтобы парень на мгновение расслабился. Возможно, метод я
выбрал не самый эффективный, но, по-моему, будь у Дитриха хоть немного
чувства юмора, шутка бы удалась. И все равно ощущаю себя виноватым. А я
таких эмоций не люблю. Так что надо скорее заглаживать вину, пока староста
не вписал меня в свой черный список, который у него наверняка имеется и даже
не один. Вообще я не против побывать в чьем-то списке, но зачем занимать
лишнюю строку? У Дитриха и без меня полно раздражителей.
— Недалеко, — отвечаю я, улыбаясь. — Десять минут и мы на месте!
— Десять? — Дитрих говорит спокойно, но в его голосе я улавливаю нотки

ужаса. — А поближе ничего нет?
— Что, старость не радость? — смеюсь я, бодро шагая навстречу своей цели.

— Давай, девятнадцатилетний пенсионер, шевели булками!
Дитрих без энтузиазма плетется следом. Сильно восторженным не выглядит, но

я это исправлю. Готовь рыло, чувак, сейчас оно начнет трескаться от восторга!
Проходим пару кварталов и останавливаемся у перехода. На светофоре красный,

но дорога пуста. Делаю шаг, намеренный продолжить путь, и чувствую резкое
59/702
натяжение куртки. Дитрих, вцепившись в мой капюшон, одним рывком
возвращает меня за бордюр.
— Ты чего? — удивляюсь я.
— Красный свет, — морщится староста. Капюшон не отпускает. Чует, что

получив свободу, я предприму вторую попытку жестоко нарушить дорожное
правило.
— Да похуй, — отмахиваюсь я. — Машины далеко.
— Красный, блядь, свет. Ты слепой? — бесится Дитрих. Вступить бы с ним в

дебаты по этому поводу, но очень уж хорошая погода, да и напрягаться лень.
Так что как последние лохи стоим полминуты перед пустым переходом. Дитрих
держит меня за капюшон, как маленького. В детстве мы так с батей гуляли. А
теперь, выходит, со старостой? Меня от этой аналогии начинает пробивать на
смех, но Дитрих мое хорошее настроение разделять не собирается. И не устал
ты, бро, от вечного недовольного амплуа? Меня бы это заебало часа через три.
Как же у тебя получается злиться абсолютно из-за любой хуйни? Однозначно,
талант! Такое не проссышь.
Наконец, зеленый. Переходим дорогу, пересекаем улицу и мы на месте!
— Да ты шутишь, — выдыхает Дитрих, даже не стараясь скрыть разочарования.
— А что такого? — удивляюсь я. Ты на что рассчитывал, поц? Что я поведу тебя в

пятизвездочный ресторан? Алё, парниша, ты же в курсе, что не моя девчонка!
Хотя… Если бы ты был моей девчонкой, я бы все равно привел тебя именно сюда,
потому что главное не обложка, а содержимое!
— Я не ем уличную еду, — заявляет староста. — Ты хоть представляешь, какая

антисанитария царит в таких вот забегаловках? — возмущается он. Я же смотрю
на яркую вывеску с надписью «Шаурма» и чувствую себя счастливым ребенком.
Обожаю уличную еду. Эти вот маленькие будочки с кофе, бутербродами,
шаурмой, выпечкой и тому подобным. Мне кажется, что в них присутствует свое
неповторимое очарование. И даже гундеж Дитриха меня в этом не переубедит.
Пока староста продолжает очередную нудную лекцию на этот раз посвященную

здоровому питанию и глистам, я начинаю рыться в кошельке в поисках денег. И
сталкиваюсь с небольшой проблемой. Карту забыл дома. Оплата с телефона у
меня не настроена. А с наличкой напряг.
— Слышь? — окликаю я Дитриха. — Три рубля есть?
— Нет, я не взял с собой денег, — отвечает староста. — Как можно предлагать

человеку угостить его, при этом не зная, по карману ли тебе это?!
— Да просто забыл карту дома, — пожимаю я плечами. — С кем не бывает?
— Со мной! — рычит Мистер Идеальный. — Если нет денег, я домой, — староста

явно вздыхает с облегчением. Ну уж нет, парень. Ты так просто не отделаешься.
Я сказал, что угощу. И я угощу.
— Стапэ, красавчик, — не даю я Дитриху развернуться в сторону дома. — Сейчас

60/702
все будет, не ссы, — заверяю я его, оглядываясь по сторонам. — У кого бы
попросить, — бормочу я, рассматривая прохожих.
— Чего сделать? — у Дитриха такое лицо, будто я вслух планирую чье-то

убийство.
— Чего-чего… По-про-сить, — произношу я по слогам. — А что?
— Погоди, — Дитрих бледнеет. — Ты хочешь подойти к незнакомому человеку и

попросить у него три рубля на шаурму?!
— Ну да.
— Ты ебнулся?
— Да что в этом такого? Ну не хватает мне три рубля, что ж мне теперь,
обосраться? Мир не без добрых людей, знаешь ли!
— Это унизительно!
— Вот нихера. Я же вежливо попрошу, а не на коленях буду ползать.
— Позорище, — продолжает злиться Дитрих.
— Окей, — вздыхаю я, поняв, что староста любит усложнять жизнь не только

себе, но и окружающим. — Не хочешь, чтоб я клянчил деньги? Значит, поможешь
заработать, — лыблюсь я, срывая с его головы кепку.
— Какого хуя?!
— Потом поорешь, — отмахиваюсь я от парня. — Лучше скажи, свистеть умеешь?
— Умею, — выплевывает староста, прожигая меня взглядом.
— Ну-ка повтори? — я насвистываю несложную мелодию. Дитрих лупит на меня

глаза с минуту, я луплю глаза на него. Староста явно внутри себя борется с
кучей противоречивых мыслей. Но мелодию все же насвистывает.
— Отлично, — киваю я. — Давай так. Когда я поднимаю палец вверх,

насвистывай. Палец вниз — прекращай. Все понял?
— Не буду, — до Дитриха начинает доходить, что я планирую сделать, и он не в

восторге от моей идеи.
— Окей, тогда я сейчас на всю улицу заору, что готов раздеться догола за три
рубля! — конечно, такое я делать не собираюсь, но Дитриха сама возможность
подобного мгновенно доводит до трясучки.
— Не посмеешь, — цедит он.
— О, на слабо меня берешь? Это ты зря! — смеюсь я, задирая футболку и оголяя

пупок с пирсингом. Дитрих резко отворачивается и с тихим «Ненавижу тебя»
начинает насвистывать мелодию. Вот и умница!
61/702
— Ooh, crazy's what they think about me (Ох, безумие то, что обо мне думают), —
запеваю я, стоя посреди улицы. Дитрих, которому я указал пока прекратить
свист, явно хочет провалиться сквозь землю. Или умереть. Или провалиться
сквозь землю и умереть. Учись, парень, относиться к жизни проще!
— Ain't gonna stop cause they tell me so (И я не собираюсь останавливаться,

потому что мне так сказали)! — продолжаю я надрываться, привлекая к себе и
Дитриху внимание. Напротив нас останавливается пара человек, и я бессовестно
размахиваю кепкой, намекая на то, что шоу не бесплатное. Хотя на деньги
становится наплевать. Пою одну из тех песен, которые не смогут надоесть и
через сто лет. И она так красиво накладывается на оранжевые облака, на синее
небо, на свет фонарей, покрывающих золотым налетом сухие, потерявшие
листья ветки деревьев.
— Oh, here we go feel it in my soul (О, ну, давай, почувствуй это в моей душе)!
Зевак становится больше. Кто-то даже вытаскивает телефон и снимает видео. Я

не произвожу фурора, но несколько прохожих в эту минуту отвлекается от
тягостей бытия. А не это ли главное? Они слушают меня. Возможно, начинают
ощущать себя персонажами кино или окунаются в ностальгию. Я вижу это в их
глазах. В расслабленных плечах, с которых ненадолго скинули тяжелый груз.
— They say I'm a walking dreamer, baby (Говорят, что я ходячий мечтатель, детка)!
— на слове «baby» подмигиваю Дитриху, за что он награждает меня крайне
недовольным лицом. Не забываю периодически сигнализировать старосте,
чтобы он начинал или заканчивал свистеть. Вообще я не рассчитывал, что он
станет мне помогать. Но, как ни удивительно, выполняет он свою часть работы
на пять с плюсом. Как обычно.
В момент, когда я заканчиваю петь, у меня в кепке даже больше денег, чем я
рассчитывал.
— Вау! Ты только глянь! — верчу я добычей перед носом Дитриха. — Мне тут
еще и на проезд хватит! Не придется пиздохать от тебя пешком! — хотя я не
прочь прогуляться.
— Пиздец нахуй, — бормочет Дитрих, закрывая глаза. — Могу я теперь просто

пойти домой?
— Сперва попируем! — отдаю деньги улыбчивому продавцу и заказываю две

шаурмы в сырном лаваше.
— Ты оглох? Я это есть не буду! — упорствует староста.
— Ну не съешь ты, съем я, — расслабленно пожимаю я плечами. Тоже мне

проблема. Непонятно только, нахера столько выкобениваться, если тебе ничего
не надо. Послал меня нахуй и ушел в закат. Все ж просто. Но ты же не послал. В
закат не ушел. И свистел как миленький, хоть и считал наш спектакль падением
на дно. Выходит, говоришь ты то, что должен, а делаешь то, что хочешь? Ну и
геморройный же ты парень.
Пока повар творит чудеса уличной кулинарии, я вдыхаю холодный воздух

полной грудью и неожиданно ощущаю холод кончиком носа. Невольно смотрю
на небо и вижу, как на землю начинают сыпать маленькие белые снежинки.
62/702
— Снег! — восклицаю я, подставляя ладони. — Дитрих, только глянь!
— Я что, снега никогда, по-твоему, не видел, — бубнит девятнадцатилетний

дедуля.
— Может, и видел. Но в этом году это первый снег! — продолжаю я делиться

восторгами.
— Не первый, — мгновенно парирует староста, — январь, февраль и почти весь

март с метелями никто не отменял.
Ну что за человек? Радоваться мелочам он абсолютно не умеет! Не умеет ловить

моменты. Разве можно так жить? Разве это вообще жизнь, если за день ты не
поймал момент хотя бы раз. На пару минут. Пока едешь в автобусе, слушая
любимую песню. Пока выдыхаешь пар, стоя на остановке. Пока пьешь
обжигающий кофе, смотря на снег за окном. Неужели так сложно взять и просто
проникнуться мгновением. Позволить себе отдохнуть от лишних мыслей? Люди
слишком привыкли находиться в напряжении двадцать четыре часа в сутки. А
меж тем кредо «зачем напрягаться, когда можно не напрягаться» остается моим
беспроигрышным путем к счастью.
Спорить со старостой бесполезно, так что я просто наслаждаюсь видом,

попеременно морщась от новых снежинок, попадающих мне на лицо. Вскоре
меня окликает повар и вручает две шаурмы в целлофановых пакетиках. Одну я
протягиваю недовольному Дитриху. Несмотря на отвращение на лице, угощение
из моих рук он забирает. Понятия не имею, о чем он в этот момент думает, но
пялится на шаурму с жуткой сосредоточенностью. Видать ждет, пока из нее
выпрыгнет таракан. Или поражен тем, как вкусно она пахнет. И насколько
горячая. Пальцы обжигает даже сквозь пакет и салфетки. Знаете это
неповторимое ощущение, когда руки окоченели от холода, и ты при этом
касаешься чего-то горячего. Пальцы странно покалывает. Запястье все еще
мерзнет, а ладонь уже горит. И это… ахуенно.
Я делаю первый укус и ощущаю истинное гастрономическое блаженство, вместе

с тем понимая, насколько я голоден. Дитрих какое-то время стойко наблюдает
за моим чавканьем, прежде чем, наконец, решается попробовать.
Александр
Ебануться ложки гнутся.
Нет слов, одни эмоции.
В таком цирке я участвую впервые и не уверен, что захочу повторять. Нахера я

вообще согласился? Такое впечатление, что у Майского какая-то суперсила,
позволяющая ему вить из меня веревки. Исхожу говном, а все равно делаю так,
как того хочет он. Ну не блядство ли?
И что, сука, за дебильные восторги без причины? В очередной раз убеждаюсь,

что Майский с головой не дружит. Притащил меня к какой-то обрыгаловке,
понадрывался на всю улицу ради трех рублей и счастлив до жопы. Мало ж тебе
для радости надо, парень. А уж когда снег пошел… Все, чудилу переклинило
окончательно.
63/702
А хули радоваться, когда на улице адовый дубарь. Сегодня же вытащу зимнюю
куртку. Ветер пиздец. Не спасает ни шарф, ни кепка. А дебил стоит в куртке
нараспашку и будто не знает самого понятия «холодно». Все ему, козлине,
нипочем. Я же завтра наверняка опять проснусь с больным горлом, соплями и
уничтоженным самолюбием после импровизированного выступления, и еще
неделю буду ходить хередать. И все почему? Потому что Майскому приспичило
пожрать дешевой несъедобной еды. Вокруг грязища, народ ходит
исключительно недовольный и заебанный жизнью. Один лишь Майский как таз
начищенный расплескивает вокруг себя нездоровый позитив. Аж тошно.
Первый снег, видите ли. Давно не первый и далеко не последний. К тому же

мерзкий и мокрый. А этот придурок еще и рожу под него подставляет. Вот и где
мозги у человека, спрашивается?
В шаурме, врученной мне почти насильно, находится целый один плюс. Она
горячая. Так что грею о нее руки, надеясь не провонять дешманским общепитом.
Майский стоит рядом и чавкает, как последняя свинья. Но чавкает аппетитно. А
я с самого утра ничего не ел.
Смотрю на шаурму, пытаясь разглядеть что-нибудь подозрительное. Но такая

еда обычно таит в себе секреты, которые так сразу не раскрыть. Узнаешь ты их
позже, уже сидя на унитазе.
Майский справляется с причиной будущего гастрита наполовину, когда я

решаюсь сделать первый укус. Хм… Неплохо.
Сделав еще пару проб, соглашаюсь, что эта дрянь действительно вкусная. Так и
быть, раз в год могу себе позволить употребить нечто подобное. Но не чаще.
На проезжей части собирается небольшая пробка. Городской гул начинают

разрывать клаксоны самых нетерпеливых водителей. Прохожие снуют туда-
сюда, абсолютно не замечая ни меня, ни Майского. Свет светофора, фар,
фонарей становится резче с наступлением темного времени суток. Я забываю о
холоде, который мучил меня последние полчаса. В голове ненароком
прокручиваю песню, исполненную Майским какие-то десять минут назад. Жую
горячую еду, которую предпочитаю не есть, стою посреди улицы, по которой
предпочитаю не ходить, в компании парня, с которым предпочитаю не
общаться. Казалось бы, иду наперекор своим желаниям. Тогда почему я
чувствую себя так легко и спокойно в этот момент? У Майского что, какая-то
необъяснимая способность превращать обыденность в нечто неповторимое, а
любую глупость в естественное течение жизни?
Отрываюсь от поглощения шаурмы, поворачиваюсь к убогому и давлюсь

недожеванным куском. Майский сам создает атмосферу и сам же ее к чертям
убивает. Уничтожив свою порцию вредной пищи, он стоит весь уделанный
майонезом и кетчупом. Нос, рот, руки. Даже, сука, футболка. Это, блять, какой
же надо быть свиньей, чтобы так жрать?!
— Эй, — окликаю я его. — Ты рот-то вытереть не хочешь?
Майский вздрагивает, будто бы я отвлек его от каких-то только ему ведомых

фантазий. Смотрит на меня очень долго, словно пытается понять смысл
брошенных мною слов. А затем…
64/702
— Ну не рукавом же, идиот! — шиплю я, от злости отправляю остатки шаурмы в
мусорку, а сам начинаю рыться по карманам. Где-то у меня был платок. Майский
смиренно ждет. Рук больше не поднимает, видимо, поняв, что может меня
подобной манипуляцией и до истерики довести. Платок найден. Протягиваю его
убогому, но тут же отдергиваю обратно к себе. Нет, в эти руки я ничего не дам,
это же пиздец какой-то.
— Тебе что, мать твою, шесть лет? — рычу я, начиная сам вытирать рожу
Майского.
— Ну, па-а-ап, — протягивает он шутливо, не сопротивляясь.
— Педики, — прилетает злое откуда-то сбоку. Щуплый парень быдловатой

наружности быстро удаляется от нас, то и дело зло озираясь. И я только сейчас
понимаю, как мы с Майским выглядим со стороны. Психую, впихиваю платок в
грязные руки чудилы и отхожу от него подальше.
— Чего это ты? — удивляется он, используя платок по назначению.
— А ты не слышал? — хмурюсь я. — Нас только что педиками обозвали.
— Ну, обозвали и обозвали, тоже мне оскорбление, — пожимает Майский

плечами, пытаясь оттереть пятно от футболки. На улице минус, а он в футболке
и расстегнутой куртке. И нихера не мерзнет. Да как у него это, блять,
получается?!
— Оскорбление и есть, — хмурюсь я.
— По-моему куда оскорбительнее, если тебя назовут, например, тупым. Потому

что обвинение в интеллектуальной несостоятельности — это действительно
обидно. А если тебе орут, что ты трахаешься с мужиками… Ну трахаешься и
трахаешься, ну и что?
— А ты трахаешься, что ли? — неожиданно для себя напрягаюсь я.
— Неа. Но мог бы! — выдает дебилушка с умным видом. — Кто мне запретит?
— Ориентация? — предлагаю я вариант.
— Ну, только если она, — беспечно пожимает Майский плечами. Я же… Почему-
то ощущаю легкое разочарование. Что ж… Мечтать не вредно.
Песня, упомянутая в главе: Fitz And The Tantrums — The Walker
65/702
Глава 9. Пятница
Саня
Каждый день недели по-своему хорош, но пятница в списке моих любимчиков

однозначно на первом месте. Что может быть прекраснее ощущения того, что
впереди тебя ждут два выходных? Никакой учебы и отсыпон до обеда.
Сериальчики, жрачка прямо в кровати назло бате и подпевание любимым
группам до хрипоты и дикого стука по батареям, прилетающего от соседей.
Идеально! Пережить последние две пары и свободен, как говно в унитазе!
Сегодня у нас смежные занятия с другими группами нашей же специальности,

так что в аудитории стоит жуткий галдеж.
Мне нравятся большие скопления людей. Появляется ощущение некоего движа.

Меня даже не расстраивает тот факт, что излюбленные последние парты к
моему приходу уже заняли ушлые ребята с потока. Мест остается не так много,
и все слишком близко к доске, так что я предпочитаю расположиться прямиком
за Дитрихом. Он-то всегда садится за первую парту, а она особой
популярностью у нормальных людей не пользуется. Сперва я грешным делом
думал, что все дело в его плохом зрении. Но потом понял, что староста просто
конченый.
Я еще свое шмотье на столе не разложил, а уже чувствую на себе напряженный

взгляд. Поднимаю глаза и ловлю момент, в который староста как раз от меня
отворачивается. Не, братан, ты спалился. Я, может, и деревня с дымом, но меня
не проведешь. Да я и без палева нутром чую, как тебя бесит мое присутствие.
Понять бы еще, почему? Я же классный, хер ли тебе не нравится?
Впечатление, будто бы после нашего похода до шаурмы староста меня

намеренно избегает. Траванулся, что ли? Или стыдно признаться, что
понравилось? А может, дело в том, что нас обозвали педиками? Блин, поц,
серьезно, что за тупые заебы? Нашел, о чем париться. Неужели так испугался
моего заявления о принятии возможности поваляться в постели с чуваком своего
пола? Я ж пошутил! Отчасти. Нет, серьезно, не вижу проблем. Я никогда не спал
с парнями, не целовался с парнями и, собственно, не интересовался парнями.
Но… Вдруг завтра мне моча в голову ударит, и я захочу мужика? Меня
возмущает сам факт того, что мне что-то априори желают запретить. Это как
если бы стояли два ящика с красными и зелеными яблоками, и красные есть
было бы можно, а зеленые, с какого-то хуя, зашкварно. Я бы хоть раз, да
зеленое-то яблочко стырил. Из принципа.
Почему вообще толпа людей под громким названием «общество» решила, будто
бы она лучше знает, что хорошо для отдельного ее индивида, а что нет? Ну ест
большинство красные яблоки, пусть дальше их и ест. Нахера чмырить тех, кто
предпочитает зеленые? Ведь это же означает, что на красные будет меньше
спроса. Это же охуенно! Надо еще ходить и благодарить чуваков, типа
«Спасибо, что жрете зеленые. Кушайте, не обляпайтесь, а красные оставьте
нам!» А вот бить в грудь и вопить, типа «ЖРЕШЬ ЗЕЛЕНЫЕ ЯБЛОКИ — НЕ
ЧЕЛОВЕК» это уже пиздейшен высшего уровня.
Помню, еще в школе у меня была бойкая одноклассница, которая вступила в

дебаты с учителем химии, имевшим неосторожность кинуть критику в сторону
66/702
нетрадиционных отношений. Как пылко она отстаивала свою позицию! Сколько
доводов приводила! Химик остался глух к ее словам, а я проникся.
Действительно, подумал я тогда, с хуя ли кто-то решает за меня, с кем спать?
Куда хочу, туда свой член и вставляю. Пока это не пересекается с уголовным
кодексом, имею, блин, право!
— Это против природы, — помнится, рассуждал учитель.
— Против природы загрязнять окружающую среду. Потому что если бы не люди,

такого бы не было. А гомосексуальность встречается у кучи биологических
видов помимо людей, и кто, если не природа, этим заведует? Пожалуйста,
только не заикайтесь о Сатане!
— Природа закладывает в любого из нас ключевые инстинкты, один из

которых — размножение. При однополых же отношениях…
— А, по-вашему, нам еще есть куда размножаться? Планета не резиновая. А

гетеросексуальные отношения — не залог многочисленного потомства. Не в
двадцать первом, блин, веке. С таким выбором контрацептивов! И что вы
прикажете делать женщинам и мужчинам, которые не способны иметь детей?
Оставаться одинокими? Или сразу с моста прыгать?!
Были и другие попытки преподавателя отстоять свою позицию. Но все они

разбивались об ответы одноклассницы. Ее потом еще полгода клеймили
лесбиянкой. Иначе с хера ли она защищает гомосеков. А потом у нее появился
парень-спортсмен под два метра ростом, и все как-то сразу притихли. Я же до
того спора никогда на тему подобных отношений даже не задумывался. Но
согласился с каждым ее словом. Ну, а хули париться? Влюбился в девушку?
Люби девушку. Влюбился в парня? Люби парня. Влюбился в парня, который,
оказывается, раньше был девушкой? Да и похуй! Люби его и будь счастлив!
Нахера все усложнять и лепить скандалы из говна и палок?
— Эй, Саня! Какие люди в нашем Голливуде! — знакомый голос заставляет меня
вынырнуть из своих размышлений и начать активно махать в сторону звука, еще
не осознав, кто именно ко мне обратился. Оказывается, окликает меня Макс из
другой группы. Мы с ним часто сталкиваемся в одной компании.
Недолго думая, я перебираюсь к нему.
— Че как? — улыбаюсь я, игнорируя протянутую руку. Все же знают, что руки я

не пожимаю. Слишком это официально. Вот объятья — другое дело. Это по-
дружески. Так что сгребаю Макса в охапку, даром, что он почти на голову меня
ниже и вполовину уже, и поднимаю над полом.
— Саня, ребра! РЕБРА! — вопит Макс, давясь от смеха.
— Спеть? — уточняю я, вспоминая песню, которую меня заставляют исполнять

каждый вписон.
— Не ломать! — продолжает смеяться Максим.
— Ой, какие все нежные, — вздыхаю я, выпуская друга из своих объятий и

усаживаясь на парту перед ним. — Что-то давно мы с тобой не виделись. Уже
больше месяца всей компанией не собирались, — замечаю я. — Скучаю по вам,
67/702
братишки.
Компания у нас большая и очень разношерстная. Лучшими друзьями нас не

назвать. Мы не созваниваемся и не переписываемся. Не ходим по кино и музеям.
Не делимся впечатлениями и проблемами. Единственное, что мы делаем, и,
замечу, делаем превосходно, это… бухаем. Лучшая компания на свете!
— Действительно давно не собирались, — соглашается Макс, поправляя

растрепавшиеся светлые волосы, выкрашенные в грязно-желтый цвет. — Я даже
успел отвыкнуть от твоей манеры общения, — смеется он.
— Манеры? — удивляюсь я. — Не знал, что у меня такая имеется.
— Имеется-имеется. И да, я вот как тебя увидел, тоже понял, что окончательно
потоп в учебе. Надо бы всех собрать, — кивает он. Макс у нас этакий
богатенький буратино. Точнее, богатые у него, конечно, родители, а он этим
бессовестно пользуется. Мы же бессовестно пользуемся тем, что он бессовестно
пользуется богатством родаков. Если в компании есть чувак с собственной
хатой, пиши пропало. Все тусы на его хрупких плечах.
— Надо бы, — киваю я. — А давай прямо сегодня? — предлагаю я внаглую.
— А давай! — Макс из тех людей, которых называют легкими на подъем. Что ни

предложи, все поддержит. — Только бухло каждый тащит свое, —
предупреждает он.
— Естественно, — киваю я.
— Сейчас всем в конфу напишу, — Макс лезет в телефон и начинает строчить

сообщение. Через пару секунд мой карман вибрирует, указывая, что парень
после тишины длиною в месяц разрушает всеобщую спячку. Еще мгновение, и
телефон начинает вибрировать почти без остановки, указывая на быстро
прилетающие ответы.
— Ты глянь-ка, будто сидели и ждали! — смеется Макс. — Стопроцентная

посещаемость, где это видано?!
— Слушай, — я внезапно оглядываюсь на скукожившегося над конспектами

Дитриха. — А ничего, если посещаемость будет в сто один процент?
— Собираешься кого-то притащить? — глаза Макса загораются любопытством.

— Неужто и нашего похуиста окрутила девчуля?
— Не девчуля, — кидаю я, а затем, спохватившись, добавляю. — И не окрутила!

Хочу другана с собой взять. А то тухнет над учебниками сутками напролет.
Смотреть тошно!
— Вечно ты приводишь каких-то странных чуваков, — смеется Макс.
— Помнится, когда-то именно я привел тебя в нашу компанию, — напоминаю я.
— Вот и я о том! — хлопает он меня по плечу. — Приводи, конечно! Еще один

неудачник в нашем кругу неудачников нам совсем не повредит!
68/702
Я киваю и возвращаюсь на свое место. Но Дитриха оповестить о том, что на
вечер у нас совместные планы, не успеваю. Преподаватель, что сидел за своим
столом все это время, дает сигнал о начале пары, хлопая тяжелым томиком
задачника по столу. Все подскакивают и мгновенно устремляют взор на
низенького пухлого мужчину в очках. Классный чел. Рассказывает интересно.
Суровый, но справедливый. Но лишь он поворачивается к доске, я царапаю на
клочке бумаги сообщение «Го бухать» и кидаю послание через плечо Дитриха
ему на парту. Слышу тихий шелест. Через пару минут прилетает ответ.
Прилетает прямо мне в лобешник.
«Нет».
«Не ломайся!»
«Нет, я сказал».
«Почему нет?»
«Не хочу я с тобой бухать».
«Че это?»
«Ты меня раздражаешь».
«И че?»
«Хуй через плечо».
«Пошли».
«Нет».
«Заебал неткать».
«Так отвали».
«Пошли».
«НЕТ».
«ПОШЛИ!!!»
— Ты тупой, что ли?! — резко оборачивается ко мне староста, видимо, уставший

играть в перебрасывание клочками бумаги. — Я же сказал «нет»! Отъебись!
— еле слышно цедит он сквозь плотно сжатые зубы.
— Отвалю, как только скажешь «да», — уверяю его я. Может, человек я и не

конфликтный, но это совсем не значит, что не могу настоять на своем. Я обещал
бухич, и я своих слов на ветер не бросаю! Обещание есть обещание! Я, правда,
не помню, было ли это именно Обещание. Но на всякий случай на своем настою!
Александр
Блядский Майский. Три часа ебал мне мозги. Три ебучих часа моей бесценной
69/702
жизни.
Самое хуевое то, что ебал не безрезультатно, иначе нахуя я теперь стою перед
зеркалом и пытаюсь выбрать что-то подходящее для… Как он это назвал?
Бухичем? Господи боже, как низко я пал. И все равно смотрю на себя в зеркало и
размышляю, что бы на себя напялить по такому «грандиозному» случаю. Говорю
же, идиотизм заразен.
Нет.
Ложь.
Дело не в идиотизме.
Знаю же, что не в нем. Врать себе можно сколько угодно, но на самом деле я
поменял свое решение и согласился на приглашение не просто для того, чтобы
убогий от меня отвалил. Стоило Майскому упомянуть, что «вечеринка» пройдет в
доме «поца», с которым он до того обнимался, и у меня тихо поехала планка.
Хотя планка начала ехать еще в момент, когда я кинул взгляд на Майского,
поднимающего какого-то сопляка над полом. Сука, какого черта?! Просто взял и
поднял! А ТОТ И РАД!
Сказать, что меня это взбесило, это сильно преуменьшить температуру моей
жопы в тот момент. Я даже карандаш сломал. От злости.
Блять, вот и куда я собираюсь? Нахера я туда иду? Надо держаться от Майского
подальше, как и раньше. Я сам усложняю себе жизнь. Подписываюсь на то, что
не вытяну. На то, в чем отсутствует хоть какое-то будущее. Мне что, проблем
мало?! Видимо мало, иначе не объяснить, почему я скидываю очередную
рубашку и натягиваю другую. Прихорашиваюсь, блять. Дебил долбанутый.
Интуиция подсказывает, что на таких «мероприятиях» классический костюм не в

чести. Но с момента, как я поступил в университет, мне перестали покупать
какие-либо вещи кроме чертовых рубашек, которые на самом деле у меня уже в
печенках. Херово, когда ты полностью зависишь от родителей. Еще хуже, когда
они предполагают, что в девятнадцать лет ты все еще не дорос до собственных
денег и не имеешь права покупать что-то без их ведома. Дают только на проезд
и перекус между парами. Рассчитывают все до копейки, чтобы не дай Бог не
дать больше положенного.
Летом подумывал устроиться на подработку, так мать мне такую истерику

закатила, что я еще неделю боялся встретиться с ней взглядом. Так что
приходится довольствоваться малым.
Конечно, это не значит, что у меня денег нет совсем. Решаю за Старших
контрольные, делаю задания. Не богач, но выйти в люди при желании могу.
Пару раз. Покупать себе на эти деньги что-то из вещей — дохлый номер. Мама
лазает по моим карманам, даже не стесняясь моего присутствия рядом. Да что
карманы… и в рюкзак планомерно заглядывает пару раз в неделю, и в шкафы. И
даже под матрас кровати. Так что деньги свои я храню на карточке, которую
оформил втайне от родителей. А карточку, в свою очередь, в футляре для очков.
Туда мама почему-то не залезает. Пока еще. Но все впереди. Она говорит, что
здоровый родительский контроль для моего блага, видимо не осознавая, что
создала мне домашнюю версию СИЗО. Даже отец пару раз кидал в ее сторону
70/702
замечание, что удивительно. Но она каждый раз лишь кивает, якобы
соглашаясь, что ее действия неправильны, а затем берется за старое.
А теперь представьте, что произойдет, если она обнаружит в моем шкафу новую
футболку или толстовку. Можно сказать, что это подарок, но она потребует
вернуть его обратно. А если скажу, что купил, то мне перестанут давать деньги
вовсе. И комнату обыщут досконально. Отнимут карту. И окончательно
перекроют кислород.
Обожаю свою жизнь.
— Ой, это куда же ты собрался на ночь глядя? — восклицает мама, заглядывая

ко мне в комнату. На ночь глядя? Шесть вечера.
— Мы всей группой решили встретиться и разобрать пару тем по линейной

алгебре, — бесстыдно вру я.
— Всей группой? — удивляется мама. — Опять будешь вбивать в головы

оболтусов то, что им следует изучать самостоятельно? — хмурится она. — Чем
переживать о других, лучше бы сел за подготовку к конференции по философии.
Она у тебя уже скоро, — сообщает она, в недовольстве скрестив руки на груди.
Я прекрасно это помню и уже все сделал. Можно мне выйти из своей камеры
хотя бы раз?
— Я знаю, мам. Я все подготовлю. Один вечер ничего не изменит.
— Сперва, один вечер, потом два, а затем… — давит.
Мама начинает одну из тех тупых тирад, которые слушать не просто

невыносимо, тошно. Говорит, что это ради моего блага. Что желает мне только
лучшего. Но у меня складывается впечатление, будто бы она давно забыла о
том, что я ее сын, и видит во мне лишь будущий мешок денег, который можно
будет доить точно так же, как они доят старшего брата.
Нехорошо так думать про своих родителей. Я это прекрасно понимаю. Как и то,
что они далеко не худший вариант. Кого-то колотят с пеленок, с другими
делают вещи и пострашнее. Меня же… В основном, всего лишь прессуют
двадцать четыре часа в сутки. Худшим исходом всего этого может стать лишь
мой суицид. Но я стараюсь думать позитивно и надеюсь вырваться из этих пут
если не сейчас, так после окончания университета. Потерпеть три года. Даже
меньше. А в магистратуру поступить в какой-нибудь другой город. Эта мысль
меня греет.
— Мам, я обещал, — кидаю я, натягивая бордовую футболку, оставшуюся еще со

школьных времен, и черную толстовку из того же отрезка моей жизни. Я бы
поразмышлял над своим внешним видом еще немного, но слушать мать больше
не могу. Единственное, чего я сейчас хочу — это поскорее убежать из дома.
— Хоть бы прилично оделся! — слышу я уже в коридоре. — Ты ведь не ребенок!
Выхожу из дома и думаю лишь о двух вещах: о том, что не хочу больше никогда
сюда возвращаться, и о том, какого ж, мать твою, хера Майский обнимался с тем
парнем? КАК ЖЕ БЕСИТ!
71/702
72/702
Глава 10. Вписка
Александр
Проблема любого гиперпунктуального человека — и моя, в том числе — состоит

в том, что ему всегда суждено кого-то ждать, так как на встречи он приходит не
просто вовремя, а, на всякий случай, намного раньше. Потому, если тот, кого он
ожидает, опаздывает хотя бы на пару минут, злит это неимоверно. На часах семь
ноль девять, когда Майский выруливает из-за угла дома и медленно,
вразвалочку, явно никуда не торопясь, приближается ко мне. Я же околачиваюсь
около указанного им на карте адреса уже полчаса и готов прибить убогого за
излишнюю медлительность. Еще не мешало бы его прибить за привычно
распахнутую куртку, под которой только очередная идиотская футболка, и
отсутствие шапки и перчаток. Зажимает красными от холода пальцами сигарету
и будто бы не замечает, что его конечности окоченели и вот-вот начнут
отваливаться. Я же прекрасно осознаю, что ни рук, ни ног своих уже не
чувствую, и мысленно выбираю, в каком гробу хотел бы быть похоронен. Что-
нибудь, пожалуйста, лаконичное, но стильное.
— Опаздываешь, — рычу я, лишь Майский подходит достаточно близко.
— Всего десять минут, бро, — кидает он, смотря на старые, убитые временем
часы. И раньше иногда замечал у него этот аксессуар. Ничего особенного, но от
этой вещи так и веет старостью. Нельзя, что ли, что-то более современное
купить?
— Целых десять минут, — поправляю я его в раздражении, ненароком с хрустом

сжимая пачку блистеров с таблетками в кармане куртки. Так как прятать их от
родителей мне некуда, я проявляю чудеса смекалки. Приходя домой, сразу
перекладываю таблетки в карман домашних бридж. Перед сном кладу их под
подушку. А утром возвращаю в рюкзак или в карман куртки. И так по кругу. Изо
дня в день. Главное, чтобы маме не стукнуло в голову проверять меня на выходе
из дома, как в аэропорту.
— Что, сильно замерз? Небось, пришел слишком рано, так как не мог дождаться
встречи со мной красивым? — проницательно замечает Майский, и я мгновенно
ощетиниваюсь:
— Вот еще, — шиплю я, шмыгая носом. — Я пришел ровно в семь. Как и

договаривались! — вру. Не хочу, чтобы убогий решил, будто бы я действительно
ждал этой встречи и бежал на нее со всех ног подальше от насущных проблем,
недооценивающего отца и излишне контролирующей матери.
Майский на это лишь неоднозначно пожимает плечами. Он не торопится идти к

подъезду. Медленно тянет сигарету, без явных причин смотря на меня почти не
мигая.
— Что? — напрягаюсь я.
— Ты чем-то расстроен? — неожиданно для меня интересуется он. Я на

мгновение забываю, как дышать. Какая бы буря эмоций ни бушевала внутри
меня, снаружи я привык выглядеть достаточно невозмутимым. Этакая
раздражительная глыба льда. Потому большинство знакомых знают меня как
73/702
очень спокойного человека, который может слегка разозлиться и чуточку
поорать из-за учебы. На этом все. Их представление обо мне, естественно,
ошибочно. Навязано мной самим. Спокойствия во мне столько же, сколько в
действующем вулкане. То есть нихуя. Но я научился себя сдерживать. Излишняя
эмоциональность никого не красит. Так мне сказали родители в мои восемь лет,
когда я проиграл в каком-то глупом конкурсе и разревелся у всех на глазах.
Меня отругали. Сказали, что я позорю семью. И впервые сообщили, что
человеческие эмоции, оказывается, моветон. Совру, заявив, что одного-
единственного внушения оказалось достаточно для того, чтобы полностью
перестроить мой характер и поведение. Нет. Ребенком я рос нервным. Истерики
происходили систематически. Но к девятому классу я научился подавлять в себе
постыдные порывы. В это же время у меня появились первые «срывы», похожие
на тот, что недавно произошёл в туалете. И именно тогда я ощутил острую
нехватку личных денег и начал брать «подработки» в виде решения заданий
одноклассникам. Большую часть заработанных денег я тратил на
успокоительное. Хотя в те времена я считал, что валерьянка — беспроигрышное
средство. Сейчас же у меня впечатление, что лекарства не существует. Но
внешне я остаюсь спокоен несмотря ни на что.
Тем неожиданней тот факт, что Майский сквозь маску холодного раздражения
из-за опоздания увидел что-то еще.
— Не расстроен. Я злюсь из-за твоего опоздания, — хмурюсь я.
— Врешь, — смеется он, делая последнюю затяжку и прицельно отправляя

окурок в урну. — Ладно, не буду тебя теребить. Захочешь, сам расскажешь, —
выдает он, двигая в сторону подъезда.
Не захочу.
И не надейся.
С какого, извини, хера мне что-то тебе рассказывать?
— Но ты скажи, если на тебя снова накатит, — добавляет он, подмигивая. Я

вздрагиваю. Да уж, он знает одну мою тайну. Или сразу парочку. Я уже
запутался. Но приезд брата — это отдельная тема. Ловить лютые стрессы из-за
родителей я давно перестал. Это вошло в нездоровую норму. Брат же… Его
приезд на деле оказался не настолько кошмарен, как я успел себя накрутить.
Весь тот вечер он показывал фотографии своей маленькой дочки и, честно
говоря, был единственным, кто привнес в наш дом хоть какой-то позитив за
последнее время. И единственный, кто поинтересовался, почему моя рука
перебинтована. Отец, гордый старшим отпрыском, пребывал в слишком хорошем
расположении духа, чтобы давить на меня. Мама полностью сконцентрировала
внимание на Сергее, дав мне небольшую передышку от тотального контроля. Но
поразительней всего оказалась наша беседа с братом один на один. Уже позже,
почти под ночь, когда родители ушли спать. Я отвечал сухо и не вдавался в
подробности по поводу того, как живу. Но чувствовал, что брат искренне за меня
волнуется. И у меня уже не в первый раз промелькнула мысль о том, что все его
победы, кубки, награды дались ему не так просто, как мне всегда казалось. Кто
знает, быть может, на него родители давили не меньше. А значит, он прекрасно
понимает, в каком я сейчас положении, и действительно за меня переживает. В
тот момент мне так хотелось рассказать ему всю правду. Всю — это абсолютно
всю, включая то, что за всю свою жизнь я решился открыть лишь одному
74/702
человеку. Но с внутренними блоками не так просто бороться. А ненависть и
недоверие, которые я копил к брату годами, по щелчку пальцев не развеять.
Даже если понимаешь, что эти чувства несправедливы. Даже если осознаешь,
что неправ.
— Ничего меня не накроет, — смущенно ворчу я, проходя за Майским в грязный

подъезд и поднимаясь на третий этаж. Это было бы весьма неловко. Если
почувствую что-то неладное, постараюсь уйти раньше, чтобы никого не
потревожить. Особенно Саню. Не хочу, чтобы он нес за меня ответственность.
Даже не зная, в какую мне квартиру, я бы распознал ее и без помощи похуиста.

За одной из облезлых дверей раздаются голоса, смех и биты громкой музыки.
Майский не стучится и не пользуется звонком. Нагло хватается за ручку и тянет
на себя. Дверь оказывается открытой. Нас явно ждут. Странное ощущение.
Приятное. Когда тебя ждут. Хотя в данном случае это, скорее, относится к
Майскому, а я так… сбоку припёка.
— Саня! — мгновенно доносится до меня, и в проеме появляется уже знакомый

светловолосый парень. Тот самый, с которым Майский не ранее, чем сегодня
утром так самозабвенно обнимался.
Я его не знаю.
Но я его ненавижу.
Сука тупая, хер ли улыбаешься? Бесишь.
— Пивасик заказывали?! — орет Майский на всю квартиру, и в ответ доносятся

крики ликования. Убогий протягивает хозяину квартиры большой пакет, который
все это время тащил. Там оказывается пять двухлитровых баклажек пива. Еще
три он извлекает из рюкзака. А я с пустыми, блять, руками. Почему-то мне даже
в голову не пришло, что следует что-то с собой принести. Я привык скидываться
деньгами уже по факту. Правда «привык» сказано громко. Я всего пару раз
участвовал в общих посиделках, и они несли, скорее, характер общего обучения,
чем расслабленного потягивания пивка.
— Я ничего не принес! Почему ты меня не предупредил? — шиплю я Майскому на

самое ухо, когда Максим (так ведь зовут парня, которого я теперь ненавижу?)
уносит непосильную пивную ношу в комнату. От убогого пахнет дезодорантом,
жвачкой и табаком. Сочетание странное. Но не неприятное.
— А зачем? — удивляется он, скидывая куртку и разуваясь. Даже сейчас носки

разные. Это пиздец, а не человек. — Я тебя пригласил, я и угощаю, —
подмигивает он мне. Ты сейчас, блядь, доподмигиваешься.
— Сколько с меня? — настаиваю я, следуя его примеру и избавляясь от верхней

одежды.
— Нисколько, — улыбается Майский, окидывая меня выразительным взглядом.

— С ума сойти, впервые вижу тебя в человеческой одежде! Наконец-то ты
выглядишь как студент, а не моложавый дедок! — восклицает он с искренним
изумлением. — Абсолютно другой человек, честное слово! Теперь с первого
взгляда и не сообразишь, какой ты у нас душнила!
75/702
Вроде обосрал, а вроде и похвалил.
Мне хочется сказать что-нибудь едкое в ответ, но слова застревают в горле. Это
комплимент, что ли, был? И я должен быть от него в восторге? Точнее… я с
какого-то хуя в восторге, хотя это нихера не комплимент!
Да ни в жизни! — кричит мой мозг.
Черт-черт-черт! — парализует меня подсознание. Надеюсь, я хотя бы не

покрасн…
— Ого, какой ты красный! — продолжает меня добивать Майский. — Нехило тебя

подморозило!
Нехило же ты тупой. К моему счастью и облегчению.
Майский заходит в комнату и жестом зовет за собой.
— Ребята, знакомьтесь! — привлекает он к себе всеобщее внимание. — Это

заноза в заднице всей нашей группы, горячо мною нелюбимый староста, прошу
любить и жаловать! — несмотря на сомнительное представление со стороны
идиота, разношёрстная компания одновременно одобрительно восклицает.
Большинство поднимают над головой пластиковые стаканчики явно не с соком.
— Зовут его Саня, он мой тезка! Но ему такое обращение не нравится. Он
предпочитает полное имя. А оно слишком длинное, так что мы в группе зовем
его Дитрихом! По фамилии!
— Охуенная фамилия! — кричит кто-то.
— Нахуй фамилию! — кричит кто-то еще.
— Лексом будешь! — кричит кто-то третий.
— Точняк! — соглашается Майский и переводит на меня взгляд. — Нормас?
Я в ответ делаю очень сложное лицо, прекрасно понимая, что независимо от

того, что я скажу, меня будут называть так, как им удобно. Хочешь влиться в
большую компанию, играй по ее правилам.
— Значит, нормас, — не дождавшись ответа, провозглашает Майский,

подтверждая подозрения насчет важности моего мнения. — Итак, Лекс — это
ребята! Ребята — это Лекс!
Все вновь весело восклицают.
— Ты тако-о-о-ой высокий! — справа от меня тут же появляется низенькая

девушка с безумной розовой копной волос. — Да ты не стесняйся, садись! — она
уводит меня на диван. Протягивает стаканчик с алкоголем, где явно не пиво,
купленное Майским, а что-то куда крепче, и тут же накидывается с расспросами.
Общается со мной так, будто мы давно знакомы. Точно, как Майский. И не
только она. Я очень быстро понимаю, что все присутствующие в этой комнате
такие же простые.
Расслабленные похуисты без руля и ветрил.

76/702
Жесть.
Пережить бы этот вечер, не психанув.
Саня
Какой-то Дитрих сегодня излишне напряженный. Нервничает, что ли, из-за

компании? Или в семье проблемы? Конечно, он мне ничего не рассказывает. Не в
тех мы отношениях, чтобы он мне душу изливал. И не тот он человек, который
возьмет да вывалит на тебя все свои проблемы. Но промолчать, сделав вид,
будто я ничего не заметил, я тоже не могу. Я не считаю чем-то криминальным
взять да и рассказать, как твоя жизнь катится в пизду. На постоянку это
выставлять не стоит, конечно. Конвейер страданий уменьшает их значимость в
глазах окружающих. Но иногда в разумной концентрации это весьма полезно. И
для тебя самого, и для твоих собеседников. В конце концов, тебе не смогут
помочь, если не будут знать, что эта помощь вообще тебе нужна.
Экстрасенсорика — штука сложная. Владеет ей далеко не каждый.
Надо видеть лицо старосты, когда я спрашиваю, что не так. На нем черным по
белому читается: «Как ты узнал?!». Нет, я не вижу людей насквозь. Более того,
часто совершенно неправильно интерпретирую их слова и действия, так что гуру
людских эмоций меня не назвать. Но если человека я узнаю чуть ближе, чем
просто поца из группы, естественно, у меня в голове начинают складываться
определенные теории. Да и волнуюсь я за него слегонца. Психанет еще посреди
вписки, а мне потом его откачивай да настойкой из ромашки отпаивай.
Благо не успеваем мы зайти в квартиру, как Дитриха тут же берет в оборот

Светка. У нее глаз наметан на красавчиков. Под конец вечера он и сам не
заметит, как уже окажется в ее объятьях на балконе. Светка классная. Но на
пацанов ей катастрофически не везет, а в нашей компании, кроме меня и, разве
что, Макса, все заняты. Ну, а мы двое не в ее вкусе. Так что, Дитрих, держи хвост
пистолетом. Возможно, сегодня я почувствую себя вершителем судеб,
предоставив тебе возможность пережить — не гарантирую, что длительный, но
совершенно точно — бурный роман. Я почему-то даже не сомневаюсь, что у
Дитриха никого нет. Если же я не прав, то уверен хотя бы в том, что он не
перейдет границ дозволенного. Не такой он человек.
Расслабляйся, бро. Чувствуй себя в своей тарелке, тебе, как я понимаю, это в
новинку. И забудь уже о шиле в жопе, без него, если честно, жить будет куда
проще. Гарантия — сотка.
Пока Дитрих узнает Свету поближе, я прохожу вглубь комнаты, здороваюсь со

всеми присутствующими посредством крепких объятий, тут же опрокидываю в
себя пол-литра пива: штрафная за опоздание — а затем начинаю активно
выяснять, как кто жил весь тот скучный месяц, в который мы не виделись. Я
безумно рад увидеть каждого. В комнате стоит гул от болтовни. Беседа с одним
человеком плавно переходит в беседу со всей толпой. Иногда украдкой
поглядываю на Дитриха и Свету. Она ему активно подливает в пластиковый
стаканчик, а он пьет одну порцию за другой, кажется, даже не замечая.
Притормозить бы его, ну да ладно. Пусть расслабляется. В крайнем случае,
притащу его к себе домой, потому что его родители, судя по моим скромным
выводам, останутся не в восторге от набуханного сына. Нервяк старосты явно
утихает. По крайней мере, разговор со Светой у них вяжется как надо. Он даже
77/702
улыбается.
Вау.
Впервые вижу, чтобы он улыбался. И, черт побери, улыбка ему очень идет. Он и
так не входит в нашу плеяду «так себе» парниш, но улыбайся он почаще, и в
университете у него бы уже сформировался целый гарем или фан-клуб. Правда,
ощущение двойственное. Я вроде рад тому, что он наконец-то раскрепостился.
Но самую чуточку ощущаю недовольство от того, что это достижение — не моих
рук дело. Мог бы и мне парочку раз так поулыбаться, фиг ли! Я тут что, зря жопу
рву?
— Да не бзди, все с твоим старостой будет ок, — хлопает меня по плечу Макс,
проследив направление моего взгляда. — И Саня… Ребра! — восклицает он. В
нашей компании этот крик подобен дружному «горько» на свадьбе. Все
совершенно точно знают, что от меня требуется, включая меня самого. У Феди,
нашего готического ангела с черными крашеными волосами до задницы, в руках
тут же появляется гитара. Закованные в перстни пальцы с черными ногтями
перебирают натянутые струны, выдавая первый незамысловатый аккорд.
— Ой, что-то лень! — наигранно ломаюсь я. Потому все дружно начинают

скандировать: «Реб-Ра! Реб-Ра! Реб-Ра!». Лишь когда их вопли переходят в
усталые хрипы, я встаю со своего места, опираюсь на стеллаж с книгами, делаю
еще пару глотков из своего стакана и окидываю всех взглядом. Петь я люблю.
Петь для компании — еще больше. Но эта песня особенная. Ее невозможно
исполнять просто так. Не для меня. Петь ее следует для кого-то конкретного.
Последние полгода я адресовал ее одной девушке, что сейчас сидит передо
мной. Пару месяцев назад у нас был секс. Но вспоминать об этом теперь как-то
неловко. Почти неприятно.
Так уж вышло, что с отношениями у меня пизда в чепчике. Если мне кто-то
нравится, у нас всегда доходит до секса, но не до чего-то большего. Какое-то
проклятье, серьезно. Мой первый раз я отдал девушке из параллельного класса,
за которой таскался два с половиной года. Произошло это на выпускном, когда
после официальной части мы всеми одиннадцатыми классами завалились в
ресторан. Не я стал инициатором, она сама ко мне подошла. Сама заявила, что я,
оказывается, ничего такой, когда при параде. Сама утянула меня в туалет. Ну
и… Вышло все здорово. Я еще пару дней порхал вдохновленный данным
событием, параллельно размышляя о том, как скоро нам стоит съехаться и как
лучше будет сделать ей предложение годика через два. Бывают у меня такие
финты ушами. Влюбленность, мать ее, та еще сука. Даже простого парня, вроде
меня, будоражит не на шутку. Планы мои рухнули быстрее, чем я предполагал.
Встречаться со мной никто, оказывается, не собирался, а моя первая любовь
подала документы в университет столицы и поступила.
— Саня, ты классный и обязательно найдешь Ту Самую, — говорила мне Та

Самая. — Я же хочу двигаться дальше.
— Тогда… зачем? — спросил я то, что не укладывалось у меня в голове. Нафига

спать с пацаном, если ты не хочешь с ним быть? И зная, что он-то с тобой быть
хочет и очень? Она лишь пожала плечами, искренне веря, что сделала мне
одолжение, которое мне по факту было не нужно.
Но что поделать. Разошлись мы мирно. Насильно мил не будешь, я это прекрасно

78/702
понимаю. И то, что она хочет уехать учиться, не связывая себя при этом
отношениями на расстоянии — тоже.
Грустно, но не смертельно.
Мы, кстати, до сих пор иногда переписываемся. Она нашла себе парня на пару
лет старше, и, судя по всему, у них все хорошо. Очень за нее рад. Немного не
рад за себя. Но это мелочи, на которые внимания я предпочитаю не обращать.
Пару месяцев я не мог отпустить ситуацию, а затем началась учеба в

университете, и меня затянуло в новую жизнь. На первом курсе меня
заинтересовала другая девушка. Здесь два с половиной года ходить за
человеком не пришлось. В ее постели я оказался даже быстрее, чем ожидал. И
не единожды. Но каждый раз, когда я заводил разговор о нормальном свидании
или более серьезных отношениях, построенных не только на интиме, беседа
выливалась в скандал. В конце концов, мне сообщили, что поддерживают только
свободные отношения. Тем смешнее тот факт, что этим летом моя вторая
любовь вышла замуж. Так что, полагаю, дело было не в ее желании не связывать
себя отношениями, а в том, что я просто оказался не из тех, с кем она хотела бы
их построить.
Грустно, но не смертельно.
А затем сформировалась наша компания. Я увидел Леру, что теперь сидит

передо мной, и понял, что снова попал. Полгода неуклюжих ухаживаний (на
другие я, увы, не способен), все песни, посвященные исключительно ей, и
приглашение на десятки свиданий, на каждое из которых я получал отказ,
вылились в единственный звонок. Тот день был для Леры не лучшим в ее жизни.
Она позвала меня к себе, сказав, что ей очень плохо. И я, конечно же, не смог
отказать ей в поддержке. Оказалось, что все то время, пока я пытался за ней
приударить, у нее уже был парень, о чем она почему-то никому в компании не
говорила. В тот день они расстались, потому что Лера застала его с другой. А я
для нее оказался неплохим громоотводом. Я не считаю себя скотиной, которая
воспользовалась ситуацией хотя бы потому, что я реально пытался ее
притормозить. Но знаете, когда пару часов кряду человек, в которого вы жутко
влюблены, кидает недвусмысленные намеки и начинает рыдать, когда вы
пытаетесь уйти… В общем. Произошло то, что произошло. И я-то предполагал,
что теперь у меня, наконец-то, появилась возможность построить серьезные
отношения! Хуй там плавал! Через две недели Лера вновь сошлась со своим
парнем и встречается с ним по сей день. Учитывая, какая счастливая она ходит,
у них все хорошо. Ну, а я как обычно на задворках.
Грустно, конечно, но, повторюсь, не смертельно. И больше такие вещи я близко к

сердцу не принимаю. Ведь от лишних нервов сильнее меня не полюбят, так
зачем портить себе жизнь, когда в ней столько прекрасного помимо любви?
Стараюсь не зацикливаться на отношениях. Останусь один? Ну и ладно. У меня
есть дед и батя. А когда их не станет, так и быть, пару десятков лет скоротаю в
одиночестве, заслушивая любимые треки, готовя любимую еду, пересматривая
любимые сериалы. Все это можно делать и одному. Хотя это все же немного
грустно. Но. Не. Смертельно.
Как бы то ни было, а петь для Леры теперь кажется мне чем-то преступным. Это
нечестно по отношению, в первую очередь, ко мне самому. Надо дальше
двигаться, а не зацикливаться на прошлом. Поэтому я обвожу всю компанию
79/702
взглядом, пытаясь настроиться. Так-так-так, кого бы выбрать своей жертвой?
Кого вдохновить? Петь надо конкретному человеку, понимаете? Иначе выйдет
лажа.
Кроме Светы и Леры в комнате еще пара девушек, но они с парнями, так что
петь для них некорректно. Обвожу пацанов, братишки меня поймут! Но взгляд
неожиданно останавливается на улыбающемся Свете Дитрихе. Вот оно. Мне
почему-то нестерпимо хочется, чтобы он и на меня обратил внимание. Детское
желание, но я предпочитаю добиваться того, чего хочу. Даже если не понимаю
основания этих желаний.
Цель намечена.
Киваю Феде, давая знак, что готов.
Три, два, один… поехали.
80/702
Глава 11. Рёбра
Александр
Света — удивительно приятный собеседник, учитывая, что знаю я ее от силы

полчаса и обычно иду на контакт с незнакомцами туго. Умная, начитанная, не
без чувства юмора, она ловко завлекает меня в беседу. Сам не замечаю, как уже
ввязываюсь в шутливый спор из-за какой-то глупости. На фоне играет
ненавязчивая веселая музыка. Она казалась мне оглушительной, когда мы с
Майским только зашли в квартиру, но разговору теперь тем не менее нисколько
не мешает. Многочисленные развешанные по стенам гирлянды, играющие роль
единственного источника света, не давят на глаза, хотя постоянное мигание
обычно вызывает у меня тошноту. Баланс абсурдности пропитал эту квартиру
насквозь. Шумная компания незнакомцев не отталкивает, хотя должна бы.
Запах сигарет курящих прямо в комнате ребят не душит и не раздражает.
Периодические оклики меня в качестве «Лекса» не бесят. Наоборот. Кажется, я,
наконец, понимаю значение понятия «лампово». Именно так. Здесь хорошо и
уютно. И ничто в этой небольшой, полной людей комнате не намекает на то, что
я лишний. Такое впечатление, что меня сюда приняли еще до моего прихода.
Приняли со всеми моими заебами, комплексами и сдвигами по фазе. Не из
чувства долга перед Майским, не потому что им что-то нужно лично от меня. Без
причин. Просто так.
Сколько бы я ни пил, мой стакан всегда полон. Из-за этого не понимаю, сколько
я уже употребил. Но судя по тому, как тело мое расслабляется, я накидываюсь
бессовестно быстро. Следует притормозить. Следует, но мне так хорошо, что не
хочется ни о чем беспокоиться. Особенно о количестве выпитого.
А Света продолжает и продолжает говорить, создавая максимально комфортную

атмосферу. Будь я в другом положении, и не упустил бы шанса приударить за
ней, но…
До ушей доносятся веселые вопли. Не сразу разбираю в них единственное слово

«Ребра!».
— Что это значит? — спрашиваю я у Светы, наклонившись к ней чуть ближе, чем
следует. Она дарит мне кокетливую улыбку, прижимаясь к моему плечу.
— Это песня, — шепчет она мне на ухо, — наша любимая. Саня спел её в один из
первых наших сборов, и она запала в душу каждому. Слишком красиво он ее
исполняет. До мурашек. Она стала для нас чем-то вроде традиции. Ты вот знал,
что он хорошо поет? — интересуется она.
— Да, — киваю я. — Он мне как-то пел, — отвечаю, даже не задумываясь о том,

что меня могут понять неправильно. Вообще-то, если говорить начистоту, пел он
не для меня. А для себя. Но я ведь имею право немного приукрасить ситуацию,
верно?
— Правда? — искренне удивляется она. — С ума сойти! Я с Майским знакома лет

пять, и большую часть времени даже не подозревала о его талантах! Видимо, ты
ему сильно нравишься, — мурлычет девушка, конечно же, имея в виду совсем не
то, о чем упорно хочется думать мне. — Традиция традицией, но теперь
требовать от Сани эту песню, наверное, немного жестоко, — неожиданно
81/702
вздыхает Света, накручивая на палец розовую прядку. — Жалко его.
— Почему же? — не понимаю я.
— Да потому что песню он пел всем, а посвящал только одному человеку в этой
комнате, — поясняет она.
Резко напрягаюсь. Было поднятое с пола настроение моментально пробивает

дно и на сверхсветовой летит прямиком в пизду, отрезвляя только-только
опьяненный разум.
— Видишь брюнетку, что сидит перед Саней? Лерой зовут, — кивает Света на
симпатичную хрупкую девушку с кукольными чертами лица.
Слишком симпатичную.
Не нравится.
— Ага, — бросаю я сухо, а внутри клокочет жуткая ярость.
Какого хера я вообще, блять, так разволновался? На что я рассчитывал? Что

Майский девственник нецелованный, который никогда к девушке не
прикасался? Или на то, что он вообще не по девушкам? Он же прожжённый
натурал. К гадалке не ходи. Где моя губозакатательная машинка, сейчас она
мне нужна, как никогда.
— Песня была для нее, — продолжает разъяснять Света.
А рожа у нее от такого не треснула? Личная песня. Охренеть.
— Они встречались? — зачем я об этом спрашиваю? Меня это не касается. МЕНЯ,

БЛЯТЬ, ЭТО НЕ КАСАЕТСЯ. ОСТАНОВИТЕ ПОЕЗД, Я СОЙДУ.
— Перепихнулись разок, — поправляет меня Света.
Лера, ты меня, конечно, прости, но я тебя ненавижу даже больше, чем Максима.
— Извини, если покажусь грубым. Но стоит ли об этом рассказывать кому

попало? — я злюсь и не могу этого скрывать. Благо Света на меня не обижается.
— Не парься, — беспечно отмахивается девушка. — Во-первых, здесь с легкой

руки Леры об этом знает каждый. Во-вторых, ты не «кто попало», раз Саня
привел тебя сюда, — замечает она. — Это только может показаться, что ему
плевать, с кем общаться. Думаю, он и сам в это свято верит. Но на деле
Майский — та еще избирательная сволота. Если ты ему не «зашел», он забудет о
твоем существовании быстрее, чем ты успеешь скрыться с его поля зрения.
— А я, значит, «зашел»? — из меня вырывается нервный смешок.
— Ты охренеть как зашел. Он же притащил тебя к нам!
— В вашей компании что, есть что-то особенное? — мое раздражение все еще
рвется наружу.
82/702
— Есть, — не смущается девушка. — Все мы здесь благодаря Сане. Сам он этого
наверняка не осознает, но именно он стал отправной точкой, из-за которой
сформировалась наша компания. Как ты можешь заметить, все мы тут
абсолютно разные. Федя вон гот до мозга костей. Макс — мажор. Валера —
спортсмен. Нас объединяют не общие интересы, потому что их просто нет.
Только Саня. Или даже скорее его взгляд на жизнь.
— Взгляд похуиста? — не выдерживаю и прыскаю в кулак.
— Именно, — с готовностью соглашается Света. — Знаешь, всегда приятно

пообщаться с человеком, который при любых обстоятельствах уверит тебя в том,
что все будет хорошо. Не чтобы просто успокоить, а потому что искренне в это
верит. И не просто уверит, но еще и поможет, чем сможет. Да, Саня ко многим
вещам относится слишком просто, но знаешь… Может, правильно делает? С ним
спокойно. И легко. Несмотря на то, что у него, как и у других, в жизни не все в
шоколаде.
А можно, пожалуйста, поподробнее про «не в шоколаде»? Я-то не в курсе и

теперь злюсь еще и из-за этого. Но спрашивать стремно.
— А с той девушкой они, выходит, даже не пытались начать встречаться?

— уточняю я, возвращаясь к щепетильной теме, которая меня до жути волнует.
— Нет. У Леры своя любовь. С Саней она, конечно, поступила жестоко. Он

столько времени пытался добиться ее внимания, а она…
— А она?
— Попользовалась им, дабы парню своему насолить, и выкинула на помойку.

Растоптала чувства и даже сама этого не поняла, — хмурится Света. — Я вообще
предлагала выпилить ее из компании, но Саня попросил нас не включать
дружескую солидарность и вести себя так, будто ничего не произошло. «Люди
не выбирают, кого любить». Прям так и сказал, прикинь? Чертов философ.
Действительно не выбирают… Зато выбирают, с кем трахаться. И если тебе так
нужен перепихон на одну ночь, найди мужика, который не страдает по тебе по
двадцать пять часов в сутки восемь дней в неделю. Нельзя же так
наплевательски относиться к чужим чувствам. Не по-человечески это, — с жаром
заявляет Света.
— Извини, если не прав, но почему-то я сомневаюсь, что эта ситуация могла

сильно взволновать Майского, — замечаю я. Не могу его представить
страдальцем с разбитым сердцем, хоть убейте.
— О-о-о, — протягивает Света, вглядываясь в мои глаза, — вы недавно

общаетесь, да? — зачем-то уточняет она.
— Да, — киваю я.
— И при этом он тебе пел? Блин, ну это любовь! — шутит она. — Каждый из нас
выглядит в глазах других так, как нам хочется. А что на душе у каждого, это
совсем другой разговор. Саня выглядит расслабленным парнем, который лишний
раз ни о чем париться не станет. Но так ли это на самом деле? В отношении
учебы точно так! В отношении семьи… Тут уже сложнее. А в отношении любви…
Мне кажется, здесь-то и кроется его слабое место. Ахиллесова пята во всей
83/702
своей блядской красе.
— Вот как… — протягиваю я, украдкой поглядывая на Майского.
— Он вообще человек очень волнительный, когда дело касается близких. Даже

сегодня, ты, может, не заметил, но он кидал взгляд в нашу сторону раз
пятьдесят. Проверял небось, не съела ли я тебя, — усмехается Света, проводя
острым ноготком по моей шее.
— Сомневаюсь, что меня можно съесть. Многовато костей, — отвечаю я на

автомате, устремив взгляд на убогого.
Музыка, струившаяся из колонок, неожиданно затихает. Несколько одиноких

гитарных аккордов проносятся по комнате, разбиваясь о стены. Майский
наконец прислушивается к несмолкающим воплям «Рёбра». Он не торопясь
поднимается со своего места, прокашливается, отпивает пива, после чего
кивает гитаристу и запевает. Я же наблюдаю за ним, не мигая. Хочу просчитать,
на кого он будет смотреть. И кому будет петь на этот раз. Лере? А может,
Максиму? Или есть еще кандидатуры, которые мне следует срочно
возненавидеть?! Сука, бесит, пиздец! Жалею, что пришел. Жалею, что все это
узнал. От этой информации я лишь сильнее увязаю в том, чего испытывать не
желаю.
— Мне нравятся твои ребра, они настолько ребристы-ы-ы, — слышу я первую

строчку песни и сталкиваюсь взглядом с Майским. Он мне весело подмигивает, и
не думая останавливаться.
Он поет… Для меня?
— Когда ты со мною, то я чувствую себя виолончелистом, — продолжает он, не

отводя от меня взгляда.
Для меня? Мне не мерещится?
Меня бросает в пот.
Сердце начинает биться сильнее, и я на мгновение пугаюсь, а не мой ли это

излюбленный «срыв» стучится в двери подсознания? Но нет. Все иначе.
Ощущения другие. Не чувствую я ни страха, ни паники. И нет дикого желания
забиться в угол, завернувшись в одеяло. Единственное, чего я сейчас
действительно хочу, это…
Майский поет так расслабленно, но с таким чувством, что по спине бегут

обещанные Светой мурашки. Она оказалась чертовски права. И как бы я ни
пытался абстрагироваться, у меня появляется стойкое ощущение, будто бы
слова песни действительно адресованы мне. Только мне. Мне и никому больше.
«Нет», — парирует разум. Он просто не хочет смотреть на Леру.
Но выбор людей, на которых можно пялиться, велик. Почему именно я?
— Такое чувство, что мы с тобой произведение искусства…
Понять бы еще, как эта Лера выдерживала такой напор харизмы, потому что
84/702
внутри меня будто взрывается атомная бомба и по телу распространяется жар.
Я слушаю его завороженно. Сильный голос заглушает гитару и лишние мысли в
голове. Слова отпечатываются в памяти, грозя не быть забытыми никогда. Не
могу оторвать глаз от веселого парня с хитрым взглядом. От всклокоченных
волос. От мятой футболки. От растянутого ворота, из-под которого выглядывают
выпирающие ключицы. От узких запястий, увитых венами рук. Никто не может.
Каждый в этой комнате, включая Свету, смотрят сейчас только на Майского. Но
у каждого свои мысли. Наверное, они сейчас думают о своих влюбленностях, о
тех, с кем хотели бы быть и кому бы сами посвятили эту песню.
Но что делать, если человек, который приходит тебе в голову под эту песню,
тот, кто ее же и исполняет?
У меня будто земля из-под ног уходит. Я слишком опьянен. Не алкоголем, а

голосом, словами незамысловатой песни и человеком, самозабвенно ее
исполняющим.
— Мне нравятся твои крики, удары током, огнестрельные выстрелы, — эта

песня — издевательство надо мной.
— Я скулю, будто пёс у порога, сделай меня глубоким… — слишком откровенная,

оголяющая желания и дающая надежды на их исполнение.
— В спину, в упор и сбоку… выпусти красную пасту, мы с тобой чертовски

прекрасны… — мне надо отвлечься, надо подумать о чем-то другом. Не слушай
его, не ищи намеков, не надумывай, не принимай желаемое за действительное.
Не смей.
Все начинают подпевать, но я не могу отвлечься от единственного звонкого

голоса, заполняющего все помещение. Весь мир в одно мгновение будто бы
переворачивается с ног на голову. Сладкая пытка, невыносимая, но… Блять. Вот
надо же было вляпаться в такое дерьмо.
— Такое чувство, что мы с тобой произведение искусства, — не мы.

Единственное произведение искусства в этой квартире — только ты. Ты и никто
больше.
Песня заканчивается. Кто-то хлопает, кто-то восклицает, кто-то кричит «на бис».
Нет, умоляю, только не это. Второго раза я не выдержу.
Благо Майский отказывается. Говорит, что ему надо «подышать воздухом»,

после чего забирает что-то из рук Максима и выходит из комнаты. Все вокруг
вновь заполняется гулом разношерстной компании. Света что-то шепчет мне на
ухо, но я не способен воспринимать человеческую речь. Не сейчас. Все еще сижу
под впечатлением.
— Извини, — кидаю я, не слыша собственного голоса. В ушах звенит уже

завершенная песня. — Мне надо умыться.
Света кивает и объясняет, где найти ванную. Я мягко высвобождаюсь из ее

объятий, момент появления которых успел упустить, и… иду за Майским.
Саня
85/702
Странно петь эту песню не для Леры. Я ведь когда услышал ее впервые,
подумал именно о ней. Учил слова только для девушки. И десятки раз, когда
исполнял песню, она была только для жгучей брюнетки, заставившей мое
сердце биться чаще. Я не верил, что спою хорошо. Другие эмоции, подпорченное
впечатление и моменты, запечатленные в памяти, но потерявшие прежнее
волшебство, не могли не отразиться на пении. Но, по-моему, вышло даже лучше.
Странно, что вышло лучше.
Но Дитрих смотрит на меня так, что мне поневоле хочется повыпендриваться

еще самую малость. Зачем выпендриваться перед старостой, я все еще не понял,
но раз хочется, значит надо. Любое непонятное мне желание я привык
принимать, как должное, не пытаясь найти причину. Вот только в последнее
время у меня накопилась к себе куча вопросов и все, что удивительно, связаны
исключительно с Дитрихом. Не смешно ли? Но черт… Сегодня я пел не для Леры.
И казалось, что это совсем другая песня. И каждое слово звучало иначе. Раньше
я казался себе охотником, заманивающим жертву в капкан из своих чувств.
Сегодня же… Впрочем, это совсем глупые мысли и лучше бы их не озвучивать
даже себе самому.
Но песня заканчивается. Было пойманное настроение от взгляда Дитриха

тускнеет. Драйв уходит, и мне становится душно. Хочется выйти из помещения,
будто бы я вложил в песню слишком много эмоций. Срочно нужна перезарядка.
Следует постоять пару минут в компании собственных мыслей и выдохнуть.
— Есть? — спрашиваю я у Макса, не уточняя, что именно мне нужно.
— Естественно, — расплывается он в улыбке, сразу понимая, что я имею в виду,

и протягивая мне самокрутку. Поблагодарив друга, я кидаю взгляд на Свету и
Дитриха. У них все вроде бы идет неплохо. Меня должно это радовать. Должно
же, правда? Тогда почему?.. Нет, стоп, хер ли не радоваться-то? Мне, наверное,
доставляло особое удовольствие осознавать, что только я нашел с Дитрихом
общий язык. Теперь же оказывается, что я не уникален. Видимо, дело в этом.
Нельзя же быть таким эгоистом, Саня. Что за собственнические закидоны?
Раньше за собой такого я не замечал. Стыд мне и позор!
Ухожу на кухню. Свет не включаю. Хочу постоять в темноте и в относительной

тишине. Хотя болтовня из комнаты пробивается даже сквозь плотно закрытую
дверь. Включаю вытяжку и закуриваю косяк.
Траву я курю нечасто. Я бы даже сказал, очень редко. Пересчитать количество

выкуренных косяков можно по пальцам рук. Но сейчас мне это жизненно
необходимо.
Делаю первую глубокую затяжку и медленно выдыхаю дым в темноту, когда

дверь на кухню со скрипом приоткрывается, и по высоте входящего силуэта
сразу узнаю Дитриха. Второго такого высокого поца среди нас нет.
— Тоже решил отдохнуть от толпы? — улыбаюсь я, делая вторую затяжку.
— Вроде того, — кивает он, подходя ближе. Голос у него какой-то странный.
Ниже обычного. Кажется, кто-то выпил лишнего! Хотя осанку свою
аристократическую держит, как и раньше. И вроде пока парня не штормит, так
что задел на еще пару стопочек явно остался.
86/702
Дитрих присаживается на кухонный стол напротив меня.
— Смотрю, Света сразу взяла быка за рога, — продолжаю я разговор, потому что
стоять в потемках со старостой в полной тишине мне кажется странным.
— Сразу предупреждаю, если у тебя появились мысли насчет перепихона, даже
не надейся. Она девочка умная, пофлиртует, а затем еще заставит тебя за собой
побегать. Для остроты ощущений.
— Не появились, — ох уж эти отрывистые лаконичные ответы.
— Ты ведь не перебрал? — уточняю я на всякий случай. — Контролируешь себя?
— Да. Просто непривычно, — признается староста. Но выглядит каким-то уж

слишком напряженным. Даже в темноте это замечаю. Что случилось? Еще
недавно так легко беседовал со Светой, а теперь опять за свое? Лыжа вернулась
на свое законное место в заднице?
— Что за запах? — интересуется Дитрих, принюхиваясь. — Не похоже на табак.
— Да, это травка, — киваю я, смеясь. Интересно, какая у нашего правильного

мальчика будет реакция? — Хочешь попробовать? — жду лекции про
наркоманию и страшную смерть. Но вместо этого Дитрих протягивает руку,
забирает у меня изо рта косяк и затягивается сам. Во дает, малец. Расскажи
кому из группы — не поверят.
— Что-то я ничего не чувствую, — замечает он, сделав пару затяжек.
— Ну, а ты чего ожидал? — улыбаюсь я. — Это медицинская марихуана, а не

тяжелые наркотики. Если думал, что словишь жуткий трип, то это не к нам. Она
для расслабона. Не более.
Дитрих молча возвращает мне косяк. Не говорит ни слова, но я чувствую на себе

его внимательный взгляд. И какое-то необъяснимое напряжение.
— Тебе здесь нравится? — прощупываю почву, пытаясь найти причину перемены

настроения педанта.
— Да.
— Тогда позову тебя и в следующий раз.
— Хорошо.
Блин. Что-то точно не так. Такое впечатление, что Дитрих мне хочет что-то
сказать, но молчит. То ли стремается, то ли хуй знает еще почему.
— Все в порядке? — не могу я успокоиться.
— Да. Почему спрашиваешь? — Странный тон. Странный взгляд. Странный

староста. Может сегодня трава не в то горло пошла?
— Не знаю, — пожимаю я плечами. — Чувствую твою скованность.
87/702
— Вот как.
— Бро, я же сказал, расслабься, — развожу я руками. — Да, жизнь тяжелая

штука, и, не сомневаюсь, проблем у тебя вагон и маленькая тележка. Но дай
себе передышку от всего этого дерьма хотя бы на пару часов. Выдохни и просто
делай, что хочешь, окей? — а еще то напряжение, которое ты источаешь,
переползает и на меня. Ты заставляешь меня нервничать, бро. Прекращай!
— Окей, — раздается глухое. И все. Снова молчание. Да ебаный в рот, Дитрих!
— Прямо сейчас у тебя есть какое-нибудь желание? — настаиваю я. — Давай,

если не криминал, просто сделай это. Хочешь покричать с балкона? Кричи.
Хочешь станцевать на столе? Пляши. Голышом пробежать по улице? Без
проблем! Сделай, и хуй с ними, с последствиями. И не парься ты о том, кто и что
подумает, — разглагольствую я скорее для себя, чем для Дитриха. Чувствую, как
травка начинает действовать, и я окончательно расслабляюсь. Мне просто
хорошо. Я прекрасно осознаю, что происходит и отвечаю за свои действия. Но в
душе моей мир и покой. — Так чего ты хочешь? — не отстаю я.
— Я… — раздается еле слышное. — Я хочу тебя.
Песня, упомянутая в главе: Cardio Beat – Ребра (запись в ВК, длительностью 3:12,
это важно!)
88/702
Глава 12. Лекарство, которого нет
Александр
Мне всего тринадцать, когда я четко и ясно осознаю, что я гей. В тот
злополучный летний день старший брат с лучшим другом, пользуясь отъездом
наших родителей, заваливаются к нам домой, притащив с собой игровую
приставку и пиво. Я на тот момент круглыми сутками торчу в своей комнате. С
фанатизмом одолеваю опусы русских классиков, которые значатся в списке
литературы на лето. Если вы хотели увидеть того самого нездорового ребенка,
что тратит каникулы на домашнее задание, вот он я, любуйтесь.
Но в тот вечер меня отрывают от учебы.
— Эй, — зовет меня Сергей, — расслабься уже, наконец! Родаков нет. Пошли
лучше с нами посидишь.
Если подумать, брат всегда старался быть ко мне ближе. А я стремился ровно к
противоположному. Но от приглашения не отказываюсь. Игровая приставка —
это же недосягаемая мечта. Родители всегда относились к таким вещам
негативно, полагая, что игры, развлекательные книги и фильмы, музыка и любое
хобби — бесполезное времяпрепровождение. Ты либо совершенствуешься,
либо… совершенствуешься. А отдых для слабаков и мертвецов. Они почему-то
не упоминали лишь об одном нюансе: смерть бывает разной. Иной раз ты
дышишь, ходишь, говоришь, даже смеешься, а внутри мертвец мертвецом.
Паршивое состояние. Особенно для ребенка, впереди у которого, казалось бы,
целая жизнь.
Брат с другом режутся в какую-то стрелялку, а я слежу за ходом игры,

испытывая при этом невероятный восторг. Это что же, кто-то может играть в
такие вещи постоянно? И даже при родителях? И их не ругают? На них не давят?
Из них не пытаются лепить нечто под стать себе, позволяют развиваться
самостоятельно и формировать свою собственную личность? И мнение свое они
могут высказывать, когда захотят? Вслух? Да нет, сказки все это.
Никогда я еще не испытывал такую эйфорию, которая накрывает меня в этот

момент. И мне кажется, что ничего лучше уже не будет.
Но я ошибаюсь.
Взрослые парни, изрядно подвыпив, решают, что в квартире слишком жарко, и

без стеснения стягивают с себя футболки. Мой брат спортсмен. Его гость —
тоже. Полуголый Сергей у меня по понятным причинам никаких эмоций не
вызывает. Но вот его друг…
…И интерес к игре мгновенно теряется.
Я все меньше смотрю на экран, где парни расстреливают зомби. И все больше —
на обнаженный торс друга Сергея. Расслабленный парень то и дело потягивает
пиво, не обращая на мой изучающий взгляд никакого внимания. Я же не могу
оторваться от лицезрения подкачанного пресса, от капельки пота, ползущей по
шее к ключице, от груди, плеч, сильных запястий. И мозг внезапно подкидывает
мне такую фантазию, от которой я вспыхиваю подобно факелу.
89/702
К тому времени у меня уже бывали эрекции, но ни разу на живого человека.
Серега так и не понял, с чего это я вдруг подорвался и заперся в своей комнате.
И слава яйцам. Мне потребовалось время, чтобы осознать, кто виновник моего
возбуждения и почему именно он. Эта информация никак не желала
укладываться в моей голове. Да быть такого не может? Почему я? Почему
именно я?
Реву всю ночь. У меня натуральная истерика. Я в таком ужасе, что даже
закрадываются дурацкие мысли о выходе из окна. Но, благо, с ними я кое-как
справляюсь.
Мой отец — жуткий гомофоб, и мать, честно говоря, не многим лучше. Каждый
раз, когда в разговоре всплывает тема, связанная с нетрадиционной
ориентацией, ничего хорошего я не слышу.
«Выродки».
«Таких топить надо».
«Позор для родителей».
«Моральные уроды».
«Им не место среди нормальных людей».
«Мерзость».
«Отвратительно».
«Столкнись я с таким, и на своих двоих он бы не ушел».
И эти слова принадлежат не какому-то неадекватному пьянице или склочной

торгашке. Они вылетают из уст двух докторов наук, верящих в свою
безукоризненную правоту.
Будучи меньше и еще не осознав своих предпочтений, я слушаю все это и думаю
не о том, что геи — это гадко, а лишь о том, что быть таким страшно и стыдно. И
как хорошо, что я не из их числа. Как мне повезло.
Ага, как же.
Повезло, как утопленнику.
Одна лишь мысль о том, что родители узнают о моих, с их точки зрения,
специфических вкусах, ввергает меня в ужас. Потому я решаю во что бы то ни
стало «вылечиться», потому что на тот момент свою ориентацию иначе как
болезнь, я не воспринимаю. Вот только оказывается, что в наши развитые
времена «лекарства» от такого заболевания все еще не придумали. Вот же
незадача.
К пятнадцати я неожиданно для себя понимаю, что достаточно популярен у

девушек. И то, что до этого я воспринимал, как дружеские беседы, является
откровенным флиртом. Мои поклонницы полагают, что я не реагирую на их
90/702
намеки, потому что слишком наивен и неопытен, и их это раззадоривает больше
прежнего. В то время как этот самый наивный парень ночами дрочит,
представляя соседа по парте. Не могу я рассматривать девушек в качестве
сексуальных объектов, зато втихомолку пялюсь на одноклассников в раздевалке
и затем подолгу торчу в туалете. Не самый простой период в моей жизни. Вы
когда-нибудь пробовали дрочить, рыдая? Потому что примерно это со мной
каждый раз и происходит. Звучит идиотски, а ситуация дерьмовая. Тело требует
физической разрядки, но сам процесс и то, а точнее те, кто меня к этому
состоянию приводят, меня ужасают и вызывают острое отвращение к себе.
«Возможно, секс с девушкой меня изменит», — надеюсь я и на шестнадцатом

году своей жизни позволяю одной ушлой девчонке из старшего класса затащить
меня к себе домой. У меня не встает. Благо она не воспринимает это как личное
оскорбление, решая, что я перенервничал. И я действительно нервничаю, но по
другой причине. А что, если она кому-то расскажет? А что, если кто-то
заподозрит? А что, если…
Через неделю, накануне до боли в яйцах насмотревшись гей-порно, я вновь

тащусь к этой девчонке и даю жару, насколько это может зеленый девственник.
Даю жару, к слову, с закрытыми глазами, на месте своей партнерши
представляя парнишку из параллели. Выходит вроде бы даже неплохо. И долго.
Не потому что я вынослив в свои-то шестнадцать лет, а потому что женские
стоны жутко отвлекают и мешают мне фантазировать. И все же для первого
раза сойдет. Для гея. С девчонкой.
Правда повторного приглашения от девушки я так и не получаю.
А затем к нам в класс переводят Таню. Худая, высокая, абсолютно плоская и с

пацанскими замашками. Красивой ее назвал бы далеко не каждый, но харизмой
она может сбить с ног любого. Смотрю на нее и думаю, что она была бы
неплохим вариантом. Полюбить я ее не полюблю, но… С ней было бы проще
сосуществовать, ведь к тому времени я уже начинаю четко осознавать, что по
истечении определенного периода жизни от меня потребуют жениться и
заделать ребенка. Следует подготовиться к этому заранее. Как ни странно, но
Таня — одна из немногих девушек, интерес у которой ко мне стремится к
абсолютному нулю, так что мне приходится здорово постараться, чтобы
привлечь к себе ее внимание. А затем несколько десятков свиданий, прогулок,
держась за ручку, первый скованный поцелуй и… постель.
В тот вечер родители Тани уезжают к родственникам с ночёвкой. А мы после

секса сидим на балконе. Таня в одном лишь нижнем белье располагается на
стуле, упершись спиной в стену, а обнаженные длинные ноги сложив на перила.
Я сижу в дверях, потому что выходить на балкон побаиваюсь. Мы храним
гробовое молчание, будто бы оба только что не трахались, а провожали кого-то
в мир иной.
— Ну и как скоро ты собирался мне об этом сообщить? — внезапно разрывает

тишину Таня, вытягивая из пачки сигарету и закуривая.
— Что именно? — напрягаюсь я, мгновенно перебирая в голове тысячи

возможных косяков с моей стороны. Но к ответу девушки я не готов.
— Что ты гей.
91/702
Меня будто окатывают ледяной водой. Все тело сводит судорогой, а к горлу
подкатывает комок.
— Я… не… — начинаю я еле-еле выдавливать из себя.
— Да расслабься ты, — лишь отмахивается она. — Я тоже.
— Чего? — начинаю я нервно поправлять очки, демонстрируя свою панику. В

покер бы играть я с такой привычкой однозначно не рискнул.
— Лесбиянка, — выдыхает она сигаретный дым.
Усиленно перевариваю новую информацию, пытаясь придумать, что мне в такой

ситуации следует сказать. Продолжить вяло отнекиваться или…
— Тогда зачем? — киваю я на смятую постель.
— А ты зачем? — усмехается она, затягиваясь, а затем протягивая сигарету мне.

До этого я никогда не курил, но сейчас мне это кажется уместным. От
единственной затяжки глаза начинает щипать, а легкие разрываются от жутких
ощущений. Кашляю минут пять под аккомпанемент звонкого смеха со стороны
Тани.
— Хреново в нашей стране быть из меньшинств, — чуть погодя, заговаривает

она вновь. — Думала, найду себе классного пацана и, быть может, что-то во мне
перещёлкнет. Но, извини, не вышло, — пожимает она костлявыми плечами.
— Зато, если мне теперь кто-то скажет, что у меня Просто мужика хорошего не
было, я могу с уверенностью заявить, что был! — ликует она.
— Ага, как же… Хорош мужик. Педик, — мямлю я, не зная, что теперь делать и
как дальше жить. Эта девчонка одной лишь фразой выбивает меня из колеи.
Никто не знает о моей ориентации, тогда как же поняла она? Выходит, я
палюсь? Заметила она, значит, могут заметить и остальные.
— Нет, серьезно, — продолжает она. — Это мой первый секс с парнем, и, честно
говоря, я думала, что будет куда хуже. Но ты справился на твердую четверочку.
Не то чтобы тебе в этом не помог человек, которого я на твоем месте
представляла, но тем не менее. Если ты так трахаешься с девчонкой, которая
тебя не возбуждает, даже не представляю, что будет с пацаном, который
ощутит на своей шкуре всю мощь твоей страсти, — театрально восклицает она.
— Не будет никакого пацана, — цежу я сквозь зубы. — Я женюсь, и у меня будет

ребенок. Или два, — зачем-то выдаю я, в этот момент напоминая себе робота,
запрограммированного на одну-единственную функцию.
— О, как? — удивляется Таня. — Что-то сомневаюсь, что это я, такая

великолепная, внезапно тебя перекроила, — вздыхает она, вытягивая новую
сигарету.
— Нет… не перекроила, — морщусь я. Тяжело произносить правду, которая

причиняет тебе боль.
— Но ты уже все решил? — голос Тани будто тускнеет.
92/702
— Да.
— Как-то это грустно. А вдруг влюбишься? — переводит девушка на меня

внимательный взгляд.
— Не влюблюсь. Буду держаться подальше от тех, кто мне нравится, — уверенно

заявляю я, считая себя богом стратегии.
— Прямо крест на себе ставишь, — хмурится Таня. — Нельзя так, — мои слова ее
явно расстраивают.
— А быть геем, значит, можно? — парирую я.
— Ну… пока в конституции вселенной не прописано, что нельзя, то можно,

полагаю.
— Говоришь так, будто своей ориентации не боишься. Тем временем, еще совсем
недавно ты кувыркалась в постели с мужиком, — напоминаю я, начиная злиться.
Какого черта она делает? Зачем лезет туда, куда не просят?
— Ой, мужик нашелся, — смеется Таня. — Мальчик шестнадцати лет, —

искренне веселится она. — Конечно, боюсь, — ее выражение лица резко
меняется. — Кто не боится-то? Как представлю, что рассказываю родителям
правду, так сердце в пятки уходит. Потому и решила попробовать. Что ж… Опыт
не удался, я все еще люблю девчонок. Главное не горячиться и не палиться.
Узнай кто в школе о наших предпочтениях, и нам обоим пиздец. Так что надо
держаться вместе. А уже в универе можно призадуматься о будущем. Сейчас у
нас нет ничего, чем бы мы могли бравировать. Никакой подстраховки. И ни
единого шанса на спасение.
Оказывается, Таня однажды спалила, как у меня встал, пока я смотрел на

одноклассника, так что с этого момента я веду себя куда осторожнее. И мы с ней
становимся официальной парой. Даже знакомимся с родителями друг друга для
пущей убедительности. Таня из хорошей семьи, так что мои отец и мать
удовлетворены моим выбором. Родители девушки так же дают нам разрешение
на «детские» встречи. Так мы и прикрываем спины друг друга целых два года
вплоть до выпуска. Но я совру, если скажу, что за все это время мы храним
жесткий целибат. Отношение Тани к сексу весьма простое, и она достаточно
быстро убеждает меня, что придавать этому процессу большое значение
бессмысленно. А вот помочь друг другу поднабраться опыта — лучшие
дополнительные занятия, которые можно придумать.
Самым смешным я считаю наши беседы после очередного постельного рандеву:
— Кого представляла на этот раз? — интересуюсь я, потягивая уже вторую

сигарету.
— Катьку Буравцову из десятого «Б».
— Чего? — округляю я глаза. — Она же… ну… — запинаюсь я. — Необъятная.
— А ну-ка забрал свои слова обратно! — требует Таня. — Она не необъятная, она
ахуенно аппетитная. Такая мягонькая. Такая миленькая. Так и хочется пылинки с
ее плечика сдуть, провести по волосам, отвести на свидание, а затем жестко
93/702
оттрахать на шелковых простынях! — вдохновенно делится со мной подруга
своими фантазиями.
— Интересно, как у тебя получается фантазировать, будто бы ты сверху, когда

на самом деле всегда снизу? — смеюсь я.
— Ой, Дитрих, иди в задницу, — морщится она. — Ясно же как день, сперва я
ее… А потом в эту небесную нимфу вселяется сам Сатана, она заламывает мне
руку за спину и мстит! Долго мстит! МНОГО! — играет она бровями. — А ты кого
представлял? Только, умоляю, не говори, что снова Степана. Он до сих пор
читает по слогам, я не могу представить, что ты мог найти в таком пеньке.
Я молчу, чувствуя, как к щекам начинает приливать кровь.
— Давай колись, я же тебе рассказала, — настаивает Таня.
— Серого из одиннадцатого «В», — еле слышно признаюсь я.
Танька давится сигаретным дымом.
— Ты больной что ли? — выпаливает она в сердцах. — Он на голову отбитый.
— Да, наверное.
— Дитрих, ты ебобо? Он же скин. Каждый раз, когда ты проходишь мимо, он

кидает тебе зигу и называет исключительно Немчурой. Словарный запас, как у
Эллочки-Людоедки из «Двенадцати стульев», а единственная цель в жизни —
пивасик по вечерам, — дает Таня точную оценку моей симпатии. — Да еще и
стриженный под ноль. Господи, куда ты смотришь?! — продолжает негодовать
подруга. — Или погоди… — она наклоняется ко мне ближе, — быть может, я о
нем не знаю чего-то, что знаешь ты? — хихикает она, выразительно поглядывая
на мою ширинку.
— Да иди ты, — отмахиваюсь я, начиная смеяться. — Понятия не имею, какой у

него член.
— А надо бы!
— Ничего мне не надо.
— Я знаю уже четырех парней, которым бы ты самозабвенно вставил. И начинаю

прослеживать закономерность, — рассуждает Таня с умным видом. — Тебя
возбуждают парни, которые абсолютно тебе не подходят. Один тупой, второй
отбитый, третий летящий, четвертый — музыкант-алкоголик, — загибает она
пальцы. — То есть из всех возможных кандидатур, ты выбираешь самый треш.
По ста пунктам из десяти! Такое впечатление, что с их помощью ты пытаешься
что-то компенсировать. Не понимаю только, что?
Очаровательное наплевательское отношение к чужому мнению.

Самоуверенность. Дух свободы, которым они пропитаны до костей.
— Ничего подобного, — морщусь я. — Просто они… в моем вкусе.
— Хуевый же у вас вкус, батенька.

94/702
Смотрю на Таню и очень жалею, что я гей, а она лесбиянка. Из нас бы вышла
отличная пара в какой-нибудь параллельной вселенной. В этой, конечно,
вариант не хуже — мы лучшие друзья. И все же…
Наши взаимоотношения походят на цирк с конями, в котором мы друг для друга

и в роли циркачей, и в роли коней.
— Как насчет анала? — как-то спрашивает меня Таня прямо в лоб. — Тебе же
надо узнать все фишки! — заявляет она, заставляя меня ненароком схватиться
за сердце. Ее прямолинейность раз за разом ввергает меня в шок.
Я долго и выразительно на нее смотрю, пытаясь сообразить, в чем подвох.
— А ты не против? — спрашиваю я осторожно.
— Ради друга и задницы не жалко, — бодро подмигивает она мне.
…А через неделю притаскивает на нашу очередную встречу страпон. Вот он,

подвох. Заберите, распишитесь.
— НЕТ! — ору я.
— РАЗВЕ МОЖНО ЖАЛЕТЬ ЗАД ДЛЯ ДРУГА?! Я ВЕДЬ НЕ ПОЖАЛЕЛА! ТЕПЕРЬ ТВОЯ
ОЧЕРЕДЬ! БУДЬ ЧЕЛОВЕКОМ! МНЕ ЖЕ ТОЖЕ НАДО УЧИТЬСЯ! — воинственно
кричит она, потрясая в руках секс-игрушкой. — ДЭДПУЛ СМОГ, И ТЫ СМОЖЕШЬ!
— Я нихера не пассив! — отпираюсь я уже с меньшим энтузиазмом. Что не

говори, а за мной перед девушкой числится должок.
— Не узнаешь, пока не проверишь! — спорит подруга.
Что ж…
Узнал.
Все-таки не пассив.
Еще три дня потом хожу, хромая и костеря весь мир почем зря, а Таня тщетно
пытается замолить свои грехи, подкладывая мне в рюкзак шоколадки.
— В задницу себе их засунь, — шиплю я.
— Без проблем, — пожимает она плечами. — Потом и тебе присунуть могу, хошь?
— подмигивает вдогонку.
— БОЛЬШЕ НИКОГДА!
Благо, Таня милосердна и больше этой темы не поднимает. Но поднимает

другие. Много тем. И то, что сперва кажется мне диким и безумным, с течением
времени становится в порядке вещей. Но что важнее, незаметно для себя я
начинаю совершенно спокойно осознавать себя геем. Трахаясь с девушкой, да.
Дикость полная. Но именно Таня раскрепощает меня в плане секса и вселяет
уверенность в себе. Именно благодаря ей я начинаю понимать, что вообще-то не
95/702
урод, не мерзость и не тот человек, который заслужил расстрела. И мои
предпочтения никого не должны касаться.
Единственное, за что я продолжаю держаться, так это за уверенность в том, что

c парнем я своей жизни никогда не свяжу.
Провстречавшись два года, мы с Таней решаем, что в роли пары можем

преспокойно уехать учиться в другой город. Выбираем разные специальности,
но в одном университете. План кажется нам идеальным. Не учитываем мы лишь
одну неизвестную переменную: мое нестабильное психическое состояние. Если
первый экзамен я сдаю одним из лучших во всей школе, на втором меня
накрывает. Перенервничав, я половину отведенного на выполнение тестовых
заданий времени борюсь с единственным желанием: сбежать, забиться в угол и
отрешиться от всего вокруг. Взяв себя в руки, я справляюсь со значительной
частью вопросов и вытягиваю на пятерку, но баллов получаю не так много, как
хотелось бы. Перед третьим экзаменом я допускаю другую ошибку. Боясь нового
приступа, напиваюсь успокоительного. В результате мозг отключается. Как итог:
четверка.
Таня проходит в запланированный университет и уезжает. Я остаюсь. Поступаю

в нашем городе, где проходной балл не такой высокий. Первое время мне
кажется, что я свихнусь или наложу на себя руки, настолько мне одиноко и
тошно. Слишком я привык к тому, что мой лучший друг, а по совместительству и
партнер в постели, всегда рядом. Всегда поддержит и подбодрит, а когда надо,
раздаст пиздюлей. Но я стараюсь не думать об этом. Надо собраться. И
двигаться дальше. К тому же мы ведь переписываемся! Не часто, но все же.
В первый учебный день в университете я решаю, что пора менять свою жизнь.
Да, хватит наматывать сопли на кулак. Вернусь к учебе и сконцентрирую все
внимание на ней! И ничто меня не отвле…
И тут перед глазами вырастает Майский. Дебильная футболка. Дебильная

шевелюра. Дебильное выражение лица. Человеческое воплощение геморроя.
И все.
Я опять попал.
«Главное держаться от него подальше, — думаю я. — И тогда проблем не

будет, — конечно-конечно. — Общаться только по учебе. А еще лучше, вести
себя так, чтобы он меня еще и избегал!»
И черт, мне ведь казалось, что я делаю все верно. Так какого хера, Майский?
Какого хера ты подошел ко мне первый? Какого хера помог добраться до дома?
Пел? Помог во второй раз? Поддержал? И пригласил на эту чертову вписку?!
Какого, я тебя спрашиваю, хера?! Зачем ты меня мучаешь?!
Одно дело симпатизировать человеку из-за его внешности, совсем другое, когда
узнаешь его поближе и оказывается, что он, блядина, еще и человек охуенный.
Нет, все его минусы, которые я старательно выискивал и раздувал для себя до
размеров вселенной в течение прошлого года, все еще при нем, но… они
становятся незначительны. Посмотри, он отзывчивый добрый парень. Посмотри,
он помогает тебе, не прося ничего взамен. Посмотри.
96/702
И вот стою. Смотрю. На дебила, курящего травку и разглагольствующего о том,
что мне стоит расслабиться и просто сделать что-то, чего я давно желаю. Вот
так просто.
— …Сделай, и хуй с ними, с последствиями. И не парься ты о том, кто и что

подумает!
В крови слишком много алкоголя, да и пара затяжек сомнительной курительной

смеси дают о себе знать.
— Так чего ты хочешь?
Меня вообще кто-нибудь и когда-нибудь спрашивал об этом? Всем, кроме Тани,

было наплевать на мои желания.
Так почему не наплевать тебе?
— Я… — спотыкаюсь, осознавая, что, кажется, сейчас скажу лишнего, но

контролировать себя не в силах. — Я хочу тебя.
И будь что будет.
97/702
Глава 13. Ноль реакции
Саня
Не понял.
— «Ты меня хочешь» чего? Ударить? — уточняю я, начиная смеяться. Блин, поц,
я, конечно, готов поддержать любую авантюру, но зубы ныне дорогие. Так что
если тебе для расслабона действительно необходимо начистить кому-то морду,
я готов поучаствовать, но сперва придётся оговорить правила. И первое правило
нашего импровизированного бойцовского клуба: не бить по зубам! Серьезно,
бро, они мне дороги, как память. Второе правило: боксерской грушей я не стану.
Вломишь мне, знай, ответ прилетит незамедлительно. Не очень я люблю
драться, но инстинкт самосохранения работает у меня, как часы. И он не раз
демонстрировал мне, на что я способен. Помню, ко мне как-то во дворе
прицепились гопники. Трое на одного, братишки, че за фигня? Я после такой
встречи еще неделю хромал на обе ноги. Но и с их рож синяки слезали не
меньше. По крайней мере, больше они ко мне не подходят, ограничиваясь
детскими оскорблениями, на которые мне насрать с высокой колокольни и
подтереться лопухом.
— Без «чего», — напряженно выдыхает Дитрих.
Усиленно пытаюсь проанализировать ситуацию, но соображалка работает

вхолостую. Интуитивно-то я чувствую: где-то подвох. Совершенно точно подвох
есть. Однозначно. Подвох с большой буквы «П» и возможным продолжением
«издец». Но смысл ответа мне не понятен, хоть ты тресни. Может, и я слегка
перебрал? А может и не слегка.
— Не врубаюсь, — сдавшись, признаюсь я, силясь параллельно с тухлыми

умозаключениями интерпретировать еще и направленный на меня взгляд.
Дитрих напоминает удава, готового наброситься на кролика. Кролик, выходит,
я? Знаю, отношения у нас натянутые, но и предположить не мог, что все это
время староста так страстно желал протереть моим лицом полы. Чистюля,
посмотрите-ка.
— Сейчас врубишься, — обещает мне староста, а в следующее мгновение со всей

дури вбивает меня в кухонную столешницу.
Что происходит-то? Махач уже начался?
Александр
Не стоило тебе так тупить, Майский. Ох, не стоило.
Следовало дать мне по роже, пока был шанс. Или хотя бы назвать выродком и
выйти из кухни. Сделать хоть что-то, что дало бы мне понять, какую херню я
творю. То, что отрезвило бы меня. Выбросило из головы идиотскую
необоснованную надежду хер пойми на что. В крайнем случае, мог хотя бы
убежать. А ты стоишь и лыбишься, строя из себя дурачка. Или являясь им. Вот
только отсутствие интеллекта не снимает с тебя ответственности за
происходящее.
98/702
— Не врубаюсь, — говорит Майский, пожимая плечами.
Не врубается он, посмотрите.
Хули тут врубаться?
Намек размером с галактику.
Это даже, блять, не намек.
Голая, сука, правда.
Бери и жуй, не подавись.
Так нет же…
С явным недоумением на глупой роже продолжаешь затягиваться косяком,

абсолютно не понимая, в каком положении находишься.
Или понимаешь, но не уходишь?
Эта мысль мгновенно заполняет собой мою голову, вытесняя любые сомнения.
И планка моя падает.
— Сейчас врубишься.
Наверное, со стороны это звучит как угроза. Она и есть.
Действую на голых инстинктах, оказываясь непростительно близко к Майскому.

Вжимаюсь в него, запускаю пальцы правой руки в его густые нечёсаные волосы
и собираю их в кулак на затылке, чтобы зафиксировать парня в удобном для
меня положении. Левой же рукой упираюсь в столешницу, перекрывая Майскому
путь к отступлению.
Поздняк метаться, парень. Мосты за спиной полыхают.
Я никогда не целовался с парнями, что уж говорить о большем. Предполагал,

что пока я не перехожу черту, есть шанс, что я никогда не сорвусь. Но сейчас
смотрю на Майского, еле различая в темноте очертания его удивленного лица.
Вижу блеск в широко распахнутых глазах от света фонаря за окном. Ловлю
теплое дыхание с запахом травки. Чувствую напряжение во всем его пышащем
жаром теле. И в голове возникает шальное: «Разок-то можно? Всего один раз».
«Хреновая идея», — тут же прилетает от внутреннего голоса. Конечно,

хреновая. Пиздец хреновая. Ебаться, какая хреновая, блять, идея! Одно дело —
смотреть на торт через стекло витрины, хотеть его, не представляя, каков он на
вкус. Можно себя убедить, что он только выглядит аппетитным, а на деле говно
говном. Другое дело — смотреть на торт, который ты уже попробовал.
Обратного пути не будет. Фатальная ошибка, которую я совершаю осознанно,
впиваясь в податливые губы Сани.
Впиваюсь, все еще ожидая сопротивления.
99/702
Впиваюсь, все еще его не получая.
Походу, у парня там винда перезагружается. Надо бессовестно пользоваться

моментом, чтобы затем всю жизнь прокручивать его в голове и, возможно,
дышать им одним. Единственным хорошим воспоминанием за все гребаное
существование. Воспоминанием, из-за которого я потеряю право считать свою
жизнь бессмысленной. Стоило родиться хотя бы для того, чтобы пережить эти
пару минут.
Без стеснения провожу языком по неплотно сомкнутым мягким губам.

Прикусываю нижнюю губу Майского, несильно оттягивая, а затем сжимаю кулак
с пучком его волос сильнее. Заставляю парня слегка задрать голову, и целую его
глубже. Кажется, он пытается отстраниться, но я ему этого сделать не даю,
лишь усиливая напор. Поздно, Саня. Поздно.
Саня
Нихуя себе поворот! Целый, сука, поворотище.
Погодите-погодите-погодите…
То есть я правильно понимаю? Когда Дитрих говорил, что хочет меня, он имел в
виду, что Хочет Меня?
Я был готов к чему угодно, но не к этому. Понимаю, алкоголь вдарил по мозгам,

а потом его еще и дурью шлифанули, у неподготовленного организма может
случиться своего рода приход. Но перепутать меня с девушкой… В какой
кондиции надо быть? Ну или, скорее, не перепутать, но… Знаю я таких
индивидов, которые, знатно прибухнув, готовы приставать и к столбу. А девушка
или парень: нахуй-похуй.
Ладно, казалось бы, с кем не бывает?
Но вот от Дитриха я такого всплеска тестостерона ожидал в последнюю

очередь. Был уверен, что предложи ему уйти в монастырь изучать великие
письмена, и он бы без раздумий согласился. И тут здрасьте, пожалуйста! Мачо-
хуячо на тропе войны!
Абстрагировавшись от нюансов ситуации, не могу не заметить, что… блин,

целуется он классно. Хотя еще немного и я начну давиться. Язык слишком
длинный. И сильный. В языковой борьбе я получу нокаут в первом же раунде. От
такого напора хер отбрыкаешься. Но опыт для меня уникальный. Начать хотя бы
с того, что меня никогда и никто не целовал первым. Инициатором всегда
являлся я, и, не буду врать, особой страстью я никогда не блистал, беспокоясь,
что могу нечаянно не рассчитать силы и навредить.
Дитрих нихера не беспокоится. Если он прижмется ко мне ближе еще хоть на

миллиметр, столешница, упирающаяся мне в поясницу, начнет срастаться с ней
на молекулярном уровне. А затылок жутко ноет от сдавливающей хватки.
Может, прекратишь драть мне волосы, ебанутый?!
Но все эти неудобства как-то меркнут на фоне других странных, но

поразительно приятных ощущений. У меня, видимо, тоже кукуха свое
откукухала, раз все это с какого-то хера меня заводит. Да, я всегда
100/702
разглагольствовал о том, что окажись в постели с мужиком, не растеряюсь. Но…
Что-то я слегка растерялся. Может, трава какая-то паленая? Или мне просто
настолько необычно ощущать себя таким желанным кем-то? Это тебе не
скованные поцелуи в туалете под музыку Верки Сердючки, не сухие — в постели
с девушкой, которая после секса отворачивается от тебя, утыкаясь в телефон, и
не влюбленные, которыми ты с нежностью убираешь слезы с щек девушки,
которая уже через пару дней разобьет твое и без того держащееся на соплях
сердце. В этом конкретном случае я ситуацией, если подумать, вообще не
владею. Дитрих забирает на себя весь контроль. Даже тот, который ему никто
добровольно не отдавал. И хотя мы почти одного роста и комплекции, сейчас
мне почему-то кажется, что он намного меня сильнее. И независимо от моих
желаний, я все равно из его хватки не вырвусь.
Это тоже заводит.
Кажется, сегодня вечер открытий, в который я узнаю о себе много нового.
Губы шершавые. Сказал же пользоваться гигиеничкой, идиотина. И холодные.

Зато язык горячий и сильный. Пытаюсь выпихнуть его из своего рта. Хер там
плавал. Я вообще не могу пошевелиться. И колени почему-то дрожат. А Дитрих
лишь продолжает напирать, как танк. Поцелуй слишком долгий. Я начинаю
задыхаться. Губы саднят. А староста все никак не отлипает.
Наверное, стоит попробовать его оттолкнуть.
Наверное, стоило об этом подумать раньше, нет?
С другой стороны, если мне это приятно, так хер ли пальцы гнуть. Дитрих,
конечно, завтра, протрезвев, знатно охуеет и пойдет мне бить морду. Это к
гадалке не ходи. Все на меня свалит. Да собственно и пусть, не он первый, не он
последний. К тому же староста явно в неадеквате, а я-то соображаю трезво.
Значит, вина за происходящее действительно ложится на мои плечи.
Надо бы его уже от себя отодрать.
Я вот-вот помру от асфиксии, а спина моя совершенно точно станет

неотъемлемой частью кухни. Но блин. Еще пару секунд. Пару секунд и хватит.
Пару-тройку.
Александр
Я влип окончательно. Ощущаю себя поездом, который слетает с

полуразрушенного моста в пропасть прямо навстречу ледяному потоку.
Впечатление, будто бы все то, что во мне накопилось за долгие девятнадцать
лет, вся неудовлетворенность и миллионы назойливых фантазий, мучавших
меня последние лет пять, обрушиваются на беднягу Майского. Я не могу им
удовлетвориться. Кусаю губы, облизываю небо и язык, вжимаюсь в него, то и
дело перебирая пальцами волосы на затылке, и мне всего этого невыносимо
мало. А Майский, как назло, слишком податлив и не особо торопится меня
останавливать. То ли пьяный, то ли дезориентирован происходящим. Самую
малость чувствую себя сволочью, которая пользуется чужой беспомощностью.
Возможно, замаливать этот грешок придется до самой смерти. Но сейчас меня
это волнует меньше всего. По вискам бьет единственная мысль: «еще».
101/702
Руководствуясь именно ей, я запускаю свободную руку под футболку парня,
касаясь кончиками пальцев горячей кожи ходячей печи. Майский вздрагивает. А
я, почувствовав это, возбуждаюсь лишь сильнее. Интересно, в постели он тоже
будет вздрагивать от каждого прикосновения? И какой у него голос, когда он
стонет? И какие части его тела особенно чувствительны? И я хочу увидеть его
лицо, когда он кончает.
Остановись.
Остановись.
Остановись, блять.
Не могу.
Не хочу.
Саня
Рука ледянющая! Словно у покойника.
А я, как назло, люблю холод. Контраст температур — мой маленький фетиш.
Ситуация, которая и до того контролем не отличалась, выходит из-под него

окончательно. Дитрих, ты серьезно собираешься меня еще и помацать? Смотри,
не нащупаешь мягкой груди, врубишься, что происходит, и убежишь в туалет
горько плакать.
Но рука останавливается на моем животе. Большой палец едва касается

пирсинга на пупке. Блять, не делай так. Все мои проколы наградили меня
нехилой чувствительностью в местах, где их оставили. Так что просто…
остановись.
Но сказать-то я об этом не могу. Рот-то, блять, занят. А если у меня встанет, я

хер знает, чем все это обернется.
Ловлю руку Дитриха и пытаюсь ее убрать с живота. Ноль реакции.
Упираюсь руками в его плечи, в очередной раз пробую отодвинуть от себя

пьяное тело. Ноль реакции.
Сжимаю пальцы на шее старосты, стараясь хотя бы так отстранить его от себя.
Мне кажется, или чем больше усилий я прилагаю, тем меньше шансов на успех?
Впечатление, что Дитриха это лишь раззадоривает. Рука, что до того сжимала
мои волосы, внезапно ловит оба моих запястья, сдавливает их в тиски и с
грохотом прижимает их к кухонному ящику над моей головой.
Я сделал только хуже.
Положение моих дел следовало бы интерпретировать, как хреновое.
А я возбуждаюсь… Это вообще нормально? Вопрос риторический.
В таком положении я и так на грани, а если он не прекратит лапать мой живот,

102/702
пиши пропало.
Что делать-то? Как его отвлечь?
В голову приходит идиотская идея. Уровень тупости: десять из десяти.

Перенаправлю-ка я его внимание на другое, и, быть может, Дитрих оставит мой
живот в покое? Хотя бы его.
Подумав об этом, прекращаю свои хлипкие попытки вырваться из мертвого

захвата старосты и впервые за целую вечность, которую длится этот поцелуй,
отвечаю ему. Отвлекаю, так сказать. Ну не дебил?
Реакция следует незамедлительно.
Правда, не та, на которую я рассчитывал.
Даже, блядь, не знаю, почему.
Александр
Мне ведь не кажется, нет?
И Майский правда целует меня в ответ?
Меня начинает штормить. Осознание происходящего ударяет в голову хуже

алкоголя. Последние внутренние блоки разлетаются в пыль. Я перестаю
вжиматься в Майского, убираю руку с его запястий, но лишь для того, чтобы
подхватить его за бедра и одним махом усадить на столешницу. Слышится звон
посуды, который может привлечь людей из комнаты за стеной. Да к черту.
Теперь Майский упирается затылком в дверцу кухонного ящика. Я же,

расположившись между его ног, впиваюсь пальцами в его поясницу, притягивая
к себе. Меня даже не смущает, что в таком положении он совершенно точно
почувствует весь накал моего возбуждения в паху. И все это в процессе поцелуя,
разрывать который у меня нет ни сил, ни желания.
Саня
В какой-то момент я теряю связь с реальностью. Ощущения слишком классные.

А я человек простой: «Приятно? Наслаждайся». О последствиях, так и быть,
подумаю позже. Все мысли, внутренние беспокойства и перипетии стираются. Я
не хочу, чтобы это заканчивалось. Иногда так хорошо просто отпустить
ситуацию и позволить кому-то другому взять над ней контроль. Тело напряжено,
но при этом я ощущаю полную расслабленность. Просто плыву по течению. Тем
более, что мое легкое замешательство из-за возможного стояка развеивается,
когда я понимаю, насколько возбужден Дитрих. Понимаю, правда, неожиданной
частью своего тела, в которую староста с таким напором упирается. И…
Так…
Никакого течения, Саня. Ты не плывешь. Ты летишь. Летишь в пизду!
Пора тормознуть. Вот сейчас точно пора! Уже без пары-тройки секунд. Серьезно,
мы оба ебанулись.
103/702
Руки Дитриха снова под моей футболкой. Только теперь гуляют по моей спине,
вызывая табуны мурашек частично из-за прохлады, частично из-за ощущений. А
затем староста начинает опускать руки к моей ширинке.
Так!
Стопэ, братан!
Я уже подумал об этом пару секунд назад, но нихера не предпринял. Возьми

себя в руки, Саня. Нельзя же потворствовать своим низменным желаниям. Даже
настолько сильным. Даже если ты Впервые настолько этого Хочешь.
Как бы мне не было приятно, нам действительно пора закругляться. Дитрих

расслабился и теперь больше лапает меня, нежели держит. Так что я ловлю
последние секунды удовольствия и внезапно резко отталкиваю парня от себя.
Он отходит от меня на шаг, но даже в темноте я вижу блеск в его глазах,
означать который может только одно: он собирается накинуться на меня вновь.
А смогу ли я его оттолкнуть во второй раз, я не знаю.
— Сдурел? — потому сдавленно выговариваю я, вытирая дрожащей рукой

влажные губы. — Если нас запалят, будет пиздец! — безбожно вру я.
Нет, не в этой компании. Застукай нас кто из ребят, и реакции могло бы быть
только три:
Первая: тот, кто нас увидит, с тихим «ну, нахуй» выйдет из кухни, чтобы хранить
нашу тайну до самой смерти.
Вторая: безудержный смех.
Третья: «И схрена ли вы не сказали, что парочка?! Мы тут вообще-то все

толерантные! Саня, не даешь нам возможности за тебя порадоваться! За это
требуем проставон!»
То есть бить бы нас никто не пошел, да и насмехаться не стал бы. Всем по

барабану.
Но клевета на друзей — единственное, что сейчас приходит мне в голову.

Надеюсь, хотя бы это заставит мозг Дитриха очухаться и начать работать.
Судя по тому, что староста не двигается с места, я добиваюсь нужного эффекта.

Можно выдохнуть.
— Окей, — наконец, выдает он, протягивая мне руку. Я вообще-то и сам со

столешницы спрыгнуть могу, не маленький. Но зачем-то в ответ на этот жест не
задумываясь протягиваю руку старосте. Его пальцы смыкаются не на моей
ладони, а на запястье. Смыкаются сильно. Даже немного больно. А затем парень
сдергивает меня с насиженного места и силком тащит из кухни. Я даже на
мгновение пугаюсь, что он собирается устроить прилюдное шоу. Пугаюсь за
Дитриха, ведь это он трясется над своей репутацией, мне-то до едрени фени. Но
мы идем не в комнату. Дитрих распахивает дверь в ванную, включает свет и
заталкивает меня вовнутрь.
104/702
Ага, то есть мы еще не закончили?
Я заинтригован.
Но все еще задаюсь вопросом: «КАКОГО ХУЯ ЗДЕСЬ ПРОИСХОДИТ?!»
Котаны, если вы желаете посмотреть на то, какими персонажей представляю я,

то вы можете глянуть фотографии в моей группе:
https://vk.com/mr_abomination11
Там же вы найдете и пару коллажей по данной работе С:
105/702
Глава 14. Пирсинг
Саня
Раздается щелчок запирающего механизма — последнее доказательство

серьезности намерений Дитриха. Последний гвоздь, вбитый в крышку моего
ментального гроба. Таким растерянным я себя чувствовал в последний раз лет в
тринадцать. Когда привыкаешь принимать любое событие, как само собой
разумеющееся, очень сложно справиться с ситуацией, которая под такое
описание не подходит, с какой бы стороны ты ни пытался к ней подойти. Я и не
справляюсь. Не могу выдавить ни слова. Сказать бы коронное-похоронное «Хэй,
братишка», да слова застревают в горле. Ощущаю внутреннюю дрожь. Давление
в районе груди. Это не страх. Если бы я боялся, воспринимать происходящее
было бы куда проще. Я хотя бы понимал, что именно испытываю. Но я не
понимаю. Не понимаю, как мог оказаться в такой ситуации. Не понимаю, кто
этот человек, только что замуровавший нас в ванной. Не понимаю, что делать
дальше. Не понимаю... с хрена ли мне все это так нравится. И уж тем более не
могу себе даже представить, куда все это зайдет.
Но мне любопытно.
У старосты, судя по всему, таких проблем нет. В отличие от меня, он прекрасно

понимает, чего именно хочет. И что важнее, знает, как это получить.
Дитрих стягивает с себя толстовку, кидает ее на сушилку, затем врубает воду в

раковине, видимо, чтобы заглушить возможные палевные звуки, и неумолимо
надвигается на меня. Я невольно пячусь назад, пока не натыкаюсь задницей на
стиральную машинку, заваленную всяким барахлом. Что-то благодаря мне
падает на пол. Пластиковая крышка этого что-то отлетает к другой части ванной
комнаты. Дитрих не обращает на это внимания. Его взгляд устремлен прямо на
меня. Мой — куда угодно, только не на него. Смотрю на одинокую зубную щетку
Макса, которую давно пора поменять. На истерзанный тюбик пасты, по которому
плачет помойка. На душевую шторку с эмблемой Капитана Америки. На
напольную плитку. Крайняя у двери пошла трещинами.
А староста продолжает смотреть на меня. Только на меня. В упор. Не мигая.
Я слишком взволнован. Эмоция для меня непривычная. Мне-то всегда казалось,

что и перед угрозой смерти я буду расслабленно пожимать плечами с
единственной мыслью «Не усложняй». Но нынешнюю ситуацию простой не
назовешь, в каком бы дзене ты ни пребывал. И как, скажите на милость, не
усложнять? Вопрос на миллион.
Я-то не против продолжения, пусть и не знаю, чем мне это грозит.
Не против.
Я не против?
Почему, блять, я не против?!
А, похуй.
106/702
Меня куда больше волнует Дитрих. Не так давно мы начали общаться плотнее,
чем просто одногруппники, и мне это общение доставляет необъяснимую
радость. Не хочется этого терять. Моя беда. Слишком быстро я привязываюсь к
людям. Потому и стараюсь ни с кем особо не сближаться. Пара встреч, и я
начинаю напоминать себе банный лист. Человек становится неотъемлемой
частью моих будней, и я не могу остановиться внедрять его в свою жизнь все
больше и больше, не спросив, а готов ли он к этому. Поэтому, поступая в
университет, я четко для себя решил, что сближаться ни с кем не стану.
Нарушал ли я это правило? Естественно. Жалел ли я потом об этом? Каждый раз.
Тем и хороша сегодняшняя компания. Видимся раз в месяц и разбегаемся по
своим параллельным вселенным. Не лезем друг к другу в души. Не навязываем
свои проблемы. Не становимся слишком важными друг другу, зависимыми друг
от друга, а потому… не причиняем друг другу боль. Помимо ребят в этой
квартире, у меня дофига хороших знакомых, но лучший друг только один. И этот
друг — мой батя.
Но почему-то я вновь забываю о своем решении держать определенную

дистанцию с окружающими людьми, когда начинаю общаться с Дитрихом.
Наступаю на излюбленные грабли по сотому разу, чтобы затем привычно
получить хорошенький удар по яйцам. Наверное, я предполагал, что мы
слишком разные для дружбы до гроба. Или руководствовался чистым
любопытством, ведь староста весь прошлый год являлся для меня настоящей
загадкой. Всегда хотелось узнать, что же творится в голове у этого парня.
Почему он именно такой, какой есть. И что им движет. Только я никак не мог
найти точки соприкосновения. А когда нашел… В общем, поздно спохватился.
После финта ушами на кухне, дружбой наши отношения назвать не получится

уже никогда.
Почему все это меня так волнует?
И почему абсолютно не волнует старосту?
Мы что, внезапно поменялись местами, где теперь я мнительный идиот с палкой

в заднице, а Дитрих — оторва, которому и море по колено? Всему виной трава!
Саня, не нагнетай! Хватит надумывать хуйню и накручивать говно на вилку.
Проще. Просто будь проще. Как обычно.
Набираю в легкие побольше воздуха и резко выдыхаю с мысленным «похуй».

Беспроигрышный способ взять себя в руки. Лучше молитвы или мантры.
Дитрих приближается ко мне вплотную и упирается руками в стиральную

машинку по обе стороны от меня, ловя мое бренное тело в своеобразный капкан.
Одно дело - обжиматься с кем-то в темноте. Совсем другое — при свете
электрической лампочки, когда непривычная близость позволяет разглядеть
лицо партнера до мельчайших деталей. На мгновение мы оба застываем, просто
смотря друг на друга. Может староста хотя бы теперь начнет соображать, что
делает? Отпрянет и побежит к двери? Сколько бы лишней херни можно было
избежать, поступи он так. Или поступи так я. Но Дитрих не убегает. И я остаюсь
на своем месте.
Шершавые губы накрывают мои. Еще один поцелуй, выбивающий лишнее

107/702
дерьмо из головы. Концентрируюсь на происходящем, одной рукой вцепившись
в футболку Дитриха, а второй сжимая его правую скулу. Этап вопросов и
замешательства пройден, время расслабиться и получать удовольствие. Так что
я без зазрения совести отвечаю Дитриху в его же манере. Чем я хуже, в конце
концов? Но не успеваю забрать контроль себе, как староста от меня резко
отстраняется. Выглядит злым. Кажется, его бесит тот факт, что я перенимаю
инициативу. Это даже забавно. Хочется продолжать его провоцировать. Играть
на оголенных нервах, с азартом ожидая последствий.
Хватаю его за ворот футболки и с силой притягиваю к себе, надеясь на третий

раунд, проигрывать в котором не намерен, но староста резко наклоняет голову
вбок, уклоняется от моих губ, и впивается мне в шею. Присасывается так, что
даже немного больно. Но я не тороплюсь его прерывать, внезапно сталкиваясь
взглядом со своим отражением в зеркале на шкафчике, что в аккурат напротив
нас. С легким удивлением смотрю на свой растерзанный вид. Волосы, и без того
не отличающиеся идеальной укладкой, благодаря старосте превратились в
гнездо. Щеки горят. И мои каре-зеленые глаза сейчас кажутся абсолютно
черными из-за расширившихся зрачков. Не знаю только, виною тому травка или
все же Дитрих. Но больше меня торкает не от вида себя. Куда эффектнее
выглядит широкая спина парня, прижимающего меня к стиральной машинке.
Футболка на нем совсем тонкая, так что я легко различаю очертания его лопаток
и трапециевидные мышцы. Почему-то этот вид меня заводит.
Дитрих с неохотой отстраняется от моей шеи, и я вижу в зеркале на месте

болезненного поцелуя алеющий засос размером с планету. Блядь. И как ты
прикажешь мне теперь с этим ходить, скотина? С таким же успехом ты мог бы
вручить мне в руки табличку «Здесь был Дитрих» или наклеить на лобешник
стикер с этим же текстом.
Я даже возмутиться не успеваю, когда староста с каким-то садистским

наслаждением оставляет на мне еще один след чуть ниже первого. Вот значит
как? Игра на доминирование. Взбесился, что я решил перетянуть на себя одеяло,
и мстит? Очень странная попытка продемонстрировать свое главенство. Не то
чтобы я был против.
Дитрих оттягивает ворот моей футболки и третий засос ставит на выпирающей

ключице. Так, поц. Я тебе не холст для масла.
Сосредоточенный на губах старосты, я упускаю момент, когда руки его

оказываются на моем ремне. Очухиваюсь, лишь услышав характерное звяканье
пряжки. Не успеваю и слова сказать (что-то я непривычно тормознутый), когда
ощущаю холодные пальцы на своем стояке. Вздрагиваю, а Дитрих, резко
отстранившись, пялится вниз. О… Совсем забыл предупредить.
В шестнадцать лет меня посещает идея фикс. Я припираюсь домой и заявляю

бате, что хочу проколоть бровь. Ответ отца следует незамедлительно: «А жопу
ты себе проколоть не хочешь?» Ожидаемая реакция, но в тот вечер после
жарких споров и моих долгих уговоров мы таки приходим к компромиссу. Батя
обещает, что как только мне исполнится восемнадцать, я смогу делать со своим
телом все, что захочу. А в шестнадцать мозгов у меня еще маловато. Знакомая
многим песня, не правда ли? С одним уточнением: мой отец всегда держит
слово.
Батя дает зеленый свет, даже не догадываясь, что развязывает мои руки
108/702
сильнее, чем требовалось. Это раззадоривает. С предложенным положением дел
я мирюсь. Но вопрос отца про прокол задницы ненароком заседает в голове, и я
бегу гуглить, какие вообще бывают пирсинги. Жопу прокалывать я, конечно, не
собираюсь, но и идея с бровью быстро уходит на второй план, так как я нахожу
варианты поинтереснее.
В день, когда мне исполняется восемнадцать, я заваливаюсь в салон с желанием

помощнее.
— Хочу проколоть пупок, — заявляю я громогласно. — И соски. И член. Вы

прокалываете члены? — спрашиваю, не обращая внимания на взгляды
посторонних.
Мужик с густой бородой смотрит на меня с подозрением.
— А восемнадцать тебе есть?
— Стукнуло десять часов назад, — с гордостью заявляю я, тыкая паспортом в

лицо мужчины.
Прихожу вечером домой довольный до жопы (которая все еще не проколота).

Все болит, но это боль счастья.
Батя встречает у порога вопросом в лоб:
— А где же проколотая бровь? Я был уверен, что ты побежишь делать пирсинг с

утра пораньше! — смеется он, зная меня, как облупленного.
— Я и побежал, — киваю я, задирая футболку. Батя театрально хватается за

сердце. На момент, когда мне восемнадцать, ему всего тридцать пять, а
выглядит он на двадцать восемь с хвостиком. Ходит в спортзал. Подтянутый.
Его часто принимают за моего старшего брата, но не за отца. Слишком молодо
выглядит для такого взрослого сына. Такой же высокий, как и я. С такой же
копной волос, как и у меня. Я его копия. У меня только глаза мамины, каре-
зеленые, тогда как у отца темно-карие. Глубокие и выразительные.
Короче, его попытка изобразить, будто бы его сейчас стукнет инфаркт, не

выглядит правдоподобной. Он еще меня переживет, серьезно.
— Я, конечно, предполагал, что твои вкусы за два года изменятся, но не думал,

что настолько, — вздыхает батя, скрещивая руки на груди.
— Это еще не все, — усмехаюсь я. Ранее я уже не единожды упоминал, что отец
для меня еще и лучший друг. Я всегда и все ему рассказываю, даже зная, что за
некоторую информацию получу нехилые пиздюли. Меня это не останавливает.
Не умею я хранить от него тайны. Знаю, что даже наорав на меня, он все равно
затем поддержит. И подставит свое плечо, что бы ни произошло.
— Нет? — батя вновь напрягается.
— Еще я проколол член, — заявляю я без тени смущения.
Теперь он хватается за сердце куда убедительнее. Даже бледнеет.
109/702
— Пойду-ка я себе коньяку налью, — хрипло выдает он.
— А посмотреть не хочешь? — я уже начинаю расстегивать ширинку.
— Пожалей старика! — доносится из кухни слабое.
Тоже мне старик нашелся.
— Мне достаточно знать, видеть совсем не обязательно! — продолжает ворчать

батя.
— А ты знаешь, что видов пирсинга в этом месте несколько? — не

останавливаюсь я, решая его добить. Гулять так гулять! — Я выбрал тот, что
называется «Принц Альберт». Назвали его в честь мужа королевы Англии, у
которого типа был большой член. Мужика так задрал его инструмент, что он
придумал вставить в головку кольцо, чтобы член можно было прикреплять к
одежде. Факты недостоверные. Но такая легенда мне по душе. У меня правда
член как член, на конский не смахивает. На королевский — тем более. Так что я
вместо кольца предпочел обычную прямую штангу, — сыплю информацией, что
солью на рану.
— Окей, признаю, знать я этого тоже не хотел! — выдыхает батя, наливая себе
уже вторую стопку. Оно и понятно.
Дитрих пялится на вертикальную пирсу, один шарик которой красуется на

уздечке, а второй — выглядывает из уретры. Основная часть серьги из-за моего
возбуждения внутри. Создает твердый каркас, из-за которого секс должен быть
сногсшибательным для обоих партнеров. Не могу говорить за девушек, с
которыми спал, но моя чувствительность в этом месте однозначно возросла.
Чувствую себя глупо. Только вдумайтесь, стоят два парня напротив друг друга.
Один держит в руке член второго. Оба пялятся на блестящий шарик на головке.
Фотография бы вышла — высший класс.
Дитрих шумно выдыхает и сглатывает. Мне же невыносимо хочется, чтобы он

уже начал что-то делать своей рукой. Иначе, какого черта схватил? Терпеть уже
нет сил.
Но у старосты свои планы. Он внезапно опускается передо мной на колени.
Александр
Майский не перестает меня удивлять. От вида пирсинга у меня крыша слетает

напрочь. Я уже не осознаю, что делаю. Встаю перед ним на колени, потому что
не могу сопротивляться внезапному порыву. Провожу пальцем по твердой
штанге под плотью. Саня смешно морщится, наблюдая за каждым моим
действием. Не отводит глаза. Не закрывает их. Не представляет на месте меня
кого-то другого. В ушах шумит. Я подаюсь вперед, но не к члену. Задрав
свободной рукой футболку Майского, облизываю пирсу на пупке. Чувствую, как
парень судорожно выдыхает от одного лишь этого действия. Опускаюсь ниже и
оставляю внизу живота очередной засос, при этом сжимая пальцами член парня
сильнее. Майский, чтобы удержаться на ногах, цепляется за край стиральной
машинки. Взгляд мутный, дыхание отрывистое. Бешеный пульс чувствую рукой,
покоящейся на его члене. Всем своим видом он молит о большем, и разве я могу
110/702
отказать? Практика по минету у меня нулевая, зато сколько теории. Зря, что ли,
я ночами напролет бороздил просторы порносайтов втайне от родителей и
брата?
К черту сомнения.
С силой провожу языком от яиц по стволу к самой головке и резко беру в рот.
Майский выдает сдавленный хрип. Пальцами сжимает край стиралки настолько,
что они белеют от напряжения. Беру настолько глубоко, насколько мне это
позволяет моя глотка. Перебарщиваю. Слегка давлюсь, но отстраняюсь раньше,
чем начинаю захлебываться. Беру снова. Аккуратнее. Чувствую еле различимый
солоноватый привкус. На языке ощущаю вязкую смазку. Возвращаюсь к головке
и присасываюсь к верхнему шарику пирсы. Майский резко зажимает себе рот
рукой. Значит, нравится так? А что еще тебе приятно? Хочу знать больше.
Хватаю выглядывающую из-под джинсов резинку трусов Майского и спускаю

ниже для удобства. Теперь мне ничего не мешает взяться за полное его
изучение. Беру снова и снова, выставляя определенный ритм, едва касаясь
языком чувствительной головки. Полностью погружаюсь в процесс.
Меня это возбуждает.
Его запах.
Его вкус.
Его тело.
Убираю руку с члена и укладываю обе ладони на бедра Майского. Сжимаю губы
сильнее. Меняю наклон и увеличиваю темп. Майский продолжает закрывать
себе рот дрожащей рукой. Но я все равно слышу, как из него то и дело
вырываются не то стоны, не то всхлипы. А затем я внезапно ощущаю, как
пальцами он проводит по моим волосам и цепляется за них на макушке.
Удерживает пряди, чтобы они не падали мне на глаза. Он не отталкивает меня.
Хочет видеть, как делаю это именно я. Заставляет брать глубже. Смиренно
принимаю правила игры парня, старательно вылизывая его член. Чувствую, что
он напрягается. Мне надо сделать еще всего пару-тройку движений, чтобы…
Неожиданный стук в дверь ванной заставляет меня резко отпрянуть от

Майского. Мы оба сперва пялимся на дверь, затем друг на друга и, как по
команде, начинаем судорожно приводить себя в порядок. Я натягиваю на себя
толстовку и вытираю красные, опухшие губы. Майский неуклюже пытается
застегнуть ширинку, воюя со стояком.
— Эй, вы там! — раздается голос за дверью. — У нас тут человеку плохо!
— У нас тоже! — орет в ответ Майский неожиданно зло. На такую птицу-

обломинго он явно не рассчитывал.
До меня же внезапно доходит, что я сейчас делал. И с кем я это делал. И меня
накрывает животный ужас.
Майский распахивает дверь и в ванную тут же вламываются двое, держащие за

руки третьего. Жертвой алкоголя оказывается уже давно мною
111/702
возненавиденный Максим, так что я не удивлен. На нас вся троица не обращает
ни малейшего внимания. И это хорошо, учитывая состояние шеи Майского. И
состояние моих губ. Парни оккупируют душ, а мы с убогим выходим в коридор.
И… я не представляю, что следует сказать. Не знаю, как смотреть ему в глаза. В
горле ком. На языке все еще привкус его члена. Блять, я в говне.
Саня
Блин, Максим, я, конечно, все понимаю, но тебя не могло накрыть на пару минут
попозже?! Я ведь почти! ПОЧТИ! СУКА, КАК ЖИТЬ-ТО ТЕПЕРЬ?! А на продолжение
банкета можно уже не рассчитывать. Понимаю это, лишь украдкой поймав
выражение лица Дитриха. Осознание его таки настигло, но слишком поздно.
Не сказав ни слова, староста идет к двери, натягивает ботинки, дрожащими

руками завязывает шнурки. Я стою как вкопанный. Что делать, не знаю. Следует
ли пойти за ним или лучше оставить наедине со своими мыслями? Или… Блять,
попадалово конкретное. Так неловко мне за всю мою жизнь не было никогда.
Дитрих накидывает куртку, когда из комнаты выглядывает Светка.
— Ой, а чего это т… — она запинается, переводя взгляд со старосты на меня и

замирая. — Оу, — выдыхает она, хитро улыбаясь, и до меня доходит, что засосы
у меня на шее цветут и пахнут. Понять, кто их поставил, не трудно, ведь в
комнате не было только нас двоих.
— Что же вы сразу не ска… — хочет было огласить Светка последний вариант

реакции на палево из трех предполагаемых мной, но ее слова тонут в громком
хлопке входной двери. Дитрих уходит, а я все еще пытаюсь переварить
произошедшее. Блин… Где бы найти подсказку, что теперь делать?
Котаны, если вы желаете посмотреть на то, какими персонажей представляю я,

то вы можете глянуть фотографии в моей группе:
https://vk.com/mr_abomination11
Там же вы найдете и пару коллажей по данной работе С:
112/702
Глава 15. Прости
Саня
С вечеринки я ухожу немногим позже Дитриха. Выбора нет. Не хочется светить

перед всеми побагровевшей шеей и отвечать на миллионы идиотских вопросов,
связанных с ней. Точнее, не можется. А хочется очень даже! Типа, братаны,
только гляньте, какую страсть я сейчас ощутил на своей шкуре! Да он меня так
к стенке припер, я ахуел! И так засосал… а потом и отсосал, что колени до сих
пор дрожат. Прикиньте? Вам такое наверное даже не снилось! Серьезно, все
было так необычно! Вызывающе! Возбуждающе! И очень откровенно. Слишком
откровенно. Прямо как в кино! В качественном пореве, где идеально все, от
актеров, до фоновой музыки! Завидуйте, сучки!
Я в таком восторге, что мне хочется выбежать на улицу и рассказать об этом

каждому прохожему. Чувствую слепящую глаза эйфорию! Произошедшее меня
невероятно приободряет. Моя самооценка, которая и так никогда на дне не
тусовалась, взлетает до небес и преодолевает стратосферу. Ощущаю себя
совсем еще зеленым подростком, у которого впервые состоялся секс, и аж яйца
жмет от желания поделиться со всеми будоражащим впечатлением. А ведь это
всего лишь был минет. И то незаконченный. Но сколько эмоций! И как они меня
распирают! А если бы мы зашли дальше? Не представляю, что бы со мной было
при таком раскладе. Но готов пофантазировать. Обсудить коллективно.
Построить пару теорий и окунуться в фантазию с головой вместе с друзьями.
Вот только Дитриха подставлять не хочется.
Вторая причина, из-за которой я быстро сливаюсь со вписки, это напряжение в

штанах. Я-то думал, возбуждение схлынет, если я немного потопчусь на кухне и
выкурю парочку сигарет. Ни черта. В голове настойчиво против моей воли
прокручивается на репите один и тот же момент: как я запускаю пальцы в
светлые волосы стоящего передо мной на коленях Дитриха. Убираю пряди с его
светлых глаз, пронзительный взгляд которых устремлен на меня и заводит до
мурашек. Наблюдаю, как его язык играет с пирсой на моем члене.
Беззастенчиво. Без грамма смущения. Будто все напряжение старосты осталось
за дверьми ванной, а здесь его не беспокоит ничего, кроме моего члена.
Отличный расклад, я считаю. Вспоминаю, как толкаюсь ему в рот, и он
морщится. Как холодные пальцы впиваются в мои бедра. Как он прикрывает
глаза, беря в рот полностью. Вспоминаю съехавшие с переносицы очки, которые
наверняка все это время мешались, но мы оба на это не обращали ни малейшего
внимания.
Придя домой, я бегу прямиком в свою комнату. От собственных рук ощущения,

конечно, не такие яркие. Но черт… Мне жизненно необходима разрядка, и я все
еще вижу Дитриха перед собой. Представляю его. И кончаю настолько бурно,
что аж уши закладывает. Блин, почему мне раньше не говорили, что с пацаном
может быть так круто? Я в культурном, сука, шоке. И не в культурном. Во всех
шоках, которые существуют. И в тех, которым только еще предстоит быть
созданными. Ебать попадалово!
Возбуждение, наконец, уходит на второй план. Мысли очищаются. Очищаются от

желания секса, но не от Дитриха. Лежу на кровати, смотрю в потолок и ахуеваю.
Время поразмышлять над тем, что произошло и как следует действовать
113/702
дальше. Раскидываю мозгами все выходные под прицелом выразительного
взгляда бати. Увидев мою шею, он ничего не говорит, но явно ждет, что я сам,
как обычно, вывалю ему на голову тонну информации, даже той, к которой он не
готов. Но я, наверное, впервые за всю свою жизнь не тороплюсь с
разъяснениями. Сперва следует разработать тактику поведения в отношении
старосты. Что бы такого ему сказать, чтобы он не чувствовал себя не в своей
тарелке, но при этом не торопился тащить меня на костер инквизиции? Меня это
изводит. Даже батя отмечает, что я выгляжу непривычно напряженным.
— Влюбился, что ли? — спрашивает он субботним вечером, со звоном помешивая

сахар в чашке с чаем. Меня этот вопрос вводит в ступор. Из-за одного
перепихона люди вроде не влюбляются? Но, не буду скрывать, теперь староста
не идет у меня из головы, хоть ты тресни. Готов биться башкой о стену, только
бы выключить шарманку у себя в голове, транслирующую сутками напролет
песню, состоящую из единственного слова: «…Дитрих-Дитрих-Дитрих…»
— Нет, сомневаюсь, — отвечаю я честно. То, что я испытываю, не похоже на

эмоции, накрывавшие меня из-за девушек, с которыми мне так и не
посчастливилось встречаться. Здесь мою далеко не тонкую душевную
организацию скорее штурмует проснувшаяся страсть вперемешку с
безудержным любопытством и лютой неудовлетворенностью. Да, руками я
поработал на славу. Но уверен, если бы я кончил тогда, в ванной, ощущения
были бы в разы ярче. Чувство незавершенности изматывает.
Следует как можно скорее поговорить с Дитрихом.
Настроенный серьезно, я даже прихожу в понедельник к первой паре. Знаю, что

староста всегда припирается в университет спозаранку. Но как бы ни пытался я
сам, после бессонных выходных благодаря мыслям о старосте, и пяти
будильников, которые я героически вырубил, прибегаю только к началу пары,
когда народу в аудитории дохрена и больше. Здесь тет-а-тет не поболтаешь.
Я не рассчитывал, что после произошедшего Дитрих начнет вешаться мне на

шею и проявлять знаки внимания (а хорошо бы), но и не думал, что староста
выберет стратегию полного игнорирования моей персоны. Вот только после
первой пары, когда он, получив результаты последних самостоятельных,
отчитывает «ленивых и безответственных» одногруппников, я оказываюсь
единственным, к кому он не подходит. Более того, он даже не смотрит в мою
сторону. Проходит мимо, будто я пустое место. Будто меня нет. Будто… Блять,
ты охренел, козлина? ТЫ ОХРЕНЕЛ?! Братишка, так дела не делаются.
Я его окликаю:
— Эй, Дитрих, перекинуться парой слов не хочешь? Может, выйдем?

— спрашиваю я миролюбиво, улыбаясь во все свои тридцать два зуба (хотя на
самом деле зубов у меня двадцать восемь, так как ни одного зуба мудрости так
и не вылезло).
А он делает вид, будто не слышит меня. И это охренеть как злит. Что за ботва,
поц. Если есть что сказать, говори, а не вороти нос, как от прокаженного. Лучше
нахер пошли, но не молчи. Нет ничего хуже слов, зависших в воздухе и грозящих
не быть произнесенными никогда.
— Ого, у кого-то были бурные выходные? — из череды мыслей меня вырывает

114/702
Иван, что частенько сидит на парах передо мной, своей широкой спиной
закрывая меня от прицельных взглядов преподавателей. Хотя я и изменил своим
футболкам, натянув в университет водолазку, багровое пятно засоса
выглядывает даже из-под высокого ворота. Краем глаза замечаю, как Дитрих,
вернувшись к своему месту и взявшись раскладывать по парте долбаные ручки,
на миг замирает. Да-да, хуила, твоих губ дело. Вспоминаешь, как лапал меня,
игнорируя мои попытки тебя оттолкнуть. Хилые попытки. Но были же!
— Ага, — киваю я, улыбаясь. — Познакомился с одним пылесосом. Думал, живым

не уйду, — кидаю я, не видя Ивана, а прожигая взглядом спину Дитриха на
заднем плане. Хоть как-то среагируй, сучка!
— Блин, я бы от такого пылесоса не отказался, — смеется в ответ Иван. — Если

она тебе так шею разукрасила, не представляю, до чего еще она добралась!
«Она». Смешно. Но замечание прямо в точку. Засос над пахом выглядит так,
будто бы меня хорошенько приложили кулаком. Даже мне самому смотреть на
него страшно. Кажется, коснись его, и я испытаю боль. Вот настолько жутко он
выглядит.
— Не, братан, не советую. Она сперва сама на меня накинулась, а теперь

игнорит, будто я мусор у ее ног, — нарочито громко сообщаю я, к своему
сожалению замечая, что в голосе моем чувствуется легкая обида.
— А, знакомая песня, — пожимает Иван плечами. — Ну ты это… Не

расстраивайся. Мало ли какие у нее в голове тараканы, — крутит он у виска.
Тараканов вагон и маленькая тележка. А за маленькой тележкой еще целый

караван. Дитрих сидит с таким видом, будто вот-вот схватит одну из ручек и
воткнет мне ее в глаз. Только я, если что, в долгу не останусь.
Александр
….Пиздец-пиздец-пиздец-пиздец-пиздец…
Какой же, мать его, пиздец.
Нахера я все это сделал?! Нахера я вообще пошел на этот ебучий вписон?! И пил
нахера? Блять, знал же, что на грани срыва. Знал… Еще чуть-чуть, и крыша
поедет. Вот и поехала. Доигрался. Что делать-то теперь?!
Все выходные ловлю приступы адовой паники. Не могу сосредоточиться ни на

учебе, ни на просьбах со стороны родителей. В воскресенье мама даже
интересуется, не заболел ли я. Вот так неожиданность. Обычно я что кашляю,
как туберкулезник, что прихожу с перебинтованной рукой, как совсем недавно,
и никто и бровью не ведет. А тут что вы, посмотрите-ка, обратили внимание на
позор семьи. Не переломитесь от натуги.
Я жутко зол. Зол на себя за все произошедшее. Зол на себя, что продолжаю об
этом думать. Зол за то, что все это мне до безумия понравилось и теперь хочется
еще и еще. Не будь у меня воли, я бы наверняка уже узнал, где живет Майский,
завалился бы к нему домой и выебал так, что потом еще неделю кормил бы его с
ложечки, пока он приходил бы в себя.
115/702
Плохие мысли.
Непростительные желания.
Нереализуемые мечты.
Просто исчезните и дайте мне спокойно отжить свой век в одиночестве.
Мне так хреново, что хочется кричать. Или рыдать. Я еще не определился.
Но в понедельник утром иду в университет, как на плаху. Даже представить не

могу, что меня там ждет. Возможно, Майский уже всем растрепал. А может,
слухи и до деканата дошли. Что, если они захотят сообщить родителям?
Выходит, один раз позволив себе то, чего я невыносимо хотел, я полностью
разрушил себе жизнь? Вот так просто по щелчку пальцев? Чтобы построить
жизнь, надо жопу бантиком вывернуть, а чтобы сломать — достаточно
исполнить одно нелепое желание? Пиздец перспективно.
Но в университете косых взглядов на себе не ловлю. Пока все тихо. Майский, к

моему сожалению, припирается на первую же пару. Как обычно, весь из себя
вдохновленный и довольный жизнью. Машет мне рукой, но я делаю вид, что не
замечаю этого. Так будет лучше. Игнорируй проблему, и, быть может, она
решится сама собой. Сработало ли это у кого-то хоть раз? Очень в этом
сомневаюсь. Но я не знаю, что делать. Не знаю, что сказать. По крайней мере,
судя по виду Майского, изнасилованным он себя не считает, значит, хотя бы в
полицию не потащит. Но если бы потащил, я бы отпираться, наверное, не стал. Я
виноват. Перешел черту. Потерял контроль. Я хочу извиниться. Блять, готов
упасть перед ним на колени.
Да, я та самая скотина, которая воспользовалась твоим опьянением и сделала с

тобой то, что сделала. Прости меня. Прости, я очень сожалею.
Но кого я обманываю.
Не сожалею я нихера.
Хочу еще.
Невыносимо хочу еще!
Беру себя в руки. Нельзя позволять эмоциям доминировать над разумом.

Привычное отчитывание одногруппников устраиваю скорее для проформы,
пытаясь изобразить, будто бы ничего не изменилось. Только к Майскому не
обращаюсь. У меня его фамилия в горле застревает. Даже смотреть на него не
могу. Сразу перед глазами свежие воспоминания пятничного вечера. Сердце
колотится чаще. Чувствую, что потею как мразь, но ничего не могу поделать со
своим состоянием. Когда же Майский меня еще и окликает и зовет поговорить, у
меня из-под ног будто земля уходит. Стараюсь сохранять видимое
самообладание, при этом внутри ощущая раздрай мирового масштаба. Я даже
ответить ему ничего не могу.
Блять, как же мне плохо.
Как же мне плохо.

116/702
Плохо мне, блять.
А Майский, тем временем, обсуждает с нашим одногруппником свои засосы на

шее. Шутит. Выкаблучивается.
Выходит, я единственный, кого вся эта ситуация напрягает? А для тебя,

получается, это ебаная шуточка?! Паника замещается лютой яростью. С такой
злостью записываю лекции, что то и дело прорываю тетрадные листы насквозь.
Вот же сука. Веселится он, посмотрите-ка.
Поговорить, значит, хочешь? Будет тебе разговор, придурок.
Последней парой у нас стоит физкультура. Она проходит в соседнем корпусе в

недавно отстроенном спортзале. Я знаю, что Майский всегда выходит из
раздевалки последним. Вечно возится там, как навозный жук в дерьме, аж
смотреть тошно. Но сегодня я тоже не тороплюсь идти в зал. Жду, пока все
парни из нашей и параллельных групп выйдут, после чего двигаю в сторону
Майского.
Саня
Окей, Дитрих, не хочешь по-хорошему, будет по-плохому. Я не из тех людей,

которые держат все в себе. Мне, между прочим, высказаться надо. Да, я
обосрался, признаю. Хотелось бы сказать, что ты не лучше. Нехуй было так
напиваться. Но ладно, обвинение — не лучший способ извинения, верно? Так что
мужественно возьму всю вину на себя. Но скажу в лоб. Да, я виноват. И хватит от
меня шугаться, етить, это бесит!
Настроившись воинственно, собираюсь на физре гоняться за Дитрихом на

пробежке до талого, заебывая его предложением поговорить до тех пор, пока не
согласится. Нахера мне это надо, не знаю. Но раз надо, значит сделаю. А там
уже разберемся, что к чему.
Продумывая план действий, я не замечаю, как раздевалка пустеет. Судя по

доносящимся из зала звукам, занятие уже началось. Черт, и почему я вечно
копаюсь? Бриджи на мне, кроссовки тоже, осталась футболка. Не успеваю
толком стянуть с себя жутко неудобную водолазку, когда слышу шаги за спиной.
Оборачиваюсь и нос к носу сталкиваюсь с Дитрихом. Резкий толчок, и я врезаюсь
спиной в шкафчик для одежды. Это не тот толчок, который был в пятницу. Лезть
ко мне целоваться явно никто не собирается, хоть и прижимают меня к
поверхности металлической двери сильнее, чем требовалось.
— Майский, — выдыхает Дитрих с такой злостью, что у меня складывается

впечатление, будто вот-вот из ушей старосты повалит пар.
— Дитрих? — отвечаю я в тон ему.
— Слушай внимательно, потому что повторять не буду, — староста явно не в

настроении. Он не говорит, а словно извергает на меня сгустки чистой ярости.
— Не смей никому… — он давится словами, ненароком опустив глаза и увидев
мои проколотые соски. Две черные горизонтальные штанги блестят в тусклом
свете раздевалки. Весь напор мгновенно улетучивается. Староста пялится на
мою грудь слишком долго, прежде чем отрывает-таки от нее взгляд и вперивает
117/702
его в меня:
— Сколько еще у тебя проколов? — неожиданно спрашивает он, не меняя

злобной интонации.
— Пять. Два в сосках, два в пупке и один в члене, — загибаю я пальцы. — Теперь
ты видел все, — заявляю я, не подумав.
Староста мрачнеет.
— Короче, — выдыхает он, скрипя зубами, — расскажешь кому, зарою.
Это одна из тех угроз, в которые не веришь в девяноста девяти и девяти

десятых процентов случаев. Но одна десятая процента остается, и сейчас я с
ней и сталкиваюсь. Действительно зароет. Даже не сомневаюсь.
— Никому я рассказывать и не думал, — качаю я головой. — С чего ты вообще

решил, что я захочу это афишировать?
Дитрих морщится, отходит от меня, разворачивается и направляется к выходу.
Блин, почему я молчу? Понятное дело, он бережёт свою репутацию. Она для
него важнее, чем свои личные чувства. Но мне-то… Мне-то важно другое.
— Прости меня! — кидаю я ему в спину поспешно.
Прости, что не остановил тебя.
Прости, что ты меня целовал.
Прости, что сделал мне минет.
Чертовски хороший минет.
Прости, что мне понравилось.
Дитрих останавливается, будто бы хочет что-то сказать в ответ. Но так и не

решается. Уходит из раздевалки, не проронив ни слова. Блять, только не
говорите, что я сломал пацану жизнь.
Александр
Ёп твою мать, еще и соски. Просто ебаное тройное комбо. Майский, да какого
хера? Ты будто бы планомерно готовил свое тело для меня. Все мои фетиши в
себя вобрал. Срань. Я аж воздухом давлюсь, понимая, что в вечер нашей
близости не удосужился поднять футболку выше. Тогда я бы пупком и членом не
ограничился. Гнева как не бывало. Остается лишь горький привкус сожаления за
то, что упустил несколько приятных деталей.
Желание наорать на Майского улетучивается.
Желание его трахнуть — здравствуйте, присаживайтесь, быть может, чаю?
Ох, как опасно. Пойду-ка я пробегу пару сотен километров, чтобы сбить
118/702
нарастающее напряжение. Думая именно об этом, иду к выходу из раздевалки.
Не срываюсь на бег лишь потому, что буду со стороны выглядеть слишком глупо.
Касаюсь ручки двери, когда сзади прилетает:
— Прости меня!
Такое искреннее «прости». Такое жалобное, что рвет душу.
У меня внутри все аж переворачивается. Так вот оно что. Ему кажется, что он
передо мной виноват. Я все выходные и половину понедельника хожу и
накручиваю себя, представляя худшие сценарии развития событий. Думаю, а не
расскажет ли он кому. А не начнет ли меня шантажировать. А не будет ли
травли или что похуже. Его же все это время мучает чувство вины?
Майский, ты дебилушка.
Нельзя же быть настолько хорошим парнем.
А то ведь я и влюбиться могу.
И тогда нынешний пиздец покажется нам обоим цветочками.
119/702
Глава 16. Слава богу, гей
Саня
Если бы меня спросили, хер ли я творю, я бы пожал плечами и выдал бы уже

привычное «не знаю», потому что в последнее время я не знаю вообще ничего.
Не могу объяснить своих действий и не сильно над этим запариваюсь.
Руководствуюсь голым «хочу», без утомительных поисков глубокого смысла.
Пусть вчера между мной и Дитрихом и произошло подобие разговора, и мне

после него стоило бы успокоиться, но ситуация меня не отпускает. Наверное,
поэтому я топчусь перед подъездом старосты уже битый час. Вообще-то я
собирался увязаться за ним после пар, но Дитрих оказался больно неуловимым.
Гребаный ниндзя. Ничего-ничего, так просто от меня не избавиться. Адрес
Дитриха остался в приложении, в котором я заказывал нам такси. Так что я без
проблем нахожу нужный дом. Осталось проникнуть в подъезд, а затем в
квартиру. В домофон не звоню, прекрасно зная, если староста услышит мой
голос, фиг он меня впустит. Мне надо застать его врасплох. Так что
околачиваюсь у подъездной двери, надеясь на то, что в скором времени кто-то в
нее войдет или выйдет. Полный голяк. Школьники уже дома. Взрослые еще на
работе. Студенты… Где-то шляются. В общем, территория у подъезда уже стала
мне как родная. Успеваю выкурить три сигареты подряд, когда, наконец,
раздается долгожданный писк открывающегося домофона. Старенькая бабуля
выходит из подъезда. Я по-джентельменски придерживаю для нее дверь, а
затем юркаю в тепло. Ого, оказывается, я уже начал подмерзать. Даже не
заметил, конкретно зациклившись на мыслях о старосте. Только теперь
анализирую состояние организма, когда отогревающиеся пальцы начинает
ломить. На мгновение возникает шальная мысль сперва подняться на последний
этаж и покурить на балконе, но я ее самоотверженно отметаю. И так кучу
времени потерял, а Дитрих что-то говорил про родителей, которые не
переваривают гостей. Где это видано вообще? Я к себе в гости постоянно таскал
целую ораву друганов из школы, и батя всегда этому был только рад. Мы и
вечерние посиделки за просмотром футбола устраивали. И ночи страшных
историй. Батя активно участвовал, рассказывая нам такую жуть, после которой
мы не могли сомкнуть глаз до самого утра. А эти родители какие-то не
родители. Больше походят на надзирателей. Это не делай. То не говори. Сиди
учись ради будущего блага. Вот только все эти старания не гарантируют
шикарной жизни. И жить ради будущего мне кажется неразумным. Может быть,
завтра начнется война. Или грянет апокалипсис. Или ты попадешь под колеса
машины. Не надо жить будущим, которого может не стать в любую секунду.
Живи сейчас, в это самое, блин, мгновение!
Поднимаюсь на нужный этаж, узнаю дверь и, закрыв пальцем глазок, жму на

звонок. По ту сторону раздается приятная трель, а затем доносятся шаги.
Надеюсь, Дитрих не запаникует, если глянет в глазок и увидит черноту. Не
думаю, что парень со спортивным телосложением при росте в сто девяносто три
сантиметра (точную цифру я узнал на годовом медицинском осмотре)
заглядывает в глазок и спрашивает «кто там?», прежде чем открывать дверь.
Мои подозрения подтверждаются. Замок отщелкивает, и дверь подается
вовнутрь. Сталкиваемся взглядами. Лицо Дитриха — открытая книга. Сперва
читается недоумение. Затем ошарашенность. Страх. И, наконец, мое любимое —
раздражение. Каждая из эмоций проскальзывает на его лице всего за пару
секунд, но я легко улавливаю все эти перемены. Дитрих хмурится. Я лыблюсь.
120/702
Все как по нотам.
— Какого хуя? — выдает он сипло.
— Так вторник же! — напоминаю я, упершись одной рукой в дверь, на случай,

если староста захочет ее захлопнуть у меня перед носом. — Мы ведь еще на
прошлой неделе договорились, что будем вместе разбирать новую тему по
дискретке! Или ты забыл? Так и знал, что забыл, иначе чего это ушел без
меня, — наигранно возмущаюсь я.
— Ты ебанутый? — сыплет Дитрих философскими вопросами. — Ничем я с тобой

больше заниматься не буду, — рычит он.
— Вообще ничем? — строю из себя дурачка.
— Майский, съеби в закат, — советуют мне. И я не против мотануться до заката

и обратно. Но не сегодня, детка. Не сегодня.
— Вот уж нет, — улыбка сползает с моего лица. — Я не понял темы. Изволь

объяснить, раз обещал, — выдыхаю я, толкая дверь и без приглашения проникая
в квартиру. Дитрих явно теряется. Не каждый день он сталкивается с такой
наглостью. Уверяю, обычно я такую херобору не творю. Но у меня возникает
стойкое ощущение того, что сегодня я делаю все правильно. С Дитрихом по-
другому нельзя. Он настолько зациклен на себе любимом, что скорее всего даже
в этот самый момент в своей голове водит хороводы с чертями вокруг пламени,
олицетворяющего нечеловеческие пиздострадания.
Дитрих все еще в шоке, так что я сам по-хозяйски закрываю дверь на замок,
скидываю ботинки, вешаю куртку в шкаф и первым прохожу в его комнату. Она
такая же отталкивающая, какой была и в прошлый раз. Только менее пустая.
Налицо беспорядок. На столе гора из книг. Еще парочка — на тумбочке.
Впечатление, будто Дитрих всеми силами пытается отвлечься. И я даже знаю, от
каких именно мыслей.
— Тащи стол, — горланю я на всю квартиру, деловито усаживаясь на холодный

пол. Дитрих стоит в дверях, опершись плечом на косяк. Он будто боится зайти в
собственную комнату. Причина его страхов — я.
— Уходи, — в голосе старосты звучит мольба. Неужели мое общество настолько

тебе неприятно?
— Нет, — качаю я головой. Нет, не уйду. Нет, не проси. И не надо на меня так
смотреть! Я сказал «нет», значит, блядь, «нет».
— Я сейчас силком тебя из квартиры выволоку, — обещает Дитрих.
— Выволакивай, если получится, — пожимаю я плечами. Староста не двигается с

места. Да-да, чтобы вытолкнуть меня отсюда, придется ко мне прикоснуться. А
по силам ли тебе это теперь? Знаю, что поступаю как свинья. Но что я могу
поделать, если ты не оставляешь мне выбора?
Староста стоит в дверях еще пару секунд, а затем с тихим «хуй с тобой» уходит
и возвращается с журнальным столиком, за которым мы сидели в прошлый раз.
Ставит его передо мной. Тихо психует: это видно по его резким движениям.
121/702
Кидает свои конспекты на столик. Вслед за ними швыряет ручку. Точит
карандаш с таким надрывом, будто пытается превратить его в эффективное
оружие для убийства. Наблюдаю за ним, затаив дыхание. Не свожу глаз с его
шершавых губ. Воспоминания, идите к черту, сейчас это неуместно!
— Ну, говори, что именно тебе объяснить? — рычит Дитрих. Я тыкаю в тетрадь
наобум. — Тебе, блять, непонятна сегодняшняя дата? — шипит он хуже
прежнего.
— Ты же понимаешь, что я не для этого пришел, — устало вздыхаю я.
— Понимаю. Не понимаю другого, чего именно тебе от меня надо? — походу и

правда не понимает.
— Ну-у-у… — тяну я резину. Как бы лучше сформулировать? — Я типа

беспокоюсь за тебя.
— Это с чего бы?
— Не знаю. Произошедшее тебя, наверное, сильно шокировало или даже

подкосило, учитывая, какой ты гомофоб, — выпаливаю я. Дитрих смотрит на
меня сквозь линзы очков как на недоумка.
— Чего, блять? — сипит он. — С какого это хера я гомофоб? — вспыхивает он.
— А нет? — удивляюсь я. — Ты же так занервничал, когда на улице какой-то

левый поц обозвал нас гомосеками, — напоминаю я. Староста издает что-то
вроде болезненного стона. Запускает пальцы под очки и интенсивно трет глаза.
— Майский, ты идиот, — выдает Дитрих. — Я напрягся не потому, что гомофоб.

Как тебе вообще такое в башку могло прийти?! — недоумевает он.
— Тогда почему? — допытываюсь я.
— Серьезно? — Дитрих приподнимает брови. — Вот ты сейчас серьезно не

врубаешься? — почему его это так удивляет?
— Нет.
Правда не врубаюсь.
— Причина до пизды простая, баран. Я гей.
Александр
Матерь божья, я связался с самым тупым человеком на свете. Дубина

стоеросовая. Я лезу по пьяни к тебе целоваться. Вылизываю тебе яйца.
Отсасываю. А потом ты приходишь и выдаешь, что я гомофоб?! Ебаца — логика!
ПИЗДЕЦ! Меня аж трясет от злости! И признание с моих губ слетает раньше, чем
я понимаю, что вообще говорю.
— …Я гей.
И это звучит так странно и непривычно. Ведь вслух я этого никогда не

122/702
произносил. Даже в компании Тани.
Майский искренне ошарашен. Блин, он действительно не понял. Табуретка
умнее. Ну… Давай. Ори. Или убегай. Или ори и убегай. Меня уже ничем не
проймешь, я за последние три дня и так выебал себе мозг во всевозможных
позах.
— Фух, — выдыхает убогий с облегчением, схватившись за водолазку в районе

груди. — Как камень с души! — заявляет он.
Я зависаю. Этот дурила меня в психушку загонит.
— В смысле? — цежу я.
— В смысле — хуй неси на коромысле. Я-то думал, что ты прожжённый натурал,

у которого теперь из-за меня травма на всю жизнь! Но ты, слава богу, гей!
Слава богу, гей? Поставлю себе в статус во вконтакте. Распечатаю на футболке

и приду в ней в университет.
— Ну, а ты? — задаю я вопрос, чувствуя, как напряжение между нами тут же
сходит на нет. Я признался. Я не услышал оскорблений. Со мной продолжают
беседу. Для начала неплохо.
— Вообще-то я до недавнего времени был уверен, что натурал, — рассуждает

Майский с умным видом. — Но вечер пятницы открыл мне новые горизонты, —
признает он спокойно. — Опыт был интересный. И у меня так лихо встал, что
даже не знаю, виною тому трава или я просто…
— Би? — подсказываю я, почувствовав заминку Майского.
— Полугей, — одновременно со мной выдает он.
— Кто? — переспрашиваю я, морщась.
— Полугей, — повторяет дебил с серьезной миной.
— Нормальные люди с такой ориентацией называют себя бисексуалами, —

сообщаю я. — Но ты-то однозначно полугей, — меня начинает раздирать смех. Я
пытаюсь сдерживаться, но через пару секунд смеюсь в голос. Не могу
успокоиться несколько минут кряду. На глазах даже слезы выступают. Будто бы
мой перенапряженный организм нашел отдушину и решил воспользоваться ей
по максимуму.
— Слушай, — Майский, подождав, пока я отсмеюсь, продолжает разговор. — Раз

ты гей и приставал ко мне, выходит, я тебе нравлюсь?
А вот к такому вопросу в лоб я не подготовился.
— Что? — я паникую. — Конечно, нет! — блядь-блядь-блядь! — Ты абсолютно не

в моем вкусе, — заверяю я его с жаром.
— М-м-м… — протягивает дубина со странным отрешенным видом. — А че тогда

полез ко мне?
123/702
— Так ведь… ты лучше, чем ничего, — выпаливаю я. Да, Дитрих, сегодня ты
жжешь и пепелишь. Конечно, ты не мастер откровенничать. Но такое брякнуть…
Подкат века. Теперь он твой с потрохами, однозначно. Лучше, чем ничего?
Лучше бы тебе заткнуться.
— Какой-то сомнительный комплимент, — улыбается Майский, но сильно

уязвленным вроде не выглядит. К моему облегчению. — Ну, а сейчас что?
— продолжает допытываться он.
— Что? — теперь уже я не врубаюсь, куда движется беседа.
— Сейчас я тоже лучше, чем ничего?
Майский смотрит на меня испытующе. Я испытующе смотрю на Майского. Какого

хера?
— Чего? — то ли это намек, то ли мое воображение хочет так думать. Сам не

замечаю, как начинаю ритмично постукивать ручкой по столу.
— Чего? — вторит мне убогий.
— Я не понял вопроса, — цежу я, скрипя зубами. Что за ебаный анал-карнавал?
— А что непонятного? — удивляется Майский. — Сейчас я лучше, чем ничего?

Или по-трезвянке до нижней планки не дотягиваю?
Блять.
— Ты издеваешься? — выдыхаю я, пытаясь сглотнуть образовавшийся в горле

ком.
Он издевается.
Блять, по-любому.
Тварь ты мохнатая, завалить бы тебе ебало, а то хуже будет!
— Нет. Просто спрашиваю, — Майский абсолютно спокоен.
Просто, сука, спрашивает. Ага, как же.
— И на какой ответ ты рассчитываешь? — рычу я, начиная стучать ручкой об

стол ритмичнее.
— Рассчитываю хоть на какой-нибудь, — лениво отвечает убогий.
Было рассеявшееся напряжение возвращается. Но теперь оно приобретает иной

характер. Я молчу. Майский тоже. Только стук ручки, ударяющей о поверхность
стола, напоминает, что мы находимся не в вакууме.
Нет, он однозначно не всерьёз.
Ручка летит к чертям. За ней с моей легкой руки переворачивается журнальный

столик, что разделяет нас. Мои конспекты разлетаются по всей комнате. Я сам
124/702
не понимаю, как так ловко подминаю Майского под себя, прижав его руки к полу
и нависнув сверху.
— Ты чего, мать твою, добиваешься? — рычу я ему в самые губы, запястья парня
сжимая настолько сильно, что мои костяшки белеют.
— Сам бы хотел это знать, — невозмутимо отвечает мне Майский. Вот и что вы
прикажете мне делать? — Нелепая ситуация, не правда ли? — смеется он. А я
понимаю, что на трезвую голову все действительно иначе. Я практически лежу
на нем. Держу его руки. Наши губы разделяют какие-то сантиметры. И ведь
ясно: он не против, если я сделаю что-то большее. И все равно не решаюсь.
— Наверное, вот этого всего и добиваюсь, — пускает мне Майский контрольный

в голову.
Ну все… Финита ля комедия.
С силой целую Майского, вдавливая его тупорылую головушку в пол. Тут же

ощущаю кончик языка, касающийся моего, и заталкиваю его глубже в рот парня.
В таких играх главным быть должен я. Что и демонстрирую, не давая ему ни
продохнуть, ни шевельнуться. Держу руки Майского, хотя он не сопротивляется.
Чувствую даже сквозь водолазку тепло, исходящее от его тела. Трусь пахом о
его ширинку. И черт… Я не вижу, но чувствую, как его ноги сжимают мои бедра.
Ноги, между которыми я так ахуительно расположился.
Я слишком быстро увлекаюсь процессом и не сразу замечаю, что мои очки

начинают медленно сползать с переносицы. Поправить бы их, но в этом случае
придется отпустить руки Майского, а мне этого сейчас ох как не хочется. Равно
как и прерывать поцелуй.
Я не пытаюсь нежничать. Даже скорее груб. Не знаю, чего я добиваюсь.

Возможно того, чтобы он выбил из своей башки идею еще хоть раз появиться на
моем пороге. Но и скрывать того, что все это мне нравится, не выходит.
Очки сползают окончательно. Поймать их не успеваю, и они падают Майскому на
лицо.
— Уй, блин! — морщится он. — А снять их нельзя?
Если я их сниму, то не буду тебя видеть.
Мне стоит больших усилий не произнести это вслух. После такого мои вопли о
том, что убогий не в моем вкусе, будут звучать еще неправдоподобнее. Хватит и
того, что мы сосемся посреди моей комнаты.
Сев на колени между ног Майского, отпускаю его руки, а очки не глядя кидаю на
кровать. Хотя там самое место нам самим.
Саня не меняет положения, а значит, я могу продолжить. И раз уж пошла такая

пляска, почему бы не уделить внимание тому, что я упустил в прошлый раз.
Саня
Удивительно. Я намеренно спровоцировал Дитриха, будто действительно шел к

нему именно за сексом. Хотя это не так. Вроде. Я запутался и уже ничего не
125/702
понимаю. С одной стороны, конечно, стремновато играть роль «лучше, чем
ничего», с другой стороны лучше — не хуже же, и на том спасибо! Так что…
Надо пользоваться своим положением, пока есть возможность. Дитрих в меня не
влюблен, я, вроде бы, в него — тоже. Психика его не покалечится, моя — тем
более. У него явный недотрах. Я тоже грешен. Мы оба парни, но как говорилось
в старом фильме «В джазе только девушки», у каждого свои недостатки.
А любопытство берет свое. Кончи я тогда в ванной, и, может, интерес бы уже

остыл. Но нас-то прервали. И все. И пиздец. Я зациклился. Вот в чем проблема.
Вот почему я хожу, как в задницу ужаленный. Точка не поставлена, и
внутренняя неудовлетворенность бьет по мозгам.
Без очков взгляд Дитриха расфокусирован. И… Вы когда-нибудь замечали, как

сексуально выглядят люди, которые нихера вас не видят? Или эта фишка
распространяется только на старосту? Я приподнимаюсь на локтях, думая, что
мы продолжим целоваться. Но Дитрих вместо того чтобы податься ко мне,
внезапно толкает меня обратно на пол и резко задирает мою водолазку.
— Эй, погод…
Ё-ё-ё-ёбаный насос!
Александр
Может, я не могу его видеть, зато трогать — сколько угодно. Оголяю грудь и
живот Майского, прохожусь пальцами по торсу и нащупываю то, что не идет у
меня из головы уже больше суток. Стальные серьги пирсинга, сковывающие оба
соска. В голове пусто. Ни единой мысли. Все внимание сосредоточено на
кончиках пальцев, касающихся шариков сережек. Чувствую, как Майский вновь
распластывается на полу. Надавливаю сильнее и слышу тихое шипение:
— Не делай так.
Ты хотел сказать, сделай так снова? Без проблем.
— Да что б тебя! — вырывается из Майского, после чего он ловит мои руки за

запястья и пытается их от себя убрать. Я могу легко освободиться от таких
захватов, но зачем? Так даже интереснее. Теперь ведь руки заняты у нас обоих.
Наклоняюсь и провожу по левому соску языком. Чувствую, как парень подо мной
начинает дрожать. Вообще чувствительность в этом месте у мужчин, насколько
я знаю, встречается не так уж и часто. Помню, Таня пару раз пыталась
провернуть со мной эту фишку. Каждая такая попытка вызывала во мне лишь
одно желание: выкинуть девушку в окно. Приятных ощущений я не испытывал.
Зато раздражения — хоть отбавляй. С Таней в постели вообще следовало
держать ухо востро. Только расслабишься, и сюрпризов не избежать.
Ностальгические воспоминания, впрочем, задерживаются у меня в голове

ненадолго. Может, дело в пирсинге или в самом Майском, но ему мои
прикосновения явно очень нравятся. Хватка на моих руках ослабевает. Судя по
размытому силуэту, одной рукой Майский закрывает себе глаза, тогда как
пальцы второй запускает в мои волосы. Слегка царапает затылок, из-за чего я
покрываюсь мурашками. У каждого свои «слабые» стороны. Чувствую, как
дыхание Майского становится тяжелее. Опускаю руки к его джинсам и понимаю,
126/702
насколько он возбужден. Мое положение немногим лучше. Притягиваю парня к
себе вплотную. Расстёгиваю ширинки. Приспускаю мешающую нам одежду.
Удивительно, насколько самоуверенно я себя чувствую. Будто бы это у меня не в
первый раз. Будто бы делал я это с десятками таких же наивных идиотов. И ведь
делал. В своих фантазиях.
Наваливаюсь сверху, сжимаю в ладони оба члена, вплотную прислонив их друг к

другу. Удерживаясь над Майским на одной упершейся в пол руке (что не очень-
то просто), ловлю его тихий стон губами, начиная ритмичные движения кистью.
Единственным плюсом не очень хорошего зрения является попытка организма

компенсировать это обострением остальных органов чувств. Запах секса кружит
голову. Пульсация в руке отдается во всем теле. Я точно знаю, что сделать,
чтобы ему было приятно. И как при этом будет приятно мне. До ушей же
доносятся сдавленные стоны и звук открывающейся входной двери.
Стоп.
Двери?
Саня
Да ну нахуй! Какого хрена?! Опять?
127/702
Глава 17. Ремень
Александр
Я слишком увлекся. Потерял контроль, и вот, что из этого вышло. Иногда мне
кажется, что за каждую минуту счастья необходимо расплачиваться годами Ада.
Вскакиваю с Майского как ошпаренный. Судорожно натягиваю на себя бриджи,

болезненно морщась. Жаль до члена моего серьезность ситуации доходит
запоздало. Возбуждение не торопится угасать. Еле-еле застегиваю ширинку, в
которую упирается стояк. Ладно хоть футболка длинная, иначе — пиздец.
Майский в не меньшей панике. С тихим «блядь» приводит себя в подобие
порядка. Его водолазка недвусмысленного бугра в районе ширинки не скроет,
слишком короткая. Но ориентируется парень шустро. Журнальный столик,
лежавший на полу ребром, возвращается на свое место. А Майский, судорожно
собрав с пола все конспекты, до которых дотянулся, старательно изображает
бурную учебную деятельность. Делает он это очень вовремя, потому что почти
тут же в комнату заглядывает мама:
— Саша, мы дома, — оповещает она. Не вижу выражения ее лица, так как очки
все еще покоятся на кровати. Но не думаю, что она в восторге от открывшейся
ей картины.
— С… возвращением, — бормочу я, запинаясь.
— Здравствуйте, — очень четко выговаривает Майский. Выговаривает с

напряжением, которое ему не присуще.
— Саша, — мама и не думает отвечать парню. — Ты не предупреждал, что у нас

гости, — тон ледяной.
— Да… эм… Это мой однокурсник. Попросил меня объяснить новую тему по
дискретной математике, — оправдываюсь я, чувствуя себя семилетним
ребенком, разбившим вазу или совершившим любой другой проступок, за
который ему очень стыдно.
— Не думала, что у тебя есть время на то, чтобы играть в интеллектуального

мецената, — выговаривает мама сухо и уходит. Она не произносит это вслух, но
я знаю: Майский должен уйти. Сейчас же.
— Собирайся, — кидаю я, не без усилий нашаривая очки на кровати и возвращая

их на переносицу.
— Уже? — удивляется тот. Долбанутый совершенно не умеет чувствовать

атмосферу.
— На сегодня занятие окончено, не дошло, что ли? — хмурюсь я.
— А когда следующее? — зависает в комнате вопрос, выбивающий воздух из

моих легких.
Наглости Майскому не занимать.
128/702
— Никогда, — бросаю я сухо. Сегодня нам повезло, в следующий раз удача
может повернуться задницей, и тогда моя жизнь накроется пиздой. Никто не
стоит таких рисков. Даже Майский.
— Почему? — недоумевает Саня.
Вот и что я могу ответить? Знаешь, парень, рядом с тобой у меня крыша
кренится, а подобное поведение для меня — непозволительная роскошь. Так что
уходи и больше никогда не маячь у меня перед глазами, потому что я и так
увлекся тобой больше, чем следовало. И ничем хорошим это увлечение
совершенно точно не кончится.
— Потому что мне больше неинтересно, — выбираю я одну из тех формулировок,

которые должны его уязвить.
— А мне вот очень интересно, — непрошибаемый остолоп.
— Ну, вот и найди себе мужи…
— Молодой человек, думаю, Вам пора домой, — вновь заглядывает в комнату

мама. Ее выражение лица красноречиво говорит о том, что мне грозит вечерний
разговор, в котором мне не единожды напомнят о моем месте в этом доме.
— Да, конечно! — Майский поднимается с пола и закидывает на плечо рюкзак.

Стояка, благо, нет.
— Я его провожу, — бормочу я, выходя из комнаты следом за гостем. В зале

отец. Окидывает нас обоих хмурым взглядом. На мгновение в моей голове
возникает тревожная мысль. Вдруг он все поймет, увидев нас?
— Кажется, я не единожды говорил тебе о том, что компанию для себя следует
выбирать тщательней, — кидает он, усаживаясь на диван. Да, вы с мамой
считаете, что лучшая моя компания — это гора книг, под которой я, в конце
концов, и помру. — Тащить же домой всякий сброд необдуманно. Кто, скажи
мне, будет в ответе за пропавшие вещи?
Я знаю, на что он намекает. Майский далеко не из богатой семьи. Это заметно и

по драному рюкзаку. И по выцветшим джинсам. И по вытянутой водолазке.
— Я всего лишь… — я настолько привык оправдываться за каждый свой

неверный вздох, что собираюсь сделать это и теперь. Но меня прерывает
Майский:
— Это Вы сейчас что имели в виду? — выдыхает он непривычно холодно. Голос

стальной.
Я никогда не перечу родителям. Не вступаю в споры. И уж тем более не

позволяю себе говорить с ними в таком тоне. Я полностью от них завишу, и мне
напоминают об этом достаточно часто для того, чтобы я осознавал всю полноту
своей ущербности.
Я им должен.
Мои же немногочисленные знакомые, хоть раз побывавшие у меня дома и

129/702
оказавшиеся под прицелом тяжелых изучающих взглядов матери и отца, ходили
перед ними на цыпочках, не смея кинуть лишнего слова. Мне казалось, что иной
реакции они вызвать просто не могут.
Потому я пораженно пялюсь на парня, который не испытывает ни малейшего

дискомфорта от перспективы вступить в дебаты с моим отцом. Смотрит на него
прямо, не отводя глаз.
Отец, было уткнувшийся в газету, взирает на Майского. Мне знаком этот взгляд.
Вызов принят. Сейчас начнется словесный кошмар. Он опустит Майского парой
фраз, и сражение будет проиграно, даже не начавшись.
— Думаю, молодой человек, Вы прекрасно знаете, что. Если нет — говорить не о

чем, — выдыхает он, растягивая слова.
— Почему же, — пожимает Майский плечами, — можно поговорить, например, о

том, что с виду интеллигентная семья не имеет понятия о такте. Я думал, это
основы воспитания.
Если бы я был персонажем мультика, у меня бы сейчас челюсть отпала. Ты

серьезно, Майский? Собираешься воспитывать моего отца? Ты? Парень без
руля — без ветрил? Полный финиш.
— А Вы у нас, значит, воспитаны? И при этом позволяете себе говорить со

старшими в таком тоне? — отец старается держать самообладание. Но то, как
он начинает перебирать край газеты, выдает его раздражение.
— Меня учили уважать людей за поступки, а не за возраст, — заявляет Майский,

не моргнув и глазом. — И вообще по обложке книг не судят, — продолжает он
разглагольствовать. И откуда, скажите на милость, столько смелости и азарта?
Мне хочется аплодировать.
Но только первые три секунды.
Майский выскажется и уйдет, хлопнув дверью. Разговор же в таком ключе

аукнется именно мне.
— Будьте добры, уйдите, — доносится сухое со стороны матери. При этом она
выразительно тыкает пальцем в сторону двери.
— Уже ухожу, — Майский к моему облегчению действительно проходит в

коридор. — Я ведь уже набил свой рюкзак вашим дорогим барахлишком. Можно
и отчаливать, — выдает он, уже обувшись. Хочет, чтобы последнее слово
осталось за ним. Убожество с куриными мозгами малолетки. У меня сердце ухает
в пятки и отбивает там барабанную дробь. Слышу, как отец швыряет газету и
явно шагает в коридор.
— Мы ушли! — кидаю я и буквально выталкиваю Майского из квартиры. Хватаю

его за шкирку и протаскиваю на несколько этажей вниз, прежде чем позволяю
нам остановиться и прислушаться. Нет. Отец за нами не пошел. Значит, все
самое «сладкое» он припасет лично для меня. Охуительные перспективы.
Переведя дух, жму на кнопку лифта.

130/702
— Вот и нахера ты раззявил пасть? — чувствую, как меня начинает колотить.
Первостепенный шок и, не буду скрывать, детский восторг от храбрости
Майского угасают окончательно. Шквал положительных эмоций перерастает в
слепой страх перед последствиями.
Спасибо, Майский.
Отстоял свою честь.
Только не ты живешь в этой квартире. Не ты зависим от этих людей. Не ты. А,

блядь, я.
Саня
В смысле, нахера? Твой отец — козлина высокомерная. А с фига ли я должен

терпеть подобное от какого-то левого старпера? Батя всегда говорил мне, что
не надо бояться высказывать своего мнения. Даже «старшим». Возраст не имеет
такого большого значения, которое люди привыкли ему придавать. Никто не
имеет права поливать меня грязью без причин. Пусть это будет хоть самый
старый и самый умный человек на планете.
Да и фигли со мной! Судя по тому, насколько напрягся Дитрих, родители его

ебут, не снимая штанов. Ебут долго и планомерно, видимо, не понимая, что
доводят сына до ручки. Их ребенок таскает с собой гору успокоительного и бьет
стены в туалетах университета, а они все о «высоком». Найди себе компанию
получше! Тебе что, нечем больше заняться, кроме как помогать низшему классу?
Посмотрите, какие мы умные и при деньгах, а все вокруг нас ничтожные мошки!
Ненавижу таких людей. Прямо терпеть не могу. И это при том, что вывести меня
на спор очень сложно. Обычно мне пофиг. Мне бы и сейчас было пофиг, не будь
эти два говноря в масках интеллектуалов родичами старосты. Вот почему в
школе преподают литературу, русский язык, алгебру, но в двадцать первом веке
все еще не додумались преподавать уроки типа «Как стать хорошим
родителем?» или «Что нужно делать, чтобы ваше чадо не обедало
седативными?». А потом люди хватаются за головы с воплями «Нынешнее
поколение уже не то!» И кто же в этом, интересно, виноват?
— Твой отец оскорбил меня, — заявляю я, решая не добавлять, что он вонючий

уебок. Как ни крути, а родители это родители. Ты сам можешь называть их как
угодно, но обычно, если такое позволяет себе кто-то из окружения, это обижает.
— Он непростой человек. Не следовало воспринимать его слова всерьез, —

кидает Дитрих, выглядя нездорово бледным. Неужели все произошедшее
настолько выбило его из колеи? Хотя чему я удивляюсь? Перед отцом и матерью
он шелковый. И это ужасает больше всего. Такого поведения со стороны детей
родители обычно добиваются методами, о которых я даже думать не хочу.
Створки лифта раскрываются. Мы заходим внутрь и едем до первого этажа в

гробовой тишине. Я все жду, что староста продолжит разговор, но он молчит,
лишь нервно покусывая нижнюю губу.
— Так как насчет еще одного дополнительного занятия? — решаюсь

поинтересоваться во второй раз. Я умею быть настойчивым. В исключительных
случаях, но умею.
131/702
— Я же сказал, не будет этого, — цедит Дитрих, слегка ежась. Зачем он вообще
за мной увязался? В одной лишь домашней одежде. Я бы и сам спуститься смог.
Хотя… конечно, сперва, я бы все-таки заскочил на балкон на двадцать пятом
этаже. Видимо, Дитрих хочет проконтролировать, чтобы я ушел окончательно и
бесповоротно.
— Не будь врединой, — примирительно улыбаюсь я.
— Врединой? — сужает глаза староста. — Это не вредность. Это инстинкт

самосохранения, — рычит он, скрещивая руки на груди.
…Или он поехал со мной, потому что надеялся, что мы сможем продолжить в

лифте то, что начали в его комнате? Думая об этом, не слышу, что там с
недовольной миной бубнит Дитрих. В мгновение ока окунаюсь в нарисовавшуюся
фантазию и желаю тут же ее реализовать. Поддавшись порыву, делаю шаг к
старосте, хватаю его за затылок и притягиваю к себе в попытке поцеловать.
Фантазия рассыпается на мелкие осколки, когда в ответ Дитрих неожиданно зло
отталкивает меня от себя с такой силой, что я спиной и затылком врезаюсь в
стену лифта.
— Сдурел?! — морщусь я. Что? Прошла любовь, завяли помидоры?
— Не прикасайся ко мне, — рычит он. — Ничто в тебе меня не бесит так, как твое
нежелание думать о последствиях. Нагадишь под дверь и уйдешь довольный. А
убирать за тобой потом мне, — выдыхает он с тихой яростью.
— Слушай, если тебя так разозлила моя беседа с твоим отцом, давай я вернусь и
извинюсь перед ним. Не искренне конечно, но… — бормочу я, потирая
ушибленный затылок. Может, я правда борщнул?
— Поздно уже извиняться, — заявляет Дитрих с жуткой интонацией в голосе.

Будто я приговорил его своим ребячеством к смерти.
— Ну поорут на тебя вечерок. Не смертельно же, — гну свое, не понимая

масштабов трагедии.
— Ага. Поорут, — бросает староста глухо.
Тон Дитриха мне не нравится. Не могу отделаться от ощущения, что что-то

упускаю. Чего-то не понимаю. Что-то не так. Где-то я обосрался. Но где, не
врубаюсь.
— А могут сделать что-то хуже? — наверное, не стоит задавать такие вопросы в

лоб, но в моей жопе вода никогда не держалась.
Створки лифта открываются. Дитрих молча выскальзывает на площадку и

оборачивается. Следит, как я выхожу вслед за ним и шагаю к выходу из
подъезда. Здесь холодно. Староста — существо теплолюбивое — покрыт
мурашками. Слышу, как стучат его зубы. Но он не торопится возвращаться
домой. Ведет меня до самой двери. Контролирует.
— Если твои родаки такие душнилы, стоит как можно скорее от них съебать, —
замечаю я. Понимаю, что сказать проще, чем сделать. И моего мнения вообще не
132/702
спрашивали. И я ведь не люблю давать советы. Нахера нарываюсь? Да потому
что дом Дитриха напоминает тюрьму. А я хочу его из этого говна вытянуть. Как
можно скорее.
— С моими родителями все в порядке. А вот с твоими явно что-то не так, если
они вырастили тебя таким беспечным. Ты вообще в курсе, что жизнь — та еще
хуевая штука? И твои закидоны терпеть никто не будет, — выдыхает Дитрих
зло.
— Да я и сам не из терпеливых, — улыбаюсь я, пытаясь сгладить углы. Но

чувствую, сейчас исправить ситуацию уже не получится.
— Да? А по-моему, ты избалованный маменькин сынок, который считает, что ему

и море по колено, — продолжает извергать яд Дитрих.
При словосочетании «маменькин сынок» я тут же теряю весь энтузиазм по

поводу исправления ситуации. Настроение моментально портится.
— Советую и сейчас скорее бежать к мамочке, чтобы она вытерла тебе жопу, —
продолжает давить на больное староста.
Вроде бы мелочь. И не такое уж это и оскорбление. То есть меня совершенно не

должно задевать подобное.
Но задевает.
— Что ты сейчас вякнул? А ну-ка повтори, — шиплю я, чувствуя, как пальцы сами
собой сжимаются в кулаки. Понимаю, сука, живется тебе хуево. Но это не
значит, что остальные обитают в раю. Поменьше бы тебе жалости к себе и
побольше внимания к другим. Козлина.
У меня внутри все аж переворачивается от нахлынувшей ярости.
— И повторю, — Дитрих тоже распаляется. — Маменьк…
Не понимаю, как это получается. Мне кажется, в это мгновение я своим телом не
владею. Будто кто-то другой за меня управляет моим кулаком, врезающимся
старосте в скулу. Бью несильно. Не так, как мог бы, но этого хватает, чтобы
парень плюхнулся на грязный подъездный пол. Дитрих смотрит на меня
ошарашенно, рефлекторно поправляя съехавшие очки.
— Кусок говна, — кидаю я завершающим аккордом, с психу толкая дверь и

выходя из подъезда.
— Больше ко мне не подходи, уебок, — прилетает в спину.
— И не подумаю, — фыркаю я, не оглянувшись. Лишь выставляю руку в бок и

оттопыриваю средний палец. Знаю, что уже через полчаса пожалею об этом. И
об ударе. И обо всем сказанном. И о том, что решил выпятить свое эго перед
родителями Дитриха, совершенно не подумав о том, в какую ситуацию я его
ставлю.
Но сейчас. Прямо сейчас. Прямо вот, блять, сейчас я пиздецки зол.
133/702
Александр
Выходит, и Майский умеет злиться. Я бы даже порадовался тому, что смог

стереть с его глупой рожи извечный похуизм и заставил хотя бы на минутку
побывать в моей шкуре. Но сейчас не время для торжества. Выхожу из лифта и
топчусь перед входной дверью в квартиру, которую должен называть домом. Но
это не дом. Это камера моральных пыток, из которой я не могу вырваться не
только в силу финансовых затруднений, но и в силу эмоциональных.
Я знаю, что меня сейчас там ждет. Вышел проводить Майского лишь для того,
чтобы оттянуть этот момент. Но рано или поздно это меня все равно настигнет,
так что… Касаюсь заиндевевшими пальцами холодной ручки. Не могу заставить
себя нажать на нее, чтобы отворить дверь. Знаю, что будет, когда я это сделаю.
Все тело напряжено до предела. Вижу свое недалекое будущее. Отец говорит
«неси ремень», и я несу. Несу, не сказав ни слова против, пока мама, скрестив
руки на груди, нервно стучит ногой по полу. Это смешно, ведь мне давно не
двенадцать лет. Я выше всех в нашей семье. В деда. Выше отца и брата на
полголовы. Мать — и того больше. Знаю, что при желании могу дать сдачи. Могу
отбиться. Могу показать свою силу и невозможность и дальше Наказывать меня
подобными методами. А еще знаю, что ничего не сделаю. Что в момент, когда
звякнет пряжка отцовского ремня, я превращусь в мелкого пацана, который
испытывает животный страх перед неминуемым и не имеет сил этому
сопротивляться.
Выдыхаю и все же решаюсь открыть дверь.
Я ошибся.
Ремень нести не надо.
Он уже в руках отца.
134/702
Глава 18. Исповедь
Саня
Я сказал, что пожалею? Я свое обещание держу!
Лишь доза адреналина рассасывается в крови, и я жалею! Со всей силы жалею,

братаны! Прямо даже не знаю, куда себя деть. Вот надо же было так
обосраться?
Следует извиниться, но что сказать?
Прости, Дитрих, что ударил меня по больному? А я в ответ ударил тебя по роже?
Между прочим, абсолютно заслуженно. Захотел бы, отправил бы мне ответочку,
мы вообще-то в одной весовой категории. Подрались бы, помахались кулаками,
расслабились. Может в процессе все бы переросло во что-то поинтимнее, чтоб
тебя.
Блин, я поц без закидонов, доебаться до меня сложно. Любую херню скажи, я
пожму плечами и забуду через пару минут. Я и с батей Дитриха, честно говоря,
сцепился чисто по фану. Повыебываться мне приспичило. Перед Дитрихом.
Хотел показать старосте, какой я альфа-самец. Альфа-мудец я, вот кто. Думал,
староста восхитится, повиснет на моей шее и не отлепится до самой смерти. Да
и адреналин ебашил по мозгам. Стояк пропал, а мозг еще не отошел. Нас
прервали, и не буду скрывать, разозлился я знатно.
Но Дитриха мое поведение не впечатлило. Наверное, потому что мы давно не в

пятом классе, но я слишком часто об этом забываю. Дуб дубом, короче. Сейчас
сижу и понимаю, что обделался феерично. С конфетти в финалочке.
Но и Дитрих хорош. Я бы все снес, но мама — тема запретная. Понимаю, что

староста не знает о положении дел в моей семье. Но мне от этого не легче.
Обдумываю и пережёвываю в трамвае все произошедшее, пока еду в бассейн.
В бассейне все два часа, пока на автомате плаваю туда-сюда по дорожке.
По пути домой.
С фанатизмом обдумываю. Аж голова болеть начинает от натуги.
На момент, когда я захожу в коридор теплой квартиры и ощущаю запах жареной

картошки, понимаю, что сил терпеть у меня больше нет. Надо все рассказать
бате. Срочно.
Скидываю верхнюю одежду и прохожу на кухню. Отец колдует перед плитой,

стоя в одних лишь спортивных штанах и зажав в зубах тлеющую сигарету. Мы
вообще-то договаривались не курить на кухне! Но оба курим. Любим мы
нарушать правила, которые сами же и устанавливаем. Это у нас семейное.
— Пап, — окликаю я его, садясь на табуретку. Это у себя в голове я называю

батю батей, а вслух только папкой, иначе он злится. Говорит, что из-за «бати»
чувствует себя седым стариком, которому пора ложиться в гроб.
135/702
— О, вернулся, наконец, — слышу в его голосе улыбку. Но ко мне он не
поворачивается. Сосредоточен на картохе. В последние три раза он умудрился
ее сжечь, но теперь явно настроен серьезно.
— Мне тебе кое-что сказать надо, — бормочу я себе под нос. — Даже не кое-что,
а много всего, — впервые разговор дается мне с таким трудом.
— Ну, наконец-то. Я уж думал, не разродишься, — смеется батя, откладывая

лопатку и вырубая конфорку. — Но сперва ужин.
— Не, — поспешно качаю я головой. — Не дотерплю.
— Даже так? Ну что ж… Говори, что на этот раз случилось? — выразительно

вздыхает он.
— Ты лучше сядь, — прошу я.
— Все настолько плохо? — напрягается батя. — Только не говори, что перенял

мою плодовитость, и я скоро стану дедом? В тридцать шесть, блин, лет!
— всплескивает он руками. Ну, а фиг ли. Дед мой дедом стал как раз в тридцать
шесть. Почему бы не придерживаться семейных традиций?
— Не, не станешь, — улыбаюсь я вяло. — Может быть никогда, — добавляю

тише.
— Это еще что значит? — батя все же садится на стул и внимательно на меня
смотрит. А мне до непривычного сложно подобрать слова. Я даже не знаю, с
чего лучше начать.
— Ну в общем… — вздыхаю я тяжело. — Блин, что-то я ссу говорить, —

признаюсь я, барабаня пальцами по столу.
— Так, сын, хватит меня пугать. Что ты натворил на этот раз? Если это связано с
криминалом, ты можешь мне все рассказать. Подумаем вместе, — говорит отец
на полном серьезе. И весь его вид внушает мне доверие. Еще бы. Взрослый
высокий молодой мужик далеко не хлипкого телосложения иного внушать и не
может. Я иногда шучу, что если бы у нас сломалась стиральная машинка,
стирать вещи можно было бы по старинке. Только вместо стиральной доски
использовать прессак бати.
— Никакого криминала, — качаю я головой. Во многих ситуациях отец мог бы

помочь, но конкретно в этой — никак.
— Долги? — продолжает гадать он.
— Не-не-не, — отрицательно качаю я головой.
— Наркотики? Я ведь говорил завязывать с травой! — хмурится батя.
— Не наркотики, пап. Хуже.
Отец морщится.
136/702
— П… проституция? — выдавливает он, а я неожиданно начинаю ржать.
— Пап, ну какая проституция, ты чего?! Можно подумать проституткой так легко

стать. Там опыт нужен, а я далеко не ловелас! — смеюсь я.
— Тогда что? Не делай мне нервы, Саня, — не разделяет моего веселья батя. Да,
действительно, пора прекращать его накручивать.
— Короче… — снова вздыхаю. — Пап, я, кажись, полугей.
Воцаряется гробовое молчание.
— Кто, прости? — переспрашивает отец, будто не расслышав.
— То есть этот… ну как его… — щелкаю пальцами, пытаясь вспомнить нужный

термин. — Бисексуал, вот! Походу, я бисексуал.
Батя обессиленно откидывается на спинку стула, а я продолжаю говорить, пока

хватает духа:
— Не думай, что я давно скрываю такое от тебя, сам-то до конца понял это
только сегодня! — объясняю я поспешно. — Короче один поц на вписоне полез
ко мне целоваться. И мне, знаешь, очень понравилось! Прям Очень! Ты же видел
мои засосы на шее, так это он! Тот пацан, — выдаю я, на всякий случай
оттягивая ворот водолазки и демонстрируя багровые пятна. — Потом он мне
еще и отс…
— Молю, не все подробности, — хрипло просит батя, протягивая руку к мятой

пачке с сигаретами.
— А, окей! Вот я подумал и короче… Походу он мне реально нравится! Но понял

я это странно. Мы с ним сегодня нехило разосрались. В говнище. Он типа задел
меня. Но я не лучше. Я вообще нахамил его родакам, как последняя подзаборная
паскуда. Они правда гандоны. И поцу из-за меня походу влетит. И видимо его
папаша, назвавший меня сбродом, был прав. И я действительно сброд. И
полугей. И втюрился в чувака, который сказал к нему больше никогда не
подходить. Насрал мне в душу, а я все равно хочу… Ну… Снова с ним
встретиться, — выпаливаю я на одном дыхании и затихаю. Так, сейчас что-то
будет? Или не будет? Терпение бати не безгранично, а я тот еще фрукт.
— Мне… — выдыхает батя. — Мне коньячку надо, — выдавливает он из себя. Я

вскакиваю с табуретки и через полминуты перед отцом стопка и початая
бутылка, которая пылится у нас в кухонном шкафчике уже год.
— Чего одна? Вторую тащи, — кивает батя на стопку. Слушаюсь и повинуюсь.

Отец разливает коньяк, тут же залпом выпивает свою порцию, наливает вторую,
закуривает сигарету и лишь затем подает голос:
— Родителям-то начерта хамил? Сколько раз повторять, что иногда следует

промолчать. Самый умный, что ли? — вздыхает он, затягиваясь.
— Так они уроды, — оправдываюсь я.
— А ты пиздлявый. Молоко еще на губах не обсохло, чтобы на взрослых

137/702
выебываться. Яйца курицу не учат, — бормочет батя.
— Так ты сам говорил, что возраст — не показатель! — напоминаю я.
— А еще я говорил, что молчание — золото! — парирует батя.
— Ну, пап…
— Не папкай.
Молчим. Бать, это единственное, за что зацепилось твое внимание?
— А что насчет моей полуголубизны? — скромно интересуюсь я. Отец тяжело

вздыхает. Трет глаза пальцами, видимо пытаясь сосредоточиться, а затем
выдает:
— Яблочко от яблони недалеко…
Приходит моя очередь опрокидывать стопку.
— Я тебя правильно понимаю? — уточняю я сипло.
— Правильней некуда, — кивает отец устало. — Я все думал, когда же у нас

произойдет этот разговор, не рассчитывал только, что он окажется
обоюдоострым. — Батя делает затяжку. — Я никогда от тебя не скрывал
сложности наших отношений с твоей матерью. Мы были подростками, плохо
осведомленными об элементарном предохранении. Сразу добавлю, что я рад
тому, что у меня такой сын. Но не могу не заметить, что на тот период ни я, ни
твоя мать не были готовы к такой ответственности, как ребенок. И мы не
любили друг друга. Мы даже толком друг друга не знали. А тут хоп — и свадьба.
Естественно, я гулял. А она сидела с ребенком. Хреновый из меня был муж. И
отец. Да и человеком на тот момент я был говенным. Тестостерон в крови
бурлил, а семейная жизнь тяготила. Твоя мама знала о моих похождениях
налево. Терпела. Когда уходила, сказала, что у нее тоже была интрижка. Но я
сильно в этом сомневаюсь. Она занималась тобой. А я занимался собой, потому
что был молод и туп. Всю жизнь придется нести этот крест, — батя выпивает
вторую стопку. Выглядит печальным. Но я ничего не говорю. Не хочу прерывать
исповедь отца. — Я просил тебя не винить мать за уход, и этому есть причина.
Как я уже сказал, она знала о моих похождениях налево, но не знала, что я
любитель сгонять и направо. Ее терпение лопнуло, когда она застала меня в
постели с парнем. Была слишком шокирована. Я благодарен ей хотя бы за то,
что она не рассказала ни своим, ни моим родителям. Собрала вещи одним днем,
и на второй — ее и след простыл. Да, она покинула тебя. Но покинула из-за
меня. Да и кто не совершает ошибок? Я ей даже благодарен. Только ее уход
заставил мои мозги встать на место. Я внезапно осознал, какая ответственность
возложена на мои плечи. Взялся за учебу, сконцентрировал внимание на тебе. И
посмотри, ты вырос человеком, которым я горжусь день ото дня! Только сегодня
не горжусь, потому что нехер было грубить взрослым, — добавляет он, грустно
улыбаясь.
Я в немом шоке.
Медленно перевариваю свалившуюся на меня информацию.
138/702
— Можно тоже курну? — спрашиваю я, находясь в определенной прострации.
— Кури, — милостиво разрешает батя. Выуживаю сигарету из его пачки.

Прикуриваю от спички.
— Это что же получается, ты все это время с мужиками встречался? — задаю я

вопрос, не скрывая удивления.
— И с женщинами тоже, вообще-то, — поправляет меня отец.
— Но не знакомил меня, ни с теми и ни с другими! — не скрываю я возмущения.
— Ну… — отец на мгновение отводит глаза. — Был один…
Пялюсь на него огромными пешками. Так, блядь! Что еще я упустил в своей
жизни?!
— Да ты его, наверное, помнишь. Тезка твой. Саша Миронов. Я его Шуриком

называл. Вспоминай!
Саш развелось, как собак нерезаных.
— Помнишь, вы еще вечно вставали по обе стороны от меня и заставляли

загадывать желание?
И тут до меня доходит. Этого поца действительно помню. Папин «друг»,

который постоянно приходил к нам в гости. Приносил мне шоколадки и сок.
Играл в шашки. Даже как-то потаскал меня на шее. А мне ведь тогда было уже
десять лет. И я был пухлым. Не пушинка. Сейчас неожиданно вспоминаю, как
этот Саша всегда очень внимательно наблюдал за отцом. Бегал за ним, исполнял
любое желание. Еще он очень вкусно готовил. И пару раз даже забирал меня из
школы. Милый парень.
— Вспомнил, — киваю я. — А что с ним стало? Почему вы расстались?
— Он хотел серьезных отношений. Съехаться. А как бы я объяснил тебе, почему

твой отец спит в одной кровати с мужчиной?
Этот вопрос меня ввергает в ступор. Отец, заметив выражение моего лица,
поспешно добавляет:
— Я не имею в виду, что в этом виноват ты!
— Но виноват я, — хмурюсь я.
— Нет. Виноват я, потому что зассал рассказать тебе правду, — батя наливает
третью стопку.
— Вот как… — с одной стороны я чувствую невообразимое облегчение за то, что

батя не собирается выгонять меня из дома или чмырить меня за ориентацию, с
другой стороны — как-то неприятно осознавать, что встал на пути счастья
своего любимого родителя.
— А потом еще кто-нибудь был? — спрашиваю я осторожно. — После Шурика?

139/702
— Не было. После него я решил вообще завязать с отношениями с людьми
любого пола.
— Почему?
— Ну…
— Любил его?
— Ну…
— А сейчас любишь?!
Отец смотрит на меня с подозрением.
— Так, какого хера? Что за допрос?
— Так любишь или нет? — не отстаю я.
— Саня, девять лет прошло. О чем ты вообще говоришь?
— То есть любишь его уже девять лет? — поражаюсь я.
— Это в прошлом, — настаивает отец.
— Да. Только ты из-за этого прошлого целых девять лет хранишь целибат! И он
был единственным, кого ты познакомил со мной! — кидаюсь я только что
узнанными фактами.
— Мне тогда было двадцать семь, а ему двадцать. Я его изначально и всерьез-то
не воспринимал, — разводит батя руками. — Думал, покажу сына, и парнишка
сам отвалится, — смеется отец. — С остальными так и происходило. А показать
было достаточно фотки. Что парням, что девушкам. Так что Саша мне
запомнился, ибо он единственный, кто действительно испытывал ко мне
сильные чувства. И единственный не только не испугался моего сына, но еще и
подружился с ним. Он меня поразил. А я разбил ему сердце и не горжусь этим.
— А если бы вы встретились сейчас, ты бы с ним замутил? — продолжаю я

допытываться до бати.
— Ты чего добиваешься? — вскидывает он брови. — Чем лезть в мое прошлое,

расскажи-ка про свое настоящее. Что за пацан превратил моего сына в Горца?
— В кого? — недоумеваю я.
— Старый сериал. Я когда подростком был, фанател по нему. Горцы — это

бессмертные. Но их бессмертие проявлялось, только если их насильственно
убивали. Иначе они проживали жизнь и умирали от старости, как обычные
смертные. Вот и ты такой же. Ходил себе натуралом и бед не знал. Ну, а потом…
Тебя «насильственно убили».
Очень точное описание.
140/702
— А можно картошку? — начинаю я клянчить. Стресс ушел, аппетит вернулся, и
я понимаю, насколько хочу жрать.
Отец, улыбаясь, ставит передо мной на доску сковородку. Вручает вилку. Второй
вооружается сам.
— Вообще там в духовке еще курица. Но будет готова минут через двадцать, —
говорит батя, цепляя кусок картошки.
— Мы и до нее доберемся, — улыбаюсь я, чувствую, как напряжение уходит и его

место занимает эйфория облегчения. Как же хорошо, что у меня такой
понимающий отец. И то, как мы с ним похожи не только внешне, но и внутренне.
— Давай не тяни. Вещай про свою очередную любовь всей жизни, — подгоняет
меня батя. И я рассказываю все, начиная от закидонов Дитриха раскладывать
ручки по парте, заканчивая его навыками в поцелуях. Но где-то на подкорке
думаю совсем не о том. Александр Миронов, значит? Шурик? Надо бы его
отыскать.
141/702
Глава 19. Шурик
Александр
Прошла почти неделя, как мы перестали играть с Майским в «дружбу». Как два
уважающих себя взрослых мужика придерживаемся беспроигрышной стратегии
«забирай свои игрушки и не писай в мой горшок». Больше он ко мне не
пристает, глупые записульки на парту не бросает и даже избавил от идиотских
приветствий, которые меня всегда раздражали. Сидит весь день залипает в
телефон с таким серьезным видом, будто с помощью данной технологии
пытается предотвратить Третью Мировую. То есть, как обычно, сосредоточен на
чем угодно, только не на учебе. Наконец-то, моя жизнь возвращается на круги
своя. Жизнь, в которой Майскому места нет. И я абсолютно не жалею о том, что
наше недолгое общение прекратилось.
Не жалею.
Не жа-ле-ю.
Сказал же, что не жалею, ёп вашу мать!
Да кого я обманываю? От себя не убежишь.
Каждый раз, когда вижу его в компании девушки или парня, единственное, что я
испытываю, — не облегчение и не радость, лишь лютую ревность. Лютейшую.
Хочется схватить Майского за руку, уволочь в свою комнату, привязать к кровати
и больше никогда не выпускать из четырех стен. Чтобы был он только моим.
Разговаривал только со мной. Смотрел только на меня.
Больной я ублюдок. Ненавижу себя.
Завидую каждому, кто подходит к Майскому ближе, чем на пару метров. Все эти
люди, в отличие от меня, имеют невероятную возможность спокойно с ним
общаться. Но не ценят этого. Не осознают своего счастья! Неблагодарные
уроды.
И Майский хорош. Сперва лип ко мне, как банный лист, а потом взял и в
одночасье остыл. Разбередил душу, чтобы раствориться в тумане. Понимаю, что
сам в этом виноват. Не понимаю другого: неужели то, что я ему сказал,
настолько его задело? Почему его это так задело? Справедливости ради замечу,
что его рыльце тоже в пушку. Благодаря его стычке с отцом, огреб я по полной
программе. Меня высекли так, что искры из глаз сыпались еще пару дней.
Столько времени прошло, а спина ноет до сих пор. Из-за синяков на руках
переодеваться в физкультурную форму приходится в туалете. Да что спина и
руки… В таких вещах самое страшное для меня заключается не в физической
боли, а в том унижении, которое я испытываю. Меня раздавили. Выпотрошили.
Уничтожили. И вновь придется собирать себя по кусочкам. И вновь полностью
собраться не выйдет. Несколько деталей обязательно закатятся под диван или в
щель между полом и плинтусом. И не будут найдены никогда. С каждым разом
потерянных кусочков становится все больше. А меня — все меньше.
Но речь сейчас не обо мне.
142/702
Парень из параллельной группы, что подсел к Майскому в начале пары,
наклоняется и что-то тихо ему говорит на самое ухо. Губы почти касаются мочки.
Саня в ответ начинает смеяться. Очередная красивая улыбка, подаренная не
мне. Бесит.
«Отсядь от него!» — вертится назойливое в голове. Радует лишь, что как бы

собеседник ни лез из кожи, Саня все больше зависает в телефоне. Что он там
нашел такого интересного? Может, переписывается с кем-то? Интересно, с кем.
Это девушка? Или парень?
С-с-сука, как же я себя заебал.
Преподаватель диктует список вопросов, которые следует подготовить к

семинару, после чего складывает вещи в портфель и уходит. Аудиторию тут же
заполняет галдеж. Вновь и вновь перекладываю перед собой ручки, пытаясь
достичь совершенства, но как бы я их ни положил, все равно раздражают. Все
раздражает. Руки дрожат. В горле ком. Хочется кричать от отчаяния. Но я
перекладываю и перекладываю ручки, потому что только они мне и подвластны.
Что делать? Извиниться? Зачем? Дальше-то что? Я ведь не могу с ним

встречаться. И не могу себе позволить любить его. Поздновато спохватился, но…
Надо держаться особняком. Отстраниться ото всех. Особенно от убогого. Больше
не заговаривать с ним. То, что он на меня злится, даже хорошо. Быстрее забудет
всю эту чепуху и начнет жить дальше.
— Дитрих, не объяснишь мне, как решается вот этот пример? — Марина снова
строит из себя дурочку. Подсаживается ко мне и изящным пальчиком указывает
на пример, выведенный ровным почерком. Единственный ответ, приходящий мне
в голову: «Нет. Не объясню. Отвали!». Но сдерживаю порывы и сквозь зубы
разжёвываю алгоритм решения. Благо, девушка быстро понимает, что я сегодня
не в настроении, и вскоре оставляет меня в покое. Чего нельзя сказать о
блондинке из другой группы, что сидит на первой парте по правую от меня
сторону. Строила глазки мне всю пару и сейчас не лучше. Кокетливая улыбка.
Стройные ножки, закинутые одна на другую. Само очарование.
Мое очарование залипает в телефон. На мятой футболке кролик Роджер с

динамитом в руках. Правый рукав с дыркой. Волосы походят на гнездо. На левом
локте засыхающая болячка. Опять не вписался в поворот? Или столкнулся со
столбом? Или побежал через дорогу на красный? На шее все еще красуются
остатки следов, оставленных моими губами. Майскому все по барабану. В левом
ухе капелька наушника. В последнее время не расстается с ней ни на минуту. Он
всегда страдал херней на парах, но музыку слушает только последнюю неделю.
Блондинка перекидывает ногу на ногу и подмигивает мне. Едва заметно

покусывает нижнюю губу. То и дело поправляет бретельку бюстгальтера,
выглядывающую из-за кофточки небесно-голубого цвета. Ноготочком стучит по
телефону. Намекает, чтобы я обменялся с ней контактами.
«Да чего вы все ко мне прицепились? Мужиков, что ли, мало на планете, Господи
боже?! Почему ко мне такое повышенное внимание, когда в этой аудитории есть
действительно красивый парень?» — недоумеваю я, запоздало понимая, что
снова пялюсь на Майского.
Постойте.
143/702
Я только что подумал, что он красивый? А до того — что очаровательный?
Вот жопа.
— Хэй, Дитрих, брателло, давно не виделись! — неожиданный оклик заставляет

меня вздрогнуть. Максим плюхается на соседний от меня стул и по-дружески
хлопает по плечу. Тот самый Максим, которого я все еще ненавижу.
Руки свои убери, будь так добр.
Едва морщусь. Плечо, как и спина, все еще болит после встречи с ремнем.
— Привет, — кидаю я мрачно.
— А че такой недовольный жизнью? — продолжает источать позитив парень. С

каких это пор мы стали друзьями? С чего ты решил, что можешь вот так просто
ко мне подсаживаться? С хера ли ты ведешь со мной беседу?
— Не недовольный. Обычный, — кидаю я, утыкаясь в конспекты. Не хочу я с

тобой разговаривать, отстань.
— А Саня опять на задворках мира, — продолжает вещать Максим, оборачиваясь

на Майского. В отличие от Марины, он моего настроения то ли не чувствует, то
ли бессовестно игнорирует. — Вы что, поссорились?
— С чего ты взял?
— Так носы друг от друга воротите, видно же.
— Это типичное для нас поведение. Мы с ним не друзья, — бормочу я, нервно

поправляя очки.
— Да мы в курсе, — смеется Максим, а я, потеряв самообладание, вскидываю на

него ошарашенный взгляд. Света?! Да что б тебя. — Серьезно думал, что никто
не заметит «трупных» пятен на шее этого дебила и не соберет картинку из двух
пазлов? — лишь отмахивается парень, поймав мой испуганный взгляд. — Саня,
конечно, очень старательно пытался их скрыть, но при этом так цвел и пах, что
мы и без засосов бы всё просекли. Порхал по хате, как будто барбитуратов
наглотался, — говорит он все это с таким расслабленным видом, будто ничего
особенного не произошло. Будь один из нас двоих девушкой, и я бы такую
реакцию понял. Но мы-то оба мужики. Вас это не напрягает? Это вообще кого-то,
кроме меня, напрягает, я не понимаю?!
— Можно потише? — морщусь я, поняв, что отпираться у меня нет ни сил, ни

желания.
— Да не ссы, всем похуй, — отмахивается Максим. — Так чего разбежались-то?

— продолжает он неприятную мне тему.
— Мы, для начала, и не сбегались, — парирую я.
— А, значит, разовый перепихон? — удивляется Макс. — Не похоже на Майского.

Ему такие вещи противопоказаны.
144/702
— Это почему же? — не совладав с любопытством, спрашиваю я.
— Ну так он с кем ни переспит, потом бегает человеку в любви признается.

Слишком впечатлительный, — вздыхает Максим. — Настоящая катастрофа. А его
при этом еще и кидают каждый раз. Жуткая непруха. Даже странно, —
протягивает он, вновь косясь на Майского. — Он же хороший парень. И внешка
норм. И мозги имеются. Денег, правда, кот наплакал, но это же исправимо.
Я не понял, он сейчас мне Майского рекламирует, или что?
— Может, он просто влюбляется в тех, кто ему не подходит? — вообще-то я не

хочу продолжать этот разговор, так почему не могу заткнуться?
— А кто, по-твоему, ему бы подошел? — задает Макс вопрос, изучающе

разглядывая меня.
— Кто-то такой же беспечный, — отвечаю я не задумываясь.
— Быть беспечным и делать вид — это же разные вещи, — замечает Максим.

— Так что у вас случилось? — вот же прилипала.
— Ничего необычного. Разосрались, — отвечаю я с неохотой. — Он повел себя по-

идиотски, а я в ответ его, кажется, обидел. Все как у людей.
— В идиотское поведение верю, а вот в обиду — что-то не очень, — усмехается

Макс. — Его же ничего не парит! Даже не представляю, что Сане можно сказать
такого, чтобы он обиделся, — поражается он.
— Тем не менее, я пробил его непробиваемую броню и нехило разозлил, — и я

этим не горжусь. — Он мне даже по роже прописал, — выдаю я лишнюю
информацию и сразу жалею. Но уже не могу остановиться. Мне надо
выговориться. За эту неделю я измотал себя до полусмерти. Не могу больше
молчать. Но и сказать ничего никому не могу. Некому. Было некому до этого
самого момента. К тому же за эту неделю у меня накопилось парочка вопросов,
на которые я хочу знать ответы. И главный из них: почему Майский так
разозлился? Да, я ему нагрубил, но не в той мере, при которой на человека
кидаются с кулаками.
Теперь приходит очередь Максима смотреть на меня с удивлением.
— Майский? Тебе? По роже? — выдыхает с такой интонацией, будто я ему на

полном серьезе заявляю, что Земля плоская.
— Ну да.
— Да быть не может.
— Факт остается фактом.
— Ты что ему такого сказал? А ну-ка колись! — требует Максим.
— Говорю, ничего особенного.
145/702
— Что именно, — настаивает Макс. Вот же настырный.
— Назвал его «маменькиным сынком». Тоже мне оскорбление века, — морщусь я.

Но Максим не торопится шутить по этому поводу.
— Вот оно что, — кидает он, явно присмирев. — Что ж… В таком случае Саню
можно понять.
— Это с чего бы вдруг? — удивляюсь я резкой перемене в настроении Максима.
— Не уверен, что следует об этом говорить, — протягивает он. — Раз Саня сам
тебе не рассказал, — кидает парень и собирается уйти, но я, позабыв о том, что
нас могут увидеть, хватаю Макса за запястье и с силой притягиваю к себе. Даже
не думай, что сможешь сбежать после того, как посмел утверждать, будто
знаешь Майского лучше меня. Не беси, блядь. Не буди во мне зверя.
— Ну-ка быстро сказал мне, что не так, — рычу я, намеренно сжимая руку парня
со всей силой.
— Ого, а он тебя зацепил, да? — Макс старается оставаться невозмутимым, хотя

я и замечаю, насколько он при этом напрягается. — Хорошо, я скажу, только не
надо всем об этом трепать, окей? — предупреждает он.
— Естественно, — соглашаюсь я, ослабляя хватку.
— Ты назвал Саню маменькиным сынком, только одного не учел, — начинает

Макс издалека, явно издеваясь. — Матери-то у него нет.
…И статус «говно года» я с гордостью присуждаю себе самому. Говно года. Это
я. Прошу, не надо аплодисментов.
Саня
Третий день кручу на репите один-единственный трек, который своей

напряженностью и легким флером безумия резонирует с моей душой, заставляя
ментально оргазмировать из раза в раз.
…I'm uncontrollable, emotional.
…Я неуправляемый, эмоциональный.
Большим усилием воли заставляю себя сидеть без движения, но то и дело ловлю
себя на том, что вновь тихонько покачиваю головой в такт песни, взрывающей
мое подсознание.
…Chaotically proportional.
…Хаотически пропорциональный.
Батю трек не впечатлил, какие бы восторги я по поводу него ни распалял. Но это

уже дело вкуса.
…I'm visceral, reloadable.
146/702
… Я висцеральный, перезаряжаемый.
…I'm crazy, I'm crazy, I'm crazy, I'm crazy!
Я сумасшедший, и кто тому виной, а, Дитрих?
Сегодня такая замечательная погода, что на парах сидеть не хочется от слова

совсем. Ледяной ливень барабанит по окнам. Шквальный ветер кренит деревья к
земле. Сорванное со столба объявление уже минут двадцать спиралью то
поднимается вверх к небесам, то опускается обратно на асфальт. И все это
великолепие происходит под льющийся в левое ухо трек. Красиво настолько, что
я замираю. Но играть роль наблюдателя мне мало. Хочется выбежать из здания
и стать частью непогоды. Не только видеть — чувствовать, как ветер вздымает
футболку, ерошит волосы и холодит поясницу. Ощущать, как капли дождя
обжигают холодом лицо. И ловить взглядом мелькающие в облаках вспышки
молний.
…Everybody in the world knows I'm a little twisted, twisted.
…Все в мире знают, что я немного неуправляемый.
Но приходится сидеть на паре. Тоска.
Если бы не Петр из параллельной группы, я бы, наверное, уже подох со скуки и

желания выйти на свежий воздух. Благо, человеческое общение всегда меня
приободряет, особенно если это общение с малознакомым человеком, которого
ты плохо знаешь. Столько тем, которые еще предстоит обсудить! С таким
собеседником не заскучаешь даже на тоскливой линейной алгебре. Вот только
сосредоточиться на разговоре у меня не выходит по двум причинам.
Первая причина — это широкая спина Дитриха, постоянно маячащая перед

глазами. Злость ушла. Желание возобновить общение осталось. Вот только я не
знаю, как бы теперь к нему подступиться. Сделать вид, будто ничего не
произошло, не получится. Не стукни я его, может еще и вышло бы замять
конфликт. Но я перешел недопустимую черту. И все потому, что он перешел ее
первый. Извиняться я тоже не хочу. Обычно признавать свою вину мне не
сложно. Даже легко. Да, я обосрался, извини, больше так не буду. Сказать это
просто. Тем более что я всегда искренен. Не вру, действительно, обещал не
делать, не делаю. Но вдруг я извинюсь, а он — нет, тогда выйдет скверно. Если
после этого наши взаимоотношения начнут перерастать во что-то большее, что
маловероятно, но очень желанно, я могу попасть в подобную ситуацию вновь. А
выебываться права у меня уже не будет. Один же раз снес. Выходит, придется
терпеть и дальше. А я не думаю, что можно быть счастливым с человеком, рядом
с которым ты что-то вечно терпишь. Вот уж нет. Кроме того, Дитрих сам сказал,
что приставал ко мне лишь потому, что я попался под руку. И я ему совсем не
нравлюсь. Интерес отсутствует. Бегать за ним, вымаливая внимание? Нет, на
самом деле, я и на такую хуйню способен. Не из гордых я ребят, что греха таить.
Но нахера тратить время? Поэтому я поставил перед собой условие. Если Дитрих
сам первый пойдет на контакт, значит ему не так уж и похуй, как он уверяет.
Значит, есть шанс. Значит, буду биться и добиваться. А нет? Как обычно задавлю
зарождающуюся влюбленность в зачатке. В этом говне я уже собаку съел.
147/702
Вторая причина, параллельно волнующая меня уже неделю: Шурик Миронов. Да,
я понимаю, что лезть в чужие взаимоотношения — себе дороже. Но, черт побери,
я чувствую вину за то, что мой самый охуенный батя на свете ходит один-
одинешенек. И почему? Потому что между любовью к парню и любовью к сыну
он выбрал второе? Да, поступок благородный, и батя во мне души не чает. Вот
только не буду же я рядом с ним всю свою жизнь? Я ведь когда-нибудь выпорхну
из родительского гнезда. Обзаведусь собственной семьей. Вон с тем же
Дитрихом, например, если он перестанет изображать из себя залупу и решится
на цивилизованный разговор. Короче, не буду я батю всю жизнь пасти. Он бы и
сам этого не хотел. И выйдет, что он останется совсем один. Да господи, даже у
деда личная жизнь устаканилась! Он у нас тоже тот еще конь-огонь. В конце
концов, ему всего пятьдесят пять лет. После смерти бабушки, которая ушла от
нас, кстати, совсем не из-за старости, как многим могло показаться, а из-за
болезни — она ведь тоже была еще очень молода (всего сорок четыре года), дед
долго по ней горевал. Целых пять лет. Все это время мы жили втроем в
двухкомнатной квартире. Дед в одной комнате. Мы с батей — в другой. Неплохо
жили, дружно. Только в голове у меня запечатлелось воспоминание, как
вечерами дедушка садился в свое кресло и часами перелистывал альбомы с
фотографиями, где они с бабушкой еще совсем молоды и безмерно счастливы.
Они же как в школе друг друга полюбили, так больше и не расставались. В
такие вечера дедушка был особенно печальным. Потому когда мы с батей спустя
шесть лет после кончины бабули узнали, что у него появилась дама сердца,
праздновали всем домом. Дед, кстати, тоже хорош. Целых полгода скрывал от
нас свою любовь. Боялся, что батя его не поймет. А батя расстался с клевым
мальчишкой, боясь, что неправильно пойму его я. Один я из нашей семьи
выбиваюсь. Пришел и все выложил как на духу, а у меня-то, в отличие от них,
взаимностью даже не пахнет!
Короче, дед у нас мировой мужик. Женился во второй раз и переехал к своей
возлюбленной. А мы с батей остались одни как персты. Первое время, помню,
свыкнуться с его отсутствием было очень сложно. Мне тогда стукнуло
двенадцать, и я постоянно плакал и просился к дедушке. А что будет с батей,
когда уйду я? Насколько одиноким окажется его существование в этой
двухкомнатной квартире, наполненной воспоминаниями о людях, которых там
больше нет?
Поэтому я решил всерьез заняться его личной жизнью, хочет он того или нет.
Три дня потратил на листание фотоальбомов и просмотр фотографий в
отцовских социальных сетях. Все пытался выискать этого Шуру. Из моих
воспоминаний, все, что я помнил о парне, это россыпь веснушек на щеках и носу
и густые темно-рыжие волосы до плеч. Не кудрявые, но волнистые. Батя еще
всегда смеялся над тем, будто Шура слишком много внимания уделяет своей
шевелюре. А тот заявлял, что волосы у него сами по себе такие красивые и
ничего он с ними не делает. Он как-то в доказательство пошел и вымыл у нас
голову. И потом торжествующе демонстрировал высохшую шевелюру, легшую
волнами волосок к волоску. Блин, забавный был пацан. Зря все ж батя его так
просто отпустил.
…My father, he told me he knew I was.
148/702
…Мой отец, он сказал мне, что знает, кем я был.
Упрямство привело меня к деду и его залежам фоток. Он у нас постоянно

щелкал на мыльницу все подряд. Фотографий у него тьма тьмущая, и большую
их часть мы даже ни разу не видели. Дед ведь тоже тогда общался с Шурой. Я
помню, как мы все вместе ездили на дачу на шашлыки. Точнее как, мы-то весь
день на грядках горбатились, а дед шашлыки жарил. И с мыльницей своей,
естественно, бегал.
И я нашел! Одну-единственную фотографию, где Шуру можно было хорошо

разглядеть. Увидел его и сразу понял — он самый. На фотографии мы стоим
втроем. Батя в какой-то задрипанной дачной фуфайке и с лопатой наперевес. Я в
джинсовом комбинезоне топчусь справа от отца рядом с ведром, полным
помидоров. Одну помидору активно поглощаю. Аж все лицо в соке. А по левую
сторону от отца — Шура. Рыжие волосы, собранные в дурацкий хвостик на
макушке, горят в свете заходящего солнца огнем. Широкая улыбка и
счастливые-счастливые голубые глаза. Бате по плечо. Худенький и даже
изящный. Симпатичный, в общем. На тот момент ему было двадцать. Считай мой
ровесник. Сейчас, значит, двадцать девять. Он мог за это время измениться до
неузнаваемости. Остричь волосы. Набрать вес. Или скинуть. В конце концов, он
давно уже мог переехать в другой город и обзавестись семьей. Или пол
поменять, чем черт не шутит. Все это я прекрасно понимаю, но ничего из этого
не отталкивает меня от мысли разыскать его.
Все Александры Мироновы из нашего города во «в контакте» промониторены.
Саши Мироновы тоже.
Сани — тем более.
Шуры — не подходят.
Так, постойте, не Шура же. Шурик! Ассоциация с персонажем из советских

комедий.
Ищу по нашему городу. Ноль совпадений. Убираю город, ищу по стране.

Аккаунтов до черта и больше. И половина без фотографий. Приходится заходить
в каждый. Некоторые закрыты. И хер знает, не скрыт ли за одним из них тот
самый нужный мне парень.
Уже час с бараньим упорством занимаюсь бесплодными поисками. И энтузиазм с

каждой минутой слабеет. Захожу в очередной акк. Вместо фотографии главный
персонаж из фильма «Побег из Шоушенка». Тот самый мужик, которого
подставили. Страница открытая, и на том спасибо. Лазаю по фотоальбомам.
Мемасики. Политические шуточки. Коты.
И тут мое сердце замирает. В конце последнего просматриваемого мною

альбома, красноречиво подписанного «Всякое», вижу фото. Фото другой
фотографии. Той самой, которую я отрыл у деда. Она лежит на нашем кухонном
столе. Батя в центре с лопатой. Я все еще жру помидор. Шурик. В матроске,
которая явно велика ему на пару размеров. К фото идет подпись: «Самые
дорогие мне люди».
…I'm crazy, I'm crazy, I'm crazy, I'm crazy.

149/702
Нашел.
Я нашел!
Я НАШЕЛ ЕГО!
У меня аж руки дрожат!
Правда, с последнего раза, как он заходил на эту страницу, прошло семь

месяцев. Но здесь указаны ссылки на инстаграм и твиттер. Значит, не все еще
потеряно!
— Эй, — раздается неожиданное сверху, и я аж подскакиваю на месте.

Поднимаю голову. Надо мной стоит Дитрих. Смотрит прямо в упор. — Поговорить
надо.
Опачки.
Извини, Шурик, к тебе я вернусь чуть позже.
Песня, упомянутая в главе: Missio – Twisted
150/702
Глава 20. Ссыкло
Александр
Мне стоит большого труда заставить себя подняться со стула и направить

обессиленное тело в сторону Майского. Путь от моей парты до его — несколько
метров — кажется мне невыносимо длинным. Каждый шаг отдается гулом в
ушах и чередой ощутимых ударов сердца. Мне кажется, если Майский поднимет
на меня глаза раньше, чем я до него дойду, я развернусь и с позором возвращусь
к гребаным ручкам. Но он продолжает копаться в телефоне. Пялится в него не
мигая. Подхожу почти вплотную, когда вижу, как на губах его появляется
улыбка. Заметил меня боковым зрением? И улыбка адресована мне? Или тому,
кто написывает ему на долбаный телефон?!
— Эй, — выдыхаю я, слыша, как голос мой предательски дрожит. Майский

подскакивает на месте. Значит, моего присутствия все это время не замечал.
Улыбка подарена собеседнику в телефоне. Вот сука!
Убогий наконец-то удосуживается на меня посмотреть. Выдергивает наушник из

левого уха. Вид идиотский. Растерянный. Действительно не ожидал, да?
Сюрприз, говнина.
— Поговорить надо, — язык почему-то заплетается. И с хера ли я опять так

нервничаю? Успокойся, Дитрих, это не конец света. Ты ошибся и готов это
признать. Ничего криминального. Просто извинись. А потом будешь и дальше
строить из себя непреодолимую скалу.
— П… привет, — запинается Майский, откладывая телефон в сторону. — Когда?

Сейчас?
— После пар.
Убогий тяжело вздыхает.
— Не, после пар не получится, — отмахивается он. Вот гаденыш! Я тут, блять, из
кожи вон лезу, наступаю на глотку гордости, а он пальцы гнет!
— Это почему же? — сохраняй самообладание. Вокруг люди. Не сорвись. Вы не

наедине! Мысленно повторяю и повторяю себе это, будто мантру. Потому что
чувствую, последние недели меня здорово вымотали в моральном плане, и
терпение, на фоне этого, приобрело границы. Границы, которые я уже колупаю
ножом по имени Саня.
— А у меня свиданка, — беспечно кидает Майский, при этом изучающе

оглядывая меня. По границам моей терпелки разбегаются здоровенные
трещины. Пол уходит из-под ног. Какая еще свиданка?! Я тебе сейчас сам
свиданку устрою. С моим кулаком.
— С кем? — выпаливаю я раньше, чем успеваю подумать. — То есть… — блять!

— Это не подождет? — нервно поправляю очки. Скоро смогу помимо матана и
дискретки преподавать курс лекций под названием «Как объебаться за
полсекунды».
151/702
— Нет, братиш, не подождет. Это же свидание, — протягивает Майский, хитро
щурясь. — Любовь-морковь, взаимное притяжение, трепетное ожидание каждой
встречи. Слыхал о таком? Так оно у нормальных людей и протекает, —
рассуждает Майский, доводя меня этим до трясучки. Да что ты мелешь,
гаденыш?!
Смотрит внимательно-внимательно. Ждет реакции. Сжимаю зубы что есть мочи.

Пиздит же. По-любому пиздит. Не будет у него никакого свидания. Не бывать
этому! НЕ ПОЗВОЛЮ!
О, боже, я, кажется, превращаюсь в ту самую собаку на сене. Ни себе ни людям.

Пристрелите меня кто-нибудь, я больше не могу жить таким тупым.
— Перенеси, — пытаюсь сохранять видимое равнодушие, но то, с какой злобой я

это цежу, не остается незамеченным.
— Не хочу, — упорствует убогий. При этом лыбится так, будто бы наша беседа
доставляет ему неописуемое удовольствие. Глумись-глумись, мудачье.
— Я сказал, перенеси, — выдыхаю я, нависая над Майским.
— Ради тебя, бро? Не многовато на себя берешь? — какой вызывающий тон.
Какого черта?! Недели не прошло, а он уже кого-то отыскал? Как же бесит! Я

все понимаю, я послал его в кругосветное эротическое турне, но сука, обидно!
Нет, я не планирую строить с ним отношений. Но обидно, блять! Не рассчитываю
даже на перепихон без обязательств! Так какого хера? Какого хера так обидно?!
Будто он мне что-то должен. Или я хочу, чтобы был должен. Надо гнать
подобные мысли ссаными тряпками. Дитрих, ты же не садист какой-нибудь над
человеком издеваться. Сам с ним быть не хочешь, но желаешь, чтобы он всю
жизнь чах, думая только о тебе? Феноменальный эгоизм. Просто извинись и
отойди на задний план. Если у него появился новый интерес, это даже хорошо.
Пусть строит счастливую жизнь.
С кем-то другим.
НУ УЖ НЕТ!
— Майский, — рычу я, положив руку ему на плечо и слегка его сжав. — Это
важно. Поговорим, и катись колбаской на все четыре стороны. Я не займу у тебя
много времени, — это выглядело бы как мольба, если бы я не выплевывал
каждое слово с интонацией убийцы. Мне хотелось вложить в эту фразу то,
насколько это для меня важно. Но выходит так, будто если Майский со мной не
поговорит, я как минимум устрою локальный геноцид.
— И все равно после пар не выйдет, — не поддается моему внушению убогий.

— Я вообще собираюсь свалить с Истории, — хмыкает он.
— Ты пропустил первую пару и теперь хочешь уйти с четвертой? — моя рука все
еще на плече Майского и начинает сжимать его чуть сильнее.
— Ага.
— У тебя совесть есть?! — рычу я.

152/702
— А у тебя? — выдыхает он, смотря мне прямо в глаза. Режет без ножа. — Не
могу отказать себе в прогулке в такой замечательный день!
Я в ответ оборачиваюсь к окну, за которым бушует ебаный штормина. Хоть и

середина дня, темно из-за густых серых облаков. Внешние подоконники гремят
так, будто шквальный ветер вот-вот превратит их в пыль. Ну и где, скажите на
милость, тут хорошая погода? На улице осенний ад!
— Ладно уж, — внезапно меняет Майский решение. — Так и быть, ради тебя
любимого…
От слова «любимый» меня аж передергивает.
— …отмучаюсь еще две пары. А после поговорим. Доволен?
— Спасибо, — выдыхаю я с явным облегчением, убираю руку с плеча Майского и,

не обронив больше ни слова, возвращаюсь на свое место.
…А на душе скребут кошки.
Саня
И кто меня только за язык тянул? На черта наврал про свиданку? О чём я думал?
И чем? Жопой, естественно. Когда башка отключается, задница приходит к
власти. И все вокруг накрывается медным тазом в горошек.
Шесть дней ждать, когда Дитрих ко мне подойдет, чтобы затем одной фразой
все обосрать. Могу, умею, практикую, не рекомендую. Разнервничался я.
Растерялся. И на реакцию его глянуть хотел. Все в одном.
Вижу, что злится, но отговаривать меня явно не намерен. То есть в большой и

светлой он мне признаваться не собирается. На черта тогда этот разговор
вообще нужен? Без кольца и предложения умереть в один день через тысячу
лет?
Сижу и тихо бомблюсь в себя, не сводя глаз со спины Дитриха. Непрошибаемый

остолоп. Жизнь жизнью, а лекции сами себя не запишут, верно? Старательно
строчит, не упуская ни единого слова преподавателя. Единственное, чего не
упускаю я, это его движений. Все внимание на старосте. И как прикажете мне
высидеть еще целых две пары, когда впереди разговор, которого я и хочу, и
боюсь одновременно?
— У вас с этим пацаном терки, что ли? Как там его… Дитрих, — кивает Петр в
сторону старосты. Ему посчастливилось наблюдать наш странный разговор с vip-
места.
— Он самый. И не то чтобы прям терки, — пожимаю я плечами. — Так, есть пара

неразрешенных вопросов.
— Он ведь ваш староста? — продолжает допытываться Петя. Так, а с чего это у

тебя к нему такой ярый интерес? РУКИ ПРОЧЬ! ОН МОЙ! Точнее, пока-то еще не
мой. Но будет моим. Хочу, чтобы был. Он не хочет, но захочет. Захочет же,
правда? Я же само очарование, фиг ли не захотеть?
153/702
— Ну да, — с подозрением кошусь я на парня.
— Жутковатый он, — делится впечатлением Петр. — Я думал, он на тебя

накинется.
Ах, если бы.
— Да не, он на самом деле норм поц, просто с легкими сдвигами по фазе, —

строю из себя само миролюбие, хотя сам бы не отказался перемыть Дитриху
косточки и пожаловаться на то, какой он ебанько галактического масштаба. Но
эту инфу я лучше вылью в уши бати. Ему я могу доверять.
— И что в нем только девчонки находят, — бормочет Петр, и я только теперь

понимаю, что в момент, когда он расспрашивает про Дитриха, парень пялится на
блондинку из его группы. Блондинка в свою очередь то и дело кидает пылкие
взгляды на старосту. Один Дитрих выбивается из любовного треугольника.
Смотрит он исключительно на доску или в тетрадь.
— Так он красавчик, — брякаю я не к месту. Ясно же, Петру нравится эта

блондинка. Надо его подбодрить, а не Дитриха расхваливать.
— Да конечно, — протягивает Петя, смеясь. — Ходит в этих своих стремных

очках-лупах с глазами пуговками.
— И умный.
— Ботан, — вновь парирует Петя.
— Высокий.
— Шпала. И вообще, я тут поймал один слух, — наклонившись ближе, шепчет он

заговорщицки.
— Слух? — удивляюсь я. Да какие могут быть слухи о Дитрихе? И с чего бы?
— Ага. Типа он пидор.
На мгновение я ощущаю себя кинутым на раскалённую сковороду, потому что

меня бросает в жар.
— Пидор, в смысле гомосек, — продолжает Петя, интерпретировав мое

выражение лица по-своему. Спасибо за объяснение, козлина.
— Чего? — хриплю я. — Кто тебе такое сказал? С чего вдруг? — меня накрывает
легкая паника.
— Да так, — пожимает парень плечами. — Девчонки судачили. Столько баб за

ним бегает, а он каждую отшивает. Даже от перепихона без обязательств
отказывается.
— И значит сразу гей? — усмехаюсь я. — Может он ищет единственную и не

готов лечить букет венерических в девятнадцать лет.
154/702
— Ну да, ну да, — смеется Петя.
— Меня не так волнует ориентация старосты, как то, что нельзя распространять
такие слухи про человека, не имея доказательств. Да и имея, лучше держать рот
на замке. Не наше это собачье дело, — пожимаю я плечами. — Если какая-
нибудь неадекватная компашка благодаря тебе зажмет его в углу и сломает
пару ребер, кто потом будет за это отвечать?
— Если реально пидор, так ему и надо, — отмахивается Петя. И мое мнение о
нем мгновенно меняется. Перед глазами аж пелена красная встает, настолько я
злюсь.
— Братиш, ты с головушкой-то дружишь? — не скрываю я нахлынувшей ярости.

— То есть ты на полном серьезе считаешь, что за ориентацию можно бить и
убивать? Какое тебе вообще дело до чужих жизней? Возомнил себя Богом?
Вершителем судеб? Непререкаемым судьей?
Петю видимо напрягает тон, с которым я это выговариваю. Ну, а хер ли. Ты, сука,
не только на моего будущего мужика наезжаешь, но, на минуточку, и батю
задеваешь. Я с таким мириться не стану.
— Нет, конечно, — тут же идет он на попятную, стушевавшись. — Чего ты так

резко реагируешь-то?
— Хуй знает, бро, вдруг я пидор? Иди, растрезвонь по всему универу, — бросаю я
раздосадованно. — Спецом напишу письмо, в котором укажу, что если меня
укокошат, то винить во всем прошу Петра Захарова. Буду с собой везде таскать.
В тайном пидорском местечке. Патологоанатомы отыщут — удивятся.
— Да остынь ты. Сказал, не подумав, — идет на мировую Петя. — Просто, шутки

шутками, но вдруг он правда гей. Гей, который зовет тебя на встречу. Будь
осторожен, — строит из себя мать Терезу и, походу, реально верит в свою
искренность.
— А что, по-твоему, может произойти? — выдыхаю я зло.
— Не знаю, — пожимает Петя плечами, просекая, что жесткие варианты типа

«изнасилования» лучше не озвучивать. — Может, он в любви тебе признается.
— И что же в этом плохого? Любить кого-то — не преступление. Нельзя бояться

человека из-за вероятности того, что он тебя полюбил. Это, блядь, тупость!
— рычу я. — И с чего бы ему мне признаваться? Типа раз он гей, то наличие у
меня члена делает меня его целью? Ты что, тоже на каждую особь женского
пола бросаешься без оглядки? Вагина есть, и ладно? Хули тогда не затусишь с
нашей историчкой? Ей, конечно, далеко за шестьдесят, но половые органы,
полагаю, на месте!
Петя будто в рот воды набирает. Ему нечего мне ответить. Я же демонстративно
утыкаюсь в телефон на полтора часа. А последняя пара у нас не поточная,
поэтому я спокойно наслаждаюсь одиночеством и пошаливанием нервов из-за
предстоящего разговора. Благодаря Дитриху из расслабленного парня, который
всегда и со всеми дружит, я скоро превращусь в комок нервов, бросающийся на
людей и в каждом слове выискивающий подвох. Каждую влюбленность одна и
та же песня. Пожалуйста, жизнь, можно уже сменить трек?
155/702
Александр
Майский держит обещание и досиживает до конца пар. Только преподаватель

удаляется из аудитории, я сгребаю все вещи в рюкзак и иду к парню. Выглядит
он непривычно недовольным. Будто зол или расстроен. Дело во мне или в этом
твоем чертовом свидании, которое теперь не идет у меня из головы?
— Готов? — интересуюсь я, равняясь с Майским.
— Всегда готов! — выдает он наигранно бодро, но получается у него хреново.

Эмоции скрывать он не умеет. Выходим из университета и, борясь со шквалами
порывистого ветра, заходим за главное здание. Там неподалеку
полуразвалившаяся беседка, выглядящая настолько хлипкой и ненадежной, что
в ней не рискуют устраивать алко-вечеринки даже самые отвязные студенты. А
вот для разговора тет-а-тет место идеальное.
— Так что ты мне хотел сказать? — начинает Майский разговор, только мы

заходим под дырявую крышу, которая едва ли спасает от дождя с мокрым
снегом.
Набираю в легкие побольше воздуха. Давай, ты сможешь. Извиняться — не

вагоны разгружать.
— Я… — очень сложно говорить. Язык не слушается, в горле резко пересыхает.

— Хочу… — бубню себе под нос несвязное.
— Чего? — переспрашивает Майский.
— Прости меня, — выговариваю я нарочито медленно, но четко. — Я не знал о

твоей семье и о том, что… Ну… В общем… Я искренне сожалею, что сказал тебе
то, что сказал, — выдаю я, все силы кидая на поддержание более или менее
невозмутимого вида. Проглатываю слова, которые рвутся вслед за уже
сказанным.
Прости, что повел себя, как уебок. Я хочу быть с тобой. Ты мне очень нравишься.
Мне кажется, что ты самое прекрасное создание на этой планете, и я наверняка
тебя не достоин, но дай мне шанс. Я постараюсь соответствовать. Я постараюсь
справиться со своими проблемами. Я сделаю все для того, чтобы ты был со мной
счастлив. И если ты хочешь пойти на свидание, то… пойдем на него со мной. Я
лучше. Даже не зная своего соперника или соперницы, я уверен, что намного
лучше. Я готов на все, только бы быть лучше.
Заткнись, Дитрих.
Все это вранье.
— Погоди-ка, а что это ты узнал и от кого? — хмурится Майский, явно

акцентировавший внимание отнюдь не на моем извинении. Да что ж у меня все
через задницу? Это я сейчас, выходит, Максима подставляю? Не то чтобы я в нем
души не чаял, но он мне все-таки помог.
Мнусь. Не знаю, что сказать.
156/702
Завалить бы тебя, Майский, прямо здесь в этой хлипкой беседке и заставить
кончать до изнеможения, позабыв все заковыристые вопросы.
— А, похуй. Забей, — после минутного молчания вздыхает Майский. — Извинения

приняты. Я тоже не должен был срываться. И грубить твоим родичам. Как и
лезть в ваши семейные ценности, — отмахивается он. — Так что и я прошу
прощения.
— Ок, — киваю я. Все вышло быстрее, чем я предполагал. А что делать дальше, я
как-то не подумал. Надо уходить. Как можно скорее. Пока ванильные мысли о
любви не начали извергаться из меня помимо воли. Слова, обреченные никогда
не быть произнесенными вслух.
Ветер пронизывает до нитки. Но Майский в распахнутой куртке никакого

дискомфорта не ощущает. Только пальцы покраснели.
— Это все? — немного погодя, уточняет он.
— Да, — киваю я вяло. Нет, не все. Даже не вершина айсберга.
— Ну, круто, — выдает он глухо.
Стоит. Не уходит. Чего-то ждет.
— Раз мы все решили, я пойду, — бросаю я, зная, что не решили мы нихера. И

одним «прости» делу не поможешь. Осталась еще парочка незакрытых
гештальтов. Но, возможно, их трогать не стоит, и они забудутся сами собой?
Главный вопрос остается в другом: захочу ли я забывать.
Саня
Я, конечно, загадывал вселенной, что если Дитрих ко мне подойдет, то я

расценю это, как знак свыше. Знак, определяющий, в каком направлении мне
двигаться дальше. Вот только теперь ситуация патовая. Да, староста ко мне
подошел. Но лишь потому, что Макс, что вертелся вокруг него между парами,
распиздел мою маленькую тайну. В том, что виновен он, я даже не сомневаюсь.
Естественно, подобная инфа выбила Дитриха из колеи и заставила
почувствовать себя виноватым. Но чувствовал ли он таковым себя До? И
собирался ли подойти? Или это акт милосердия, этакое замаливание грешков
перед жалким мной?
Дитрих выходит из беседки и двигает в сторону университетской аллеи, когда я,

не выдержав, окликаю его:
— Дитрих, а тебе кто-нибудь нравится? — выпаливаю я. — Не в группе, не в

университете, а вообще. Есть такой парень?
Очень бы хотелось услышать «Да», и вдогонку «Ты». Но подобные надежды

разбиваются о тугодумие старосты:
— Нет, — отвечает он, остановившись, но не повернувшись ко мне. — Мне никто

не нравится и не понравится. Я не собираюсь связывать свою жизнь с парнем. Я
женюсь, и у меня будут дети.
157/702
Нихера себе заявочки.
— Смотрю, ты уже всю свою жизнь распланировал, — кидаю я веселым тоном,

пока сердце отбивает похоронный марш по моим чувствам.
— Именно так.
— Но ты же сам сказал, что гей, — я чего-то явно не понимаю. — Не натурал, не

«Би». Гей. Выходит, девушки тебя вообще не вставляют. Так какая, нахер,
женитьба? — развожу я руками. Если так уж сильно спичет жениться, можешь
сделать предложение мне, хули.
— Так проще, — ответ напоминает нож, который Дитрих с упоением втыкает

себе в грудь.
— Проще для кого? — не отстаю я.
— Для всех.
Что значит для «всех»? Для меня не проще! Мне такое решение абсолютно не
нравится! Я против!
— Кроме тебя? К тому же проще, это ведь не значит, что лучше. Никто тебе
спасибо за твою похеренную жизнь не скажет, — вроде бы умный парень, а
страдать херней — как смысл жизни.
— Это уже мне решать, — слышу в голосе Дитриха раздражение. Стоит

остановиться, но меня несет дальше.
— А ты у меня спросить не хочешь, нравится ли кто-то мне? — не желаю я

оставлять все так.
— Судя по тому, что сейчас ты побежишь на свиданку, нравится, — цедит

Дитрих, наконец, поворачиваясь ко мне и испепеляя взглядом. Ага. Значит, это
тебя все же задело. Окей, теперь я хотя бы знаю, что шанс есть.
— Не хочешь узнать, кто это? — натянуто улыбаюсь я, подавляя желание

разрыдаться.
— Не хочу.
— Свидание запланировано с моей любимой кроваткой, — ну и дурак же я. — Не

выспался этой ночью, — почему я перед ним оправдываюсь? Потому что боюсь,
что он поверит в мою брехню и поставит на мне крест. Но ты попался, парень.
Попался с потрохами. Мне бы следовало подержать интригу подольше, но
вранье — не самая моя сильная сторона. Да и провокатор я из рук вон хреновый.
— Что ж, значит, все у тебя впереди. Надеюсь, что ты найдешь свою любовь, —
кидает Дитрих глухо, после чего отворачивается от меня и бредет дальше.
Будто он одновременно хочет уйти и остаться. Человек, полный
противоположностей. Хуево же тебе с собой живется, братан.
— Так я уже нашел, — я уже не говорю, а кричу, чтобы он меня услышал. — Тебя!
158/702
Дитрих замирает на пару секунд, а затем продолжает свой путь. Не
оборачивается. Ничего не говорит. Ссыкло.
159/702
Глава 21. First I'm gonna fuck you and then we'll
make love
Александр
Впервые во всей красе ощущаю на своей шкуре поговорку «смотришь в книгу,

видишь фигу». Перечитываю один абзац по пятому кругу и не врубаюсь, о чем
идет речь. Не из-за внезапного приступа тупости, а потому что настырный мозг с
садистским удовольствием прокручивает у меня в голове наш разговор с
Майским раз за разом. Раз за разом. Раз, сука, за разом, блядь.
Не могу выключить чертово воображение. Против воли фантазирую о том, что

следовало сказать на самом деле. И как поступить. Заключить его в объятья.
Прошептать на самое ухо, что его чувства взаимны. И в знак подтверждения
едва коснуться губами его губ. Не могу представить, каким бы он в этот момент
был счастливым. И каким счастливым был бы я сам.
Пытаюсь отвлечься. Листаю учебник, цепляюсь взглядом за термины, а адская

шарманка в голове продолжает подбрасывать дрова в костер воображения.
Наше первое свидание. Наверное, в кино. Сидели бы на какой-нибудь дебильной
комедии. Саня бы весь сеанс не отрывал взгляда от экрана. А я бы не отрывал
взгляда от Сани.
До недавнего времени я был уверен, что у меня нет хобби. Теперь знаю, что
есть. Пытки над собой. Любимое времяпрепровождение. Иначе объяснить не
могу, почему я все это представляю. Фантазия двигается дальше. Я борюсь с ней
как могу, но картинка первого секса встает перед моими глазами и выжигается
на подкорке. Широкая кровать. Обнаженный Майский. И я медленно двигаюсь к
нему, желая поскорее раздвинуть стройные ноги и в очередной раз доказать,
что Саня сделал правильный выбор, когда согласился быть со мной. И уж я бы
выложился по полной.
Успокойся, ты все просрал. Ничего из нужного не сказал. И когда строил из себя

равнодушного мудака, во взгляде Майского плавала вселенская печаль. Круто,
правда? Не будет ни трепетного признания, ни первого свидания, ни жаркого
секса. Забудь и отпусти.
Мне может кто-нибудь объяснить, как можно быть настолько глупым… и при
этом столь искренним? Разве он не понимает, что это подкупает и не дает
шансов оставаться равнодушным. И куда важнее, Майский вообще врубился, что
признался мне? В любви? Еще пару недель назад он входил в плеяду
натуральных натуралов. Но вот на горизонте нарисовался я, открыл для него «о
дивный новый гейский мир» и он уже преспокойно признается в любви мужику?
Не подумав о последствиях? Не представляя, как с этим жить? Скрывать? Да что
б тебя, летящий дурила! Через две недели он с таким же успехом может
признаться в любви инопланетянину. Просто так, от нехер делать. Со мной ведь
так и получилось, верно? Ему меня любить не за что. Нет во мне ничего, что бы
могло его привлечь. Как там говорил Максим: "С кем переспит, в того и
влюбится"? И сколько же, интересно, живет такая любовь? Неделю? Месяц? Год?
А потом что? В один дождливый вечер: "Прости, но я больше не могу тебя
терпеть."? А иначе и быть не может. Терпеть не могу себя даже я сам.
160/702
Откладываю учебник в сторону, понимая, что как бы я ни силился,
сосредоточиться на тексте у меня сейчас не выйдет. Откидываюсь на спинку
стула и пялюсь в стену перед собой. Мне впервые признается в любви парень.
Пусть эта любовь может оказаться и скоротечной. И ладно бы просто левый тип.
Так нет же! Мне в любви признается парень, который мне тоже нравится. И хер
ли я мнусь, спрашивается? Дебил, потому что. Задроченный жизнью кусок говна.
— Саша, ты уже поужинал? — неожиданно заглядывает в мою комнату мама,

напоминая мне причину моей долбанутости.
— Да, спасибо, я сыт, — киваю я.
— Не прохлаждайся, — с улыбкой журит меня мать и уходит. Мне уже просто

посидеть нельзя? Пять минут?
Облокачиваюсь на стол, снимаю очки и тру глаза, пытаясь привести мысли в

порядок.
Я женюсь и у меня будут дети.
Женюсь и будут дети.
Женюсь и…
«Никто тебе спасибо за твою похеренную жизнь не скажет».
Точнее и не выразишься, Саня. В яблочко. Я ведь и сам все это прекрасно

понимаю. Так почему продолжаю жить не так, как хочу? Почему отгораживаюсь
от людей, которые мне действительно нравятся? Бегу от них без оглядки. И куда
бегу-то? Вот сюда? В эту сраную квартиру? В эту чертову комнату? В дорогую и
горячо мною любимую некомфортную зону комфорта, выход из которой только
через окно?
В пизду.
Водружаю очки обратно на переносицу и тянусь к ноутбуку. Если я сейчас с кем-

нибудь не поговорю, то взорвусь. Захожу в ВК. Друзей у меня хрен да маленько.
Вся наша группа плюс ребята, которые постоянно заказывают у меня
контрольные. И Таня. Телефоны и страницы в социальных сетях я взял у
одногруппников еще в первый учебный день. Создал общую конфу, в которой
теперь перекати-поле. Уверен, у них есть еще один общий диалог, в котором
состоят все, кроме меня. Ожидаемо.
Собираюсь кликнуть на страницу Тани, но почему-то оказываюсь в профиле

Майского. Онлайн. На главной фотке Саня в дождливый день улыбается во все
свои тридцать два зуба. С пакетом «Магнита» на голове. Дебильная фотка. Но
застреваю на ней минут на десять. Зелено-карие глаза. Всклокоченная
шевелюра. На первом курсе он отращивал волосы, а потом резко состриг все
лишнее. Даже начал походить на человека в те редкие дни, когда использует
расческу. Кончик носа чуть вздернутый. Губы не тонкие и не пухлые. Ямочки на
щеках. Красивые. Захожу в фотоальбомы, чего раньше никогда не делал.
Листаю фотографии одну за другой, не замечая, как летит время.
Час проходит, будто пара минут.

161/702
Может написать ему? Вот только что?
«Знаешь, ты мне тоже очень нравишься и намного дольше, чем ты можешь себе
представить, но я просто даже мечтать не мог, что…»
Слишком сопливо.
«Ты мне тоже нравишься».
Как-то поздновато, не находишь? Да и нахера?
«Все, что я сказал днем, хуйня из-под коня, Саня. Приезжай и забери меня из
этого Ада».
Я жалок.
Открываю личные сообщения. Долго и усиленно вывожу единственное слово

«Привет». Стираю. Закрываю страницу. Какой же херней я страдаю.
Наконец, добираюсь до Тани. Мы с ней с августа не переписывались. Она тогда

как раз съезжалась со своей девушкой. До сегодняшнего дня я писать ей не
хотел. У человека своя жизнь и не очень-то улыбается напрягать подругу своими
проблемами спустя четыре месяца молчания. Нечестно это. Но...
Александр: Вечер добрый, — вывожу я и начинаю в нетерпении постукивать

пальцем по столу, не получив моментального ответа.
Таня: О, Сашка, привет! Какими судьбами? Я уж думала, ты про меня забыл!

— приходит через пять минут и сорок две секунды. Ты заставила ждать меня
целую вечность, женщина!
Александр: Ты меня тоже сообщениями не заваливала.
Таня: Так у меня семейная жизнь. Она занимает кучу времени, знаешь ли!
Александр: Не сомневаюсь.
Таня: Так что случилось?
Александр: А кто сказал, что что-то случилось?
Таня: Саш, давай без этого. Ты не любитель пустой болтовни, уж я-то знаю, —
знаешь, как никто.
Александр: Мне сегодня в любви признались.
Таня: Тоже мне — новость. В школе сколько раз такое было. Не стеснялись даже
наличия у тебя самой лучшей девушки на свете, то есть меня.
Александр: Парень.
Таня: ДА ЛА-А-А-АДНО! Обоссы меня господь! Вот это поворот! Блин, я за тебя
очень рада!
162/702
Александр: Нечему тут радоваться.
Таня: Не в твоем вкусе?
Александр: В моем. Пиздец насколько в моем.
Таня: Тогда в чем проблема? А, погоди, не отвечай. Сама попробую догадаться.

Проблема в твоих заебах? Или в твоих заебах? А может быть… всему виной
заебы? Твои? Будь человеком, дай подсказку, какой из вариантов верный.
Александр: Все.
Таня: И почему я не удивлена? Так, раз мальчишка в твоем вкусе, то, очевидно,
отбитый?
Александр: На всю голову.
Таня: И как это проявляется?
Александр: По-разному. Недавно вот сцепился с моим отцом. Мне потом всыпали
по первое число.
Таня: Всыпали в том смысле, о котором я подумала?
Александр: В том самом.
Таня: Блин, Саша, я понимаю, ситуация у тебя непростая, но почему ты не

можешь взять и съебать? Взрослый уже мальчик!
Александр: Потому что чмо, — печатаю я дрожащими пальцами. Не хочется мне

рассказывать о том, чем закончилась попытка съехать из дома. Этим летом я
подал заявление в деканат, где изъявил желание переехать в студенческую
общагу, о чем и сообщил родителям. Помню, как отец окинул меня неизменно
презрительным взглядом, прежде чем произнести:
— Так ты решился на взрослую жизнь? Не желаешь больше ни от кого зависеть?

— невинный вопрос, в котором я сразу подозреваю подвох.
— Да, думаю, мне не повредит самостоятельность.
— Понимаю, — кивает отец. — Что ж, если хочешь переезжать, переезжай. Но у

меня будет условие, — произносит он. — Заберешь ты с собой только то, что
принадлежит тебе. Это означает, что компьютер останется дома. Телефон тоже.
И… — отец протягивает ко мне руку и снимает с меня очки. — Эта вещь также
оплачена мной.
Меня прошибает холодный пот.
— Сергею вы разрешили забрать с собой… — говорю я тихо, начиная задыхаться.

Чувствую, что сейчас накроет и держусь из последних сил.
— Сергей оправдал наши ожидания. Он заслужил доверительный кредит,

который, кстати, уже полностью выплатил. А ты не заслужил, — мгновенно
163/702
парирует отец. — На всякий случай напомню, что одежда твоя так же куплена
на мои деньги. Так что решишь переезжать, не забудь оставить вещи в шкафу.
— Но…
— А если ты переедешь, решив наперекор мне все же прихватить что-то из

вещей. Заберешь с собой хотя бы пару трусов, знай: я восприму это как
ограбление. И, кто знает, может даже обращусь в правоохранительные органы.
Да, переехать — это ведь так просто. Берешь и уезжаешь, Дитрих. Элементарно.
Без средств к существованию. Без техники и чертовой одежды. Без друзей и
родни. Без всего. Легко и просто, легко и просто, просто и легко. Каждый так
может, так почему не можешь ты?
Таня: Не ругай себя. Не надо. Не стоило мне задавать тупые вопросы, извини.
Чем говорить о плохом, лучше расскажи Татьяне Павловне, что за пацан и что
ты там с ним нахуевертил!
Я так надеялся, что она об этом попросит. Разминаю пальцы. Выдыхаю. И

начинаю строчить.
Саня
— Пап, где лом? — первое, что я спрашиваю, залетая в квартиру.
— Там, где ты его оставил, — слышится из комнаты.
— Ну па-а-ап!
— Не папкай, — выдает привычно батя, выглядывая в коридор. — Никаких тебе

ломов. На улице минус два градуса и мокрый снег. Нефиг на крышу лазать.
— Мне надо, — настаиваю я. — У меня эмоциональный раздрай.
— Что, опять? — вздыхает батя, скрещивая руки на груди. — По какой причине

на этот раз?
— Я сделал Дитриху намек размером с бревно по поводу своей симпатии к

нему, — выдаю я, распахивая дверь кладовой и пытаясь в куче хранящегося там
барахла найти желаемое.
— А он что? — любопытствует отец.
— А он сказал, что женится и детей настрогает, — рычу я, начиная с психу

вышвыривать из кладовки мешающие мне вещи. — И женится он не на мне, если
что! И дети не со мной! Можешь себе такое представить?!
— Смутно… — почесывает батя небритый подбородок. — Я думал, что вашему

поколению проще смириться со своей ориентацией. Видимо, я ошибался.
— Да у него родаки — душнилы ебаные, — бормочу я себе под нос. — Изъели ему
мозг, оставив только одну извилину. И ту для того, чтобы учиться.
— То ли дело я, — смеется батя.

164/702
— Да, ты у меня лучший из лучших! — активно киваю я.
— Не подлизывайся, — вздыхает батя. Устав наблюдать за моими бесплодными

потугами отыскать необходимый инструмент, он подходит к кладовке,
засовывает руку в ее непроглядные недра и не глядя выуживает наружу лом.
— Давай только тихо. Если спалят, я буду активно изображать возмущенного
родителя и для виду вкачу тебе пиздюлей по самые яйца, — обещает он.
— Да-да, это мы уже проходили, — смеюсь я.
— И молоток с гвоздями не забудь, — вслед за ломом вытаскивает батя еще две

нужные вещи. — Это ты на крышу лезешь поорать, а кто-то и упасть может.
— Этим кто-то может оказаться даже твой сын! — шучу я.
— Упадешь с крыши, прибью, — батя напускает на себя строгий вид. А ведь в

свое время именно он притащил меня туда в первый раз.
— Договорились, — киваю я и выхожу из квартиры с целым арсеналом

инструментов.
Дверь на крышу у нас давно заколочена, потому что местные ЖЭК быстро
просекли, что ставить замки бесполезно. Заколачивать, на самом деле, тоже
бесполезно. Я уже тысячу раз сперва взламывал дверь, а потом, прогулявшись,
ловко возвращал все на место. Сегодняшняя вылазка не станет исключением.
Проникаю на технический этаж. Профессионально избавившись от гвоздей на

деревянной перемычке, распахиваю дверь и иду навстречу ледяному ветру.
Холодный воздух мгновенно проникает под одежду и щиплет кожу. Затянутые
облаками небеса, отражая свет города, кажутся ржаво-желтыми. К вечеру
дождь сменил мокрый снег, который кружит в воздухе, оседая на поверхность
крыши и тут же тая.
Как же здесь здорово.
Высота завораживает, как и всегда. Такой вид не может приесться. Любуюсь на

дома с разноцветными окнами, на подсвеченные фонарями дороги, на красные и
белые полосы, в которые сливаются машины, стоящие в пробке, на деревья,
подернутые белизной снега — всё это меня вдохновляет. И то, что казалось еще
днем невозможным, сейчас я считаю единственно верным исходом. Дитрих
будет моим.
Закинув лом на плечо, прогуливаюсь по крыше, вдыхая холодный воздух и

проникаясь атмосферой. Под ботинками хлюпает вода. Кончик носа немеет от
легкого мороза. К самому краю крыши не подхожу. Не боюсь, но если вдруг в
силу своей неуклюжести поскользнусь и нечаянно навернусь, батя мне такого не
простит. Я и сам себе такого не прощу. Отцу надо, наконец, выходить из режима
«существования» и переходить к активной жизни. Для моих похорон время
неподходящее!
В наушниках начинает играть Slave To Lust.
First I'm gonna fuck you and then we'll make love.
165/702
Первая строчка как ножом по яйцам. И почему я раньше не обращал внимания
на текст?
Английский у меня на твердую троечку. Но вольно перевести строку как

«Сначала я тебя трахну, а затем мы займемся любовью» мне скудные знания
позволяют. Возможно, не точно, слегка преувеличенно, но чертовски подходит
моему нынешнему состоянию. Вот именно это я и хочу сделать с Дитрихом.
Вокалист продолжает завораживать голосом. Воспевает балладу низменным

желаниям. Играет с моим воображением. Подпеваю ему, в слова вкладывая всю
ту бурю эмоций, которую мне пришлось пережить сегодня днем благодаря
тупости Дитриха.
…And I'll be a slave.
…И я буду рабом.
…I'll be a servant to lust.
…Я буду слугой похоти.
Музыка способна любой отрезок твоей жизни, даже самый печальный, впаять
тебе в память в форме неповторимого момента. Она работает настолько хорошо,
что позже, услышав определенный трек снова, ты вновь можешь ощутить все те
эмоции, которые испытывал в конкретном случае. Вспомнишь все до
мельчайших подробностей. Холод ветра. Лезущую в глаза челку. Огни вечернего
города, замутненные снегом. Боль. Щиплющие глаза слезы. И мысли. Ворох
запутанных мыслей, полных надежд, разочарования, неуверенности и
болезненной влюбленности.
Мне, конечно, сейчас грустно, но это даже приятно. Ведь если бы не вся эта
череда событий, хороших и не очень, меня бы сейчас не было на крыше, я бы не
слушал этот трек и не видел всего этого великолепия. Я бы упустил момент,
который навсегда запомнится мне легкой меланхолией, перемежающейся с
четкой уверенностью в том, что я добьюсь своего.
Во что бы то ни стало, добьюсь.
Правда, еще не знаю, как. Но уверен, вселенная мне как-нибудь подыграет.

Подыграешь же, верно?
Трек утихает. Начинается новый, но он не так хорош. Не выходит у него сбить с

меня впечатление от предыдущей песни. Может быть, снова поставить на
репит?
Выуживаю из кармана телефон. Экран с неохотой откликается на касания

холодных пальцев. Лишь с третьей попытки снимаю блокировку и вспоминаю,
чем был занят еще днем.
Точно!
Шурик!
166/702
Усаживаюсь прямо на крышу, не боясь промочить задницу. Выпускаю из рук лом,
металл которого от холода начинает противно липнуть к пальцам, и все свое
внимание переключаю на Миронова. Собираюсь прочесать сохраненную в
закладках страницу парня от и до, но рефлекторно захожу сперва в свой
профиль, и взгляд натыкается на имя «Александр Дитрих» в списке друзей.
Онлайн. Если подумать, никогда не бывал на его странице. Кликаю по аватарке.
Инфы негусто. Стена пуста. В описании только школа и нынешнее место учебы.
На единственной фотографии на аве Дитрих в неизменной белой рубашке с
зачесанными назад волосами. Держит в руках красный аттестат об окончании
школы. Хмурится. Напряжен. Под глазами тени, демонстрирующие, скольких
усилий ему дался цвет аттестата. А взгляд убийственно печальный.
Надо бы мне уже понять, что мы с ним живем в абсолютно разных мирах. То, что
мне кажется простым, для него может оказаться непреодолимой преградой.
Сегодня я сглупил. Поддался эмоциям и побежал очертя голову ими делиться, не
подумав о том, а что будет дальше. Поставил его в неловкое положение. И
напугал.
Открываю личные сообщения. Печатаю «Привет». Стираю. Печатаю повторно.

Снова стираю. Печатаю в третий раз. Саня, хорош!
Закрываю страницу и возвращаюсь к Шурику. Хватит думать о Дитрихе, сейчас

время уделить внимание жизни бати.
Страница Миронова во вконтакте мертва. Не так мертва, как у Дитриха в плане

информации, но абсолютно и бесповоротно мертва в плане ее посещения.
Перехожу в инстаграм. Последнее фото выложено еще летом. Шурик изменился
не так сильно, как я боялся. Видно, что подрос. Уже не студент. Взрослый
молодой мужчина. Но все те же рыжие волнистые волосы, собранные в хвост. Та
же россыпь веснушек и пронзительные голубые глаза. Его самого на
фотографиях мало. В основном небо, закаты, какие-то достопримечательности,
явно не относящиеся к России-матушке, но большинство фотографий явно
нашего города. Значит не переехал. Слава яйцам. Нахожу фотографию, где он в
обнимку с мужчиной. Явно старше него. Всегда любил постарше, да?
Каштановые волосы. Как у бати. Карие глаза. Как у бати. Но не такой красавчик,
как батя. ПОТОМУ ЧТО НЕТ НИКОГО КРАШЕ МОЕГО БАТЬКИ, ОН ЛУЧШИЙ! Смотрю
дату выкладки. Фото два года. Перехожу на страницу отмеченного мужчины.
Его инстаграм обновляется куда чаще. На последней фотографии с парнем-
блондином и подписью «мое сердце». Как-то слащаво. Ни разу не Шурик.
Значит, расстались. Вот это я Мисс Марпл. Посмеемся, если ни один из моих
выводов не окажется верным. Но будем считать, что я во всем прав. Пусть
Миронов окажется одинок. Пусть! Фоток же других мужиков нет! Это дает
надежду на то, что сейчас он в активном поиске.
Закрываю полумертвый инстаграм и лезу в твиттер, надеясь, что хотя бы он не

заброшен.
Бинго-фламинго!
Сам-то я в твиттере редко появляюсь. Я вообще не любитель социальных сетей.

Общение вживую мне дается куда проще. Но профиль в твиттере у меня есть. С
него я подписан на группы, посвященные кинематографу.
Последнюю запись Миронов сделал сегодня.

167/702
«Надо что-то менять в своей жизни. Хуй знает что, но менять надо и срочно».
Ох, Шурик, ты просил и вот я — сам представитель вселенной бегу к тебе на

крыльях перемен, смотри не упусти!
Открываю личные сообщения и строчу: «Привет, Шурик!». И тут же добавляю:

«Вряд ли ты меня помнишь, но я тебя помню точно! Я Саня Майский. Как чай.
Или жук!»
Знаю, что, наверное, информацией делюсь слишком в лоб. А с другой стороны,

какую еще можно выбрать тактику? Сперва втереться ему в доверие?
Притвориться левым чуваком? Нечестно же. Стремно как-то. Не по-людски.
Не рассчитываю, что получу сегодня ответ. Не уверен, что вообще его получу.
Нехилый подсрачник из прошлого, которое он, возможно, долго и упорно
забывал. Ох, не в свое я лезу дело. Не в свое. Но это меня не останавливает.
К моему удивлению, ответ приходит почти сразу.
«О, привет! Как тесен мир! Даже не представляю, как ты умудрился на меня
наткнуться!»
«Я не натыкался, — строчу я чистосердечное. — Я спецом тебя искал».
Слегка нервничаю. Сейчас решит, что я ебанутый. Как пить дать. И кинет в
черный список.
«Что-то с отцом?» — приходит неожиданное. И этот ответ сразу расставляет все

по своим местам. Нет, он не забыл. Ничего не забыл. Такой шанс упускать
нельзя.
Песня, упомянутая в главе: The Mission UK - (Slave To) Lust
168/702
Глава 22. Чего ты хочешь?
Александр
Многочасовой разговор с Таней. Усиленные размышления в течение пары дней. И

все для чего? Для того чтобы оставаться безвольным куском говна, который так
ничего и не предпримет. Есть причина гордиться собой.
Все по-прежнему. Майский сверкает разноцветными носками, систематически

прогуливает пары и вновь раздражает меня приветствиями, раздающимися на
всю аудиторию. Я в ответ усердно отчитываю его за прогулы, яростно отчитываю
за плохо написанные самостоятельные и нудно отчитываю за халатность,
безответственность и безалаберность. Оба делаем вид, будто ничего не
произошло. Стираем из памяти несколько недель жизни, будто их и не было.
Обоих все устраивает. Ну или делаем вид, что устраивает. И это хорошо. Хорошо
же, да?
Не знаю, как с этим справляется Майский, а я чувствую себя замечательно.

Правда, приходя домой, борюсь с желанием застрелиться. Или повеситься. Или
кинуть фен в воду, пока лежу в ванной. В остальном все отлично. Конечно,
противные мысли все еще иногда посещают мою нездоровую головушку, портя
настроение. Но я усиленно подавляю их. Не даю им возможности развиться в
полноценный депрессивный сдвиг.
«Мир вокруг Майского не вертится», — говорю я себе.
«Даже если он мне нравится», — уточняю.
«Это не значит ровным счетом ничего», — конечно-конечно.
«Что действительно важно, так это мое будущее!» — безусловно.
«И я построю его по кирпичику один за другим», — работник года.
«Отношения в этом плане будут помехой. Однополые отношения — тем

более», — истинно так.
«А неудовлетворенные физические потребности переполненного тестостероном

организма пусть остаются неудовлетворенными. Я человек разума, а сердцу
положено только биться», — да и дрочку никто не отменял.
Столько сил уходит на то, чтобы убедить себя в этом. Абстрагироваться от

очевидного. Но ничего. Время лечит. Через год я буду поглядывать на Майского
и удивляться тому, что когда-то на него запал.
Или же…
Или же я вырвусь из пут семейного гнета, заработаю кучу денег, вломлюсь к

Майскому в дом и заберу его с собой на какой-нибудь остров. Звучит бредово, но
если очень постараться… Но в этом случае необходимо все просчитать. Надо
учиться усерднее обычного. Найти хорошую стажировку в хорошей компании.
Подтянуть английский.
169/702
Одно ясно точно — на данный момент у нас ничего не выйдет. Я не хуже
шахматного гроссмейстера попробовал просчитать все возможные варианты и
риски. Как ни крути, встречаться с Майским я смогу лишь при одном условии:
если признаюсь родителям в своей ориентации. Долго мы этого скрывать от них
не сможем. Отец и мать умны. Они быстро все поймут. Но если я расскажу
родителям правду в ближайшие два с половиной года — мне пиздец.
Поэтому я выбираю следующую стратегию выживания: сосредоточусь на учебе,

отпочкуюсь от родни и… Если к тому времени Майский все еще будет одинок…
Нет, даже если он будет не одинок… Господи, я брежу наяву. Я брежу наяву и
при этом нихера не делаю, тряпка.
Какой же я слабак.
Нервно скребу недавно появившуюся на парте надпись. «Педик», выведенное

черным маркером, стираться не желает ни в какую. Странно. Мне кажется, я
видел такую же надпись на парте в другой аудитории. На той, за которой сижу
именно я. Только паранойи мне для полного счастья и не хватало.
Заканчивается последняя пара и одногруппники начинают спешно собираться

домой. Выхожу к доске и прошу их притормозить:
— В этом году нашему университету исполняется восемьдесят лет. Это событие

решили приурочить к Новому году, — объявляю я, окидывая взглядом всю
группу. На мгновение останавливаю взгляд на Майском. Но только на
мгновение. — Вы все прекрасно знаете, что такое студвесна. Но в этом году в
честь круглой даты университета, у нас пройдет еще и межфакультетная
студзима. Да, сообщили нам об этом поздновато, учитывая, что сейчас уже
середина ноября, но деваться некуда, — пожимаю я плечами, стараясь выискать
в череде скучающих лиц хоть одно заинтересованное. Бесполезно. Группа у нас
активистами не славится. — В связи с этим в команду нашего факультета нужны
люди. От каждой группы по паре человек. Из нашей пойду, естественно, я, но
нужен кто-то еще. Есть желающие? — задаю я вопрос, не надеясь на лес рук.
Но одна рука взмывает вверх моментально.
Меня будто током дергает.
Какого хера, Майский? Не сейчас! Надо подождать два с половиной года. Всего
два с половиной! Что ж ты, собака неугомонная, не можешь от меня отвязаться?!
Я же ебнусь раньше, чем смогу ответить тебе взаимностью!
Саня
Я знаю, что нельзя ждать у моря погоды. Но я из тех, кто не просто ждет, но и
дожидается. Тем более, что тянул резину я не так уж и долго: всего семь дней. И
вот судьба-судьбинушка, на которую я очень рассчитывал, подкидывает мне
отличный способ помозолить Дитриху глаза эффективнее, чем сидя на парах у
него за спиной.
Староста сообщает про студзиму, и я понимаю. Вот оно! То, что мне все это
время было нужно! Я не любитель подобных мероприятий и никогда в них сам
не участвовал, но сейчас моя рука взмывает вверх раньше, чем я успеваю
проанализировать полученную инфу. Вижу, как по лицу старосты пробегает
170/702
едва заметное раздражение. Вряд ли это уловил еще кто-нибудь. Он отлично
скрывает эмоции. Но я считаю себя правым полагать, что знаю этого парня
получше многих (я ведь как минимум видел его член), потому безошибочно
читаю на его лице недовольство. Нечего рожу козявить, козлина. Что?
Выдохнул? Решил, что проблема себя исчерпала? А вот хуй тебе!
— Еще желающие есть? — спрашивает Дитрих в надежде. Можно подумать, если

они найдутся, у тебя появится возможность мне отказать. Конечно, ты можешь
включить этого своего строгого дедка, что живет внутри тебя, и проехаться по
ушам, что я для участия в подобном мероприятии не подхожу. Но знай, твои
слова в одно мое ухо влетят, из другого вылетят. Я все равно буду частью этого
события. Между прочим, только ради тебя. Так что сожми очко потуже, ведь я
так просто не отстану.
Я бы мог попробовать взять Дитриха нахрапом куда раньше и без предлогов

вроде студзимы. Вот только мне кажется, что чем больше я буду упорствовать,
тем меньшего результата добьюсь. С ним надо быть похитрее. Он не любит,
когда что-то выходит из-под контроля. Что ж… Я стану той самой неизвестной
переменной, за которой Дитриху придется следить сутками напролет.
Две девушки из нашей группы робко поднимают руки вслед за мной. Правда,
одна из них тут же ее опускает. Вторая продолжает держать. Интересно, она
решает в этом участвовать по той же причине, что и я? Марина ведь и раньше
вертелась вокруг старосты. Она девчонка умная. И упертая. Достойный
противник, пусть у меня и есть фора. А быть может, фора есть как раз у нее?
Ведь если исключить такой маленький нюанс, как ориентация Дитриха, она бы
стала для него идеальной парой. Красива, умна, с характером. Хороша, одним
словом. Черт. Я почему-то начинаю нервничать. А смогу ли я… Нет-нет-нет,
конечно смогу. Это же я. Я классный.
— Хорошо, — кивает Дитрих. — Все свободны, кроме Майского и Авдеевой. Мы с

вами через полчаса должны быть на внутрифакультетном собрании, где нас
введут в курс дела. И сразу предупреждаю: на главные роли не рассчитывайте.
В смысле оставаться после пар? И как надолго? И как часто? Черт. Мне еще
сегодня в бассейн бы заглянуть. На какие же жертвы приходится идти ради
любви. Надеюсь, у Дитриха хватит ума оценить мой поступок. Хотя, если и не
хватит, я всегда могу его заставить.
С завистью провожаю взглядом уходящих одногруппников. Повезло же вам не

влюбиться в старосту, собаки.
Я, Дитрих и Марина, спутавшая мне все карты, сидим в аудитории еще какое-то
время. Девушка тихонько щебечет о чем-то с Дитрихом. Кажется, вновь просит
его что-то ей объяснить, кося под глупенькую. Не очень разумно, так как я
предполагаю, что староста в курсе ее интеллектуальных способностей. Со
скукой наблюдаю за дурацким односторонним флиртом, машинально рисуя на
полстраницы здоровенный член в классическом костюме. Затем, чуть подумав,
рядом рисую нечто очень отдаленно похожее на вагину на каблуках. И зачем я
поступал на компьютерную безопасность? Следовало идти в хуевые художники.
Был бы лучшим из лучших.
— Пора, — сообщает Дитрих, глядя на часы. Мы втроем выходим из аудитории,

поднимаемся на пару этажей вверх и заходим в помещение побольше. Народу
171/702
здесь тьма. Я по привычке забираюсь на самый верх и сажусь на последнюю
парту. Здесь и обзор получше. Можно на всех поглазеть и оценить обстановку.
Обсуждения в разгаре. Но лишь в аудиторию заходит низенький старшекурсник,
все резко замолкают. Как понимаю, на нашем факультете он главный. Парнишка
не ходит вокруг да около, представляется Борисом и тут же начинает
рассказывать о предстоящем событии, а также о том, какую кучу
подготовительной работы следует одолеть. Я слушаю его только первые пару
минут, а затем нечаянно залипаю в окно. На улице сегодня морозно. Небо
чистое, а под ногами уже хрустит тонкий слой снега. И дни стали куда короче.
Времени еще мало, а сумерки уже накрывают город. Отличное время для
одиноких прогулок по промерзшим улицам.
— Эй, с последней парты, ты меня слушаешь?
Я вздрагиваю, запоздало соображая, что обращаются именно ко мне, ведь за

последней партой сижу я один.
— Да-да-да! — с жаром вру я.
— А мне кажется, тебе куда интереснее то, что происходит за окном, —

замечает старшекурсник, чуть хмурясь. Видно, что человек он серьезный. Такой
же, как Дитрих. — Если ты пришел сюда для галочки, сразу сообщаю, что нам не
нужны люди, которые не будут полезны.
— Прошу прощения, задумался, — поспешно бормочу я. Нет, уходить никак

нельзя, пусть я и очень хочу. Уйду, и шанс, подкинутый вселенной, будет
упущен. — И я очень полезный! — заверяю я парня.
— Да? — скептически хмыкает он. — Тогда расскажи-ка нам, что ты умеешь?
— Я хорошо пою, — отвечаю я, не задумываясь. — Чуть хуже, чем божественно,

но все равно очень хорошо.
— Так продемонстрируй, — предлагает старшекурсник. Хочет взять меня на

слабо. Видно, он хорошо разбирается в людях и быстро просекает, какого сорта
я человек. Не знает он лишь одного: у меня есть цель. Да, в общественных
работах я слабоват, но в этом конкретном случае я из кожи вон вылезу, но, сука,
останусь.
— Без проблем, — пожимаю я плечами, вставая со своего места и спускаясь

вниз, чтобы оказаться лицом перед людьми, забившими аудиторию. У меня нет
страха сцены, я не боюсь людей, отлично пою и ни разу в себе не сомневаюсь.
— Что сбацать? — спрашиваю я, улыбаясь всем присутствующим. Старосту

намеренно игнорирую, останавливая взгляд на компании девушек. Я, между
прочим, умею быть очаровательным. Особенно, когда хочу понравиться залупе
вселенского масштаба с фамилией Дитрих.
Девчонки начинают хихикать и перешептываться, а затем внезапно выдают:
— Давай Меладзе! Знаешь что-нибудь из его репертуара?
Не уверен, что они это всерьез. А я вот данных исполнителей люблю и не

стесняюсь в этом признаваться. Поют же они отлично! Да, музыкальные эстеты
172/702
наверное повели бы носом, но я не эстет. Я слушаю все. Музыка для меня
делится лишь на две категории: зашла или не зашла. И никаких больше границ
ни в жанрах, ни в языке, ни в исполнителе.
— Валерия или Константина? — деловито уточняю я, удовлетворённо ловя

легкий ахуй на лицах девушек.
— Их двое, что ли? — раздается недоуменное.
Двое. И у каждого есть песня, которую я не прочь спеть Дитриху. Но первым в

голову приходит именно Константин. Текст одной его песни всегда казался мне
чем-то чарующим, учитывая, что исполнял ее мужчина:
…Полчаса назад мне она звонила,
…Вместе, милый мой, нам не быть.
…Позабыть тебя навсегда просила,
…Милый, а как тебя забыть?
А как тебя забыть, Дитрих?
— Валерия давай. По классике!
Черт. Ну Валерия так Валерия. Нахожу в телефоне всплывшую в голове песню,

гуглю текст, так как знаю его не очень хорошо, включаю трек и начинаю петь.
…Странно ведь, себя обманывать,
…Когда расставлены все точки по местам.
Правда-матка. Знаю одного поца, который готов врать себе до кровавой пены на
губах.
…Заново исчезнуть в мареве
…И прыгнуть в облако с высокого моста.
Прыгнуть с моста действительно хочется и очень. Но приходится себя

сдерживать. Если уж прыгать, то только вдвоем!
После первого куплета аудитория встречает меня тишиной. Хороший знак.

Значит, они слушают. Раз слушают, значит нравится. Наступает припев, который
я знаю наизусть, поэтому я позволяю себе оторвать взгляд от текста и
уставиться на Дитриха.
Да.
Вот тот момент, которого я ждал.
Эта аудитория.
Эта песня.
173/702
Все это — именно то, что нужно.
Идеально.
…Возьми себе на память, что было между нами…
А было между нами не так уж и мало, верно, Дитрих?
…И что не сбылось — тоже возьми…
Ты ведь понимаешь, что ответственность за возможно похеренное идеальное

будущее с моей персоной на твоих плечах, упертый ты ублюдок?
Староста не знает, куда деться от моего взгляда. Копается в ежедневнике, с

наигранным интересом разглядывает парту, но снова и снова поднимает на
меня глаза. Потому что ему хочется смотреть на меня. Но не хочется, чтобы я
смотрел в ответ. Ничего, поц, сейчас я тебя добью.
…Но дай, наконец, понять —
…Чего ты хочешь от меня?
…Чего ты хочешь?
Горланю на всю аудиторию, демонстрируя мощь моих связок. Борис, видимо,

обеспокоившись, что мы можем помешать парам, идущим в соседних
аудиториях у второй смены, жестом дает понять, что мне пора заканчивать.
Допеваю припев, вложив в него куда больше эмоций, чем кто-либо может
представить, и снова лыблюсь во все тридцать два зуба.
— Ну что? Я вам подхожу?
Парень, который, как мне казалось, так просто меня теперь в покое не оставит и
будет чмырить до самой студзимы, неожиданно расплывается в добродушной
улыбке.
— Да, пожалуй, ты нам пригодишься, — хлопает он меня по плечу. Отлично! Я

сделал это! Придется оставаться после пар…
Александр
— Какого хуя, не объяснишь?! — меня аж трясет от злости, потому после

собрания я нагоняю Майского на улице. Не знаю, какого ответа жду, но меня
распирает.
— А? — убогий, вытащив из уха наушник, невинно хлопает глазами. Делает вид,

будто абсолютно не врубается, фиг ли я тут разоряюсь.
— Я говорю, что за цирк ты там устроил?! — рычу я, тыкая пальцем в здание

университета.
— Цирк? — все еще удивлён. — Я всего лишь показал, что умею. Меня же
попросили, — пожимает он плечами. На улице минус. Изо рта вырывается пар. Я,
174/702
закутавшись в шарф, шапку и куртку, начинаю подмерзать, хотя из тепла здания
вышел всего пару минут назад. Майский выглядит так, будто ниже нуля —
температура воздуха его мечты.
— И хули ты пока пел, пялился на меня? — шиплю я, сжимая зубы настолько, что
челюсть начинает ныть.
— Хотел и пялился, — пожимает Майский плечами. — Насколько я знаю, законом

это не запрещено.
— Больше так не делай, — продолжаю цедить я.
— О-о-о, — протягивает он, усмехаясь. — Не знаю, в курсе ли ты, но я могу

смотреть на кого угодно и когда угодно.
Ах, ты ж, сучка.
— На кого угодно, кроме меня.
— А это уже мне решать, — лыбится Майский, после чего засовывает наушник
обратно в ухо и, не попрощавшись, двигает в сторону остановки.
И вот мне кто-нибудь объяснит, как это понимать?
Песни, упомянутые в главе:

Константин Меладзе — Карма
Валерий Меладзе — Чего ты хочешь от меня?
175/702
Глава 23. Ревность
Саня
Хотя Дитрих и грозился, что первых ролей нам не получить, меня припахали
петь завершающую песню в номере от нашего факультета. Сперва хотели
выбрать что-то простенькое, чтобы переписать текст под тематику студзимы, но
я с наглой мордой предложил свой вариант. Исполнить в оригинале, без
переделок, песню, которая ассоциировалась у меня с Дитрихом и которую спеть
хотелось именно ему. Песня, которая должна была сделать его моим со всеми
его вагонами дерьма за плечами. Сперва мое предложение Борис отмел. Но я
таскался за ним пару дней кряду и настаивал, что варик шикарный. Если я
исполню эту песню как положено, все будут ссаться от восторга, уверял я.
Главный отбрыкивался до последнего, но, в конце концов, сдался.
Все бы хорошо, но песня сложная. Легких-то путей я не ищу, хер ли. Так что
каждый вечер, после подготовки к студзиме и бассейна, я прихожу домой и
горланю ее раз по пятнадцать, чтобы точно попасть в ноты и нигде не
споткнуться.
Первые три дня батя искренне радовался моему энтузиазму. На четвертый —

начал как-то тяжело вздыхать. На пятый — торжественно вручил мне лом и
выгнал на крышу, сказав, что сил у него больше нет слушать это из раза в раз.
Заверил, что я и так исполняю ее хорошо, и он не понимает, на черта я
продолжаю репетировать. На черта - на черта, да чтобы на выступлении все
было не хорошо, а идеально! Не для зрителей. Не для команды нашего
факультета. Ради Дитриха. Пусть послушает и обкончается на месте, а затем
предложит мне прожить долгую счастливую жизнь и откинуться в один день.
План, наверное, простенький, даже банальный, но на большее у меня мозгов не
хватило, так что работаем с тем, что есть.
Кроме вокальных данных, ребята обнаружили во мне еще и задатки горе-

художника. Глазастые. Хер от них что скроешь. Так что я еще и помогаю в
оформлении фона для выступления. Никогда даже подумать не мог, сколько сил
и времени тратится на всю эту чепуху. Только это для меня чепуха, а
большинство тех, с кем я сейчас тружусь, относятся к предстоящему
мероприятию очень серьезно. Так что мне даже немного стыдно за то, что я
выступление воспринимаю как личную выгоду и не сильно парюсь об общем
результате. Но стараюсь, как могу. Все ради любви, чтоб ее!
— Дверь закрывайте! Дует! — раздается где-то сбоку. Я поднимаю голову и

замечаю, как вошедшая в помещение девушка суетливо возвращается к двери,
чтобы захлопнуть ее. Все жалуются, что в аудитории жуткий дубак. Дитрих
ходит, закутавшись в свитер. Остальные немногим лучше. Один парень вообще
таскает с собой плед. Только я расхаживаю в футболке и чувствую себя
замечательно. Иногда девчонки подскакивают погреть об меня руки. Одна самая
ушлая как-то запустила одну руку мне под футболку. Это стало ее роковой
ошибкой. Дитрих целый час орал по поводу правил поведения в общественных
местах. Я думал, он лопнет от злости. Весь вечер я потом ходил и лыбился как
дурак. Батя обозвал влюбленным идиотом.
— Саша, хочешь чаю? — спрашивает меня Лариса, смущенно улыбаясь. Девчонка

из другой группы. На год старше меня. На голову ниже. Пухленькое рыжее
176/702
солнышко, постоянно отпаивающее меня чаем и угощающее домашним
печеньем. Некоторые шушукаются, якобы она проявляет ко мне далеко не
дружеский интерес. Я же далеко не дружеский интерес могу проявлять только к
одному человеку.
— Хочу чаю, аж кончаю! — брякаю я и понимаю, что лишканул, когда лицо

Ларисы заливается краской. — В смысле, да, спасибо! — улыбаюсь я, выуживая
из пухленьких пальчиков пластиковый стаканчик с горячим напитком.
Отвлекшись на чай, не могу отказать себе в удовольствии попялиться на

старосту, который сосредоточенно пырит в исписанный лист бумаги. О чем-то
переговаривается с Борисом. Если подумать, Дитрих частенько за ним
таскается. Если подумать, меня это бесит. Невольно со злости прикусываю
нижнюю губу до крови и тут же начинаю ее зализывать. Спокуха, Саня, все по
нотам! Ты клевый, остальные не очень!
Вообще-то Главный тоже клевый. Очень целеустремленный и пробивной, не зря

же взял на себя такую ответственность, как управление всей этой творческой
вакханалией. И они с Дитрихом неплохо смотрятся вместе. Очень неплохо.
Слишком неплохо! Понятия не имею, какова ориентация Бори, да это и неважно.
Смотрятся-то хорошо, падлы! Еще и Марина ухлестывает за Дитрихом не по-
детски. Недавно наблюдал, как она вручала старосте теплые новогодние носки.
Типа проходила мимо, увидела и не смогла удержаться, чтобы не купить их.
Стоило видеть лицо старосты, взирающего на красные носки с оленями. Его
такой фасон явно не вдохновил. А я вот подарок заценил. Но взбесился из-за его
наличия. И почему мне не пришло в голову что-нибудь подарить старосте?
Марина, ты чертов читер! Но какой же красивой парой они были бы с Дитрихом…
Да что ж такое, почему я не могу отвлечься. Саня, сосредоточься. Полоски сами
себя не разукрасят.
Только я вновь углубляюсь в сочетание красок, как телефон мой вибрирует,

указывая на входящее сообщение. Открываю ВК, в который заставил вернуться
Шурика, и не могу сдержать улыбки. Рыжий наконец-то созрел встретиться.
После нашего разговора в его твиттере, спустя пару дней, чтобы не палиться
передо мной, появилось сообщение: «Не успел я после многомиллиардных
пиздостраданий отпустить прошлое, как оказалось, что оно меня отпускать не
желает. Понятия не имею, почему я так этому рад». Я воспрял духом, уверенный,
что все у меня на мази, вот только на встречу этот пацан никак не соглашался. Я
же не мог ему долго и упорно все расписывать в твиттере. Это неудобно. Мне
нужно живое общение! Так что он еще не в курсе того, что я собираюсь свести
его с батей. Иногда у меня появляются сомнения по поводу правильности моих
действий. Не надо лезть в чужие отношения. И бередить старые раны. Но и
остановиться я уже не могу. Вошел в раж.
Шурик: У меня появилось свободное время. Встретимся сегодня?
Да! Да! ДА!!!
Саня: Конечно! Я освобожусь из универа после шести. Где и во сколько?
Шурик: Ты в политехе учишься?
Саня: Да.
177/702
Шурик: Тогда давай в торговом центре неподалеку от вас. Там есть пиццерия на
первом этаже. В семь.
Саня: Договорились!
— Майский, ты пришел помогать или зависать в телефоне? — слышится

раздраженное у меня за плечом. Я вздрагиваю и поворачиваюсь к вечно
недовольному Дитриху.
— И то, и другое, — ухмыляюсь я нагло. — Тут все периодически в телефон

заглядывают, но цепляешься ты именно ко мне. Так бы и сказал, что неровно ко
мне дышишь! — кидаю я и получаю неописуемое удовольствие от выражения
лица старосты.
— Козлина, — бросает он тихо и поднимается выше к группе ребят,

обсуждающих костюмы для танца. Так тебе, придурок.
Александр
Я и раньше знал, что Майский легко заводит новые знакомства, но меня это
особо не волновало. Теперь волнует. Каждый раз, когда он лыбится очередной
красотке, у меня внутри все горит огнем от неконтролируемого бешенства. Его
фривольности воспринимаются людьми не как нечто отталкивающее, а
наоборот. Он заводит друзей со скоростью света. И каждому, сука, нравится.
Каждому. Даже Боре, который всем руководит. Блядь, как же меня задолбало
ощущение бесконечного раздражения, которое не проходит даже в момент,
когда я остаюсь один в своей комнате.
Я ревную.
Понимаю, что это ненормально. Я сам его отшил, а теперь веду себя как гандон.
Давай, тряпка, соберись. Майский — последнее, что должно тебя волновать!
По крайней мере, не сейчас.
Ребята, занимающиеся организацией танца, машут мне, подзывая к себе.

Поднимаюсь, стараясь не обращать внимания на согнувшегося над плакатом
Майского, когда случайно кидаю взгляд на вспыхнувший экран его телефона.
И крыша моя кренится.
Какой еще, нахер, Шурик?!
Какая еще, нахер, встреча?!
Это типа свидание, что ли?!
НАСТОЯЩЕЕ СВИДАНИЕ С НАСТОЯЩИМ ПАРНЕМ?!
Голос разума сообщает мне, что я долбоеб и что Майский может встречаться с
кучей народа без подоплек сексуального характера. Да и с подоплекой тоже
может, потому что я хер с горы и не имею права что-то от него требовать. Но
сейчас этот голос звучит слишком тихо. По вискам долбят мысли о сраном
сопернике, который наверняка утащит Майского в свою берлогу, весело помахав
178/702
мне ручкой. Я сейчас ебнусь. Завуалированно высказываю свое недовольство.
Ответ Майского хуже удара поддых. Вот же блядство!
Саня
— Ребята, на сегодня заканчиваем, — объявляет Боря, хлопая в ладоши для

привлечения внимания. — В пятницу можем себе позволить сидеть здесь не
допоздна, — смеется он, не обозначая того факта, что у каждого есть задание
на выходные. Мне вот, например, до хрипоты горланить песню и дорисовывать
свой кусок фона. И все равно это объявление всех приободряет, включая меня.
Не придется отпрашиваться ради встречи с Шуриком.
Ребята вокруг начинают активно собираться. Я закрываю краски, аккуратно

сворачиваю подсохший фон и укладываю его в тубус. Когда я заканчиваю сборы,
в аудитории уже никого не остается, кроме меня — копуши — и Дитриха, в руках
которого блестят ключи. Нервно стучит ногой по полу, всем своим видом
демонстрируя нетерпение. Я и сам понимаю, что стоит поторопиться, чтобы не
опоздать на встречу с Шуриком, но не могу себе отказать в удовольствии
побесить старосту еще немного.
Через десять минут я полностью готов.
— Покеда, — кидаю Дитриху, спускаясь вниз и проходя мимо него.
— Спешишь куда-то? — раздается за спиной.
— Ага, — киваю я.
— Куда?
Не твое собачье дело, пусть твой вопрос и делает меня счастливым.
— На важную встречу, — заявляю я, цепляясь за ручку, но открыть дверь не

успеваю. Рука Дитриха, возникшая у меня перед носом, толкает ее назад.
— Не ходи, — слышу я тихое. Дитрих стоит у меня за спиной. Настолько близко,

что затылком я чувствую его горячее дыхание.
— Херни не городи, — морщусь я, дергая дверь на себя сильнее. Дитрих в ответ

с такой же силой давит на нее, вновь захлопывая. А затем в замке оказывается
ключ, который он ловко проворачивает, запирая нас в аудитории. Нихера себе —
поворотец. В любое другое время я был бы счастлив до жопы, но сегодня у меня
действительно важная встреча, чтоб тебя, Дитрих!
Он молчит. И я молчу. Оба мы стоим молчим. Надо бы повернуться и высказать в

его наглую рожу все, что я думаю о его поведении, но… Мне почему-то страхово.
Ну не убьет же он меня, в конце концов. Не убьет. Все равно ссыкотно.
Гнетущее молчание затягивается, учитывая, что я упрямо втыкаю в дверь, а

Дитрих настойчиво дышит мне в затылок. Мы так до утра простоять планируем?
Мне вообще-то надо идти разруливать батину личную жизнь! Это для меня
слишком важно! Так что беру волю в кулак, набираю в легкие побольше воздуха,
натягиваю на мину невозмутимую улыбочку:
179/702
— Знаешь чт… — выдыхаю я, поворачиваясь к старосте. Договорить, впрочем, не
успеваю, тут же оказавшись прижатым к двери. Тубус и рюкзак, покоившиеся на
правом плече, сползают на пол. Губы горят от болезненного поцелуя,
подавляющего мое желание выговорить старосте о наболевшем. Мне, конечно,
лестно… Но я не собираюсь стелиться перед тобой каждый раз, когда тебе
приспичит. Наверное. Я еще окончательно не решил.
Упираюсь руками в широкие плечи Дитриха. Пытаюсь его от себя отодрать.

Бесполезно. Ебаное дежа вю, серьезно. Откуда только в нем столько дури?
Его язык заталкивает мой собственный в глотку, видимо намекая на то, что мне
лучше бы помолчать. Мычу, пытаясь донести до него, чтобы он отвалил.
Действие, конечно, безрезультатное. А ситуация накаляется. Я, естественно,
возмущен происходящим до глубины души, но было бы глупо скрывать, что мне
всё это нравится и возбуждает. Не очень я, по-видимому, здоровый чел. В
больничку пора. Поболтать по душам с психотерапевтом. Ставлю сотку, что
проблему найдут в моем детстве без матери.
Холодные руки распахивают мою куртку и проникают под футболку. Так, блядь.
ТАК, БЛЯДЬ!
Дитрих, чтоб тебя!
У меня уже запястья устали от попыток отодвинуть старосту от себя хотя бы на

миллиметр. Можно прописать ему в бубен, но это уже последнее дело. Мы же
люди цивилизованные. Иногда.
Стараюсь отвернуть голову, за что меня награждают не сильным, но ощутимым

укусом. Паскуда, отпусти меня! Чувствую себя неожиданно беспомощным.
Какого хера. Отодвинься! Хватит меня лапать! Совсем крыша поехала?! Ну не
здесь же, скотина! НЕ ЗДЕСЬ ЖЕ! И не сейчас!
Уф-ф-ф… Выбиваюсь из сил. Я настолько привык плыть по течению, что просто

не подготовлен к долгоиграющим сопротивлениям по всем фронтам. И я сейчас
говорю не о физике. Прицепись ко мне левый мужик, и я бы уже повыбивал ему
половину зубов или прописал коленом по яйцам. Здесь все просто. Но с
Дитрихом-то все сложнее. Непросто отказываться от того, чего хочешь, даже
зная, что это временно. Силушки воли не хватает настаивать на своем до
последнего. Я и сам не замечаю, как руками, которыми до того так активно
впивался в плечи Дитриха, обвиваю его шею. И даже не для того, чтобы его
придушить. Мои хлипкие баррикады напускной принципиальности рассыпаются
в пепел. Шурик, если подумать, может немного и подождать, верно?
А Дитриху только этого и надо. Чувствую, как его холодные пальцы добираются
до пирсинга на сосках. Блядь. Вздрагиваю, ощущая резкий проникающий холод,
перемежающийся с удовольствием. По телу пробегает дрожь. Я машинально
опускаю руки вниз и цепляюсь пальцами за ремень Дитриха, прижимая его к
себе еще ближе. Я не рассчитываю на что-то большее, действую на голом
инстинкте, смутно соображая, к чему это может привести. Но на старосту это
действует эффективнее толчков в плечи. Он резко от меня отстраняется и
смотрит вниз, затем с немым вопросом поднимает глаза на меня.
— Чего? — выдыхаю я сипло, резко убрав руки с ремня.

180/702
Староста не удосуживается мне ответить. Лишь неожиданно вцепляется мне в
бедра и поднимает над полом, продолжая прижимать к двери. Рефлекторно,
чтобы не упасть, скрещиваю ноги у него за спиной.
— Стопэ, — меня накрывает легкая паника, а Дитриху хоть бы хны. Одной рукой
удерживая меня на весу, второй вновь ныряет под футболку. Моя попытка
увернуться от поцелуя заканчивается ощущением его губ на шее. — Дитрих,
блядь! — шиплю я. В новом положении сопротивляться еще сложнее.
— Притормози, идиотина!
Пирсинг оставляют в покое. Неужели услышал меня, наконец? Аллилуйя, сука.
Но не успеваю я выдохнуть с облегчением, как староста, подхватив меня за

бедра обеими руками, перетаскивает мое несчастное тело на ближайшую парту.
Пикнуть не успеваю, как я уже лежу на ней. А Дитрих, все еще оставаясь между
моих ног, расстегивает ширинку на моих джинсах и цепляется за петли для
пояса в намеренье стянуть с меня все лишнее.
Вот это сейчас невъебенно опасно!
Ох черт, ох черт, ох черт!
Доигрался, Майский!
Довыебывался!
…Дверь в аудиторию дергают с внешней стороны, заставив нас с Дитрихом

обоих подскочить на месте.
— Неужели все ушли? — слышится женский голос. — Блин, я там шарф забыла.
— Да нет, свет же горит, значит, там кто-то остался, — слышится второй.
Мы с Дитрихом переглядываемся. Я пытаюсь подняться, полагая, что и староста

последует моему примеру. Но он толкает меня обратно на парту, наклоняется и
проводит языком по пупку. Я, вздрогнув, зажимаю рот дрожащими руками.
Какого хера, блядище, ты делаешь?
— Дерни еще раз, — советует второй голос. — Может, заело? Дверь-то старая,
как мир.
Девчонка, которой именно сегодня приспичило забыть шарф, прислушивается к

совету и дергает дверь. Грохот стоит на всю аудиторию. Кажется, дверь сейчас
от такого натиска рассыплется в труху. Девчонка, видимо, готова жизнь
положить, но вернуть шарф. Я в панике. Запускаю пальцы в волосы старосты,
пытаюсь высвободиться из его захвата. Дитрих не реагирует. Он занят
оставлением засоса на моих ребрах. С каких пор ты у нас такой похуист, чтоб
тебя?!
— Наверное, закрыли и забыли выключить свет, — раздается новое. — Пошли,

сгоняем за ключами.
— Ты иди, а я здесь подожду, — слышится первый голос.

181/702
— Я что тебе, девочка на побегушках? Тебе надо, ты и иди! Пойдем, спустимся
вместе, и я подожду тебя на крыльце.
Слышу удаляющиеся шаги и выдыхаю с облегчением. Пусть и небольшая, но

нарисовалась фора. Осталось скинуть с себя старосту.
— Дитрих, — шепчу я, извиваясь на парте. — Ты, блядь, совсем с катушек

съехал? Слезай с меня! Немедленно!
Он вздрагивает и лупит на меня свои светло-голубые глаза сквозь толстое

стекло очков. И выглядит неожиданно растерянным, если не несчастным.
— Не ходи, — выдает он неожиданно.
— Чего? — не врубаюсь я.
— Неужели так сложно потерпеть пару лет?
— ЧЕГО? — я вообще не догоняю, о чем он.
— Но сейчас не ходи…
— Да куда не ходить-то?!
— На свидание.
Я зависаю. Серьезно? Я бы повыебывался, да времени мало.
— Какое, нахер, свидание? — недоумеваю я.
— Я видел. Неспециально. У тебя в телефоне. Какой-то мужик, — выдыхает

Дитрих отрывисто. Человеческая речь ему сейчас дается с большим трудом.
— Да не свиданка это, — бормочу я, наконец-то из лежачего положения

переходя в сидячее. — С чего ты вообще взял?
— Не ври, — настаивает Дитрих.
— Я и не вру.
— Я видел переписку.
— Тебя мама не учила, что чужие чаты читать нельзя?
— Я случайно.
— Ага, как же.
— Не ходи, — настаивает он, больше не кидаясь на меня, но и не давая слезть с

парты. Все еще стоит между моих ног, уперев руки в деревянную поверхность по
обе стороны от меня. Смотрит прямо в глаза.
— Я же сказал, что это не свиданка, — морщусь я, отталкивая парня, все же

182/702
вставая на ноги и начиная лихорадочно застегивать ширинку. — Нахер я вообще
кому сдался, — рычу я раздраженно. — Мне пора, — кидаю я, поднимая с пола
рюкзак и тубус. — А тебе бы, братишка, разобраться уже, чего ты от меня
хочешь.
Поворачиваю ключ, распахиваю дверь и выхожу из аудитории. Ощущения

смешанные. Я вроде бы счастлив. Но в то же время настроение в дерьме.
183/702
Глава 24. Беспроигрышный вариант
Саня
Чтобы не опоздать на встречу, мне приходится пробежать несколько остановок.

Скольжу по промерзшему асфальту, то и дело натыкаясь на раздраженных,
усталых после рабочего дня людей. Влетаю плечом в столб. Не вписываюсь в
поворот и локтём задеваю угол здания. На участке голого льда хлопаюсь на
задницу, в честь чего позволяю себе несколько секунд передышки. А затем
вскакиваю на ноги и бегу дальше. Все набитые синяки и шишки стоят того!
Я бы изменил своей любви передвигаться по городу исключительно на своих

двоих и сел бы на автобус, вот только в это время рядом с нашим университетом
образовываются адские пробки, благодаря которым я бы не только не приехал
вовремя, но и опоздал часа на полтора. К тому же пробежка на свежем воздухе
позволяет мне привести мысли в порядок. Вряд ли Шурик захочет целый час
слушать про Дитриха, а головушка моя после произошедшего в аудитории
университета забита им одним. Холод и приятная усталость от пробежки
успокаивают нервное возбуждение и позволяют вспомнить, на чем я должен
сосредоточиться прямо сейчас.
Врываюсь в пиццерию, раскрасневшийся и тяжело дышащий, и мгновенно

нахожу взглядом рыжую макушку. На нервы и неуверенность в правильности
своих действий времени нет, так что я прохожу вглубь и плюхаюсь на диван
напротив Шурика.
— Вечерочка! — подмигиваю ему, стягивая с себя куртку. Шурик смотрит на

меня с легким изумлением. Выглядит растерянным, но улыбается. — Прошу
прощения, что опоздал, произошел небольшой форс-мажор.
— Оно и заметно, — усмехается он. — Совсем свежий, — кидает он непонятную

фразу, проводя пальцем по своей шее. Мне требуется несколько секунд, чтобы
понять, что именно он имеет в виду. Хватаю телефон, врубаю фронталку и
разглядываю цветущий на шее засос. Да нет, не засос… Засосище!
— Блядь, — выдыхаю я в сердцах.
— Да ладно, — отмахивается Шурик. — Ох, уж эта молодость. Сам таким был, —

протягивает он с легкой печалью в голосе.
— Почему же «был»? — шутливо хмурюсь я. — Тебе же двадцать девять. Тоже

мне старикашка нашелся. У вас что, с батей одни загоны на двоих? — выдаю я,
даже не подумав.
Шурик на мгновение меняется в лице, но тут же берет себя в руки. Он-то еще не
знает, что я проинформирован, в каких они с отцом состояли отношениях. Но
момент истины близок. Надо бы только решить, как вывалить всю эту инфу на
голову парню помягче, чтобы он не получил сотрясение.
— Студенческие годы давно позади, — выдает он с легкой тоской в голосе.

— Боже, ты так вырос! Тебя не узнать! — делится он впечатлениями. — Хотя я
бы узнал. Ты точная копия отца!
184/702
— Да, его гены сильны, — соглашаюсь я, надеясь, что Шурику не стукнет в
голову приударить за мной. Я, конечно, классный, но батя в тысячу раз лучше!
— Давай сперва что-нибудь закажем, а потом уже ты расскажешь, зачем я

внезапно понадобился тебе спустя столько лет, — произносит парень, утыкаясь
в меню. Голос ровный, но я нутром чую, в каком Шурик нетерпении. Даже
представить не могу, каково это — девять лет любить человека без взаимности.
Я мучаюсь всего пару недель и уже готов лезть на стены.
— И закажем, и поедим, а то, боюсь, подавишься еще, — шучу я, так же начиная

с наигранным интересом штудировать список блюд.
— В смысле? — Шурик явно напрягается.
— Да все нормально, — отмахиваюсь я. — Не парься.
Официантка, как это обычно и бывает, подходит к нам раньше, чем мы успеваем
понять, чего же именно нам хочется, и стоит над душой, пока не делаем заказ.
Лишь девушка уходит, Шурик вперивает в меня взгляд голубых глаз,
обрамленных длинными рыжими ресницами. Цвет кажется неестественно
ярким. То ли линзы, то ли дело в цвете ресниц. Острые скулы. Тонкие
бесцветные губы. Волосы теперь острижены коротко, от былой львиной гривы
осталась только пышная челка. Но ему идет и такой вариант. Лицо в веснушках.
Шея в веснушках. Даже кисти рук в веснушках. Так забавно. Внешность
своеобразная, но, как ни крути, парень — красавчик. Вкус у бати всегда был
отменный.
— Давай-ка не юли, малец, — грозно выдыхает он. Меня это почему-то смешит.
Ощутимо ниже меня, куда худощавее, да и лицо детское. Не катит он на
взрослого, но очень хочет им казаться. Не знай я даты его рождения, решил бы,
что мы ровесники.
— Хорошо, — решаю не отнекиваться, а то психанет и уйдет, а мне потом еще

тысячу лет упрашивай его на новую встречу. — Ничего, если я начну издалека?
— Валяй, — милостиво разрешает Шурик. — Сегодня я совершенно свободен.
— Тогда, думаю, сначала стоит пояснить, кто виноват в этом, — указываю я

пальцем на засос.
— Что? Я ее знаю? — не скрывает удивления Шурик.
— Дело не в том, знаешь или нет, а в том, что не «её», а «его», — поясняю я
спокойно. Глаза Шурика становятся шире. Но он не торопится раскрывать все
карты.
— Отец знает? — сипло выдыхает он, сжимая меню сильнее, чем следовало.
— Не торопи меня, — прошу я. Шурик понимающе кивает. Смиренно ждет моего

рассказа. И я, набрав в легкие побольше воздуха, не вдаваясь в неуместные
подробности, рассказываю про Дитриха. Парень слушает молча, то и дело едва
отхлебывая заказанный ранее кофе.
— Окей, — кивает он, когда я замолкаю. — Теперь хотелось бы услышать, почему

185/702
настолько личные вещи ты рассказываешь абсолютно постороннему человеку?
— К тому и веду, — киваю я, замечая, как в нашу сторону плывет официантка с

пиццей. Лишь еда оказывается на нашем столе, а девушка удаляется на нужное
расстояние, я, принявшись за еду, продолжаю:
— В общем, когда понял, что втюхался в мужика, я тут же побежал все

рассказывать бате, — выдаю я. Шурик, решивший как раз в очередной раз
отхлебнуть кофе, давится и начинает бить себя по груди.
— Вот так сразу? — сипит он, не веря ушам.
— Ну да, — пожимаю я плечами.
— Смело.
— От бати я бы такого скрывать не смог.
— А он что? — Шурик явно заинтригован.
— А он рассказал мне о своих предпочтениях. И о тебе.
В пиццерии, несмотря на небольшое количество посетителей, достаточно

шумно. Фоном играет какая-то ненавязчивая мелодия. Но над нашим столиком
будто воцаряется кладбищенская тишина. Разве что одинокой каркающей
вороны не хватает для полноты картины.
— Не понимаю, о чем ты, — выговаривает Шурик с усилием.
— Конечно, понимаешь, — вздыхаю я, роясь в сетевых фотоальбомах парня,

находя фотографию и показывая ему. — Об этом.
— Я далеко не единственный, кто… — начинает он вяло.
— Единственный, с кем он меня познакомил, — торопливо добавляю я.
Шурик вновь замолкает. Теперь на более длительное время. К пицце не

прикасается. Кажется, сейчас ему кусок в горло не полезет. Знал же, что сперва
надо было поесть!
— Ну и? — подает он наконец голос. — К чему все это? — от улыбки не остается

ни следа.
— К тому, что… — блин, я столько раз прокручивал этот диалог в голове, но

сейчас из нее вылетают все адекватные версии, позволившие бы мне правильно
сформулировать нужную мысль. — Я тут подумал… Может… Ну… Это…
— Девять лет прошло, — благо Шурик не идиот и прекрасно понимает, к чему я

веду.
— Ну и что?
— Девять гребаных лет! — зло выдыхает парень. — И если твой отец внезапно
решил, что можно что-то вернуть…
186/702
— Батя не в курсе, что я нашел тебя. И не знает о встрече, — выпаливаю я.
— Думаю, узнал бы — голову оторвал.
— И был бы прав, — выдает Шурик, все меньше походя на миленького

мальчугана. — Мы изменились. Оба.
— Я так не думаю, — упорствую я.
— Да ты вообще не думаешь, — бросает Шурик с досады. — Ты хоть знаешь,

почему мы расстались?
— Знаю, — киваю я, смотря парню прямо в глаза. — А ты знаешь? — задаю ему

провокационный вопрос. Парень хмурится.
— Я был слишком незрелым для него. Большая разница в возрасте. Отношения

со мной ему наскучили.
— Вот как, — вздыхаю я, меланхолично помешивая свой латте. — А мне он

сказал другое.
Если до этого Шурик еще думал подняться и уйти, то теперь-то точно выслушает
меня до конца.
— И что же он сказал тебе? — спрашивает он тихо.
— А это важно? Спустя девять лет? Тем более, что вы оба изменились, —
протягиваю я. Звиняй, Шура, но я играю у тебя на нервах не просто так. Мне
необходимо убедиться, что ты воспринимаешь меня всерьез.
— Говори, — выдыхает Миронов с таким надрывом, что понимаю: игры разума

пора завершать.
— Не то чтобы батя рассказал о тебе специально. У него случайно вышло, —

поясняю я на всякий случай. — Он расстался с тобой из-за меня, — признаюсь я,
надеясь, что Шурик не полезет на меня с кулаками. — Он понял, что ваши
отношения становятся слишком серьезными, но не знал, как объяснить их суть
мне. Так что признаю, батя зассал. Но… Кто знает, какое бы решение приняли бы
мы, окажись на его месте, — добавляю я, внимательно наблюдая за парнем
напротив.
— Лично я знаю, какое бы решение принял, — отвечает Шурик уверенно.

— Объясни, с чего ты взял, что он сказал тебе правду? — парень прощупывает
почву. Явно боится вновь обжечься. Боится понадеяться на то, чего может не
быть. Старается держать самообладание. Но я вижу, насколько он нервничает.
— Он мне никогда не врет.
— Он почти всю твою жизнь врал тебе о своей ориентации, — парирует рыжий.
— Не врал, а умалчивал, — не соглашаюсь я.
— Это одно и то же! — восклицает парень, привлекая к нашему столику

ненужное внимание.
187/702
— Нет, это не так, — качаю я головой, являясь самим воплощением спокойствия,
хотя сам переживаю целую гамму эмоций хотя бы потому, что еще не отошел от
встречи с Дитрихом. Но если мы оба дадим волю чувствам, конструктивного
диалога не выйдет.
— Окей, предположим, — мирится Шурик с моей упертостью. — Но я не могу

поверить, что тебе в башку пришла идея вновь нас свести. У твоего отца была
куча любовников и любовниц и до меня и, бьюсь об заклад, после. Выбирай
любого! Почему именно я?
— Потому что после тебя, сколько бы ты об заклад ни бился, больше никого не

было. Потому что ты единственный, с кем он познакомил своего маленького
сына. Потому что когда поднялась тема ориентации, он вспомнил только о тебе.
И… потому что мне показалось, что он до сих пор сожалеет о том, что расстался
с тобой, — бормочу я, принимаясь за второй кусок пиццы. Я, в отличие от
Шурика, когда нервничаю, наоборот начинаю есть, как не в себя. Так что
гарантирую, наш заказ без внимания не останется.
— Тебе показалось? — Шурик непростой человек. Я ему привел несколько

конкретных доводов, но он цепляется за единственную неопределенность,
будто бы не услышав ничего остального. — Вот так просто? Тебе показалось, и
ты ворвался в мою жизнь, чтобы сковырнуть старую болячку? — шипит он,
вцепившись руками в стол.
— Ага, значит ты все еще неравнодушен к бате? — ловлю я его, улыбаясь.
— Ты глухой, нет? Девять лет прошло! Думаешь, все это время я сидел и
смиренно ждал твоего вонючего папашу?! — Шурик переходит на повышенные
тона. Ненужная публика его не смущает. Глаза горят огнем праведного гнева.
Вспыльчивый, значит? А на первых порах казался мягким тихоней. Внешность
обманчива.
— Думаю, что у тебя были отношения помимо. Но все они шли по пизде,
наверное, потому что ты все еще любишь моего вонючего папашу, — смеюсь я.
— И почему вонючего? Хороший парфюм — его слабость, тебе ли не знать.
— Вырос таким же козлиной, как и твой отец. Абсолютно не задумываешься о

чувствах окружающих людей, — выдает Шурик, вскакивая со своего места.
— Нам больше не о чем говорить, — кидает он, намеренный уйти. Ну уж нет,
парень. Не так быстро. Подрываюсь со своего места вслед за ним, хватаю парня
за руку и силком усаживаю обратно на диван, а сам плюхаюсь рядом, преградив
ему дорогу к бегству.
— Слушай, я очень извиняюсь, что коснулся щепетильной темы, — торопливо

говорю я до того, как Шурик начнет на меня орать. — И да, согласен, о твоих
чувствах я не думал. Думаю я только о бате, — с готовностью соглашаюсь я.
— Если думать о чувствах каждого человека на свете, так ведь и сдуреть можно,
не находишь? И я прошу у тебя прощения за все, что заставил сейчас
прочувствовать. Но… Не убегай так быстро. Не решай на горячую голову то, о
чем потом можешь пожалеть.
— Почему ты решил, что пожалею?! — ощетинивается Шурик, отсаживаясь от

меня как можно дальше. Но диванчик маленький. А по другую сторону от парня
188/702
окно. Как ни крути, бежать некуда.
— Потому что прямо сейчас ты на грани истерики. Если бы ты все выслушал

спокойно и просто сказал: «Звиняй, братан, но твой батя для меня больше не
актуален», — я бы не стал ни на чем настаивать. Насильно мил не будешь, верно
же? Но ты… Посмотри на себя. Ты так расстроился лишь потому, что симпатия
отца к тебе может быть мною надумана, хотя вероятность этого очень и очень
мала, — вздыхаю я, протягивая руку к третьему куску пиццы.
— Да хорош уже жрать! — рычит Шурик. — Мы тут о серьезных вещах говорим, а

ты чавкаешь.
— Извини. Я нервничаю, — признаюсь я, с тоской откладывая пиццу в сторону.

— Ну так что? Дальше меня слушать будешь? Или пока морально не готов?
— А есть еще что-то, что ты хочешь мне сказать? — хмурится парень.
— Конечно. План, — улыбаюсь я, облокотившись на стол и не сводя с Рыжего

взгляда. — Готов его выслушать?
— Нет.
— Хорошо. Беспроигрышный вариант, отвечаю! Короче, все предельно просто. В

этом году в моем универе проводится студзима. Пройдет она двадцать пятого
декабря. Это среда, — сообщаю я. — Я там буду участвовать, так что батя точно
придет. Вход туда свободный. Приходи и ты.
Шурик вздергивает вверх правую бровь. Завидую людям, которые так умеют.
— И это твой гениальный план? — спрашивает он с сарказмом.
— Да.
— Я приду. Мы с твоим отцом увидим друг друга. Искра, буря, эмоции? Так,
получается?
— Да.
— Ты идиот?
— Возможно.
— С чего ты взял, что он вообще меня узнает?
— Узнает. Ты ведь совсем не изменился, — улыбаюсь я, понимая, что раз у нас

завязался такой диалог, значит, Шурик не исключает возможности посещения
студзимы. — Ну, может, чуть повзрослел, — добавляю, видя, что мои слова не
воспринимают, как комплимент.
— А он? Он изменился? — осторожно интересуется Шурик. Настроение его

похоже на американские горки. Только бесился и вдруг, присмирев, тупит
взгляд.
— Да. Полысел и наел живот, — заявляю я. Надо бы мне уже завязывать со

189/702
своими несмешными шутками-минутками, но ничего не могу с собой поделать.
— Правда, что ли? Я бы на это посмотрел, — улыбается Шурик, а потом,

спохватившись, напускает на себя хмурый вид.
— Так значит, ты придешь? — лыблюсь я.
— Нет.
— Я про лысину и живот пошутил.
— Не приду, — настаивает парень.
— Почему?
— Мне потребовалось много времени и моральных сил, чтобы забыть твоего

отца, — вот опять американские горки. Только же улыбался, а теперь снова
начинает заводиться. — И я не собираюсь заходить в это болото повторно.
— Но…
— И никаких «но», — настаивает парень. — Мне пора, — выдает он, поглядывая

на часы.
— Ты же сказал, что этим вечером совершенно свободен, — напоминаю я.
— Планы поменялись.
Мне ничего не остается, кроме как перебраться обратно на свое место. Парень
кидает на стол пару купюр, после чего начинает суетливо натягивать куртку и
шарф.
— Обещай, что еще подумаешь над моим предложением, — прошу я тихо.
— Нет, — отсекает Шурик.
— Двадцать пятого. Главный корпус политеха, — бормочу себе под нос.
— Не приду, сказал же, — слышится злое.
— Уверен, отец обрадуется, увидев тебя.
— Чего нельзя сказать обо мне, — кидает Шурик и, накинув на плечо рюкзак,
выходит из пиццерии не попрощавшись. Я же тянусь к пицце. Что-то в
последнее время жизнь не кажется мне такой простой, как раньше. И я не знаю,
что с этим делать. Почему люди все так усложняют? Что батя, что Шурик, что,
мать его, Дитрих. Один я простой, как туалетная бумага. Даже не знаю, хорошо
это или плохо.
190/702
Глава 25. Почему?
Александр
Весь вечер места себе не нахожу. Шатаюсь из одного угла комнаты в другой,
пытаясь успокоиться. Выпил уже горсть успокоительного, а все равно не
отпускает. Голова пухнет от противоречивых мыслей. Я в ебучей панике от того,
какой я придурок.
Надо было за ним пойти. Надо было. Надо было, блядь!
А нахуя?
Нельзя было отпускать. Нет-нет-нет! Нельзя!
И что дальше?
Единственное, что я сейчас понимаю, — ситуация окончательно вышла из-под

моего контроля, равно как и эмоциональное состояние. В голове только и
вертится, что Майский-Майский-Майский, чтоб его черти драли! Но лучше бы,
конечно, я.
Измотанный внутренним голосом, сажусь в компьютерное кресло и смотрю на

лист бумаги с недавно решенными примерами: очередной заказ, которых с
приближением сессии становится все больше. Верчу в руке карандаш. Что-то не
так. Долго и усиленно всматриваюсь в расчёты, стараясь не обращать внимания
на мелькающие на заднем плане мысли о Майском. Глаза болят. То и дело
нервно чешу левое запястье. На нем уже появляются ссадины, но не могу
прекратить расчесывать кожу дальше.
С кем он встречается?
Тебя не касается.
Что за мужик?
Не твое собачье дело.
Это свидание?
Почему бы и нет? Имеет право.
Блядь, да что со мной не так?
Только встреча или потом они пойдут куда-то еще для продолжения
знакомства?
Заткнись.
А если пойдут?
Блядь, просто заткнись.
191/702
А если дойдет до…
Блядь-блядь-блядь. Блядский блядь.
Выключите это дерьмо в моей голове! Я начинаю понимать людей, пустивших

пулю себе в голову. Я уже на грани.
Концентрируюсь на примерах. Что-то в них мне не дает покоя. Ну да.

Естественно. В первом ошибка.
Хм…
Во втором тоже.
И в четвертом.
С психу сминаю лист бумаги в шарик и прицельно отправляю его в мусорное

ведро. Берусь за задание по новой.
Очевидно, что у Майского никогда не было секса с парнем. Выходит, не я, а

какая-то страхуебина будет у него пер…
Давлюсь воздухом и нечаянно протыкаю лист бумаги карандашом. А затем

слышится хруст самого карандаша, который не выдерживает давления моих
пальцев и ломается пополам. Второй лист летит в ведро. Карандаш вслед за
ним. Почему не придумали мусорку, в которую было бы можно отправлять
ненужные мысли?
Нет, сегодня мне уже не сосредоточиться.
Открываю ноут в намерении вновь присесть на уши Тане, но вижу онлайн

Майского и отправляю ему личное сообщение быстрее, чем просыпается
гордость:
Александр: Как встреча?
Без «Привет» или «Как дела?». Чувствую себя гребаным цербером. Не хватало
только превратиться в своих родителей. Господи, этого я боюсь больше всего.
Гипнотизирую экран, ожидая, когда он прочитает мой вопрос и даст ответ. Не

отрывая взгляда от написанной строчки, начинаю медленно соображать,
насколько придурковато себя веду. Сообщение еще не прочитано. Надо скорее
отредактировать. Поменять вопрос на нечто нейтральное. Но что написать?
Снимаю очки, долго усиленно тру глаза, пытаясь сосредоточиться. Ни единой

путной мысли в голове. Лишь клубок ревности вперемешку с обидой,
раздражением и неуместным возбуждением из-за свежих воспоминаний.
Обосрался, я, конечно, по полной программе. Не то, чтобы мне это в новинку,
но…
Решаю оставить вопрос Майскому в покое и открываю диалог с Таней.
Александр: Я в жопе, — подругу я тоже обделяю стандартным приветствием.
192/702
Кидаю сообщение и начинаю нервно барабанить пальцами по столу. В отличие
от Майского, Таня реагирует быстро.
Таня: Надеюсь, в буквальном смысле? — очень смешно. Хохочу сквозь слезы.
Александр: В буквальном, но не физиологическом.
Таня: А, то есть ничего нового.
Александр: Я не шучу. Полный ахтунг. Отвал пизды межгалактического уровня.
Таня: Что стряслось-то? Чего ты опять нахуевертил?
Александр: Помнишь, рассказывал тебе про парня из моей группы?
Таня: Того, что умудрился влюбиться в Его Высочество Пизданутость? Такого не

забыть.
Александр: Блядь, можно отнестись ко мне посерьезнее? — сегодня привычный

стиль общения Тани жутко меня раздражает. Может, зря я ей написал? О том,
что я конченый человек, которому проще сдохнуть, чем сделать что-то
правильно, я знаю и без сопливых и в напоминаниях не нуждаюсь.
Таня: Давай еще обидку кинь. Что с пацаном? Не отстает от тебя? — идет Таня
на мировую.
Александр: Не совсем.
Таня: Ты не отстаешь от него?
В яблочко.
Александр: Я говорил, что буду его обходить за три километра, потому что мне
не нужны проблемы. И я честно пытался.
Таня: Как понимаю, ключевое слово в этом сообщении «пытался».
Александр: Точно.
Таня: Сорвался?
Александр: Да.
Таня: Трахнул его?
Я давлюсь воздухом, но стараюсь не выходить из себя. Отвык я от

прямолинейности подруги.
Александр: Нет.
Таня: Ссыкло.
Александр: Нас прервали, — чего скрывать, если бы не забывшая шарф

девчонка, я бы не остановился. Не отпустил бы его. И боже… сколько всего я
193/702
хочу с ним сделать. Это невыносимо.
Таня: Опять? Серьезно? Блин, парень, что за дичь? Вы уже, получается, трижды
доходили до интима и вас трижды прерывали. Либо это проклятье, либо сучье
невезение, либо… не судьба.
Александр: Ага. Уверен, если мы будем вместе, вселенной несдобровать.
Таня: Да, звучит абсурдно, учитывая, какие вы скучные типы. Я ставлю на

проклятье. Сходи к гадалке, она наверняка отыщет на тебе порчу.
Александр: Спасибо за ахуенный совет. Именно для этого я тебе и написал.
Таня: Всегда пожалуйста. Обращайся.
Что-то сегодня подруга явно не в настроении. Хочется говорить только о себе,

пережевывать свои проблемы и жалеть себя до второго пришествия. Но я беру
себя в руки. Даже если я в дерьме, это не означает, что мне плевать на других.
Александр: Что у тебя случилось?
Таня: Ничего.
Александр: Не ври.
Таня: Ничего хорошего.
Александр: Что именно?
Таня: С Катькой поссорились.
Александр: Сильно?
Таня: Сильно. Из-за ерунды, но сильно. Честно говоря, мы как съехались,

постоянно грыземся. Общий быт — это пиздец. И я боюсь, что в какой-то момент
она поймет, что жить со мной не хочет. И быть со мной не хочет. Ночью иногда
просыпаюсь в слезах, потому что мне снится, что я теряю ее. Обнимаю ее
спящую, чувствую ее дыхание и, блядь, плачу, боясь, что в одну из ночей ее
рядом не окажется.
Пальцы замирают над клавиатурой. Я без понятия, что следует написать, чтобы
подруге стало лучше. Умением поддержать я никогда не отличался.
Таня: Тебе знакомо чувство, когда ты любишь человека настолько, что не

можешь дышать?
Знакомо.
Таня: Когда кажется, что если его рядом с тобой не окажется, ты спятишь?
Да.
Таня: Чувство, настолько сильное, что разрывает изнутри, и ты ничего не

можешь с этим поделать?
194/702
Я понимаю.
Александр: Вы же любите друг друга. Уверен, Катя испытывает к тебе то же

самое. Это временные сложности, которые вы обязательно преодолеете, —
надеюсь, мой ответ не кажется слишком сухим. Я ведь действительно волнуюсь.
Просто не умею это правильно показывать.
Таня: Очень надеюсь, что ты прав. Могу сказать точно только одно: я все сделаю
для того, чтобы сказанное тобой стало реальностью. И именно поэтому меня так
бесит твое поведение. Не понимаю, нахера ты все усложняешь? Этот парень
тебе нравится. Не отнекивайся, это факт. Ты ему тоже. Так чего
выкобениваться? «У меня будут жена, дети, внуки, правнуки». Да в пизду. Ну и
пусть будут. Лет через десять или сорок или вообще в другой жизни, а сейчас
просто наслаждайся моментом. Поебись. Расслабься. Хотя бы на время забудь о
том, какой ты геморройный парень.
Александр: Я так не могу.
Таня: Почему?
Александр: Не хочу я им пользоваться.
Либо все, либо ничего.
Таня: О, куда лучше набрасываться на него исподтишка, а потом продолжать

козлиться, уверяя, что он тебе нахер не сдался. Это, конечно, правильнее.
Александр: Я не хотел набрасываться, это вышло случайно.
Таня: Как можно случайно наброситься, блин, на человека?!
Александр: Взревновал.
Таня: О как.
Александр: Ага.
Таня: Выходит, он не просто чуточку тебе нравится?
Черт, я люблю его. Довольна?! Но напечатать это не решаюсь.
Александр: Не надумывай лишнего.
Таня: О, до меня только сейчас дошло! Дитрих, ты же никогда ни в кого не

влюблялся, верно?
Таня, блядь, не дави!
Александр: Не влюблялся.
Таня: То есть, если ты в кого-то втрескаешься по самые яйца, ты можешь не

сразу врубиться, что это оно самое?
195/702
Могу и не сразу. Но, увы, уже врубился. Вот только признаться в этом способен
пока только себе. Никому, кроме себя.
Александр: Никакая это не любовь. Страсть. И недоеб.
Таня: Успокаивай себя этим и дальше.
Пытаюсь, но не выходит!
Александр: Я серьезно.
Таня: Не сомневаюсь.
Александр: Это не любовь.
У меня начинают трястись руки, когда я отсылаю это сообщение. Можно

подумать, вранье изменит мои чувства к Майскому.
Таня: Да-да.
Александр: Просто меня бесит та часть его жизни, в которой я не участвую.
Таня: Ого.
Таня: Ты вообще сейчас понял, что написал?
Таня: Саша, не хочешь признавать, что любишь его, окей, не признавай. Но ты

футболишь парня, в которого втюрился.
Ответ подруги, как нож между лопаток. Первое желание: захлопнуть ноутбук и
никогда в жизни его больше не открывать. Но именно в этот момент приходит
сообщение от Майского.
Саня: Средней паршивости.
То есть до перепиха не дошло? Или дошло, но не понравилось? Черт! У меня

сейчас башка взорвется. Радует, что Майский вообще мне ответил. И ответил
нормально, а не что-то вроде «не твое дело, мудак».
Александр: Почему?
Саня
Александр: Почему?
У меня тоже к тебе, братишка, есть пара «почему». Почему ты мне пишешь?
Почему ты так повел себя в универе? Почему ты такое ебобо? Последний вопрос
особенно актуален, потому что на первые два я и так знаю ответы. Ты ревнуешь,
дебил. А ревнуешь ты, потому что я тебе нравлюсь. Ходячее воплощение фразы
«и хочется, и колется». С чисто человеческой точки зрения я понимаю, что у нас
не то общество, при котором можно спокойно любить чувака своего пола, не
парясь об этом. Слишком много «но». Вот только в нашем случае больше
нервничать должен я, не так ли? Ведь вы, Александр, давно уже осознали свою
ориентацию и четко мне ее огласили. Осознали, значит, смирились-поняли-
196/702
проанализировали, верно? Но как же так выходит, что гей у нас Дитрих, а
отношения с мужиком не пугают меня, чувака, который пару месяцев назад эту
тему не курил от слова совсем? Театр абсурда снова в деле.
Лежу на кровати и смотрю на сообщение от Дитриха. Мне совершенно не

хочется обсуждать встречу с Шуриком хотя бы потому, что она меня весьма
расстроила. Не знаю, на что я рассчитывал. Точнее, знаю, конечно, но теперь
мои ожидания кажутся мне идиотскими. Я ведь на полном серьезе верил, что
Шурик бросится мне на шею, счастливый из-за предоставленной мной
невероятной возможности. Дурацкая была надежда. Высосанная из пальца. Как
обычно, я кинулся в омут с головой, позабыв проверить его обитателей. В любой
ситуации находятся свои подводные камни. Но я о них думаю в последнюю
очередь. Наплевал на чувства Шурика. Да и об отцовских не сильно запарился.
Ну и идиотина же я. Может потому Дитрих и не хочет со мной связываться? Что
ж, бать, прости, если что не так, но я хотя бы попытался.
Несмотря на нежелание обсуждать встречу, я не хочу заканчивать разговор со

старостой. Мы ведь с ним ни разу не переписывались. Это так непривычно. Но
так приятно. Потому, чуть подумав, печатаю:
Саня: Собеседник оказался не так сговорчив, как мне хотелось.
Отправляю, зная, что фраза звучит двусмысленно. Дитрих — в силу своих заебов
— обязательно надумает кучу дерьма. Староста тут же начинает что-то
печатать в ответ. Останавливается. Печатает. Останавливается. Снова печатает.
Решил посвятить мне роман? Печатает-печатает-печатает. Останавливается.
Александр: Бывает.
Хотелось бы мне прочитать первые тридцать версий этого сообщения. Хорошо,

вкинем в нашу беседу чуть больше провокации.
Саня: Не объяснишь, что это сегодня было?
Прям в лобешник, получи, фашист, гранату.
Александр: Нет.
Саня: То есть в любви ты мне признаваться все еще не надумал?
Представляю, какое у Дитриха в этот момент лицо, и начинаю лыбиться как

идиот. Плохое настроение на пару секунд уходит на второй план. Жду, что мне
придет что-то вроде «пошел на хуй» или хотя бы «не дождешься». Но староста
предпочитает хранить молчание. Ну, ничего. Еще созреешь. Я терпеливый.
197/702
Глава 26. Ожидание
Саня
Удивительно, как быстро летит время, когда ты постоянно чем-то занят. Я и не

припомню, когда в моей жизни было столько движухи, сколько привнесла в нее
подготовка к студзиме. Не зря люди, когда их жизнь летит в пизду, с головой
уходят в работу. Бурная деятельность (особенно та, что доставляет
удовольствие) нехило отвлекает от насущных проблем. Жаль, что не решает их,
но и временной передышки от эмоционального раздрая вполне достаточно,
чтобы поднабраться сил для нового прыжка в пропасть. Так что если сперва
студзиму я всерьез не воспринимал, то теперь оценил ее по достоинству. У меня
даже закрадываются мысли: не примкнуть ли к университетской команде и не
участвовать ли в каждой студвесне? Чем черт не шутит, может, что-то путное из
этого и выйдет. Она для меня — лучший антидепрессант, потому что я знаю, не
было бы движа, и я либо ходил бы унылым говном из-за провалившегося плана с
Шуриком, либо наматывал сопли на кулак из-за Дитриха, с которым мы с
момента переписки во ВКонтакте больше ни разу (за три чертовых недели)
нормально не поговорили. Но на грусть, к моему величайшему счастью, не
остается ни времени, ни сил.
Впрочем, сегодня мне неожиданно тоскливо. Студзима через пять дней. Времени
все меньше, а дел становится только больше. Сотни неожиданных
подготовительных моментов, которые следовало сделать еще «вчера»,
вылезают один за другим, и заканчиваться, кажется, не собираются. Но тоска
меня накрывает не по этой причине, а потому что я знаю — как только все это
закончится, игнорировать проблемы больше не выйдет. Игра в прятки с
собственным подсознанием не может длиться вечно. И если с провалом в
отношении Шурика я еще могу смириться, то смирение по поводу Дитриха не
маячит даже на далеком горизонте. Я влюбился в него, и с этим уже ничего не
поделать. Мои попытки найти адекватные причины неожиданно расцветшей
(подобно герпесу на губе) симпатии к старосте успехом не увенчались. Не
нахожу ни единой причины, по которой я мог бы так встрять. Но встрял — это
факт.
Дитрих, как обычно, вертится вокруг Бориса. Марина, как обычно, вертится
вокруг Дитриха. Я, как обычно, ревную. Но ревную тихо, даже лениво. Это
чувство в последнее время стало для меня почти родным. Я не бьюсь в
истериках, не заламываю руки и не рыдаю в туалете, но каждый раз, когда вижу
старосту рядом с Главным или моей соперницей, единственное желание,
возникающее у меня в голове, взять старосту за руку и вывести из помещения. И
больше никогда не позволять ему в него заходить. А еще лучше: встать посреди
аудитории и громко и четко всех оповестить о том, что я, между прочим, его
парень. Руки прочь от моего мужика и даже не дышите в его сторону! Детские
эгоистичные фантазии, с возникновением которых я ничего поделать не могу. С
реализацией оных — тем более. Никакой я ему не парень. Я ему никто. А нет
ничего хуже, чем быть никем человеку, которого ты любишь. Изменить этого я
пока не могу, так что утыкаюсь в очередной кусок фона и сосредоточенно над
ним корплю, пытаясь выдворить из головы лишние мысли.
— Саша, хочешь печенья? — Лариса, скромно подойдя ко мне ближе, ставит на

стол пластиковую тарелку с выпечкой.
198/702
— Да, спасибо! — улыбаюсь я ей, и девушка в ответ так искренне радуется моей
благодарности, что мне становится не по себе. Симпатия рыжего солнышка
очевидна даже мне. Но я ничего не делаю для того, чтобы дать ей понять: дело
не выгорит. Не знаю, что следует сказать. Отвести в сторону и в лоб сообщить,
что я люблю другого человека? Скверно выйдет, правда же? Как ей после такого
заявления продолжать ходить со мной на подготовки к студзиме? Но и сжирать
все ее запасы, как саранча, делая вид, будто не понимаю, почему она меня
подкармливает, тоже стремно. Отказываться от угощений — еще хуже. Следует
это разрулить. Но уже после студзимы. И как-то… мягко. Не хочется мне ее
обижать. Она ведь такая милая и однозначно заслуживает классного пацана,
который будет таскать ее на руках! А я сгожусь и Дитриху. Он как раз то еще
говно и идеала не заслужил. Он заслужил меня! Только боится это признавать.
Не понимаю, как так можно жить? Сперва он пинает меня, как шавку
подзаборную, вещая о «нормальной» жизни натурала, что грядет в его будущем.
Затем засасывает меня в кабинете, почти умоляя не идти на встречу с парнем, к
которому меня приревновал. А потом… потом делает вид, будто ничего и
никогда между нами не было и быть не могло. Слишком сложный финт, который
мой мозг обработать не может, сколько бы ни силился.
Но я снова думаю о том, о чем думать не следует. Отрываю взгляд от фона и

смотрю в окно. На улице давно стемнело. Небо заволокли ржавые тучи, которые
сыплют на город хлопья снега. Абстрагируюсь от гама, стоящего в кабинете, от
мыслей о Дитрихе, что не дают мне покоя, и просто смотрю в окно, почти
физически ощущая свежесть морозного воздуха и слыша хруст снега под
ботинками. Момент, который стоит запечатлеть в памяти.
В последнее время я слишком гружусь, чтобы вот так, как раньше, ловить
отголоски своей жизни, преображая в неповторимые воспоминания вещи,
большинством считающиеся малозначимыми. Блеск снега в свете фонарей.
Кошачьи следы, оставленные на промерзшей лавочке. Стук трамвайных колес,
перемежающийся с воем ветра. И одинокие новогодние огоньки в единственном
окне многоэтажного здания. Иногда эти яркие картинки куда важнее всего
остального. Вот только ловить их сложно. Для этого нужна чистота разума. А
когда ты загружен проблемами по самые яйца, тебе просто насрать и на
кошачьи следы, и на блеск снега, и на фонарики. Тебе насрать на все, что
происходит вокруг. Тебе насрать даже на себя самого, только бы жизненное
дерьмо поскорее разрулилось, чтобы ты пришел домой и, наконец, выспался. Так
работает адская машина под названием «взрослая жизнь». Проблемы, бытовуха,
стресс — белый шум, лишающий нас возможности жить нормально. Белый шум,
который никогда не закончится.
Я боялся, что из-за разбитого сердца и вовсе потеряю способность видеть

прекрасное в мелочах. Думал, что на этот раз меня таки добили. Но вот сейчас
вселенная будто бы застывает. Момент пойман. И я вздыхаю с облегчением,
осознавая, что еще не все потеряно и где-то в глубине души я остаюсь тем же
самым распиздяйским Майским, просто пережившим еще одну ментальную
смерть из-за очередной неудачной влюбленности. Не всё и не всегда в нашей
жизни идет так, как нам хочется. Ломаться из-за этого — поступать по
отношению к себе нечестно. Думать, что счастья никогда не испытаешь или и
того хуже: не заслужил, словно ненавидеть себя за обстоятельства, на которые
ты не можешь повлиять. Никто и никогда не поддержит тебя лучше тебя самого.
Никто и никогда не полюбит тебя так, как ты способен любить себя сам. Как
говорится, спасение утопающих, дело рук самих утопающих. Почаще бы себе об
199/702
этом напоминать…
Вообще-то рановато ставить крест на Дитрихе. И в этом состоит моя главная

проблема. В надежде. Казалось бы, мне популярно объяснили, в качестве кого
меня воспринимают. Лучше, чем ничего. Так меня назвали, верно? Наше
совместное будущее закопали живьем. А неожиданные целовальные порывы
остаются порывами, но и только. Но я впервые не могу отделаться от мысли, что
шанс еще есть. Вот только в чем он заключается и как его юзать, объяснить мне
не торопятся. А жаль. Вселенная, я туповат, ты хоть намекни! По-братски!
— Что-то мы сегодня засиделись, — оглашает Боря, всматриваясь в наручные

часы на левом запястье. Я тут же невольно поглядываю на свои. Совсем старые
и постоянно отстающие на пару минут, сколько бы я их ни подкручивал. Батя
уже несколько раз предлагал купить мне новые, но я отказываюсь. Часы эти мне
подарила мама в мои тринадцать лет. По стеклу циферблата пошла трещина, а
кожаный ремешок выглядит, мягко говоря, потрепанно. Но я ничего не хочу ни
менять, ни чинить. Единственное исключение — батарейки. Все остальное в
первозданном виде. Убитом, но первозданном. Удивительно, что часы прожили
так долго даже у такого нерадивого хозяина, как я. — Давайте-ка все по домам.
В выходные доделаете то, что не успели здесь.
— Это уже не выходные, а сплошной рабский труд, — стонет девушка, играющая

в главной сценке. — Мне еще к понедельнику надо подготовиться к двум
зачетам, — жалуется она вяло. Очевидно, что она сделает все, что от нее
требуется. Ей просто необходимо выговориться.
— О нет, больше не произноси слово на букву «З»! — хватается за голову

парень, варганящий из картона то ли башню, то ли танк, то ли хер пойми еще
что.
Действительно. Впереди не только студзима, но и зачетная неделя. Дитрих

получил автоматы почти по всем предметам. Я не получил ни одного, но я на
подарок судьбы и не рассчитывал. Ничего, где наша не пропадала. Зачеты меня
не беспокоят. А вот студзима слегка расшатывает нервишки. Чем она ближе, тем
больше я беспокоюсь. А мне, человеку, априори не привыкшему стрессовать, эти
ощущения непонятны настолько, что кажется, будто я под какой-то тяжелой
наркотой. Нервничаю я не просто так. На студзиму у меня большие надежды.
Хотя мы же прекрасно знаем, в какую пизду летит все, что я посмел
распланировать. И все же… Последняя попытка, так сказать. Спою как бог и
обольщу этим добрую половину зрителей и… Дитриха. Наивно надеюсь, что это
сработает. Не буду врать, уже не верю в это. И все равно надеюсь. Надо бы на
досуге спросить у бати, как часто в детстве он ронял меня на голову, потому что
я уже сам начинаю замечать свой идиотизм, но справиться с ним не могу.
Не верю, что выгорит.
Но надеюсь.
Не верю, черт побери.
И все равно… Надежда умирает последней. Я даже уверен, что откинусь раньше
нее. От собственной тупости.
Как обычно, собираюсь непозволительно медленно. Но в этот раз с ключами в

200/702
руках меня ждет не Дитрих, а одна из участниц студзимы. Вместе выходим из
кабинета и нагоняем остальных тружеников уже на крыльце главного здания
— Транспорт уже не ходит, слишком поздно, — оглашает Боря. — Давайте

вызовем несколько такси вскладчину, — предлагает он. Людям нравится эта
идея, и они начинают разбираться, кому с кем будет удобнее поехать.
— Поедем вместе? — скромно спрашивает Лариса, касаясь рукава моей куртки.

— Я живу неподалеку, но идти пешком все равно побаиваюсь, — тупит она
взгляд. Блин. Почему я не мог влюбиться в нее?
Оглядываюсь по сторонам и понимаю, что мне необходим отдых.

Непрекращающаяся болтовня стоит в ушах и давит. Необходима музыкальная
вакцина, которую не примешь, пока кто-то рядом. Слишком бестактно.
— Нет, я попробую попытать удачу с транспортом, — кидаю я, широко улыбаясь

Ларисе. Делаю все для того, чтобы никто не поймал моего реального
настроения. — Так что всем до понедельника, — говорю я громче и машу
компании рукой.
— Уверен? — уточняет Боря с легким беспокойством. Хороший он все же парень.

Любит всех контролировать, но если сперва он ассоциировался у меня с
цербером, то теперь больше напоминает заботливого дедулю.
— Конечно! — киваю я.
— Напиши мне в вк, когда придешь домой, — хмурится парень. Говорю же.
Дедуля. Может позвать тебя к себе, чтобы ты одеяло мне под бока подоткнул?
Забавный. Но… Жаль, что говоришь все это ты. Не Дитрих.
— И мне! И мне напиши… — бормочет Лариса, краснея явно не от мороза.
— Окей, — соглашаюсь я и, еще раз махнув всей компании рукой, направляюсь к

остановке.
Воздух именно такой, каким я его и представлял. Морозный. Колкий. Ледяной.

При каждом вдохе у меня немеют ноздри. Странное ощущение.
— И куртку застегни. На улице не май месяц! — кидает Главный мне в спину.
— Для меня Май двенадцать месяцев в году. Не зря же я Майский! — смеюсь я,

но куртку застегиваю. Действительно слегка прохладно, а сколько еще придется
пробыть на улице, я и сам не знаю.
Хотя наш университет и находится в центре города, но по одну его сторону

большой парк, по другую — территория, принадлежащая церкви, а впереди
уходит вниз к набережной реки частный сектор. Это я к тому, что здесь куда
тише, чем в любой другой части города. Особенно в столь позднее время. И
оглушительная тишина после многочасового гула давит на уши. Вытаскиваю из
кармана жёсткие от мороза наушники и вздыхаю с облегчением, когда слышатся
первые аккорды песни, выбранной сегодня для репита. Раздается голос
вокалиста, и я чувствую, как меня потихоньку отпускает. Счастливее я не
становлюсь, но успокаиваюсь однозначно.
201/702
…What is wrong, l can't figure out, but…
…Что не так, я не могу понять, но…
…I'll be all right, be all right.
…Все будет хорошо, все будет хорошо.
Сажусь на лавочку на остановке и пялюсь перед собой, то и дело ловя взглядом

редкие машины, пролетающие мимо. Задница мерзнет. Щеки покалывает от
мороза. Глаза слезятся. Автобусом и не пахнет. На маршрутку тоже надежды
небольшие. Спрашивается, хер ли я делаю?
…Yeah, yeah, breaking out, out from the boring days…
…Да, да, вырваться из скучных дней…
Вытаскиваю из пачки сигарету негнущимися от холода пальцами. Перчатки в

рюкзаке. Надо бы их надеть, но лезть за ними лень. Закуриваю с третьей
попытки. Вдыхаю дым и поднимаю глаза к извергающему белоснежные хлопья
небу. На душе гаденько, но все равно момент хорош. Жаль, не могу его ни с кем
разделить.
…And I know my dreams won't go anywhere.
…И я знаю, что мои мечты никуда не уйдут.
…Let it be, but I won't deny myself.
…Пусть будет так, но я не стану отрицать себя.
…And I'll be all right, be all right, be all.
…И буду в порядке, в порядке, в порядке.
Буду в порядке, потому что других вариантов не существует.
Засматриваюсь на небо, потому не сразу замечаю, что сижу на остановке уже не

один. Чья-то фигура появляется будто из ниоткуда. Заметив движение боковым
зрением, я вздрагиваю, резко поворачиваюсь к неожиданному соседу по лавочке
и на миг замираю. Дитрих.
Александр
В последнее время Майский выглядит так, будто его пыльным мешком из-за угла
приложили. Постоянно витает в облаках, но не как обычно. Раньше он походил
на блаженного, а теперь выглядит так, будто в его жизни произошла
катастрофа вселенского масштаба, и он всеми силами пытается это скрыть. Я
даже знаю имя этой катастрофы. Моё имя.
После срыва я не представлял, как смотреть ему в глаза. Думал, что он

продолжит кидать свои двусмысленные шуточки, флиртовать с кем ни попадя,
выводя меня на эмоции, или вытворять еще какую-нибудь дичь. Издеваться
202/702
надо мной. Насмехаться над чувствами эмоционального инвалида, посмевшего
его полюбить. Ждал, что он остынет. Добился своего, верно же? Интерес должен
начать угасать. Должен, но ничего подобного. Ведет себя Майский, как обычно.
Разве что улыбается меньше. И взгляд тоскливый. Впечатление, будто он устал
делать вид, будто бы все в его жизни в шоколаде. И довел его до этого
состояния не кто-нибудь. Я.
Эти три недели дались мне нелегко. Каждый чертов день я думал о том, что
нужно к нему подойти и поговорить. Или хотя бы написать во ВКонтакте. Но
гребаные сомнения не позволили мне кинуть даже лишнего взгляда в его
сторону. Я так ничего и не предпринял. Таня права. Ссыкло. И уже порядком
возненавидел себя за это.
Но вот я стою в толпе галдящих студентов, вызывающих такси, смотрю вслед

одинокой фигуре, бредущей в сторону остановки. И понимаю, что не могу я все
так оставить. В конце концов, в нынешнем положении дел виноват я и только я.
Так почему я не беру на себя ответственность? Почему я такой трус?
Майский садится на остановке, не обращая внимания на ветер и снег. Ждет

автобуса, который не приедет. Отвратительно точная аналогия наших
отношений.
— А у тебя какой адрес, Дитрих? — интересуется Марина, повиснув у меня на

руке.
— Извини, но думаю, я поеду своим ходом, — выдаю я неожиданно даже для

себя самого.
— Да ты что! — возмущается Марина. — На улице холодрыга! И ты уже начал

синеть! Поедешь, как миленький! — шутливо возмущается она. Милая девушка.
Постоянно пытается быть рядом. Постоянно старается быть полезной. Конечно,
не просто так. Я ей нравлюсь. Из нас бы вышла неплохая пара. Родителям бы она
однозначно понравилась. Но…
Вновь кидаю взгляд на Майского.
Вот оно мое здоровенное «Но», которое хрен обойдешь.
— Нет, извини, но не сегодня, — устало улыбаюсь я, прощаюсь со всеми и

торопливо иду к остановке. Понятия не имею, что я ему скажу. Но точно знаю,
что хранить молчание сил у меня больше нет. Смотрю на одинокую фигуру
впереди и внезапно очень четко понимаю, чего я хочу от этой жизни на самом
деле. И было бы глупо это упускать.
Саня
Пялюсь на старосту с легким недоумением. Мое настроение тут же взлетает до

небес и рикошетит от Луны, но я стараюсь этого не показывать. Нервничаю, как
первоклассник первого сентября.
…I never want to die anymore.
…Я больше не хочу умирать.
203/702
Жду, что он что-нибудь скажет, но он просто сидит рядом и смотрит на
проезжающие мимо машины, как до того это делал я.
…Woah, all the pain all along.
…Уоу, вся эта боль все это время.
…Woah, hold off the pain and come on!
…О-о, останови боль и вперед!
Появляется неожиданное желание начать подпевать вокалисту, голос которого

раздается из наушников, но я усилием воли подавляю в себе это. Хватит.
Напелся.
— Чего это ты? — задаю я вопрос, прослушав трек два раза кряду, но так и не
дождавшись какой-либо активности со стороны Дитриха. Староста в ответ
медленно поворачивается ко мне, смотрит прямо в глаза и слегка постукивает
пальцем по уху. Черт, точно! Ну и дурак же я. Иногда забываю, что музыка,
которая играет у меня в ушах, не часть окружающей меня действительности, и
слышат ее не все, а только я. Считаю, что это большой просчет вселенной. Ведь
музыка даже самую убогую жизнь способна сделать чуточку ярче.
С неохотой снимаю наушники, но музыку не вырубаю, так что отголоски песни

доносятся из миниатюрных динамиков как до меня, так и до Дитриха.
— Ты ведь в курсе, что автобус не приедет? — сухо задает он вопрос, вновь

устремляя взгляд на дорогу. Слышу, как стучат от холода зубы старосты.
— Я в курсе, — киваю я осторожно. — А ты?
— Тогда чего ты ждешь? — проигнорировав мой вопрос, продолжает Дитрих.
— Кто знает, — пожимаю я плечами, выуживая новую сигарету из пачки и

закуривая. — Может, я жду тебя, — выдаю я, отворачиваясь от старосты и
затягиваясь. Хера я сейчас ляпнул. Типа сделаю вид, что на это и рассчитывал
(на самом деле нет).
— А не устал? Ждать? — раздается глухое. Пара слов, а пульс заметно

возрастает. Вопрос с подвохом?
Я тщательно обдумываю ответ. Такое впечатление, что от него зависит вся моя
жизнь. Сука, она и правда от него зависит!
— Устаю потихоньку, — наконец, кидаю я. Надоело делать вид, будто

происходящее меня не задевает. Да, я Саня Майский — само воплощение
похуизма, который им больше не является. Довольны? — Но рассчитываю на
второе дыхание, — добавляю тише. Действительно рассчитываю.
Дитрих в ответ неожиданно вытаскивает из кармана куртки телефон и начинает

в нем активно копаться. Тяжело вздыхаю. Почему так сложно, блядь? Хер ли ты
приперся, если то, что в телефоне, тебе интереснее, чем разговор со мной? Я
тут, между прочим, душу перед тобой наизнанку выворачиваю. Делюсь
чистосердечными, так сказать. Так хули ты, блядища, делаешь?! Заебал меня,
204/702
сил нет.
— Как у тебя это выходит? — наконец, отрывает он взгляд от экрана, который

отражается в стеклах его очков.
— Что? — отвечаю я рефлекторно, продолжая курить, но не чувствуя насыщения

никотином. Пальцы, сжимающие сигарету, заметно дрожат. Дрожат не от
холода, а от той бури эмоций, которая бушует во мне, пока я продолжаю
стараться выглядеть беззаботным. Мне от этого разговора невыносимо плохо.
Хочу уйти. И не хочу уходить. Вот такая, сука, дилемма.
— Не мерзнуть.
У Дитриха уже не просто зубы стучат. Он весь заметно дрожит. Мда, холод
парень переносить совсем не умеет.
— Я сам себе печь, — усмехаюсь я, делая очередную затяжку. — А что? Замерз?

Хочешь, чтобы я тебя согрел? — кидаю я шутку едва ли шутливым тоном. Шутка,
над которой только плакать.
Дитрих на это протягивает ко мне руку, забирает у меня сигарету и

затягивается, не отводя от меня взгляда. И как ты прикажешь мне это
интерпретировать?
— Не знаю, — выдыхает он сигаретный дым. — Может, и хочу.
Как гром среди ясного неба. Мое и без того горячее тело накаляется. Еще
немного, и лед вокруг начнет таять, гарантирую. Могу ли я рассчитывать на то,
что это «намек» на его готовность дать мне шанс вклиниться в его жизнь? Если
так, что сейчас от меня требуется? Встать на одно колено и предложить
встречаться? Начать сыпать комплиментами? Что делать-то?! Меня сейчас
инфаркт ебнет. Что делать, господи боже?!
Хватаю Дитриха за шарф, резко притягиваю к себе и целую в холодные,

шершавые губы. Когда же ты научишься пользоваться гигиенической помадой,
сучара?!
Поцелуй выходит робким. Пользоваться языком не рискую, потому что, во-

первых, губы Дитриха обветрятся сильнее прежнего, а во-вторых… он не
торопится мне отвечать и это слегка напрягает. Отстраняюсь. Староста
продолжает смотреть на меня, шмыгая носом и стуча зубами. Наступает
неловкое молчание. Но неловко, по ходу, только мне.
— Пирог хочешь? — неожиданный вопрос застает меня врасплох. Охуенно

изменил тему разговора.
— Хочу, — выговариваю я, смотря на старосту с подозрением. Я, конечно, люблю

пожрать, но сейчас предпочел бы продолжить беседу на другую тему.
— Мама вчера испекла. Попробуешь? — сама невозмутимость.
Я уже не знаю, что происходит, и даже не пытаюсь понять.
— Твои родаки будут не в восторге, если я нагряну к вам жрать пирог на ночь
205/702
глядя, — замечаю я мрачно.
— А их нет. Они утром уехали на пару дней в другую страну, — кидает староста.
Чего?
Чего, прости?
— А-а-а… — все, что я могу выдать в данной ситуации. Телефон Дитриха

внезапно загорается из-за входящего звонка. Староста его скидывает, а затем
продолжает взрывать мне мозг.
— Такси приехало.
— Когда ты успел его вызвать? — поражаюсь я.
— Так после того, как мы оба пришли к выводу, что автобуса не будет, сразу и
вызвал. Поехали, — он встает с лавочки и направляется к машине, что как раз
останавливается чуть поодаль от остановки.
— Ты даже адреса моего не спросил, — замечаю я.
— А зачем мне твой адрес? — удивляется Дитрих.
— В смысле?
— Я думал, ты пирог хочешь.
ТЫ ВЫЗВАЛ ТАКСИ ЕЩЕ ДО ТОГО КАК ПРЕДЛОЖИЛ МНЕ ВСЕ ЭТО. Что
происходит?
— Хочу.
— Так поехали.
— Так просто? — вырывается из меня изумленное.
— Ну… хоть что-то у нас должно же быть просто, — кидает Дитрих, нервно
постукивая ногой по промерзшему асфальту. Он и сам изрядно подмерз, и
оставаться на улице для него явная мука. Но в машину староста не идет.
Терпеливо ожидает, когда я оторву от лавочки пятую точку. Наверное, не стоит
заставлять его ждать. Уж кому, как не мне знать, насколько это мучительно.
Песня, упомянутая в главе: Man with a mission - Dog days
206/702
Глава 27. Как до утки
Саня
Квартира Дитриха встречает уже привычным негостеприимством. Дорогая

мебель, роскошный интерьер, картины наверняка именитых современных
художников, а уют стремится к минус бесконечности. Серьезно, почему здесь
настолько паршиво? Заходя внутрь, ощущаешь себя игрушкой в кукольном
домике. Все здесь приспособлено для того, чтобы на это смотрели, но не
трогали. Спасибо, мебель хотя бы не в целлофане. Красивая клетка,
направленная на демонстрацию холодной красоты, убивающей все живое.
Всю дорогу от университета до дома старосты мы храним гробовое молчание.

Понятия не имею, о чем думает Дитрих, взирая в окно, а я, взирая на Дитриха,
думаю лишь о том, какого хера я делаю? Как до утки на седьмые сутки — это
точно про меня. Почему? Да потому что первые пару минут дороги в такси я
искренне верю, что еду жрать пирог.
Жрать пирог, врубились?
А потом у меня начинают закрадываться смутные сомнения. Смутные, блядь.
Мы едем к Дитриху на ночь глядя в пустую квартиру.
В пустую квартиру, в которой не будет никого, кроме нас двоих.
Только мы и больше никого.
Вообще никого.
Подозрительно, не правда ли? На языке так и чувствуется легкий привкус

наебки. Причем наебываю я себя сам. Без посторонней помощи.
И что же мы будем делать ночью одни в пустой квартире? Глянем кинцо?

Выкурим по паре сигареток? Съедим пирог?
Саня, серьезно? Пирог?
Окей-окей, пообжимаемся слегонца. Поваляемся на диване до тех пор, пока

губы не начнут саднить. Да. Точно. Пообжимаемся и ничего больше. Ну может
вздрочнем. Легкий петтинг — это же не проблема?!
Первый наш поцелуй, правда, собой не ограничился, с легкой руки Дитриха, а

скорее с его легких губ, перейдя в охуенный минет. А что бы произошло дальше,
история умалчивает, так как нас прервали. Но интуиция мне подсказывает, что я
бы, как минимум, кончил. Второй раз легким чмоком тоже не обошелся бы, если
бы нас не прервали. Я после вспоминал пальцы Дитриха на моем члене, и в
своих руках нужда отпадала. Таких поллюций у меня даже в шестнадцать лет
не бывало. В третий раз не хватало только плаката над головой, на котором бы
значилось: «Поцелуй — это только начало». И фиг знает, что бы вышло, если бы
нас не прервали и в третий гребаный раз. Но думается мне, выйди все иначе, и
меня бы посвятили в чудеса анального секса далеко не в теоретическом
формате. Ебучий случай — так я назову книгу с автобиографией.
207/702
И вот мы едем ночью в пустую квартиру Дитриха, где нас совершенно точно уже
никто не прервет, жрать пирог?
Нет, ну всякое может быть…
Не исключаю возможности, что…
Да нихера подобного! Мы едем трахаться!
СУКА!
Я не готов!
В смысле… я даже не погуглил. А вдруг я что-то сделаю не так? Я ведь хотел

посмотреть гейскую порнушку. ПОЧЕМУ Я НЕ ПОСМОТРЕЛ ГЕЙСКУЮ ПОРНУШКУ?!
ГДЕ БЫЛА МОЯ ГОЛОВА?! Черт побери, в школьную программу обязаны ввести
гейское порно, чтобы ни у одного пацана не возникло проблем, которые сейчас
расцветают передо мной. Сука, да я в свой первый раз с девушкой так не
нервничал. Там как-то все понятнее казалось… А тут блядская информационная
дыра. Хоть таро раскидывай, чтобы подробнее узнать, что да как.
Стопэ-стопэ-стопэ, Саня, тормозни на повороте. Ты явно забегаешь вперед, не

задав куда более актуальный вопрос, а именно: тебе вообще что-то сделать
дадут?
И меня посещает озарение во всей своей блядской красе. Не будет «камня-

ножницы-бумаги» или подбрасывания монетки в воздух. Не будет жарких споров
или борьбы за главенство. Не обязательно входить в ряды гениев, чтобы понять
одну простую истину: сверху мне быть только на унитазе. Не потому что я
смазливый сладенький мальчик, ибо до такой характеристики мне далеко. И не
потому что я слабее физически или морально, ведь это неправда. И дело даже
не в гордыне Дитриха. Прочь стереотипы, факт в том, что я видел, каков
староста, когда возбужден. Такому хер поперечишь. Он наверняка и сам этого
не осознает. Но пускаясь во все тяжкие, староста превращается в человека,
которому очень сложно отказать. К тому же он помешан на контроле, и я очень
сомневаюсь, что секс окажется приятным исключением из правил. Скорее,
наоборот. Перетащит всю инициативу на себя раньше, чем я успею сказать хоть
слово против. А ведь я даже не скажу.
На самом деле это даже возбуждает. Неплохо на время отдать контроль кому-то
другому, ни о чем не парясь. Я, конечно, и так парень не сильно запарный, но в
последнее время загнался конкретно и расслабон мне не помешает. И все же…
Маячащая на горизонте пассивная роль в постели меня слегка угнетает. Я не
считаю свою задницу драгоценной, меня волнуют чисто физические наверняка
неоднозначные ощущения. Еще больше выбивает из колеи абсолютная
неопытность и неосведомленность в данном вопросе. Перед первым сексом с
девушкой я хотя бы знал, как что делать, благодаря порнухе. НУ ПОЧЕМУ Я НЕ
ПОСМОТРЕЛ ГЕЙ-ПОРНО. Я ЖЕ НИХЕРА В ЭТОМ НЕ СМЫСЛЮ. Хотя постойте.
Немного инфы в моей голове имеется. В этом процессе обычно задействован
член и задница. Твоя, сука, Саня, задница! Сам себя не подъебешь, никто не
подъебет.
Так я и агонизирую всю дорогу до дома Дитриха, разрываемый десятками

208/702
мыслей и сомнениями о том, а надо ли мне это вообще? Староста выглядит
абсолютно спокойным. Ну да… Он же гей. И осознал это достаточно давно.
Значит, парни у него были, верно? И он прекрасно знает, что делать. В отличие
от меня. Блядь, не опозориться бы. А что, если в постели я окажусь бревном? И
Дитрих, разочаровавшись, помашет мне ручкой? Что, если любовники до меня
были куда опытнее? Что, если староста начнет сравнивать? И окажется, что я
хуже?
Я жутко нервничаю, когда мы подходим к входной двери квартиры, а теперь,

уже зайдя в коридор, меня и вовсе начинает потряхивать. Староста остается
невозмутим. Вешает куртку в шкаф и, кинув мне фразу про пирог в
холодильнике, направляется в свою комнату.
Постойте.
А что, если все мои размышления надуманы? Я тут уже на секс настроился (ну
как настроился, попсиховал в себя), а староста-то на него не рассчитывает? Не
выглядит он особенно груженым, хотя обычно дерганый и по идее, из-за
развернувшихся перспектив должен психовать куда больше моего чисто из
принципа! Но в коридоре он на меня не набрасывается. Не манит
соблазнительно ручкой в сторону своей комнаты. Он вообще нихера не делает.
Просто уходит, будто меня здесь и нет.
Мы что, правда пришли пирог есть?!
И я действительно чувствую настолько сильное разочарование по этому поводу?
Простой же я парень, как три гребаных рубля, раз за одну поездку в такси
умудрился морально подготовиться к анальному сексу в позиции пасса и теперь
готов кусать локти от обиды, потому что планы накрылись медным тазом.
Даже представить не могу, как люди ебут себе мозги всю жизнь. Я свои
поебываю всего лишь второй месяц, а веревка и мыло уже не кажутся мне таким
уж плохим выходом из положения.
«Окей, — думаю я, стоя как дурак посреди коридора и не зная, что предпринять.
— Пойду проверю. Если пирог в холодосе реально есть, значит, я обосрался. Если
пирога нет, то обосраться мне еще предстоит». С этими мыслями захожу на
кухню и невольно оглядываюсь. Выглядит весьма лаконично. И очень дорого.
Слишком дорого. Впечатление, что мне в лицо тыкают пачками денег. Невольно
задаюсь вопросом, почему люди, у которых много шекелей в кошельках, всегда
такие напряженные. Взять хотя бы родителей Дитриха. И сами бесятся, и сына
изводят. Это деньги так меняют людей? Или необходимо быть вот такой вот
бесконечно стрессующей залупой, чтобы заработать себе состояние? По мне, так
покой и гармония с собой гораздо важнее материального. Хотя некоторые мои
знакомые считают, что я так рассуждаю только потому, что нищеброд. Типа,
таким образом я себя успокаиваю. А мне вот кажется, что это знакомые
пытаются успокоить себя, говоря все это мне.
Дитрих не торопится возвращаться, так что я, пару раз пройдя туда-сюда перед
холодильником, нерешительно протягиваю руку и смыкаю пальцы на холодной
ручке. Я так до конца и не решил, чего боюсь больше: обнаружить пирог или все
же его отсутствие.
209/702
И все-таки отсутствие. Четко это понимаю, открывая дверцу и натыкаясь
взглядом на большую тарелку, покрытую прозрачной пластиковой крышкой.
Пирог.
Облом.
И хер ли ты тут делаешь, сраное кондитерское изделие?! Убирайся, блядь, с глаз

моих! Видеть тебя не могу!
— Так и будешь на него пялиться, как на врага народа? — Дитрих, опершись

спиной на дверной косяк, заставляет меня вздрогнуть. И когда он успел так тихо
вернуться?
— О, ты снял очки, — выдаю я невпопад. — Теперь я могу делать все, что захочу,
и ты этого не увидишь?
— Я в линзах, идиотина, — бросает в ответ староста.
— В линзах? — удивляюсь я.
Как до утки…
— Ты же говорил, что не любишь линзы.
На седьмые…
— Да еще и дома.
Сука, сутки…
И я с гордостью сообщаю, что это самый идиотский тупняк в моей жизни.
Александр
Это продуманная случайность. Я не планировал тащить Майского к себе домой

до того самого момента, пока не увидел его сидящим на остановке. У меня даже
мысли такой не было. Стратегия держаться особняком — все, что крутилось в
моей голове. Стратегия, от которой нельзя отходить, чтобы не причинить себе
боль. Чтобы не причинить боль ему. В конце концов, какая из нас пара? Майский
так беззаботен. Мое наличие в его жизни эту беззаботность бы уничтожило. Оно
уже уничтожает. Самым правильным решением кажется уберечь Майского от
меня. Погорюет и забудет. Найдет человека, который будет способен дать ему
то, чего никогда не дам я. Теплоту и покой, о которых я не имею понятия.
Здоровые люди должны быть с себе подобными, верно? А я — сломанная
марионетка своих родителей, ненавидящая ниточки, за которые ее дергают. Вот
только… отрежь эти нити, и что останется? Кто останется? Никто.
Но вот я смотрю на ссутулившуюся спину. На всклокоченные ветром волосы. На

силуэт, подсвеченный экраном телефона. И я не хочу быть никем. Хочу быть тем,
кого во мне видит он. Того, с кем ему было бы хорошо. Сомневаюсь, что Майский
рассчитывал на тот эффект, который на меня производит, но чувство,
родившееся во мне в этот момент, сложно объяснить, а пережить — еще
сложнее. К горлу подкатывает ком, а на душе становится невыносимо гадко. Вся
210/702
эта картинка, застывшая перед глазами, становится воплощением
единственного понятия: «одиночество». Вот только одинок почему-то не я,
психованный мудак с миллионами заморочек, а влюбленный в меня красивый,
добрый и искренний парень, симпатии которого я не заслужил. И чувства
которого собираюсь так расточительно просрать, между ними и своими страхами
и комплексами выбирая второе. Свое дерьмо роднее неизведанного счастья, не
так ли? Я всегда рассматривал ситуацию ровно противоположную. Один должен
остаться я. Один должен стойко прожить отведенный срок. И один умереть.
Тогда как же вышло, что я стал не жертвой, а палачом?
Случайным оказывается кинутый в сторону остановки взгляд. И мысли, которые

все это зародило, тоже.
Поступки же, последовавшие затем, исключительно продуманные. Поспешные,

конечно. Совершённые под влиянием момента, но за мгновение выстроившиеся
в примерный план действий. Майский еще сохраняет вокруг себя флёр
меланхолии, а я уже вызываю такси. Он лишь решается на легкий поцелуй, не
представляя, на что пару минут назад решился я. Не представляя, каких усилий
мне далось это решение. И в каком я ужасе от собственных действий.
И вот мы в машине. Я даже не сомневался, что Майский не откажется. Так и

выходит. Соглашается без раздумий. Без сомнений. Без лишнего дерьма,
которым моя башка набита, будто порохом бочка.
Мы едем ко мне домой и… влияние момента потихоньку отпускает. Желание не

угасает, но к нему в компанию пробивается мой больной разум, а вместе с ним
анализ ближайших перспектив и запоздалый более подробный разбор того, что
я успел распланировать.
А план таков:
Пункт первый: Привести Майского к себе домой.
Пункт второй: Затащить Майского в свою постель.
Больше пунктов в плане нет… Как-то это на меня не похоже.
Ебаться-сраться-улыбаться, я тащу Майского к себе домой ради секса.

Спонтанно. Не подготовившись. Ни презиков. Ни смазки. Ни вводного курса для
Майского, как это вообще, сука, происходит. Усиленно пялюсь в окно, стараясь
не демонстрировать паники. А руки дрожат. Блядь, руки дрожат так, что
наверное трясет всю машину. Алкоголики со стажем признали бы во мне
собрата. Саня же прекрасно понимает, нахера мы ко мне едем. Не может не
понимать. Но его это как обычно не парит. Я пялюсь в окно, потому что мне
стыдно смотреть ему в глаза. Он же пялится на меня в упор, падла. И не
отворачивается. Будто готов начать прямо здесь в такси и начхать, что
подумает водитель. Мне бы его самоуверенность, черт побери.
Успокойся, Дитрих.
Не нагнетай.
Не нагнетай, я тебе говорю!
211/702
Презервативы возьмешь у родителей. И смазку. Все у них это есть, и ты даже
знаешь, где именно. Не знаешь ты только, нахера им все это, ведь они уже
больше года спят в разных комнатах. Но это их проблемы, а твоя сидит рядом и
лупит на тебя глаза, пока ты хочешь две вещи: Майского и провалиться сквозь
землю.
Чем ближе дом, тем больше невроз.
И зубы у меня стучат явно не от холода, потому что в машине тепло.
Это финиш.
У меня никогда не было секса с парнем. Таня, конечно, расписывала, как я хорош
в постели, но, по-моему, она просто старалась повысить мою самооценку. Не то
чтобы у нее не выходило. Но сейчас вся моя самоуверенность пробивает дно и
падает в адский котел. Я словно вернулся в свои шестнадцать лет. Да нет,
состояние даже хуже. В мой первый раз меня волновало только то, как бы
лишиться девственности с девушкой, чтобы прикрыть свою гейскую задницу. А
сейчас меня волнуют вещи куда более важные. Если я сделаю что-то не так и
Майскому не понравится, он может решить, что отношения с мужиком не для
него. А если у него упадет, когда он увидит меня без одежды? Серьезно, вдруг
даже не встанет?! Это же пиздец! И самое важное: я хочу доставить ему
удовольствие, а не превратить наше постельное приключение в пыточную
святой инквизиции.
Секс с взаимным получением удовольствия — это целая наука. Если бы все было
просто, как в порно, люди были бы куда счастливее. Но, увы, без сложностей не
обходится и здесь. Как всегда.
И тут же намечается вторая проблема. Я-то со своей позицией в постели давно

определился. Но Майский может с ней не согласиться. Он не гей. У него был секс
с девушками и, полагаю, снизу он себя никогда не видел. А я не вижу себя.
Благодаря Тане видеть и не хочу. Но если он настоит… Не могу же я его
заставить. Окей, я могу смириться с ролью пасса. На самом деле, это не
принципиально. Главное, чтобы ему понравилось. Похуй, если не понравится
мне. Я переживу. Вот только и играть в камеру пыток не очень мне улыбается, а
Саня вряд ли обладает богатым опытом анального секса. Я тоже не обладаю, но
прочувствовав его разок на своей шкуре, совершенно точно знаю, как делать не
надо. А он, скорее всего, не знает. Это грозит не только физическими
проблемами для меня, но и неудавшимся сексом в принципе.
Какая же говенная затея. Почему я, как идиот, поддался порыву. Надо было
сперва все продумать, просчитать, подготовиться. И… нихуя, как обычно, не
сделать. Нет уж. Шевелись, нерешительный кусок говна. Ты справишься. Ты не
имеешь права на ошибку. Понял?
Ключи звенят у меня в руках. Может быть, притвориться, что я ничего подобного
не имел в виду? Пирог-то реально есть. Пусть жрет и уматывает? Бред. Если
сейчас пойду на попятную, второго шанса не будет. Этот момент можно считать
переломным в моей жизни. Неправильный выбор, и можно сразу ложиться в
гроб. Спокойно, Дитрих, спокойно. Я буду аккуратен и внимателен. Главное,
чтобы крышу не сорвало. Надо держать себя в руках. Со всей силы держать.
Импровизация — не моя сильная сторона, но сейчас придется поднатужиться и
не напортачить, не имея за спиной плана действий из пятидесяти пунктов.
212/702
Скидываю верхнюю одежду и, отправив Майского на кухню, иду в свою комнату.
Надеюсь, парень поймет мой намек на то, что мне нужно кое-что подготовить, и
не увяжется следом. Не слышу шагов за спиной и вздыхаю с облегчением.
Первое, что следует сделать, — это сменить очки на линзы. Второй пункт:
забрать из комнаты родителей, которая теперь, скорее, принадлежит матери,
презервативы и смазку. И еще кое-что. Третий пункт: влажные салфетки. И
мусорное ведро пододвинуть ближе к кровати. Что еще? Наверняка я что-то
забыл. Думай, Дитрих, думай. Что ты упустил?
Черт с ним.
Майский не выказывает признаков своего присутствия. Непривычно тихий. И я

понимаю, почему, найдя его на кухне.
Этот придурок!
Этот кусок идиотизма!
Этот непроходимый тупица!!! Копается в холодильнике.
Возможно, я сильно переоценил его интеллектуальные способности, и до него

не дошло. Выходит, все это время я зря психовал, да?
Хотя почему зря?
Даже если он не понял, то я ему сейчас очень красноречиво намекну на то,

зачем позвал к себе.
Не ради блядского пирога.
Нет, я все еще нервничаю из-за предстоящего. Я все еще в сомнениях. Я все еще
не уверен в себе. Но я не поверну назад. И Майскому повернуть не позволю.
— Так и будешь на него пялиться, как на врага народа? — хмуро выдаю я,

наблюдая за тем, с какой сосредоточенностью Саня сверлит пирог взглядом, и
готовый в это мгновение выбросить чертову выпечку в окно. Какого хера пирог
тебя интересует больше, чем я?
Погодите. Я ревную его к еде? Приехали-распишитесь…
— О, ты снял очки, — улыбается Майский, превращаясь в самое очаровательное

создание на планете. Разве можно злиться на такого милого парня? С такой
красивой улыбкой? Еще как, блядь, можно, если он тупой, как табуретка!
— Теперь я могу делать все, что захочу, и ты этого не увидишь? — завершает

Майский мысль. Ага, не дождешься.
— Я в линзах, идиотина, — бросаю я беззлобно, стараясь не терять лица и не

показывать, насколько я нервничаю. Я охуеть самоуверенный. И я прекрасно
знаю, что делаю. Знаю же? Хуй там.
— В линзах? — почему его это так удивляет? — Ты же говорил, что не любишь

линзы. — Ебаный пенёк. — Да еще и дома. Нахера?
213/702
Нахера, спрашиваешь? Да потому что я собираюсь прокатить тебя с ветерком на
своем члене и планирую увидеть весь процесс. Абсолютно весь. Не упущу ни
мгновения.
214/702
Глава 28. Инициатива
Саня
Можете считать меня параноиком, но у меня впечатление, будто атмосфера на

кухне резко меняется. Мой вопрос висит в воздухе, будто дамоклов меч, но
Дитрих не спешит на него отвечать. Лишь испытующе смотрит на меня в упор,
будто бы чего-то ожидая. Или на что-то решаясь. Все мы знаем, на что.
И все-таки приехали мы сюда не ради пирога. Мысль, от которой по спине

пробегает табун мурашек. Почему так тяжело? Поедь мы крышей из-за страсти,
и все было бы проще. Собрали бы пыль с пола. Разбили бы пару ваз. И очнулись
бы без штанов где-нибудь в центре зала. Но Дитрих сдержан, я нерешителен. И
мы, увы, не в кино для взрослых. От меня всего-то и требуется, что подойти и
хорошенько засосать Дитриха. Казалось бы, что может быть проще? Но тело не
слушается. Мысли сумбурные. Мы наконец-то одни. Стоим по разные углы кухни.
Мы можем делать друг с другом все, что бы ни захотели. Но не делаем ничего.
Не выдержав взгляда Дитриха, резко утыкаюсь обратно в холодильник. Вот

жопа. С каких пор я такой ссыкун? С тех самых, как без памяти влюбился в
пацана, очевидно.
— С чем хоть пирог? — спрашиваю я, стараясь скрыть нарастающее волнение.

Выходит хреново. Голос дрожит.
Саня, успокойся. Это всего лишь секс. Не веди себя, как махровый девственник.
Держи, чтоб тебя, лицо!
— А тебе не все равно? — голос старосты ниже обычного. В нем проявляется еле
уловимая хрипотца. Не та, которой страдают заядлые курильщики. Другая.
Которая выдает в человеке возбуждение или нетерпение. Интересно, сколько
сил Дитрих тратит на то, чтобы выглядеть таким спокойным? Я трачу всю
энергию без остатка, просто чтобы не начать вести себя придурковато.
— Я, конечно, все сожру, — отвечаю я на автомате, хоть голова забита другим.

— Но все же… — мне ничего не мешает протянуть руку, приподнять крышку и
посмотреть. Но я не могу пошевелиться. Тело словно одеревенело. Глаза упорно
смотрят перед собой. Будто содержимое холодильника — самое интересное, что
я когда-либо видел в своей жизни. Только пальцы, что вцепились в ручку
холодильника, сжимают ее с такой силой, что начинают неметь. И я не могу их
разомкнуть.
Замечаю боковым зрением, что Дитрих отлипает от косяка и двигает в мою

сторону.
Матерь божья!
Спокойствие, только спокойствие.
Вдыхай через нос.
Выдыхай через рот.
215/702
Староста подходит ко мне почти вплотную. Со спины. Ближе, чем подошел бы
любой адекватный человек, уважающий чужое личное пространство. Чувствую
шеей горячее дыхание. Слишком близко. Невыносимо.
Просунув ладонь между моим боком и висящей плетью правой рукой, Дитрих
дотягивается до крышки и приподнимает ее, позволяя мне разглядеть начинку,
на которую мне наплевать.
— О, вишня, — выдаю я, потому что мне хочется сказать хоть что-то. Кажется,
что напряженное молчание выдаст мое состояние. Надо говорить. Любую чушь.
Главное не затыкаться. Не оставаться наедине с Дитрихом в непроницаемой
тишине. Иначе он расслышит, как стучит мое сердце.
— Помню, ты такой любишь, — говорит староста тише, но я слышу каждое слово.

Каждое слово и собственное сердцебиение, молотящее по ушам. Если бы сейчас
померили мой пульс, решили бы, что я пробежал марафон. Но я стою на месте.
Вцепился в ручку холодильника, как в спасательный круг. От чего он меня
спасает, не ясно. Мой марафон не физический. Он эмоциональный.
Вздрагиваю, ощущая легкий поцелуй на шее ниже затылка. И без того сильное
сердцебиение возрастает. Надеюсь, меня не стукнет инфаркт здесь и сейчас,
ведь, несмотря на сдающие нервы, очень уж хочется узнать, что будет дальше.
— Люблю, — я продолжаю пытаться говорить ровным голосом с той же

интонацией, что и раньше. Не выходит ни первое, ни второе. В горле
пересыхает. Делаю вид, будто поцелуй не вызывает во мне волнения, будто
внутри только что не взорвалась эмоциональная атомная бомба.
— Значит, позже попробуешь, — выдыхает староста мне в затылок, нажимая на

дверцу холодильника и захлопывая ее у меня перед носом.
«Позже».
Меня накрывает легкое дежавю. Примерно в том же положении я оказался в тот

вечер, когда спешил на встречу с Шуриком. Вроде бы и хочу повернуться к
Дитриху, а вроде и ссыкотно. Я до всей этой свистопляски со старостой и не
подозревал, сколько во мне внутренних страхов и комплексов. Никогда еще
меня не накрывал такой ужас от мысли, что я могу все испортить. Хреново быть
зависимым от чужого мнения. Даже если это мнение одного-единственного
человека.
Блядь, Саня, хорош.
Заебал, честное слово.
Рука Дитриха оказывается под моей футболкой. Она дрожит. Значит, и он

нервничает. Выходит, парень тоже придает всему происходящему определенное
значение, верно? Кончики пальцев едва проводят по пирсе на пупке.
…Все, что делает Дитрих, мне исключительно приятно.
Староста начинает целовать мою шею, и я инстинктивно наклоняю голову чуть

вбок, чтобы ему было удобнее.
216/702
…Так какого черта я стремаюсь и топчусь на месте?
Рука поднимается выше, задирая футболку. Пальцы второй цепляются за

пуговицу на моих джинсах.
…Надо расслабиться и получать удовольствие. А работу над ошибками можно

провести позже.
Даже если бы Дитриха не выдавала хрипотца в голосе и его недвусмысленные

действия в отношении меня, я бы все равно сообразил, к чему все движется, хотя
бы по упирающемуся в район моей задницы стояку. Я не силен в намеках, но
такого бы точно не упустил.
Староста расстегивает мою ширинку и запускает руку в штаны. Блять. У меня

тоже стоит. Пора прекращать строить из себя девственника-лиственника.
Инициатива должна исходить от обоих, иначе Дитрих быстро заскучает.
Ловлю парня за запястья, пытаясь вытянуть его граблю из своих штанов, иначе
развернуться к нему лицом не получится, не сломав старосте руку. Дитрих этот
порыв расценивает иначе и неожиданно вжимает меня в холодильник. Спасибо,
что он в их семействе унылый, без магнитиков. Не хотелось бы, чтобы у меня на
лбу отпечаталось «Анапа» или «Турция».
— Погоди, — выдыхаю я, чувствуя, как холодные пальцы смыкаются на моем

члене. — Да стой же… — большой палец поглаживает пирсу на головке.
— Дитрих, блядь… — выдыхаю я с отчаяньем в голосе. Влажные губы на шее
сменяют зубы. Укус не сильный, но ощутимый. Ага, словами мы общаться,
значит, больше не намерены? Придурок, я же не против, но дай мне сделать
хоть что-нибудь! Я тут только решимости набрался, между прочим!
Ритмичные движения рукой вышибают воздух из легких и лишние мысли из

головы. Упершись лбом в холодную дверь холодильника, дрожу от каждого
касания, все еще держа старосту за запястья, но не мешая ему делать то, что он
делает. Растворяюсь в ощущениях, начиная дышать тяжелее. Если так пойдет и
дальше, позора не миновать. Но я не могу его остановить. Не хочу, чтобы это
заканчивалось. Прикоснись ко мне еще.
Александр
…держи себя в руках, держи себя в руках, держи себя в…
Прокручиваю у себя в голове, чтобы, не дай бог, не забыться, но чувствую, что

сознание мое потихоньку плывет, контроль ослабевает, разгоряченное тело
противится холодному разуму. Заключаю Майского в объятья со спины, и
чувствую, как он едва заметно дрожит. Утыкаюсь носом ему в затылок и
ощущаю еле уловимый запах шампуня.
«Не торопись», — одергиваю я себя, но мои руки уже под его футболкой.
Касаюсь пирсингованного пупка, поглаживаю холодные стальные шарики
украшения. Знаю, что ему это нравится. И мне хочется немедленно проверить,
на месте ли все серьги. Потому одной рукой добираюсь до левого соска, другую
запускаю в его штаны.
«Прислушивайся к нему», — но Майский шепчет «Дитрих, блядь!», явно желая,

217/702
чтобы я притормозил. Но я не могу. Это выше моих сил.
«Нежнее», — и я впиваюсь зубами в его шею. Не знаю, зачем. Неконтролируемый

порыв. Собственническое желание оставить на его теле след в качестве
доказательства его принадлежности моей персоне. Я плохо соображаю, что
делаю. Единственный тихий стон срывается с губ Майского, и вместе с ним
срываюсь я. Так хочу его, что если Саня в последний момент решит дать
заднюю, у меня, наверное, поедет крыша. Он сжимает мое запястье, но больше
не пытается меня остановить. И по тому, с какой силой его пальцы впиваются в
мою руку, я легко определяю его состояние. Нажимаю на шарик серьги,
выглядывающий из уретры, чтобы услышать второй стон.
…Не здесь же.
Второй рукой поглаживаю пирсу на левом соске Майского. Его реакция следует
незамедлительно. Чувствительность Сани заводит. Хочется узнать, что еще
вызывает в нем такую бурную реакцию. О каких эрогенных зонах я не знаю, но
однозначно узнаю, пытливо исследовав его тело миллиметр за миллиметром.
Парень с такой готовностью откликается на каждое мое действие, будто создан
лично для меня и вобрал в себя все мои скрытые фетиши.
…Хотя бы дойдите до постели.
Оставив в покое сосок, опускаю руку вниз по позвоночнику и касаюсь

обнажившейся из-за задранной футболки поясницы. Мягкая светлая кожа, по
которой я бы с удовольствием размазал свою сперму.
…Презервативы, смазка, растяжка. Не дури.
Цепляюсь за пояс штанов и тяну их вниз. Как же я хочу в него войти. Здесь и
сейчас. Прижимая к холодильнику. Чувствуя, как он, встав на носки, пытается
выбрать оптимальное положение. Ловить его тихие стоны, медленно входя в
него раз за разом, и игнорировать мольбы парня двигаться быстрее.
— Дитрих, чтоб тебя! — возглас Майского выводит меня из бредового состояния.

Я вздрагиваю и оставляю его штаны в покое, невольно поправляя очки, которых
на мне сейчас нет. Дурацкая привычка.
— Руку с моего члена убери, — шипит парень, теперь вцепившись в мое запястье
обеими руками.
— Зачем? Тебе неприятно? — спрашиваю это, невольно улыбаясь. Я знаю

истинную причину его раздражения. Мне лестно.
— Убери, или я кончу! — цедит Майский сквозь зубы. Даже не надейся. Я боялся,
что у тебя не встанет. А вместо этого получил парня, который готов кончить
спустя десять минут неумелой стимуляции. Ну уж нет. Я хочу довести тебя до
оргазма. И желательно не один раз.
— На это и расчёт, — ухмыляюсь я, сжимая его член сильнее и слыша тихий

сдавленный скулеж. Сколько же ночей я грезил услышать это вживую. Сколько
раз фантазировал, что вот так буду прижимать его к какой-нибудь плоской
поверхности, мучая удовольствием. Реальность в тысячу раз лучше. То, что я
сейчас ощущаю, невозможно представить. Только прочувствовать.
218/702
— Ну не так же… быстро, — пыхтит Майский, и я только теперь замечаю, что
уши его покраснели. Хочу увидеть выражение его лица, когда он кончает. Хочу,
чтобы он умолял меня не останавливаться. Хочу, чтобы в порыве чувств он
разодрал мне спину в кровь. Но это позже.
— А ты что, можешь только раз? — невинно интересуюсь я, не лишая себя

удовольствия помучить его еще немного.
— Больше одного за раз я не пробовал, — смущенно бубнит Майский.
— Ну вот и попробуешь, — шепчу ему на самое ухо, вновь начиная движение

рукой.
— Убери, — настаивает Саня сипло. Настаивает не слишком убедительно. По его

тону может даже показаться, что просит он равно о противоположном. Не
важно, что слетает с губ. Тело говорит о другом. И я намерен прислушиваться к
нему. Оно врать не станет.
Не останавливаюсь. Сжимаю пальцы сильнее. Увеличиваю темп, вжимаясь в

Майского и проникаясь его ощущениями. Читая каждый его вздох, ловя каждую
реакцию. Еще немного. Всего пара движений. Мне кажется, я сейчас сам кончу
просто от осознания того, какое удовольствие ему доставляет моя рука.
Интересно, на что, в таком случае, способен член?
Саня резко откидывает голову назад, затылком упершись мне в плечо. С губ
срывается протяжный стон. В последнюю секунду подставляю ладонь, и он
кончает в нее. Жмурится и тяжело дышит, пытаясь прийти в себя. Не упускаю
возможности подержать его, расслабленного и растрепанного, в своих объятьях
еще самую малость, прежде чем вытягиваю руку из штанов парня и в легкой
прострации смотрю на ладонь, испачканную спермой.
— Ну и сука же ты, — выдает Майский зло, резко разворачиваясь ко мне. Щеки

горят. В глазах шальной блеск. Парень в бешенстве. Но меня это почему-то не
пугает. Следует стушеваться. Испугаться. Извиниться, чтобы, не дай бог,
Майский не убежал от меня, обескураженный моими действиями. Я должен
повести себя так. Так я веду себя обычно. Но я продолжаю смотреть на сперму
на ладони. Он кончил. Реально кончил из-за меня. Уму непостижимо.
— Я же просил остановиться! — продолжает рычать Саня. Я не боюсь, что он

уйдет. Не уйдет. Что бы я сейчас ни сделал, не уйдет. Потому что ему
Понравилось.
— У тебя что, проблемы со слухом?! — как же Майскому идет смущение.

Распаленным я желаю его еще сильнее. Но прежде… Почему бы не смутить его
окончательно?
Молча подвожу испачканную ладонь к губам и провожу по ней языком,

испытующе смотря на Майского. С удовольствием наблюдаю, как его глаза
становятся шире.
— Ты ебнулся? — выдыхает он, нервно сглатывая. — Хотя, погоди, это не вопрос.

Ты ебнулся, — добавляет он.
219/702
Я его не слышу. Единственное, что меня на данный момент интересует, следует
ли Майскому дать время отдышаться и немного остыть или сразу тащить в
постель? Варианта, при котором что-то будет делать Саня, я почему-то даже не
рассматриваю. И зря.
Саня
Говорил же, что Дитрих перетянет на себя все одеяло. Так, собственно, и
выходит. Довел меня до состояния нестояния (на ногах, а не ниже пояса) за пару
минут, опытная собака. Будто совершенно точно знал, как мне понравится, с
какой скоростью и с каким нажимом. Это при том, что даже я сам не всегда
справляюсь с этой задачей. Мне бы радоваться, но я жутко злюсь. На себя, в
первую очередь. На Дитриха — во вторую! Просил же. Ну, просил же, блин!
Какого хера?! Я тоже хочу принимать активное участие, между прочим. Не надо
меня недооценивать! Ебать в одностороннем порядке — тем более!
Разворачиваюсь, чтобы высказать в наглую рожу старосты все, что думаю о его
поведении. Но впечатление, будто он не слышит ни единого слова. Лишь
пялится на свою ладонь с моей спермой так завороженно, будто кончаю я
золотом. Только хочу упомянуть об этом, когда Дитрих внезапно поднимает
ладонь к лицу и начинает слизывать с пальцев прозрачно-белую жидкость, при
этом смотря на меня, как маньяк на жертву. Давлюсь воздухом, наблюдая эту
картину. Вы когда-нибудь задумывались о том, насколько подобный процесс
может со стороны выглядеть… сексуально? Я точно не задумывался. Но…
Я ведь только что кончил, так почему опять?..
Говорю Дитриху, что он ебнулся. Но ебнулся тут по ходу только я, потому что
хочу его поцеловать. Прямо сейчас. Хватаю парня за шею, притягиваю к себе и
провожу языком по влажным губам. Блин, горько. И попахивает извратом.
Слизывать свою сперму с чужих губ — кто бы мог подумать, что я способен на
такое? Но мне почему-то кажется, что сейчас я решусь на что угодно. И ничем
меня уже не смутить.
Дитрих, кажется, теряется. Стоит как истукан, не откликаясь на мой поцелуй.

Впечатление, будто бы ответная реакция со стороны партнера для него в
новинку. Очень на это рассчитываю. Надо же как-то выделяться на фоне
возможного гарема из красивых опытных пацанов! Хотя я не уверен, что на
планете найдется второй такой дебил, который влюбится в Дитриха со всем его
километровым багажом заебов.
Касаюсь языком неплотно сомкнутых зубов старосты, беспрепятственно

проникаю глубже, ощущая легкое ответное касание с его стороны.
А затем оцепенение Дитриха проходит, и я снова не у руля.
Если пару минут назад я протирал холодильник лицом, теперь пришло время
моей спины. Дитрих придавливает меня к нему, слегка не рассчитав силы. Мычу,
треснувшись затылком о холодную дверь, но возмутиться не выходит. Во-
первых, потому что поцелуй парень не разрывает. Во-вторых, из-за влажной
руки, которая вновь лезет ко мне в штаны. Да будь ты неладен, Дитрих! Как
пить дать, эта сучара будет сверху.
Ловлю дрожащей рукой старосту за запястье, пытаюсь ограничить его

220/702
движения, но мысли — сплошная каша. Сконцентрироваться на чем-то большем,
чем его губы, получается все тяжелее. Мне кажется, если я на мгновение дам
слабину, то растворюсь в ощущениях и не уверен, что затем смогу собраться
обратно хотя бы в подобие человека.
Дитрих будто чувствует, что я начинаю размякать в его руках подобно маслу,
что границы дозволенного ширятся, грозя и вовсе рухнуть под его напором. Но
вместо того, чтобы продолжать переть напролом, староста притормаживает.
Действия его становятся мягче. Медленней. Словно он меня дразнит.
Долгий поцелуй наконец-то разрывается, но лишь для того, чтобы староста

стянул с меня футболку. Я не против. Мне жарко. Хочу, чтобы разделся и он.
Чтобы касаться его обнаженной кожи, впитывая ее прохладу. Тянусь к ширинке
Дитриха, но не успеваю ее расстегнуть. Староста, избавившись от моей
футболки, набрасывается на меня с новой силой, пытаясь удовлетворить свою
потребность в человеческом тепле. Что-то мне подсказывает, что Дитрих из тех
людей, которым всегда этого будет мало. Насыщение не настанет никогда.
Я честно пытаюсь что-нибудь сделать в ответ. Дать в ответ. Но Дитрих слишком

сконцентрирован на мне и делает все, чтобы и я сам невольно топился в
собственных ощущениях. Я не могу больше ему противостоять. Голова
кружится. Колени дрожат. Староста кусает мои губы с таким остервенением,
словно боится, что я передумаю.
Не передумаю. Расслабься уже, бро.
Александр
Последние толики разума утекают, будто песок сквозь пальцы. Чем больше я
получаю, тем большего хочу.
Меня возбуждает его запах.
Его голос.
Его тело.
Его податливость, перемежающаяся с бунтарством.
Его полный желания взгляд, направленный на меня.
Такого я еще никогда не испытывал.
Я хочу сделать его своим. Не на одну ночь. На целую вечность. И, кажется,

наступи сейчас конец света и выживи только мы вдвоем, я бы ничуть не
расстроился. Только я и Майский, и пусть мир катится ко всем чертям.
Парень слегка уклоняется от моей очередной попытки поцеловать его. Губы

припухли и блестят. Он пытается восстановить сбившееся дыхание. Мне тоже не
хватает кислорода, но я не могу остановиться. Не могу-не могу-не могу-не хочу-
не могу. Припадаю к его шее, которая и без того уже приобрела нездоровый
бордовый оттенок. Но я хочу оставить на ней еще несколько своих отпечатков,
чтобы все знали, что он занят. Вылизываю следы, которые оставили мои зубы.
Слегка прикусываю кожу в местах, где она явно избежала моего внимания. Саня
221/702
все это время предпринимает попытки расстегнуть мою ширинку. Но у него не
выходит. Он то и дело отвлекается на мои действия. А дрожащие пальцы ни в
какую не могут зацепиться за собачку замка. Его потуги меня забавляют, но
хотелось бы уже какого-то результата, так как тереться стояком о плотную
джинсу даже сквозь нижнее белье — то еще удовольствие. Пора менять место
дислокации. Кухня — не лучший вариант.
С неохотой отхожу от Майского на шаг, чтобы предложить ему заглянуть ко мне

в комнату, но застываю, поперхнувшись словами. Обнаженный по пояс, с
расстегнутой ширинкой, разгоряченный до максимума, он тяжело дышит, не
отрывая от меня взгляда из-под взъерошенной челки. А я не могу оторвать
взгляда от него. Он правда мой? Мне до сих пор не верится.
— Пойдем, — протягиваю я руку Майскому, ощущая, как меня колотит.

Внутренний шторм пробивается сквозь деланое спокойствие.
Саня переводит мутный взгляд с моего лица на руку. Тормозит. Или

сомневается?
— Ок, — кивает он лаконично, кладя свою ладонь в мою и делая неуклюжий шаг
ко мне. Неуклюжий, потому что ноги его, кажется, подкашиваются. Очередная
дурная мысль, и наверняка на сегодня не последняя, посещает мой
перевозбужденный мозг. Одним рывком притягиваю парня к себе, а затем
неожиданно для него беру Майского на руки.
— Какого хуя! — раздается оторопелый возглас. — Отпусти меня! Я сам дойду!
Да-да-да, сам, но медленно. Слишком медленно. Нестерпимо медленно!
— Дитрих, ты поехавший?!
И кто в этом виноват, спрашивается?
— Спину сорвешь! Я нихера не принцесса!
Ох, Майский, ты лучше любой принцессы.
222/702
Глава 29. Контроль
Саня
Стоически игнорируя мои вопли и вялые трепыхания, Дитрих таки дотаскивает

меня до своей комнаты и кидает на кровать. Даже подумать страшно, каких
усилий ему это стоит. Семьдесят пять килограммов счастья в виде меня — та
еще ноша. А староста даже бровью не ведет. Сейчас его, кажется, вообще
ничего не волнует, кроме продолжения секс-банкета.
Невольно отползаю от Дитриха к самому краю кровати, пытаясь второпях

проанализировать, как лучше действовать дальше. Но, оглядевшись по
сторонам, понимаю, что все уже продумали за меня. Теперь понятно, зачем он
отлучался. Педантично готовился к предстоящему рандеву. Об этом мне
красноречиво намекают лежащие на тумбочке смазка и пачка презервативов.
Сомневаюсь, что староста заранее планировал пригласить меня к себе. Выходит,
эти предметы у Дитриха уже были? И скольких мужиков ты приводил сюда до
меня, а?! Злюсь, аж скулы сводит.
А Дитриху хоть бы хны. Медленно стягивает с себя свитер и рубашку и с умным

видом аккуратно складывает их на стул. Я тебе, чел, не мешаю? Охеренная
выходит ситуация. Моя футболка, значит, валяется скомканная на кухне, а свой
свитер ты будто готовишь к продаже. А где же порнушные приемы вроде
разрывания на себе одежды, чтобы пуговицы летели во все стороны? Или
страстное раскидывание шмота по комнате: свитер в один угол, рубашка — в
другой, трусы на люстру?! Что-то мне подсказывает, что если на люстре и
окажется чье-то нижнее белье, то только мое. Со мной-то мы не церемонимся,
да, Дитрих? Я ж, блядь, не свитер. Не помнусь!
Окей, я цепляюсь к мелочам. Дело не в одежде. И не в ее складывании. Дело в

смазке и презиках. Мне бы радоваться, что в наличии есть и то и другое, но
ебать, как же меня это бесит! Надо бы наслаждаться видом раздевающегося
старосты, но я не могу оторвать взгляда от двух предметов, наличие которых
доводит меня до белого каления.
— Что-то не так? — староста видимо замечает, насколько злые взгляды я кидаю

в сторону его тумбочки. — Ты ведь не думал, что мы ограничимся поцелуями?
— интерпретирует он мое поведение иначе. А в голосе явно улавливается
настойчивость. Захоти я уйти, он меня сейчас так просто не отпустит.
— Не совсем же я дурак, — хмуро бросаю я, переводя взгляд на по пояс

обнаженного Дитриха и чувствуя новый прилив адреналина в кровь. Кто бы мог
подумать, что вид полуголого мужика может так возбуждать. Никогда раньше
за собой такого не замечал, а тут прям… впечатлен. У старосты хорошая фигура.
До качка, конечно, как пешком до Марса, но видно, что парнишка корпит не
только над учебниками, а иногда выходит еще и свежим воздухом подышать.
Тебе бы в модели, Дитрих, с твоими-то внешними данными, а не сидеть в
Залупинске, штудируя конспекты. Хотя тогда бы мы никогда не заобщались…
Так что сперва вручи мне кольцо, а потом можешь и о карьере модели подумать.
Но я поеду с тобой. Стану твоим менеджером! И охраной. Чтобы никто в сторону
твоей задницы даже не дышал.
— Мне просто любопытно… Сколько у тебя было парней? — я всегда считал

223/702
идиотизмом спрашивать у девушки, сколько партнеров у нее было до тебя. Я и
сейчас считаю это идиотизмом. Плевать на прошлое. Оно не имеет значения. Вот
только… я сам не знаю, почему меня это так волнует. Наверное, пытаюсь
оценить, насколько херовым я окажусь в постели. Или скольких мне необходимо
переплюнуть. Саня, это супер тупо. Мега тупо. Просто задай ему жару!
— Меньше, чем тебе кажется, — неопределенно отвечает Дитрих, неумолимо

надвигаясь на меня.
— Насколько меньше? — чувствую себя конченым идиотом.
— Ты что, ревнуешь? — неожиданно ухмыляется Дитрих, хватая меня за

щиколотку и одним рывком притягивая ближе к себе. Хватка мертвая. Не
удивлюсь, если завтра на месте касания расцветут синяки, оставленные его
пальцами.
— Да, ревную, — выпаливаю я, заметно нервничая. Конечно, блядь, ревную.

Конечно, сука! Как тут не ревновать-то?!
— Тогда прекращай, тебе это не идет, — заявляет староста, стягивая с меня

носки и, задрав штанину, припадает губами к моей левой лодыжке. Ебанутый!
— В нашей паре единственный, кому следует ревновать, это я, — слышится
тихое.
— Это почему же? — удивляюсь я, не видя, но чувствуя, как на ноге моей

расцветают засос за засосом. Дитрих отвечать не намерен. Ему сейчас не до
того. Стояк у старосты мировой. Видно даже сквозь толстую ткань джинсов.
Представляю, как сложно формулировать мысли, когда вся кровь из мозга
притекает к члену. Мне в этом плане проще. Я-то разок «выдохнул». Хотя
возбуждение не спадает и у меня.
— А как давно у тебя был секс в последний раз? — еще один неуместный вопрос,
который вырывается из меня непроизвольно.
— Давно, — рычит Дитрих, цепляясь за мои колени, бессовестно их раздвигая и

размещаясь между.
— Насколько давно?
— Очень давно, — цедит староста, буравя меня взглядом. Верю. Действительно

давно. По глазам читаю, сейчас на мне оторвутся по полной программе. Может,
мне следует быстренько накатать завещание? На всякий случай.
— А может… — намерен я продолжить беседу.
— Майский, — прерывает меня староста, вцепившись в расстегнутые еще на

кухне штаны и одним рывком спуская их с меня вместе с трусами. — Может, ты
заткнешься?
— Я… я люблю поговорить во время секса. Обсудить сериальчики, поделиться

мнением о новом музыкальном альбоме, — вру я, не желая признавать даже
себе, что не могу замолчать, так как элементарно нервничаю.
— Хреновый же у тебя был секс, если в процессе ты мог думать о чем-то

224/702
помимо, — заявляет староста. Вот козлина!
— А ты мне, значит, гарантируешь что-то получше? — провокационно уточняю я.
— Кончит наш скромник Майский явно больше одного раза, — прилетает мне
ответочка.
— Иди ты в жопу, Дитрих, — бросаю я смущенно.
— Не беспокойся, я доберусь и до нее, — обещает он, наклоняясь и беря мой

член в рот. Я застигнут врасплох. Как-то не ожидал, что он вот так сразу… Да по
самые яйца. Откидываюсь на постель, зажав рот дрожащими руками. Охуеть —
ощущения. Мычу, пытаясь подавить рвущиеся из меня стоны. Выходит так себе.
— П…погоди-ка, — выдыхаю я, пытаясь отвлечься от губ Дитриха на своем

члене. Ох, блядь, почему так приятно? Вообще должно быть так приятно? По-
моему это ненормально! Стопэ! Стопэ, собака, не напирай! Только не языком!
Только не языком по серьге, сволочь! Притормози, животное! С твоей лёгкой
руки я превращаюсь в скорострела! — А мы не обговорим… наши позиции… в
данном процессе? — задаю я вопрос скорее для проформы. Все и так очевидно.
Очевиднее некуда. Сегодня балом правлю не я.
Дитрих, отвлекшись от члена, забирается на меня, придавив к постели всем

весом. Дышит тяжело. Чувствую, с какой силой его сердце гоняет кровь по
организму, будто готовит его к бою с целой армией противников.
— Значит, не обговорим? — упорствую я. Ни ответа, ни привета, лишь взгляд

чернеющих из-за расширенных зрачков глаз, устремленных прямо на меня. Ты
хоть моргни, а то я решу, что в тебя что-то вселилось.
Ни слова. Лишь вызывающая ухмылка на влажных губах. Дитрих проводит

языком по нижней губе, слизывая оставшуюся на ней смазку с моего члена.
Продолжая хранить молчание, наклоняется и припадает к моей выпирающей
ключице, несильно прикусывает зубами торчащую косточку, а затем всасывает в
себя кожу, явно намеренный на моем теле не оставить ни единого живого места.
Запускаю пальцы в растрепанные светлые волосы, царапаю затылок парня,
чувствуя, как староста начинает сползать ниже. А перед глазами все еще стоит
облизывающийся Дитрих. Как же так выходит, что в девяноста девяти
процентах случаев ты ведешь себя как древний раздражающий дед, который
разве что детей клюкой не дубасит, но в один единственный процент внезапно
превращаешься в человека, от каждого движения и действия которого сознание
плавится от сбивающего с ног шквала сексуальности? Сука, быть таким дрочным
– преступление! Вслух я этого, конечно, не скажу. Но в памяти образ такого
Дитриха запечатлею на веки вечные. И буду надеяться, что вижу его таким не в
последний раз.
Шумно сглатываю, чувствуя, как губы Дитриха смыкаются на пирсинге левого

соска. Когда до ушей моих доносится тихий стон, я не сразу соображаю, что
принадлежит он не кому-нибудь, а мне самому.
Мягким влажным языком староста проводит по сережке, избегая

чувствительной кожи. Дразнит меня, сучара. Издевается. Но даже так движение
штанги в проколе весьма ощутимо. Отрываю голову от кровати и
приподнимаюсь на локтях, чтобы не только чувствовать, но и видеть, что делает
225/702
Дитрих. Ловлю его ответный взгляд исподлобья. Старосту мое любопытство не
смущает. Наоборот. Он ухмыляется, а затем вбирает в рот пирсу полностью и
касается языком соска. Я вздрагиваю и бухаюсь обратно на кровать. Хочу
большего. Предварительные ласки — это, конечно, круто, но и борщить с ними
не стоит. Иначе они превращаются в ебучую пытку. Даже получив разрядку на
кухне, я не ощущаю себя удовлетворенным. И мне хочется, чтобы Дитрих сполз
еще ниже и продолжил то, что делал до моего дурацкого вопроса с позициями в
постели. Секс у меня в последний раз был, ой, как давно. Тело, смекнув, что нам
светит праздник жизни, готово на все сто процентов. Так что, пацан, я
расположен впитать в себя весь твой гейский опыт! Дерзай!
Дитрих, словно прочитав мои мысли, действительно начинает спускаться. И этот

спуск я минимум неделю буду лицезреть на себе по оставляемым старостой
следам на моем бренном теле. Он будто расписывается: «Я здесь был. И здесь
тоже. Посмотрите, я добрался даже сюда. Всё моё, руки прочь». Эмоции по
этому поводу у меня неоднозначные.
И тут мою больную головушку пронзает мысль. Вздрагиваю, резко сажусь на

кровати и пялюсь в сторону двери. Жду.
Дитрих, волей-неволей уткнувшийся мне в пах при моем резком подъёме,

устремляет на меня вопросительный взгляд.
— Ты сдурел? — спрашивает он, опешив.
— Точно никто не придет в самый ответственный момент? — спрашиваю я с

легким беспокойством. Дитрих кивает. — Никакой тети Глаши, решившей
вечерком заглянуть к племяннику? Или друга отца, забывшего что-то, когда был
в гостях? Экстрасенса, безуспешно пытавшегося изгнать нечисть из родаков?
— первые три раза продемонстрировали неприятную тенденцию, так что я
сейчас ничему не удивлюсь. Дитрих толкает меня обратно на кровать, заставляя
вернуться в горизонтальное положение.
— Никто не придет, — успокаивает меня староста. Окей, если он уверен, что все
будет в порядке, мне тем более нет смысла напрягаться. В конце концов, из нас
двоих сильнее рискует именно он.
Холодные пальцы касаются твердого ствола. Большим пальцем Дитрих

нажимает на уздечку, подушечкой указательного водит по шарику пирсы,
выглядывающему из уретры. Ужасающая пытка в моем теперешнем положении.
Как если бы в печь с закрытой трубой забрасывали все новые дрова, но не
давали выхода дыму, отчего он накапливался бы внутри. Не знаю, точное ли
сравнение, но сейчас я ощущаю себя примерно так. Каждое касание, каждое
гребаное действие Дитриха направлено на то, чтобы завести меня еще сильнее,
и у меня от этого уже начинает ехать крыша. Если я кончу от одних только
предварительных ласк, это будет уже второй провал века за последние полчаса.
К таким достижениям я еще не готов.
— Смерти моей хочешь? — выдавливаю я из себя, невольно закрывая глаза

правой рукой, а левой уже некоторое время комкая одеяло. Слишком
непривычно бездействовать. Но знаю, рыпнусь к Дитриху, распалю его сильнее
прежнего. А он и так не выглядит сейчас особенно сдержанным парнем. Его
плотина терпения дала течь, но все еще шатко-валко стоит на месте.
Спровоцирую — она рухнет. И жопе моей не поздоровится.
226/702
— Говорят, оргазм — это маленькая смерть, — прилетает ответ. А я-то думал,
что Дитрих будет играть в молчанку до победного. — Если это так, то в
некотором роде Да, хочу, — шепчет он, едва касаясь губами головки моего
члена и вместе с тем начиная невыносимо медленно надрачивать мне. Пальцы
сильные, движения выверенные. Медленные, но доводящие до исступления.
Дитрих точно знает, что мне нужно. И когда он успел так хорошо меня изучить?
Не сбиваясь с ритма, староста проводит языком от паха до пупка. Играется с

горизонтальным пирсингом. Я шиплю сквозь стиснутые зубы. Вот же садюга.
Если я попаду в дурку, вы знаете, кто тому виной.
Александр
Я, конечно, хотел хорошенько разогреть Майского, но не предполагал, что это

выйдет так легко и настолько быстро. Саня оказался прост не только по жизни,
но и в постели. Я грешным делом беспокоился, что он будет вести себя зажато и
скованно. Особенно после его агрессивных взглядов в сторону смазки и
презервативов. Думал, придется попотеть, чтобы его расслабить. К счастью, он
из того типа людей, которые не стесняются показать, что им нравится. Потому,
опираясь на его реакцию, легко просчитать все его «слабые» стороны и
воспользоваться ими по полной программе. А если учесть, что Майский — одна
сплошная «слабость»… Моя слабость. Он отзывается на каждый мой поцелуй, на
каждое едва заметное касание и всем своим видом демонстрирует жуткое
нетерпение. Я и сам на грани, но осознанно тяну резину до последнего. Знаю,
как только войду в него, возбужденное состояние парня может частично
схлынуть. Частично или полностью. Так что следует сперва пробудить все его
эрогенные зоны, включая те, о которых он даже не подозревает.
Отвлекаюсь от его пупка и тянусь к тумбочке, на которой смазка и

презервативы. Саня будто в полуобморочном состоянии. Наблюдает за мной с
легкой отстраненностью во взгляде. Не напрягается, когда щелкает колпачок на
тюбике. Не выходит из возбужденного дурмана, когда я окончательно избавляю
его от одежды. Не издает ни звука, когда рву упаковку презерватива.
— Музычки бы, — единственное, что он выдает едва слышно. Язык у него

заплетается, будто у пьяного.
— Так включи, — киваю я на свой телефон, что лежит на краю кровати экраном
вниз. Майский с усилием добирается до телефона, пока я аккуратно натягиваю
презерватив на палец. Осталась у меня крупица разума, напоминающая об
элементарных правилах гигиены. Не хочу, чтобы незначительные моменты
подпортили Майскому впечатление.
— Тебе тут мамка звонила. Всего пару минут назад, — доносится глухое, но мой
мозг предпочитает фильтровать информацию, которая мне не нужна. Слышу, но
не слушаю. Наверное, она звонила в тот самый момент, когда Майский уставился
на дверь, ожидая, что нам кто-нибудь помешает. Нет уж, вселенная, сегодня мы
играем по моим и только моим правилам.
— Насрать, — кидаю тихо, размазывая смазку по презервативу. Я никому не

позволю нас прервать.
Майский пожимает плечами и снова утыкается в мой телефон. Роется в контакте

227/702
в поиске нужного трека. Полностью обнаженный. Покрытый следами рвущейся
из меня страсти. Но я все еще стараюсь держать себя в руках. Даже в
теперешнем положении. Осталось потерпеть еще самую малость.
— Слушаешь Nine Inch Nails? — слишком много вопросов, Майский. Ты хоть

понимаешь, как мне сейчас сложно вести с тобой разговор. Осознаешь хотя бы
одной извилиной, насколько я тебя хочу? Настолько, что крыша кренится.
— Нет.
— Ничего, если я поставлю одну их песню на репит? — вопросы-вопросы-

вопросы, Майский, ты надо мной издеваешься?
— Делай, что хочешь, — бросаю я, сосредоточенный совсем не на этом. Я не

музыкальный эстет, мне абсолютно плевать. — Главное, не включай слишком
громко, — поспешно добавляю я. Мне побоку музыка, но если она будет мешать
мне слышать твои стоны, я разобью телефон о стену.
Майский кивает, и через мгновение по комнате раздаются барабаны,

имитирующие сердцебиение. И одновременно с этим я запускаю одну руку Сане
под поясницу, приподнимаю его таз, наклоняюсь и беру у парня в рот. Парень от
неожиданности вздрагивает и роняет телефон себе на лицо. Слышится
недовольный скулеж, но я не намерен останавливаться. Текст песни,
заполняющей комнату, начинает бить по ушам. Майский точно знал, что
выбрать.
…You let me violate you.
…Ты позволяешь мне изнасиловать тебя.
Я беру глубоко, а затем провожу языком по всей длине члена, присасываясь к

чувствительной пирсингованной головке. В ответ слышу тихий, но звонкий
отголосок со стороны парня. Хорошо, когда партнер доверяется тебе. Дает
возможность сориентироваться и подстроиться под его личные предпочтения.
Хотя, как я уже говорил, судя по реакции Сани, что бы я с ним ни делал, ему
понравится абсолютно все. Покладистый мальчик. Хорошо, что первым об этой
его черте узнал именно я, иначе конкуренция оказалась бы слишком высокой.
…You let me desecrate you.
…Ты позволяешь мне опозорить тебя.
Не выпуская член изо рта, приставляю палец в презервативе к заднему проходу

Майского, но не тороплюсь вводить его, а лишь смазываю края отверстия. Саня,
приподнявшись на локтях, убирает челку, упавшую мне на глаза. Ему нравится
наблюдать за тем, как я делаю ему минет. А мне нравится, когда он смотрит.
Два гребаных извращенца.
…You let me penetrate you.
…Ты позволяешь мне проникнуть в тебя.
Осторожно ввожу в Майского палец, чувствуя давление стенок. Саня убирает

228/702
руку и откидывается обратно на постель. Правильное решение. Я бы
посоветовал ему расслабиться, но мой рот занят. Да и слова не столь
красноречивы, как глубокий, медленный, выматывающий отсос. Я сделаю все,
чтобы эта ночь оказалась лучшей в твоей жизни.
Саня
Ощущения смешанные, состояние путанное, мысли невнятные. Жмурюсь, не

понимая, как интерпретировать то, что происходит ниже пояса. Мне однозначно
хорошо, но палец в заднице придает ситуации пикантный характер. Настроя он
не портит, но вызывает легкое недоумение. От такой стимуляции действительно
можно получить удовольствие? Сложно понять. А вот от губ и языка Дитриха
еще как можно. Вставляй в меня что угодно, главное не останавливайся.
И именно в этот момент староста, как назло, отвлекается от моего члена и

проводит языком по впадине между пахом и бедром. Теперь проникновение
пальца в мое бренное тело куда ощутимее. Нет сильного отвлекающего фактора
в виде шершавых губ на члене. Окей-окей-окей, это даже хорошо. Надо
привыкнуть. Прочувствовать. И понять, как от этого получают удовольствие. Я
же не бревенчатое изделие, чтобы лежать и терпеть ради партнера. Я тоже хочу
охуенных ощущений. И я их получу. Слышь, задница, я, блять, на тебя
рассчитываю!
Дитрих вводит палец на всю длину и медленно вытягивает его обратно,

параллельно с этим оставляя у меня на паху засос за засосом. Парень, да у тебя
фетиш, не иначе. Жмурюсь, когда проникающие ощущения начинают
становиться резче и быстрее. Но ловлю себя на мысли, что готовился к худшему.
А мне по идее, даже не больно. Пока.
Только я успеваю привыкнуть к легким толчкам, как Дитрих прибавляет второй

палец, и все по новой. Очень любезно с его стороны быть таким аккуратным, но
мой член требует внимания, а все это длится невыносимо долго. И мне кажется,
я сейчас ебнусь от невозможности кончить.
— Да забей и просто вставь, — вырывается из меня неожиданное. — Серьезно,

ну не сдохну же я, — а потом охуенно мне вздрочни, и я буду более чем
доволен! Болевой порог у меня высокий, так что член в заднице не сильно меня
отвлечет. Наверное.
— Погоди, — настаивает староста. — Мне надо проверить… — он выпрямляется,

аккуратно добавляет третий палец и после пары невыносимо медленных
толчков, с жуткой сосредоточенностью на лице начинает прощупывать меня
изнутри, меняет угол проникновения. Меня всего на мгновение торкает от
пиздец нового ощущения, доставленного касанием пальцев. Аж в пот бросает.
— Нихуя себе, — выдыхаю я удивленно. Такой херни я от своего тела не ожидал.

Чего еще я о тебе не знаю?!
— Ага, значит, и это место у тебя весьма чувствительное, — выдает Дитрих с

нехорошей улыбкой. — Ты мне так пальцы сжал, будто намерен их переломать.
И после этого ты еще сомневаешься в своей позиции в постели? Да ты же
идеальный пасс, — выдает он.
— Хуяс, — рычу я, тем не менее желая, чтобы Дитрих повторил этот финт. Не
229/702
заставляй меня ждать! — Я постоянно снизу быть не намерен, если что. Так что
готовься расчехлять свой тугой зад, — предупреждаю я на полном серьезе.
— Да-да, — бросает Дитрих, явно то ли не услышав, то ли не придав значения

моим словам. Очень зря, бро. Вряд ли ты в курсе, но я в своих фантазиях имел
тебя до звона в ушах и пустыни в яйцах. Я тебя, а не наоборот. Так что ты так
просто от меня не отвяжешься.
Смазки староста не жалеет, так что даже будь я здорово напряжён, его
действия не принесли бы мне сильного дискомфорта. Вот только в этой же
смазке у меня уже все бедра. И покрывало подо мной. Что уж говорить о
заднице… Даже странно, что нашего мистера перфекциониста это сейчас не
смущает. Чует моя жопа, в этом омуте водятся такие черти, от знакомства с
которыми мне не поздоровится.
Один из моих любимых треков тем временем завершается и начинает играть

заново. Давно мечтал заняться под него сексом. Правда, никогда не
предполагал, что при этом буду с парнем. Поворотный поворот, не правда ли?
Мне вообще всегда казались странными подборки музыки под постельные
приключения, в которые входили треки в исключительно медленном ритме. По
мне, так для такого процесса лучше ставить что-нибудь… побыстрее. Но эта
песня — приятное исключение из правил. Она создает ту самую атмосферу
дикого секса, когда ты слетаешь с катушек и не соображаешь, что творишь.
Дитрих вытягивает из меня пальцы, выбрасывает нанизанный на них презик в

ведро у кровати и тянется ко второй упаковке. Как завороженный наблюдаю за
тем, как на этот раз он надевает презерватив на член. Достаточно ловко. Видно,
что ему это не в новинку. Вопрос о возможном гареме пацанов остается
открытым.
Расправившись с презиком, староста внезапно наваливается на меня сверху и

смотрит прямо в глаза.
— Если я начну, то уже не остановлюсь, — говорит он тихо. Взгляд мутный.

Расфокусированный.
— Очень на это рассчитываю, — усмехаюсь я, стараясь не терять лица. Вообще-

то мне сложно представить, что сейчас произойдет.
— Я серьезно, — смешно хмурится староста. Говоришь, что если начнешь,

остановиться не выйдет, вот только… Ты начал еще на кухне. Ты Уже не можешь
остановиться.
— Я тоже, — киваю я, теперь без улыбки. Ему, видимо, кажется, что я не

воспринимаю происходящее всерьез, но это не так.
Дитрих в ответ дарит мне мучительно долгий поцелуй, а затем садится на

колени и, вцепившись в мои щиколотки, притягивает меня почти вплотную к
себе.
Александр
Проникаю в парня медленно, не сводя взгляда с его раскрасневшегося лица. Я

не позволю себе допустить ошибку. Все это кажется мне невозможным. То, чего
230/702
я так желал, о чем грезил, о чем запрещал себе мечтать, воплощается в
реальность прямо сейчас. В эту самую секунду. Мы еще толком не начали, а я
уже не хочу, чтобы это заканчивалось. Касаюсь пальцами его ребер, опускаюсь
ниже, сжимаю его бока и тяну на себя, аккуратно насаживая на член. Майский
выдает тихое «Уф-ф-ф…». Ощущаю его напряжение. Парень сжимает меня,
будто тиски, а я ведь не зашел даже наполовину. Хочется сорваться. Одним
резким толчком войти по самые яйца и вбиваться в тугое тело до изнеможения,
слыша его тихие всхлипы и чувствуя, как от каждого толчка он содрогается.
Но я не хочу причинять ему боль.
Не торопись.
Дай ему привыкнуть.
Ожидание невыносимо. Я и так терплю слишком долго.
…I want to fuck you like an animal.
…Я хочу трахнуть тебя, как животное.
Первый плавный толчок. Саня шумно сглатывает, но не пытается меня

остановить.
…I want to feel you from the inside.
…Я хочу чувствовать тебя изнутри.
Второй. Парень явно пытается расслабиться, но у него не получается. Невольно

царапает мой живот, видимо, даже не осознавая своих действий. Не
останавливает, не отталкивает, но будто просит притормозить.
Третий. Майский закрывает рукой глаза, тяжело сопя.
— Эй, — зову я его тихо, — убери руку.
— Не хочу, — слышится капризное. Это что-то новенькое.
— Убери, говорю.
— Говорю, не уберу.
Вот поганец. Не вынуждай меня…
— Я хочу видеть твое лицо.
— Хоти дальше!
Четвертый. Завершающий. Теперь пусть привыкает, пока я не решу одну

незначительную, но раздражающую меня проблему. Хватаю Майского за
запястье и фиксирую руку, которой он закрывал глаза, у него над головой.
Второй рукой он пытается освободиться, и тогда я зажимаю и ее в том же
положении, что и первую. Взгляд Майского мутный. Грудь вздымается от
тяжелого дыхания. Он сейчас выглядит таким беспомощным… Полностью в моей
231/702
власти.
— Руки отпусти, — шепчет он. И это самый сексуальный шепот, который я когда-
либо слышал.
— Тогда ты опять закроешь ими лицо, — выдыхаю я, ловя его нижнюю губу и
слегка прикусывая.
— Не отпустишь, не сможешь двигаться, — замечает он, судорожно сглатывая.

Действительно, будет неудобно. Но я к этой ситуации подготовился.
Продолжая сжимать запястья Майского одной рукой, другой шарю под

подушкой и почти сразу ощущаю холод металла. Игрушка, из-за которой в
детстве я решил, что мой отец тайный полицейский. Истинное ее
предназначение дошло до меня много позже.
…Help me
…Помоги мне!
…It's your sex I can smell
…Я чувствую запах твоей плоти.
И этот запах сводит меня с ума.
Майский слишком сосредоточен на ощущениях ниже пояса, потому не замечает

моих манипуляций сверху. Лишь когда до ушей его доносится металлическое
лязганье, он задирает голову, чтобы посмотреть на свои руки, и глаза его
округляются.
— С катушек съехал? — в сердцах восклицает он. Я лишь убираю руки с теперь

уже зафиксированных у него над головой запястий, на которых блестят
браслеты наручников. Приковать партнера к кровати — одна из фантазий,
казавшихся мне нереализуемыми.
— Да ладно тебе, будет весело, — обещаю я, покрывая его скулы легкими

поцелуями.
— И как прикажешь мне что-то делать в таком положении?! — не унимается

парень.
— А по-моему, тебе открыт целый спектр действий, — улыбаюсь я, кусая кожу на

его груди. Не могу остановиться. Не могу прекратить целовать его. Майский —
чертов наркотик, от которого невозможно оторваться и хочется еще и еще.
— Это, мать твою, каких же? — меня забавляет его стремление активно
участвовать в процессе. Будто бы он что-то пытается мне доказать. Еще не
понял, что сегодняшняя ночь для тебя?
— Ну-у-у… — протягиваю я, вновь садясь на кровати. Думаю, я уже достаточно

подождал. — Например, ты можешь кончать, — с этими словами я толкаюсь в
парня. Не сильно, но Майский едва заметно морщится, отводя глаза.
Приподнимаю его бедра, чтобы попасть в место, что до этого нащупал пальцами.
232/702
— Ох, блять, — вырывается из Майского, а я чувствую, что мои внутренние
ограничители начинают сыпаться один за другим. Они и так держались
последние полчаса на честном слове.
Набираю ритм слишком быстро, но, как и предупреждал Майского, остановиться

уже не могу. Стараюсь сохранять плавность движений, но то и дело забываюсь.
Он такой тугой внутри, а ощущения настолько фантастические, что… Секс
переоценен — всегда так считал, приравнивая данный процесс к обычной
физической потребности подобно приему пищи или походу в туалет. Не
заслуживал он, чтобы с ним носились, как с писаной торбой, был уверен я.
Сейчас готов забрать все свои слова обратно. Секс с человеком, который до
одури тебе нравится — это совсем другое.
Прислушиваюсь к каждому вдоху Майского, к каждому сдавленному стону, ни на

секунду не отводя от него взгляда. Чувствую, когда он испытывает именно то,
чего я хочу. Такой разгоряченный и абсолютно беззащитный благодаря
наручникам. Такой возбуждающий и желанный. Мой.
…You are the reason
…Ты причина
…I stay alive.
…По которой я живу.
Напрочь теряю ощущение времени. То ли проходит пара минут, то ли пара

часов. Это не важно. Я держу бешеный ритм, чувствуя, как капельки пота,
собирающиеся на кончике моего носа, падают на грудь Майского, как ноги
начинают неметь от усталости, а плечи сводит. Не могу удовлетвориться… Не
могу насытиться им, припадая и припадая губами к светлой коже, облизывая ее,
целуя, кусая. Цепочка наручников звякает в такт моим движениям. Я хотел быть
сдержан. Я планировал выполнять каждое его желание. Я был уверен, что
сделаю все, чего бы он ни попросил. Но… Контроль потерян.
Саня
Анал-карнавал заказывали? Вот он. Туточки. Во всей своей блядской красе.
Я человек широких взглядов и не против разнообразных примочек в постели,

пусть никогда их и не использовал. Но мне всегда казалось, что подобные вещи
в сексе у пары появляются постепенно. Типа первые три месяца они друг к
другу присматриваются и уже затем делятся своими фетишами. Потому я знатно
охуеваю, когда Дитрих застегивает у меня на запястьях браслеты, тем самым
приковывая к кровати. То есть мы еще не начали, а ты уже решил рассказать
мне о себе кое-что новое? Я знал, что в омуте черти не безобидны, но не думал,
что настолько.
Следующее затем родео даже комментировать не хочу. Нечего мне сказать,

кроме того, что… Ого, оказывается, это действительно приятно. Не без
периодических резких болевых всполохов где не надо, но не критично. Вот
только взгляд Дитриха немного пугает. В какой-то момент мне кажется, что он
слетает с катушек окончательно. Его пальцы впиваются в мои бедра с такой
233/702
силой, что синяки в местах их касания еще долго будут мне напоминать о
пережитом. Вместе с шеей, обмусоленной вдоль и поперек. И с опухшими
сосками. И, блядь, конечно, с задницей, которую нихера не жалеют. Дыхание
Дитриха становится тяжелым. Лоб покрывается испариной. Пресс напряжен.
Наблюдаю, как перекатываются мышцы рук, когда он слегка меняет положение.
Чувствую капли пота, падающие мне на грудь. И пиздец как зол из-за того, что
сам я сделать ничего не могу. Сжимаю наручники сильнее, надеясь, что цепь не
выдержит напора, но нихера подобного. Лишь запястья раздираю. Но остаюсь
все так же уложенным на лопатки. Я бы, может, придумал что поумнее или
поднабрался сил, но нахожусь в слегка невменяемом состоянии. Не могу ни на
чем сосредоточиться, кроме новых ощущений, от которых знатно штормит.
— Д… — пытаюсь я выговорить фамилию старосты. Насчет разговоров во время

секса он был прав. Тут не то что разговаривать, одно-единственное слово
произнести — целое достижение. — Дит… — толчок, и небо в фейерверках.
Саня, сосредоточься. — Дитр… — еще толчок. Да чтоб тебя, придурок! — Дитрих!
— выпаливаю я, пытаясь привлечь к себе внимание, а точнее вывести старосту
из некоего дурмана. Я и сам знатно дурею от происходящего.
— М? — слышится тихое мычание. Я даже удивлен, что он реагирует сразу.
— Наручники с мен… — толчок. Ёб вашу Машу, Дитрих, заканчивай! — С меня

сними! — требую я дрожащим голосом.
— Зачем? — на моем плече расцветает очередной засос.
— Сними!
— Не хочу, — шепчет он и проводит языком по моим губам.
— Они мешают!
— Мне — нет, — парирует староста, утыкаясь носом в мое солнечное сплетение

и смотря на меня исподлобья. Есть в этом взгляде что-то звериное. Видели, как
расширяются зрачки у котов, готовых наброситься на цель? Вот сейчас Дитрих
напоминает кота. Огромного, тяжелого и дико взвинченного. А цель — я.
— А мне — да… — выдыхаю я, невольно выгибаясь от очередного толчка,

ощутимого настолько, что он пронзает все тело. — Сними, идиотина, — требую я
несвойственным мне высоким голосом.
— Не могу… — выдыхает староста, кажется, лишь увеличивая темп. Такое

вообще возможно? Мы что, блин, в походе, где тебе дали задание развести
костер с помощью одной палки? Той самой, что между ног?
— Еще как… м-х-х… можешь! — выпаливаю я, шумно сглатывая. Ну все, я сейчас

окончательно потеряю человеческий облик. У меня помутнение рассудка,
вызывайте санитаров.
— Не могу… остановиться, — наклонившись, шепчет он мне на ухо. — Боже, как

же ты хорош, — судорожно выдыхает он. В смысле? Я же нихера не делаю.
И это финиш, господа. Мало того, что меня… кхм… долбят, при этом умело
надрачивая, так еще и вещи такие шепчут на самое ушко. И как после такого не
234/702
кончить? Да никак.
Уши закладывает. Вспышка эйфории пропитывает все тело и бьет по вискам,

вызывая неожиданный приступ мигрени. Но мне так охуенно, что я не обращаю
на все это внимания. Не сразу соображаю, что вцепился в гребанные наручники
с такой силой, что пережал нахер все вены. Все мое тело на пару секунд
напрягается настолько, что Дитрих просто не может этого не заметить.
— Блядь, — слышу шипение со стороны старосты. — Слишком узко…

— выдыхает он, а затем с его губ срывается плохо подавляемый стон. Он
вздрагивает и затем буквально валится на меня. Какое-то время мы просто
лежим, пытаясь перевести дыхание. Мне это дается с трудом — староста
слишком тяжелый.
— Теперь снимешь наручники? — тихо спрашиваю я, отойдя от первого

впечатления.
— Сниму, — кивает Дитрих, медленно поднимаясь с меня и садясь на колени.

Выходить из меня он не торопится, хотя я чувствую, что его возбуждение
схлынывает. — Но сперва…
Сперва?
Один из любимейших треков продолжает играть на повторе. Не знаю, сколько

раз мы его уже прослушали. Раз двадцать минимум. Единственное, что я знаю
точно, эту песню я слушать со спокойной душой больше не смогу. Не смогу, как
пить дать. Она для меня теперь будет похлеще порнухи. Запечатлена намертво.
Не будет забыта никогда. Выключи ее сейчас, и она все равно непроизвольно
будет вертеться у меня в голове до самого утра.
Дитрих тянет руку к телефону, водит пальцем по экрану. Музыка продолжает

играть, значит, дело не в аудиозаписи.
Щелк.
Так. Что это сейчас было?
— Эй? — хмурюсь я. — Ты меня сфоткал?
Дитрих вместо ответа расплывается в довольной улыбке, продолжая пялиться

на экран. И я… впервые вижу, чтобы он так искренне улыбался чему-то. Но…
— Алё, козлина, я тебя спрашиваю! — рычу я, пытаясь лягнуть Дитриха ногой, но

тело меня не слушается. Я слишком расслаблен, и каждое мое движение
отдается в моей же, блин, заднице, которая не торопится мне говорить спасибо
за экспериментальный секс с парнем, у которого не все в порядке с головой.
— Не беспокойся, я сфоткал только по пояс, — кидает староста с мечтательной

лыбой на роже. Слышь, чудила! Ты конечно сейчас офигеть красавчик, но это
тебя не спасет!
— Нафига?!
— Для себя. Закину ее на облако. А с телефона удалю. Никто никогда ее не

235/702
увидит. Кроме меня, — говорит он, наконец выходя из меня. Выбросив второй
презик в ведро, он распластывается на кровати, положив голову мне на грудь.
Ничего, что там моя сперма? Хотя… Дитриху явно похуй.
— Ты ничего не забыл? — хмурюсь я, хотя очень сложно напускать строгий вид с

настолько расслабленным и счастливым Дитрихом под боком. Будто совершенно
другой человек.
— Да, прости! — подрывается он, и через полминуты я, наконец-то, опускаю

затекшие руки.
— Ну ты и ебанутый, — выдыхаю я, потирая припухшие запястья.
— Да, прости, — покорно соглашается он, снова положив голову мне на грудь и
теперь смотря на меня в упор.
— Слушай… — бормочу я, почему-то смущаясь этого взгляда.
— М?
— Жрать что-то захотелось. Может, пирога? — предлагаю я.
…И Дитриха начинает раздирать дикий смех.
— Удивительно, — восклицает он, поднимаясь с кровати и застегивая штаны,

которые так на нем все это время и были, — как вообще такое невероятное
создание оказалось в моей постели, — прыскает он в кулак.
— В бубен захотелось? — лениво интересуюсь я, шаря взглядом по комнате в

поисках одежды.
— Не одевайся, — кидает староста. — Сперва в душ, а потом уже пирог, —

говорит он, протягивая мне руку.
— За ручку меня доведешь? — смеюсь было я, но пытаюсь подняться на ноги и

понимаю, что не так-то это и просто.
— И доведу, — Дитрих берет меня за запястье и заставляет подняться. — И

помогу.
— А можно без помощи? Я мальчик взрослый.
— Не можно, — усмехается староста и тащит меня за собой в сторону ванной.

Запоздало замечаю, как он прячет в карман еще пару упаковок презервативов.
Что-то мне подсказывает, что такой душ я еще ни разу не принимал. Ладно,
Саня, бодрячком. Сейчас перед тобой стоит только одна задача: выжить.
Самое приятное выживание на свете.
Песня, упомянутая в главе: Nine Inch Nails – Closer
236/702
P.S. С Новым годом, котаны! И пусть наступающий год будет таким же горячим,
как наши мальчики :ЗЗ
237/702
Глава 30. Большие планы
Саня
Вид ночного города — то, что захватывает дух каждый раз и каждый раз по-
разному. Ты можешь увидеть череду мелькающих фонарей с высоты двадцать
пятого этажа в первый раз или в сотый, а впечатления будут такими же яркими.
Он не сможет тебе надоесть, и пресытиться им нереально. Дело даже не в том,
что разворачивается перед твоими глазами, ни при чём здесь сверкающие
гирляндами разноцветных окон дома, ни при чём телебашня, по которой в
ночное время ползает световая версия герба города. Виною всему то, что этот
вид вызывает: ни с чем несравнимое ощущение полной свободы, которое пьянит
не хуже алкоголя. В такие моменты невольно проникаешься мыслью о том,
какая же жизнь — классная штука. Со всеми своими заморочками, резкими
поворотами на сто восемьдесят градусов, проблемами, выбивающими почву из-
под ног, и несправедливостью, от которой руки порой опускаются, а желание
продолжать идти вперед улетучивается, будто его и не было. И все равно
классная.
Делаю первую, самую желанную, самую сладкую затяжку и, задержав дым в

легких, перевожу чуть мутный взгляд на Дитриха. Несмотря на шапку, шарф,
перчатки и наглухо застегнутую куртку до самого подбородка, староста все
равно стучит зубами. Поразительная метаморфоза. Еще полчаса назад он был
таким горячим, что казалось, приложи к нему кусок металла — и тот начнет
плавиться. Я не металл, но плавился. От взгляда. От каждого касания губ. От
любого движения, распаляющего внутри меня пламя. А теперь парень дрожит,
как осиновый лист. Говорил же, что идти со мной совсем не обязательно. Но нет.
Уперся, как баран.
После того, как мы приняли душ… дважды, а затем насытились, сидя ночью на
кухне и без разбора пожирая все, что нашлось в холодильнике, следующее, что
я пожелал, стали, естественно, сигареты. Курить на балконе в квартире я бы не
рискнул. Если родаки Дитриха почувствуют сигаретный дым, вряд ли его
погладят за это по головке. К тому же мне до одури хотелось посетить балкон
последнего этажа, существование которого давно не давало мне покоя. И сейчас
момент кажется идеальным. Эдакое красивое завершение лучшего вечера в
моей жизни. Но, надеюсь, не последнего.
Дитрих, несмотря на ворчания, увязывается за мной. Якобы на подъездном

балконе посреди ночи меня ожидает слишком много опасностей, а он-то, мой
рыцарь на белом коне, если что, однозначно разрулит любую спорную ситуацию.
Мне его компания приятна, но зная, как хреново он переносит холод, брать его с
собой не хотелось.
И все равно. Стоит. Стучит зубами. Не двигается с места даже под угрозой дать
дуба здесь и сейчас.
— Серьезно, тебе совсем не обязательно… — завожу я шарманку уже раз в

третий.
— З-з-заткнись и к-к-кури, — кидает староста, пряча руки в карманы куртки.
— А сам не хочешь? — предлагаю я, улыбаясь. На мне ни шапки, ни шарфа, хотя

238/702
Дитрих и пытался силком их на меня натянуть. Куртка расстёгнута, хотя
староста чуть не подрался со мной, пытаясь это исправить. Под курткой лишь
мятая футболка с кухни. Свитер старосты я надевать отказался, несмотря на
оры Дитриха на всю квартиру. Слишком жарко, что бы он там ни говорил. По-
другому и быть не может, пока староста рядом.
Ледяной ветер проникает под одежду. Покалывает кожу. Отрезвляет пьяное

сознание. Под аккомпанемент стучащих зубов Дитриха выкуриваю сигарету до
половины, наслаждаясь каждой затяжкой. Свободная рука сжимает в кармане
телефон, но музыку я не ставлю. Это один из тех немногих моментов в жизни,
когда она кажется лишней. Только вой ветра и тишина ночного города, изредка
разрываемая пробудившейся сигналкой чьей-то машины или лаем бродячих
собак. Только переминающийся с ноги на ногу Дитрих, под ботинками которого
слышится хруст снега. Его ровное дыхание. Шмыгающий нос. Все мое внимание
сконцентрировано на нем, даже когда я перевожу взгляд обратно на
засыпающий город. Все равно прислушиваюсь к старосте. Стараюсь ничего не
упустить. Будто боюсь потерять что-то важное.
Никогда не думал, что с кем-то будет так приятно молчать. Но рядом с Дитрихом
я чувствую невероятное умиротворение. Кажется, что и море мне по колено,
пока он рядом. Жаль, что мы не можем так простоять всю ночь. Или всю жизнь.
Рука об руку. Или можем? Не хочется портить момент, но не могу отделаться от
чувства тревоги, тикающего где-то в глубинах подсознания. Будто бы рано еще
говорить о хэппи-энде. Будто что-то нависает над нами, готовое вот-вот
разродиться новой проблемой. Знаю, что это глупо. Но я настолько привык к
сложностям рядом с Дитрихом, что теперь ненароком ожидаю подвоха. Так
просто все быть не может.
Вздыхая с легким сожалением, выуживаю из кармана телефон и открываю

приложение такси. Вечер был отличным, но пора закругляться. Я не из тех
гостей, которые засиживаются до последнего, тем самым доставляя хозяевам
неудобства. Наше постельное приключение произошло спонтанно. У Дитриха
наверняка изначально намечались на этот вечер другие планы, и я не могу не
учитывать этого.
— Что д-д-делаешь? — Дитрих разрывает тишину настолько резко, что я

вздрагиваю и чуть не роняю сигарету.
— Такси вызываю, — верчу я в руке телефон.
— З-з-зачем? — староста выглядит удивленным. И еще промерзшим до костей.
— Ну… — теряюсь я. — Я люблю прогулки, но живу я от тебя далековато. К тому

же… ты меня вымотал, — подмигиваю я старосте, улыбаясь. Я не
преувеличиваю. Колени дрожат до сих пор, а тело кажется невыносимо
тяжелым. Сейчас бы уткнуться носом в подушку и вырубиться, а не производить
лишние движения.
— Я не о т-т-том, — хмурится Дитрих, не смущенный моим комментарием. А я так

надеялся. — П-п-почему ты не хочешь ост-т-таться?
Не хочу? Какая негативная постановка вопроса.
— Я и не «не хочу», — выдыхаю я клуб дыма.

239/702
— Т-т-тогда ост-т-танься, — в голосе Дитриха такая настойчивость, будто я уже
отказался и ни в какую не соглашаюсь на его предложение. Он явно готовится
спорить со мной до кровавой пены на губах, убеждая в том, что домой ехать
совсем не обязательно.
Еле сдерживаю улыбку, решив построить дурачка еще самую малость:
— Просто я подумал, что…
— Я хочу, чтобы ты остался, — устремляет на меня староста раздраженный

взгляд. Бесится из-за того, что ему приходится произносить это вслух. Даже
зубами стучать перестает.
— М-м-м, — протягиваю я, все еще пытаясь подавить дебильную счастливую

улыбку. Не вижу, но чувствую, как староста буравит меня взглядом. Затаив
дыхание, ожидает моего решения. — Ну, ок, — потянув резину еще пару секунд,
выдаю я и слышу вздох облегчения со стороны Дитриха. Закрываю приложение
такси и открываю сообщения. — В таком случае предупрежу батю, что сегодня
домой не приду, — поясняю я, замечая, что старосту напрягает тот факт, что я
продолжаю рыться в телефоне.
«Пап, я сегодня переночую у Дитриха», — строчу я и отправляю сообщение,

гадая, какой будет реакция отца. Ответ приходит незамедлительно:
«Вазелина голубями вам отправить?»
«Не смешно!» — кидаю я ответ, давясь от смеха.
«Серьезно, Саня, жопу-то свою побереги. Она у тебя одна».
Эй. Постойте. С чего он вообще взял, что я снизу?!
«Кто сказал, что надо беречь Мою жопу?!»
«Саня, я тебя умоляю», — читаю сообщение и прямо вижу, как батя, печатая его,
закатывает глаза.
— С-с-судя по всему, т-т-твой отец не прот-т-тив? — интересуется Дитрих, не

смотря в телефон, но не сводя глаз с моего подсвеченного экраном лица.
— Конечно нет. Я взрослый мальчик, — подмигиваю я старосте, приканчивая

сигарету и отправляя бычок в железную банку, оставленную кем-то, кто так же
любит скоротать на этом балконе пару минут наедине со своими мыслями и
никотином.
— Вз-з-зрослому мальчику п-п-пора бы научиться з-з-застегивать куртку, к-к-

когда на улице м-м-минус пятнадцать, — фыркает Дитрих. Вот зануда! — И н-н-
надевать перчатки, — с этими словами он снимает перчатку с левой руки,
сжимает мои покрасневшие от холода пальцы, что держали сигарету, и
засовывает кисть к себе в теплый карман.
— Ты как дед, — смеюсь я, освобождаясь от несильной хватки и просовывая свои

пальцы между пальцами старосты. — Пойдем, — тяну я его за собой. — А то,
240/702
боюсь, еще пару минут и вы, дедуля, остынете окончательно.
— Я с-с-сейчас тебе т-т-такого дедулю прод-д-демонстрирую, мало не п-п-

покажется, — слышится ворчливая угроза. Жду не дождусь!
Александр
Мне кажется, я впервые за всю свою жизнь так крепко сплю и наконец-то
высыпаюсь. Ни кошмаров, ни тревог, ни холода, который часто будит меня по
утрам. Разлепляю веки, и первое, что вижу, мирно сопящего рядом со мной
Майского. Невольно улыбаюсь, вспоминая предыдущий вечер. Так вот что это
такое — прославленное счастье? Не знал. Чувство, испытываемое мной на
данный момент, меня даже немного пугает. Разве может быть настолько
хорошо? Не думал, что в моем мире есть место и таким ощущениям.
Растрепанная челка закрывает глаза Майского, потому я протягиваю к нему руку

и убираю пару настырных прядей. Умиротворение на моське парня плохо
сочетается с багровыми пятнами и следами моих зубов, покрывающих его плечи
и шею. Он походит на жертву изнасилования, познавшую дзен. На жертву
безудержной страсти, над которой я потерял контроль. Но его это не напугало.
Он остался.
Боже, спасибо, что он остался.
Поддаюсь мимолетному порыву, наклоняюсь к парню и едва касаюсь его губ

своими. Хочу, естественно, большего, но в то же время будить его мне кажется
преступлением.
Вылезать из нагретой Майским постели совсем не хочется, но индикатор на

телефоне, покоящемся на тумбочке, настойчиво сигнализирует о входящем
сообщении. Включаю экран, и от кристально чистого счастья, которым я так
упивался, не остается и следа. Сердце ухает куда-то в район желудка.
Сообщение от матери пугает своей лаконичностью: «Перезвони».
Тихо, чтобы не разбудить Майского, поднимаюсь с постели, натягиваю бриджи и

плетусь на кухню. Еще несколько минут верчу в руках телефон, не решаясь на
звонок. Она ведь и вчера мне звонила, что моим родителям в поездках не
свойственно.
Что-то произошло?
Что-то плохое?
Не накручивай себя раньше времени, черт бы тебя побрал!
Все же нажимаю на кнопку вызова и напряженно вслушиваюсь в протяжные

гудки, нервно постукивая босой ногой по полу.
«Саша, доброе утро!» — зря беспокоился. Голос у мамы бодрый, я бы даже

сказал, неожиданно радостный.
— Доброе, — невольно улыбаюсь я. Общение с родителями едва ли когда-то

доставляло мне удовольствие, но сейчас я такой счастливый, что хочется
поделиться этим ощущением со всеми. Даже с мамой.
241/702
«Почему вчера не перезвонил?» — журит она, но явно не злится.
— Извини, засиделся за учебниками, а когда увидел, что ты звонила, было уже

слишком поздно, — вру я без раздумий.
«А у меня для тебя потрясающая новость!» — продолжает мама изливать на

меня несвойственный ей позитив. Я напрягаюсь. Потрясающая новость для моих
родителей для меня может оказаться смертным приговором. Знаем, проходили.
— Ого, какая же? — улыбка у меня на губах увядает. Чувствую, что-то движется.
Что-то хреновое. Расплата за ощущения, которых я не заслужил.
«Мы с отцом договорились о твоем переводе!»
Что?
Блядь.
Так и знал.
Отец и мать, два доктора наук, уехали на неделю в Варшаву на конференцию.

Пока другие тратят отпуска на отдых, они предпочитают посвящать время
науке. И… выходит, они договорились о моем переводе там? В Польше?
Погодите-ка…
Сердце набирает обороты.
В горле пересыхает.
— Перевод куда? — спрашиваю я дрожащим голосом, чувствуя, что меня вот-вот

накроет.
«Я же говорила, что он обрадуется! — это мама, видимо, говорит стоящему

рядом отцу, принимая дрожь в моем голосе за радостное волнение. Но я нихера,
блять, не рад. — В университет информационных технологий Варшавы! По той
же специальности, которую ты изучаешь сейчас. Но, думаю, ты и сам
понимаешь, что европейский диплом куда лучше того, что ты получишь в
нынешнем университете! Кроме того, у них тесные связи с университетами
Германии, Великобритании и Франции, так что если подсуетишься, сможешь по
обмену поучиться и там!»
Мама продолжает говорить. Расписывает все плюсы обучения без единого

минуса. И черт… Сообщи она мне эту новость парой месяцев ранее, и я,
наверное, прыгал бы до потолка. Но теперь первое и единственное, что
приходит мне в голову, это: «А как же Саня?!». Не нужно мне обучение в
европейском университете. Гори оно всё огнем! Я никуда не хочу уезжать.
Теперь не хочу.
— Я… могу подумать? — прерываю я поток бесконечного восторга со стороны

матери. Мне надо все хорошенько обдумать. И обсудить это с Майским.
В трубке воцаряется гробовое молчание.
242/702
«А о чем здесь можно думать?» — от хорошего настроения матери не остается
ни следа. Как и от моего.
— Это серьезное решение, поэтому…
«Решение действительно серьезное, и оно уже принято», — прерывает меня

мама. А у меня ощущение, будто в грудь мне она вбивает толстенный гвоздь.
— Без меня?
«В данном вопросе твое личное мнение не учитывается. Своим поведением ты

только подтверждаешь наши опасения по поводу своей инфантильности».
В данном вопросе? Ты хотела сказать, во всех?
«Ты что, действительно не понимаешь, какая это невероятная возможность?!»
Понимаю. Но… как же Саня?
«Что за неблагодарность!»
Я благодарен. Но… как же Саня?!
Почему я не могу жить так, как этого хочу я? С Майским?! Я хочу, блядь, быть с
Майским! Хочу быть с ним, мать вашу!
«У нас с отцом на тебя большие планы, и ты должен их оправдать!»
Должен. У меня аллергия на это слово.
Должен, это верно. Но… как же Саня??!
«Независимо от того, что ты там думаешь, ты поедешь в Варшаву. И точка», —

заявляют мне, а затем слышатся прерывистые гудки, знаменующие конец
разговора. Я обессиленно опускаюсь на стул, смотря на экран телефона, но не
видя его. Перед глазами пляшут красные пятна. Чувствую, как к горлу
подкатывает комок. Видимо, правы те, кто говорит, что за счастье надо платить.
Вот только я наивно полагал, что я его заслужил за все те годы, что жил в этой
чертовой семейке. Теперь понимаю, что нет. Все еще не заслужил. И расплата
не заставила себя ждать.
— Доброе утро, — Майский, облаченный в одни лишь трусы, зевая, проходит на

кухню. — А можно кофеёчку? — просит он сонно.
— Нельзя, — кидаю я зло, чувствуя, что на грани срыва. И тем, на кого я солью
свой гнев, окажется человек, который заслуживает этого меньше всего.
Саня лупит на меня удивленные глаза.
— Что-то случилось? — спрашивает он осторожно.
— Да.
— Что именно?
243/702
— Тебя это не касается.
— О как, — протягивает Саня, хмурясь.
— Вали, — продолжаю я плеваться ядом. Но что еще я могу. Я бессилен. Вся моя
жизнь под контролем других людей. От меня не зависит абсолютно ничего. И я
от этого в ужасе. Я уеду. Никакого вам: «И жили они долго и счастливо». Это
конец. Мой личный конец света.
— Не понял, — глупо улыбается Майский.
— А что непонятного? Забирай шмотки и проваливай.
Я в панике. Не соображаю, что говорю. Не понимаю, что делаю. Мое

единственное желание: остаться один на один с собой и с ненавистью к себе.
Благо, повторять не приходится. Майский, не проронив ни слова, ушлепывает в

комнату. Через десять минут уже при полном параде обувается в коридоре.
— Дверь-то за мной соблаговолишь закрыть? — спрашивает он глухо.
Молча иду к нему в коридор. Ноги ватные. Сердцебиение учащенное. Дышать

становится все тяжелее. Меня вот-вот накроет. Но я впервые почти желаю этого.
Правильно, пусть мне станет еще хуже. Я все это заслужил за то, что делаю с
Майским.
— Знаешь… — Саня останавливается в дверях и поворачивается ко мне.

Выглядит он разозленным, но голос спокойный. — Понятия не имею, что
произошло. И понятия не имею, почему ты не можешь сказать мне об этом
прямо, но…
— Вали, — повторяю я сухо.
Мне стыдно. Признаться, что я лишь дохлая марионетка в руках родителей.

Стыдно признаться в том, что я бесхарактерный кусок говна, который не может
сказать ни слова против. Стыдно за себя настолько, что, кажется, лучше пусть
Майский будет считать меня уебком, чем слабым чмом, которым я и являюсь.
Стыдно за то, что не могу настоять на своем. Не могу отстоять свое счастье,
которое прямо передо мной. А если я не могу его отстоять, заслуживаю ли я его?
Нет.
Пусть Саня меня ненавидит. Благодаря ненависти легче справиться с

остальными чувствами. Наверное. Найдет себе достойную пару. И будет
счастлив. А обо мне забудет, как о страшном сне, для меня самого оставаясь
единственным хорошим воспоминанием.
— Ночью было интересно, но ты же не рассчитывал на долгоиграющие

отношения? — бросаю я на автомате. — Я ведь предупреждал, что планирую
строить нормальную семью. И с тобой я дел иметь не собираюсь.
Сколько же во мне говна. И почему я вываливаю его именно на Майского? За что

ему это? За то, что влюбился в меня?
244/702
Да, это стало его роковой ошибкой. Хороший опыт.
— Ну да, ну да, — протягивает Майский, смеривая меня взглядом. — Сам-то в это

веришь?
— Верю. И тебе советую, — выдыхаю я, еле стоя на ногах. Меня всего колотит.
— Тогда зачем ты попросил меня остаться? И на кой черт полчаса назад

поцеловал меня, думая, что я сплю?
Спалился.
Вопрос на миллион, Саня.
Зришь в корень.
Я не знаю, что ответить, поэтому выталкиваю Майского в коридор и захлопываю

дверь прямо перед его носом. А затем падаю на пол без возможности вдохнуть
воздух. Стены вокруг сжимаются. Тело меня не слушается. Мне кажется, что я
вот-вот умру. Но впервые принимаю эту мысль с надеждой, что так и будет. Я
хочу, чтобы все это дерьмо уже, наконец, закончилось.
245/702
Глава 31. Ярость
Саня
Предположить, что я взбешен, значит сильно, мать вашу, обосраться, сука, при
оценке моего блядского состояния. Это не бешенство. Это что-то более сильное.
Слов не подобрать, чтобы объяснить, что я сейчас чувствую, потому что не
придумали термина для бушующей внутри меня бури. Мне кажется, никогда в
своей жизни я не был в такой ярости. Никогда ни единый человек на этой сраной
планете не выводил меня так из себя, как это сделал ты, ебаная страхуебина!
Чувствую себя гребаным вулканом, который вот-вот начнет извергаться. Какая
же ты сука, Дитрих! Какая же сука, а! Блядина ты тупорылая! Ебучий пидорский
кусок говна! Тварь ебаная, вот ты кто! Пародия, нахуй, на человека. Даже
смерти тебе не пожелаю, ибо оставайся живым и продолжай вариться в своем
дерьме, вонючая хуила! Ух, сволота, как же я тебя сейчас ненавижу!
Сука! Тупая сука! Сука-сука-сука!!! Тупая блядская сука, вот ты кто!
Уебок.
Гонимый одолевающими меня чувствами, я не прохожу, а пролетаю километры,

разделяющие мой дом и дом старосты. Сердце гоняет по венам не кровь, а
кристально чистую злость. Кажется, вот-вот снег вокруг меня начнет таять. И я в
минус пятнадцать по Цельсию закипаю от рвущихся наружу эмоций. Да как так
можно вообще?! Я тебе что, шавка подзаборная?! Блядище!
Врываюсь в квартиру, бросаю на пол рюкзак, кидаю куртку в угол, не

удосужившись повесить ее в шкаф, и иду прямиком в ванную, даже не
разувшись. Надо остыть. Надо взять себя в руки. Надо все хорошенько обдумать.
Не нагнетай, Саня. Не ной. Не страдай, блядь. Думай головой, а не жопой. Ты же
знаешь, что способен на это!
Умываюсь ледяной водой, стараясь привести себя в чувство. Успокойся. Дыши

ровнее.
Потихоньку отпускает.
Измотавшая меня ярость начинает затихать. На ее место приходят другие

чувства. И они даже хуже.
Поднимаю глаза на свое отражение. С челки капает вода. Взгляд полнится

вселенской печалью. А на шее все еще красуется напоминание о пережитом
счастье, которое, как карета Золушки, в конце концов, превратилось в ебаную
гнилую тыкву.
Хватаю с полки мочалку, подставляю ее под ледяной поток, со всей мощи

рвущийся из крана, мылю, начинаю с остервенением тереть ею шею. Будто бы
это поможет. Мыльная вода затекает под футболку. Укусы и засосы начинают
жутко саднить, но я еще какое-то время продолжаю бесполезное действие,
рассчитывая, видимо, на чудо.
Чуда не случается. Конечно. Не в сказке же родился, Саня.
246/702
Теперь шея выглядит еще хуже.
С психу бросаю мочалку в ванну. Вытираю шею полотенцем. Морщусь от

саднящей боли, но она даже близко не сравнится с той, которую я испытываю
далеко не на физическом уровне. Я и подумать не мог, что душевная боль может
быть настолько удушающей. И ведь от нее не найти обезболивающего. Сожми
зубы и терпи, Саня. Терпи, я тебе сказал!
Возвращаюсь в коридор, распахиваю кладовку и начинаю зло рыться в ней,

гремя бесячим барахлом на всю квартиру.
— Даже «здрасте» не скажешь? — выходит ко мне из комнаты батя, скрестив

руки на груди. Он еще даже не подозревает, в какой я оказался жопе.
— Здрасте, — кидаю я, не отвлекаясь от своих поисков.
— Чего такой психованный? — удивляется отец. — Секс с мужчиной оказался не

так хорош, как фантазировалось?
— Нет, почему же, — цежу я сквозь зубы. — Наоборот! Охуительно хорош, —

рычу я. — Лучший блядский секс в моей жизни. Сто из десяти. Думал, сдохну от
восторга, — выплевываю я каждое слово, ощущая, как меня накрывает новая
волна ярости.
— Вот и шея твоя, смотрю, скорее мертва, чем жива, — замечает отец, явно
растерянный моим поведением. — Тогда почему такой злой? — не отстаёт он.
— Да потому что… ДА ПОТОМУ ЧТО! ПОТОМУ ЧТО ПИЗДЕЦ! — восклицаю я и,

вспылив, бью кулаком по косяку двери в кладовую. Ответом мне становится
такая жуткая боль, что я сжимаю кулак здоровой рукой, согнувшись пополам.
Нихера себе приложился!
— А поподробнее можно? — просит отец спокойно, не двигаясь с места и никак

не реагируя на мою истерику. Я, может, пацан и лайтовый, но до батиного
спокойствия мне далеко. Вот кто у нас в семье эмоциональный кремень. За всю
свою жизнь ни разу не помню, чтобы он даже голос повысил. Что бы ни
произошло и в каком бы говне ни оказывалась наша семья, он всегда повторял и
повторял, что все, так или иначе, будет хорошо. И дело было даже не в том, что
он говорил, а как он это говорил. Спокойно и непоколебимо.
— Можно, — киваю я, заражаясь от отца этим спокойствием. Набираю в легкие

побольше воздуха. Медленно выдыхаю, окончательно беря себя в руки, и лишь
затем рассказываю отцу о произошедшем утром. Без прикрас. Без лишних
эмоций и личных обид.
Пока повествую, переживаю все заново и начинаю злиться с новой силой. Это же
надо быть такой сукой, Дитрих! НАДО ЖЕ БЫТЬ ТАКОЙ СУЧНОЙ СУКОЙ! В голове
не укладывается твоя мудачья натура!
— Мда, скверно, — выслушав меня, комментирует произошедшее батя.
— Скверно? — шепчу я, содрогаясь от гнева. — Это все, что ты можешь мне

сказать? СКВЕРНО?! Да это, блядь, межпространственный пиздэйшен чистой
воды! — восклицаю я, продолжая греметь барахлом в кладовой. — Он мне тут
247/702
еще будет в уши срать, будто бы у него на меня планов нет! Типа мальчик на
одну ночь? Поматросил и бросил?! И часто такое делают с однодневкой?! — ору
я, задирая футболку и демонстрируя бате свое несчастное тело, следы на
котором красноречиво говорят, докуда Дитрих успел добраться. А точнее
намекают на то, что он побывал вообще везде.
— Матерь божья, — тихо выдает отец, смущенно отводя глаза. — Нихера ж себе
у него там все застоялось. Ты сидеть-то теперь можешь?
— НЕТ КОНЕЧНО! У меня же пердак в мясо после его тупорылого поступка! — не

могу я угомониться. — Говнючий козлина! — выдыхаю я тише. — Так хочется
сейчас быть рядом с ним. Подойти. Запустить пальцы в волосы. Схватить за
затылок и БИТЬ-БИТЬ-БИТЬ башкой о стену, пока всю дурь не вытряхну!
— С точки зрения отца, единственное, что мне сейчас хочется — это поехать к
этому твоему старосте и действительно хорошенько его пропесочить, —
продолжает батя невозмутимо, хотя и видит, что вести со мной адекватную
беседу сейчас — дохлый номер. — Но с точки зрения человека разумного…
Действительно что-то произошло. Просто так поведение людей не меняется.
Всегда есть причины, — глаголит он очевидное. Спасибо, блин, сам бы я не
догадался.
— И я это понимаю, — хмурюсь я. — Не понимаю другого. Неужели нельзя было

сказать, как есть?! Что, блять, в этом сложного? У него язык отвалится? Или
жопа? Просто разочек воспользоваться ртом по назначению! Охуеть — задача не
для слабаков.
— Значит, для него это было сложно, — пожимает батя плечами.
— Я не понимаю, на чьей ты стороне?! На моей? Или чмырилы, который поимел

твоего любимого сына?!
— На твоей, конечно, — улыбается батя. — Но я не собираюсь подкидывать

дрова в пламя твоей ярости, поддакивая каждому слову, сказанному в запале. Я
взываю к твоему разуму, — заявляет он. — Лучше скажи, что ты так истерично
там ищешь?
— Лом, — бросаю я.
— Убийство часто решает проблемы, но конкретно твою — не решит, — замечает

батя.
— Я и не собираюсь никого убивать. Просто хочу на крышу.
— Суицид также…
— ПРОСТО ПОСИДЕТЬ НА КРЫШЕ! — вою я, не способный сейчас воспринимать

шутки юмора. Мне хуево. Не до смехуечков.
— Ох, Саня, — сочувственно вздыхает батя, запуская руку вглубь кладовой и как
всегда тут же находя там лом. У него будто какая-то суперсила. Суперсила по
нахождению лома в нашей кладовке. Бесполезная способность, если честно.
— Спасибо, — я протягиваю руку за желанной вещью, но отец мне ее не отдает.

248/702
Он уходит в свою комнату, а возвращается уже облаченный в теплый свитер и с
гитарой в кожаном чехле на плече.
— Чего встал? Пошли, — кивает он на дверь, натягивая куртку.
— А ты куда?
— С тобой.
— Пап, — вздыхаю я обессиленно. — Сейчас мне лучше побыть одному.
— Нет, не лучше, — отрицательно качает головой батя. И судя по его строгому

взгляду, он останется непреклонен. — И плед возьми, а то яйца отморозим, —
советует он.
Тяжело вздыхаю, вооружаюсь пледом, кутаюсь в куртку и плетусь вслед за

батей на крышу. Он такой спокойный и понимающий, всегда готовый выслушать
и никогда не торопящийся осуждать, сейчас мне кажется особенно родным и
близким. И единственным, кому я могу доверять. Рядом с ним мой шторм эмоций
утихает. Ярость, злость, гнев… Все это притупляется. Единственной острой
эмоцией остается невыносимая печаль. И вроде бы я понимаю, что в этой
ситуации от меня ничего не зависело. И виноват не я. А все равно, кажется, что
все так вышло, потому что я опять где-то что-то сделал неправильно.
Взламываем дверь, выходим на крышу, и нас обоих тут же чуть не сбивает с ног
сильный ледяной ветер. Батя, что до того был в куртке нараспашку, как и я,
застегивается и строго смотрит на меня.
— Да не помру, — отмахиваюсь я, но отец продолжает сверлить меня взглядом,

не произнося ни слова, до тех пор, пока замок на моей куртке не оказывается
наглухо застегнутым.
Расстилаю плед и плюхаюсь на него. Сквозь тонкую ткань все равно ощущается,
насколько крыша промерзла. Отец садится рядом, и мы вместе некоторое время
смотрим на город, не произнося ни слова. Чуть подумав, вытаскиваю из кармана
мятую пачку сигарет. Делюсь с батей. Вместе закуриваем. Одновременно
выдыхаем клубы дыма.
— Что делать-то теперь собираешься? Забьешь? — чуть погодя спрашивает

отец.
— Нет уж, — морщусь я, притягивая колени к груди и утыкаясь в них носом.

— Ни черта подобного! Сегодня вот поною, а с завтрашнего дня — в бой с
новыми силами, — бормочу я.
— А есть смысл? — продолжает допытываться отец.
— Есть, — кидаю я, на самом деле не уверенный в правильности ответа.
— Что ж… Наконец-то ты к кому-то испытываешь не поверхностные чувства.

Видимо, этот пацан нехило тебя зацепил, — непонятно чему улыбается батя.
— Что значит «не поверхностные»? — удивляюсь я. — Мои предыдущие

влюбленности были такими же сильными. А может и сильнее, — от обиды вру
249/702
даже себе.
— Правда? Тогда почему за первой своей дамой сердца ты не покатил в другой

город, когда она сообщила, что будет там обучаться? У тебя ведь и баллы
хорошие были, и я бы держать тебя на привязи не стал, о чем ты прекрасно
знаешь. Ты даже не попробовал.
— Мне показалось это лишним, — шмыгаю я носом.
— Хорошо, а почему не стал добиваться вторую?
— Так она не хотела серьезных отношений! — развожу я руками.
— А с другим парнем взяла и захотела, — парирует отец. — А третья? Таскался

за ней, таскался, а потом взял и отпустил.
— У нее же парень! — возмущенно восклицаю я. — Не по-пацански это —

девчонку у другого пацана уводить!
— Я сейчас, Саня, скажу вещь, которая вряд ли потянет на отличный

родительский совет, зато будет являться правдой: если ты действительно
любишь человека и хочешь с ним быть, последнее, что должно тебя беспокоить,
это наличие у него пары, — вздыхает батя.
— Пап… это как-то слишком сурово. На чужом же несчастье счастья не

построишь, — смущаюсь я.
— Счастья не построишь на излишнем акцентировании внимания на

поговорках, — смеется отец. — Что я хочу сказать: этот твой Дитрих нервы тебе
успел потрепать больше, чем все три предыдущие пассии вместе взятые, а ты
все равно не хочешь его отпускать. Выходит, крепко он тебя за яйца держит.
— Ну да… крепко, — соглашаюсь я нехотя. — Угораздило же, — кидаю тише,

закрывая глаза и вдыхая морозный воздух.
— Я очень рад твоему боевому духу и желанию действовать несмотря ни на

что, — продолжает отец, всматриваясь в покрытый снегом город. — Но…
— Но думаешь, что мои действия будут безрезультатны? — не хочется мне

произносить это вслух, но приходится.
— Но думаю, что бездействие сейчас будет куда результативнее, — к моему

облегчению формулирует отец мысль иначе. Возможно, он меня просто жалеет.
Но я ему благодарен. — Понимаешь, Саня, судя по тому, что я знаю об этом
твоем Дитрихе, он из того типа людей, на которых нельзя давить. Нельзя,
потому что он и так под прессингом двадцать четыре часа в сутки. Давить
просто больше некуда. Потому он и мечется между тем, чего он хочет на самом
деле — это я про тебя; и тем, чего от него ждут окружающие. Ему с самого
детства внушали, что его личные желания нихера не стоят. Нет-нет, не подумай,
что я его оправдываю. Ничто из этого не умаляет того факта, что он мудак. Но…
Я вот тоже был мудаком. Горжусь ли я этим? Нет, не горжусь. Но я был ребенком
и просто не знал, какое решение будет верным. И не знал, как это — Не Быть
Мудаком. Веришь-нет, но быть нормальным адекватным человеком — то еще
искусство. А когда все идет наперекосяк и каждое твое действие выливается во
250/702
что-то хреновое, тебе начинает казаться, что правильного решения проблемы
нет. И тогда ты начинаешь творить всякую херню, уверенный, будто что бы ты
ни сделал, все равно все покатится в тартарары. Дитрих еще дитя несмышленое.
Как и ты. У вас не так много жизненного опыта, на который можно опереться,
чтобы сделать правильный выбор. Приходится действовать вслепую. И это
страшно, — говорит отец, а я ловлю каждое его слово. Многие жалуются на то,
что их родители читают им дурацкие, нудные нотации. Нотации отца я не
считаю ни дурацкими, ни нудными и всегда стараюсь понять, что именно он
пытается до меня донести.
— Я к чему веду, — вздыхает отец, поворачиваясь ко мне. — Не надо сейчас

давить на него. То, что ты к нему чувствуешь, он и так знает. Ты сделал в его
сторону достаточно шагов. Теперь пришло время ему шагать навстречу тебе.
Пусть сам делает выбор. Без давления с твоей стороны. Настоишь на своем,
добьешься желаемого, а потом что? А потом так и будешь всю жизнь за ним
бегать, потому что в глубине его подсознания останется мысль о том, что это
решение он принял не самостоятельно. А правильным ли оно в таком случае
было? А этого ли он, действительно, желал? Сомнения не дадут спокойно жить
ни тебе, ни ему. Понимаешь меня?
— Да, — киваю я. Понимаю, конечно. Ты ж мне все разжевываешь, как

пятилетнему. Попробуй тут не понять. — Пап, я очень тебе благодарен за этот
разговор, но… может, все же уйдешь? — прошу я тихо.
— Нет.
— Я, наверное, сейчас расплачусь, — признаюсь я.
— В последний раз ты плакал в тринадцать лет, когда мама ушла.
— Ага.
— Так херово?
— Да.
— Тогда реви.
— Мне при тебе стремно.
— Значит, показывать бедному папке покрытое засосами тело тебе не стремно!

А рыдать стремно? Ты уж как-нибудь это пересиль, — смеется батя, вытаскивая
из чехла гитару и перебирая покрасневшими от холода пальцами натянутые
струны. Через минуту до ушей моих доносятся знакомые аккорды, а затем отец
начинает петь. Это ж я от него всего нахватался. Он мне с самого детства пел.
Моими колыбельными являлись треки «Metallica», «Король и Шут», «AC/DC»,
«Машина времени», «System of a Down», «Алиса», «Nirvana» и многие-многие
другие. Но сегодня он выбрал что-то для себя нетипичное. Больше подходящее
под мой музыкальный вкус. Или же под мое настроение.
…I've got this funny feeling that I just can't shake.
…У меня такое смехотворное чувство, будто я непоколебим.
251/702
…The devil in the wires, the data eating up my brain.
…Дьявол бежит по проводам; данные поглощают мой разум.
Я неплохо пою, но до отца мне далеко. Меня всегда пробирает от его голоса до
мурашек. Он не просто поет, но рассказывает историю. Проникает голосом в
самую душу и выворачивает ее наизнанку помимо твоей воли. И этому
невозможно сопротивляться.
Сжимаю колени сильнее и даю волю чувствам, зная, что под свое пение батя
моих всхлипов не услышит. Или хотя бы сделает вид, что не услышал.
…How do I even learn to play the human way?
…Как же мне научиться жить по-человечески?
…Smiles without a heart, weird mechanical mistakes…
…Улыбаюсь, но не от сердца; фатальные механические ошибки…
Почему? Почему? Почему, блядь, так сложно?! Я же простой парень, нахера мне
все это замудренное говно с чувствами? Жил бы себе и жил, плыл бы по
течению, как и раньше, гулял бы в мороз в распахнутой куртке, пел бы на
вписках, курил бы на подъездных балконах и бед бы не знал. Мне что, много
надо? Милую девушку. Не надо супер красивую. Не надо супер умную. Такую же
простую, как и я. И чтобы любила меня так же, как любил бы ее я. Выучились бы.
Взяли сраную ипотеку. Поженились. Ребенка бы сделали. Как у всех. Нет у меня
охуенных амбиций. Нет нереализуемых желаний. Не нужны мне ни деньги, ни
признание, ни миллиарды лайков в социальных сетях. Обычная жизнь обычных
людей — такая вот у меня тупая мечта. Такая вот низкая планка счастья. И мне,
блять, не стыдно! И все было бы хорошо. Нахера я тогда подошел к Дитриху?
Нахера я решил ему помочь? Нахера потащил на вписон? Какой же я дебил! Я
сам придумал себе проблему и увяз в ней по самую макушку! Стремясь к
упрощению своей жизни, я усложнил ее до предела. А пытаясь найти простого
человека, подобного себе, нашел самого сложного, самого упертого, самого
проблемного чувака на планете. И влюбился в него. Охуенная шутка, вселенная.
Я оценил.
…It's pulling me apart a little piece by piece.
…Это разрывает меня на миллионы кусочков.
…Paradox and loss are knocking me off my feet.
…Парадоксы и потери сбивают меня с ног.
Господи, как мне хреново. Невыносимо хреново. И все из-за какого-то обмудка,
который не может в себе разобраться. Запишись уже к психотерапевту,
идиотина. А то ни себе житья не даешь, ни окружающим.
…Love's out there and I can't stomach it.
…Вокруг царит любовь, и я не могу принять это.
252/702
Сдавленно всхлипываю в колени, поспешно стирая с щек бегущие по ним слезы,
чтобы не обветрить лицо. Вслушиваюсь в голос отца. Пальцы щиплет мороз.
Запомню этот день, как самый херовый в моей жизни. Самый-самый херовый,
серьезно. Дитрих, аплодирую стоя, ты переплюнул даже маму. Теперь именно
утро этого сраного дня будет стоять в топе самых дерьмовых моментов в моей
жизни на первом месте. Так себе воспоминание, но и такие ни в коем случае
нельзя забывать. Ведь только на их фоне можно понять истинную ценность всех
остальных спрятанных в подсознании моментов.
Песня, упомянутая в главе: IAMX – Stardust
253/702
Глава 32. Студзима
Александр
Не так хреново быть говном, как осознавать себя таковым. Я-то думал, поистерю
пару часов, успокоюсь и пойму, что принял верное решение. Обычно так и
происходит. Разум берет верх над сердцем, и все встает на свои места. Ведь
взрослая жизнь на то и взрослая, что нам следует делать то, что мы должны, а
не то, что хочется. Нельзя всю жизнь потакать лишь своим желаниям, не думая
об окружающих. По крайней мере, я пытаюсь себя в этом убедить. Или в этом
меня убеждали родители? Я уже не понимаю, какие мысли в моей голове
принадлежат мне, а какие — моим «гениальным воспитателям». Хотя что это я…
Все идеи в моей голове исключительно родительские. Откуда я вообще узнал
термин «моё», когда моего у меня никогда не было? Мое здесь только тело. И то
не факт. Ориентация моя — вот это бесспорно. Майский был моим. Был.
Облегчение, вопреки моим ожиданиям, так и не наступает. Потому что принятое

решение нихера не верное — вот что говорит мне внутренний голос. Да что
говорит, долбит по вискам, награждая их сверлящей мигренью. Очередная
фатальная ошибка. А сколько их еще впереди?
Родители ситуации не улучшают. Вернувшись вечером воскресенья, они еще с

порога, даже не разобрав толком вещи, начинают вещать мне о том, какой я
бесполезный никчемный сын. Да как я вообще посмел даже на секунду
предположить, что могу куда-то не поехать? Промывают мозги тщательно и
планомерно. Сыплют доводами, давят фактами, добивают жизненным опытом.
Они знают, как убедить меня в своей правоте. Отчасти они действительно
правы. Деньги в нашей жизни играют большую роль. Они же — билет в мою
свободную жизнь. Я и сам прекрасно это понимаю. Но в этот раз что-то идет не
так. Я слушаю родителей, как и раньше. Я соглашаюсь с ними, как и раньше. Но
глубоко внутри на подсознательном уровне не могу отделаться от ощущения,
что я ошибся. И принятое мною решение неверное. Впервые осознаю это
настолько отчетливо. И даже промывка мозгов не выбивает этой мысли из моей
головы.
Все. Хватит. Надоело. Следует как можно скорее выбираться из-под

родительской тирании. Укачу в Европу, станет только хуже. Я увязну в этом
говне больше прежнего, ведь моя зависимость от них, как и денежный долг,
который отец скрупулёзно подсчитывает у себя в голове, возрастет втрое. Да,
это потрясающая возможность. Да, воспользуюсь ей, и мое будущее начнет
рисоваться красочнее в плане карьеры. Но хочу ли я всю жизнь посвятить
работе? И сделает ли она меня счастливым? Гарантии нет. А вот то, что я буду
счастлив с Майским — неопровержимый факт. Проверено на практике.
Но что я сейчас могу?
Ничего?
Идти в университет в понедельник не хочется сильнее обычного. Я не знаю, как

смотреть Майскому в глаза. Никогда и ни перед кем мне не было так стыдно. И я
волнуюсь… Как он отреагирует на меня? И отреагирует ли? И что хуже: его
реакция или полное ее отсутствие? Игнор невыносим. Нет ничего хуже него.
Думаю я, но… Поведение Сани меня обескураживает. Столкнувшись со мной в
254/702
коридоре, он бросает обычное, расслабленное «привет». Не кидает на меня
злого взгляда исподлобья, не тащит разговаривать по душам, не лезет в драку.
Но и не воротит от меня носа. Он ведет себя так, будто ничего не произошло.
И тогда я понимаю, что кое-что хуже игнорирования все же есть: поведение,

которое ставит под сомнение сам факт того, что между нами вообще что-то
было. Словно ему плевать.
Мне бы радоваться. Но ощущение, будто меня придавили к полу и расплющили,

оставив от меня лишь мокрое место. Чего я хочу? Чтобы, блять, он страдал?
Чтобы ему было хреново из-за моего долбоебизма? А не увидев всего этого, я
разочарован?
В себе разочаровывайся, скотина. А к нему не лезь. Ты, блядь, не заслужил даже

жить с ним в одном городе. Испортил парню жизнь и еще смеешь что-то от него
требовать. Дитрих, какая же ты скотина. И как же я тебя ненавижу. Всей, блядь,
душой.
Я бы посвятил думам об этом больше времени, но сочетание зачетной недели с

подготовкой к студзиме отнимают почти все свободное время. К моему счастью.
Представить не могу, как меня будет штормить, когда суматоха закончится, и я
начну располагать достаточным временем для того, чтобы тщательно, со смаком
и мазохистским удовольствием окунуться с головой в потрясающие
размышления о собственной никчемности. А это произойдет совсем скоро. Жду-
не дождусь.
Последние дни перед студзимой пролетают молниеносно. День мероприятия,

кажется, наступает слишком неожиданно для всех факультетов без исключения.
Сижу в небольшой импровизированной гримерке, листая сценарий. Я помогаю
ведущим. У меня есть пара реплик. Ничего значительного, как я и хотел. Мне
куда больше подходит контролирование происходящего из-за кулис, чем
непосредственное участие.
Чем ближе время выхода на сцену, тем больше суматоха. Вокруг бегают
студенты в костюмах. Кто-то до сих пор что-то доделывает и дошивает, кто-то
судорожно заучивает уже вызубренный, но благополучно забытый текст, кто-то
психует из-за опоздания других участников. Три девушки неподалеку, врубив
какую-то русскую песню, тихо подпевают, будто бы не замечая общего
напряжения.
…Желание перекреститься
…Я потушила не спеша.
И тут в гримёрку заходит Майский.
И мир замирает.
…Забилось сердце, словно птица,
…И в пятки бросилась душа.
Растянутые свитера и потертые джинсы заменяет классический темно-синий

костюм, состоящий из приталенного пиджака и узких брюк. Убитые ботинки —
255/702
кожаные мужские туфли. Обычно всклокоченные волосы теперь забраны назад и
лежат волосок к волоску. Белая рубашка неожиданно поглажена. И даже носки,
мать его, одинаковые. Черные, без дурацких принтов.
А шея в пластырях телесного цвета. Не бросаются в глаза, если не

присматриваться. Конечно. Следы не могли пройти так быстро. Боже, почему эти
пластыри меня так будоражат? Больше, чем непривычный для Майского
внешний вид. Я схожу с ума.
…Ты был прекрасен, как Иисус
…В произведениях искусств.
Насчет Иисуса не уверен, но то, что Саня воплощает собой произведение

искусства — неопровержимый факт. Он не просто красив, не просто
обворожителен и притягателен. Он идеален.
С лютой ревностью замечаю, что не я один откровенно пялюсь на Майского.

Многие из присутствующих в гримерке кидают на него удивлённые взгляды.
Поразительно, как одежда может преобразить человека. Но вы подождите, не
пускайте на него слюни. Думаете, он хорош в этом костюме? Блядь, это вы еще
не видели его без одежды.
Пиздец, нахуй. У меня сейчас точно крыша поедет.
…Я думала, что вознесусь
…От красоты или от чувств.
И неожиданное желание притянуть его к себе, обнять и поцеловать на глазах у

всех становится почти невыносимым. Поцеловать, а затем, не выпуская его из
объятий, смерить всех взглядом, красноречиво давая понять, кому он
принадлежит. И пусть бы кто-нибудь только посмел что-то крикнуть в сторону
Майского. Только подумал о его связи со мной что-то грязное. На ответ я бы не
поскупился.
Тупая фантазия.
Утыкаюсь взглядом в сценарий.
Отвлекись. Забудь. Просрал ты его, успокойся.
Но сосредоточиться на тексте не выходит. Хочется поднять глаза и посмотреть

на Майского снова. Черт.
Саня
Увидев Дитриха утром в понедельник в университете моим первым желанием

было хорошенько вломить ему кулаком по роже. Вторым желанием —
раздолбать его сраные очки. Третьим — выбить ему пару зубов, чтобы не был
таким красавчиком. Четвертым — утянуть в туалет и ползать полдня на коленях
с воплями: «Вернись ко мне, я все прощу!» Пацан я не гордый. Мне вообще
похуй. Пусть, блин, просто будет моим!
256/702
Но каждый из дебильных порывов я нечеловеческой силой воли свожу на нет.
Батя сказал, что лучше не высвечивать. А я доверяю его опыту и привык
прислушиваться к советам отца. Не высвечивать, так не высвечивать. Буду
делать вид, будто бы все хорошо, в фантазиях то сжигая Дитриха на костре, то
трахая его. Одно другому не мешает.
Я, конечно, не гуру, когда дело касается актерского мастерства. Изображать

иные чувства, чем я испытываю на самом деле, я не люблю, да и не сильно умею.
Всегда казалось, что проще говорить все в лоб. Но батя уверяет, что надо быть
хитрее, а не оставаться Ваней-пряником. И я честно пытаюсь. Хер знает,
выходит ли.
Судя по поведению Дитриха, ему плевать на меня с высокой колокольни. И это

самое обидное. Ни тебе щенячьих взглядов, ни намеков на раскаяние или
чувство вины. Нихера подобного. Роется в своих конспектах, поправляет ручки,
пырит на доску, раздает распоряжения и ничего больше. Совсем ничего. В мою
сторону даже не дышит.
А что, если мы с батей ошиблись? Надумали лишнего, и нет никакой причины, по

которой староста так резко поменялся? Может он просто… реально попользовал
меня и помахал ручкой?
Интуиция подсказывает, что Дитрих, сколько бы херни он не успел наворотить,

все же не из тех людей, кто способен на такую низость. Но я своей интуиции не
доверяю. Сдается мне, она лишь говорит то, что я хочу услышать.
И все же… Тайная надежда на лучший исход, еще маячащий в моем будущем, не
отпускает. Это, наверное, в данной ситуации самое поганое. Меня взашей, а я
хожу и все равно с ослиной упертостью на что-то надеюсь. И где мои зачатки
гордости, спрашивается? Ответ прост: в заднице, которую поимели.
О, сколько надежд я возлагал на эту студзиму. Теперь нет ни одной. И петь

совсем не хочется. Особенно песню, которую я учил, у себя в голове посвящая ее
Дитриху. Еще и наряжаться приходится. Если бы мне сразу сказали, что
придется напяливать костюм, я бы сбежал еще при первом сборе. Но мне об
этом сообщили все в тот же злополучный понедельник, окончательно испортив и
без того говеный день.
Но ничего не поделать. Я, может, и летящий парень, но толика ответственности

во мне присутствует, и я бы никогда не кинул целую толпу народа,
рассчитывающего на меня, лишь из-за того, что у нас терки с Дитрихом. Пусть и
очень болезненные.
Захожу в гримерку под исполнение девушек с факультета песни Ленинграда.

Фальшивят жутко. Или я просто цепляюсь из-за дурного настроения. Тут же
сталкиваюсь с Борей и получаю от него несколько поручений, а затем, как бонус,
комплимент:
— Ты сегодня огонь! — хлопает он меня по плечу и растворяется в толпе людей,

которые его распоряжений еще только ожидают. А я, тяжело вздохнув,
невольно кидаю взгляд на сидящего у дальней стены Дитриха и давлюсь
воздухом.
…Ты-ы-ы как Иисус, ты-ы-ы как Иисус.

257/702
Открывающаяся моим глазам картина под эту песню напоминает «Тайную
вечерю» Леонардо да Винчи, одну из немногих картин, которые я знаю
благодаря Дэну Брауну. Спасибо, чел, что пишешь крутые книги, которые даже в
мою не очень информационно емкую башку внедряют познания о чем-то еще,
кроме разнообразия вкусов чипсов.
Центральной фигурой в моей интерпретации картины выступает, естественно,

староста.
…Спадавший с плеч игривый локон,
…Твой образ стильный завершал.
Дитриха и раньше назвать уродом язык бы не повернулся, но сегодня он бьет

все рекорды красоты. В черном костюме, такого же цвета рубашке и галстуке он
походит на приспешника Сатаны. Охуительно сексуального приспешника
Сатаны. Горяч, как ебаный Ад, чтоб тебе пусто было! Готов пасть в преисподнюю
и прямиком к вашим ногам, господин Дитрих. Иронично, что в моей
интерпретации «Тайной вечери» он занимает место человека,
противоположного вселенскому злу.
И очки, собака, заменил на линзы. Полный отвал пизды. Сидит, штудируя какие-
то бумажки, а вокруг него так и вьются девушки. Одни заглядывают в записи
Дитриха, другие, скромно касаясь плеча или локтя, о чем-то его спрашивают,
третьи — просто пожирают старосту взглядом. Так, а ну-ка все отошли и
закрыли глаза! Набросились как стервятники! Он пока еще не свободен, что бы
он там себе ни надумал. Занятой! МНОЮ ЗАНЯТОЙ! КЫШ ОТСЮДА!
Скрипя зубами, ухожу в самый темный угол душной гримерки. Мне вообще
следовало бы распеться. Одно дело горланить на вписоне, где на твои косяки
никто не обратит внимания, совсем другое — со сцены, представляя свой
факультет. Мне бы нервничать по поводу выступления, но я нервничаю лишь
потому, что староста слишком красив, и все это видят. Бесит неимоверно.
Я СКАЗАЛ ЗАКРЫТЬ ВСЕМ ГЛАЗА! Сейчас же!
В кармане вибрирует телефон, оповещая о входящем сообщении. Смс от бати:

«Порви всех, как Тузик грелку! Верю в тебя!»
Попробую, пап… Мне бы только отсыпать себе чутка твоей веры в мои силы.
— Наш выход через пятнадцать минут! — внезапно раздается ор Главного.

— Все за кулисы! Немедленно!
Суета в гримерке возрастает. Провожаю взглядом уходящего за сцену Дитриха.

Чуть погодя двигаю следом. Староста выступает в самом начале и в середине.
Я — в конце. Придется помозолить друг другу глаза еще самую малость, а потом
побегу домой и разопью бутылочку пиваса под какой-нибудь сериальчик. Надо
же радовать себя мелочами! Завтра, правда, два зачета. Но это мне
расслабиться не помешает!
Грея себя мыслью о будущей награде, опираюсь спиной о стену и наблюдаю за

происходящим на сцене. Сейчас там выступает другой факультет. Смотрю, но не
258/702
вижу. Боковым зрением наблюдаю за Дитрихом. Хоть разок рожу в мою сторону
поверни, козлина. Я, между прочим, тоже сегодня ничего такой. Даже отошел от
амплуа бомжа. Мог бы глазенки свои мерзотные на меня и поднять!
Бесполезное желание.
— Привет, Саша, — рядом со мной возникает Лариса в небесно-голубом платье.
— Привет, — улыбаюсь я девушке, пухленькие щечки которой тут же покрывает

румянец.
— Ты сегодня… эм… То есть… Костюм тебе очень идет, — выдыхает она с

усилием.
— Да хер с ним, с костюмом, — отмахиваюсь я. — Лучше посмотри на себя!

Выглядишь ахуит… Я хотел сказать, потрясно! Просто бомба! Все мужики
сегодня твои! — бездумно сыплю комплиментами, запоздало соображая, что тем
самым рою себе могилу. Лариса тупит взгляд и смущенно улыбается, а у меня по
спине неожиданно пробегает холодок. Невольно вновь кошусь на Дитриха и
сталкиваюсь взглядом с чистой яростью.
Ого.
Проняло-таки?
Наконец-то я вижу твои истинные чувства.
Выступление соперников заканчивается. Наша очередь. Шутки, сценки, смех,

раздающийся из полного зала. А я не могу оторвать взгляда от Дитриха. Он
хорошо держит себя на сцене. Выглядит куда уверенней в себе, чем есть на
самом деле. Сколько женских сердец ты сейчас покоряешь этой своей
искусственной улыбкой? И наверняка не только женских. И никому из них
невдомек, что на самом деле творится в твоей голове. И мне невдомек. Я для
тебя такой же чужой, как и любой в этом зале? По крайней мере, ты очень
хочешь меня в этом убедить. Тогда какого лешего ты так ревниво пялишься на
меня? Какого, я тебя спрашиваю, лешего, черт бы тебя побрал?!
— Ну что, готов? — Боря вырывает меня из гнетущих мыслей, и я осознаю, что

толком нихера не увидел, а уже все идет к завершению. Мы полтора месяца
готовились к тому, что пролетает в мгновение ока. Столько усилий ради
небольшого выступления.
— Готов, — киваю я без энтузиазма. Музыка меняется. Выхожу на сцену, забираю

протянутый одним из ведущих микрофон и смотрю в зал. В глаза бьют софиты,
тогда как зрительный зал в полумраке, но я почти сразу нахожу взглядом отца и
невольно улыбаюсь. Как бы ни было плохо и что бы ни произошло, всё будет
хорошо, так ведь, пап?
Батя не отвечает мне ободряющим подмигиванием, но лишь потому, что на

сцену и вовсе не смотрит. Его взгляд устремлен на что-то другое сбоку от него.
Пытаюсь разглядеть, на что же он с таким интересом уставился и…
Сердце начинает биться чаще, а было конвульсирующее в предсмертной агонии

настроение тут же взлетает до привычной нормы. В паре метров от отца сидит
259/702
Шурик.
Музыка. Нужный аккорд. И я начинаю петь.
…Imagine me and you, I do (Представь нас вместе, я представляю)
Черт!
…I think about you day and night, it's only right (Я думаю о тебе день и ночь, и это
правильно)
ЧЕРТ!
…To think about the boy you love and hold him tight (Думать о парне, которого ты
любишь и крепко обнимать его)
ПОЛУЧИЛОСЬ!
…So happy together (Мы так счастливы вместе).
ДА Я ЖЕ ЕБАНЫЙ КУПИДОН!
В оригинале песни, конечно же, нет никакого «boy». Там было «girl», который я
бессовестно заменил и благополучно об этом забыл. Следовало бы оставить
оригинальный текст, ведь теперь я пою не для Дитриха, а значит риски того не
стоят. Мало ли кому взбредет в голову вслушиваться в текст. Мало ли кому
хватит знания английского, чтобы его перевести. Мало ли какие выводы в связи
с этим сделают. Но батя и Шурик напоминают мне о тех чувствах, которые я
хотел вложить в эту песню. И сомнений как не бывало.
…I can't see me lovin' nobody but you (Я не могу представить, что буду любить
ещё кого-то, кроме тебя)
…For all my life (Всю свою жизнь)
…When you're with me, baby the skies'll be blue (Когда ты будешь со мной, малыш,
небеса будут синими)
…For all my life (Всю мою жизнь)
Подумать страшно, что выйдет из моей затеи. Я успел убедиться, что все мои
планы — хуйня из-под коня. Но отец не отрывает взгляда от Шурика, а тот,
будто мраморное изваяние, сидит и словно боится шелохнуться. Знает, что батя
не отводит от него глаз. Не отрывает, даже слыша голос сына со сцены.
Любимого сына, между прочим! Шурик чувствует это и не смеет сделать
лишнего вздоха. А я-то думал, что после ситуации с Дитрихом никогда не смогу
испытать такой радости. Наивный! Ведь счастье отца мне не менее важно, чем
свое собственное. И если у меня ничего на личном фронте не выйдет, пусть хотя
бы у них все наладится!
…Me and you and you and me (Я и ты, ты и я)
…No matter how they toss the dice, it has to be (Не важно как падут кости, мы
будем вместе)
260/702
…The only one for me is you, and you for me (Ты для меня единственный, а я для
тебя)
…So happy together (Мы так счастливы вместе).
Немедленно становитесь счастливы вместе. Иначе я за себя не отвечаю.

Ленинград – Иисус
Filter - Happy Together
261/702
Глава 33. Слух
Александр
От голоса Майского мороз по коже. А после «To think about the BOY you love and
hold HIM tight» и вовсе хочется залезть в петлю. Так вот какую песню он хотел
исполнить на студзиму. И вот почему запретил Боре кому-либо раскрывать ее до
выступления. Песня-то была для меня…
Блядство.
Ноги становятся ватными, а голова начинает кружиться. Мне натурально хереет

от осознания всей той хероборы, которую я натворил, и от тех эмоций, которые я
сейчас слышу в голосе Майского. Столько боли. Незаслуженной боли,
причинённой в запале из-за элементарной трусости с моей стороны.
Невольно отхожу подальше от закулисья, пытаясь угомонить сердцебиение и

прийти в себя. И подумать не мог, что меня может выбить из равновесия песня.
Прислоняюсь к стене, стараясь перевести дух и унять дрожь в коленях, когда
кто-то сбоку стучит пальцем по моему плечу. Стучит требовательно и сильно,
будто пытается сделать это как можно больнее.
— Какие люди! — слышу я знакомый голос и сталкиваюсь взглядом с

Сальчиковым. Он-то здесь что забыл? Да еще и в компании Алексеева и третьего
парня, с которым я не знаком, но учится он на нашем потоке. Иногда у нас с ним
смежные пары. Кажется, его зовут Петром, но я могу ошибаться.
— Что вы здесь делаете? — даже не пытаюсь скрыть раздражения. — Сюда

могут заходить только выступающие. Ваше место в зале.
— Сами решим, где наше место. Без сопливых, — рычит Антон, противно
ухмыляясь. Если приспичило выяснить со мной отношения, время, скажу прямо,
ты выбрал не лучшее. Сейчас я не настроен на цивилизованный разговор, а ты о
таком даже не слышал.
— Так что вы здесь делаете? — хмурюсь я, стараясь держать себя в руках. Хотя
ухмылку с рожи Сальчикова хочется аккуратно стереть одним прицельным
ударом кулака по зубам.
— У нас тут расследование, — заявляет он все с той же омерзительной

усмешкой.
— А оно не подождет? — скептически уточняю я.
— Не подождет, — влезает в разговор Алексеев. — Ведь если то, что мы узнали,

правда, это необходимо придать огласке. А где еще это можно сделать лучше,
если не на студзиме?
Справедливое замечание.
— И что же вы такое узнали?
— Да так… Поймали тут один гадкий слушок, — нарочито медленно отвечает

262/702
Сальчиков, не отрывая от меня злого взгляда. Вся троица, если подумать, не
выглядит особо дружелюбной. Сверлят меня взглядом, будто удавы, увидевшие
кролика. Только я-то не кролик, а психически нестабильный человек. Не лезьте,
а то хуже будет.
— Что за слухи? — стараюсь говорить спокойно, а самого аж трясет от злости.

Мне абсолютно насрать, что вам там наплели и как это связано со мной. Валите
нахер, без вас тошно!
— Слухи? — я вздрагиваю от того, как резко Борис подскакивает ко мне и

устремляет взгляд на трио. — Это какие такие слухи? Очень интересно! — с
наигранной бодростью сообщает он. А мне неинтересно. Но чую, ничем хорошим
это не кончится.
— Ага, — продолжает лыбиться Антон, явно радуясь тому, что публики

прибавилось. — Давай, Петь, скажи им то, что сказал мне.
Все-таки Петр. Значит я был прав.
Парень тушуется, явно недовольный тем, что стрелки перевели на него. Но пути
назад нет.
— Что на нашем факультете завелся педик, — выплевывает он с отвращением,

выразительно взирая на меня.
Меня будто ледяной водой окатывает. Ага. Вот, значит, как. Теперь понятно,
откуда на моей парте начала появляться одна и та же надпись. Эти суки
постарались.
Пальцы сами собой сжимаются в кулаки. Все, блядь. Сейчас я вам такого педика
покажу, мало, сука, не покажется. Заебало все терпеть. Заебало так жить.
Заебало такое отношение. Пошел ты на хуй, Сальчиков. И Алексеев туда же, в
придачу с Петром, которого я вообще нихуя, блядь, не знаю! Какое тебе до меня
дело, ушлепок?! Прощайся с зубами, пока еще есть время.
Я уже готов накинуться на него, не смущенный даже тем фактом, что он с двумя
друзьями. Сомневаюсь, что я смогу победить все трио. Я ж, блин, не великий
боец. Но до зубов этой гниды я доберусь однозначно. За такое счастье можно и
жизнь отдать.
— Ну да, — неожиданный ответ со стороны Бори сводит мою ярость на нет,

заменяя ее недоумением. — Хотя я предпочитаю называть себя геем. Но педик
так педик, главное, чтобы не вонючий. Зря, что ли, я пользуюсь парфюмом за
двадцать кусков. Кстати, это подарок моего мужика, так что если кто-то из вас
интересуется мной с желанием позвать на свиданку, то простите, я уже занят, —
заявляет он, широко улыбаясь.
Сальчиков в ахуе.
Алексеев в ахуе.
Петр в ахуе.
Я в двойном ахуе.
263/702
Все четверо, как один, взираем на Борю огромными пешками.
Так просто? Как? Как ты мог признаться в этом так просто?!
И погоди... Ты гей?!
— Пидр ебаный, — наконец просыпается Алексеев, закатывая рукава рубашки.

Их целью явно был я, но трио не гнушается импровизации.
— От пидора ебаного слышу, — еще один человек вступает в разговор.

Эльвира — подруга Бориса, которую еще пять минут назад я считал его
девушкой. Высокая, стройная и само воплощение чистой и непорочной агрессии.
Кличек у нее много, но самые распространенные: «сука», «ебанутая» и — мое
любимое — «Стервила». Такая и есть. Между нами произошло несколько
словесных перепалок, после которых у меня отпало всякое желание не то что
общаться, но даже находиться с ней в одном помещении. Мне оставалось только
задаваться вопросом, как девушку со столь склочным характером терпит Боря.
Но прямо сейчас я искренне рад ее появлению.
Эльвира в вечернем платье и на каблуках надвигается на всех нас с видом

человека, способного на убийство.
— А это, видимо, лесбуха, — слышится от кого-то из троицы.
— Натуралка, — заявляет Эльвира, продолжая источать ауру смерти. — Но

каждый раз, сталкиваясь с уебками, подобными вам, я чувствую, как моя
ориентация нехило пошатывается.
— Тебе, может, вдарить, чтобы пошатнулось и все остальное? — предлагает

Алексеев по-джентльменски. И он потом удивляется, почему у него нет девушки.
Я бы удивился лишь ее наличию.
Эльвира даже бровью не ведет. Лишь снимает каблуки и… вооружается ими. Не

по себе становится даже мне.
Погодите. Я правильно понял, что Боря влез в разговор, тем самым прикрыв мой
бледный зад? Эльвира же защищает Бориса. А я-то херли мнусь? Почему не
защищаюсь я? Унижение моей персоны — для меня что, недостаточный стимул?
Недостаточный.
Привычное дело. Ничего особенного.
Но Сальчиков, будто прочитав мои мысли, тут же берется за стимулирование

моей неадекватности по полной программе:
— Я смотрю, у вас тут целый педрильный клубок, — выдыхает он. — Ты педик, —

тыкает он пальцем в меня. — Ты педик, — теперь палец направлен на Борю. — И
тот уебок, что сейчас разливается соловьем на сцене, бьюсь об заклад, тоже из
заднеприводных, — выдает он, кивая в сторону Майского, продолжающего
исполнять песню. Песню, посвященную мне. Песню, которую я не могу
нормально послушать благодаря трем уебкам, решившим влезть в чужие дела.
264/702
— Сальчиков, — цежу я сквозь зубы. — Сдохнуть захотел?
— Вы посмотрите, как заговорил наш интеллектуал! — ликует Антон, не

смущенный моим тоном. — Значит, я прав. Оба педики. А раз ты еще за него и
впрягаться удумал, небось потрахиваешь его на досуге? Или он тебя?
Признавайся, мне же жуть как интересно, кто кого в жопу ебет.
Мои глаза застилает кроваво-красная пелена. Я не слышу парашу,

продолжающую извергаться изо рта Сальчикова. Сжимаю кулаки до такой
степени, что ногти впиваются в ладони. А дальше тело действует само по себе.
Размахиваюсь, и мой кулак врезается Сальчикову в левый глаз. Он, не
ожидавший удара, отшатывается назад и наваливается на Алексеева. Петр не
успевает понять, что произошло, когда второй мой удар достигает желанных
зубов. Выкуси, сука. Захлебнись собственной кровью, кусок говна.
Впервые поднимаю руку на человека. Сразу на двух, если быть точным. Раньше
моими жертвами становились только стены университетского туалета. Удары на
них я практикую вот уже полтора года. Что ж… Бить людей, оказывается, куда
проще и не так болезненно.
— Ну все, сука, теперь ты… — бормочет Сальчиков, явно намеренный отомстить

за свою поруганную честь, но осекается, смотря куда-то за мое плечо.
Оборачиваюсь и сталкиваюсь взглядом с Маратом — человеком-горой. Я-то
высокий, а его рост и вовсе переваливает за два метра. Он участвует в
соревнованиях по смешанной борьбе. Принес университету пару золотых
медалей. Так что многие имеют хотя бы смутное представление о том, что
вступать с ним в драку себе дороже. Марат возвышается над Борей и смеривает
трио настолько тяжелым взглядом, что и без слов становится ясно, конфликт
лучше завершить здесь и сейчас.
— Мы еще не закончили, — кидает мне Антон, невольно пятясь.
— Очень, блядь, на это рассчитываю, — выдыхаю я со всей рвущейся из меня

злостью. Сальчиков снова теряется. Я ведь впервые при нем матерюсь. Впервые
матерюсь при всех присутствующих.
— Да пошел ты… — прилетает мне неожиданно слабый, скомканный ответ. Сам

прогуляйся туда, куда меня посылаешь. Тебе это будет куда полезнее.
— Вот от вас, Марат, я такого не ожидал, — беззаботно смеется Борис,

совершенно не смущенный неожиданной стычкой.
— Я шел водички попить, — бормочет парень хмуро, отводя глаза. — Больно

надо педиков защищать, — кидает он, направляясь к дальнему столу, на
котором стоит трехлитровая бутылка воды и пара пластиковых стаканчиков.
— Ну разве не прелесть, — усмехается Боря. — Так смущается своей

толерантности, что готов из кожи вон вылезти, только бы показаться
гомофобом.
— Я ему сейчас за «педика» каблук в жопу засуну! — шипит Эльвира, явно все
еще находясь под влиянием вброшенного в кровь адреналина.
— Не переоценивай свои способности. Ему не присунуть, это мы уже

265/702
проходили, — отмахивается Борис, оставаясь абсолютно спокойным. Девушка
хмурится, но надевает туфли обратно на ноги.
— Это мы еще посмотрим, — кидает она, после чего смеривает друга и меня
подозрительным взглядом и возвращается в закулисье.
Мы же с Борей остаемся вдвоем. Открываю рот, желая задать ему один из сотни
вопросов, что возникли у меня к нему за последние пару минут, когда он сам
первый подает голос:
— Поболтать не хочешь?
Вообще-то… Очень хочу.
Саня
Песня заканчивается, вслед за ней затихает музыка. И на пару секунд весь зал
замирает в гробовой тишине. А затем взрывается аплодисментами. Сказал же,
что песня зайдет! Не могла не зайти!
Зрители еще хлопают в ладоши, когда Шурик, собака неугомонная, поднимается

со своего места и на негнущихся ногах направляется к выходу. Батя, кинув на
меня взгляд, показывает мне большой палец с посылом «Отлично спел!», после
чего встает и идет за Шуриком. Гордости моей нет предела. Какой я все-таки
молодец, а! Всем молодцам молодец! Единственное, им ведь теперь нужно
время на разговор. А что, если они пойдут к нам? Надо бы где-нибудь погулять
пару часов. На всякий случай.
Окрыленный собственным подвигом, захожу за кулисы, и мое было поднявшееся

настроение вновь катится прямехонько в пизду. Дитриха за ними нет. Он не
слушал, как я пел. Не слушал, потому что ему насрать. Охуенный расклад, Саня.
Только не реви. Не реви, я сказал!
Пытаюсь найти взглядом Бориса, чтобы предупредить, что оставаться до конца

не стану. Сил у меня нет. Последние крупицы энергии потратил на песню и
радость за отца. А теперь… Боюсь, увижу Дитриха, и пущу далеко не скупую
мужскую слезу. СЛЕЗИЩУ. Целый ебаный поток. Так что надо срочно съебывать
подобру-поздорову. В конце концов, все, что от меня требовалось, я выполнил.
Пора и честь знать.
Вот только и Боря куда-то успел умотать. Ну и хуй бы с вами! Несильно-то и

хотелось! Мудаки.
— Ох, Саша, ты так красиво пел! — восклицает Лариса, очаровательно хлопая

пухленькими ладошками.
— Спасибо, — киваю я, выдавливая вымученную улыбку. Подустал Саня. И

перенервничал. Ничто так не выматывает, как негативные мысли, крутящиеся в
голове без перерыва на сон и обед.
— Это было так проникновенно! Так душевно! До мурашек! — продолжает

делиться восторгами Лариса. Щечки ее раскраснелись. Глаза блестят. Видно,
что ей действительно понравилось. Спасибо, что слушала. Мне правда приятно,
что тебе было не насрать. В ОТЛИЧИЕ ОТ НЕКОТОРЫХ.
266/702
— Я старался, — выдыхаю я, понимая, что на более длинные реплики у меня сил
нет. Выуживаю из кармана телефон и строчу бате смс: «Я после окончания
студзимы немного потусю с ребятами, так что меня не жди, иди домой один!».
Прекрасно знаю, что он и так уйдет. Это, скорее, для вида, чтобы не спалиться,
что Шурик пришел сюда по моему приглашению. Надеюсь, ему хватит ума не
упоминать об этом при отце.
Что ж… Пивасик и сериал откладываются на пару часов, так как батино счастье
стоит больше, чем мой моральный расслабон. Но и здесь я оставаться не могу. И
с ребятами я никуда, конечно же, не собираюсь. Пошароеблюсь по морозному
городу. Давно не радовал себя длинными прогулками, после которых еще час
отогреваешься в ванне с горячей водой. Время пришло!
— Саша, все хорошо? — встревоженно интересуется Лариса, заглядывая мне в

глаза с искренним беспокойством. Очень милая девушка. И добрая. Но не
Дитрих. Эх, Лариса, как жаль, что я люблю черствого уебка.
Люблю…
Люблю эту тупорылую блядину, ёб вашу мать!
— Ты извини, — бормочу я, направляясь к выходу со сцены. — Но у меня что-то

голова разболелась. Наверное, от перенапряжения, — бормочу я себе под нос.
Не хочется ей врать. Но и правдой делиться я не готов. — Пойду домой.
Передашь Боре, что я ушел? — прошу я, уже оказываясь на лестнице.
— Ой, а я ведь тоже как раз собиралась уходить! — неожиданно выдает Лариса.
Черт.
— Я живу здесь неподалеку. Давай дойдем до меня, и я тебе дам

обезболивающее, чтобы не мучился! — предлагает она, смущаясь. — Да и…
страшновато мне одной домой идти. Уже поздно. И темно.
— Да кому ты сдалась, жируха ебаная, — раздается внезапное.
А голос-то знакомый.
Лариса вздрагивает, а я поднимаю голову и обнаруживаю сидящего на

ступеньках Сальчикова. Он, всем своим видом выражая бесконечное
негодование, прикладывает к расплывающемуся под левым глазом фингалу
железную банку с газировкой. Ого, интересно, от кого это ему прилетело? И
абсолютно не интересно, за что. Явно заслужил.
— Ты там что сейчас прокукарекал? — интересуюсь я расслабленно. Конечно,

можно выплеснуть негативные эмоции посредством слез, но есть же и другие
варианты. Например, начистить кому-нибудь наглое рыло.
— А что? Полезешь ее защищать? — усмехается Антон. — Жируха и есть. Глаза

разуй, — советует он. — Я-то думал, что ты педик…
Что?
267/702
— …а ты у нас, значит, жиробасин трахаешь?
Ух, Антошка, как же я тебе благодарен. Спасибо тебе за то, что ты есть. Низкий
тебе поклон, мой дорогой громоотвод.
Сальчиков не успевает среагировать, а мой кулак уже прикладывается к его

правому глазу. Ну, а хули. Для симметрии. Парень распластывается на лестнице,
а меня от второго удара останавливает только вцепившаяся в мою руку Лариса.
— Не надо! — просит она плаксиво. — Пожалуйста, Саша, остановись!
— Но он ведь заслужил, — оправдываюсь я, почему-то не чувствуя себя крутым

защитником. Девушка выглядит испуганной.
— Все равно не надо, — просит она тише. Я смериваю взглядом Сальчикова,

убеждаюсь, что он не готов дать сдачи, и успокаиваюсь.
— Ладно, — пожимаю я плечами. — Пойдем отсюда, — беру я Ларису за руку и

утягиваю за собой вниз.
Не день, а сплошная катастрофа.
268/702
Глава 34. Помощь
Александр
Стоять в конце декабря на улице без куртки — сомнительное удовольствие, но я

понимаю это далеко не сразу. По вискам бьет адреналин, продолжающий
циркулировать по организму после небольшой стычки. По телу разливается жар.
Кулак ломит. Разбитые костяшки саднят. А настроение неожиданно хорошее.
Никогда бы не подумал, что давать отпор так приятно. И я внезапно не кажусь
себе таким уж слабым и никчемным. Оказывается, я тоже кое на что способен.
Поразительное открытие. И возможные неприятные последствия из-за драки
меня отчего-то совсем не пугают. Сейчас я действительно сделал все правильно.
Без сомнений.
Топчемся с Борей чуть поодаль от главного входа в корпус, в котором проходит

мероприятие. Оба храним молчание, будто не знаем ни он, ни я, с чего бы лучше
начать. С неба сыплют белые хлопья, оседая у нас на волосах и плечах.
Морщусь, когда снег падает мне на нос.
— Куришь? — наконец разрывает Борис затянувшееся молчание, вертя в руках

Parliament.
— Сегодня — да, — с благодарностью вытягиваю я сигарету из пачки и

прикуриваю от зажигалки парня. Некоторое время мы дымим в полной тишине,
будто бы находясь каждый в своих мыслях. Не знаю, о чем думает Боря, а моя
голова забита только Майским. Его звонкий голос до сих пор стоит в ушах. Боже,
какой же он очаровательный. И я вроде бы понимаю, что песню эту он готовил
еще до того, как я натворил дел. А все равно где-то в голове щелкает мысль, что
еще не все потеряно. Что еще можно что-то исправить. Что еще есть шанс.
Хотя Майский и так давал мне этих шансов предостаточно. И я виртуозно

просрал каждый.
— Послушай, — разрывает Боря молчание, заставляя меня вздрогнуть. — Ты

ведь гей, не так ли?
Я не должен испытывать страха, отвечая на данный вопрос. Не в беседе с

Борисом. И все же…
— Да, — еле-еле выдавливаю из себя.
— Майский, как понимаю, тоже? — как бы невзначай интересуется он. Меня

прошибает пот. В минус десять это особенно неприятно.
— Он — нет.
— Гонишь, — усмехается Боря. — Если на твой счет у меня еще были сомнения,
то на него гей-радар сработал мгновенно. Такие взгляды пылкие на тебя кидает.
Мне аж завидно. Голос у него, конечно, классный, но я б его к студзиме
привлекать не стал, не пой он с таким энтузиазмом Меладзе, при этом прожигая
в твоей башке дырень, — признается парень. — Серьезно, ждал, что ты
воспламенишься! — О, Боря, я горел, просто ты этого не видел. — Тогда я решил,
что наблюдаю очередную любовную драму, в которой гей влюбился в натурала.
269/702
Не посмел мешать его попыткам добиться твоего расположения. Тем более,
таким трогательным. Он настолько искренний парень, что так и хочется подойти
и спросить его, с какой планеты он свалился. Явно не с нашей. Так что даже не
думай прикрывать передо мной его задницу. Он давно спалился. Да и ты не
многим лучше. Хреновые из вас актеры, ребятки. На репетициях между вами
появлялось такое напряжение, что казалось, вот-вот заискрите. Любой, кто
присмотрелся бы к вам, сразу просек, в каких вы состоите отношениях. Так что
поздно прятаться. Да и смысл играть передо мной натуралов? Я же сам гей, —
расслабленно пожимает он плечами.
— Не гей он, — повторяю я уперто. — Би, — поясняю тише. — Благодаря мне…

— добавляю почти шепотом.
— Правда, что ли? — не верит ушам Борис. — То есть это ты… А не он… Ты мне
сейчас все шаблоны порвал в мясо. Мощно! — не понимаю, то ли он меня хвалит,
то ли не может поверить. — Но опасно.
Не то слово.
— И давно встречаетесь? — продолжает любопытствовать парень.
— Мы не встречаемся, — бросаю я.
— В смысле? — удивляется Боря. — Он тебе разве не нравится?
— Нравится.
— А ты ему — тем более. Это невооруженным глазом видно. Цветет и пахнет

рядом с тобой, аж смотреть противно, — смеется Борис. — Раз симпатия
взаимна, тогда в чем проблема?
Действительно, в чем?
Морщусь. Сейчас все доводы, что крутятся в голове, кажутся мне абсурдными, а
мое поведение по отношению к Сане абсолютно неадекватным.
— Во мне проблема, — признаюсь я тихо.
— Не можешь забыть бывшего, или что? — недоумевает Боря.
— Не хочу быть геем.
Эти слова будто застывают в воздухе, холодном настолько, что дышать тяжело.
Борис долго выразительно на меня смотрит, видимо пытаясь понять, серьезно я

или дурака валяю.
— Чего, прости? — наконец, подает он голос.
— Ты расслышал. Я. Не. Хочу. Быть. Геем, — произношу я сквозь зубы. — Ну или

Не Хотел.
— Серьезно?
270/702
— Да.
Парень прицельно отправляет все еще дымящийся окурок в урну и тут же

закуривает вторую сигарету с уже более сосредоточенным лицом.
— Дитрих, а ведь я возлагал на тебя большие надежды, — вздыхает он.
— В прямом. Думал, ты парень башковитый. Но сейчас в этом начинаю

сомневаться, — хмурится Боря. — Не хочет он геем быть, посмотрите на него.
Ахуеть, заявочки, скажу прямо. Ну раз такой простой, возьми, да не будь, —
ворчит он.
— Да вот пытался… — мямлю я, чувствуя себя самым тупым человеком на

планете.
— И как? Получилось? — язвит парень.
— Нихера.
— И почему я не удивлен, — сыплет сарказмом Борис. — Я, конечно, понимаю,

ситуация у нас не из простых. И в стране мы живем не самой терпимой. Но…
Ломать себя, чтобы подстроиться под мнение общественности — ты дурак или
кто? — разводит он руками.
— Дурак.
— Хоть это признаешь — и на том спасибо, — фыркает парень. — Я-то грешным

делом решил, что Майский с этой его бисексуальностью дел натворил. Обычно
же как: гей влюбляется в би, а тот потом уматывает к девушке. Классика жанра.
Точнее классический страх любого гея. На деле, думаю, каждый случай
уникален, — вздыхает он со странной интонацией. Видимо, у него тоже были
отношения с бисексуалом. И его история пошла по тому самому классическому
жанру. — Теперь понимаю, что дров наломал именно ты, не так ли?
— Да.
— Поэтому оба ходили последние дни с таким видом, будто не к студзиме

готовитесь, а к похоронам?
— Именно.
— Дитрих, — произносит Боря и выдерживает мучительно долгую паузу. — Я

тебя понимаю, как никто. Страх и неуверенность здорово косят психику. Но…
Притворяться кем-то, кем ты не являешься, еще хуже. Если ты решишь, что у
тебя есть третья рука, она ж не вырастет. А если убедишь себя, что натурал…
Вставать на девчонок не начнет. Это так не работает.
— Наверное.
— Не наверное, а точно, — заверяет меня Боря.
— Я слабак, — признаюсь я стыдливо.

271/702
— С чего ты это взял? — удивляется Борис. — Ты не боишься ответственности.
Выполняешь каждую поставленную перед тобой задачу. И выполняешь ее
идеально. Не уходишь от конфликтов и готов отстаивать свою точку зрения до
победного. Вспомнить хотя бы ваши споры с Эльвирой. Знаешь ли, даже я
иногда побаиваюсь вступать с ней в дебаты. А ты так на нее пер. Думал,
подеретесь. И ты надежный. Серьезно, спросили бы меня, кому бы я доверил
свою жизнь, и ты бы оказался в моем коротком списке из четырех имен. Могу
тебя назвать кем угодно, но точно не слабаком.
— Это я только кажусь таким. Ты меня не знаешь, — выдыхаю я, приятно

удивленный словами Бори. Удивленный, но не готовый с ними согласиться. — Я
трус.
— Вранье.
— Серьезно. Я бы вот так во всеуслышание не смог бы признаться, что я гей, как

ты это сделал сейчас за кулисами. Я и тебе-то признался с большим трудом, —
заверяю его я, молча забирая у Бори пачку сигарет и вытягивая вторую порцию
никотина.
— Это только сначала страшно. Когда признаешься в первый раз. А потом — как
на мази, — смеется парень. — Ладно, преувеличиваю. Не на мази. Но проще… Да
и сегодняшний разговор я признанием не считаю. Свою ориентацию я давно ни
от кого не скрываю.
— Вообще ни от кого? — уточняю я удивленно.
— Родители узнали первыми, — заметив мое недоумение, тут же добавляет

Борис.
— И как они отреагировали?
— О-о-о… Такое цирковое представление стоило записать на видео. Мамка

прорыдала всю ночь из-за того, что после смерти я попаду в Ад за содомию.
Отец играл молчанку целый месяц. А потом… не знаю. До конца родители так и
не поняли, но хотя бы попробовали понять… Смирились. И все устаканилось.
Теперь, вон, мужика моего на дачу зовут. Говорят, от меня толку ноль, а вот
Гриша — с золотыми руками! Грядки копает как Бог. А после того, как он отцу
смастерил теплицу для огурцов, впечатление, что именно он стал его сыном, а я
так — сбоку припёка, — рассказывает Боря, и я невольно улыбаюсь. — Но... если
палят нас за тем, как мы целуемся, ходят потом как в воду опущенные. Ничего
не говорят, ни на чем не настаивают, но... Продолжают оставаться
противниками однополых отношений. "А вдруг соседи узнают", "А что мы скажем
родственникам", "А как же внуки" — все еще иногда насилуют меня подобными
вопросами, но без летального исхода с моей стороны. И, несмотря ни на что,
отказываться от меня они не торопятся, и на том спасибо!
— И это здорово, — кидаю я, не веря, что такой расклад светит мне. История
Бори кажется сказочной.
— Сейчас здорово. Но так-то всякое бывало, — туманно добавляет Борис. — Не в

сказке же родились. И на улице гопотня к стенке прижимала. В школе когда
слушок прошел по поводу моей ориентации, чмырили так, что приходя домой, я
272/702
на полном серьезе размышлял, а не выпилиться ли. Да и в универе поначалу
было, ой, как не сладко, — говорит он с несочетающейся со словами улыбкой.
— Что же касается страха… Друзья «по интересам»-то у тебя имеются? Или ты
все это время считал, что в этом городе единственный в своем роде?
— Подруга. Только она сейчас учится в другом городе.
— И все?
— И все.
— Друзья с форумов?
— Нет.
— Знакомые в социальных сетях?
— Нет.
— И вирт не практиковал?
— Нет.
— А родители?
— Узнают — уничтожат.
— Вот, значит, как… — протягивает парень, тяжело вздыхая. — Так ты у нас из

одиноких волков, которые от этого одиночества сами же и дичают? Хреново.
Надо бы тебе начинать контактировать с людьми, а то так ведь и ебнуться
можно. Мы ведь своих не бросаем. А когда за спиной чувствуешь поддержку,
принять себя куда проще, — замечает парень.
— Ты прав, — улыбаюсь я вяло. Такую поддержку я уже получал. От Майского.

Сам получил, сам похерил.
— А что между тобой и Майским произошло, не расскажешь? — Боря делает вид,

будто спрашивает чисто для проформы, но во взгляде читается нездоровое
любопытство. Кажется, в последнее время ему в жизни не хватает бури эмоций.
— Мы переспали…
— Для начала неплохо.
— А потом я его послал.
— Нахера?
— Обстоятельства.
— Наш препод по теории вероятности говорил: «Единственная уважительная

причина отсутствия на экзамене — смерть». В твоем случае так же. Если
обстоятельства не связаны с твоими похоронами, советую поскорее исправить
содеянное. Переспать, а потом бросить! Нет, ну что за жесть?! — заявляет он.
273/702
— Я боюсь.
— Чего?
И меня прорывает:
— Будущего. Боюсь, что нас поймают и изобьют в какой-нибудь подворотне. Или

убьют. Боюсь, что заклеймят, и я не смогу найти работу. Боюсь, что всю жизнь
просуществую жалким подобием себя, покупая колбасу лишь по праздникам.
Боюсь боли. Смерти. Нищеты. Непонимания. Травли. Но больше всего я боюсь
того, что вместе с собой на дно утащу и Майского, у которого еще есть шанс
построить нормальную семью!
— Нормальную, значит, — протягивает Боря, будто бы пробуя это

словосочетание на вкус. — Ты думаешь, нормальность определяется
гетеросексуальностью? Мне вот всегда казалось, что нормальная семья та, в
которой все друг друга любят и ценят. А когда муж избивает жену — это не
норма, хотя, посмотри-ка, гетеросексуалы. Так же, как не норма и то, когда
парень избивает своего парня. Или девушка девушку. Гомосексуальность тоже
не билет в счастливое будущее. Плевать, разнополая пара или однополая.
Главное то, что два человека друг к другу чувствуют. И если вы с Майским
действительно любите друг друга, из вас выйдет отличная НОРМАЛЬНАЯ семья.
Или я не прав?
— Но с девушкой ему будет… проще, — продолжаю я вяло настаивать на своем.
— А как же ты? Готов обречь себя на одиночество? — осторожно спрашивает

Борис. — На сожаления, которые будут грызть тебя до конца жизни? На
неудовлетворенность и, в конце концов, на отсутствие счастья? Александр, твои
страхи вполне логичны, но не надо быть геем, чтобы их испытывать. Такое
мучает абсолютно каждого взрослого, зацикленного на будущем человека. Но
тебе, в отличие от многих, нехило так фортануло. Не скажу, что Майский —
предел мечтаний. Вкусы у тебя явно специфические. Вы ж с ним абсолютно
разные, и я даже представить не могу, где вы нашли точки соприкосновения. Да
и хер бы с ними, с этими точками. Добиться взаимности от человека, в которого
ты влюблен, куда сложнее, чем кажется. И если он в своих чувствах к тебе
искренен, то… Не отказывайся от Сани так легко, делая вид, будто это ничего не
значит.
Молчу. Не знаю, что ответить. Боря говорит то, что вертелось у меня в голове
все это время, но я боялся произнести вслух.
— Родители хотят отправить меня в Польшу, — неожиданно признаюсь я.
— Поэтому ты послал Майского?
— Да.
— А ему ты причину посыла сказал?
— Нет.
— Почему?
274/702
— Не знаю. Не смог.
— На хер послать смог, а правду сказать — нет? — продолжает меня пытать

Боря.
— Именно. Если бы я правду сказал, мы бы все равно расстались, но забыть меня

ему было бы куда сложнее. А послав, я… Заставил его себя возненавидеть. Так
ему будет проще обратить свое внимание на кого-то другого. Наверное… — и
почему у меня в голове это слышалось так убедительно и кажется полной
хуйней теперь?
— И тебя это устраивает.
— Нет.
— А это твое обучение того стоит? Стоит Майского?
— Нет.
Нихера, блядь, не стоит.
— Так оставайся!
— Не могу.
— Почему?
— Родители не позволят.
— Ты сейчас шутишь? — смеривает меня Боря взглядом.
— Нет.
— Ты взрослый мужик, какие родители? — поражается он.
— Я полностью от них зависим. Они контролируют всю мою жизнь. Записывают в

денежный долг все, что мне покупают. Долг, который позже я буду должен
выплатить. Они сделали все для того, чтобы... — я запинаюсь. — Не могу
объяснить, — выдыхаю я. — Что-то внутри меня не дает мне сдвинуться с места.
Какой-то животный страх перед родителями. Даже не страх — ужас. Не знаю...
Это, наверное, звучит очень глупо.
— Не глупо. Но они у тебя больные на всю голову, — ставит диагноз Боря. —

Тебе бежать от них надо. И чем скорее, тем лучше.
— Да. Надо. Но куда? — развожу я руками. — У меня ничего нет. Я не могу

позволить себе съем квартиры. Гаджеты для учебы. Зимнюю одежду. Очки… Я…
— Стоп, — прерывает меня Боря, — кажется, я понял, в чем твоя главная

проблема, — заявляет он, внимательно за мной наблюдая.
— Мои родители?
275/702
— Нет.
— Моя нерешительность?
— Тоже мимо, — качает парень головой. — Все куда проще, Дитрих. Ты не

умеешь просить помощи.
— Доводы, которые ты приводишь, не лишены смысла, но лишь в случае, если ты

являешься помимо своих родителей единственным человеком на планете.
Почему ты не рассматриваешь сценария, при котором свои проблемы будешь
решать не один, а бок о бок с кем-то еще. С тем же Майским?
— А я, по-твоему, должен вешать свои проблемы на других? — раздраженно

бросаю я. Что за глупость?
— Не должен, — вздыхает Боря. — Но можешь. Ты можешь попросить помощи. И

не только у Майского. Если ты, например, обратишься ко мне, даже я, возможно,
чем-то смогу тебе помочь.
— С чего бы вдруг? Извини, но мы не друзья, — мрачнею я.
— А по-твоему люди помогают только самым близким? Зачем же я влез в

разговор двадцать минут назад? Мы ж не друзья. Считаешь, мне следовало
стоять в сторонке и спокойно наблюдать за тем, как трио дебилов реализуют
свой мерзопакостный план?
Что тут скажешь…
— Дитрих, у тебя вообще нет веры в человечество? Скажи ты Майскому, как

тяжело тебе приходится, кто знает, может, он бы уже сам взялся решать твои
проблемы, не спросив у тебя разрешения. Потому что раз ты ему нравишься,
твои проблемы — априори становятся и его.
— Майский-то? Решать проблемы? — нервно усмехаюсь я. — Что-то я

сомневаюсь, что он…
— А ты не сомневайся. Прекращай сомневаться, — советует Борис. — Из любой

ситуации есть выход. Но иногда необходимо прибегать к помощи других людей.
Ты не сможешь всю жизнь тащить проблемы на себе. Да, согласен, Майский —
летящий, как трусы на ветру, но… Ты хоть раз видел, как он себя ведет в
стрессовой ситуации? И осознаешь, на что он может быть способен ради тебя
при условии, что его чувства настолько к тебе сильны, насколько это кажется со
стороны?
— Не знаю. Я не думал об этом, — отвечаю я честно.
— Вот именно. Не думал. Так подумай. И лучше бы тебе с этим не тянуть, —

продолжает напирать Борис.
— Хорошо… Я тебя понял, — бормочу я, сейчас почему-то ощущая себя

маленьким мальчиком, которого отчитывает преподаватель. Борис вроде бы не
говорит ничего особенного. Прописные истины, которые мне отчего-то в голову
276/702
до этого самого момента не приходили.
— Ну вот и отлично, — улыбается парень, похлопывая меня по плечу. — Ладно,

давай вернемся в здание, а то у тебя уже зуб на зуб не попадает, — отправив
второй окурок в урну, зовет меня Боря за собой, даже не подозревая, какую
адскую мыслительную машину запустил в моей голове прямо сейчас.
Попросить помощи?
Блядь.
Как просто, но, сука, тяжело.
Саня
Заглянув в гримерку и забрав вещи, спускаемся с Ларисой на первый этаж.

Рыжее солнце уходит в гардероб. Я же свои вещи не сдавал, так что на ходу
натягиваю куртку и уже у выхода сталкиваюсь нос к носу с Дитрихом и Борисом.
Какие люди в нашем морге…
— Ты куда? — хмурится староста.
В пизду. Сейчас на лед встану и покачу с ветерком.
— Тебе какое дело? — рычу я в сторону Дитриха. — Мы уйдем домой пораньше. У

меня башня раскалывается, — отворачиваясь от старосты, сообщаю я Боре.
— «Мы»? — кидает Дитрих, мрачнея на глазах. Братиш, ты что, не заметил, что я

не расположен к беседе?
— Извини, что заставила ждать! — очень вовремя подбегает ко мне Лариса,

врываясь в нашу дешевую гей-драму как нельзя кстати.
— Мы с Ларисой, — объясняю я. Без иронии, вызова или глупых двусмысленных

ухмылочек. Нет у меня сил кому-то и что-то доказывать. Да и голова начинает
болеть на самом деле.
— Окей, — кивает Боря. — Ты, Саня, молодец! Хорошо потрудился! — заявляет

он.
— Вам-то откуда знать? — кидаю я, толкая тяжелую стеклянную дверь. — Вас

обоих там даже не было.
Не стоило, наверное, этого говорить. Сразу понятно, что меня это задело. Не
отсутствие Главного, но отсутствие Дитриха. Козлина драная. Столько сил.
Столько стараний. Чтобы эта сволота именно в мое выступление решила отойти
покурить. Все. Нахуй.
Я сдаюсь.
Александр
Боря провожает взглядом удаляющихся Майского и Ларису, а затем переводит

вопросительный взгляд на меня.
277/702
— Отпустишь его так просто? — интересуется он, едва сдерживаясь от улыбки.
Смех у него вызывает, видимо, мое выражение лица. Какая нахер Лариса,
Майский? Совсем с дуба рухнул?! ТОЛЬКО, БЛЯДЬ, ЧЕРЕЗ МОЙ ХЛАДНЫЙ ТРУП!
И будто не я еще пару минут назад красиво разглагольствовал про то, что
желаю Майскому «нормальную» семью в паре с девушкой. Кажется, мое
наигранное благородство недолговечно.
— Нет, — рычу я, невольно сжимая кулаки. Посмотрите-ка, оставляешь его на

десять минут одного, и он уже находит себе девчонку! Хоть, сука, забор вокруг
него строй и колючей проволокой обматывай.
Я сейчас, блядь, взорвусь!
— Тогда отпускаю тебя, сын мой, — милостиво разрешает Борис.
— Спасибо, — кидаю я, почти бегом направляясь в гримерку за вещами.

Разрешение на уход мне не требовалось. Благодарю я парня за разговор. Мне
это было очень нужно. Пара фраз, а мой мир будто бы переворачивается вверх
тормашками.
Через пару минут вылетаю на улицу и нервно оглядываюсь по сторонам. Благо

Лариса на каблуках, потому с Майским они идут не слишком быстро. Их силуэты
еще можно разглядеть далеко впереди. И я срываюсь на бег, чтобы во что бы то
ни стало их не упустить.
278/702
Глава 35. Признание
Саня
Снег приятно хрустит под ботинками. Сразу вспоминается, как в детстве мы

гуляли с отцом зимними вечерами. Под его ногами снег хрустел громче из-за
большей массы тела, но мне тогда казалось, что батя просто выбирает наиболее
«хрустящие» места, поэтому я сгонял папу с его стороны тропинки или шел по
его следам. И ревел, когда не получал желаемого результата. А он брал меня на
руки и падал в сугробы, удерживая в своих объятьях. Помню, после очередного
падения одна из моих пришитых к резинке варежек оборвалась, и мы вместе
больше часа копались в снегу, пытаясь ее отыскать. А когда позже пришли
домой, мокрые и замерзшие, дед отчитывал нас обоих за ребячество.
— Он дитё, но ты-то чем думал?! — возмущался дед, размахивая свернутой в

трубочку газетой. Отец напускал на себя раскаянный вид, а когда дед
отворачивался, подмигивал мне, мол: «Круто погуляли, правда? Давай
повторим!». И ведь повторяли не единожды. Потом выслушивали возмущения
деда. И вместе валялись дома с простудой. Смотрели мультики, отпаиваясь чаем
с малиновым вареньем.
И с чего вдруг у меня в памяти всплыли те дни? Может оттого, что тогда самое
большее, что меня заботило, был хруст снега, потерянная варежка и простуда?
И жить было куда проще, потому что казалось, что с какой бы проблемой я ни
столкнусь, если с ней не справлюсь я сам, то это сделает батя.
Жаль, детство давно позади. И я в том возрасте, когда свои проблемы решишь
только ты сам. А так хочется, чтобы кто-нибудь схватил тебя в охапку и повалил
в сугроб.
Лариса уже минут десять делится со мной впечатлениями о студзиме. Идти

рядом со мной молча ей явно неловко. Я машинально киваю и поддакиваю, едва
ли вслушиваясь в то, что она говорит. Состояние неоднозначное. Думая о Бате и
Шурике, хочу ликовать. Думая о Дитрихе, тут же чувствую себя замурованным в
асфальт. Катаюсь на этих эмоциональных горках весь путь от университета до
дома рыжего солнца. Я и так морально измотан, а эмоциональная
нестабильность добивает меня окончательно.
Заворачиваем с Ларисой в светлый тихий двор и останавливаемся у второго

подъезда.
— Вот и пришли, — сообщает мне девушка с легким сожалением в голосе. Ей,

наверное, хотелось бы побыть со мной еще немного. Как же я тебя понимаю.
Мне бы тоже хотелось кое с кем побыть хотя бы чуть-чуть. Вот только этот кое-
кто — сука тупая.
Жду, когда Лариса предложит мне подняться за обезболивающим. По

нарисовавшемуся у меня в голове плану я откажусь от приглашения, заверив,
что у меня уже ничего не болит (кроме души), и спокойно поплетусь домой, со
всей силы горюя по своей жизни. Вот такие у меня многообещающие планы на
вечер. Но девушка продолжает топтаться на месте. Пару раз она кидает
нервный взгляд в сторону подъезда, но не спешит идти к нему, равно как и
звать меня за собой.
279/702
— Спасибо, что проводил, — выдыхает она тихо, то и дело перекручивая ручки
сумочки.
— Да без проблем, — улыбаюсь я из последних сил. И как это у меня раньше

получалось лыбиться сутками напролет? Откуда я черпал энергию?
— Я… эм… — рыжее солнце тупит взгляд, усиленно разглядывая носки своих

полусапожек. — Саша… — почти шепчет она и нервно сглатывает, будто бы на
что-то решаясь. А затем устремляет на меня неожиданно серьезный взгляд.
— Ты ведь знаешь, что нравишься мне? — как гром среди ясного неба. Черт.
Конечно, знаю, не совсем же я идиот. Вот только не ожидал, что ты решишься
мне признаться так быстро. А если совсем начистоту, надеялся, что после
студзимы, сессии и каникул ты и вовсе обо мне позабудешь. Дело-то не выгорит.
— Да, — киваю я, усилием воли заставляя себя смотреть Ларисе в глаза, хотя
очень хочется отвести взгляд. И почему меня происходящее так смущает?
Притвориться бы дурачком, все это время не понимавшим намеков, но…
Притворство — это ведь не выход из ситуации. А ставить человека в еще более
неловкое положение, чем рисуется сейчас, почти преступление.
Лариса долго испытующе смотрит на меня, не мигая. Ждет, что я к этому своему
дурацкому «да» что-нибудь добавлю, но я никак не могу сформулировать
единственное предложение. Думать больно почти физически. Что сказать,
чтобы не обидеть ее? Что сделать, чтобы вернуться в детство к мультикам и чаю
с малиной? Я так устал от сплошного жизненного негатива. Мне стыдно перед
девушкой за то, что я не могу ответить на ее чувства. И меня мучает чувство
вины, а за что? Я ведь ничем ей не обязан, так почему... Почему так плохо?
А может, хер с ним, с Дитрихом? Поплыву по течению, как делал это раньше?
Скажу «Да». И буду стараться быть идеальным парнем? Ведь необязательно
любить человека, чтобы быть с ним. Достаточно уважения и симпатии. А Лариса
мне симпатична.
Ненароком представляю, как мы с ней выглядим со стороны. Пухленькая

девушка с пышной рыжей шевелюрой смотрит на парня, который выше ее почти
на голову. А тот смотрит в ответ. Глаза в глаза. В желтом свете фонарей,
осыпаемые белыми хлопьями снега. Красивая картинка, подернутая
романтической атмосферой. Единственное, чего не хватает для достижения
идеала — песни. И мне даже не нужны наушники, чтобы ее услышать. Она
начинает прокручиваться у меня в голове помимо моей воли:
…Boy, look at you looking at me
…Малыш, ловлю на себе твой взгляд,
…I know you know how I feel
…Знаю, ты знаешь, что я чувствую.
И я бы проникся ею. И поплыл бы по течению. И запечатлел бы этот момент в

своей памяти, как и все предыдущие, вот только…
…You could be a bad motherfucker

280/702
…Ты можешь быть настоящим подонком,
…But that don't make you a man
…Но это не делает тебя мужчиной.
Вот только в этом моменте я не вижу Ларисы. Передо мной стоит Дитрих. Прямо
сейчас, прямо здесь, пока мне признается в любви самое милое создание на
планете, я не могу отделаться от уродливого желания, чтобы на ее месте стоял
другой человек.
…Now you're just another one of my problems
…Теперь ты просто одна из моих проблем,
…Because you got out of hand
…Ведь ты вышел из-под контроля.
Как думаете, каково это — осознавать, что ты хочешь быть с человеком

несмотря ни на что? Сколько бы боли он тебе ни причинил. Сколько бы раз ни
отталкивал. И кажется, что когда дело касается его, ты готов стать
всепрощающим? Но не станешь. Нет. Как же тошно.
…We won't survive, we're sinking into the sand
…Нам не выжить, мы увязли в зыбучих песках.
Мы не в песке увязли. А в дерьме. По самое ебаное горло.
И я запоминаю момент, которого никогда не было. Момент, который я придумал

сам. А Лариса продолжает стоять напротив, полностью стертая из моей памяти.
Это ненормально. Не она лишняя в этом моменте, а я. Все идеально, кроме
парня. Здесь должен стоять другой. А мое место у выхода из университета.
Надо было остаться.
Надо было дождаться.
Поговорить надо было.
…Everyone can start again
…Каждый может начать сначала,
А мы с Дитрихом как две чмырилы, воротим друг от друга носы, даже не

подозревая об истинных мыслях, роящихся у нас в головах.
…Not through love but through revenge
…И не с любовью, а с местью.
Надо было, да.

281/702
…Through the fire, we're born again
…В огне мы возрождаемся вновь.
Но нельзя. Я сыт, спасибо.
Нет у меня больше сил ни оставаться, ни ждать. Все ресурсы терпения

растрачены. Решение принято. Вот только… Даже решив от чего-то отказаться,
ты не сможешь тут же перестать этого хотеть. А поняв, что тебе не быть с
любимым человеком, ты не перестанешь его любить по мановению волшебной
палочки.
Поэтому момент фальшивый, романтика напускная. Лариса, наверное, полагает,

что я тяну, потому что обдумываю ее слова. Но решение давно принято. От своих
чувств не спрячешься. Можно встречаться с человеком, не испытывая к нему
сильных чувств. Но нельзя, если ты испытываешь эти чувства к другому
человеку.
— Извини, — выдыхаю я, заставив Ларису вздрогнуть. — Я не могу ответить на

твои чувства. Я люблю другого человека, — произношу это, а внутри все аж
переворачивается.
— Вот как… — на губах Ларисы появляется печальная улыбка. — На самом деле

я и не рассчитывала, что такой парень, как ты, может быть свободен. Просто… Я
решила, что мне все равно следует признаться тебе в своих чувствах. Потому
что ты над ними не посмеешься, — старается говорить спокойно, но в голосе
слышатся еле сдерживаемые слезы. — Думаю, этот опыт позволит мне в
дальнейшем быть смелее.
— Такой парень как я… — произношу на автомате, горько усмехаясь. — Не

сказал бы, что во мне есть что-то особенное, — я говорю это не для того, чтобы
нарваться на комплименты. Скорее мне хочется объяснить Ларисе, что не так уж
я и хорош, как ей кажется. Ее суждения обо мне ошибочны.
— Конечно есть! — с неожиданным жаром заявляет Лариса. — Ты добрый!

Веселый! Внимательный! Понимающий! А самое главное: рядом с тобой легко
дышится! — выпаливает она, а затем резко замолкает, слегка краснея. — И…
— запинается она, краснея сильнее, — надо быть круглым дураком, чтобы не
понять этого, — выдает она тише.
Дураком?
Она сказала «дураком», а не «дурой»? Я ведь правильно расслышал?
Саня, не параной.
Если подумать, Сальчиков тоже что-то вякал про мою голубизну. Но его мнение
меня волнует в последнюю очередь.
Смотрю на Ларису, опешив.
— С… спасибо, — выдаю я невпопад. Не знаю, что еще тут можно сказать.
282/702
— Поэтому я уверена, что у тебя все будет хорошо, — заверяет меня Лариса.
— Ты это заслужил.
Заслужил, как же. Иззаслуживался до потери блядского пульса.
— Поднимешься ко мне за таблетками? — резко меняет тему разговора

девушка, давая понять, что о своих чувствах говорить больше не намерена.
— Нет, — отрицательно качаю я головой. Мой план все еще в силе. — На морозе
мне стало лучше. Так что просто прогуляюсь до дома. Думаю, этого будет
достаточно.
— Тогда удачи тебе, Саша! И спасибо, — непонятно за что благодарит она, а

затем внезапно делает шаг в мою сторону, встает на носочки и целует меня в
щеку.
— И тебе… — запоздало реагирую я, пронаблюдав, как девушка проходит к

подъездной двери и прикладывает магнитный ключ к домофону.
— Еще кое-что… — замирает она у распахнутой двери, стоя ко мне спиной, но не

заходя внутрь.
— М?
— Так как ты мне нравишься, я постоянно за тобой наблюдала, — выдыхает она,

а я чувствую, что рвавшиеся из нее чувства, вырываются наружу через слезы.
— Поэтому я не могла не заметить, как ты, подобно мне… — запинается.
Раздается судорожный всхлип, — Подобно мне наблюдаешь за другим
человеком.
Блядство.
— Я… — еще один всхлип. — Я лишь хотела сказать, что хоть ваши взгляды
никогда и не встречались, но…
О нет, о нет, о нет, не говори мне… Ничего мне не говори, умоляю!
— …Он тоже всегда за тобой наблюдал, — бросает Лариса и скрывается за

тяжелой железной дверью. Я остаюсь стоять посреди двора, невидящими
глазами смотря на подъезд. Да ты, Вселенная, издеваешься! Только я решил
опустить руки, только, блин, сдался, и На мне в еблище фактом, который тут же
вновь стимулирует моего внутреннего барана взбрыкнуть и продолжать переть
напролом… Нет. Нет! Нет, я сказал!
— В пизду… — выдыхаю я вслух, не сильно-то себе веря. Ага, как же.

Накручиваю себя. Пытаюсь продолжать злиться, а в груди будто взорвалась
атомная бомба счастья.
Резко сажусь на корточки и прячу лицо в коленях, пытаясь выбить из головы

дурь, которая разве что из ушей не лезет. Ну вот зачем ты это сказала, Лариса?!
Зачем? За что?! Так нечестно.
Завтра проснусь и вновь начну строить теории заговора по захвату Дитриха.

Может, полдня буду старательно игнорировать неожиданно всплывающие в
283/702
голове идеи, но затем все равно что-нибудь из этого воплощу в реальность.
Воплощу же блядь, как пить дать. Ну не идиот, а?!
Идиот, конечно!
Хер с ней с гордостью, но сейчас я себе кажусь особенно жалким. И жалеть

хочется себя до второго пришествия. Жалеть, весело насвистывая под
аккомпанемент мыслей о том, что мои чувства взаимны.
Резко выпрямляюсь, пытаясь выбросить из головы лишнее. Судорожно копаюсь в

карманах куртки. При Ларисе курить не хотелось, но теперь хочется и очень.
Беру в рот сигарету. Прикуриваю. Затягиваюсь. И невольно готовлюсь к тому,
что Дитрих сейчас протянет ко мне руку и отнимет сигарету, как он делал это
уже не единожды.
Вздрагиваю. Ебаное наваждение.
Руки нет. И Дитриха нет.
Зачем-то оглядываюсь по сторонам. В плохо освещенном дворе пусто. Один как

перст наперевес с дурью в башке. Неподалеку в полумраке улавливаю
движение. Но это, скорее всего, бродячий пес.
А на что ты рассчитывал, Саня? Что он, глотая сопли, побежит за тобой? Бегать
— это ведь твоя прерогатива.
Смотрю на часы… Гулять мне еще минимум полтора часа. Что ж… Долгая
прогулка — лучше любого лекарства. Засовываю в уши капельки наушников.
Нахожу в плейлисте песню, что на репите крутится в голове.
Первые строчки… и мне сразу становится легче. А теперь следует

поразмышлять, что делать дальше.
Александр
Стою за деревом, чувствуя себя круглым идиотом. Догнать-то я Майского с

Ларисой догнал, вот только пока думал, с какой отмазкой вклиниться в их
разговор, который я, увы, не смог расслышать, девушка успевает поцеловать
Саню и удалиться восвояси.
Никогда еще я не хотел так убивать. И вот опять.
Пока я долго красноречиво разжёвываю себе, почему нельзя набрасываться на

девушку, даже если она пытается отбить у тебя мужика, Саня, потоптавшись у
подъезда, резко садится на корточки, уткнувшись в колени. И вот как это
понимать? Ты так счастлив из-за поцелуя?! Или просто смущен? Или ты
расстроен? Блядь, чего расселся-то?!
Нет, я этого так просто не оставлю.
Майский выпрямляется и закуривает. И я невольно протягиваю руку в его

сторону. Будто действительно надеюсь дотянуться до сигареты, нагло отнять ее
и коснуться губами влажного фильтра. Но Саня неожиданно поворачивается в
мою сторону, и я резко прячусь обратно за дерево.
284/702
В этом весь я.
Трус.
Слабак.
Придурок.
Давай же. Сделай хоть что-нибудь. Почему я должен умолять самого себя
сделать то, чего мне хочется больше всего в этой чертовой жизни?! Что, блядь,
со мной не так?!
Подаюсь было к Майскому, наконец решившись расставить все точки над Ё, но

вовремя себя останавливаю. Так не пойдет. Сейчас я снова наворочу дел.
Запудрю парню голову своим поведением. А завтра что? Дам заднюю? Знаем,
проходили. Я уже сам себе не доверяю.
Если я настроен серьезно, я должен доказать это в первую очередь себе самому.
С этими мыслями провожаю Саню взглядом. Одинокая фигура, постоянно

прикладываясь к сигарете, медленно удаляется от меня шаг за шагом. Не
двигаюсь с места, обескураженный только что принятым решением.
Единственно верным решением, о последствиях которого думать страшно. Но…
Другого пути нет.
Песня, упомянутая в главе: Lana Del Rey - High By The Beach (Original Version)
285/702
Глава 36. Разговор
Саня
Простояв неподалеку от подъезда минут двадцать и напряженно посверлив

взглядом окна квартиры, в которой я обитаю вот уже девятнадцать лет, я смог
прийти лишь к одному выводу: дома кто-то есть. Об этом красноречиво говорит
включенная на кухне лампа, колоритно подсвечивающая наш «дерьмовый»
потолок. Ни тебе обнаженных потных тел. Ни руки, которая бы провела по
запотевшему стеклу, как в «Титанике». Ни единого намека на то, что же там,
черт бы их побрал, происходит. Серьезно, могли бы сделать мне одолжение и,
не знаю, нарисовать плакат или отправить письмо с совой. Чтобы я не
переминался сейчас с ноги на ногу посреди дороги, изрядно подмерзнув (да,
спустя два часа уличных гулянок замерзнуть могу даже я), без возможности
понять, можно мне идти домой или все же не стоит?
Но более существенной информации даже посредством гипнотизирования окон

раздобыть не удается, так что приходится двигаться в направлении отчего дома
на свой страх и риск. Прости, батя, но пиво само себя не выпьет, а у меня, ко
всему прочему, запланирована игра в стратега, работающего над важным
проектом под кодовым названием: «Как схватить Дитриха за жопу на веки
вечные».
Вероятность того, что батя после стольких-то лет в первую же встречу с

Шуриком потащит его в постель, как и вероятность того, что Шурик на это
согласится, меньше атома. Рыжий четко огласил свою позицию: батю моего он
нифига не простил, а значит первое время будет воротить нос от любых
проявлений внимания со стороны моего дорогого родителя и совершенно
справедливо строить из себя барыню-сударыню. А батя что? Батя наверняка
попрет напролом. В кого ж я такой упертый баран, если не в него?
И все равно, вставляя в замочную скважину ключ и поворачивая его, я

внимательно прислушиваюсь. Не хочется мне оказаться нежданным гостем. Кто,
если не я, лучше остальных знает, как неприятно сталкиваться с
прислужниками птицы обломинго, которые вас прерывают в самый интересный
момент, ломясь к вам в ванную комнату, спальню или помещение университета.
И хоть человек и не виноват, что вам приспичило пообжиматься здесь и сейчас,
желание живьем закопать его за гаражами утихает далеко не сразу. Я-то еще
сдержанный, а батя церемониться не станет. Не обманывайтесь его
отчужденным выражением лица. Он со спокойным видом принимает любые
удары судьбы. С ним же выволочет вас за гаражи и вручит лопату. То бишь,
сделает то, на что у меня пока еще кишка тонковата.
Повернув ключ на один оборот из двух необходимых, снова приникаю ухом к

двери. Чувствую себя любопытной старушкой, шпионящей за молодоженами.
Стремно, но куда деваться?!
Бесполезно. Ни звука. Дверь у нас толстая. Нифига через нее не услышишь.

Специально такую поставили, устав от постоянных воплей соседей сверху,
которые любят по пятницам в три часа ночи на лестничной площадке выяснять
отношения или махаться кулаками. Знай я наперед, в какую ситуацию попаду, и
обязательно настоял бы на том, чтобы прежняя деревянная дверь СССРовских
времен осталась на месте. Лучше несколько лет мучиться из-за соседей, чем
286/702
теперь оказаться в ситуации, в которой ты ненароком можешь увидеть или
помешать чему-то, что тебя вообще не касается.
Второй оборот ключа, и я только было тяну дверь на себя, когда она сама резко
распахивается, ударяя меня прямо в лобешник. Аж в ушах звенит. И все-таки
сегодняшний день явно не мой!
Не успеваю прийти в себя, когда нос к носу сталкиваюсь с запыхавшимся

разъярённым Шуриком. Одежда смята, волосы всклокочены, глаза шальные,
щеки горят огнем, а влажные губы покраснели и припухли. Окей, возможно с
атомом я погорячился.
— Прив… — выдаю было я неуместное, за что и получаю:
— Отвали! — не дав мне и слова вымолвить, толкает меня парень в плечо, тем
самым освобождая себе путь, который я преградил. Мне только и остается, что
провожать взглядом растрепанного парня, сбегающего по лестнице и
одновременно с тем пытающегося заправить в джинсы мятую рубашку. В легком
ахуе захожу в коридор, прикрываю за собой дверь, не решаясь запереть на
замок (вдруг Шурик захочет вернуться), скидываю верхнюю одежду и иду на
кухню — единственное помещение в квартире, в котором горит свет. Отец, не
менее растрепанный, чем наш рыжий гость, только еще и с кровоточащей
нижней губой, стоит, облокотившись на подоконник, и нервно курит, устремив
пустой взгляд в одну точку.
Надеюсь, Шурик ушел не по моей вине? Не потому что услышал, как я открываю
дверь?
— Пап, — тихо зову я отца. Батя вздрагивает и переводит на меня взгляд темно-
карих глаз. — Это… чего сейчас было? — спрашиваю я осторожно. Херовый из
меня, видать, сводник. Когда уже этот день закончится, а?! Всё сегодня по
пизде! Абсолютно всё!
— Саня, — голос отца ниже обычного. Смотрит на меня, не мигая, ненароком

заставляя нервничать.
— Да-а? — реагирую я с запинкой. И ладно, если он просто на меня разозлится.

Или накричит. Куда хуже, если расстроится. Ведь я хотел совсем не этого.
Честное слово.
— Твоих рук дело? — спрашивает он сухо.
— Не понимаю о чем ты, — пыхчу я, зная, что врать людям не умею, а отцу — тем
более. У меня сразу голос меняется. Даже я сам это замечаю.
— Саня, — хмурится отец, оставляя недокуренную сигарету дымить в

пепельнице, а сам надвигаясь на меня. На фоне бати я кажусь мелким. Драться
мне с ним совсем не хочется. Да мы никогда такого рода семейных отношений и
не практиковали. Хотя, если я действительно дел наворотил, получить по роже
мне не помешает. Приму это со смирением и обещаю не таить обид.
— Признавайся, — требует отец.
— Ладно, — бормочу я себе под нос, тупя взгляд. — Я нашел Шурика, да. Я…
287/702
— не договариваю, чувствуя неожиданные объятья отца. Он сжимает меня так
сильно, что я не могу вдохнуть. — Задушишь! — сиплю я, почему-то резко
ощущая себя совсем еще маленьким мальчиком. Так же отец обнимал меня
каждый вечер, забирая из сада. А потом брал на руки и мы вместе двигали в
сторону дома.
— Боже, спасибо, что я воспитал такого дебила, — выдыхает отец, отпуская

меня и улыбаясь. Я же пытаюсь понять, он это всерьез или издевается. Шурик
ушел злым. И губа у бати разбилась не сама по себе. Что-то здесь произошло
явно негативного характера. Так чего он так улыбается?!
— Все в порядке? — недоверчиво уточняю я, смеривая отца подозрительным

взглядом.
— В порядке? С Шуриком никогда ничего не бывает в порядке, — смеется батя,

возвращаясь к тлеющей сигарете.
— Так что случилось? И почему губа разбита? Подрались, что ли?

— допытываюсь я.
— Губа не разбита, а нещадно покусана, — фыркает отец, рефлекторно проводя

языком по ране. — А случилось все как по сценарию тупой мелодрамы с канала
«Домашний», — пожимает он плечами, вновь прикладываясь к сигарете.
— Увидел я его на студзиме и чуть концы не отдал от наплыва чувств. То, что ты
все подстроил, просек сразу. Даже сперва хотел прогуляться до сцены и
хорошенько тебе всыпать на глазах у всего университета, чтобы неповадно
было лезть в чужую личную жизнь. Вот только все никак не мог оторвать от него
взгляда… — протягивает батя с мечтательной улыбкой на губах. — Не знаю, как
ты заставил его прийти…
В том и фишка, бать. Не заставлял.
— …Зато совершенно точно на тот момент понял, что не воспользоваться этой

возможностью будет глупо. Пошел за ним. Завел разговор. Он очень комично
изобразил, будто бы не ожидал меня увидеть. Ей-Богу, Саня, вы с ним в плане
вранья — два сапога пара. В разведку бы я с вами не пошел. У вас все на лицах
написано.
— Я считаю это скорее достоинством, нежели недостатком, — заявляю я,

располагаясь на табуретке. — Ты не отвлекайся, рассказывай дальше!
— подгоняю я его, сгорая от любопытства.
— Да нечего особо рассказывать, — отмахивается батя. — Сперва очень

культурно побеседовали о погоде и подобной ерунде. После я пригласил его к
нам на ужин поболтать еще. Вспомнить, так сказать, былое. Моя роковая
ошибка, учитывая, сколько воспоминаний хранят эти стены. Уже будучи в нашей
обители, мы выпили по чашечке кофе, все еще ходя вокруг да около, а затем
разговор медленно перерос в полномасштабный скандал. Разосрались в полное
говнище. Шурик высказал мне все, что у него накипело за долгие девять лет. И
не один раз высказал. Повторял, видимо, на случай, если я плохо понимаю
человеческую речь. А я думаю, что он в этом сомневается, учитывая, сколько раз
он назвал меня Грязным Похотливым Животным. Потом он начал рыдать. Не
напрягайся — это нормально. Кинул в меня несколько тарелок, — батя кивает на
осколки в углу. — Потом снова перешел на крик. Это тоже нормально, —
288/702
заверяет он меня, видя, как глаза мои округляются. — Затем рыдал и орал
одновременно, швырнув в меня, слава яйцам, уже пустые чашки из-под кофе.
Ничего необычного. После его яйцедробящей истерики (он здесь, скажу тебе,
совсем не изменился) я его поцеловал, за что был нещадно покусан и бит
полотенцем. Потом Шурик снова ревел, но уже не так агрессивно. Сказал, что я
сломал ему жизнь. Что я неудачник. Ничтожество. И что я даже волоска его не
стою. Вслед за этими утверждениями, сам полез ко мне целоваться. Ну я, не
будь дурак, воспользовался ситуацией, решив прервать свой девятилетний
целибат. Уже вторая моя роковая ошибка. За слишком шаловливые ручки я был
покусан снова, — батя при этом то и дело зализывает все еще кровоточащую
губу.
— А что, обязательно было сразу лезть к нему в трусы? — уточняю я со смехом.
— Саня. Девять лет. Ты вообще понимаешь, как у меня яйца трескаются?

— отмахивается батя. — К тому же… Я ему явно не безразличен, иначе бы он на
меня столько эмоций не вывалил. Я же… Тоже его не забыл. Отличный повод
потрахаться, разве нет? — разводит он руками в недоумении.
А я-то думал, что это я простой. Батя даже меня переплюнул.
— Не думаю, что для Шурика все это так просто… — протягиваю я. — А дальше
что было?
— После укуса он, изображая нечеловеческий гнев, удалился из кухни и

столкнулся с тобой у выхода, — заканчивает батя сомнительную лавстори,
открывая холодильник и выуживая из него бутылку молока.
— Звучит как-то не очень, — бормочу я, запоздало замечая на столе тарелку с

печеньем и начиная его поедать одно за другим. Я до этого самого момента и не
чувствовал, насколько голоден. — Почему тогда выглядишь таким довольным?
— Потому что прежде чем красиво уйти, хлопнув дверью, с воплем «Мерзкая
псина!» в меня запулили этим, — батя вертит в руке визитку, а затем прячет ее в
карман домашних штанов. — Прямо меж глаз. Меткий гаденыш, — бормочет он.
— Орал как больной, а телефончик все равно оставил. Вот думаю, завтра ему
позвонить или лучше побесить его и промариновать еще с недельку, —
протягивает он, явно сейчас обдумывая все возможные варианты дальнейшего
развития их отношений. Не до меня ему сейчас. И это хорошо. Надо бы уйти,
дать ему возможность очухаться от произошедшего, но ответ срывается с губ
сам собой:
— Думаю, он достаточно помучился, — отвечаю я неожиданно серьезно даже

для себя самого. — Подумай сам, пап, девять лет… Ему, наверное, было очень
плохо все это время. Даже не представляю, что было бы со мной, окажись я на
его месте… — протягиваю я, а затем, осознав, что произнес это вслух, давлюсь
печеньем.
— Да ты чего? Я ж шучу, — удивляется батя. — А у тебя-то как все прошло?

— отец сразу понимает, что моя странная реакция скорее всего связана с тем,
что произошло между мной и Дитрихом на студзиме. Или точнее, чего не
произошло. Не произошло нихера!
— Штиль, — морщусь я. — Даже песню не послушал.

289/702
— Козлина, — вздыхает отец.
— Еще какой, — киваю я. — Ладно, пап, я что-то сегодня ахереть замучился, так
что пойду поваляюсь, — заявляю я, открывая холодильник и выуживая оттуда
две бутылки пива. Вообще-то они батины. Но стоят здесь уже неделю, мозоля
мне глаза. Отец, пронаблюдав мои действия, ничего не говорит. И правильно. Я
заслужил! Имею право! Пивас и проект! Я себе обещал! И я свои обещания
выполняю.
Александр
Прихожу домой позже, чем планировалось, так как намеренно выхожу из

автобуса на пару остановок раньше необходимой. Решаю, что следует взять
пример с Майского и немного прогуляться и проветрить голову, но быстро
понимаю, что такого рода времяпрепровождение не для меня. Во-первых,
слишком холодно. Во-вторых, слишком холодно. В-третьих, все еще слишком
холодно! Бьюсь об заклад, гуляй я с Майским, и я бы этого даже не
почувствовал. Но я сам — не лучшая для себя компания.
Худшая.
И не могу отделаться от ощущения, что таким способом лишь стараюсь оттянуть

то, что сам же для себя приготовил. Опять, сука, даю слабину. Нет, так не
пойдет.
Захожу домой и решимости как не бывало. Тряпка. Зато все тело начинает
потряхивать. Руки дрожат настолько сильно, что расшнуровать ботинки
оказывается реально сложной задачей.
— Саша, ты припозднился, — слышится голос мамы из кухни. — Сейчас ужинать

будем, так что быстренько прими душ, переоденься и марш на кухню!
— шутливо кидает она. В обычной семье эти слова прозвучали бы нормально. В
моей, да с моим больным восприятием, как очередной приказ добровольно-
принудительного характера.
— Хорошо, — киваю я, направляясь в свою комнату. Следовало бы сразу

завернуть на кухню и сказать все то, что я прокручиваю в голове последний час.
Но намеренно трачу драгоценные минуты на поход в ванную, на переодевание в
домашние бриджи и футболку, на бесцельное сидение в комнате. Делаю что
угодно, только бы оттянуть неизбежное.
«Я ведь могу ничего не говорить, — возникает предательская мысль. — Мир не

рухнет, если я перенесу разговор на завтра».
Нет.
Рухнет.
Мой собственный мир точно рассыплется в пепел. Не решусь сейчас — не решусь

никогда.
Снимаю телефон с блокировки. Захожу на запароленный почтовый ящик, в

котором сохранил кое-что важное для меня. Открываю файл. На экране
290/702
появляется Майский. Разгорячённый. Расслабленный. С прикованными к постели
руками и шеей, покрытой засосами.
Невольно улыбаюсь даже несмотря на то, что меня начинает колотить.
Отличный стимул. Это фото сразу заставляет вспомнить, почему я собираюсь

сделать то, что собираюсь.
— Саша, — зовет мама, заглядывая в комнату. Я, вздрогнув, выключаю экран и

кидаю телефон на постель. — Сколько можно тебя ждать?
— Иду.
Захожу на кухню на ватных ногах. Колени не гнутся. На лбу возникает испарина.

Дышать почти больно. Перед глазами от нервов начинает все плыть. Черт,
кажется, меня вот-вот накроет. Не смей. Держи себя в руках! Ты сможешь!
Родители сидят за обеденным столом. Отец уткнулся в планшет и изучает

свежие новости, мать кивает мне на свободное место и возвращается к
прочтению старой потрепанной книги, привычно лежащей неподалеку от
тарелки.
Сажусь. Ковыряюсь в еде, чувствуя, что сейчас мне кусок в горло не полезет.
Если что-нибудь съем, меня, наверное, сразу стошнит, хотя я и голоден.
Давай же. Решайся. Говори. ГОВОРИ. ГОВОРИ, БЛЯДЬ!
Я УМОЛЯЮ ТЕБЯ, ГОВОРИ!
— Я хотел бы поговорить… с вами… об обучении в Варшаве, — выдыхаю я с

такой натугой, будто произнося это, параллельно пытаюсь перетащить ящик
весом в полтонны с одного конца комнаты на другой.
— А о чем тут можно говорить? — равнодушно кидает отец, не отрывая взгляда

от планшета.
— Это решенный вопрос, — поддакивает ему мама, тоже не поднимая на меня

глаз.
— Я так… не думаю, — выдавливаю я из себя с усилием. А сердце бьется так

сильно, что, кажется, вот-вот я ничего не смогу расслышать за его стуком. В
ушах стоит гул.
— А кто-то спрашивал, что ты думаешь? — отец таки удостаивает меня

вниманием, подняв на меня полные презрения глаза.
Блядь. Сейчас точно накроет. Под этим пристальным взглядом я всегда сразу
кажусь себе ничтожным куском говна.
— Не поеду… — шепчу я, сжимая кулаки до боли и тем самым стараясь более

или менее держать себя под контролем. Не смей срываться. Нельзя. Я, блядь,
тебе запрещаю. Сделай дело, а потом хоть сдохни!
— Ты что-то сказал? — переспрашивает мама, не расслышав.

291/702
— Я. Никуда. Не. Поеду, — отчеканиваю я. А самого колотит так, будто у меня
передоз какой-нибудь наркотической дряни. На глазах выступают слезы. По
груди начинают проходить волны жара. Горло будто сковало в тиски. И кажется
сейчас в моем теле не осталось ни одной мышцы, которая не была бы
напряжена.
Отец продолжает буравить меня взглядом. Пока ничего не говорит, но то,

насколько он зол, можно определить по начинающим ходить желвакам.
— Потрудись объяснить причину, — просит он. Голос спокоен. Но это пока.
— Неужели ты боишься, что не справишься без нас? — вклинивается мама.

— Саша, не беспокойся, мы…
Из меня вырывается нервный смешок.
— Издеваешься? — непроизвольно бросаю я, понимая, что на грани истерики.

Мне хочется продолжить смеяться, но я стараюсь взять себя в руки. Это блядски
тупо: полагать, что я без вас не справлюсь! Потому что вы… Вы! ВЫ! ВЫ НЕ
РОДИТЕЛИ! НАДЗИРАТЕЛИ! — Я не хочу в Варшаву, потому что влюблен в
человека. Без него я из этого города никуда не уеду, — выговариваю я, чувствуя,
как с каждым сказанным словом голос мой дрожит все меньше, а накатывающий
было приступ отходит на задний план. Чем больше информации я произношу
вслух, тем легче мне становится. Тем проще продолжать говорить.
— Ты смеешь утверждать, что профукаешь возможность, которую мы с твоей

матерью с таким трудом для тебя выбили, из-за какой-то девки?! — восклицает
отец, наконец, теряя самообладание. Он вскакивает со стула настолько резко,
что тот падает на пол. Отец упирается руками в стол и подается ко мне, тем
самым смотря на меня свысока.
— Нет, — качаю я головой, так же поднимаясь со своего места и лишая его

возможности смотреть на меня сверху вниз. Теперь ситуация ровно
противоположная, ведь я выше него. — Я собираюсь профукать возможность, о
которой не просил, не ради какой-то девки. Я ее профукаю ради какого-то
пацана. Потому что я гей.
Я сделал это.
Я сказал.
На душе становится легче. А вот атмосфера на кухне накаляется. Время будто

бы превращается в густую патоку. Стрелки кухонных часов замедляются.
Напряженные несколько секунд кажутся вечностью. Гнетущее молчание перед
бурей длиною в жизнь. И эта самая буря не заставляет себя ждать. Планшет
летит мне в лицо настолько неожиданно, что я не успеваю уклониться, лишь
отворачиваю голову, потому врезается он мне в правую скулу. Ощущение, будто
меня долбанули по лицу молотком. Не удерживаю равновесия и падаю на пол,
рефлекторно закрыв рукой пострадавшее место. Рот тут же наполняется кровью
из нечаянно прикушенной щеки. В ушах звенит. Перед глазами все мутнеет.
Дезориентированно наблюдаю, как отец выходит из-за стола, брякает пряжкой,
вытягивает из брюк ремень, складывает его вдвое и неумолимо надвигается на
меня. Мама ошарашенно смотрит в одну точку и, кажется, не видит, что
292/702
происходит. Беспомощно отползаю от приближающегося ко мне отца до тех пор,
пока не натыкаюсь спиной на стену. Невольно нервно поправляя очки, которых
на мне все еще нет, так как снять линзы я забыл. Как же меня достала эта
привычка!
Закрываюсь руками за секунду до того, как хлесткие удары обрушиваются на

меня один за другим. Легкий свист, который сопровождает вспышки боли,
красноречиво говорит о качестве кожи ремня. Хороший ремень. Добротный.
Дорогой.
Болезненный.
Отец сыплет на меня град ударов с таким остервенением, что я не то что встать,
не могу открыть глаз, боясь, что он ненароком саданет меня прямо по ним. А он
лупит и лупит. Со злостью. С несвойственным ему бешенством. Раньше меня
наказывали с жутким хладнокровием. Но сейчас все иначе. Отец явно потерял
над собой контроль.
Предплечья, служащие мне щитом, немеют. Надо что-то предпринять, пока я

еще могу анализировать ситуацию. Слишком больно. Так ненароком и
отключиться можно от болевого шока. А мне сейчас почему-то очень страшно
терять сознание.
Все же приоткрываю глаза. Вижу, как отец замахивается для очередного удара.
Но когда ремень опускается на меня, я резко выставляю одну руку вперед,
сжимаю пальцы на упругой коже и рывком отнимаю ремень. Отца это не
смущает. Он будто и не замечает, как я это делаю. Нет ремня? Что ж… Бить ведь
можно чем угодно. Наверное, он думает именно об этом, приподнимая одну ногу
в желании на меня наступить.
Очухивается мама. Вскакивает со своего места. К моему удивлению, пытается

оттащить от меня отца.
— Прекрати! — кричит она, вцепившись ему в руку. — Ты ведь убьешь Сашу!
Его это сейчас волнует меньше всего. Но заминки достаточно для того, чтобы я
пошатываясь поднялся на ноги. А ремень все еще у меня в руке. Перевожу
взгляд с него на отца. Он замирает. Видимо, мысль, которая сейчас пронзает
мой разум, легко читается на моем лице.
— Только посмей, — шипит он, сжимая кулаки.
И я смею. Отбрасываю ремень в сторону, потому что не хочу уподобляться отцу.

А затем прицельно бью ему кулаком в лицо. Сегодня этот удар я уже
репетировал, теперь пришло время главного выступления. Впервые в жизни я
даю ему сдачи. И боже, как же это приятно.
Отец валится на пол, но тут же вскакивает на ноги. Проводит рукой по разбитой

брови, вытирая обильно льющуюся кровь.
— Вон, — шипит он зло. — Вон из моего дома, — переходит он на крик, хватая

столовый нож. Он не острый. И не особо опасный. Не думаю, что им так уж
просто зарезать человека. Но страшна не острота ножа, а намерение, с которым
отец берет его в руку.
293/702
— Саша, пожалуйста, — шепчет мама, подскакивая ко мне и подталкивая к
выходу из кухни. — Пожалуйста, уходи.
— И чтобы духу твоего в моем доме больше не было! — продолжает кричать

отец, следуя за нами, но… не нападая. — Иначе я вызову полицию! — я-то думал,
что мама хочет увести меня в комнату, но сам не понимаю, как оказываюсь в
коридоре.
— Ничтожество! — доносится до моего слуха вместе со щелчком

открывающегося замка входной двери. — Неблагодарная скотина! — мама мягко
выталкивает меня на лестничную площадку с тихим «Подожди немного здесь!»,
а я, все еще не пришедший в себя, не сразу соображаю, где нахожусь. — Ты нам
больше не сын! — последние слова, что вылетают до хлопка двери прямо перед
моим носом.
И я остаюсь один. На холодной лестничной площадке. Зимой. В футболке и

бриджах. Босой. Без телефона. Без денег. Без всего.
«Ну что? Добился своего? — усмехается противный внутренний голос. — Ты

только что разрушил свою жизнь до основания, молодчина. Теперь у тебя
действительно ничего нет. Абсолютно ничего. Все еще считаешь, что Майский
этого стоит?»
Считаю, что этого стою я.
294/702
Глава 37. Чувство вины
Александр
Судя по часам — единственному гаджету, который остался при мне после

произошедшего, — торчу я в подъезде уже больше часа. Сижу на полу площадки
между шестнадцатым и семнадцатым этажами, прислонившись спиной к
батарее. Спину жарит, а все равно холодно. Пол ледяной, но я не могу заставить
себя подняться. После порции адреналина на меня наваливается жуткая
усталость. Даже сонливость. Держать вертикальное положение кажется пыткой.
Потому меня не смущает ни подъездная грязь, ни валяющиеся в углу окурки, ни
засохшее пятно таинственного происхождения в метре от меня. Не пугает даже
перспектива отморозить себе яйца. Я слишком вымотан.
Изо рта вырывается пар, а пальцев ног и рук я почти не чувствую, хотя
периодически и пытаюсь их отогреть с помощью единственного источника
тепла. Дрожу, как осиновый лист на ветру. И впечатление, что эта
неконтролируемая дрожь тратит последние энергетические ресурсы моего
организма. Сейчас бы лечь в теплую постель и заснуть лет на триста. Я даже
знаю, чью бы кровать выбрал. Ставлю руку на отсечение, Майский из того
противного типа людей, которые жрут там же, где и спят. Из тех самых, в
постели которых на постоянной основе бесячие крошки.
Вот на этих крошках я бы с удовольствием полежал.
Меня б еще кто там ждал…
В моем положении есть и плюсы. Предплечья после встречи с ремнем болят не

так сильно, как ожидалось. Холод притупляет ощущения. Да и правая скула не
торопится опухать, только ноет, если касаюсь ее ледяными пальцами.
Я не жалею о своем поступке, но чувствую себя круглым идиотом. Как же так

выходит, что каждая ситуация, которую я не продумываю наперёд, выливается в
полномасштабную жопу, анус которой с Атлантический океан? Другие же люди
как-то живут, не просчитывая на пятьдесят шагов вперед. Почему же у меня все
через сплошную пиздень? Чертовски обидно.
По факту я так боялся не решиться совершить надуманное, что попросту

запретил себе думать о последствиях. Да, следовало собрать вещи заранее.
Следовало переодеться во что-то теплое. И подумать о ночлеге тоже следовало.
Я ведь прекрасно понимал, что все кончится именно этим. И единственный
выход из положения — бегство. Но я не продумал способы отхода. Начни я все
планировать с присущей мне скрупулёзностью — и благодаря больной
педантичности я бы увяз в этом сраном анализировании всевозможных путей
отступления с головой.
Отвлекся бы.
Потерял настрой.
И пошел бы на попятную.
Точно бы пошел.
295/702
Уж я-то себя, ссыклище, знаю.
Так что… Все произошло так, как произошло. Гадать, что следовало сделать,
чтобы упростить себе жизнь, бесполезно. Одно знаю точно: лучше уж сидеть в
подъезде в футболке и шортах, когда на улице к ночи обещали минус двадцать,
и не знать, что дальше делать, чем находиться в теплой комнате, привычно
решать примеры, пить чай и не знать, как дальше жить. И надо ли жить.
Не спорю, ситуация, в которую я попал — говно. Но все роящиеся сейчас у меня в

голове мысли направлены исключительно на мое выживание, а не наоборот. Это
для меня кое-что да значит. Кажется, никогда еще во мне не горела такая воля к
жизни. Непривычно.
И еще один удивительный факт — меня трясет только от холода. Я-то думал, что
после пережитого стресса точно накроюсь медным тазом. Представлял, как
валяюсь в подъезде не в силах сделать вдоха, сжимаясь под давлением стен и
мыслей, хоронящих меня заживо. Видел, будто на мониторе компьютера, как
лежу в пыли с немым ужасом на лице. Но я не в ужасе. Стены не давят. И пыль я
предпочитаю собирать исключительно задницей.
Не накрыло. Конечно, мне тошно от произошедшего. Я испуган. Замерз. И

голоден. Я в полном раздрае.
Но меня не накрыло. Не накрыло, понимаете?! Я в порядке. Мне плохо, но я

однозначно в порядке.
В очередной раз бросаю взгляд на циферблат часов. Прошло еще десять минут.
Подъезд тонет в гробовой тишине. Несколько раз лифт останавливается в
относительной близости по этажам от меня. Мужчина с собакой выходит на
шестнадцатом, шумная компания парой этажей выше. Каждый раз вздрагиваю и
стараюсь не дышать. Не хочу, чтобы меня кто-то заметил. Не в таком виде.
Глупо, правда? Мне бы, наоборот, бросаться к людям и молить их о помощи. Но я
не могу перебороть себя. Мне это кажется слишком унизительным, хотя я вроде
бы уже пробил дно дна, и унижение — последнее, чего мне следовало бы
страшиться. И все равно… Упорно сижу и жду. Жду маму, как она и просила.
Сегодня я и так переборол в себе многое. Не всё сразу.
На самом деле я без понятия, на что рассчитываю. Не идти же домой? Даже если
разрешат зайти обратно в квартиру, добровольно возвращаться в клетку, из
которой пытался вырваться всю свою жизнь? Я, конечно, идиот, но не настолько.
А вот одежда бы мне не помешала. Случись все летом, и можно было бы уйти
пешком. Но в минус двадцать гулять по городу босым по сугробам слишком
экстремально. Да и куда гулять, я еще не решил.
Время идет. Стрелки планомерно меняют свое положение, давая понять, что,
что бы в твоей жизни ни произошло, мир не рухнет и продолжит работать в
прежнем ритме. Надежда на помощь со стороны матери потихоньку угасает с
каждой прошедшей минутой. Окей, Дитрих, пора включать голову. Что на
данный момент ты можешь сделать? Проглотить уродливые остатки гордости.
Собраться. Наплевать на то, что о тебе подумают и… Постучаться в дверь к
кому-нибудь из соседей. Попросить позвонить. Да-да, позвонить, но кому? Я ведь
ни одного телефона наизусть не знаю. Не было у меня необходимости в
заучивании чьего-либо номера. Даже Танин не помню.
296/702
Впрочем…
Есть череда цифр, которые я намеренно не учил, но последние несколько

недель гипнотизировал их постоянно, желая, но не решаясь позвонить хозяину
номера. Немудрено, что сейчас я вспоминаю числа без особых усилий. Только…
Блядь, вот что я ему скажу, а?!
Что?
Эй, парень, я растоптал твои чувства, но сейчас оказался в жопе, поэтому приди
и спаси меня! Будет выглядеть так, будто бы я пользуюсь им, а не…
А не люблю.
Щелчок открывающегося замка заставляет меня вздрогнуть и вынырнуть из

своих размышлений. Слышу спускающиеся шаги, но не тороплюсь подниматься с
пола. Слегка напрягаюсь, невольно вжимаясь спиной в батарею. Если соседи,
постараюсь слиться с местностью. Мне надо поагонизировать еще пару часиков,
прежде чем решусь ломиться кому-то в дверь. Если отец, необходимо
подготовиться ко второй стычке и морально, и физически. Хотя я так измотан,
что не уверен, смогу ли выдержать еще один скандал. О драке и говорить
нечего.
Но это не первый вариант и не второй. К моему облегчению, в поле моего зрения

появляется мама. Мои ожидания увенчались успехом, но чувства от этого
смешанные. В руках у мамы мой рюкзак, куртка и ботинки. Красноречивая
демонстрация того, что дома меня больше никто не ждет. И я будто только
теперь осознаю, что это конец. Действительно конец. Конец полномасштабному
контролю, конец прессингу, конец наказаниям, конец семье. Мне бы прыгать от
счастья, но на душе как-то мерзко.
«Не всегда же было плохо, — просыпается чертов внутренний голос. — И что бы

ты сейчас себе ни надумал, ты стал самим собой благодаря им. Все твои
достижения — это их заслуга».
И ведь не поспоришь. Действительно их. Наверное, от того и мерзко. Ненавидь

они меня, и уходить было бы проще. Но я знаю, что родители меня любят. Или
любили. Извращенной, больной, выходящей за рамки дозволенного любовью. И
понимание этого вызывает во мне оглушительное чувство вины. Я-то сейчас
уйду, но это никак не повлияет на их восприятие действительности. Они до
конца жизни будут уверены в том, что я неблагодарный сын, который пошел на
все это только для того, чтобы испортить им жизнь. А то, что все это время они
портили жизнь мне, они переварить не смогут. Не захотят. Оспорят, оставшись
при своем.
Мать останавливается в паре шагов от меня. Глаза красные. Она явно плакала.
— Тебе есть где переночевать? — спрашивает мама тихо. Голос ее дрожит,

будто вот-вот новая порция слез покатится по щекам.
— Есть, — вру я. Конечно, мне ночевать негде. Откуда бы такие связи, когда у
меня ни друзей толком, ни знакомых? Когда я всю жизнь потратил на
297/702
штудирование учебников! Когда мой уровень социализации варьируется где-то
между комнатным растением и вантузом для унитаза.
— Я положила тебе в рюкзак самое необходимое, — бормочет она. — И кое-что

для учебы, — добавляет, шумно выдохнув. Конечно, о чем еще мне сейчас
думать, как не о предстоящей сессии. Буду готовиться к экзаменам на вокзале.
— И немного одежды. Что поместилось.
Очень заботливо с твоей стороны.
Правда.
Забираю у мамы куртку и сразу натягиваю на себя. Сейчас я слишком замерз,

чтобы тут же ощутить ее действие. Но это уже кое-что. Вслед за
курткой ботинки. Ноги грязные, но сейчас мне не до излишней чистоплотности.
Закидываю рюкзак на плечо с видом, будто точно знаю, куда сейчас пойду, и
смотрю на маму. Не знаю, что сказать. Не знаю, следует ли вообще что-то
говорить.
— Возьми, — протягивает она мне вдруг пару крупных купюр. — На первое

время, — объясняет она, заметив мое недоумение.
Смотрю на деньги, опешив. Вот такого я не ожидал.
— Скажи, очки с футляром в рюкзаке? — спрашиваю я глухо, не торопясь

принимать родительскую помощь.
— Да, — кивает мама.
Вздыхаю с облегчением. Очки есть. Банковская карта, спрятанная в футляре,

тоже. Значит, я не совсем гол как сокол. А если бы был и гол… Я не хочу брать
ее деньги. Куртка, ботинки и рюкзак — последние вещи, которые я готов
принять. Никаких денег. Хватит с меня подачек, за которые затем с меня сдерут
три шкуры. Знаю, мама сейчас меньше всего думает о моем им долге. Зато об
этом долге не могу не думать я.
— Не упорствуй, — заметив мою заминку, хмурится мать, сжимая купюры

сильнее.
— Мне не нужны деньги, — отрицательно качаю я головой. Больше ни копейки у

вас не возьму. А долг выплачу со временем. Как смогу. Расквитаюсь, и
поминайте, как звали.
Мама обиженно поджимает губы, но не настаивает. Она не привыкла к моим

отказам и сейчас, видимо, растеряна. Медленно убирает деньги в карман
необъятного кардигана и кутается в него, явно начиная подмерзать на
лестничной площадке. Мнется. Хочет сказать что-то еще?
— Нам с отцом потребуется время, чтобы… осознать, — наконец выдыхает она с

усилием. Лукавит. Если в ее собственное принятие ситуации я еще могу с
натяжкой, но поверить, то на отца рассчитывать не приходится. Да и как она
себе это представляет? Через полгода ворвутся в мою жизнь с плакатом: «Наш
сын гей, и мы этому рады!»? А я кинусь в их объятья, сделав вид, что не помню,
как меня избили за мое признание?
298/702
— А ты уверен? Правда уверен, что… — смотрит на меня мама с какой-то
идиотской надеждой в голосе, но осекается, встретившись с моим хмурым
взглядом.
— Уверен в чем? — меня этот вопрос выводит из себя.
— Уверен, что… — она спотыкается, не в силах произнести это вслух.
— Уверен ли я, что гей? — было появившаяся благодарность матери за ее

помощь затухает. — В этом что, по-твоему, можно быть неуверенным?
— Неужели… с этим ничего нельзя сделать? — неожиданно восклицает она.
— Можно, конечно, — морщусь я. — Например, застрелиться.
— Твой сарказм неуместен, — сообщают мне. — Даже если ничего нельзя

поделать с ориентацией, неужели действительно было необходимо все
рассказывать?
— А ты бы предпочла, чтобы я всю жизнь вам врал? — не верю я своим ушам. Ей

действительно кажется, что куда лучшим вариантом стало бы мое молчание?
— Да, — отвечает она с вызовом. — Лучше бы врал! Посмотри, до чего ты довел

отца! Он сейчас лежит с давлением!
Господи-боже, бедный-несчастный папка. Давление у него, посмотрите-ка.
— И как бы я тогда смог построить нормальную семью с любимым человеком?

Втайне от вас? — парирую я.
— О какой семье ты говоришь? — маму начинает трясти. — Семье с мужчиной?

— шепчет она в ужасе. — Это уже не семья, а какое-то извращение! — Здрасте-
пожалуйста. Вот мы и приходим к тому, с чего начали.
— Значит, я извращенец, — не вижу смысла продолжать спор. Хоть в лепешку

разбейся, она не поймет. Не хочет понять. Это не укладывается в ее голове.
— Это он, да? — мама неожиданно выуживает из кармана кардигана мой

телефон и включает экран. Какого хрена?! Какого хрена ты даже сейчас, в этой
ситуации, лазишь по моим вещам?!
Мама разворачивает телефон ко мне, хотя я и сам знаю, что там. Очередное
доказательство моего долбоебизма. И когда я успел стать таким
неосторожным?! Все мозги растерял.
— Если и так, то что? — выдыхаю я, протягивая руку и пытаясь забрать телефон.

Мама отступает на шаг, при этом смотря на меня с жалостью.
— Саша, ты ведь понимаешь, что это ненормально? Такая пошлость…
Я не спрашивал твоего мнения. Это, блядь, мое! Мое! Ты не имеешь права

смотреть на него!
299/702
— Его лицо мне кажется знакомым. Это не тот хамоватый парнишка, которого
ты притащил домой пару месяцев назад? — продолжает она. Дыхание
перехватывает. Да, это он. Что дальше?
— Отдай, — требую я, раскрыв ладонь.
— Вы учитесь вместе?
— Какая тебе разница?
— Я должна знать виновника! — выдает мама. Из меня вырывается нервный

смешок.
— В таком случае вини природу. Я осознал свою ориентацию еще в тринадцать

лет! — рычу я, все же отнимая телефон и невольно прижимая его к груди. Не
так важно средство связи, как фотография на нем. Она моя. — Скорее уж это его
родителям стоило бы видеть виновника в моем лице. Я стал инициатором, ясно?
— заявляю я неожиданно дерзко. Со стороны даже может показаться, будто я
этим горжусь. Не горжусь. Но не жалею.
Последняя надежда свалить вину за произошедшее на сторонние плечи идет

прахом. Мама, бледная, словно смерть, смотрит на меня полными слез глазами,
но будто не видит. Я стер себя из ее поля зрения одной хлесткой фразой.
— Господи, что скажут люди, — шепчет она еле слышно, а затем прячет лицо в
ладонях и начинает тихо плакать. Мне ее сейчас действительно жалко. Но себя
жалко больше. Почему я должен все это переживать из-за того, что от меня
никак не зависит? Тот неловкий момент, когда твой главный косяк
действительно заключается в том, что ты просто появился на свет такой, какой
есть.
— А какая разница, что они скажут? Тебе мнение чужих людей важнее счастья
собственного сына? — злюсь я. И зачем я продолжаю разговор? Надо
развернуться и уйти в закат, чтобы больше никогда не появиться в этом
подъезде. Но я будто все еще надеюсь достучаться до мамы.
— Да какое же это счастье?! — искренне не понимает она. — Это же какое-то

психическое расстройство! Тебя лечить надо!
…уже не надеюсь.
— Нам не о чем больше говорить, — бросаю я, отворачиваясь от мамы. Голос

твердый, а самому хочется забиться в угол и хорошенько прорыдаться.
— Живите так, как хотите. А я буду жить так, как хочу этого я.
Спускаюсь на пару пролетов, все еще слыша всхлипы мамы, а затем хлопок
двери. Опускаюсь на ступеньку, чувствуя бессилие. Дальше-то что?
Только теперь отрываю телефон от груди. Включаю экран. Трачу пару секунд на
лицезрение фотографии, от которой становится жарко даже в нынешнем
положении, а затем набираю телефон единственного человека, с которым могу
сейчас поговорить.
Долгие протяжные гудки.

300/702
— Даже звонишь? Неужели так соскучился? — слышится бодрый голос Тани из
динамика. И вечер уже не кажется таким паршивым.
— Скучаю я двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю. Звоню по другой
причине, — решаю не тратить время на любезности, учитывая, что зарядки на
телефоне меньше двадцати процентов.
— Интрига! — смеется девушка, даже не подозревая, что ее ждет.
— Никакой интриги. Я признался родителям, что гей, — вываливаю на Таню

шокирующую информацию, даже не потрудившись подготовить к ней подругу.
Долгое напряженное молчание.
— Нихера себе, — наконец, слышится из динамика. — А они что? — спрашивает

Таня, и в ее голосе улавливаю нотки страха.
— Выгнали меня, — оповещаю я и сам удивляюсь тому, насколько спокойно

говорю об этом.
— Прям вот… выгнали? Полностью?
— Нет, блин, частично: правая рука, печень и легкие остались в квартире. Что за
вопрос дурацкий? — раздраженно отвечаю я. — Полностью. Сижу в подъезде с
рюкзаком за спиной и понятия не имею, что делать дальше, — действительно
без понятия. — Понимаю, что ты помочь не сможешь, слишком далеко. Да и не
надо. Сам справлюсь, просто… Мне хотелось поговорить. Услышать твой голос,
чтобы убедиться, что не весь мир повернулся ко мне задницей, — признаюсь я,
чувствуя, как к горлу неожиданно подкатывает ком.
— Где будешь ночевать? — спрашивает Таня, решив взять с меня пример и

оставить на потом сентиментальности.
— Не знаю. Думаю, поищу какой-нибудь хостел.
— Телефон Майского есть? — продолжает допрос Таня.
— У меня записаны телефоны всех одногруппников.
— Тогда какого хера ты долбишься ко мне? Немедленно звони своему мужику!
— Он не мой мужик… — кидаю я, невольно улыбаясь.
— И кто, спрашивается, в этом виноват?!
Справедливо.
— Не могу я ему сейчас позвонить, — качаю я головой.
— Это почему же?
— Я нехило перед ним обосрался. Просить сейчас его помощи — как-то гадко.
301/702
— Что натворил? — фразы Тани короткие и емкие, что выдает ее беспокойство.
Вкратце обрисовываю подруге ситуацию, в которой оказался в выходные и что
на ее фоне натворил.
— Ушам не верю! Ну и ублюдок же ты, Дитрих, — в сердцах восклицает Таня.
— Знаю.
— Кусок дерьма мирового масштаба!
— Да.
— А нельзя было сперва с Майским помириться, а потом уже идти к родителям с

чистосердечным?
— Нельзя. Вдруг духа бы не хватило, — вздыхаю я. — А теперь уже поздновато.
— Засунь гордость в жопу и звони! — настаивает Таня.
— Да не в гордости дело…
— И чувство вины туда же. Блядь, Дитрих, ты из-за него пошел на такой
поступок! Ну не может он этого не оценить!
— Не из-за него… — хмурюсь я.
— Окей, из-за него в том числе. Такая формулировка тебе нравится больше?
— Да.
— Великолепно. А теперь взял яйца в руки и позвонил! Немедленно! — уже орет

Таня в трубку. — Какой же ты проблемный парень! Сил моих больше нет! Выход
прямо перед твоим носом, так какого хера ты, в упор его не замечая, петляешь
вокруг?
— Мне стыдно перед ним. И одним ссаным «прости» ситуации не исправить.
— Верно, этого будет маловато. Так пообещай ему что-нибудь в качестве платы.
Чего он там у тебя делать не любит?
— Вещи гладить.
— Вот! Скажи, что до конца жизни будешь наглаживать ему шмотье. Как
верная, блин, жена! В качестве извинения.
— Тебе бы только шутки шутить, — улыбаюсь я вяло, не воспринимая слова Тани

всерьез.
— А я не шучу.
— Будь я на его месте, я бы себе не помог. После устроенной мною хераборы.
— Саша! — Таня уже не орет, а неистово ревет, кажется, заколебавшись биться

в стену моей безграничной тупости. — Ты, сука, не на его месте! Ты совершенно
302/702
другой человек, и не надо вешать на него характеристики, присущие тебе и
только тебе! Немедленно звони ему, идиотина! — бушует подруга. — Все, я
кладу трубку и ожидаю, что через час ты мне в ВК отпишешься о том, что у него.
Понял?
— Но я не…
— Без «Но», пожалуйста. И без «Не». Взял яйца в кулак и позвонил! — рычит
девушка и связь прерывается. Тупо смотрю на экран телефона. Зарядки
осталось десять процентов. Особо затягивать не стоит. Но, блядь… Может
написать ему во вконтакте? Нет. Кто знает, вдруг прочитает сообщение только
завтра. Или не прочитает вообще. Так-то он и трубку брать не обязан, его
гражданское право.
Соберись, Дитрих. Это ведь уже вопрос выживания, верно?
А пошлет нахер, так хуже-то уже не станет.
Потому что хуже просто некуда.
Нахожу в списке контактов телефон с подписью «Убогий». Ну не мудак ли я? Был

и остался. Нажимаю на кнопку вызова и слушаю протяжные гудки, даже не
зная, чего боюсь больше: что он не возьмет трубку или что все же возьмет?
Долго жду. Кажется, целую вечность.
— Алоха, — неожиданно сменяет гудки знакомый голос, и я сам не замечаю, как

на губах моих появляется улыбка. Взял. Спасибо, что взял.
Саня
Не умею я долго и занудно грустить. Не выходит. Особенно после того, как

решил, что Дитрих ни в жизни от меня не отвяжется. Понадобится, десятилетия
положу на то, чтобы, в конце концов, он приполз ко мне и умолял быть с ним.
Что бы он ни делал, как бы ни отнекивался и ни отпинывался, он от меня, собака
такая, никуда не денется.
Две бутылки пива вселяют в меня еще больше уверенности в моем великолепии.
Лежу на кровати, смотря комедийный сериал под хруст чипсов с луком. Ловлю
расслабон на максималках, решив отложить нечеловеческие страдания и
придумывание сложной схемы захвата старосты до утра. Смеюсь в голос, почти
до слез, хотя шутки наитупейшие. Но организму, видимо, давно недоставало
позитивных эмоций, и он готов восполнять их хоть из воздуха.
Я уже расправляюсь с алкоголем, чипсами, макаронами по-флотски, двумя

бутербродами и тремя сериями комедии, когда экран моего телефона
вспыхивает из-за входящего звонка. Номер неизвестный. Но из известных у меня
только батин и деда. Всех знакомых предпочитаю находить в социальных сетях.
Блин, наверняка сейчас предложат очередной кредит или сделают
предложение, от которого я якобы не смогу отказаться. Отвечать не хочется, но
рука сама тянется к телефону.
«А вдруг что важное?» — стучит назойливая мысль где-то в глубине

подсознания.
303/702
— Алоха, — выдаю я, ожидая услышать электронный голос, советующий как
можно скорее обзавестись ипотекой.
— Привет, — слышится отрывистое, и расслабона как не бывало. — Это Дитрих.

— Спасибо, что сообщил. Можно подумать, я не смог бы узнать твой голос! Да я
узнаю его из тысячи!
Мгновенно напрягаюсь, при этом ощущая какое-то нездоровое счастье от того,

что он мне позвонил. Пиво из крови мгновенно выкипает, чипсы перевариваются,
просмотренные серии сериала стираются из памяти, будто их и не видел.
— Привет, — кидаю я, стараясь, чтобы мой голос оставался спокойным и не

выдавал мою безграничную радость от звонка старосты. Рука, держащая
телефон, ходит ходуном от дрожи.
— Я тебя не разбудил?
— Нет.
Молчим.
— Что-то случилось? — интересуюсь я осторожно. С чего это ты решил мне

позвонить? Надеюсь, не для того, чтобы сказать, что мои планы по захвату твоей
жопы должны пойти лесом?
— У меня к тебе просьба, — следует ответ. — Преступно наглая с моей стороны.
Преступно наглая? Так, Дитрих, прозаик ты недоделанный, а ну-ка не нагнетай.

Не нагнетай, я тебе сказал! Я и так уже перенервничал за последние пару
секунд.
— Говори. Чем смогу, помогу, — отвечаю я искренне.
— Да, спасибо. Я… Хм-м-м… — Дитриху явно тяжело дается разговор со мной.

— Могу я…
— Ну? — давай уже, рожай, мудень. Чего надо?! Говори!
— Могу я у тебя переночевать?
Что?
Мне померещилось сейчас или он правда…
Переночевать? У меня? Типа в моей кровати? Или в квартире? Или где?!
— Да, — выпаливаю я, наверное, слишком быстро, но еле сдерживаю ликование.

Хочется вскочить и начать прыгать от счастья на кровати, но я же взрослый
адекватный мужик. Сперва трубку положу, а потом уже попрыгаю. — Сейчас
кину тебе адрес смс-сообщением, хорошо?
— Ок, жду.
304/702
— Погоди, — спохватываюсь я. — Ты не ответил, что случилось.
— Это не телефонный разговор. Приеду, расскажу, — раздается сухое.
— Тогда до встречи?
— До встречи, — кидает Дитрих и отключается. Дрожащими пальцами набираю

смс с адресом, отправляю, после чего отбрасываю телефон в сторону и
устремляю взгляд в потолок. Не верю в происходящее. Он правда приедет?
Правда останется у меня на ночь?
Резко вскакиваю с кровати и, спотыкаясь на ровном месте, несусь в комнату

бати.
— Пап! — ору я, и отец, что до этого усиленно изучал какие-то рабочие бумаги,
подпрыгивает на месте. Стопка документов слетает вниз и веером рассыпается
по полу.
— Ты че орешь? — опешив, выдает батя. — Смерти моей захотел?
— К нам едут гости! — сообщаю я взволнованно.
— Это кто же? — а по усмешке бати вижу, что он и так прекрасно догадался,
кто.
— Дитрих!
Отец смеривает меня взглядом.
— И надолго?
— С ночевкой! — восклицаю я, начиная бегать туда-сюда по комнате.
— Хм… как понимаю, ты не разрешение пришел спрашивать, а просто ставишь

меня перед фактом? — уточняет батя.
— Да! — порхаю по комнате, не зная, куда себя деть.
— Что ж. Хотя бы воочию увижу человека, которому, если что, надо будет бить
морду, — смеется отец, наблюдая за моими плясками. — Только умоляю тебя,
Саня, не надумывай лишнего раньше времени. Может, ему просто негде
перекантоваться, а ты у нас парень отзывчивый. Вот он и решил
воспользоваться твоей добротой, — предупреждает отец, добавляя здоровенный
половник дегтя в мою малюсенькую бочку с медом.
— Так у него дом есть, — замечаю я, стараясь игнорировать тут же появившиеся

сомнения.
— Можно подумать, он не мог поссориться с родителями, — гнет свое батя.
— Да ты что, он у них на коротком повод… ке… — сникаю я.
— И пока с этого поводка не слезет, нормальных отношений с ним не построить?

— подсказывает батя.
305/702
Я хмурюсь, но ничего не говорю.
— Давай действительно не надумывать лишнего, — кидаю я и выхожу из

комнаты.
306/702
Глава 38. Одна минута одиннадцатого
Саня
Батя, конечно, прав, и надумывать лишнего действительно не стоит, вот только

скажите это моей упрямой думалке. Я уже и кофейку ебнул, и на кровати
повалялся, пытаясь отвлечься от назойливых размышлений, но мыслительный
процесс оказался безудержен и бесконтролен. Лучше бы у меня такая мозговая
активность включалась во время подготовки к экзаменам, серьезно. Я бы уже и
высшее образование получил, и магистратуру закончил, и диссертацию защитил.
Надо отвлечься, а то я крышей поеду еще до приезда Дитриха, который, между

прочим, ни хера не торопится. Звонил он мне без пятнадцати десять. Сверлю
взглядом циферблат потрепанных наручных часов. Одна минута одиннадцатого.
Неужели действительно прошло так мало времени? А кажется, будто целая
вечность. Ожидание становится невыносимым. Вскакиваю со своего места,
открываю плейлист и навожу мышку на кнопку рандома. Этому меня батя
научил. Когда ты расстроен, в смятении или просто скучаешь, нажми на рандом,
и пусть песня, которая заиграет первой — станет для тебя подсказкой, чего
ожидать или что делать. Нет, мы с папкой не особые фанаты гаданий и иже с
ними. Тут дело не в том, какая песня выпадет, а в том, как ты ее
интерпретируешь. Услышишь ты то, что захочешь услышать. Вытянешь знак, в
котором нуждаешься, из собственного подсознания.
Жму на кнопку и жадно ловлю первые аккорды. Спокойная знакомая мелодия

разливается по комнате, подстегивая меня нервничать лишь сильнее. Ну
спасибо, Вселенная, удружила! Нет бы врубить мне репертуар Little Big. Я бы со
спокойной душой наебенил себе в стакан вместо чая коньячку и носился бы по
квартире, напевая «I’m not alcoholic» (Кстати, отличная идея, стоит в ближайшее
время ее реализовать!). Хрен там…
…Lost on the way, no one to blame, no one to say
…Сбившийся с пути, некого упрекать, некому сказать,
…Nothing to do with the way everything's changed
…Ничего не поделать с тем, как все изменилось.
Спокойный голос в спокойном ритме спокойно напевает красивую песню,

которая всегда ассоциировалась у меня с всепоглощающей безнадегой. Оттого я
слушаю ее не очень часто. Это песня-настроение, песня-атмосфера. Песня,
которую не включишь просто так, без сознательного желания окунуться в нее с
головой. По крайней мере, таковой она является для меня.
Вот тебе и знак, Саня. Знак того, что батя прав, и стоит поскорее вытаскивать из
закромов губозакаточную машинку. И воспользоваться ей следует еще до
приезда старосты, чтобы разочароваться не по полной программе, а только
наполовину.
…Lost confused
…Потерянный, обескураженный,
307/702
…A lot of it is hard to take
…Многое из этого трудно принять.
Только вот есть вероятность, что песня обращена не ко мне. О чем я думал,
нажимая на рандом? Точнее, о ком. Я думал о Дитрихе. Мучился от
непонимания, где он, что с ним и по какой причине он не может переночевать
дома. Что-то случилось. Что-то плохое.
…I thought I'd make it through the pain
…Я думал, что пройду это испытание болью
…Everything's changed
…Все изменилось
Слова складываются во фразы, ноты переплетаются в мелодию, а легкое

беспокойство выливается в полномасштабную панику. Что еще за испытание
болью? Мне все это нихера не нравится! Я против! Я протестую!
Снова смотрю на часы. Одна минута одиннадцатого. Да ты издеваешься!

Начинаю наматывать круги по комнате. Даром, что в ней двенадцать метров, так
что круги малюсенькие.
…Nothing is plain
…Ничего не ясно,
…Nothing can be explained
…Нет ничему объяснений.
Как в воду глядишь, Майк! Действительно, не ясно ничего вообще! Сразу

вспоминается популярный момент из сериала про современного Шерлока
Холмса, в котором гениальный детектив говорит: «Все в порядке», а Джон
Ватсон в ответ вопит: «НИЧЕГО НЕ В ПОРЯДКЕ! Ничего Не В Порядке!». Очень
хочется кричать в подобной манере. Но я продолжаю наматывать круги,
усиленно нажевывая нижнюю губу.
Смотрю на часы в третий раз. Одна минута одиннадцатого. Все еще. Погодите-
ка… Всматриваюсь в секундную стрелку и понимаю, что часы встали. Шесть лет
они работали, прошу прощения за каламбур, как швейцарские часы, а тут взяли
и встали?
— Папа! — воплю я, не в силах оторвать взгляда от циферблата. — Папа, беда!
Батя врывается в мою комнату с таким видом, будто готов прыгнуть за мной в
жерло вулкана. Оглядывает комнату. Хмурится.
— И в чем же заключается беда? — спрашивает он со скепсисом в голосе.
— Часы встали, — почти шепчу я.

308/702
— Давно пора, — пожимает батя плечами. — Слышишь? — спрашивает он,
оглядываясь по сторонам.
— Слышу что? — усиленно вслушиваюсь. Может, Дитрих пришел, а я не

расслышал стука? Звонок-то у нас уже полгода как умер.
— Слышишь плач? — продолжает батя напряженно. У меня сердце ухает в район

желудка и начинает там пульсировать. Староста еще и плачет?! — Плач помойки
по этим вот твоим часикам, — продолжает родитель невозмутимо.
Ебись оно все конем, батя! Нахера так пугать?!
— Да ну тебя! — психую я. — Неужели ты не понимаешь? Вставшие часы — это

же плохая примета! — восклицаю я.
— И с каких же это пор ты, Саня, в приметы веришь? — уточняет батя.
— С этих самых!
— Сын, прекращай себя накручивать, — отмахивается батя со вздохом.
— Я не накручиваю, — качаю я головой, смотря на часы на мониторе. — Дитрих

звонил мне пятьдесят три минуты назад! Пятьдесят три, понимаешь? Да ему от
дома до меня ехать максимум минут двадцать!
— Так снег сыплет весь день. Пробки, — пытается успокоить меня отец.
— В десять вечера?!
— Если какая-нибудь крупная авария, затор может появиться и в это время, —

продолжает играть батя роль моего гласа разума.
— Авария? — вздрагиваю я. — А вдруг он попал в аварию?!
— Да господи… Не попал он ни в какую аварию, Саня. К тому же, ты ведь не

знаешь, откуда он едет. Может и не из дома.
— ДУМАЕШЬ, ОН МНЕ ИЗМЕНЯЕТ?!
— Блядские потроха, — выдает родитель, закатывая глаза. — Саня, может, тебе

успокоительного налить? Ты явно…
Я не слушаю отца. Беру телефон. Нажимаю на номер Дитриха. Жду протяжные

гудки, но вместо этого слышу: «Аппарат абонента выключен или находится вне
зоны действия сети».
— У НЕГО ТЕЛЕФОН ВЫКЛЮЧЕН!
— Саня…
— ТОЧНО ЧТО-ТО СЛУЧИЛОСЬ!
— Прекрати психовать. Тебя это не красит.

309/702
— Всё. Иду на улицу, — заявляю я, вытаскивая из шкафа мятую толстовку и
напяливая ее на себя.
— Это еще зачем? Там же морозильник, — напоминает батя.
— Встретить Дитриха! — оповещаю я с жаром.
— А сам он, по-твоему, дойти до квартиры не сможет? — спрашивает батя, но,

столкнувшись с моим непоколебимым взглядом, предпочитает, не дождавшись
моего ответа, вернуться в свою комнату. Понимает, что спорить сейчас со мной
бесполезно.
Надеваю ботинки, не зашнуровывая, накидываю куртку, даже не подумав ее

застегнуть, и выбегаю в подъезд, прихватив с собой ключи, телефон, сигареты и
зажигалку. Пока спускаюсь на первый этаж, звоню Дитриху еще пару раз.
Бесполезно. Телефон выключен. Блядство! Какое же, сука, блядство! Слов нет,
одни нечленораздельные вопли!
Александр
Если бы можно было в буквальном смысле сгореть со стыда, я бы уже полыхал.

Мало того, что из-за снегопада мне пришлось ждать такси почти полчаса, так
еще и водитель оказался сильно общительный да любопытный.
— С девкой, небось, поссорился? — пытается он догадаться о причине моего

внешнего вида. — Выгнала взашей прямо на мороз?
Моя «девка» пока еще никуда меня не выгоняла. Но вероятность подобного

исхода имеет место быть.
— Что натворил-то? О годовщине забыл? Или она тебя с другой девкой застала?
— продолжает допытываться таксист. Я же жалею, что мама не положила мне в
рюкзак наушники. Они бы меня сейчас спасли. Зато догадалась кинуть паспорт,
медицинский полис и зачетку. Очередное подтверждение тому, что домой я
больше не ходок.
— …Придерживайся правила никогда не тащить «лево» домой, тогда проблем не

будет, — делится со мной таксист опытом, который мне не по нутру.
— Есть и д-другой способ-б, — впервые за время поездки подаю я голос, заметив,

что навигатор указывает на скорое прибытие.
— Например? — смеется таксист, при этом не скрывая любопытства.
— Не из-зменять, — говорю я в момент, когда машина останавливается у

нужного подъезда. — Оп-плата к-картой. Спасиб-бо, — кидаю я и поспешно
выбираюсь из побитого жизнью автомобиля. Лишь захлопываю дверь, как
машина срывается с места. Водителю мой способ избежания проблем пришелся
не по вкусу. К счастью, сейчас меня меньше всего волнует мнение незнакомого
мужика на полуразвалившейся колымаге. Куда важнее другое: если я в такси от
стыда сгорал, что же будет, когда в таком виде я предстану перед Майским? Что
скажу? Чем собираюсь оправдывать свою трусость? Как опишу произошедшее,
не возложив ответственность на плечи Сани? Голова абсолютно не варит.
310/702
Думать больно.
И внезапно вариант ночевки зимой на улице кажется не таким уж и плохим. Все

лучше, чем пользоваться добротой, которую не заслужил.
Во дворе Майского темно, хоть глаз выколи. Единственными источниками света

являются окна дома. Ни одного работающего фонаря. Детская площадка больше
походит на черную дыру. А следующие за ней гаражи — сгусток всех ужасов,
которыми родители пугают детей. Потому, лишь подойдя к нужному подъезду
почти впритык, я замечаю, что там кто-то стоит.
— Привет, — выдает Саня, пожевывая фильтр незажжённой сигареты. Судя по

всему, вышел на улицу он совсем недавно, раз еще не успел прикурить.
— Опаздываем, батенька. И хер ли телефон вырубил? — слышится в его голосе
раздражение. Неужели беспокоился обо мне?
Из-за темени Майский не может оценить всего колорита моего нынешнего

внешнего вида. К счастью.
— Т-телефон разряд-дился, — объясняю я, еле сдерживаясь, чтобы не

улыбнуться. Наезд с налетом заботы — что может быть прекраснее? — А ехал д-
долго, потому что ник-как не наход-дилась машина. Из-за с-снега сегод-дня
ажиот-таж на такс-си, — вздыхаю я, желая поскорее уже зайти в тепло, но в то
же время продолжая бояться момента, когда Майский увидит, в каком я
состоянии. — А т-ты здесь чего? — стучу я зубами.
— Да, вот, решил выйти, раскатать перед тобой красную дорожку, — смеется
парень. В голосе явное облегчение. Видимо, он успел меня потерять.
— Т-тогда ж-жду.
— Чего?
— К-красной д-дорожки, — кидаю я и сам удивляюсь, что у меня еще остались

силы на иронию.
— Пф, сучара, — смеется Майский. — Сильно замерз, что ль? Зуб на зуб не
попадает. Пойдем, — зовет он меня за собой, начиная рыться в карманах,
видимо, в поисках ключей. А незажжёная сигарета все еще в зубах.
— Н-нет. Ты же к-курить собрался. Так к-кури, — я действительно ужасно

замерз. Настолько, что уже насрать. К тому же сознательно оттягиваю момент,
при котором Майский разглядит меня во всей красе. Сейчас я выгляжу слишком
жалко.
— Так ты же…
— К-кури, говорю, — рычу я, морщась. Парень пожимает плечами, оставляет в

покое карманы и прикуривает сигарету. Топчусь рядом, ощущая жуткую
неловкость. Пора бы подумать, с чего лучше начать разговор. Как извиниться и
дать понять, что приперся сюда с чистосердечным не потому, что мне негде
переночевать, а что мне негде переночевать именно из-за того, что хотел
извиниться и сделать это правильно? Но при этом не сделать его виновником
всего произошедшего. Вопрос на миллион. Ебаный замкнутый круг, в который я
311/702
загнал себя своими собственными руками.
Майский курит молча. Каждая затяжка знаменуется всполохом тлеющего табака

на кончике сигареты. Уже по привычке протягиваю к парню руку, но Саня,
заметив это, вытаскивает из кармана пачку:
— Хочешь сигарету, возьми свою, — предлагает он ее мне.
— Н-нет, х-хочу т-твою, — игнорируя этот жест, забираю выкуренную до

половины сигарету из пальцев остолбеневшего Майского. — В-вот н-нахера к-
каждый р-раз ф-фильтр с-слюнявить? — ворчу я чисто для проформы.
— Так я предложил тебе другую, — кидает парень, пряча пачку обратно в

карман. Новую сигарету не берет.
— Я ж-же с-сказал, ч-что х-хочу т-твою, — настаиваю я.
— Тогда не выебывайся, — фыркает Майский.
— С-сам н-не в-выебывайся, — не остаюсь я в долгу.
Молчим. Я курю. Майский смотрит в черноту двора. Кажется, будто не дышит.

Словно боится меня спугнуть. Я же искоса смотрю на него и думаю, что все это
время был к нему несправедлив. Считал, что он глуповат, а я — семь пядей во
лбу. На самом деле, единственный идиот здесь я.
Саня
Не лыбься-не лыбься-не лыбься!
Еле сдерживаюсь, чтобы не начать улыбаться просто от того, что он рядом.

Очень тупо с моей стороны. Мне бы кинуть в него обидулькой. Типа, блять! В
жопу выебал, в душу насрал, иди на хуй! Так нет же! Стою и ощущаю себя таким
счастливым просто от наличия его персоны рядом, что еще чуть-чуть — и начну
прыгать на месте. Сука, выключите меня, пока херни не наворотил. Выключите,
а то точно сейчас начну бегать по двору, радостно размахивая руками.
Дитрих, как обычно, само воплощение спокойствия. Дрожит только, но курит

медленно, будто издевается надо мной. Что-то в его виде мне не нравится, но
что именно, не могу понять. Или разглядеть. Во дворе темень тьмущая. К тому
же разум застилает бесконтрольное счастье, парализовавшее последнюю
рабочую извилину у меня в голове. Так что я слышу тревожные звоночки
подсознания, но не способен правильно их обработать. Эмоциональная эйфория
сильнее волнения.
Музыки нет. А момент есть. Этакая картина русской романтики, когда вроде
убого, а дух захватывает. Две фигуры на фоне обшарпанного подъезда. Блеск
потрескавшейся краски подъездного козырька. Уродливое граффити на
облупившейся стене дома по правую от нас сторону в виде бюста Ленина в
матроске СейлорМун. Ромбовидные тюремные решетки на окнах первых этажей
с вплетенными в них металлическими цветами. Дым сигареты, вырывающийся
изо рта одного человека, и горячий пар изо рта другого. Полуоборванные
объявления на заднем фоне. И хлопья снега, все никак не желающего
заканчиваться, на переднем. Возможно, этот вечер станет для нас с Дитрихом
312/702
переломным, потому запомнить его надо обязательно. Чем бы все ни
закончилось. Именно таким. Со снегом. Щекочущим нос морозом. Бюстом
Ленина. И звенящей тишиной, от которой вот-вот полопаются перепонки.
Лишь Дитрих отправляет окурок в урну, я распахиваю перед ним дверь в

подъезд и жестом предлагаю зайти первым.
— Ид-ди вперед-д, я же не з-знаю, на как-ком этаже т-твоя кварт-тира, — кидает

он, будто специально оставаясь в тени двери. Пожимаю плечами. Как хочешь,
бро. Нечаянно наступаю на кучку окурков, которые по-свински оставил после
себя у подъезда, перед которым топтался добрых двадцать минут. Вдавливаю
их в снег, надеясь, что Дитрих не заметил палева. Захожу в подъезд первым и
веду старосту за собой. Лифт у нас уже второй месяц не работает, так что
позволяю милому гостю познать всю прелесть исконно русского подъезда,
засратого от пола и до самого потолка. Бегу вперед, желая поскорее завести
Дитриха домой и запереть дверь за его спиной, чтобы стопудово не убежал и не
передумал. Настолько зациклен на этой идее, что даже не оглядываюсь на
старосту. Достаточно и звука шагов за спиной, подтверждающих, что он
смиренно следует за мной.
Зря не оглядываюсь.
Очень зря.
Понимаю это, уже зайдя в коридор и протянув руку, чтобы забрать у старосты
рюкзак.
— Давай подер… — не договариваю. Давлюсь на полуслове и замираю, словно

впадаю в ступор. Такого ужаса, мне кажется, я за всю свою жизнь ни разу не
испытывал. Меня аж потряхивать начинает, а сказать ничего не могу. Даже
слова вымолвить. Глаза будто застилает красная пелена.
Правая скула Дитриха чуть припухла. По ней растекается добротный синяк.

Волосы всклокочены. Шапки нет. Шарфа тоже. Зато лицо и шея старосты
побелели от холода. Из-под куртки же выглядывают бриджи. И абсолютно
голые, такие же белые, как лицо и шея парня, икры. Белые, но покрытые
пятнами пыли.
— Какого хуя? — после долгих усилий это — единственное, что я способен

проговорить вслух.
Дитрих, проигнорировав мой вопрос, плотно закрывает за собой дверь и

разувается. Роль носков у него сегодня играет грязь.
— Алё, блядь, я с тобой разговариваю. Что за вид? — я в ебаной панике. Не знаю,

почему, но я до жути испуган. Староста, продолжая хранить молчание,
стягивает с себя куртку, под которой оказывается только футболка. Но это лишь
полбеды. От вида рук мне совсем плохеет. Толстенные синяки вьются по
предплечьям, будто змеи, украшенные жутковатыми кровоподтёками. Никогда
не отличался впечатлительностью, но прямо сейчас на меня увиденное
производит неизгладимое впечатление. Это же руки не левого чувака, а мои!
Точнее, руки-то Дитриха, но… ЭТО МОИ РУКИ, КАКОГО ХЕРА ОНИ В ТАКОМ
СОСТОЯНИИ?! Смотрю на фиолетовые полосы, и аж в пот бросает. Я чувствую,
насколько это больно. Мне плохо от того, насколько, блять, это больно!
313/702
— Так-так-так, — выводит меня из предобморочного состояния голос бати. — Кто
это у нас в гостях?! — выдает он, выходя из своей комнаты со скрещенными на
груди руками. Вид Дитриха его впечатляет не так сильно, как меня. Пока я
думаю, какой из ножей на кухне самый острый и как бы половчее применить его
к той суке, что покалечила старосту, батя остается абсолютно спокойным.
Оценивающе окидывает Дитриха взглядом. Синяки старосты его ничуть не
смущают. Он… Даже выглядит довольным. Какого черта, батя?! Я понимаю, что
ты за меня горой, но сейчас не время для торжества!
— Как погляжу, ты все же принял решение? — ухмыляется он, сверля Дитриха

взглядом. Староста кажется растерянным. Я не лучше. Не представляю, что он
имеет в виду. Все мои мысли только о причине состояния Дитриха. И о тяжести
его состояния. И о последствиях. Блядь, может, его в больницу потащить? Или
скорую вызвать? Что делать-то?!
— Этот подозрительный тип — мой папа, — бормочу я глухо. — Артём

Максимович.
— Но ты меня лучше называй Тёмычем. Меня все так зовут. Все, кроме сына, —
торопливо объясняет батя, у которого начинаются судороги каждый раз, когда к
нему обращаются по имени-отчеству вне стен работы.
— А это Александр Дитрих — староста моей группы, — представляю я двух

самых дорогих моему сердцу мужиков друг другу. — Но ты его можешь
называть просто Александром, — зачем-то добавляю я.
Батя протягивает Дитриху руку. Тот молча пожимает его ладонь, выглядя так,
будто вот-вот потеряет сознание.
— Приятно познакомиться, — выдавливает он из себя напряженно.
— Ой, мне-то как приятно! — ехидничает отец. Рукопожатие мне кажется

слишком долгим. Бать, прекращай! — Милости просим к очагу.
— Вот чего ты такой веселый, а?! — раздраженно рычу я, силком расцепляя руки
отца и старосты. — Разве не видишь, в каком он состоянии? — меня все еще
трясет. — Он, блин, полуголый и побитый, а ты тут счастье излучаешь!
— возмущенно всплескиваю я руками.
— Так потому и излучаю. Потому что голый и побитый. Пришел бы пьяный и

счастливый, разговор был бы совсем другим, — отвечает мне батя. — А тут
пацан, наконец-то, поступил по-мужски. Сделал выбор, — объясняет он.
— Какой еще, нахер, выбор?! О чем ты вообще?! — мне кажется, меня сейчас
ебнет инфаркт.
— Парень приезжает к тебе среди ночи, побитый и полураздетый с просьбой

переночевать, так как дома ему появляться нельзя. Действительно, о чем же я
это, — закатывает батя глаза. — Ты никогда быстрой соображалкой не
отличался, — отмахивается он. — Ладно, иди реанимируй своего горячо
любимого старосту, а то боюсь, если он двинет кони, так ты самоотверженно
последуешь за ним, — говорит батя и скрывается за дверью комнаты. Но плотно
ее за собой не закрывает. Вот жук.
314/702
— Извини, — вспыхиваю я, переводя взгляд на бледного как мел Дитриха.
— Понятия не имею, что на него нашло. — Я не знаю, что делать: то ли сгребать
старосту в охапку и тащить в комнату закутывать в одеяла, то ли отпаивать его
горячим чаем, то ли просто бегать вокруг него и рыдать. Вариант с применением
кухонного ножа в отношении обидчика старосты также все еще имеет право на
существование.
Дитрих стоит посреди коридора как вкопанный, не сводя взгляда с двери, за

которой только что скрылся батя.
— Он… — выдыхает парень сдавленно. — Он знает?
— О чем? — очень медленно до меня начинает доходить, что старосту так

напрягло. — О том, что я полугей, или о том, что мы переспали?
— Я ЗНАЮ ВСЕ! — слышится торжествующий ор отца из комнаты.
— НУ, ПАП! — ору я в ответ.
— НЕ ПАПКАЙ МНЕ!
— А ТЫ НЕ ПОДСЛУШИВАЙ!
— ПРЕТЕНЗИЮ КИДАЙ СТРОИТЕЛЯМ ДОМА. Я Ж НЕ ВИНОВАТ, ЧТО СТЕНЫ

КАРТОННЫЕ!
Полномасштабный зашквар.
Дитрих обессиленно упирается спиной во входную дверь с таким выражением

лица, будто сейчас то ли расплачется, то ли психанет. Возможно, и то, и другое.
Ну, а хули. Гулять, так гулять. Мне в таком случае надо срочно брать себя в
руки, потому что если мы тут оба рыдать начнем, ничего хорошего из этого не
получится.
— Да, батя все знает. Я от него ничего не скрываю, — произношу я ровным

голосом, следя за старостой не мигая. — Но сейчас это не важно. Пойдем на
кухню, а то конструктивного диалога с легкой руки бати у нас точно не
получится, — беру я обессиленного парня за ледяную руку и утягиваю за собой.
Лишь усадив Дитриха на табуретку и включив чайник, я ставлю второй табурет
напротив старосты, размещаюсь перед ним и всматриваюсь в его лицо. Жду, что
он сам начнет объяснять причины, по которым оказался полуголый у меня на
пороге, но хер там. Будто воды в рот набрал.
— Что случилось? — не выдержав молчания, спрашиваю я. Напускаю на себя

серьезный вид, хотя наплывами ощущаю то панику из-за вида старосты, то
радость от того, что он рядом.
Дитриху мой вопрос явно не нравится. Он морщится, будто не хочет на него

отвечать. Осматривает кухню мутными глазами, избегая моего взгляда.
— Ха, — произносит он вяло, — дерьмовый потолок, — смеется он надсадно.

Будто через силу.
315/702
— Да побелим мы его, побелим! Когда-нибудь, — наигранно хмурюсь я, на самом
деле искренне радуясь тому, что Дитрих улыбнулся. Пусть и настолько
вымученно. — Так расскажешь, что произошло? — осторожно прошу его. Так
просто не отстану, так и знай. Смена темы тебя не спасет!
Парень тяжело вздыхает, а затем, наконец, переводит усталый взгляд на меня.

Походу, промерзнув, а теперь попав в тепло, он начинает потихоньку
расслабляться.
— А ты еще не понял? — спрашивает он, нервно облизывая нижнюю

обветренную губу.
— Нет, не понял, — честно признаюсь я.
Вы что с батей, сговорились? Я не понял. Не врубился. Не додумался. Не

сообразил. Говорите уже, что произошло, черт бы вас побрал!
— Даже твой отец просек, а он видит меня в первый раз в жизни, — замечает
Дитрих с укором.
Так может тебе с батей моим замутить, раз он молодец, а я хуйня из-под коня?!
Не нервируй меня! Я и так напряжен до предела пределов! Запредельно!
— Не знаю, что он там просек, а я…
— Мне холодно, — внезапно выдает Дитрих, перебивая меня.
— Сейчас принесу тебе одеяло, — срываюсь я с места, но староста ловит меня за

запястье, притягивает к себе и усаживает на свои колени.
— Не надо одеяло, — шепчет он, сжимая меня в крепких объятьях. Я бы даже

сказал, чересчур крепких. Выглядит так, будто одной ногой в могиле, а дурная
силища никуда не делась.
— Ребра переломаешь, — замечаю я, испытывая дискомфорт от крепкой хватки,

но не сопротивляясь.
— «...Мне нравятся твои ребра…» — неожиданно напевает Дитрих, не ослабляя

объятий. Неплохо напевает. Не идеально, но мотив узнаваем.
— Выучишь песню, сможем спеть дуэтом, — смеюсь я. — Но я серьезно. Мне уже

плохеет, не сжимай так сильно.
— Прости, — выдыхает староста, расцепляя руки и ловко просовывая ледянющие

ладони мне под футболку. Такое впечатление, что не я его согреваю, а он меня
охлаждает.
— Да ну, переживу, — смущенно бормочу я, глядя на Дитриха, упершегося лбом

в мое плечо.
— Не за это. Прости за то, что я такой долбоеб, — выговаривает он с усилием.
Молчу. Тяну время. Мне весь этот драматизм не по нутру, но не все же Дитриху
нервы мне трепать. Теперь моя очередь! Так что хрен тебе, а не прощение всех
316/702
грехов! Хрен, я сказал!
Хотя, кого я обманываю.
Ты был прощен в момент, когда я встретил тебя у своего подъезда.
Прощен повторно, когда я увидел твои синяки.
Простил бы и сейчас, в третий раз. Только прощать уже больше некуда.
Не умею я держать зла, хоть ты тресни.
Часы на кухне тикают громче обычного. Отбивают последние секунды

натянутого до предела терпения Дитриха. Долго староста моего молчания не
выдерживает.
— Ты слышал, что я сказал? — вскидывает он на меня глаза, покрасневшие то ли

от линз, то ли от холода.
— Не знаю. Может, слышал, а может, и нет. Ты с кем сейчас разговаривал,

уточни: со мной или с моим плечом? — очень трудно вредничать, когда ты
тюфяк по жизни и влюбленный по уши придурок последние несколько месяцев.
Но я стараюсь.
— С тобой! — злится староста. А чего психовать? Поздно уже демонстрировать

расшатанные нервишки. И так обосрался — будь здоров.
— Если извиняешься передо мной, смотри в глаза, — выдаю я, чуть понизив

голос и при этом чувствуя себя мафиози из фильма. Так и хочется добавить что-
нибудь вроде: «Где мои деньги, Джонни?». Но сдерживаюсь. Нельзя, чтобы
Дитрих просек, что я отношусь ко всей этой ситуации не так серьезно, как ему
кажется.
— Прости меня, — выдыхает Дитрих повторно, на этот раз выполняя мое

условие. А рожа-то какая серьезная. Жуть!
— Не знаю, — протягиваю я, наигранно морщась. — Мне надо подумать.
— Чего тут думать? — тут же рычит староста. Провоцировать его — как смысл
жизни. Но прямо сейчас я, кажется, перегибаю палку. — Либо «да» и я остаюсь,
либо «нет» и я ухожу.
— Это шантаж! — возмущаюсь я, вцепившись Дитриху в шею и силком прижав

его к себе. Уходит он, ага. Сейчас, блять! Так и отпустил.
— Почему шантаж? — сопит мне староста в район ключицы. — Если «нет»,

полагаю, рожу мою ты видеть не хочешь.
— Может, «нет», но рожу видеть хочу, — парирую я.
— Так не пойдет, — заявляет Дитрих, мягко отстраняя меня от себя.
— Это уже мне решать, — не могу сдержаться от улыбки. — А мое решение

напрямую зависит от того, что с тобой случилось, — возвращаюсь я к нашим
317/702
баранам, слегка касаясь пальцами припухшей скулы старосты.
— Не уходи от ответа, — настаивает Дитрих, вытягивая одну руку из-под моей

футболки, чтобы поправить очки, которых на нем нет. Нервничает. Психует в
себя. Но держится из последних сил.
— Это ты не уходи от ответа. Я первый спросил, — замечаю я. — Ответишь ты,

отвечу я, договорились?
Старосту явно не устраивают мои правила, но деваться некуда с подводной

лодки.
— Не знаю, с чего начать, — выдыхает он устало. Выглядит замученным и

продрогшим. Но откладывать разговор на потом я не собираюсь. Вот поговорим,
и отправлю его в ванну отогреваться. Чаю наебеню. Бутеров накромсаю.
Господи, да хоть спинку потру, мне не влом. Только скажи уже, блядина, что
случилось!
— ...Наверное, с того, почему я в субботу повел себя как скотина.
Правильное решение.
— Значит, все взаимосвязано? — и почему я не удивлен. — Карма — та еще

сучка, — невесело усмехаюсь я. Дитрих, вопреки моим ожиданиям, начинает
улыбаться.
— Еще какая, — кивает он, вновь обнимая меня обеими руками. — В то утро
родители сообщили, что хотят отправить меня на учебу в Варшаву, — говорит
он, и я замираю.
Так.
Так, блядь.
Какое, нахуй?
— Погоди-ка, — все мое счастье от пребывания Дитриха на моей кухне

улетучивается. — Выходит, ты скоро уедешь? — к горлу подкатывает ком. Хуже
всего, когда тебе кажется, что вот, наконец-то, желаемое в твоих руках, а потом
у тебя это без зазрения совести отнимают. Глаза начинает щипать, но я
держусь, сжав зубы.
— Не уеду, — качает староста головой, и я выдыхаю с облегчением. Мне уже и

объяснения никакие не нужны. Нахуй их. Просто оставайся здесь. Со мной.
Ненадолго — всего лишь на веки вечные. Обещаю, больше никогда и ни о чем
просить не буду! Только останься!
Все это время я сидел боком к Дитриху, но сейчас разворачиваюсь к нему и,

ничего не говоря, обнимаю его.
— Тебе, наверное, интересно, какого хуя я не сказал правду, — бормочет

староста смущенно.
— Да похуй, — качаю я головой.

318/702
— Нет, я должен объясниться, — настаивает Дитрих. Видать, несколько часов
потратил на выполнение домашнего задания под названием «Баллада о том,
почему я долбоящер», и теперь аж невтерпеж со мною им поделиться. — Я…
Мне… Мне было очень стыдно признавать тот факт, что я полностью завишу от
родителей и не могу сказать им «нет».
Тоже мне, Америку открыл.
— А теперь, выходит, не стыдно? — смеюсь я.
— А теперь я сказал им «нет», — хмурится Дитрих, явно недовольный моей

тормознутостью, из-за которой приходится всю информацию разжевывать мне
как маленькому.
— Так вот в чем дело, — вздрагиваю я. — Это родители наградили тебя

синяками? — ужасаюсь я. — И выгнали из дома, да? Потому что ты не захотел
ехать учиться в другую страну? Пиздец, нахуй!
— Нет, дело не только в этом, — качает Дитрих головой.
— Чем еще ты им не угодил? — удивляюсь я, отстраняясь от старосты и смотря

на него в упор.
— А ты догадайся, — врывается на кухню отец. Я было подскакиваю с колен

Дитриха, но его руки, так и покоящиеся у меня под футболкой, возвращают меня
на место. С каких пор ты у нас такой дерзкий, а?
— Пап! — возмущаюсь я.
— Чего? — разводит батя руками. — Кухня — общая территория. Хотите

обжиматься, идите в твою комнату, — заявляет он, открывая верхний ящик и
вытаскивая оттуда коньяк. Тот самый, который мы распивали, когда
признавались друг другу в полугействе. — И твой мужик сейчас богу душу
отдаст. Сколько можно его мурыжить? Неужели не очевидно то, что произошло?
— вздыхает он, ставя на стол три стопки и все наполняя напитком цвета
ржавчины. — Выпей, разгони кровь по телу, — пододвигает отец стопку к
Дитриху. Вторую мне. Третью берет сам. — Итак, тост, — провозглашает батя.
— За понимающих родителей!
Дитрих дрожащей рукой берет свою порцию жуткого пойла, сглатывает и

выпивает залпом. Тут же начинает кашлять. Белое лицо мгновенно краснеет. На
глазах выступают слезы.
— Господи, — выдыхает он сипло. — Какая дрянь!
— Все для гостей, — смеется батя. — А теперь вон из кухни. Нет сил смотреть на
вас. Аппетит мне портите.
— Не надо завидовать, — бросаю я, поднимаясь с Дитриха.
— Легко сказать, — кидает батя.
Беру старосту за руку и веду за собой в комнату. И только на полдороги от цели

319/702
ко мне приходит озарение.
— Погоди-ка, — останавливаюсь я посреди коридора и разворачиваюсь к

старосте. — Ты что… ты… Ты сказал родителям, что гей? — говорю я зачем-то
шепотом.
— Ну да, — пожимает Дитрих плечами. Само воплощение блядской

невозмутимости.
— З… Зачем?
— Иначе мне бы совесть не позволила просить у тебя второго шанса, — отвечает

он сухо.
— Разве я стою целой похеренной жизни? — выдыхаю я нервно.
— А разве нет?

Little Big — I’m ok
Mike Wyzgowski — Nothing Can Be Explained
320/702
Глава 39. Сомнение
Александр
Мне никогда не нравилось высказывание «Яблочко от яблоньки недалеко

падает», потому что я невольно проецировал его на себя и приходил в ужас от
одной только мысли, что могу спустя время стать похожим на отца.
Превратиться в чудовище, которого я так боялся, и даже не заметить этого.
Слишком много историй про то, как дети, терпевшие побои от родителей,
вырастая, начинают бить и своих детей, считая это абсолютно нормальным
актом воспитания. Такие примеры поневоле заставляют задуматься, а в кого же
по итогу превратишься ты сам, учитывая, в какой семье имел счастье расти? И
сможешь ли ты что-то сделать, чтобы остановить метаморфозы, ведущие за
собой моральное уродство? Я для себя решил, что смогу. Гены — это еще не все.
И воспитание не является оправданием. Каждое принятое решение только твое.
Неси ответственность. Анализируй каждое свое действие. И не позволяй себе
покоряться установкам, вложенным в тебя с детства. Это не просто. Невыносимо
сложная задача, с которой справится далеко не каждый, но… я справлюсь. У
меня есть человек, который даст мне сил перебороть в себе это. И если я не
смогу подавить метаморфозы ради себя, то однозначно погашу их ради него.
Ради Сани.
Потому я и не стал пользоваться ремнем, давая отпор папе. Боялся, что войду во
вкус. Что мне это понравится. И я не смогу остановиться. Стану истинным сыном
своего отца, как бы омерзительно это ни звучало. Конечно, я от него отличаюсь,
но… Яблочко же от яблоньки недалеко падает, верно? Потому лучше не играть с
судьбой и не провоцировать внутренних бесов. Если они сидят где-то внутри
меня, пусть сидят там и дальше, без возможности выбраться наружу.
Яблочко от яблоньки…
Жуткое устойчивое сочетание.
Но сейчас оно назойливо крутится у меня в голове по отношению к семейству

Майских, причем в неожиданно положительном ключе. Мало того, что Саня —
внешне молодая версия своего отца (хотя здесь скорее уместнее было бы
сказать «более юная», учитывая, как молодо выглядит его «батя»), так они еще
и простые оба как три, сука, рубля. Да что три, один рубль. Если не пятьдесят,
блин, копеек! Мне бы сейчас рыдать в подушку, биться в истерике, трястись от
паники и чувства неизбежности, маячащей впереди. А единственная эмоция, на
которую хватает сил — это ахуй. Отец Майского не только знает про
специфические предпочтения сына и мои с ним непростые отношения, но еще и
воспринимает это абсолютно спокойно. Не смотрит на нас волком. Не считает
больными извращенцами. Относится к нашей парочке так, будто… Будто все
нормально. Будто влюбленность между двумя парнями действительно имеет
право на существование. Будто влечение к своему полу на самом деле не
болезнь, не психологическое отклонение, не влияние Гейропы и не промывка
мозгов. Это нормально. Для него это нормально! Никогда не думал, что мне
будет так хорошо от мысли, что меня считают нормальным, зная мой секрет.
Теперь ясно, почему Саня настолько легко смирился с расширенной версией
своей ориентации, а затем так же просто воспринял мою. Ему-то с самого
детства не твердили, что геи заслуживают только расстрела. Он не вписал себя
в золотой перечень конченых людей, поняв, что у него встает и на парней. И не
321/702
возненавидел себя за подобное влечение. Он удивился. Осознал. Пожал
плечами. И продолжил жить, как жил. Ничего для него не изменилось. Не
превратилось в неразрешимую проблему.
Восхищаться бы Майским, но теперь я понимаю, чья это заслуга на самом деле.

Его отца.
Кроме того, Артём Максимович, точнее Тёмыч (даже не представляю, смогу ли я

когда-нибудь так к нему обратиться), оказался еще и проницателен как черт.
Одного взгляда ему хватило для того, чтобы понять, что произошло. Одного
гребаного взгляда. Тогда как до Майского доходило добрых двадцать минут. Но
я его не виню… Увидев меня в моем нынешнем состоянии, он выглядел так,
будто отлупили ремнем не меня, а его. А я ведь боялся встречи с ним. Все думал,
что следует сказать. Предполагал, что необходимо сразу кинуться ему в ноги,
сыпля дурацкими оправданиями и умоляя выслушать меня. Но стоя в коридоре и
чувствуя взгляд Майского на себе, понял, что Сане сейчас наплевать на мотивы
моих действий в прошлом. И не станет он по-детски воротить от меня носа с
видом «Отдавай мои игрушки и не писай в мой горшок», не желая со мной
говорить, пока не проползу за ним на коленях пару тысяч километров. Наверное,
оттого признаваться во всем произошедшем было чуточку проще. Потому что это
уже не имело такого большого значения для Майского. Но все еще оставалось
слишком значимым для меня.
И вот, все точки над «Ё» скрупулёзно расставлены.
Можно выдохнуть.
С разрешения Сани залезаю с его компьютера в "Вконтакт" и кидаю Тане

красноречивое: «я у него». Дождавшись от подруги лаконичное «Заебись!»,
выхожу из своего профиля и только после этого позволяю себе окончательно
расслабиться. И вот лежу на кровати Майского. Пялюсь в потолок с серой
потрескавшейся побелкой. В левом от кровати верхнем углу разрастается
паутина. В правом — отошел уголок старых, выгоревших обоев. Эта квартира
очень отличается от той, где я прожил всю свою жизнь. Ни богатого дизайна, ни
дорогой мебели, ни кристальной чистоты или свежего воздуха, всегда
наполненного цветочным ароматом. Все просто и, честно говоря, без вкуса.
Шкафу в комнате Майского явно больше лет, чем его хозяину. Как и столу.
Компьютерный стул на колесиках моложе, но явно куплен не за баснословные
деньги и, возможно, с рук. Старый стеллаж со старыми книгами. На полках пыль
толщиной в несколько миллиметров. Так и хочется вычертить пальцем надпись
«протри меня». Окно старое, рамы деревянные и жутко сифонят. Свист ветра,
благодаря метели на улице, не замолкает. А из колонок все это время льется
тихий низкий женский голос:
…You wanna be my lover
…Ты хочешь быть моим мужчиной.
…Don't you realise it's insecure?
…Неужели ты не понимаешь, что это небезопасно?
Боже, как же здесь хорошо и спокойно.
322/702
…Would you fight for it?
…Ты бы стал бороться за это?
…Would you prove that you love me?
…Ты бы доказал, что ты любишь меня?
Переворачиваюсь на бок, утыкаюсь носом в подушку, чувствую знакомый запах.

Запах Сани. Хочется забраться на кровать с ногами и укутаться в его одеяло,
чтобы ощутить больше, но грязные ступни предпочитаю держать на полу. Нам в
этой постели еще спать. Нам…
…I don't need any illusions
…Мне не нужно никаких иллюзий.
…I need a conclusion that you'll fight for it
…Мне нужно убеждение, что ты будешь бороться.
Взгляд останавливается на книге, лежащей на прикроватной тумбочке

обложкой вниз. Из ее середины торчит помятая закладка, роль которой играет
изрисованный завитками и сложенный в гармошку тетрадный лист. Протягиваю
руку, приподнимаю книгу. «Сумерки. Сага. Затмение». Не знаю почему, но меня
пробивает на ржач. Саня, как раз заглянувший в комнату, застает меня за
попытками справиться с приступом неконтролируемого смеха.
— Ты чего? — удивляется он.
— С…сумерки? — задыхаюсь я. — Сань, реально? Разве это не чтиво для девочек

двенадцати лет?
— А что тут такого? — хмурится Майский. — Отличные книги вообще-то! Знаешь,

какая там романтическая линия клевая? Нет? Вот и заткнись!
— О господи, я сейчас помру, — признаюсь я, не способный справиться со

смехом.
— Я тоже скептически относился к этой вампирской истории, — объясняет Саня,

явно намеренный убедить меня в несправедливой субъективности. — Первую
книгу начал читать, чтобы впечатлить девушку, которая мне нравилась. Она
фанат этой серии. С девушкой не вышло, а книги зашли. Читаю, правда,
медленно, но… Да хорош уже ржать! — вспыхивает Майский, поняв, что от
каждого его слова мне становится смешнее и смешнее. — Ты-то, умник, что в
последний раз читал помимо учебников?
— "Капитал" Маркса, — отвечаю честно. Взял в отцовской библиотеке. Не то,

чтобы остался в восторге. Но… прочитал же.
…You're coming from the nowhere
…Ты пришел из ниоткуда,
323/702
…But you got into my deepest thought
…Но ты проник в мои сокровенные мысли.
Саня смотрит на меня, как на придурка.
— Ну и дебил же ты, — цокает он языком.
— От дебила слышу, — отвечаю я, наконец-то начиная успокаиваться.
…The only thing I wonder
…Единственное, что мне интересно,
…Are you ready to be overloaded?
…Готов ли ты к перегрузке?
— Я вообще-то пришел не о вкусах спорить. Скажи лучше, тебе пену сделать?

— ввергает меня Саня в замешательство.
— Какую еще пену? — не понимаю я.
— Ну как же… для ванны.
— Зачем?
— Чтоб весело было.
— Весело мыться?
— Ну да.
Тебе бы только повеселиться, Майский. Хлебом не корми. Нахер мне эта пена не
сдалась! Я у тебя дома уже полчаса, и все промерзшие части тела, медленно
оттаивая, жутко ломят. Хоть на стену лезь. К паутине. Хочется уже поскорее
окончательно отогреться. Какая, блин, к черту, пена?!
— Ебашь, — милостиво разрешаю я, не желая вступать в спор еще и из-за такой

херни. К тому же надеюсь поваляться в кровати чуть подольше. На меня после
пережитого стресса нападает жуткая усталость. И радует, что нервная система,
несмотря ни на что, взяла да и справилась с этим, не наградив очередным
приступом.
— Готово, поднимайся, — к своему сожалению, слышу клич Сани уже через

минуту. Он возвращается в комнату и, подойдя к кровати, протягивает мне руку.
Будто я сам встать не смогу. Тем не менее, позволяю Майскому подхватить себя
за локоть и ловко поставить на ноги. Тело кажется возмутительно тяжелым. Так
что до самой ванны добираюсь не без помощи Сани. Его, кажется, все
устраивает, учитывая, что за время перемещения он не лишает себя
удовольствия бессовестно меня полапать.
— Я сейчас принесу тебе одежду переодеться. И полотенце, — оповещают меня

уже в ванной комнате.
324/702
— То есть дверь мне не запирать? — спрашиваю я смущенно.
— А ты и при большом желании не запрешься. Замок давно уже сломан. Всё руки
не дойдут починить, — сообщают мне. И вас, Майских, как понимаю, всё
устраивает…
Стаскиваю с себя одежду, то и дело оборачиваясь на дверь и проверяя, не

пытается ли кто-то (под «кем-то» я, конечно, подразумеваю Саню) вломиться.
Оставляю пыльное одеяние прямо на полу. Прожигаю дверь взглядом,
осторожно опускаясь в теплую воду. Горячую Майский набирать не решился и
правильно сделал. Отмороженные ноги и руки жжёт и при такой температуре,
да и ссадины на предплечьях дают о себе знать. Медленно погружаюсь в воду
полностью. Ну как полностью. Ванна маленькая, так что, чтобы в нее лечь,
колени приходится сгибать. Зато я просекаю фишку с пеной. За ней не видно
наготы.
— Нормальная вода? Не холодно? — первое, что спрашивает Майский, без стука

заходя в ванную.
— Нормальная, — бросаю я, чувствуя новый приступ смущения несмотря на пену.

Будто он голышом меня не видел. И душ мы вместе не принимали. И не тра…
— Давай теперь включу погорячее, чтобы вода в ванной начала медленно

нагреваться, — предлагает он, положив вещи и полотенце на стиральную
машинку, а затем наклоняясь и вертя ржавый регулятор горячей воды.
— Спасибо.
— Одежду твою закину в стиралку, ок? — продолжает Саня мельтешить.

Подхватывает вещи с пола и запихивает их в барабан стиральной машинки.
Поумерь шквалы заботы, парень, я ж к такому не привык.
— Спасибо.
— Полотенце повешу на змеевик, чтобы оно нагрелось, — продолжает Майский

держать меня в курсе своих действий. Будто бы я не вижу, что он делает.
— Спасибо, — выговариваю я в третий раз.
— Пожалуйста, — в голосе парня слышится улыбка. Оставив в покое полотенце,

он делает шаг в мою сторону и плюхается на пол перед ванной, облокотившись
на ее бортик. И выжидательно пялится на меня.
— Ты… не собираешься уходить? — уточняю я, слегка напрягшись.
— Неа.
— Я не смогу нормально помыться в твоем присутствии, — признаюсь я честно.
— Почему это? Стесняешься, что ли? — искренне удивляется Саня. — То есть

член мне в зад пихать ты нихера не постеснялся, а мочалочкой ручки тереть у
меня на глазах — так посмотрите, какие мы скромные?
325/702
— Погромче ори, — рычу я и, стараясь скрыть продолжающее нарастать
смущение, ухожу под воду с головой. Гул бегущей воды заглушает все
остальные звуки. Лежу на дне ванны, закрыв глаза и задержав дыхание.
Очищаю разум от лишних мыслей. Я часто так делал дома. Точнее в том месте,
которое должен был называть домом.
Но мое секундное умиротворение жестоко прерывают. Вздрагиваю, чувствуя

губами легкое прикосновение. На автомате распахиваю глаза прямо в воде,
запоздало вспоминая, что все еще не снял линзы. Резко сажусь, а Саня, с какого-
то хера решивший поцеловать меня в самый неподходящий момент прямо
сквозь толщу воды, шмякается на пол на задницу, смешно фыркая. С короной из
пены на башке.
— Сдурел?! — злюсь я, понимая, что линза с левого глаза безвозвратно

потеряна. Тут же появляется зрительный диссонанс. На четкую картинку, все
еще видимую правым глазом, накладываются размытые пятна благодаря
левому. Это здорово давит на виски.
— Ну ты дикий, — беззаботно смеется Саня, стирая с лица воду и пену. Всё ему
нипочем.
— А ты ебанутый, — констатирую я факт. — Я из-за тебя линзу потерял! — он

застал меня врасплох, и теперь я чувствую себя идиотом. И в глаза, и без того
уставшие, будто песка насыпали благодаря воде и пене. Знаю, что слишком
резко реагирую. Но я сейчас в том состоянии, когда почти достиг
эмоционального равновесия, вот только удержать это равновесие очень сложно
и потерять его я могу из-за любой чепухи.
— Не без этого, — продолжает источать неуемное счастье Майский, прилизывая

влажные волосы к голове. Почаще бы он так делал. Ему очень идет.
— Отца бы постеснялся, — цежу я сквозь зубы, старательно изображая

недовольство. Боюсь, если Майский поймет, насколько я рад быть с ним здесь и
сейчас, он мне житья не даст.
Не без усилий вытаскиваю линзу из правого глаза и отдаю ее парню, а сам снова
ложусь в ванной.
— Я ничего не делал, из-за чего можно было бы стесняться бати. Пока, —

добавляет Майский провокационно. — И вообще ты теперь на моей
территории, — заявляет чудила, вновь облокачиваясь на бортик ванны. — К тому
же виноват передо мной, — протягивает он, начиная водить пальцами по пене,
плавающей на поверхности воды.
— К чему ведешь? — хмурюсь я. Хватит меня провоцировать, Саня! Сам же

потом будешь вопить свое коронное «Дитрих, блять!».
— К тому, что будь хорошим мальчиком и делай то, что я говорю, — Майский
даже не пытается сделать тон строже, потому его слова звучат не грозно, а как
очередная дурацкая шуточка.
— Вот еще, — хмурюсь я, начиная лихорадочно перебирать варианты расплаты

за свои проебы.
326/702
— Разве плохо иногда отпустить ситуацию и положиться на другого человека?
— продолжает в том же духе Майский. Ага. Вот оно что. Кто-то нацелился на
мою задницу?
— Поверь мне, спинку я потереть себе смогу и без твоего участия, — заверяю я
Саню, старательно изображая дурачка. На сегодняшний вечер впечатлений с
меня предостаточно. Секс в позиции снизу будет явным перебором. Ты ведь на
это намекаешь, паразит?
— Но ведь я могу сделать этот процесс интереснее, — протягивает Майский,

запуская руку под воду с таким невозмутимым видом, что я не сразу понимаю, к
чему он ведет.
— Да что ты говор… блять! — восклицаю я, вздрагивая. Чувствую, как пальцы

парня смыкаются на моем члене. — Сдурел?! — выдыхаю я, опешив.
— Я сказал: отпустить ситуацию!
— А я сказал, убери свою кривую ручонку! — шиплю я, вцепившись в запястье

Майского. Но пальцы мои отогрелись еще не до конца и не желают меня
слушаться. Хватка слишком слабая.
— Или что?
Ох, Майский, прекрати меня провоцировать. Прекрати, я сказал!
Саня
Мне нужно некоторое время, чтобы корректно переварить информацию о том,

что Дитрих рассказал родителям тайну, которую лелеял в себе многие годы и
планировал лелеять до самой смерти. Рассказал не забавы ради и не потому что
внезапно подавил в себе страх перед предками или безрадостным будущим.
Рассказал ради меня. Ради наших отношений. По мне, так мера кардинальная, но
зная Дитриха, понимаю, что по-другому бы он не смог. Так же понимаю, что если
он пошел на это, со мной он планирует остаться не на пару ночей. Жуткая
ответственность. В любой другой ситуации я бы постарался от нее откреститься,
мне всегда претило тащить на себе проблемы, которых можно легко избежать
одним-единственным «нет». Но не в этот раз. Даже учитывая череду страхов,
которые во мне вызвал поступок старосты, я не собираюсь от них прятаться и
облегчать себе жизнь. Я хочу этих проблем. И еще хочу, чтобы мы вместе их
преодолели. Мы обязательно сможем, я в этом уверен. Ведь пока у меня есть
Дитрих, а у Дитриха есть я, мы практически непобедимы, верно?! И даже
апокалипсис не станет преградой для наших отношений!
Но все равно страшно.
Прекрасно понимаю, что впереди нас ждет далеко не безоблачное будущее. И я

не познакомился и с половиной тараканов Дитриха. Так что будет как угодно, но
точно не просто. И все равно не могу испытывать ничего кроме ослепляющего
счастья. Глупо, наверное. По-детски. И позже столь сильные чувства могут
схлынуть. Но я не любитель думать о том, чего еще не произошло (Хотя сейчас-
то почему-то думаю). В этом плане мастер у нас Дитрих. И зная об этом, не могу
до конца поверить, что он, взвесив все риски, решился на такой шаг. Что это,
327/702
если не признание в большой и чистой любви?!
Дитрих погружается в воду с головой, а я, убрав пену, смотрю на него через

толщу воды. Такой умиротворенный. Настолько непривычное выражение лица,
что староста становится почти неузнаваемым. Но что творится в этот момент в
его голове, я могу только гадать. Зато точно знаю, какая назойливая мысль уже
некоторое время крутится в моей собственной.
Наклоняюсь ближе к Дитриху, набираю в легкие воздух, а затем окунаю лицо в

воду и чмокаю его в губы. Реакция следует незамедлительно. Дитрих подлетает
на месте и прожигает меня взглядом, полным праведного гнева. Делает вид, что
бесится, но я-то вижу, насколько он смущен. И мне хочется смутить его еще
больше. Прочувствовать его уязвимость во всей красе. Побыть хотя бы
ненадолго тем, кто держит контроль, а не плывет по течению. Потому без
зазрения совести запускаю руку в воду и нагло нащупываю его член. У старосты
глаза на лоб лезут. Он лихорадочно цепляется за мою руку, но по его поведению
сложно понять, то ли он действительно хочет меня оттолкнуть, то ли желает
бурного продолжения под аккомпанемент напускного сопротивления. Я человек
позитивный, так что предпочитаю делать ставку на наиболее выгодный для
меня вариант. Сжимаю член старосты у основания и делаю пару легких
выверенных движений. Хех, член начинает увеличиваться прямо у меня в руке.
Ори сколько угодно, а писька врать не станет, бро! Сдала она тебя с потрохами!
Хочешь на кого-то злиться, тогда злись на нее!
— …убери свою кривую ручонку! — шипит Дитрих. Актер погорелого театра

снова на сцене.
— Или что? — интересуюсь я с азартом. Круто наконец-то полностью владеть

ситуацией. Да-да, Санек, сегодня «жертва» ты. Твоя очередь дрожать от
каждого моего прикосновения. А я, так и быть, побуду в роли хозяина,
решающего, что для тебя будет лучше. Я и не предполагал, что игра за
доминирование может оказаться такой волнующей!
— Или тебе пиздец! — тихо заявляет староста, смотря на меня исподлобья.

Боже, да что ты можешь сделать в нынешнем положении? Я прямо-таки
упиваюсь своей властью над Дитрихом! Упиваюсь секунд тридцать. Больше
поиграться мне не дают. Чувствую, как пальцы Дитриха неожиданно впиваются
в мою руку с такой силищей, что она начинает неметь. За сим действием
следует резкий рывок, и я сам не понимаю, как уже оказываюсь в ванной. Прямо
в одежде. Вода расплескивается во все стороны. Блять! Соседей бы снизу не
затопить! Опять.
Минуту назад я чувствовал себя королем ситуации, а теперь сижу на Дитрихе,

который продолжает сжимать мою руку. Не в очень я удобном положении, с
какой стороны ни глянь. В ванной и одному человеку тесновато, а двум — что в
гробу!
— Полегче! — возмущаюсь было я, но староста меня не слышит. Вцепившись в

мой затылок, он резко с силой тянет меня за собой под воду и уже там впивается
в мои губы. Сука, слишком неожиданно. Я и воздуха в легкие толком набрать не
успеваю. Поцелуй глубокий. И очень горячий. Но кислорода катастрофически не
хватает. Легкие горят огнем. Резко выныриваю и судорожно хватаю ртом воздух.
— Ебанутый, — выдыхаю я, пытаясь выбраться из ванной. Вот только староста,

328/702
вцепившись мне в колени, не позволяет провернуть задуманное.
— Раздевайся, — выдыхает он. И во взгляде Дитриха я читаю уже знакомую

пляску бесов. Доигрался.
— Нетушки, — хмурюсь я. — Кто-то советовал мне постесняться отца!

— напоминаю я. Нагло сижу на стояке старосты, но под дудку его плясать не
собираюсь.
Дитрих, решив, что сможет справиться с моей одеждой и без меня, просовывает
руки под футболку и задирает ее. Эй, не так быстро, парень!
— Сказал, что раздеваться не буду! — настырно настаиваю на своем.
Дитрих упорно льнет ко мне. Облизывает мою грудь, быстро перекочевывая к

правому соску, а левого касаясь пальцами. На миг замираю, прикрыв глаза и
содрогаясь от приятных ощущений, но…
Во-первых, в ванной слишком тесно.
Во-вторых, я вообще-то типа чуточку обижен. На самом деле нет, но ТИПА. Так
что… Придется в кои-то веки отказать себе в удовольствии сделать то, что
хочется, во имя светлого будущего и великого понимания Дитрихом того, что за
любые действия следует платить. А то просечет, что я всепрощающий. И рано
или поздно мне это выйдет боком.
— Нет, говорю, — резко отодвигаю Дитриха от себя и с удовольствием ловлю его

растерянный взгляд. Сейчас надумает какой-нибудь херни, как пить дать.
Ничего. Для профилактики полезно. Разок потреплю ему слегонца нервы, чтобы
неповадно было трепать их мне.
— Давай быром намывай бренное тело, а я пойду пока переоденусь и погрею

поесть, — сообщаю я. — Ты наверняка голодный, — строить из себя всемирное
зло не выходит у меня от слова «совсем», как бы я ни старался.
— Я не пущу тебя, — выдает Дитрих, все больше походя на ребенка, а не на

альфача, готового выебать меня в любом месте в любое время при любых
обстоятельствах.
— Куда ж ты денешься.
— Ты же первый начал! — точно ребенок.
— Первый и закончу, — смеюсь я, неуклюже поднимаясь с колен. Вода с меня

стекает потоком.
— А сказал, что будет интересно, — ворчит Дитрих разочарованно.
— А ты что же, скучал, пока топил меня? — смеюсь я, вылезая из ванной. Без
смущения скидываю с себя всю одежду, выжимаю лишнюю воду в раковину и
бросаю шмотки в стиралку. Вещи, изначально предназначенные Дитриху,
оказываются на мне. Единственное, чего недостает, это трусов. Его же нижнее
бельишко я надевать на себя не стану. Я отбитый, но не настолько! Да мне и без
трусов вполне комфортно.
329/702
— Принесу тебе другую одежду, — оповещаю я, выходя из ванной и оставляя
Дитриха один на один со своими ядовитыми мыслями и стояком. Это тебе в
качестве наказания, любимый козлина.
Александр
Никогда не думал, что отказ от секса будет воспринят мной, как трагедия
мирового масштаба. Но вот мне отказали. И, сука, это трагедия! И не иначе как
мирового, блять, масштаба! И хули мне теперь делать со стояком? А хули мне
делать с Майским? Это что вообще сейчас было? Какого черта?!
Со злости вновь погружаюсь в воду с головой и остаюсь в таком положении,

пока легкие не начинает жечь.
А чего я, собственно, хотел? Что скажу «прости» и мои говенные поступки

сотрутся из его памяти, будто их и не было? Я ведь и сам понимаю, что такое
нихера не забывается. И даже Майский со всем его похуизмом не святоша,
который на любой выверт с моей стороны пожмет плечами и забудет о
случившемся, как о страшном сне.
Резко сажусь в ванной, стряхивая с себя угнетающие мысли. Все. Хватит. Хватит,
я сказал. Да, обосрался. Да, признаю. Извинился. И извинюсь еще тысячу раз,
если понадобится. И не надо придумывать проблемы из ничего. Не впустил бы
он меня к себе домой, если бы взаимоотношения между нами оказались дохлым
номером. И член мой трогать не стал. Он мстит, это ясно, как день. И достаточно
щадяще. Я бы на его месте…
Даже не представляю, что бы я сделал на его месте. Если бы он после секса

сказал мне раствориться в тумане, я бы, наверное, свихнулся.
— Блять, — цежу сквозь зубы. Окей, из ванной ты от меня сбежал. Посмотрим,

как у тебя это получится в постели.
Саня
Оставив новый комплект одежды в ванной и полюбовавшись все еще

недовольной моськой старосты, захожу на кухню в намерении разогреть
Дитриху что-нибудь пожевать. И натыкаюсь на батю, который, включив
вытяжку, неспешно курит, устремив взгляд в пустоту. Интересно, о чем думает?
Или, быть может… о ком?
Кинув на меня взгляд, он тяжело вздыхает, но ничего не говорит.
— Что? — удивляюсь я.
— Иногда мне кажется, что я Слишком понимающий родитель, — замечает он.

— И мне стоило бы быть построже.
— А не поздновато? — улыбаюсь я. — Мне девятнадцать.
— То-то и оно, — выпускает батя сноп дыма. — И все же вы хотя бы сделайте

вид, что боитесь спалиться. Пожалейте старика.
330/702
— Да ничего не было, бать, — смущенно бормочу я.
— Ну да, ну да.
— Пап, да серьезно! Не было! Ну… почти, — добавляю, не зная, куда спрятаться

от прожигающего взгляда бати.
Он в ответ выразительно закатывает глаза.
— Слушай… — мнусь я, не зная, стоит ли говорить о беспокойствах,

штурмующих мой разум, или они пройдут сами собой. Я до безумия счастлив, но
сквозь эйфорию то и дело пробиваются тревожные звоночки. Пока я рядом с
Дитрихом, их не слышно. Но лишь оказываюсь в ином помещении, и меня
начинают одолевать сомнения. Непростительные сомнения, от которых я
чувствую себя не в своей тарелке.
— Что не так? — чувствует мое напряжение батя.
— Мне… Хм… Не знаю, как бы правильней выразиться. Мне, кажется, страшно, —

признаюсь я. Отец кидает на меня вопросительный взгляд, после чего
притягивает к себе вторую табуретку и хлопает по ней, призывая меня присесть
рядом.
— Почему? — интересуется он, делясь со мной сигаретами. — Чего ты боишься?
Благодарно прикуриваю. Делаю пару затяжек, прежде чем решаюсь поделиться

бьющей по вискам мыслью.
— А вдруг Дитрих пожалеет о своем поступке? — выговариваю я еле-еле. Язык

заплетается, не желая этого произносить.
— О том, что признался родителям? — уточняет батя.
— Да, — киваю я. — Вдруг я не смогу сделать его счастливым.
— Саня… — вздыхает батя. — Я, конечно, знал, что влюбленность двигает твою

крышу, но, чтобы настолько…
— Пап, я серьезно, — хмурюсь я. — Если хорошенько подумать, у нас с Дитрихом

нет ничего общего, понимаешь? И то, что мне привычно, в нем в основном
вызывает раздражение. Наша симпатия друг к другу иррациональна! Что, если
спустя время, он поймет, что не хочет быть со мной?
— Или поймешь ты, что не хочешь быть с ним? — добавляет батя невозмутимо.
Меня аж передёргивает.
— Я не это имел в виду, — раздражаюсь я.
— Разве? — протягивает отец с лукавой ухмылкой.
— Разве, — фыркаю я. — Я в своих чувствах не сомневаюсь, — произношу я с

жаром. Действительно же не сомневаюсь! Но… — Но не могу отделаться от
ощущения, что старосте со мной будет плохо. Я ведь… я ведь ни на что не
годен, пап, — развожу я руками. — Не амбициозен, не усидчив, явно не трудяга.
331/702
А Дитриху будет мало сидеть на маленькой зарплатке и жить в одной квартире
со мной и моим отцом всю свою жизнь.
— Я тоже не приду в восторг, если до конца своих дней придется жить с двумя
взрослыми лбами, — смеется батя.
— Пап… Мне ведь действительно не дает все это покоя. Я не хочу, чтобы он
продолжал все тащить на себе. И мне страшно становиться для него балластом.
Батя молчит. Раздумывает, что бы мне лучше сказать.
— Тебя не должно волновать, почему вы сошлись, — наконец, заговаривает он.

— А что касается иррациональной симпатии, только такой она и бывает. Все мы
разные. Все без исключений. Да, у вас с ним нет общих увлечений, но это не
значит, что они не появятся, — заявляет он. — Не на увлечениях держатся
отношения, поверь. Не стану обещать, что все у вас всегда будет хорошо и
гладко. Такого тоже не бывает. — Так. Ты меня успокаиваешь или
накручиваешь?! — Вы два самодостаточных человека, которые хотят быть
вместе несмотря ни на что. Я понимаю, чего ты боишься. Что когда-нибудь это
изменится. И один из вас решит, что не хочет продолжать отношения. Ты
боишься его потерять, еще даже толком не заполучив? Или тебя страшит
возможность того, что твои чувства к нему могут когда-нибудь остыть, но ты не
сможешь от него уйти, потому что будешь считать себя ответственным за
произошедшее сегодня?
— Пап! — вскрикиваю я. — Говорю же, я не сомне…
— Саня, — останавливает меня отец. — Это нормально, — остужает он мой пыл.

— Нормально бояться того, что когда-нибудь вы разойдетесь, и инициатором
этого стать может как он, так и ты. Это даже хорошо, что ты пытаешься трезво
оценить ваши взаимоотношения без розовых очков на глазах.
— Нет, я просто…
— Сын, ты не привык к ответственности. Я тому виной. Я всегда учил тебя

упрощать жизнь, а любая ответственность ее усложняет. Что ж… не научил я,
научит он, — кивает батя в сторону ванной комнаты. — Думаешь, что не
справишься? Я считаю иначе. Но если твои чувства остынут, и ты захочешь уйти,
ты просто уйдешь. Пойми, то, что сегодня этот парень сделал, он сделал в
первую очередь для себя. И как бы дальше ни пошла его жизнь, с тобой или без
тебя, она будет лучше, чем та, которая была у него все это время.
— Но лучше бы со мной, — ворчу я.
— Согласен, — кивает отец. — Но если начнешь воспринимать ваши отношения,

как выплачиваемый долг Дитриху, ты все испортишь.
— Я это понимаю.
— Не надо сомневаться ни в себе, ни в своих чувствах. Посмотри, что этот пацан

успел с тобой сделать. Мало того, что он изрядно потрепал тебе нервы, так
теперь ты еще и начинаешь заглядывать в ваше далекое будущее, гадая, а не
разбежитесь ли вы через тридцать два года и восемь месяцев. Не это ли
показатель того, насколько ты хочешь быть рядом с ним все отведенное тебе
332/702
время? Обычно-то ты не планируешь больше чем на пару часов вперед. А тут —
посмотрите-ка… Разнервничался.
А ведь правда. Что это на меня нашло?
— Я не знаю, как это — с кем-то встречаться…
— Так вот и узнаешь. И все у вас будет на мази. Вы с ним может и разные, зато
дополняете друг друга отлично. Он тебя научит ответственности и
пунктуальности, а ты его — расслабляться и отвлекаться от насущных проблем,
радоваться мелочам и отпускать ситуацию, — улыбается батя. — Главное — не
забывай, на чем держатся долгоиграющие отношения.
— На понимании? — перебиваю я отца.
— На компромиссе. Необходимо не просто понимать человека, но и знать, когда

следует пойти на уступки. Если оба партнера знают, что такое компромисс, все
будет хорошо. И не надо бояться разногласий и ссор. Лучше бояться их
отсутствия. У людей, которые грызутся днями напролет, вырабатывается
иммунитет к скандалам. Разногласия их не страшат. Пусть не страшат и тебя.
— Думаешь, я зря заморачиваюсь? — улыбаюсь я, чувствуя, что мне становится

легче.
— Совершенно точно зря, — кивает батя.
— Хорошо, — я окончательно успокаиваюсь. — Главное, чтобы ему со мной не

было плохо.
— А это, Саня, зависит только от тебя. Думаю, он уже доказал, что готов на
многое ради вашего счастья, — замечает батя. — Так и ты не расслабляйся. Чем
больше человек дает, тем больше желает получить. Так что… Отдавай. Не падай
в грязь лицом. Будь благодарен и никогда и ничто не воспринимай как должное.
Над отношениями необходимо работать без перерыва. Даже если кажется, что у
вас все идеально.
— А ты будешь работать над отношениями с Шуриком? — мягко перевожу я тему

разговора. Все, что мне нужно было услышать, я услышал. Теперь следует
поподробнее разузнать, что планирует делать батя для улучшения своей личной
жизни.
— Если он позволит, — кивает отец. — Кстати, мы с ним — отличный пример

пары людей, которые практически не имеют общих интересов. И ничего! Как
видишь, нас это в свое время не остановило.
— Так вы же расстались, — смеюсь я. — Тоже мне — пример.
— Причину расставания ты прекрасно знаешь, — не обижается отец. — Это

никак не связано с тем, насколько мы были и остаемся разными.
— Меня, кстати, все подмывало спросить, как вы вообще познакомились?

— очухиваюсь я.
— О-о-о… — протягивает батя. — История достойная третьесортной

333/702
мелодрамы, — заверяет он меня. — Я тогда работал в строительной компании в
инженерном отделе (не в той, в которой обитаю теперь), а Шурик пришел к нам
летом на стажировку. Он же по образованию архитектор. Так этот дебилушка
умудрился в первый же день вдрызг разругаться с приставленным к нему
куратором. Даже до драки дошло. А я мимо проходил. По доброте душевной
полез их разнимать, за что мне и прилетело. Недооценил я мощи, таящейся в
таком хрупком пареньке. И он, пытаясь набить морду обидчику, в результате
набил ее мне. Точнее, прицельным ударом сломал нос.
— Ой, а я ведь помню, как ты ходил с жуткими синяками под глазами!

— подтверждаю я.
— Вот-вот. Я ему, конечно, сдачи давать не стал. Сам влез, сам виноват. А этот
идиот после произошедшего начал таскаться за мной хвостом. Всё прощения
просил. Я ему каждый раз говорил, что ни в чем его не виню, но это не помогало.
Прицепился, как банный лист. Сперва он меня раздражал. Но я сам не заметил,
как это раздражение медленно переросло в симпатию. А когда я просек, что это
взаимно, так сразу парнишку в оборот и взял.
— И сколько вы провстречались?
— Около года. Если подумать, это были самые длительные отношения в моей
жизни, исключая брак с твоей матерью, который я бы и отношениями не назвал.
— И… Было сложно? Тебе с Шуриком?
— Еще как. Он же гиперэмоциональный. А я — лицо-кирпич. Для него при

общении с человеком важно вывести его на эмоции. Иначе ему кажется, что
собеседник равнодушен к обсуждаемой ситуации или проблеме. То есть если я
говорил, что волнуюсь о нем, но голос мой оставался ровным, Шурик убеждался,
что мне на него плевать. Так что дни без скандалов были для нас днями,
прожитыми зря. Но я не жалуюсь. Мирился он с такой же страстью, как и
бесил, — протягивает батя, мечтательно улыбаясь.
— Может, звякнешь ему прямо сейчас? — предлагаю я.
— А смысл? Он не возьмет трубку.
— С чего ты это взял?
— С того… Завтра позвоню. Но, скорее всего, и завтра не возьмет, —

отмахивается батя.
— Могу дать тебе его страницу во вконтакте, — предлагаю я.
— Не надо, — качает батя головой. — С Шуриком напролом лучше не идти. Ему

нужно время, и я его ему дам. Саня, не кипишуй. Все, что ты мог, ты уже сделал.
Теперь дело за мной, и, можешь быть уверен, я этого шанса не упущу. Но сейчас
на него давить нельзя. Шурик сам напишет или позвонит, будь уверен.
— Очень на это надеюсь, — кидаю я, поднимаясь с табуретки. Изначально-то я

не болтать пришел, а Дитриху еды погреть. Так что вытаскиваю из
холодильника кастрюлю и накладываю в тарелку гору макарон по-флотски, а к
ним еще и три котлеты.
334/702
— А его не разорвет? — усмехается батя. — Смотри ребенка-то не перекорми, а
то ж поплохеет.
— Съест сколько сможет, а я за ним, если что, все дожру, — отмахиваюсь я. — А

Шурик… он точно напишет? — очень я за батю беспокоюсь.
— Точно, Саня, точно, — смеется отец. — Тебе чем о моей личной жизни печься,
заняться бы лучше своей. Иди проверь своего педанта. Еще заснет в ванной да
утопнет, а нам потом проблем не оберешься.
Эх, батя. Скрывает за улыбкой гору переживаний. Вот только глаза тебя все
равно выдают.
Если Шурик в ближайшее время не напишет, я из-под земли его достану.
Песня, упомянутая в главе: The Hardkiss - Make-Up (полная версия, которая

длится 3 минуты)
335/702
Глава 40. Лучше, чем ничего
Александр
Как бы высокомерно это сейчас ни прозвучало, но за время общения с Майским

меня никогда не покидала уверенность в том, что нет жизненных аспектов, в
которых я бы мог проявить несобранность или безответственность. Саня же
напротив рисовался мне человеком во всех этих аспектах гордо стоящим на
пьедестале похуизма с неоспоримым статусом короля распиздяйства,
выведенным золотыми буквами на красной ленточке, перекинутой через плечо.
Моя неправота стала для меня озарением, хотя намеки на иное, чем я считал,
положение дел присутствовали и раньше. Намеки, которые я предпочитал не
замечать, не способный принять правду.
Моей слабой стороной оказалась абсолютная неспособность позаботиться о

себе. Нет, даже хуже. Самоопека всегда воспринималась мной с насмешкой, и
только сейчас я начинаю понимать, насколько это абсурдно. Майский наоборот
относится к созданию комфорта вокруг себя и окружающих людей с
поразительной щепетильностью. Стоило понять это еще в момент, когда я
узнал, что он таскает с собой аптечку. Или когда он вручил мне успокоительное.
Или когда пытался намазать мои губы гигиенической помадой. Все, что он
делал, это проявлял ко мне заботу. Любая проблема, кажущаяся мне
незначительной и недостойной внимания и решения, им пресекалась легко и
просто. Без надрыва, подчеркивания значимости своих действий или
наигранного гуманизма.
«Давай я обработаю твои раны на руке, чтобы они меньше болели и быстрее
зажили!» — потому что ему действительно было важно, чтобы моя боль утихла.
Даже если она не сильная. Даже если ее можно перетерпеть.
«Пей ромашку, не трепи себе нервы!» — потому что на самом деле беспокоился
о моем эмоциональном состоянии, пусть и не понимая масштабов проблемы и ее
причины.
«Следи за губами, чтобы не болели и не трескались!» — и это тоже, как

оказалось, далеко не шутка.
Но в полной мере я ощущаю на своей шкуре всепоглощающую заботу Майского

только теперь. Останься дома, и я бы принял душ и лег спать, надеясь, что к
утру полегчает. Мне бы и в голову не пришло что-то сделать с руками или
роящимися в голове ядовитыми мыслями. «Само пройдет…» — необоснованная
вера, ведь никогда и ничто не проходит Само, не оставив после себя
красноречивого напоминания в виде последствий или осложнений, которые еще
не один день будут меня мучать.
Но в доме Майских другие правила, и только попробуй им не следовать.
Сперва Саня заставляет меня поесть. Я уверяю, что не так уж и голоден.

Перетерпел. Перенервничал. После похода в ванну слишком расслабился.
Аппетит притупился. И понимаю, насколько мне нужна была пища, только после
того, когда Майский почти силком начинает запихивать в меня еду.
Затем от меня требуют выпить чай с медом и малиной. Я вновь сопротивляюсь.

336/702
Меня вновь не слушают.
«Сказал, что надо, значит надо!» — Майский, да в тебе спит маленький тиран.
Мне открываются новые грани характера Сани, и они меня удивляют. Его
непоколебимое упрямство вызывает у меня улыбку. И доселе неведомое мне
чувство. Чувство защищенности и уверенности в том, что все будет хорошо. По-
другому с Майским просто быть не может.
Пью. Не верю во все эти народные средства и в их пользу. Но напиток

согревающий. Вкусный. И успокаивает. Кто знает, быть может, это эффект
плацебо. Но какая разница, если я действительно ощущаю облегчение и тепло?
Я получаю именно то, на что рассчитывает Майский.
Дальше — больше. Цирк с конями, акт второй. Саня берется обрабатывать

ссадины у меня на руках пантенолом. И я снова не могу сдержать в себе
капризы. Понимаю, что веду себя идиотски. И все равно это рвется из меня
помимо воли. Мне слишком непривычно такое внимание. Оно идет вразрез с
моим устоявшимся мироощущением. Каждое действие Майского из-за этого
воспринимается мной с иррациональным негативом. Ведь я прекрасно знаю, что
он все это делает ради меня. И все равно отказываюсь. Не желаю принимать
помощь. Сопротивляюсь. С пеной у рта уверяю, что все заживет и без дурацких
мазей. Майский, подарив мне скептический взгляд, заявляет, что дурацкое здесь
только мое поведение. И он, черт побери, прав.
После того, как все ссадины получают щедрую порцию лекарства, я выдыхаю,
полагая, что мои муки наконец закончились. А забота Сани действительно
воспринимается мною как мука, потому что отчего-то жутко меня смущает, и я
не знаю, куда себя деть. Что сделать? Как расплатиться? Не тут-то было.
Оказывается, что в кожу на запястьях и икрах, пострадавших от холода больше
остальных частей тела, желательно втереть увлажняющий крем, смешанный все
с тем же пантенолом. Тут я уже не выдерживаю и начинаю беситься. Огрызаюсь,
прямо сообщая, что Майский меня конкретно заёб. Саня невозмутимо наблюдает
мои психи, молчит, а затем тянется к крему со словами: «Я сделаю все сам». И
действительно делает, кидая на меня взгляды а-ля: «Ори, сколько хочешь, но
если я сказал, что ноги надо помазать кремом, я, блять, помажу их кремом, хоть
обосрись!».
Гребаный заботливый деспот.
И вот мы, наконец, в постели. Зная, что я постоянно мерзну, Саня притаскивает
мне старое теплое пуховое одеяло, которое беспощадно придавливает меня
своим весом к кровати. Сам же накрывается легким пледом. С его
самообогревом достаточно и этого. Нагло валяюсь на спине на одноместной
кровати, зная, что тем самым практически лишаю Майского возможности для
маневров. Он, отвернувшись к стене, лежит на боку и поглощён музыкой,
льющейся из дешевых наушников-капелек, красная цена которым сто рублей.
Сказал, всегда перед сном слушает пару треков, чтобы лучше спалось. А от меня
отворачивается, чтобы не мешать мне светом от экрана телефона, когда он
переключает треки. Очень заботливо, но внутри у меня все равно зарождается
ебаная обида. Хер ли ты отвернулся, а? Не смей отворачиваться, собака.
Забить бы на все и уснуть. И я действительно думал, что лишь приму

горизонтальное положение и меня разморит. Даже боялся этого, потому что у
меня сложилось впечатление, что наш разговор с Майским не закончился. Что я
337/702
произнес далеко не все слова, которые следовало бы. Но, к счастью или
сожалению, сна ни в одном глазу. А важные слова с губ слетать не желают, то
ли потому, что лимит откровенности на этот год у меня закончился, то ли
потому, что уже битый час меня волнует вопрос иного рода.
«Спроси его», — требует внутренний голос. Но я продолжаю молча пялиться в

потолок, разглядывая на нем то и дело мелькающие всполохи света из-за
проезжающих по двору машин. Мне они видятся размытыми пятнами,
самовольно ползающими по пыльной побелке. Вопрос идиотский. Даже,
наверное, неуместный, учитывая ситуацию. Есть куча важных тем, которые бы
следовало обсудить первостепенно. Этот вопрос к ним не относится. Но так и
вертится на языке. Не дает покоя бьющемуся в груди сердцу.
Поворачиваюсь к Сане. Всматриваюсь в темный силуэт, являющийся затылком

Майского. Как бы привлечь к себе его внимание? Резко выдернуть из уха
наушник? Похлопать по плечу? Или хорошенько пнуть? Ни один из вариантов
мне не нравится. Что за ребячество, Дитрих. Почему ты ведешь себя как
несносный ребенок? Взрослый же адекватный человек. Тебе надо отдохнуть.
Прийти в себя от шквала эмоций, которые ты пережил за единственный вечер. А
завтра, восстановив силы, ты выведешь Майского на разговор, и не без усилий,
но произнесешь все то, что следует огласить вслух.
С этой мыслью закрываю глаза. Веки тут же становятся тяжелыми. В тепле и

уюте я совершенно точно засну за какие-то пару минут, а не буду, как это
происходит у меня обычно, вертеться в постели еще полтора часа, одолеваемый
тяжелыми думами. Сейчас меня отчего-то не беспокоит вообще ничто.
Кроме вопроса.
Вопроса, который из меня так и рвется, черт бы его побрал.
Распахиваю глаза, понимая, что он мне покоя не даст. Поворачиваюсь к Сане.

Знаю, что если я сейчас сделаю желаемое, то не получу от ворот поворот, но…
Почему же так сложно решиться? Желание-то простое. Какие проблемы,
Дитрих? Что тебя останавливает? Прекрати страдать херней!
Выуживаю руку из-под пухового плена. Хватаюсь за край пледа, которым укрыт
Майский, и перекатываюсь из-под одеяла весом в тонну под тонкую ткань,
прижимаясь к парню вплотную. Саня вздрагивает.
— Ты чего? — спрашивает он с искренним удивлением, выдернув из правого уха

наушник.
— Мерзну, — бросаю я сухо, накидывая поверх пледа со своей стороны еще и

одеяло. Для убедительности.
Майский, пожав плечами, выключает музыку, видимо предположив, что ее

отголоски, раздающиеся из капелек, мне помешают. Прячет телефон и
наушники под подушку, а сам старается принять более удобное положение.
Думаю, сделать ему это тяжеловато, учитывая, что он конкретно зажат между
мной и стеной. Но не высказывает своего «фи» на данную тему. Не просит от
него отстраниться, хотя я и понимаю, что ему однозначно будет жарковато
лежать в обнимку со мной.
338/702
— Спи давай, — бросает он. В голосе слышится улыбка.
— Не могу, — отвечаю я честно. Как же я могу спать, когда ты так близко?
— Почему это? — Действительно, почему же?
— Меня мучает один вопрос. — Хочешь поучаствовать в пустой демагогии?

Хорошо, я подыграю.
— Забей на все переживания, чел! Все будет отлично, я тебя уверяю. Со мной не
пропадешь! — заявляет Саня неожиданно бодро. — Так что даже не
заморачивайся! — Интересно, сколько людей на планете желают услышать
подобные слова в тяжелый период своей жизни? Да что желают, нуждаются в
них, как в воздухе.
Забей. Отпусти. Расслабься. Я решу все твои проблемы. Доверься мне. Обопрись
на меня. Положись на меня.
— Вряд ли мой вопрос можно отнести к тем переживаниям, о которых ты

подумал, — говорю я тихо, уткнувшись носом в затылок Майского, а руки нагло
просовывая под его футболку и смыкая крепкие объятья на его животе. Какой
же ты теплый. И мягкий. И пахнешь просто потрясно. Блять, я поверить не могу,
что теперь ты действительно мой. Мой же?
— Что же это за вопрос? — веселится Майский.
— Ты правда хочешь, чтобы я его задал? — интересуюсь я, специально

подогревая его интерес.
— А я могу не хотеть? — отвечает он с вызовом. Конечно не можешь. Я тебе

запрещаю не хотеть. Это ты хочешь услышать? Мои оголенные чувства, которые
мне так сложно принять, не то что огласить их вслух?
— Ответ на него повлечет за собой последствия, — предупреждаю я.
— Серьезные? — Саня все еще воспринимает наш разговор, как шутку. Видимо
позабыл, что в ТОПе шутников моего имени нет.
— Да.
— Независимо от того, каким этот ответ будет? — допытывается Майский.
Независимо, Саня.
— Молчание — знак согласия? — не получив ответа, смеется парень. Я уже не

понимаю, кто же с кем играет.
— Именно, — шепчу я, слегка касаясь его затылка губами.
— Задавай уже, — подгоняют меня.
— Уверен?
— Дитрих, не беси! — шутливо злится Саня.

339/702
Нервно покусываю нижнюю губу. Я вроде бы знаю, что он ответит. Знаю же… Так
почему это так трудно выговорить?
— Ты… — запинаюсь, пытаясь сообразить, как лучше выразиться. — Мы… Хм…

Мы теперь встречаемся?
Саня вздрагивает, после чего медленно поворачивается ко мне.
— Что, прости?
— Ты глухой?
— Я расслышал, но какого хера ты меня об этом спрашиваешь? — выдает Саня с

теперь уже не наигранным раздражением.
— В смысле? — выдыхаю я, опешив. Не на такую реакцию я рассчитывал.
— Встречаемся ли мы? Да ты, блять… — Майский с усилием размыкает мои

объятья и резко садится на кровати. — Ты, блять, теперь жениться на мне
должен, козлина тупорылая! — заявляет он, повернувшись ко мне. А затем
хватает свою подушку и несильно бьет меня ею по лицу.
— Эй, — пытаюсь я отбиться от жестокого нападения. — Я ведь должен был

уточнить!
— Будто здесь есть что уточнять, — рычит Майский, возвращая подушку на

место и принимая прежнее положение. — Ну и чего разлегся? — тут же
слышится продолжение бубнежа. — Давай, блять, обнимай меня обратно, —
рычит он. — Бесишь меня иногда до трясучки!
Тяжело вздохнув, вновь смыкаю руки на животе Сани, гадая, какая муха его
укусила. Задело, что мой вопрос предполагал возможность его отказа от
отношений? Так взвился лишь потому, что я посмел даже подумать о таком
варианте? А ты чувствительней, чем я думал.
— Непросто нам будет, — шепчу я, ожидая второй волны бурных эмоций. Но

Саня неожиданно начинает дрожать от смеха.
— Это уж точно, — с готовностью соглашается он. — Я тут значит бегаю с ним,

как с писаной торбой. Ноги ему кремушком натираю. А он мне потом: «А мы
встречаемся?» — последнюю фразу Майский произносит дурацким голосом, явно
пытаясь меня передразнить. — Нет, блять, просто так от нехуй делать жопу
твою отмыл, а теперь пиздуй в сторону горизонта!
— А, ну тогда я пошел, — пытаюсь я подняться с кровати. Но Саня с тихим

«лежи, блять!» цепляется за мои руки, не давая мне встать. Приходится
подчиняться. А то доиграюсь до второго избиения подушкой. Переживать такое
насилие в семье не по плечу даже мне.
— Обещай, что всегда будешь меня раздражать этими своими Уточняющими

вопросами, — выдает он тихо, кладя свои руки поверх моих.
— Можешь на меня рассчитывать, — киваю я, улыбаясь. — А ты обещай, что

340/702
будешь меня доводить до белого каления своими опозданиями.
— Легко.
— Я каждый раз буду орать на тебя, как больной.
— Нисколько в этом не сомневаюсь. О, а еще пообещай, что эти свои вонючие

рубашки продолжишь носить с таким видом, будто ты лучше всех остальных, —
продолжает Саня.
— Так я реально лучше всех остальных, — я уже задыхаюсь от смеха.
— Да ну тебя, — отмахивается Саня. — А ты меня так и будешь отчитывать на

парах? — осторожно интересуется он.
— Конечно. Только теперь ты будешь в еще более невыгодном положении, —

замечаю я.
— Ты что, и дома потом будешь меня отчитывать? — с наигранным ужасом

произносит Майский.
— Нет, — усмехаюсь я, сжимая руки сильнее. — Дома я буду тебя исключительно

наказывать.
Снова смеется. Думает, что я шучу. Но я-то не шучу.
— Надеюсь, хотя бы обойдемся без генеральных уборок каждую неделю?

— спрашивает Майский с надеждой.
— Еще чего. Будем пидорасить хату, как миленькие, — разрушаю я Санины

надежды.
— Но не каждые же выходные… — умоляюще шепчет Майский.
— Если продолжишь быть такой свиньей, каждые, — парирую я. Только начни

разбрасывать грязные носки по хате. Прибью нахер.
— С чего это я свинья? У меня в комнате чисто! — заверяет меня Саня. Скажи это
километровому слою пыли на полках, чистюля ты мой ненаглядный.
— Только ноги к полу прилипают, — бросаю я невзначай.
— А мне нравится, когда прилипают. Не поскользнёшься. — Что-что, а

выкручиваться ты мастак.
— Это мерзко, — заверяю я Майского.
— Да что ты говоришь, — слышится саркастический смешок.
— Да.
— Ну так иди да помой, — милостиво разрешают мне.
— Ты хозяин, ты и мой.
341/702
— Вот еще! Мой дом — мои правила. Хочу, чтобы пол был липкий, значит, он
будет липким!
Это пока дом Твой. А что будет, когда у нас появится Наш?
— Мы так спорим, будто собираемся жить вместе, — бросаю я, после чего в

комнате настаёт гробовая тишина.
— Ну… — слышу я еле различимое бормотание. — Когда-нибудь, наверное, и

жить будем вместе. Если раньше не разбежимся, — произносит он осторожно.
— А есть вероятность, что мы разбежимся? — зная себя, я должен бы напрячься

от этих слов, запаниковать и тут же надумать какую-нибудь чушь. Но меня
отчего-то эта фраза совершенно не беспокоит. Будто она настолько абсурдна,
что просто не может быть произнесена всерьез.
— Да хрен тебя знает, — фыркает Майский.
— Меня? Хрен тебя знает! — смеюсь я.
— Ты главное никогда не забывай одну очень важную вещь, — говорит Саня уже
с меньшим напряжением в голосе. — Я лучше, чем ничего!
Знаю, что это дурацкая шуточка. Знаю и то, что Майский не из злопамятных и не
будет мне припоминать по сотне раз на дню когда-то неосторожно кинутую
фразу. Он ее воспринял не в таком негативном ключе, как мог бы. К моему
счастью. И все же…
Сжимаю Саню сильнее, зарываясь носом в его мягкие волосы.
— Неверная формулировка, — отрицательно качаю я головой. — Ты лучше, чем

всё.
И я, поверь, никогда об этом не забуду.
Саня
У меня аж мурашки по спине пробегают. Удивительно, какой эффект могут

производить вовремя произнесенные слова. Даже если ты и так в курсе
положения дел.
Так-так-так, мне ведь теперь ответить что-то надо, да? В той же манере, верно?
Что-то вроде: «Ты тоже лучше, чем все»? Звучит глупо. «А ты даже лучше, чем
лучше, чем все»? Вообще шняга выходит. «Я люблю тебя»? Блин, как-то нихера
не в кон!
— С…спасибо, — выдаю я нервно, после чего понимаю, что этот вариант даже
тупее, чем все остальные.
— Пф! Пожалуйста, — смеется Дитрих, целуя мой затылок.
— Только я не понял по поводу «последствий», которые должны были нагрянуть

за моим ответом, — перевожу я тему разговора, чувствуя себя идиотом. Надо
342/702
было сказать, что люблю. С чего я вообще взял, что признание в любви может
быть не в кон? Что за тупость, Саня?!
— Я о другом вопросе говорил, — продолжает веселиться Дитрих. — Тот, что я

задал, дал понять, могу ли я продолжать допрос.
— О, вот теперь как это называется, — протягиваю я, отчего-то нервничая все

больше. Что ты задумал, Дитрих? Надеюсь, ты не начнешь сейчас выпытывать у
меня имена всех бывших или проверять, с кем из них я поддерживаю общение?
Или что похуже?! Какие вопросы ты теперь позволишь себе задать, убедившись,
что мы пара?!
…У меня, кажется, вот-вот сдадут нервы.
— Так что за вопрос? — я же теперь не засну, если не узнаю.
— Точно уверен? — Дитрих явно задался целью довести меня до ручки.

Поздравляю. Довел!
— Да уверен я, уверен! Сто раз уже сказал, — бормочу я раздраженно.
— Хорошо, вопрос таков, — наклоняется староста к моему уху и шепчет, едва

касаясь шершавыми губами мочки. Я настраиваюсь услышать что-то супер
напряжное, но… — Ты трусы надеть не забыл?
Да иди ты на хер, Дитрих!
Столько нагнетал, чтобы спросить у меня такую чушь?!
— Нет, — фыркаю я. — Нафига? Я же в шортах, — пожимаю я плечами.
— Хм… — протягивает староста. — Ну раз трусы без надобности, значит и в

шортах необходимости особой нет, правильно?
Нихера!
— Есть конечно, они же замен… Эй, погодь! Ты что делаешь?! — тупить — моя
личная сверхспособность, но сейчас я превосхожу сам себя. Чувствую, как руки
Дитриха опускаются к резинке, и пальцы, вцепившись в нее, начинают
беззастенчиво тянуть шорты вниз, пытаясь стащить с меня предмет одежды.
— Ты сдурел? — шиплю я. — У меня батя за стеной! — Я, конечно, парень

простой, но границы дозволенного и мне не чужды!
— Он за другой стеной, — парирует Дитрих. Хотел последствий, Саня. Получай.

Никто, блять, за язык тебя не тянул!
— Да какая разница, за какой, если они все картонные, в чем мы уже успели
убедиться! — трясусь я от праведного гнева. Мне совершенно не нравится роль
вечно ломающегося мальчика, но блять! Блять! Батя же реально от нас в двух
шагах! Неловко! Да и Дитриху сейчас не помешало бы отдохнуть и выспаться, а
не лезть ко мне в трусы. Точнее в шорты.
— Мы тихо, — обещает мне староста.

343/702
ДА КОГО ТЫ ОБМАНЫВАЕШЬ?!
— У меня кровать скрипит! — выдаю я, вцепившись в руку Дитриха, которая в

свою очередь не желает оставлять в покое мои шорты. Отпусти, сволочь!
Отпусти, кому говорят!
— Нифига подобного. Очень хороший тихий матрас.
— Уверяю тебя, заскрипит, если…
Дитрих резко прижимает меня к себе сильнее прежнего, а затем неожиданно

наваливается сверху всем весом, заставляя меня перекатиться с бока на живот.
Тяжело пыхчу, пригвождённый к кровати. И понимаю, что даже при большом
желании скинуть с себя старосту у меня не получится. Слишком уж он тяжелый.
— У нас ни презиков, ни смазки, как ты себе это представляешь?! — продолжаю

я гнуть свое. Наивный чукотский мальчик, все еще предполагаю, что у меня
выйдет отговорить Дитриха от сомнительной затеи. Можно подумать, его так
лихо нарисовавшийся стояк, упирающийся мне ниже поясницы, не намекает на
то, что дело не выгорит.
— Придется обойтись без презиков, — с наигранной скорбью в голосе вздыхает

Дитрих. Черт побери, ты последние мозги растерял, парень?! Без презиков
никак нельзя!
— Да ты же брезгливый, как сволочь! — трепыхаюсь я под старостой.
— Это верно, — легко соглашается Дитрих. — Но на тебя моя брезгливость не

распространяется.
Чертовски мило, но и… чертовски опасно! Он футболит все мои доводы. Это

никуда не годится!
— А что касается смазки… — Дитрих протягивает руку к тумбочке и нашаривает

там тюбик с увлажняющим кремом, которым я натирал его обмороженные
запястья и икры. — Как думаешь, эти твои «бархатные ручки» справятся с
задачей сделать бархатной еще и твою задницу?
Вот же паразитина. Прицепился к названию крема, еще когда я использовал его

по назначению. Ржал минут десять. Сообщил, что крем какой-то девчачий, и
недоумевал, фигли я не покупаю что-нибудь более универсальное типа Nivea. Ты
что, блин, кремовая полиция?! В Пятерочке на него была акция, ясно?! Двадцать
процентов! И вообще… Что хочу, то и юзаю!
— Идея все еще хреновая! — бросаю я, понижая уровень сопротивления. Может,

потому что вылезти из-под Дитриха не выходит, сколько бы я ни старался. Или
потому что быстро выбиваюсь из сил.
…Или потому что меня это чертовски заводит.
Главное, чтобы Дитрих этого не просек. Иначе он с меня с живого не слезет. А у

меня и так перспектива выживания на данный момент пятьдесят на пятьдесят.
344/702
— Последний шанс остановиться по-хорошему, — рычу я, пытаясь напустить на
себя строгий вид.
— Или что? — Дитрих, усевшись на меня ниже бедер, а одной рукой надавливая
на шею и тем самым лишая возможности вырваться, задирает мою футболку до
лопаток. Ощущаю, как он проводит кончиками пальцев по оголенной коже.
Холодными пальцами по горячей коже. Блин, ну почему я так быстро
возбуждаюсь? Не маленький уже. Мог бы и научиться контролировать приток
крови к самому неподходящему месту.
— Или я тебе вдарю, — обещаю я неубедительно.
— Хорошо, — с готовностью соглашается староста, а затем наклоняется и

проводит языком по выпирающим позвонкам от поясницы и почти до затылка.
— Ну и сука же ты, Дитрих, — в сердцах бросаю я, чувствуя, что организм —

падла такая — слишком бурно реагирует на любое действие со стороны
старосты. Предательская сексуально-озабоченная натура. Озабоченной она,
правда, стала совсем недавно. Не буду показывать пальцем, из-за кого.
То ли я тюфяк, то ли Дитрих такой проницательный. То ли и то и другое вместе

взятое. Но староста безошибочно улавливает перемены в моем настроении и
убирает руку с моей шеи, прекрасно зная, что взбрыкивать больше не возьмусь.
Моя хлипкая сила воли повержена, разум потоп в желании удовлетворения
первобытной потребности. Потребности в сексе.
— Давай только быстро, окей? — я все еще пытаюсь облегчить ситуацию.
— А мы куда-то спешим? — невинно интересуется Дитрих.
— Вообще-то у меня завтра два зачета, — напоминаю я. — Не всем же поставили

автоматы, как кое-кому.
Я бы мог привести и другие доводы. Куда более веские, вроде физического и

эмоционального состояния старосты. Но что-то мне подсказывает, что к ним он
окажется глух. А вот упор на учебу может помочь достучаться до зубрилы.
— Если бы учился, как кое-кто, не прогуливал и не распиздяйничал, сейчас бы

автоматы были и у тебя, — делает справедливое замечание Дитрих, наклоняясь
и начиная кусать кожу на моей спине. Обнаружил, извращуга, зоны на моем
теле, на которых забыл «расписаться» в прошлый раз? Упущение века. И, как
понимаю, исправить ты это собираешься здесь и сейчас.
— Можно без засосов? — прошу я. — И так хожу как жертва изнасилования, — я

так-то не против гулять в таком амплуа, пока это заслуга Дитриха. Но уж очень
хочется побесить его еще немного. Он же меня взбесил. Теперь пусть пожинает
плоды.
— Нельзя, — прилетает мне категоричное, а вслед за тем подтверждение

настроя старосты в виде тянущей боли под левой лопаткой, вызванной несильно
сомкнутыми на коже зубами.
— А что можно? — любопытствую я.
345/702
— Можно лежать и получать удовольствие, — выдает Дитрих, поцелуями
спускаясь все ниже и оставляя после себя локальные саднящие отметины.
Вариант неплохой.
— Спасибо за разрешение.
— Обращайся.
Козлина.
Чувствую, как очередная отметина расцветает у меня на пояснице. А затем

Дитрих сжимает зубами резинку и, наконец, приспускает мои многострадальные
шорты.
— В задницу меня еще поцелуй, — шутливо предлагаю я, за что расплата

приходит незамедлительно. — Зубы! Зубы, дебил! — шиплю я, пытаясь
перевернуться с живота. Хер там. Теперь рукой Дитрих давит мне на спину, тем
самым не давая поменять положение. На моей же левой ягодице горит огнем
очередной укус.
— Ебанутый! — в сердцах выдыхаю я.
— Сам же попросил, — невозмутимо отвечает староста, зализывая четкие следы

от зубов на светлой коже.
— Это шутка была, придурок!
— В каждой шутке лишь доля шутки, — продолжает издеваться Дитрих, вновь

придавливая меня к кровати всем весом. — Так хочется, чтобы я поскорее
уделил внимание твоей заднице, так и скажи, — шепчет он мне на ухо.
Сука, расскажи кому, не поверят. Весь из себя строгий Дитрих, одетый с

иголочки и с этой же иголочкой в жопе. Правильный, аж скулы сводит. Ручки по
линейке. Ебало только в доску. Ни единой пропущенной пары. Ведение
конспектов на уровне высокого искусства. Спортивная форма всегда выглажена.
Шнурки в кроссовках исключительно белоснежные. Педант. Эстет. «Голубая
кровь». Высокомерный интеллектуал. Казалось бы, к такому и на сраной козе не
подкатишь. И в сексе он рисуется строгим эгоистом, скупым на эмоции и уж тем
более страсть. Этаким психопатом, который рассматривает близость с другим
человеком как еще один повод восхититься собой любимым и не более.
Так какого лешего с Вами, Александр, в постели происходят такие

метаморфозы?! Какие, сука, бесы в Вас вселяются, Вы мне объясните?!
— Я все еще считаю, что нам следует повременить, — с усилием вру я. Если
сейчас Дитрих резко решит все прекратить, я испытаю скорее сожаление,
нежели облегчение. — И мою задницу мне исключительно жаль! Крем и
смазка — вещи разные!
— М-м-м… Хочешь что-то более экстравагантное? — продолжает староста

пытать меня безумно сексуальным шепотом.
— Например? — напрягаюсь я. Конечно, что бы ни предложил Дитрих, мне

понравится. НО… Это совсем не значит, что одновременно с тем и не
346/702
понравится! Совершенно не значит! А учитывая, сколько адреналина
циркулировало по его организму за последние пару часов, сдается мне, кукуху
его может где-нибудь да переклинить.
Думая об этом, я еще не подозреваю, насколько близок к истине.
— Даже не знаю… — протягивает Дитрих, делая вид, будто серьезно задумался

над поставленным вопросом. Напомню, что при этом он все еще лежит на мне. А
весит он далеко не как пушинка. Даже дышать тяжело. Не то, что говорить.
— Если крема тебе мало, можем помимо него использовать дополнительный
метод подготовки и стимуляции.
— Да? Это какой же?
Ой, дурак, Саня… Ой, дурак…
— Римминг, например, — слышу я едва различимое.
— Это что? — слово знакомое, но его значения я не помню.
— Стимуляция ануса губами и языком, — с готовностью поясняет староста.
— А… — реагирую я отрешенно, а уже затем начинаю соображать. — Стоп, что?!

— разрываю я наш разговор на пониженных тонах слишком громким
восклицанием. — Только посмей! — снова перехожу на злой шепот, начиная
трепыхаться под Дитрихом подобно рыбе, бьющейся о лед.
— Звучит как вызов, — замечает староста, начиная снова спускаться ниже,

одной рукой удерживая меня за затылок. Конечно, ему придется отпустить
меня, если он все же решится сделать то, о чем говорит. Руки у него длинные,
но не настолько же…
НО Я НАДЕЮСЬ, ЧТО НЕ РЕШИТСЯ.
Я явно не готов к таким экспериментам.
— Дитрих, серьезно, это нихера не смешно!
— Разве? — провокационный смешок.
— Что угодно, только не это! — выдаю я, роя себе могилу.
— Что угодно? — интонация Дитриха резко меняется.
Блять.
— Заметь, ты сам это сказал.
…И именно эту фразу напишут на моем надгробии.
347/702
Глава 41. Поспорим?
Александр
Саня-Саня, что ж ты, наивный мальчик, так легко ведёшься на любую

провокацию с моей стороны? Ты же понимаешь, что твоя податливость не
играет тебе на руку и заставляет меня желать вновь и вновь прощупывать
границы дозволенного? Если не стремиться их расширять. С огнем играешь,
Саня. Не надо будить моих бесов. Они и будучи в анабиозе не дадут тебе
заскучать, будь уверен.
Насчет римминга я, конечно, шутил. Не думаю, что это одна из тех сексуальных
практик, к которым можно обращаться без соответствующей подготовки. Но
стоило завести об этом речь хотя бы для того, чтобы заставить Майского
понервничать. И черт, я, несмотря на глас разума, готов уже на полном серьезе
сделать это, только бы смутить его еще больше. Даже не представляю, что с
ним будет твориться, захоти я претворить «угрозу» в жизнь. Одна только мысль
об этом нехило меня раззадоривает.
Вот так неожиданно для себя я понимаю, что мне до одури нравится выбивать
Саню из его хваленого похуистического равновесия. Кто-то бы обязательно
поправил меня, заметив, что я и так уже сыграл на нервах бедняги
«Дьявольскую трель» Тартини. Но где Тартини, там, согласитесь, и Бах с
Паганини. Неинтересно останавливаться на достигнутом. Всегда хочется
получить больше. Людская алчность не имеет границ. А моя в отношении
Майского — тем более. Я жаден, и тебе, Саня, придется с этим мириться.
— Заметь, ты сам это сказал, — шепчу я, чувствуя, как Майский в ответ еле
заметно вздрагивает. Не совсем тупенький. Начинает медленно соображать, чем
ему это грозит. Моей не в меру бурной фантазией, хорошенько приправленной
долгим воздержанием. Нашу первую ночь можно считать аперитивом, но и
только. Для достижения ощущения полной удовлетворенности этого, ой, как
мало. И сегодняшней ночи будет мало. И завтрашней. Придется тебе, Майский,
хорошенько попыхтеть, чтобы утолить мой голод. Попыхтеть подо мной,
естественно.
— И…. и чего ты хочешь? — заикаясь, спрашивает парень еле слышно. Чувствую,

как он напрягается. Наверное, в этот самый момент пытается взвесить,
насколько далеко готов зайти, не заработав инфаркт.
Чего хочу?
И почему даже этот вопрос воспринимается мной как провокация? Знаю же,
Майский слишком прост для изящных завуалированных намеков или попыток
мной манипулировать. Он сам для меня одна сплошная провокация. А то, что он
этого не понимает, делает ситуацию еще хуже.
Чего же я хочу…
Ты ведь уже пару месяцев назад задавал мне этот вопрос. И получил на него
вполне конкретный ответ. Будь уверен, с того момента ничего не изменилось. И
вряд ли когда-нибудь изменится. Хочу тебя. Всего, с потрохами. Связать по
рукам и ногам. Въебенить клеймо на лобешник. И обязательно юридически
348/702
оформить тебя как мою личную собственность с армией адвокатов и толстенным
пакетом документов, способным возродить закон о рабстве. Доки в двух
экземплярах.
Предпочитаю оставить свои недостойные мысли, подчеркивающие мою

зависимость от Майского, при себе. Понимаю, что брежу. Подобными желаниями
оголяю свою зацикленность на единственном человеке, а необходимостью
полного обладания демонстрирую ужасающую неуверенность в себе. Но разве
рядом с Саней когда-то было иначе? И разве можно быть уверенным в том, что я,
со всем моим дерьмом внутри, смогу легко и просто удержать рядом с собой
такого человека, как Саня? Не смогу, если не буду выкладываться по полной
программе. Если позволю себе хотя бы на день забыть о том, насколько мне
повезло, что он рядом.
Как я вообще все это время жил без него?
Как-как…
Хуево.
Скатываюсь с Майского, но лишь для того, чтобы перевернуть его на спину.

Была у меня шальная мысль оставить его на животе, но хочу, чтобы он видел
меня. Я-то ни черта не разгляжу, но он может наблюдать за мной и в полумраке
комнаты. Для начала заведу парня до состояния беспамятства. Поставить его на
колени я ведь всегда успею, верно?
Саня присмирел. Ждет моего ответа. Но я не тороплюсь оглашать его. Я-то знаю,
чего на данный момент хочу. И сложностью реализации эта хотелка не
отличается. Желание простенькое, но все-таки может малость его смутить. Так
что сперва Майскому необходимо расслабиться и стать раскованней.
Наклоняюсь к парню. Провожу языком по его губам, мягко взбираясь на

Майского сверху. Прикусываю и слегка оттягиваю нижнюю губу. Саня
приоткрывает рот, желая большего, но не так быстро. Позволь мне подразнить
тебя еще немного.
Плавно сползаю к левой скуле. Оттуда перемещаюсь к мочке уха. Кусаю ее,
ощущая своим стояком стояк Майского. Еле уловимые касания. Едва ощутимая
близость, зарождающая внутри желание скорее перейти к более плотному
соприкосновению. Но рано. Пусть предварительные ласки покажутся ему
бессовестно долгими. Чтобы желание оказаться подо мной без возможности
реализации оного превратилось в мучительную пытку.
Майский цепляется руками за край моей футболки и тянет на себя, стаскивая с

меня бессовестно мешающую нам тонкую ткань. Так и быть, позволяю ему эту
вольность. Пусть ошибочно предположит, будто бы тоже что-то решает. Не могу
же я ему сказать, что настолько погряз в его персоне, что хочу владеть им всем
без остатка. И что настолько болезненно воспринимаю конкуренцию, что готов
ревновать его к нему же самому. Только попробуй коснуться себя там, где
должны быть мои — и только мои! — пальцы. Хочу, чтобы ты думал только обо
мне. Дышал только мной. Не навсегда, но хотя бы в эту самую минуту. А я в
долгу не останусь, поверь.
— Оставь в покое ухо и поцелуй уже меня! — шипит Майский, неожиданно

349/702
хватая меня за скулы и притягивая к себе. Но я упираюсь руками в подушку по
обе стороны от него, не позволяя парню коснуться моих губ. Кажется, кто-то был
против активных действий с моей стороны. Откуда же теперь столько
нетерпения? Сделаю вид, будто не этого так планомерно добиваюсь каждым
своим действием.
Саня обнимает меня за шею в намерении во что бы то ни стало урвать свой

поцелуй. Настолько на этом сосредоточен, что не замечает, как я одной рукой
дотягиваюсь до лежащего на кровати тюбика с кремом. С тихим щелчком
открываю колпачок. Одной рукой орудовать сложно. Особенно, если
одновременно с тем волосы твои дерут с таким энтузиазмом, что острая боль
пронзает затылок. Нажимаю на тюбик слишком сильно, потому крема в ладони
оказывается больше требуемого. Впрочем… Учитывая, для чего он, крема много
быть не может.
Майский все же добивается своего, приподнимаясь и впиваясь в мои губы.

Слегка дрожит от напряжения мышц, потому что положение его крайне
неудобное. Поспешно полагает, что наконец-то перехватил инициативу. Не
понимает, что это произошло лишь потому, что я ему позволил. Ощущаю язык
Сани, прощупывающий мои десны. «Давай же, — будто просит он, — разомкни
зубы и ответь мне!» Так и быть, повинуюсь, но только для того, чтобы усыпить
его бдительность. В момент, когда Майский получает желаемое, я запускаю руку
в креме в его шорты и, стараясь не задеть красноречиво выпирающий стояк,
провожу ладонью по впадине между ягодиц от копчика до самых яиц. Большую
часть импровизированной смазки втираю в плотное кольцо мышц ануса и
аккуратно ввожу в него скользкий от крема палец.
— Черт, — слышу тихое от Сани, который тут же теряет всякий интерес к

поцелуям. Отпускает мою шею и бухается головой на подушку, распластавшись
подо мной.
— Ты слишком напряжен, — замечаю я тихо, хватая горловину задранной

футболки Майского. Перекидываю ее ему через голову, превращая в скрученную
жилетку, стягивающую лопатки и плечи. Полностью футболку с него не снимаю,
надеясь, что она еще сослужит мне службу, если мне взбредет в голову
повысить градус зависимости Майского от моих действий.
— Мне неловко перед батей, — шипит Саня, смиренно принимая в себя мой
палец. Неловко, да. Но я чувствую, как ты уже начинаешь расслабляться.
Ворчишь чисто для проформы.
— Не знал, что у парня, который ради пары рублей может начать голосить песни
посреди улицы, есть в лексиконе понятие «неловкость», — парирую я, утыкаясь
носом в его солнечное сплетение и втягивая еле ощутимый запах Майского.
Странные он вызывает ассоциации. Запах весны, полной тестостерона.
— На мнение незнакомых людей мне плевать. Но батя…
Следует как можно скорее стереть из его головушки даже намеки на сомнения.
Потому продолжаю реализовывать коварный план по сведению Майского с ума.
Медленно, без напора, провожу кончиком языка по левому соску. Чувствую, как
он твердеет от моих касаний. Саня тяжело выдыхает, явно вперив в меня глаза.
Не вижу, но чувствую любопытный испытующий взгляд. Палец начинает
проходить свободнее. Резко сажусь на колени. Вытягиваю палец из Майского
350/702
наполовину, а затем щедро поливаю его новой порцией крема и присоединяю к
нему второй. Саня вновь напрягается, но это ненадолго. Благо в прошлый раз я
успел узнать несколько рычагов управления его возбуждением. Грудь и живот —
далеко не единственные места, от прикосновений к которым он начинает тихо
постанывать, кусая губы.
Наконец-то избавляю Майского от дурацких шорт. Без возможности получать

полную информацию посредством зрения, опираюсь на тактильное восприятие.
Размещаюсь между ног Майского, не вытягивая из него пальцы. Осторожно
массирую узкие стенки, стараясь протолкнуть побольше крема как можно
глубже. Свободной же рукой касаюсь сгиба правого колена и медленно
спускаюсь едва заметными прикосновениями по ноге к внутренней части бедра.
Ощущаю кончиками пальцев, как Майский покрывается мурашками. Мой жадный
до ласк Саня. Чем ярче ты реагируешь на мои действия, тем сильнее мне
хочется продлить прелюдию. Не ощущая сопротивления, начинаю вводить
пальцы резче, но все еще достаточно мягко. Ногтями левой руки впиваюсь в
бедро парня и медленно, но с силой провожу по ноге обратно до сгиба,
определенно оставляя после себя красные царапины. Смыкаю пальцы над
коленом Майского и резко задираю его ногу, вжимая колено ему в грудь. Угол
проникновения пальцев меняется, и они начинают входить легче. Саня резко
зажимает себе рот предплечьем за секунду до того, как из него вырывается
заглушаемый рукой стон. Добавляю третий палец, а сам наклоняюсь и покрываю
поцелуями его паховую область. Его стояк упирается мне в кадык, подрагивая
каждый раз, когда мои губы касаются мягкой кожи.
— Уф… — раздается тихое. — Дитрих… — слышу я сдавленное. — Я уже… всё…
— Пока нет.
Знаю, что ты готов. Но я еще не наигрался. Считай это моей маленькой местью
за то, что произошло в ванной.
Целую его член у самого основания. Сползаю ниже и облизываю яйца, не

прекращая ритмичные движения пальцев внутри парня. Медленно поднимаюсь
по стволу, но, к большому сожалению Майского, лишаю внимания влажную
головку, смазка с которой наверняка уже течет ему на живот новой тонкой
липкой нитью (предыдущую я нечаянно смахнул рукой). Запах его тела,
являющийся для меня, как и полагается, лучшим возбудителем, усиливается.
Понимаю, что издеваясь над Саней, то же самое я делаю и с собой. Очень
хочется перейти к более активным действиям. Но я терплю. Терпи и ты, Саня.
— Да чтоб тебя, Дитрих! — раздраженно цедит Майский сквозь зубы.
— Что-то не так? — интересуюсь я, улыбаясь.
— Ты, блять, специально это делаешь? — будто ответ не очевиден.
— Естественно, — даже не пытаюсь юлить.
— Может, прекратишь? — слышится сиплое.
— А может, нет? — делаю я встречное предложение.
— Прекращай, говорю!
351/702
— Тебе же нравится.
— Нравится… — рычит Саня. — Но мне этого мало, — произносит он тише.
Отвлекаюсь от его живота. Резко нависаю над Майским, пытаясь всмотреться в

него. Какая жалость, что я не могу разглядеть выражения лица парня, как бы ни
старался.
— Так и скажи, что хочешь поскорее ощутить мой член в своей заднице, —
шепчу я.
— Ты в рыло захотел? — фыркает Майский, замечу, не опровергая моего

предположения.
— Скажешь это, и, возможно, я прислушаюсь к твоим словам, — обещаю я, вновь

меняя угол проникновения пальцев и делая первый толчок, в который
вкладываю силу. Саня резко выгибается и тихо сдавленно мычит.
— Ну и падла же ты, Дитрих, — торопливо шепчет он, непроизвольно царапая

мой живот. Хочет, видимо, дотянуться до моих шорт. Отплатить той же монетой.
Ну уж нет, Саня. Сегодня у руля я.
Больше не прислушиваясь к тихим шипениям Майского, возвращаюсь к

изголодавшемуся по вниманию члену парня и беру в рот. Не полностью. Чтобы с
непривычки не подавиться. Но и этого достаточно для того, чтобы Майский
вновь прибег к помощи предплечья, заменяющего ему кляп. Пальцы другой его
руки сжимают волосы на моей макушке. Тянут вверх, мешая мне. Но рука Сани
дрожит. Силы в ней сейчас не так уж и много. Он не способен на сопротивление.
Слишком поглощен моим отвлекающим маневром.
— Тебе что… действительно настолько… умф… нравится делать минет?

— недоумевает Майский, явно пытаясь меня отвлечь.
Серьезно задумываюсь над поставленным вопросом.
— Поправочка, — с заминкой отвечаю я, а затем с кажущимся оглушительным в

ночной тишине хлюпаньем присасываюсь к головке и ласкаю ее, кончиком языка
стимулируя отверстие уретры, из которого выглядывает шарик пирсы. — Мне
нравится делать минет тебе, — выдыхаю я, отстранившись на настолько
маленькое расстояние, что он совершенно точно чувствует головкой члена
движение моих губ при произношении каждого слова.
Саня явно хочет что-то ответить, но его попытки продолжить разговор тонут в
тихом скулеже. Предсказуемая реакция на глубокий минет с моей легкой
подачи. Пытаюсь не напрягать горло, чтобы не вызвать ненужных позывов. А
сделать это сложно, учитывая, что член его то и дело вздрагивает, щекоча
язычок в горле.
Конечно, я не исключаю варианта, при котором испытываю особую любовь

именно к такой стимуляции. Раньше я об этом не задумывался, но честно говоря,
еще до Майского мне всегда хотелось попробовать сделать минет. И в порно
этот момент меня интересовал чуть ли не больше, чем анальный секс. Потому,
когда моя крыша накренилась тогда на вписке, я потащил Саню в туалет, не
352/702
чтобы нагнуть его, а для того, чтобы получить практические знания именно по
теме отсоса. Но кто знает, как бы мое отношение к данной сексуальной
практике могло измениться, окажись на месте Майского кто-то другой. Не
думаю, что все так бурно реагируют на подобные действа, как это делаешь ты,
Саня. Тут ведь как с едой. Того, кто будет поглощать твою стряпню с аппетитом,
захочется кормить еще и еще.
Так что ты сам виноват.
Медленно поднимаюсь обратно к головке, сжимая губы достаточно сильно,

чтобы Саня хорошенько это прочувствовал, но не переступая порога, за которым
следовала бы боль. Майский начинает захлебываться эмоциями. Его пальцы все
еще держат волосы на моей макушке, но впечатление, что он этого уже не
осознает. Присасываюсь к уздечке и прислушиваюсь к парню.
— Оста… новись… — хрипит Саня будто в забытьи. — Я не могу… Я сейч… Дит…

Дитрих, блять!
Кажется, я немного переборщил. До моего члена он точно не дотерпит. Хорошо,

что мы с Саней уже опровергли тот факт, что он якобы может только раз. Так
что беру член настолько глубоко, насколько мне это позволяют возможности
моей глотки, и вместе с тем вгоняю пальцы в задницу Майского с новой силой.
Доносится тихое сдавленное протяжное мычание. Саня, выгнувшись на постели
и явно не соображая, что делает, толкается мне в рот в последний раз, а в
следующее мгновение я резко отстраняюсь, почувствовав глубоко в горле
нарастающее першение. Рефлекторно сглатываю и только затем перевожу дух.
— Придурок, — шепчет Саня, закрыв лицо руками. — Просил же остановиться,

блядище.
— Правда? А мне показалось, что ты наоборот умолял, чтобы я не

останавливался, — протягиваю я, поглаживая пальцами увядший член и
раздумывая, какой бы выбрать способ для того, чтобы вновь заставить его
подняться. — Мой косяк.
— Да иди ты… — кидает Саня явно раздосадованно.
— Не понимаю, что именно тебя так разозлило, — равнодушно бросаю я, решив

продолжить ласки с помощью рта. Но Майский, предугадав мое намерение,
резко садится на кровати, впивается пальцами в мои скулы и опрокидывается
обратно на постель, силком утягивая меня за собой.
— Реально не понимаешь? — наши лица настолько близко, что я чувствую его

дыхание на своих губах.
— Реально, — чистосердечно вру я.
— Да потому что… — слышится бубнеж.
— Потому что Что?
— Я и в прошлый раз кончил больше тебя. В этот раз будет так же? — уточняет
он, насупившись.
353/702
— А ты что, блять, в блокнот записываешь, сколько кто кончил? По-твоему, у нас
тут соревнования? Олимпийские анальные игры? Или что?! — смеюсь я.
— Не то чтобы… Но ты… Ты не позволяешь мне что-нибудь сделать! Круто, что

ты так стараешься, но я ведь тоже не горелое полено! — заявляет Саня.
— Уверен?
— Уверен!!! — шипит парень, злясь еще больше.
— Окей, без проблем. Исполнение моего желания как раз связано с активными
действиями с твоей стороны, — отвечаю я. Теперь-то точно не откажет, даже
когда сообразит, в чем подвох.
— Да? — приободряется Майский. — И что же это за желание?
— А ты уверен, что сможешь его исполнить? — тяну резину, подначивая Саню

больше прежнего.
— Уверен.
— А то вставалка что-то не встает, — как бы между прочим замечаю я.
— Сейчас, блять, встанет! Дитрих, хорош страдать херней! Чего хочешь?! Говори
уже!
Какой нетерпеливый.
— Хочу, чтобы ты был сверху.
Саня
Ну, наконец-то. Наконец-то вселенная повернулась ко мне жопой Дитриха. Все,

парень. Ты попал. Я сейчас так на тебе оторвусь — мало не покажется! От души
душевно в душу. Будешь, сучара, фонтанировать спермой, пока не заработаешь
обезвоживание. Уж я-то постараюсь. Ух, как я постараюсь! Постараюсь на «пять
с плюсом»! Выложусь на двести процентов. Отыграюсь за каждую нервную
клетку, павшую смертью храбрых под напором созданного тобой стрессняка!
Вот с такими воинственными мыслями я встречаю желание Дитриха. Мне бы

призадуматься, с какого хера его пальцы все еще в моей заднице? Или спросить
себя, нафига он вообще так тщательно меня растягивал, если изначально
планировал смену ролей? Но я же простой, как хлебушек, наивный, как
воробушек. А Дитрих, прекрасно это зная, ловит явный кайф, издеваясь надо
мной.
— Что ж ты сразу не сказал? — ухмыляюсь я, в своем воображении рисуясь себе

сногсшибательным альфачом, который сейчас так нагнет эту высокомерную
скотобазу, что всеми последующими постельными игрищами руководить будет
сугубо он. Ничему меня жизнь не учит, хоть ты тресни.
— Значит, ты не против? — зачем-то уточняет староста. И это еще один

тревожный звоночек, который я красиво игнорирую благодаря непроходимой
тугодумности. Спасибо, тугодумность, что из года в год делаешь мою жизнь
354/702
такой волнующей! И что бы я без тебя делал, не представляю!
— Конечно нет! — бодро киваю я, пытаясь выбраться из-под Дитриха, чтобы

наконец-то забрать эстафетную палочку и перенять инициативу. Староста,
получив добро, действительно слезает с меня, вытягивает пальцы из моего
бедного зада и садится поперек кровати, упершись спиной в стену. Я же,
начиная ощущать легкий привкус наебки на губах, но все еще веря в лучшее,
стаскиваю с парня шорты вместе с нижним бельем, а затем пытаюсь избавиться
от своей футболки, что все еще частично на мне.
— Не снимай, — слышится со стороны Дитриха.
— Почему? — удивляюсь я. — Мне эта херовина уже подмыхи натерла.
— Оставь в покое футболку и свои блядские подмыхи, — советует мне староста

раздраженно.
Ого. Неужели настолько не терпится оказаться подо мной? Говно вопрос,

братиш. Сейчас все будет в лучшем виде! Футболка может и подождать.
Подползаю к старосте ближе, намеренный разместиться между его длиннющих

ног, но он не торопится раздвигать передо мной колени. Вместо этого он
нашаривает тюбик с кремом и выдавливает остатки его содержимого себе на
член.
Не понял.
Мне одному кажется, что что-то здесь не так?
Нестыковочка, ребят.
— А разве этот крем лучше размазать не по моему члену? — спрашиваю я

осторожно. А где-то на подкорке я уже знаю ответ. Знаю, но усилием воли его
игнорирую.
— Зачем это? — Дитрих строит из себя саму невинность.
— Так я же сверху, — напоминаю я, грешным делом начиная думать, а не

почудилось ли мне предложение старосты?
— Ну да, сверху. Точнее… верхом, — поправляет себя Дитрих. — Давай,

подползай ближе, — манит он меня пальцем.
— Да ты охренел! — выдыхаю я разочарованно. — Я ведь про другое подумал!

Нельзя было сразу выразиться правильно?! — шепчу я, дрожа от злости.
— Нельзя, ведь тогда ты бы сейчас был не такой взвинченный, — смеется

староста. — Сильно злишься?
— Да! Да, блять! Очень сильно злюсь!
— Покажешь, насколько? — заигрывающе просит парень.
Ну, не сука ли, а? Ну, сука же!

355/702
ЕБАНЫЙ ПРОВОКАТОР!
— Я готов заглаживать свою вину всю ночь, — ухмыляется он.
— А жопу свою ты расчехлить не готов? — фыркаю я.
— Не сегодня.
— Но когда-нибудь? — допытываюсь я.
— Это не табуировано, так что…
Я это запомню, Дитрих. Запомню и напомню, будь уверен.
Забираюсь на парня сверху, а сам размышляю, что бы такого сделать, чтобы как
можно скорее оказаться на его месте? Не поймите неправильно, позиция пасса
была оценена мною по достоинству. И ощущения ярче. И что-то в этом есть
такое, чего я раньше во время секса не испытывал. То ли легкое ощущение
беспомощности, которое меня почему-то заводит. То ли член в заднице. Да, с
девчонками такого не было точно. Главное, что мне нравится. Мне очень
нравится. Но, знаете, что мне понравится еще больше? Возможность стереть с
лица Дитриха эту противную ухмылочку человека, который считает, что он здесь
главный.
Впрочем, я рано расстраиваюсь. У меня ведь может получиться реализовать

желаемое и без члена в его заднице, верно? Возможность мне какую-никакую, а
предоставили, так чего мнусь? Надо пользовать ее и в хвост и в гриву!
…Жаль, моего альфачьего настроя хватает ненадолго. Ровно до того момента,

пока я не оказываюсь вновь в объятьях Дитриха, а влажная головка его члена не
упирается мне в зад.
— Только не спеши, окей? Не хочу, чтобы тебе было больно, — шепчет староста,
и я почему-то теряюсь. Все происходящее кажется мне сценой из какого-нибудь
бульварного романа для подростков. Этакая наивная романтика, с которой в
обычной жизни ты если и сталкиваешься, то очень и очень редко. И… я рад, что
мне такая возможность представилась. Почему-то именно эта фраза внезапно
заставляет меня подумать, насколько мы с Дитрихом близки на самом деле. С
эмоциональной точки зрения, а не с физической. Глупо, наверное, уходить в
рассуждения на тему любви в момент, когда тебя вот-вот поимеют. Но с другой
стороны… когда, если не сейчас?
Завожу правую руку за спину, нащупываю член Дитриха и, придерживая его,

очень осторожно на него опускаюсь. Спасибо старосте, он здорово меня
подготовил. Дискомфорт минимальный. И все равно, опустившись до конца,
непроизвольно морщусь.
— Глубоковато, — сиплю я, начиная сомневаться, а смогу ли я в таком

положении вообще двигаться, не то что устраивать Дитриху ярые скачки,
которые мысленно обещал еще минуту назад.
— Спасибо, — бросает староста, неожиданно притягивая меня к себе ближе и

крепко обнимая. В таком положении я сейчас нахожусь выше Дитриха, что не
356/702
мешает ему всматриваться в мое лицо своими подслеповатыми глазенками.
— Это был не комплимент, — замечаю я, не отводя от парня взгляда. Понимаю,

что он не видит, какие именно эмоции отражены на моем лице. Но меня все
равно это немного смущает. Пытаясь справиться с неловкостью, я
приподнимаюсь в намерении проверить, получится ли у меня, наконец, проявить
активность в постели, но Дитрих притормаживает меня и усаживает обратно.
— Дай себе возможность привыкнуть. Потерпи еще немного, — советует

староста. Но у меня складывается впечатление, что ему просто нравится вот так
сидеть со мной в обнимку. Удерживать меня, натянутого на его член по самые
блядские яйца.
Судорожно сглатываю, нетерпеливо ерзая. Чувство наполненности бьет по

рецепторам, стимулируя и без того бурную фантазию. Мне хорошо, но я хочу
почувствовать больше. Резче. Сильнее. Я уже привык. Я готов. Я пиздец как хочу
трахаться, чтоб тебя!
— Не могу понять: ты проявляешь чудеса терпения или у тебя просто отпало

желание продолжать? — жалкая попытка провокации, знаю. Я не из тех людей, у
которых появляются сомнения на пустом месте. Да и стояк в заднице —
красноречивый намек на то, что староста хочет сейчас далеко не спать. И я
тоже.
— Не подначивай меня, я ведь о тебе забочусь, — напоминает Дитрих.
— Заботишься? По-моему ты весь вечер просто надо мной издеваешься, — шепчу

я, обнимая его за шею и целуя его в губы. Староста с готовностью отвечает мне.
— Еще скажи, что тебе не нравится, — выговаривает он, когда я от него

отстраняюсь.
Конечно, нравится, иначе бы я тебе не подыгрывал. Но уже можно переходить и

к более активным действиям. Да, я кончил, но, если честно, удовлетворенным
себя не ощущаю.
— Может и… — не к месту прорвавшийся словесный понос с моей стороны

Дитрих грубо прерывает, неожиданно хватая меня левой рукой за подбородок и
в рот мне засовывая большой палец. Я устремляю на старосту вопросительный
взгляд. Не уверен, что он его уловил, но мое недоумение очевидно и без
зрительного контакта.
— Оближи, — слышу я тихое.
— А ф чом прыкол? — пытаюсь я выговорить вопрос с пальцем во рту.
— Я сказал, облизывай, — отвечает Дитрих, нащупывая пальцем мой язык и

несильно на него надавливая. То есть ты серьезно решил выебать меня в рот
пальцем? Господи, да что за чухня творится у тебя в голове, чел?
Окей. Думаешь, мне слабо? Просят облизать? Оближу.
Втягиваю палец в рот полностью и провожу языком по всей длине. Дитрих же,
прильнув к моей груди, смыкает зубы на пирсе правого соска. Сильнее, чем
357/702
хотелось бы. Меня простреливает резкая, пусть и быстро сходящая на нет боль.
Ответочка от меня прилетает мгновенно в виде укуса несчастного большого
пальца. Жду от старосты бурной реакции, но он будто бы даже не замечает
моей проделки. Вжимает меня в себя с такой силой, что мой стояк трется о его
живот, оставляя на нем влажные следы.
— Теперь двигайся, — разрешают мне, и я, еще не сообразив ситуации,

действительно приподнимаюсь на коленях и начинаю производить медленные
возвратно-поступательные движения. И в такт им палец Дитриха так же
неспешно то проникает вглубь моего рта на всю длину, то выходит дальше
верхней фаланги.
Странное чувство. Не могу понять, на чем сосредоточиться. Балансирую между

ощущениями, то и дело вспыхивающими внизу живота от случайных касаний
моего члена о пресс Дитриха, куда более глубокими ощущениями, которые
оставляет после себя каждый неторопливый толчок в мою задницу…
Ощущениями пальца во рту, имитирующего дополнительную заполненность,
ощущениями от губ Дитриха на моей ключице и его руки, что продолжает
давить на мою поясницу. Слишком много этих самых ощущений. Да, я сверху,
но… Меня явно подавляют. Подавляют намеренно, но так ловко, что я ненароком
выполняю каждую «просьбу», даже не задумываясь о том, что происходящее
между нами может быть неправильным. Слушаюсь каждого его слова и
беспрекословно подчиняюсь.
Что ж…
Я не против.
Но я возмущен!
Думаешь, самый умный, да? Сейчас проверим.
Отвлекаюсь от пальца, губ, руки… члена. От последнего отвлечься особенно

сложно, но я справляюсь! Передо мной стоит конкретная задача и заключается
она далеко не в удовлетворении личных физических потребностей. Я уже разок
разрядился. Так что теперь будет куда легче контролировать ситуацию мне, а не
Дитриху, который мучается со стояком с того самого момента, как мы начали.
Упершись руками в плечи старосты и приняв более устойчивое положение, я

откидываюсь чуть назад и пытаюсь сделать тазом что-то вроде волны. Не
уверен, правильно ли у меня выходит до тех самых пор, пока не замечаю, как
выражение лица Дитриха меняется. Проделываю так еще пару раз, после чего
вжимаюсь обратно в парня и начинаю медленно набирать темп. Мышцы бедер
уже минут через пять красноречиво дают мне понять, что походов в бассейн для
такой позы явно маловато и следует иногда и в спортзал заглядывать. Так и
вижу, как подхожу к тренеру и сообщаю, что мне следует прокачать ноги так,
чтобы они не начинали отваливаться через несколько минут после моих
активных действий в позе наездника.
Тихо прыскаю и ожидаю недовольного ворчания по этому поводу со стороны

старосты. Но его мысли сейчас явно поглощены движением моих бедер. На лбу у
него появляется испарина, дыхание сбивается. Странно, физически напрягаюсь
вроде бы я, почему же потеешь ты? Дитрих явно в легкой прострации от моих
действий. Он больше не целует меня, и палец его оставляет мой рот в покое.
358/702
Староста чуть расслабляется, позволяя руководить процессом мне. Ладони
перекочевывают на мои бока. Слегка сжимают их, но не более. Мне нравится
мутный взгляд парня, блуждающий по моему телу. И возбуждает тихий, явно до
победного сдерживаемый стон, срывающийся с губ Дитриха в момент очередной
волны. Если вы полагали, что уязвимым кажется человек, который перед вами
плачет, это вы еще не видели человека, которому доставляете удовольствие.
Наверное, потому у Дитриха так башню и срывает. Потому он с такой неохотой
делится контролем. Не каждый готов показать кому-либо эту свою часть себя.
Но я проделываю очередной незатейливый трюк, и с потом, с запахом, со

смазкой жадно впитываю в себя его зависимость от меня.
Александр
Ни секунды не сомневался, что Саня верхом на мне будет великолепен. Так оно
и есть. Ему на самом деле и стараться не надо. Можно даже не двигаться.
Просто сиди на мне и будь хорошим мальчиком, безропотно выполняющим все
мои невинные просьбы. Единственное, очень жалею, что похерил линзы. С
другой стороны, наблюдай я все это четче — и наверняка уже бы кончил. Я и так
еле сдерживаюсь. А учитывая, что Майский ни хера не хочет спокойно сидеть на
месте, мою силу воли испытывают на прочность. Но для сегодняшнего дня
впечатлений достаточно. Кончу и все. Больше продолжать не смогу, я знаю.
Упаду на кровать замертво и воскресну не раньше одиннадцати утра. Не думаю,
что Майский сильно разозлится, если останется недоцелованным. Разозлюсь на
себя только я. Поэтому нельзя давать организму возможность разрядиться
слишком быстро. Надо потерпеть еще. В конце концов, это наша первая ночь в
качестве пары. Сане, наверное, на это плевать. А мне — нет. Хочу, чтобы и через
десять лет он мог бы сказать: «А помнишь…», а я бы ответил: «Помню, будто это
было вчера».
Беру себя в руки. Пытаюсь вернуть концентрацию. Выходит не сразу. Пальцы

плавятся от жара, исходящего от кожи Майского. Тяжело дышу, отвечая на его
плавные, но ритмичные движения. Все тело пронизывают всполохи
нарастающего удовольствия. И как же хочется поддаться этой волне,
расслабиться и позволить Сане завершить задуманное. Но…
Не предупредив парня, опрокидываю его на кровать, подминая под себя. Так как
мы лежим поперек нее, голова Майского свисает вниз. Наверное, он что-то
говорит. Возможно, возмущается или просто сбит с толку. Это уже не важно. Я
все еще в нем. Все еще голоден им. И все еще желаю насыщения.
Вцепившись в его колени, раздвигаю их шире. Кусаю нежную кожу у сгиба левой
ноги. Слышу мычание со стороны Сани и поднимаю его ноги выше, чтобы
забросить себе на плечи. Повышаю темп и силу проникновения. Вбиваюсь в него
с болезненным остервенением.
— Я сейчас… мх!.. нахер свалюсь! — шипит Майский, судорожно цепляясь за мою

шею. Действительно, с каждым новым толчком с моей стороны он медленно, но
планомерно сползает с кровати все больше. Но я не хочу менять его положения.
Пусть держится за меня и дальше как за спасательный круг.
Вхожу в него резче. Сильнее. Чувствую, как с каждым толчком он сжимает меня,
с готовностью откликаясь на каждое движение.
359/702
— Дитрих, блядь! Тормозни! Я сейчас упаду! — стонет он.
Скидываю ноги Майского с плеч, наклоняюсь к нему и провожу языком по

выпирающему кадыку. Благо в теперешнем положении делать это очень удобно.
А затем подхватываю парня одной рукой за бедро, а второй за плечо.
Притягиваю к себе и одним легким движением меняю его положение на
кровати. Теперь под его головой подушка. Но не успевает он выдохнуть с
облегчением, когда я вновь закидываю его левую ногу себе на плечо, правую
оставив на кровати. Укладываю Майского на бок и вгоняю в него член по самые
яйца. Саня тихо стонет, невольно вцепившись в одеяло. В попытке заглушить
себя, впивается зубами в собственные костяшки дрожащей правой руки. Я, не
останавливаясь, целую выше колена поднятую ногу.
— Хватит… — кидает Саня, задыхаясь. — Забей на меня и кончи уже, наконец.
— Это еще что значит? — выговариваю я тихо. Удивительно, как спокойно звучит
мой голос, несмотря на происходящее.
— То и значит, — шепчет Майский. — Ты слишком зациклен на том, что чувствую

я.
— Это плохо?
— Плохо, учитывая то, что я в этот момент зациклен на тебе, но ты не сильно

любишь делиться контролем! — выдает Саня. — В этот раз принципиально не
кончу раньше тебя! Понял?!
— О-о-о…
Звучит как вызов.
Если ты пытался облегчить ситуацию, то у меня для тебя, Саня, плохие новости.
Ты только что ее усугубил.
— Поспорим? — предлагаю я, выходя из парня. Не обращая внимания на

невнятные трепыхания с его стороны, укладываю Майского на живот, а затем
заставляю встать на колени, при этом лицом уткнувшись в подушку. Саня
окончательно размякает. Ни слова против. Уверен, наверное, что если будет во
всем мне потворствовать, то обязательно достигнет цели. Вот только
подчиняясь, ты помогаешь только мне.
Провожу языком по его позвоночнику, при этом несильно царапая бедра

Майского. Чувствую, как он инстинктивно подается ко мне, явно желая вновь
ощутить меня внутри себя. Решаю, что не стоит заставлять его слишком долго
ждать. Устраиваю ему качественный марафон, беспечно тратя на него все
оставшиеся в моем теле энергетические ресурсы. Отыгрываюсь на нем по
полной, сливая весь накопившийся стресс, всю неудовлетворенность жизнью,
которая мучила меня годами. Избавляюсь от всего без остатка благодаря
одному-единственному человеку, глухо стонущему в такт моим движениям.
Саня пытается быть тихим. Но выходит у него плохо. Слишком он эмоционально-

раскованный. Совершенно не умеет удерживать в себе отголоски удовольствия.
Но пытается. Уткнувшись носом в подушку и закрывшись руками, глушит
рвущиеся из него всхлипы, как может. Но меня это бесит. Как бесит творческих
360/702
людей, выкладывающих свои работы на просторы интернета и ждущих громких
отзывов, а получающих лишь тихие лайки. Мои отзывы — его стоны. И я имею
право знать, насколько тебе хорошо от того, что я делаю. Иначе на черта это
все?!
Хорошо, что я заставил Саню оставить футболку. Пришло ее время.
Цепляюсь за ткань и стягиваю ее до локтей Майского, а затем накручиваю себе

на кулак, фиксируя локти парня у него за спиной и не позволяя ему изменить
положения.
— Да ты совсем… мфф… ахреневший! — далеко не сразу реагирует Саня. Он

настолько поглощён процессом, что любое мое действие воспринимается им
заторможено. Я не лучше. Чувствую, что на пределе. Но черт, не хочется
проигрывать спор. И заканчивать, вглядываясь в силуэт его затылка. Хочу, чтобы
он видел меня. Смотрел на меня. И думал в этот момент только обо мне. Хочу,
чтобы этот момент запечатлелся в его памяти настолько ярко, чтобы и в
глубокой старости он помнил, каково это было.
Поэтому Саня снова оказывается на спине. А я — на нем.
Саня
Вот же упертый баран. Сказал же расслабиться! Сделать то, чего хочет он сам!
Уложенный на лопатки, я мутным взглядом пялюсь на Дитриха и чувствую, что

начинаю плыть. Я устал. И физически, и морально. Я устал даже от
удовольствия. Серьезно, у меня впечатление, что если так продолжится, я
сдохну. Но я тоже не лыком шит. Дитрих терпит. И Я БУДУ ТЕРПЕТЬ! НАВЕРНОЕ!
Вообще-то, сил на это уже нет…
Главное после этих терпелок утром разогнуться. А то что-то мне подсказывает,

что «Бархатные ручки» пусть и хороши, но не смазка, ребята. Определенно не
она. Не рекомендую! А может, дело не в креме, а в том, что Дитрих уже
откровенно долбится в меня, не рассчитывая ни силы, ни скорости. Мы ж, блять,
не на природе костер разводим, так может поумеришь силу трения, а?!
И лежу, блин, неудобно. На руках, скрученных футболкой за спиной. Они под

моим весом начинают неметь. Пытаюсь высвободиться, что достаточно сложно,
когда ниже пояса творится такая феерия, что ты не знаешь, в следующую
секунду обкончаешься или помрешь. Все же напрягаю руки. Слышу хруст
рвущейся ткани. Благо футболка старее меня и поддается моим потугам проще,
чем я рассчитывал. С большим трудом приподнимаю корпус и, наконец-то,
освобождаю руки. Бухаюсь обратно на спину и невольно тянусь к своему стояку.
Всё. Хватит. Серьезно, я больше не могу.
Дитрих, заметив мои действия, замедляется.
— Не трогай, — произносит он с властными нотками в голосе. Игнорируя его,

касаюсь дрожащими пальцами головки, но что-то большее сделать не успеваю.
— Не трогай, я сказал, — с азартом выдыхает староста, сжимая мои руки и

заводя мне их за голову, а сам аккуратно укладываясь на меня и тем самым
закрывая доступ к отчаянно требующей внимания части тела. — Ты ведь сказал,
361/702
что принципиально не кончишь, забыл?
— Беру свои слова обратно! — выдыхаю я с усилием.
— Ну уж нет, не смей теперь сливаться, — настаивает он.
— Какая тебе разница? Я ведь готов признать поражение! — не понимаю, чего

еще он от меня хочет, сволочь?!
— Не люблю играть в поддавки, — дает мне Дитрих размытый ответ. — Конечно

ты кончишь, даже не сомневайся. Но сам ты в этом примешь минимальное
участие.
Не слишком ли угрожающе это звучит?
Дитрих, притормозивший, чтобы пресечь мои попытки самопомощи, вновь

начинает неспешно набирать обороты, мучительно медленно, но ощутимо
проникая в меня. Я будто бы нахожусь в парализующем вакууме из удовольствия
и взгляда Дитриха, устремленного на меня. Ничего, кроме этих двух аспектов не
пробивается сквозь невидимую пелену отрешенности от всего мира. Я больше
не могу этому сопротивляться. Больно даже думать.
Дитрих отпускает мои руки и вновь садится на кровати, потому что

удерживаться надо мной ему становится тяжело. Дает своим рукам время чутка
передохнуть. Он тоже устал. Но легких путей не ищет. Как обычно.
Получив свободу, провожу пальцами по его напряженному прессу.
— Ты… гор… ячий, — замечаю я.
— Надеюсь, как Ад?
— Дурак, нет? — бросаю я сквозь плотно стиснутые зубы, пытаясь справиться с

головокружением. Кажись, у меня начинаются вертолеты, которые обычно
приходят погостить только после лишнего стакана алкоголя. Но сейчас-то я
трезв, так какого хрена? — Ты… горяч… ий в прямом… мх-х-х-х… см… ысле
слова, — как же тяжело говорить. Я и не знал, сколько энергии сжирает этот
процесс. — У тебя…. темп… ература походу.
— Ну и пусть.
Не зря в русской литературе прошлых веков повышенную температуру называют

не иначе, чем горячкой. Или лихорадкой. Дитрих горячий. И явно плохо себя
контролирует. Мне кажется, он уже потерял связь с реальностью и
единственный, кто удерживает его от того, чтобы провалиться в глубокий сон,
это я. Весь этот бред действительно пора заканчивать. Но Дитрих ложится на
меня. Присасывается к шее, разукрашивая и до того покрытую пятнами кожу
новой порцией доказательств моей ему принадлежности. Мне только и остается,
что, обняв его, впиваться пальцами в спину, надеясь, что мы оба переживем эту
во всех смыслах нездоровую ночь.
Не знаю, как это случается у других, а у меня с моим телом всегда и все
проходило по одному и тому же принципу. Этапы удовольствия просты до
безобразия. Сперва тебе хорошо. Потом тебе очень хорошо. А затем наступает
362/702
ощущение, похожее на приливную волну. И ты чувствуешь, что еще пара
движений — и ты достигнешь того самого блаженства, ради которого потел.
Иногда его можно отсрочить, если хочешь еще немного побалансировать на
уровне «очень хорошо». Иногда слишком спешишь, и волна оказывается
недостаточно высокой. Тогда момент эйфории получается смазанным и не дает
достаточной разрядки как физической, так и эмоциональной. Но что бы и как бы
ни выходило, вот эта вот предоргазменная волна всегда длилась недолго.
Потому что удерживаться на ней почти невозможно.
Казалось мне.
Сегодня Дитрих, видимо, решил продемонстрировать очередные удивительные

возможности моего тела, которое все чаще кажется мне чужим, иначе как еще
объяснить, что оно могло от меня скрывать такой потенциал?!
Я чувствую уже знакомую волну, которая начинает топить меня в ощущениях.

Но это происходит непривычно медленно. Мне кажется, сейчас все мое тело —
сплошная эрогенная зона. Каждое движение Дитриха. Каждое его касание,
даже щекочущее шею дыхание и влажность языка вносят свою лепту,
планомерно подводя меня к логическому концу. Но не резко, а плавно. Доводя
до состояния, когда мне кажется, что я начну реветь, если, сука, мне уже,
наконец, не позволят кончить.
Ритм увеличивается, хотя, казалось бы, куда еще?!
Чувствую, как дыхание Дитриха, и без того прерывистое, меняется. Все в нем
меняется. Тело слишком напряжено. Я знаю, что он вот-вот…
Я как-то читал, что во время эякуляции сперма человека может развивать

скорость до семидесяти километров в час. И я чувствую это прямо сейчас,
ощущая давление и тепло внутри себя и понимая, что это становится финальным
росчерком, после которого мое тело не может дальше терпеть, даже учитывая,
что ни я, ни староста не прикасаемся к моему члену.
Мучительно долгая волна наконец-то накрывает и меня. И я, невольно раздирая

спину Дитриха ногтями, выгибаюсь к нему, закидывая голову назад и безвольно
хватая губами воздух, которого катастрофически не хватает. Чувствую, как из
меня рвется громогласный стон, но, благо, Дитрих вовремя реагирует и
зажимает мне рот рукой. Потому я издаю лишь тихое мычание, ощущая, как из
глаз начинают литься слезы, тело сводит судорогой, а в ушах нарастает звон.
Виски будто сдавливают тисками. И при всем при этом мне так хорошо, что у
меня не находится слов, чтобы описать испытываемое. Просто на какие-то пару
секунд я настолько погружаюсь во все эти ощущения, что, кажется, забываю
даже собственное имя.
Но даже такие яркие ощущения начинают угасать. Вслед за ними приходит

истома. Расслабление. И ужасающая усталость. Я лежу и понимаю, что не могу
пошевелить и пальцем. Тяжело выдыхаю и… вырубаюсь.
Александр
Слегка переборщил.
Не то чтобы я был гуру в сексе, но если после того, как твой партнер кончает, он
363/702
тут же теряет сознание, это, полагаю, не совсем нормально. Наверное, завтра
стоит извиниться… или предложить повторить.
На всякий случай прислушиваюсь к дыханию Майского. Ровное.
Убедившись, что все в порядке и он не реализовал угрозы помереть, я наконец-

то перекатываюсь с Сани на спину. Еще какое-то время просто пытаюсь
восстановить дыхание. Все тело гудит. В процессе доведения Майского до
состояния нестояния я позабыл и о поврежденных руках, и об обмороженной
коже. А теперь все это возвращается. Но, кроме того, я начинаю чувствовать
температуру, о которой упоминал Саня. И спину, которую он мне успел
разодрать.
Надо подняться.
Принять душ.
И пройтись влажным полотенцем у Сани хотя бы между ног, раз в ванную его
сейчас затащить не выйдет.
Но я не могу сдвинуться с места.
Единственное, на что меня хватает, это накрыть нас обоих пледом Майского. Я
еще думаю, что следует повернуться к парню. Что я хочу его обнять и заснуть,
чувствуя его близость. Но сам не замечаю, как проваливаюсь в глубокий сон.
364/702
Глава 42. Брат
Александр
Кто сказал, что утро добрым не бывает? Еще как бывает. Особенно если
начинается оно днем. И ты лежишь под теплым одеялом, чувствуя
паранормальное умиротворение. Не знаю, куда себя деть от нездоровой
радости, обрушившейся на мою извечно мрачную натуру. К такому я был не
готов. Так и до клиники не далеко.
Разлепив заспанные глаза, не сразу соображаю, где я нахожусь и с какого,

собственно, хуя, мне так хорошо. Незаслуженно хорошо. Я что, накидался какой-
то дряни? Или умер?
Расплывчатые стены кажутся незнакомыми. Голова гудит. А когда я пытаюсь

приподняться на локтях, спина и руки отдают тупой болью. Физически мне
хреново… Но не могу отделаться от ощущения необъяснимого счастья, которое
невольно заставляет меня насторожиться. Что, черт побери, происходит? Мне
это нравится, но мне не нравится, что мне это нравится. Сука, я инстинктивно
ожидаю, когда это состояние развеется чем-то плохим. Вот тогда я смогу
вздохнуть с облегчением.
Но ничего не происходит. На меня не падает люстра. Я не оказываюсь закован в

кандалы. Даже нож из спины не торчит. Пиздец. В чем подвох?
Память пробуждается постепенно. Со скрежетом и неохотой. Сперва она

подкидывает мне причину, по которой пострадали мои предплечья, и
настроение резко портится. Вслед за тем вспоминаю, почему так саднят мои
плечи, лопатки и шея… И настроение возвращается к небесам. Запоздало
поворачиваюсь к месту на кровати, где должен сопеть Саня. Но парня там не
обнаруживаю. Конечно его там нет. Майский уехал сдавать зачеты. И даже не
разбудил, собака.
Так, мне нужны очки. Если в своей комнате я знал, где что расположено, и мог
ходить по ней и с закрытыми глазами, то здесь и с открытыми, но
подслеповатыми очами однозначно соберу все углы, прежде чем начну
нормально ориентироваться.
Благо, рюкзак я оставил рядом с кроватью. За ночь его местоположение не

поменялось. Нашариваю правой рукой жесткую ткань, опускаю руку в большой
карман и извлекаю футляр с очками. Прозрев, вновь оглядываюсь по сторонам.
На громко тикающих часах значится одиннадцать ноль девять. Я и не помню,
когда в последний раз просыпался так поздно. Дома даже в выходные я
поднимался без будильника не позже восьми сколько себя помню. Внезапно
вспыхивает чувство вины за то, что я упустил столько времени зря, но я силой
воли заглушаю его. Период вечных дедлайнов и погони за светлым будущим
закончился. Больше я в таком нервяке жить не собираюсь. Проспал до
одиннадцати? Ну, и что? Не катастрофа. Имею право.
Вторая вещь, привлекающая мое внимание после часов, оказывается записка на

тумбочке. Сложенный вдвое лист бумаги поставлен домиком. На нем печатными
буквами старательно выписано призывное «Прочитай».
365/702
Невольно улыбаюсь, беря послание в руки. Майский, дурында, что за замашки ХХ
века? Ты с таким же успехом мог оставить мне сообщение в "ВКонтакте".
Разворачиваю письмо и пытаюсь вчитаться в витиеватый почерк с пляшущими в

разные стороны буквами. То есть терпелки у тебя хватило нормально написать
только одно слово? И на том спасибо.
«Доброе утро! Я уехал в универ. Тебя будить не стал. Утром у тебя была
температура, поэтому как проснешься, выпей лекарство. Я оставил его на
тумбочке рядом с этим письмом. Там же стакан с водой. Там же крем для рук
(Нет, не «Бархатные ручки», их мы истратили). Там же запасные ключи от
квартиры, если тебе будет необходимо выйти (Сейчас ты, скорее всего, дома
один, так как батя уже уехал на работу). Что найдешь в холодильнике, все твое.
То же касается ванной и моей комнаты. Если надо будет куда-то уйти,
ОБЯЗАТЕЛЬНО напиши мне об этом, потому что я свихнусь, если прикачу домой и
не обнаружу тебя там. Но лучше никуда не ходи и отдыхай.
P.S. Никогда не писал такие письма. Как их заканчивают? Типа: «С уважением,

Александр Майский»?
P.P.S. Или что-то вроде «Люблю, целую»?
P.P.P.S. Люблю, целую».
Тихо прыскаю, представляя, как Майский с серьезной миной ломал голову, как
же закончить письмо. Что ж… инструкции мне дали более, чем развернутые.
Выпиваю лекарство. С наслаждением стою под душем добрые двадцать минут.
Еще двадцать трачу на прием пищи. Все это время то и дело вздрагиваю от
мнимой необходимости что-то делать, учить, искать. Дурацкое ощущение,
которое не позволяет мне нормально расслабиться. Помыв за собой посуду,
решаю сделать это же со всей той грудой тарелок, что накопилась в раковине.
Заодно. Протираю стол и кухонную столешницу. Тоже заодно. Отмываю плиту от
пятен, появившихся там, кажется, еще в эру динозавров. За-од-но. Да что со
мной не так?!
Ухожу из кухни от греха подальше. Падаю на кровать и пялюсь в потолок. И что

мне делать? Мне же надо делать хоть что-то? Может полки книжные протереть?
Или полы помыть, как предлагал вчера Майский.
Дитрих!
Успокойся!
Тебе совсем не обязательно быть полезным двадцать четыре часа в сутки. Даже
наоборот. Следует учиться иногда становиться бесполезным. И получать от
этого удовольствие. Но сперва необходимо поменять постельное белье. После
вчерашнего.
Запихнув смущение куда подальше, роюсь в шкафу Майского, пока не нахожу

чистый комплект и застилаю им постель. Старый комплект запихиваю в корзину
в ванной. Возвращаюсь в комнату. Лежу. Усердно пытаюсь ничего не делать.
Желая отвлечься от назойливой пиздадельности, протягиваю руку к телефону,

всю ночь стоявшему на зарядке. Верчу его в руках, не решаясь включить. Можно
366/702
подумать, он взорвется у меня в руках. Да и чего опасаться? Сомневаюсь, что
родители посреди ночи внезапно пришли в себя и взялись мне названивать. А
кроме них и Тани, которую я оповестил о моем приходе к Сане, звонить мне
никто не станет.
Понимаю, насколько я ошибаюсь, когда включаю телефон, и он тут же начинает

вибрировать от десятка уведомлений.
Брат: восемнадцать пропущенных вызовов.
Восемь за вчерашний вечер. Семь в течение ночи. Еще три этим утром.
И одно смс: «Позвони, как сможешь».
Черт.
И почему я не подумал о том, что отец, очухавшись, первым делом побежит

названивать Сергею и жаловаться, как я не оправдал его ожиданий?! И что я
гей. Невыносимый позор для семьи.
А брат что? Неужели настолько хочет отчитать меня, что не спал всю ночь?
Перезвонить или не перезвонить? Смотрю на экран, не решаясь нажать на
кнопку вызова. Бояться мне нечего, уверяю я себя. Максимум, что Сергей может
сделать, это наорать на меня. Разве моя жизнь от этого как-то изменится? Нет.
Тогда почему так страшно?
В попытке оттянуть неизбежный разговор, переключаю внимание на

уведомление, указывающее, что Саня отправил мне сообщение в вк.
Саня: Наткнулся сегодня на эту песню. Почему-то она ассоциируется у меня с

тобой.
У меня уже скулы болят от улыбки. Что ты со мной делаешь, Майский?
Нажимаю на плей привязанной к сообщению песни. Первые аккорды,

доносящиеся до моих ушей, кажутся мне идиотскими. Но я намерен дослушать
песню до конца, даже если она мне не понравится. И в девственно чистый
плейлист добавлю. На всякий случай.
…Я заслонил тебе солнце,
…Я заменил тебе социум…
А ты уверен, что песня должна ассоциироваться со мной? На мой взгляд, она

куда лучше характеризует тебя, Майский.
…И наступая на горло —
…Я перекрыл тебе воздух.
Это такой намек, Саня? Я чего-то не понял.
…Эта камера пыток — наш будущий дом,
367/702
…Ведь у нас всё серьёзно.
От этих слов меня неожиданно бросает в жар. Да, сама по себе песня меня бы
вряд ли впечатлила. В любом другом случае. Но сейчас, вслушиваясь в каждое
слово, я ненароком проецирую их на нас с Саней. И чувствую некий резонанс.
Что-то… необычное. Интересно, Майский отправил мне этот трек, потому что
почувствовал то же самое? И в этом главная причина его любви к музыке?
Потому что он не просто слушает, но чувствует ее? Переживает? И находит
даже в самых казалось бы обычных песнях что-то, отголоском
отпечатывающееся у него на подкорке?
…Поверь, у нас всё хорошо!
…Под ногтями иголки, забей, — ну и что, а?
И я зачем-то представляю, как засовываю Майскому в рот палец и приказываю

облизать его. Чувствую влажный кончик его языка. Наслаждаюсь недоумением в
его взгляде. И тем, что он подчиняется и делает то, чего я от него хочу.
…Я под ребра тебе вкручу штопор —
Покрываю его тело поцелуями, оставляя на ребрах багровые засосы. Вжимаюсь в

него с такой силой, что он задыхается, вцепившись в мой затылок.
…Твоё тело немеет от шока.
Ощущаю дрожь его тела в момент, когда он изгибается от экстаза, судорожно

хватая ртом воздух. И с губ его срывается тихий стон, который я заглушаю
поцелуем.
…Наложи пару швов на свои запястья.
Прижимаю его руки к кровати, лишая возможности совершать лишние

движения. Обнажаю его беспомощность и упиваюсь ею, творя с ним все, что мне
вздумается.
…Петелька на шее совсем разболталась,
…Давай-ка потуже.
Давлю на шею ниже затылка, заставляя вжаться лицом в подушку, и провожу

языком по выпирающему позвоночнику. А он в ответ тихо шипит, чтобы я
прекратил измываться и вошел в него наконец.
Блядство, почему сейчас все это возникает у меня в голове? Разве это имеет
какое-то отношение к тексту песни? Что за пиздец творится с моей фантазией?!
Херово даже не то, что я успел напредставлять, а то, что…
Опускаю взгляд и «любуюсь» стояком, из-за которого топорщатся бриджи. Ну,

приехали. Я возбудился от песни, которая даже не в моем вкусе. Вызывайте
санитаров, пришло время брать ипотеку в дурдоме.
Александр: И почему эта песня ассоциируется у тебя со мной? — решаю я

узнать, один я больной на голову, или мы с Майским — два сапога пара.
368/702
Саня: А это не очевидно?
Александр: Текст садистский, — провоцирую Майского на куда более

развернутый ответ.
Саня: Бро, ну, ты ебнутый, нет? Не надо воспринимать слова буквально. Это же
аллегории. Описание жарких, но противоречивых отношений. По-моему, нам
очень подходит! Ты так не думаешь?
С задумчивым видом смотрю на экран телефона. Стояк не спадает, хотя я и

пытаюсь его игнорировать.
Александр: Ты скоро домой? — печатаю дрожащими пальцами.
Саня: Мне еще один зачет осталось сдать. А что? Уже соскучился? — паразитина.
Александр: Да, — строчу чистосердечное.
И, чуть подумав, добавляю:
Александр: Хочу тебя.
Саня: Попридержи коней, чудовище! Я сегодня еле разогнулся! И от бати

прилетело!
…Разобьём посуду, что стоит на столе;
…Мы с тобою станцуем на битом стекле.
Какого же хера это так возбуждает? Собираюсь было напечатать сообщение про
то, что есть и иные способы удовлетворения сексуальных потребностей без
прямого проникновения, но вместо этого открываю дорогое сердцу фото
Майского, прикованного наручниками к постели.
…Обольёмся бензином, потом подожжём — это всё
…Для того чтобы было теплей!
Пожирая взглядом фото, запускаю руки в бриджи и… телефон неожиданно

начинает дрожать от входящего вызова. Я от неожиданности роняю его себе на
лицо и лишь каким-то чудом не попадаю по очкам. Ибо нефиг, Дитрих, страдать
херней. Что, блядь, на тебя нашло?!
На экране высвечивается имя брата и силуэт человека вместо фотографии.

Видимо, Сергей не намерен ждать, когда я, словив перевозбуждение от
дурацкой песни, вздрочну разок-другой.
Возбуждение тут же улетучивается. На его место приходит необоснованная

тревога. Что делать? Взять или не взять?
Сергей настырный. Терпеливо ждет, когда я отвечу, не бросая трубку даже

после седьмого гудка. Ладно, Александр. Пора прекращать прятаться от
проблем.
369/702
— Слушаю, — произношу я, прикладывая телефон к уху. И сам не узнаю своего
голоса. Выше обычного, что выдает то, насколько я нервничаю.
— Слава богу, — раздается из динамика. — Ты хоть представляешь, как я

волновался?! — выдает Сергей. И судя по интонации, он не врет.
— П… прости, — выговариваю я с запинкой, слегка обескураженный реакцией

брата. — Телефон разрядился.
Скверное чувство. Минуту назад я хотел подрочить, а теперь ощущение, будто

тону в нефтяной яме.
— Главное, что с тобой все в порядке. С тобой же все в порядке?! — торопливо

интересуется Сергей.
— Да.
— Ты сейчас где? — следует вопрос, заставляющий меня напрячься.
— У своего… — У своего парня? Приятная мысль, но произнести ее вслух не

решаюсь, — … друга, — предпочитаю сперва понять, сколько знает Сергей.
Возможно, родители рассказали ему не все? Иначе как еще объяснить это его
неожиданное расположение? Почему он не кричит на меня? Почему не унижает?
Или все впереди?
Правда… он и раньше ведь никогда на меня не кричал. И злого слова не сказал.

Холодная война между нами имела скорее односторонний характер. То есть я-то
с ним воевал, а он об этом даже не подозревал.
— Хорошо, — кидает Сергей и продолжает уже после заминки. — Как ты уже

наверняка понял, мне вчера звонили родители и рассказали о произошедшем.
Меня бросает в пот.
— Ага.
— И… я поверить не могу, что…
Что я гей? Или что я посмел пойти против желаний матери и отца?
— …что они так с тобой поступили.
Из пальцев, что держат телефон, почему-то утекает вся сила. И мне приходится
придерживать средство связи второй рукой, чтобы не выронить его повторно.
— Может, встретимся? — не получив от меня ответа, предлагает Сергей.
— Где? В скайпе? Или лично? Не стоит приезжать только потому, что…
— Я прилетел в город сегодня утром, — прерывает меня брат. — Предупредил

бы вчера, возьми ты трубку, — по голосу слышу, что Сергей улыбается.
— Ты… прилетел из-за меня? — не знаю почему, но к горлу подкатывает ком.

370/702
Нормально же все было. Проблема себя исчерпала. У меня есть Саня. И в его
пыльной комнате дышится куда легче, чем в стерильной квартире родителей.
Так какого хера? Какого хера прямо сейчас я готов разрыдаться? Почему меня
так эмоционально штормит?
— Разве я мог поступить иначе? — недоумевает брат.
Конечно, блин, мог! Мог сделать вид, что тебя это не касается! У тебя своя
жизнь. В большом городе. С женой и ребенком. Перспективной работой и армией
друзей. И я все это время искренне считал, что частью этой жизни не являюсь.
Так почему ты упорно веришь в то, что все еще являешься частью моей? Разве
не понимаешь, какой это геморрой?!
— Хорошо, давай встретимся, — выдыхаю я, из последних сил сдерживая

рвущиеся из меня слезы.
— Где? — следует незамедлительный вопрос.
Поднимаюсь с кровати, подхожу к окну и осматриваюсь, пытаясь

сориентироваться, где нахожусь. Название улицы Майского мне ни о чем не
говорит. Зато вдалеке виднеется узнаваемый шпиль торгового центра, в
котором мы пару раз собирались с ребятами, участвовавшими в подготовке к
студзиме.
— Помнишь торговый центр «Виктори»? — спрашиваю я, не рассчитывая на

положительный ответ.
— Да.
— Давай там. На фудкорте.
— Не думаю, что фудкорт подойдет для нашего разговора, — справедливо

замечает брат. — Там есть менее людные места?
— Около кинотеатра вроде был французский ресторан, но я там никогда не был,

так что не могу гарантировать, что там будет пусто, — бормочу я.
— Хорошо. Договорились. Третий этаж. Французский ресторан. Как быстро

сможешь до него добраться?
По моим прикидкам, идти мне до места встречи минут пятнадцать. Но я

невольно кидаю взгляд на свое отражение в заляпанном зеркале и понимаю, что
над внешним видом надо еще поработать.
— Через час буду, — после недолгого молчания сообщаю я.
— Хорошо. Через час в «Виктори», — в голосе Сергея слышится облегчение.

Наверное, он беспокоился о том, что я могу отказать ему во встрече. Вообще-то
я и сам удивлен, что согласился увидеться с братом. Кто знает, вдруг Сергей
скооперировался с родителями. Может, они решили, что мне надо пополоскать
мозги еще немного.
Отгоняю от себя плохие мысли. Нет, худшее уже позади. И что бы сейчас ни
произошло, я просто вернусь к Майскому и все будет отлично.
371/702
Лишь брат кладет трубку, я тут же берусь строчить Сане:
Александр: Мне звонил брат, просил о встрече. Ты не против, если я возьму что-
нибудь из твоей одежды?
Ответ прилетает незамедлительно, и от него было появившаяся тревога сходит

на нет.
Саня: Всё моё — твоё.
Саня
Утро начинается не с кофе. Мое утро началось с будильника в четыре утра,

который я поставил накануне с намерением повторить весь необходимый
материал перед зачетами. Но когда я выбирал время своего пробуждения, я еще
не знал, что ко мне придет Дитрих. Не знал, какую бурю эмоций переживу от его
вида. А главное, я не знал, что меня так искусно выебут. Кончить и отключиться?
Такого в моей жизни точно еще не было. Учитывая, что произошло это уже после
того, как мы решили, что теперь сладкая парочка, сей акт следовало бы назвать
«занятием любовью». Но… у меня язык не повернется окрестить произошедшее
столь нежным словосочетанием. Давайте будем честными, меня, сука, выебали.
И в четыре утра, пытаясь подняться с кровати, я во всей красе ощущаю это чуть
ниже поясницы. Хорошо, что я оказался единственным, кто проснулся так рано,
потому что до ванной комнаты я еле доползаю, хромая на обе ноги. А то, в какой
раскорячке я забираюсь под душ… Даже расписывать не стану. Ну и сука же ты,
Дитрих! Ебаное животное! Но любимое. НО ЖИВОТНОЕ!
После горячего душа, пантенола, который явно не ожидал оказаться там, где
оказался, и кружки жутко крепкого кофе, я кое-как собираю себя воедино и
берусь-таки за учебу. Но покорпеть над зачетными вопросами мне удается не
так долго, как хотелось бы. В шесть утра встает батя…
— Саня, — без пожелания «доброго утра» обращается он ко мне, врываясь на

кухню. И судя по его синякам под глазами, вызванными явным недосыпом, я
сразу понимаю, разговор будет весьма неловкий. — Какого хуя, Саня? — выдает
отец, наливая себе кофе. Сижу размышляю, нуждается ли вопрос в ответе или
он риторический? — Какого хуя, я спросил?!
Не какого, а чьего!
— Ну… — протягиваю я, пытаясь подобрать нужные слова. Голова не варит. Сам-

то спал от силы часа три. И все тело ломит. И задница, сука, болит. Да еще и
зачеты. Сейчас я не в том физическом состоянии, чтобы тратить силы на
оправдания! Так что… Прости, батя, но вразумительного ответа ты не получишь.
— Сын, — вздыхает отец, садясь за стол рядом со мной. — Любимый мой

отпрыск. Дорогой ты мой ребенок.
Сейчас что-то будет…
— Объясни мне, ты совсем стыд потерял?
— Пап, я…
372/702
— Серьезно, Саня, я человек понимающий. Сам настрогал тебя в семнадцать
лет, так что прекрасно осознаю, как могут взыграть гормоны. И я не требую от
вас хранения целибата, но йоп-вашу-машу! При живом отце такое выделывать! Я
полтора часа выслушивал ваши охи-ахи! — шипит отец, опрокидывая в себя
сразу полчашки кофе. — Я что, вообще для тебя не авторитет?!
— Еще какой авторитет! — с жаром заверяю я батю. — Авторитетище, честное

слово!
— Так какого хера?! — разводит отец руками. — Трахайтесь в свое

удовольствие, никто вам не мешает, но…
— Но…
— НО НЕ КОГДА Я В СОСЕДНЕЙ КОМНАТЕ! — рычит батя, вторым глотком осушая

чашку. — Или если, ну, настолько приперло, что вообще невмоготу, то…
постарайтесь сделать так, чтобы я вместе со всеми соседями по дому не был в
курсе происходящего!
— Да мы вроде тих… — лепечу я, смущенно втыкая взглядом в корявые

конспекты на мятых листах бумаги.
— НИХЕРА НЕ ТИХО! — уверяет меня отец.
— Прости, — бормочу я, тяжело вздыхая. — Правда, пап… ситуация немного

вышла из-под контроля. Больше этого не повторится, — заверяю я его, стыдливо
краснея.
— Очень надеюсь, — кивает батя, решивший сменить гнев на милость. — Но это

произойдет лишь в случае, если ты научишься контролировать своего пацана, —
бросает он, хмурясь.
— Дитрих здесь вообще ни при чем! — встрепенувшись, вру я. Батя в ответ

смеривает меня тяжелым взглядом.
— Да его темпераментом можно дома сносить, Саня. В его слепых глазенках

плещется пламя преисподней. Будто я не видел, какие взгляды он на тебя
кидает, — фыркает он. — И ты достаточно сознательное дитё… Иногда
непрошибаемо тупое и летящее, но все же сознательное… — дает он мне яркую
характеристику. — Так что можешь не прикрывать его жопу. Я знаю, что
инициатором был именно он. И… ему, полагаю, действительно было это
необходимо не столько в физическом плане, сколько в эмоциональном. После
всего-то пережитого, — батя щелкает зажигалкой и закуривает. — Но если ты
собираешься встречаться с ним, готовься к тому, что тебе придется добавить в
свои яйца стали и научиться его контролировать. И я не верю, что говорю это
тебе, учитывая, что ты не всегда способен контролировать даже себя!
— Не буду я его контролировать, — злюсь я. — Он всю жизнь под гнетом

родителей прожил!
— В этом-то и проблема, Саня! — разводит батя руками. — Представь, что ты

голодаешь двадцать дней. А потом тебя подводят к фуршетному столу. Ты
накинешься на еду, желая утолить голод, но… Ты же понимаешь, что если после
373/702
двадцатидневной голодовки нажрешься от пуза, то с большой вероятностью там
же и сдохнешь? Прямо рядом с гребаным столом?!
— Понимаю. Но причем здесь…
— Дитриха твоего контролировали всю жизнь, но представь, что будет теперь,

когда он абсолютно свободен. Люди, попавшие в такую ситуацию, зачастую
кидаются во все тяжкие. Эта свобода сейчас для него будет скорее ядом, чем
спасением. Тебе, Саня, придется взять на себя ответственность. И научить его
правильно жить с этой свободой. Понял меня?
— Кажется…
— И первое, чему ты его научишь, это не трахаться, чтоб вас, когда я дома!
— Ладно.
— Не «ладно», а «будет сделано»! — рычит батя.
— Будет сделано! — заверяю я его. Вот только как, я все еще не знаю. Мне
Дитрих кажется человеком, который всегда и все держит под контролем.
Держит и будет держать. Думаю, батины опасения преувеличены, но… В его
словах присутствует зерно истины. Вот только в какой форме мне
контролировать Дитриха? И как вообще возможно контролировать хоть кого-то?
Не контролировать, нет… мне не нравится это слово. Надо заботиться. Активно
участвовать в его жизни. И, если что-то будет идти не так, открыто ему об этом
говорить. Именно к такому выводу я прихожу спустя шесть часов, уже успев
сдать один зачет, попереписываться с Дитрихом с дурацкой ухмылочкой на
губах, и теперь смиренно ожидая преподавателя для получения еще одной
завитушки в зачетке.
— Странно, обычно Саша приходит на зачеты даже если у него самого по ним
автоматы, — делится своими переживаниями Марина, то и дело оглядываясь по
сторонам и видимо ожидая, что Дитрих вот-вот влезет в окно или прискачет к
ней на белом коне. — А сегодня не пришел. Может что-то случилось? — вздыхает
она.
— Может, просто зассал? — открывает варежку Сальчиков, сегодня больше

напоминающий быдло-панду с двумя красивыми фингалами под глазами.
Один — моих рук дело. Я был уверен, что он после произошедшего захочет со
мной перетереть за жизнь в каком-нибудь укромном уголке. Но меня парень
стоически игнорирует, хотя я пару раз спецом сверлил Антона взглядом,
пытаясь добиться хоть какой-то реакции.
— А у него есть причины зассывать? — подаю я голос скорее для того, чтобы
обратить-таки внимание Сальчикова на мою персону. Фиг знает, зачем мне это
надо. Наверное, причина кроется в легком чувстве вины, возникшем у меня
сегодня поутру, когда я его увидел. Он, конечно, парень сложный и за языком не
следит. Но бить его было совсем не обязательно. Думаю я ровно до той секунды,
пока Антон не открывает пасть:
— Оттого, что теперь общественность знает его секрет, — усмехается

Сальчиков.
374/702
— Что еще за секрет? — недоумеваю я.
— Так он педик, — выплевывает Сальчиков, явно получая удовольствие от

произнесения этого словосочетания вслух. — Вообще я думал, что и ты тоже. Но
раз вступился за жиробасину, видимо, нет. Просто по жирным. Мерзко, но…
Сжигаю свое чувство вины на костре возмездия. Нет, этому пацану явно не
помешало бы хорошенько вдарить по роже еще пару раз. Пару тысяч раз.
Делаю шаг в сторону Антона, чувствуя, как внутри меня все аж

переворачивается от лютой злости. Даже не знаю, что меня в его словах
взбесило больше: то, что он оскорбляет Дитриха или то, что даже получив в
глаз, продолжает оскорблять Ларису. Ты, как посмотрю, недалекий, братишка. С
первого раза нихера не понимаешь.
Заметив мою манипуляцию, Антон неожиданно шарахается от меня. Это забавно,

учитывая, что он, хоть и ниже, но сложен лучше. И в физической силе я ему явно
уступаю. Но меня сейчас это не волнует, и Сальчиков, видимо, это чувствует.
— Знаешь, Антон, ты никогда не отличался умом и сообразительностью, но

сейчас твое поведение переходит все границы! — вспыхивает и Марина.
Кинутые однокурсником слова не оставляют равнодушной и ее. — Не понимаю,
как можно быть настолько омерзительным?! — недоумевает она. — Чего ты к
Саше прицепился? Он тебе ничего не сделал!
— Ага, кроме того, что он педик, — выплевывает Сальчиков. Так, он сейчас

стопудово доиграется! Я уже намечаю, по каким частям тела буду бить ногами.
— Очень в этом сомневаюсь! — огрызается Марина, а затем, помолчав,

неожиданно продолжает. — Но если бы это оказалось правдой, ну и что? Тебя
это как касается? Чем лезть в чужую постель, лучше бы последил за своей! А то
в ней кроме твоей руки, видимо, никто и не бывал, — гневно выдыхает она.
Антон лупит на нее удивленные глаза. Я тоже немного растерян. Кажется,
сейчас я, подруга, зауважал тебя больше прежнего. Но Дитрих все равно мой,
так и знай!
Этот разговор ненароком наводит меня на мысль о том, а получится ли нам с

Дитрихом скрывать наши отношения в стенах университета? Надо ли их
скрывать? И если мы решимся открыться, выдержит ли он последствия. Мне-то
пофиг, что обо мне говорят, но у педанта с этим все сложнее…
Так. Саня. Кажется у тебя Дитрих головного мозга! Прекращай! Все будет
отлично. Независимо от того, раскроем мы карты или решим повременить, все
это ерунда. Главное, что мы вместе. И пока это так, нам все по плечу! А если у
Саши начнут вылезать какие-то заебы, я наизнанку вывернусь, но верну его в
состояние эмоционального покоя.
Наверное, когда батя упоминал про ответственность, он имел в виду в том числе
и это. Да, душнилы родители из его жизни ушли, но от этого его сдвиги по фазе
так просто не рассосутся. Те же приступы, один из которых я наблюдал в
туалете. Все не так просто. Это само по себе в одночасье не проходит. Так что
мы еще в самом начале пути по построению нашей идеальной жизни. Но… мы
справимся, я знаю. Я смогу вытащить Дитриха из любой трясины. Ни на секунду
не сомневаюсь в своих силах.
375/702
В кабинет заходит преподаватель и зовет за собой первую десятку студентов,
желающих сдать зачет. Я обычно из тех, кто отвечает одним из последних.
Люблю потянуть резину до победного. Но лишь дверь кабинета закрывается, как
мне приходит сообщение от старосты:
Александр: Мне звонил брат, просил о встрече. Ты не против, если я возьму что-
нибудь из твоей одежды?
В горле возникает ком. Пульс учащается. А этому твоему брату можно доверять?
Я не переживу, если вчерашнее повторится. Точнее… этого можешь не
выдержать ты.
Саня: Всё моё — всё твоё, — отвечаю, а затем, чуть подумав, пишу второе
сообщение:
Саня: Когда и где встречаетесь?
Не хочу, чтобы он подумал, будто бы я устраиваю ему допрос. Но мне нужно

знать. Благо староста не встает в позу и не требует не лезть туда, куда не
просят:
Александр: Через час в «Виктори». Мы решили сходить в ресторан на третьем

этаже. Не беспокойся, все будет ок.
Просек, что я нервничаю.
Может и ок. А МОЖЕТ И НЕ ОК! И если что-то пойдет не так, я должен быть
рядом!
Саня: Мне приехать? — уточняю я на всякий случай.
Александр: Пока второй зачет не сдашь, даже не думай уходить из

ВОТ И КТО КОГО КОНТРОЛИРУЕТ? ДЕСПОТИЯ ЧИСТОЙ ВОДЫ!
Что ж, засранец. Ты установил четкие рамки. Я не могу уйти, пока не сдам зачет.
Но если сдам, значит, могу прийти? Правильно я понял?
С этой мыслью распахиваю дверь в кабинет и заглядываю внутрь.

Преподаватель смотрит на меня с недоумением.
— Могу я сдать зачет прямо сейчас? — прошу я.
— Как видите, все парты уже заняты, — замечает преподаватель, считающий,

что за одной партой больше одного студента сидеть не может. Зачет же. Можно
подумать, это спасает от списывания.
— А я без подготовки! — заявляю я дерзко.
— Вы настолько уверены в своих силах? — удивляется мужчина.
— Еще бы!
376/702
— Удивительно слышать это от студента, который половину моих пар пропустил,
а на второй половине валял дурака, — замечает преподаватель строго.
— Дайте шанс, Константин Валерьевич! Молю-умоляю!
— Так и быть, — вздыхает преподаватель, — проходите, Майский. Но не

думайте, что я дам Вам поблажку за Вашу смелость.
Да не нужна мне никакая поблажка. Мне нужен живой и здоровый Дитрих! Ради
него я готов на все! Даже сдать зачет без подготовки! И нихера не зная
половины билетов… Черт. Не обосраться бы. Не сдам, так Дитрих с меня три
шкуры спустит!
Попадалово.
Песня, упомянутая в главе: DEEP-EX-SENSE — Neurotoxin
377/702
Глава 43. Откровение
Александр
Получив от Майского карт-бланш на изучение содержимого его шкафа, в

котором я уже успел порыться в поисках постельного белья, повторно
распахиваю скрипучие деревянные дверцы и с ужасом взираю на пестрое
разнообразие аля «Цирк уехал, а костюмы клоунов остались». Для встречи с
братом стоило бы выбрать что-то поприличнее, но у меня есть подозрение, что в
шкафу Майского вещи, подходящие под данное описание, отсутствуют
принципиально. Так и вижу, как любой нормальный предмет одежды, попав в
руки Сани, начинает полыхать синим огнем преисподней. Других причин, почему
в его гардеробе нет ни единой нормальной шмотки, я найти не могу.
Я предполагал, что выбор одежды станет для меня испытанием, но в силу

скудной фантазии не смог заблаговременно оценить степень его тяжести.
Поэтому и в полной мере подготовиться морально у меня не получилось.
И вот стою.
И вот смотрю.
Сейчас психану.
«Ладно, все не так уж и плохо», — пытаюсь я себя успокоить, решив сперва

найти для себя подходящие штаны. Единственные черные джинсы оказались
настолько узкими, что останься я в них, и меня бы постигла судьба евнуха.
Джинсы цвета химических отходов из Симпсонов я решил даже не пробовать
мерить в силу того, что они, мать их, цвета химических отходов! Помню, каждый
раз, когда Саня припирался в них на пары, надо мной тут же нависала угроза
наступления эпилептического припадка. И эрекции, так как задница у него в них
просто конфет…
Кхм…
Коричневые джинсы на мне попросту не застегнулись. И почему-то мне кажется,

что они не застегнулись бы и на Майском. Так какого черта ты их не выбросишь,
барахольщик?
Темно-синие джинсы с драными коленями я так же отмел. Если в рванье я и

готов разок прогуляться, то точно не в минус двадцать. Майского это, конечно,
никогда не останавливало. Нравятся ему, видать, колокольные перезвоны
промерзших яиц. А вот у меня яйца отвалятся на полпути до торгового центра с
коленями в придачу.
Я уже почти отчаялся найти что-то нормальное и начал кидать тоскливые

взгляды на штаны цвета химических отходов, когда из глубины шкафа выудил
явно давно позабытые хозяином светло-серые джинсы. Узковаты. Но
застегнулись. И я даже могу в них сгибать ноги. Сойдет.
С верхом все оказалось куда плачевнее. Классическая рубашка у Сани

наличествует в единственном экземпляре, о чем он сам мне с гордостью и
сообщил. Та самая, которую он вчера надел на студзиму и которая теперь
378/702
валяется в корзине для грязного белья. Поэтому мне представилась невероятная
возможность окунуться в гардероб Майского с головой, чтобы окончательно
убедиться, насколько у нас разнятся вкусы в плане одежды.
Свитер с совокупляющимися оленями? Нет.
Желтая толстовка с покемоном? Однозначно нет.
Клетчатая рубашка с большим «Fuck off» на спине? Двойное нет.
Черная толстовка на замке, из карманов которой будто бы вылезают мемные

коты, показывающие средние пальцы? Блядь. Окей. Лучший вариант из худших.
Под нее бы не мешало еще и футболку надеть. Благо у Сани они есть на любой
вкус. На любой, кроме моего.
Футболка с эмблемой Гриффиндора. Нет.
Футболка с вопящей капибарой. Ни за что.
Футболка с миллионом лиц Николаса Кейджа. Да ни в жизни.
Футболка с единорогом. Только через мой труп.
Футболка со скелетом на самокате. Футболка с бородатым скелетом. Футболка

со скелетом акулы. Не дохрена ли скелетов?!
Футболка с надписью на груди «Я шизофреник», а на спине «Я тоже». Спасибо, я

не голодный.
Поняв, что время поджимает, а я выбираю одежду непростительно долго,

запускаю руку в шкаф и не глядя выуживаю первое, что нащупывают пальцы.
Хочешь носить вещи Майского? Так думай как Майский. Главное им не стать.
Безмерно люблю его долбоебизм со всеми этими стремными штанами,
инфантильными толстовками и клоунскими футболками, но лично мне и своего
идиотизма хватает с лихвой.
Смотрю на свою добычу и понимаю, что чуда не произошло. Но принт пробивает

на ржач. Страус с горящей задницей. Та самая футболка, в которой я увидел
Саню в нашу первую встречу. Боже, на тот момент я даже мечтать не мог, что
моя мгновенно возникшая симпатия через какой-то год и несколько месяцев
окажется взаимной. Будь у меня машина времени, и я бы вернулся в тот день,
чтобы подбодрить того Дитриха, который даже думать себе не позволял о
вероятности подобного исхода. Того Дитриха, что как заведенный твердил про
женитьбу и детей и был уверен, что никогда и ни за что не признается
родителям в своей ориентации. Того Дитриха, которым я больше не являюсь. И
благодаря кому? Заслуга Майского. Но я и сейчас все еще помню, насколько
нуждался в тот момент в человеке, который бы пришел, похлопал меня по плечу
и заверил, что все будет хорошо. Скажи мне кто в тот день: «Не отчаивайся.
Этот парень еще станет твоим» — и, возможно, все вышло бы проще и куда
раньше. Следовало взять Саню за жабры еще на первом курсе. Зажать его в
каком-нибудь толчке, а затем наблюдать, как он активно дозревает до
серьезных отношений.
379/702
Сейчас об этом, впрочем, рассуждать бессмысленно.
Облачаюсь в футболку и толстовку и смотрю на отражение в зеркале, молящем

о чистящем средстве. Как ни странно, но мой внешний вид вызывает во мне куда
меньше негативных эмоций, чем я предполагал. Возможно, потому что он
ассоциируется у меня с Майским, мысли о котором исключительно позитивные.
Единственное, чего не хватает для полноты картины, это носков. Я обшарил весь
шкаф, но не нашел ни одной пары. Чертовщина какая-то.
Александр: Майский, где у тебя носки? — строчу в раздражении, то и дело

поглядывая на часы. Моя пунктуальность начинает бить в колокола, требуя
выходить из дома немедленно, чтобы прийти на встречу хотя бы на десять
минут раньше.
Саня: В тумбочке.
Впервые встречаю человека, который хранит носки отдельно от остальной

одежды. Задаюсь вопросом, нахера это надо, до момента, пока не распахиваю
дверцу и не давлюсь воздухом. Помню, я раньше представлял, как Майский, не
разбирая постиранные вещи, забрасывает их в шкаф единым комом. Но
футболки, толстовки и штаны, к моему удивлению, хранятся в относительном
порядке. В отличие от носков. Смотрю на пестрый ком и пытаюсь сообразить,
сколько в этой куче пар. И у всех ли носков эти пары вообще в наличии?
Вываливаю все носки на пол в попытке найти два одинаковых. Но время тикает,
а они слишком яркие и аляповатые. Спустя пять минут у меня начинает рябить в
глазах, и я впервые понимаю Саню. Проще взять два разных, чем пытаться найти
одинаковые. Это было бы очень смешно, если не было так не смешно. Сука,
вернусь после встречи с братом и разберу всю эту носочную вакханалию! Даже
если у меня на это уйдет несколько часов моей драгоценной жизни!
Натягиваю зеленый носок с арбузами и синий с окровавленными ножами.

Выбирать похожие цвета нет ни времени, ни моральных сил. Чувствую себя в
разных носках полным долбоебом. Но выбора нет. Придется идти так.
****
Как бы я ни пытался взять себя в руки и убедить в том, что независимо от

характера беседы с братом, катастрофы не произойдет, чем ближе подхожу к
торговому центру, тем больше нервничаю. Когда же захожу в ресторанчик и
безошибочно узнаю спину брата, сидящего за одним из столиков, меня и вовсе
накрывает ощущение, будто сердце с силой бьется где-то в районе желудка.
Сглатываю. Делаю глубокий вдох и направляюсь в сторону Сергея, обильно
потея и пытаясь унять нарастающую дрожь в руках.
Дитрих, прекрати.
Не забывай дышать.
Сука, Дитрих, какого хуя?!
— Привет, — стараюсь я выговорить как можно непринуждённее, но даже сам

замечаю, с каким напряжением звучит мое приветствие. Брат поднимает на
меня голубые глаза и слегка теряется. Кажется, мой внешний вид его несколько
380/702
обескураживает.
— Привет! — несмотря на это, улыбается он, кивая на диван напротив. — Решил

сменить стиль? — шутит он, и я только теперь понимаю, что он тоже
нервничает. Странно. Разве у него есть хоть одна причина для беспокойства?
— Да, — киваю я, стягивая куртку и вешая ее на крючок. — Благодаря

родителям, — бросаю и тут же жалею, что поднимаю эту тему. Я сюда не
плакаться пришел, в конце концов. Тогда зачем? Сам не знаю.
Сажусь за стол и начинаю с деланным интересом изучать меню, хотя не голоден

и заказывать здесь ничего не собираюсь. Не в том я финансовом положении,
чтобы обедать во французских ресторанах.
Сергей берет с меня пример и тоже вчитывается в состав предлагаемых блюд.

Оба молчим. Оба не знаем, с чего начать. Оба боимся.
Лишь после того, как у нас берут заказ, тем самым лишая нас возможности и
дальше прятаться за желанием выбрать себе блюдо, я решаюсь заговорить:
— Зачем ты приехал? — спрашиваю в лоб. Да, Сергей вроде бы популярно мне

объяснил, что из-за меня. Я честно пытаюсь в это поверить. И честно не верю.
— Хотел убедиться, что с тобой все в порядке, и помочь, чем смогу, — отвечает
брат с готовностью, будто бы ждал, когда я сделаю первый шаг.
— Я… Мне всегда казалось, что мы не очень близки, — произношу я вслух то, что
давно уже вертится у меня в голове. Еще вчера днем я бы не решился сказать
такое, глядя брату в глаза. А теперь отчего-то это не кажется мне такой уж
сложной задачей. Иногда быть откровенным — единственно правильный выход
из ситуации. А может и не иногда.
Брат тяжело вздыхает. Откидывается на спинку мягкого дивана, поправляя

лацканы дорогого пиджака, и начинает нервно барабанить пальцами по столу.
— Расскажу тебе одну историю. Не против? — спрашивает он осторожно,

почему-то при этом смотря не на меня, а на пустующий стол слева от себя.
Невольно морщусь. Я пришел не истории слушать. Но Сергей выглядит таким
растерянным и подавленным, что я не позволяю себе колкости. Лишь сдержанно
киваю.
— Сколько я себя помню, родители всегда сравнивали меня с дочерью друга

отца, моей ровесницей, — произносит он тихо. А у меня впечатление, будто
макет вечной жертвы, построенный моим воспалённым мозгом в отношении
меня любимого, дает трещину. Одна фраза. Одна чертова фраза, а мне уже
нехорошо. В смысле, сравнивали? Ты же… Ты же идеал для родителей! Я был
уверен, что нет никого лучше тебя! Я был уверен, что уверены в этом и
родители! А теперь ты мне говоришь, что был в моей же шкуре?! Вот так просто?
В гребаном французском ресторане?
— Ты ведь всегда занимал первые места и притаскивал домой только золотые

медали, — невольно выдыхаю я, пытаясь поймать брата на лжи. Полученная
информация не укладывается у меня в голове. Он точно врет. Пытается
втереться ко мне в доверие, верно? Сейчас расскажет историю, из-за которой я
381/702
почувствую с ним некую связь, а потом под ручку с родителями сдаст в
психушку? Какой твой план? Признавайся!
— Да, приносил, — кивает Сергей. — Вот только отцу этого всегда было мало.
Пока я выигрывал городские конкурсы, эта девочка занимала первые места в
областных. Пока мое эссе читали во время школьного мероприятия, ее статьи
печатали в журналах. А когда она закончила экстерном школу и поступила в
университет на два года раньше остальных, моя жизнь вообще превратилась в
Ад. На меня в то время ужасно давили… Хотя почему же только в то? На меня
всегда ужасно давили, — вздыхает Сергей слишком правдоподобно для вруна.
— Знакомо, — кидаю я лаконично, чувствуя, что паранойя начинает потихоньку

ослаблять свою хватку. Не врет он. Слышу я в его голосе слишком знакомый
налет безнадеги. И мне, как бы стыдно это ни было признавать, становится
легче. Не потому что осознаю, что Сергею тоже пришлось нелегко, а потому что
мы, оказывается, все это время плыли в одной лодке. Только веслами гребли в
разные стороны.
— Знаешь, что самое смешное? — брату, кажется, тоже становится легче с

каждым произнесенным словом. — Мне бы родителей хаять, а я ненавидел эту
девчонку. Всей душой ненавидел. Только представь!
Представляю.
— Я ведь даже ни разу ее не видел. Не говорил с ней. Но иногда ложась спать, я

представлял себе, как отец заходит ко мне в комнату с новостью о том, что она
провалила какой-нибудь экзамен. Или сильно заболела. Или подсела на наркоту.
Я мечтал о том, чтобы идеальная девочка перестала быть идеальной. Я
искренне хотел, чтобы ее жизнь разрушилась. Как же жутко это сейчас
звучит, — вздыхает Сергей. — На тот момент я был озлоблен на весь мир и
никому не доверял. Никому кроме тебя, хотя и видел, что ты не слишком
стремишься со мной сближаться. Но, несмотря на это, ты казался мне
единственным близким человеком. Наверное, потому что тебе от меня никогда и
ничего не было надо. А остальные искали во мне выгоду. Что родители. Что
друзья. Что девушки.
Вот так новость…
— А мне твоя жизнь всегда казалась простой и беспечной, — признаюсь я. — И я

жутко тебе завидовал.
— Да, знаю. Но понял я это, к сожалению, далеко не сразу…
Сергей замолкает, так как официантка приносит нам два кофе. Да, пятнадцать
минут мы штудировали меню, чтобы заказать по чашечке горьковатого напитка.
Сотрудники ресторана, наверно, уже вертят пальцами у висков.
Лишь девушка уходит, Сергей продолжает чистосердечное признание:
— Моя злость достигла такого апогея, что я решил поступить в тот же

университет, что и девушка, с которой меня всегда сравнивали. И на ту же
специальность. Это стало моей идеей фикс, хотя я и не представлял, что же
буду делать, если реализую желаемое. И вот поступил. Уехал в Москву. Мне бы
расслабиться. Наслаждаться тем, что родители как бы ни пытались, но больше
382/702
не могли меня контролировать как раньше. Но единственное, чем была забита
моя тупая головушка — эта самая бесячая девушка.
— И… ты нашел ее? — спрашиваю я осторожно, а сам чувствую, как пульс мой

учащается. Только не хватало, чтобы мой идеальный брат внезапно оказался
маньяком-убийцей.
— Да, нашел, — кивает Сергей. — И не просто нашел…
О господи…
— …Я еще и женился на ней.
На мгновение затаиваю дыхание.
— Маша? — сиплю я, не веря.
— Она самая, — кивает Сергей.
— Но… но как?
Как ты смог полюбить человека, которого ненавидел годами?!
— Как моя ненависть к ней переросла в любовь? — смеется брат, будто читая
мои мысли. — Очень просто. Я ее нашел. Познакомился и… В нашу первую
встречу я был немного пьян и не совсем себя контролировал…
Боже, да мы два сапога пара.
— …Взял да и высказал ей все в глаза. Орал, как больной. И… кажется, еще и

ревел. Говорю же, хреновые были времена. Я не выдерживал давления, учеба из-
за стресса давалась мне с трудом, а отец грозил заблокировать карту и
перестать перечислять деньги, тем самым в одночасье оставив меня без средств
к существованию в чужом городе без друзей и родственников. А за что? За то,
что по одному экзамену грозила четверка.
Почему я об этом не знал? Всегда был уверен, что у Сергея все гладко и просто.
Как же так? Ах, да… в этом меня уверяли родители. Те самые, что вчера
отлупили и выгнали из дома. И по какой причине я все еще чему-то удивляюсь?
— И как тогда отреагировала Маша?
— Удивительно адекватно. Она сказала мне одну вещь, которая мгновенно

открыла мне глаза. Я будто бы все это время жил в какой-то дикой злобной
иллюзии, а она помогла мне из нее вылезти. После такого я бы не смог не
влюбиться. Согласен?
— О да… — невольно улыбаюсь, зная, кто эту роль сыграл в моем случае. — Что
же такого она тебе сказала? — любопытствую я.
— Помню, я сидел на кухне, упиваясь жалостью к себе и рукавами рубашки

вытирая сопли, а она подошла ко мне, положила руку на плечо и тихо
произнесла: «Серый, да твои родители ебанутые».
383/702
Я ведь не ослышался? Мне требуется несколько секунд, чтобы все осознать. А
затем я начинаю смеяться. Да что там… ржать на весь французский ресторан.
Сергей ко мне присоединяется, и мы как два больных идиота давимся от смеха
не меньше минуты.
— Только что я понял, что Маша нравится мне все больше и больше, — выдыхаю
я, приходя в себя от приступа смеха. — А на вид такая скромная девушка.
— Ты бы слышал, что она говорила после первой встречи с родителями! Мне

кажется, я тогда влюбился в нее сильнее прежнего, если это вообще
возможно, — поддакивает Сергей. И мы оба замолкаем. Наверное, стоит перейти
к прощупыванию почвы на тему моей ориентации, но я не успеваю открыть рта,
когда Сергей неожиданно выдает:
— Прости меня.
Вздрагиваю и поднимаю на него глаза.
— За что?
Брат вместо ответа берет мою левую руку и приподнимает рукав, оголяя
красочные синяки от ремня на предплечье. Рефлекторно отдергиваю руку и
натягиваю рукав обратно до ладони.
— Тебе казалось, что моя жизнь лучше. А мне в это время казалось, что лучше —
твоя, — признается он. — Я-то никогда усидчивостью не отличался. Часто
филонил. А в подростковом возрасте и на ночь уходил, и, чего скрывать,
прибухивал. Каждый раз, когда я где-то пропадал, тебя уверяли, что я учусь. А
когда я возвращался, отец каждый раз звал меня в свой гараж. Якобы помогать.
О, я это помню. Я еще всегда завидовал Сергею и по этому поводу тоже. Меня-то
отец в помощники никогда не записывал.
— Вот только в гараже я ему не помогал. Там он предпочитал меня наказывать.

Обычно ремнем. Хотя кому я это рассказываю…
Шумно сглатываю.
Блядство.
Почему ты так спокойно об этом говоришь?
— Ты, в отличие от меня, всегда делал то, что говорят родители. Потому у меня
сложилось убеждение, что ты что-то вроде «любимчика», если у наших
родителей таковые вообще могут быть. Но я никогда не испытывал к тебе из-за
этого ненависть. Ты был младше, и мне всегда казалось, что я должен тебя
защищать. Я, только представь, даже немного гордился тем, что беру на себя
удар… Вот только потом я уехал. А позже, приезжая в гости, начал замечать
синяки и на тебе. Сперва я решил, что родители переключились на тебя после
моего отъезда, и только много позже понял все коварство отца: он просто
никогда не бил нас на глазах друг у друга. Зачем? Возможно боялся, что мы
скооперировавшись, решим дать ему отпор или… Да хер его знает, чего он
добивался. Главное другое: в одну из поездок я с ужасом осознал, что стал для
тебя тем, кем для меня была Маша. Ты меня ненавидел за мои успехи.
384/702
Ненавидел с легкой руки родителей, которые тыкали тебя в них носом. И я…
Сейчас, наверное, глупо прозвучит, ты только не смейся… Я решил попробовать
спасти тебя.
И над чем тут смеяться? Тут рыдать надо. Я у себя в голове, Серега, хуесосил
тебя почем зря, пока ты… пытался придумать, как мне помочь? Я с каждой
минутой чувствую себя все паршивее.
— Сперва я надеялся, что ты поступишь в университет в Москве. Тогда бы я

забрал тебя к себе без прямых конфликтов с родителями. Но ты не поступил и
потому…
Брат прерывается и смотрит в имитацию окна ресторана, которое выходит не на

улицу, а в холл торгового центра.
— Твой знакомый? — неожиданно интересуется он.
Я, встрепенувшись, поворачиваю голову в ту же сторону, куда смотрит брат, и

теряю дар речи.
Майский, блять!
Саня
Мое любимое высказывание о зачетах и экзаменах «пять минут позора, и ты

свободен» сегодня видоизменилось до «полчаса унижения и можешь лететь на
крыльях любви навстречу прекрасному». Преподаватель не кидался пустыми
угрозами и решил оторваться на мне по полной программе за каждую
пропущенную пару. То, как рьяно я отвечал на все дополнительные вопросы,
удивило не только его, но и меня. Видимо, в голове моей что-то перещелкнуло,
или я, наконец, связался с космосом и научился черпать инфу напрямую из него.
Какой бы из вариантов ни оказался верным, главное то, что знания из меня так и
лились. Наружу вылезло все от того, что я читал накануне и этим утром, до тех
обрывков информации, которые умудрился получить фоном на посещаемых
парах. Возможно, их действительно не стоит пропускать, раз что-то
откладывается у меня в голове даже помимо воли?
Конечно, на некоторых вопросах я стопорился или нес несусветную чушь, но в

большинстве своем отвечал правильно, а потому спустя тридцать минут
терзаний преподаватель сжалился и таки поставил в моей зачетке желанную
закорючку. Вообще долгими сдачами меня не напугать после того, как на
первом курсе я сдавал Дискретную математику шесть с половиной часов. Но
тогда-то я никуда не спешил, а сейчас передо мной практически стоит вопрос
жизни и смерти. Не до зачета, знаете ли. Я бы вообще на него забил, если бы не
Дитрих с этими его пунктиками.
Лишь преподаватель протягивает мне зачетку, я вылетаю из кабинета и, даже

не удосужившись поделиться впечатлениями с однокурсниками, стремительно
несусь вниз.
Вообще-то я пока не знаю, куда именно несусь и что собираюсь делать. Не

припрусь же я внаглую на встречу Дитриха с его братом? Не хочу я его пасти. Но
и… сидеть дома, ожидая его возвращения, при этом гадая на кофейной гуще, а
вернется ли он вообще, я тоже себе позволить не могу. Так что простенький
385/702
план все же формируется у меня в голове уже в автобусе, двигающем в
направлении дома.
Я приду в торговый центр и просто потаскаюсь по третьему этажу. Если

начнется потасовка, я быстро об этом узнаю. А если потасовка окажется между
Дитрихом и его братом, успею прибежать на помощь. Всё. Мой мужик
достаточно настрадался, и я не позволю ему и дальше в одиночку тащить на
себе все тягости бытия. Придется Вам, Александр, поделиться со мной сим
сомнительным сокровищем.
Вслед за планом тут же формируется небольшое дополнение к дальнейшим

действиям, которые могли бы послужить реабилитацией в случае негативного
разговора с братом и приятным бонусом в случае позитивного. Только домой
следует заглянуть…
Совершив все дополнительные манипуляции, поднимаюсь на третий этаж и ищу

взглядом пресловутый ресторан. Получаю двойное комбо, находя не только его,
но и Дитриха с братом, что сидят у внутреннего окна ресторана и о чем-то
беседуют. Теперь следует слиться с местностью и ждать завершения
разговора… Думаю я, а самому жуть как любопытно, как же выглядит брат
старосты. Издалека не разглядеть. Что ж… Дитрихи явно поглощены беседой,
потому они не должны обратить внимание на человека, который проплывет
мимо, правда же? С этой мыслью подхожу ближе и ближе, пока незаметно для
себя самого не оказываюсь к окну почти вплотную. Я успел себе
нафантазировать в роли старшего брата старосты этакого идеального мужика
во всех смыслах этого слова, на фоне которого и Александр Дитрих оказался бы
тусклым среднячком. И очень удивляюсь, видя перед собой обычного парня.
Совершенно обычного. Максимально обычного! Прям как я!
Обычное лицо. Обычная офисная одежда. Обычная мимика. И хоть оба брата
сидят за столом, видно, что старший брат куда ниже младшего.
Хорошо-хорошо… по внешности людей судить нельзя, но я не могу представить

этого молодого мужчину в роли злодея. Вот батя Дитриха сразу показался
владельцем первого места в Топ-10 самых пизданутых людей планеты. А этот…
нормальный. Без лишнего пафоса или неуместных замашек.
Я настолько увлекся оцениванием брата Дитриха, откровенно буравя его

взглядом, что потерял бдительность. И даже когда он повернулся ко мне и
подарил ответный изучающий взгляд, я не напрягся и не успел изобразить из
себя обычного прохожего. Из забытья меня вывел другой взгляд, который разве
что дыру в моей голове не прожег.
«Майский, блядь!» — прочитал я по губам Дитриха и понял, что… спалился.
Александр
Ебанутое создание.
Только, блять, подумайте! Стоит впритык к стеклу с идиотским видом: «Я не я, и

жопа не моя».
— В некотором роде… — отвечаю я с запозданием на вопрос брата, на что

получаю его скептический взгляд.
386/702
— Так давай позовем его к нам, — предлагает Сергей и, не дождавшись моего
ответа, жестом зовет Майского. На лице Сани появляется забавное выражение.
Кажется, до него только теперь доходит, в какой он оказался ситуации. Самое
время бежать, Майский! Сейчас ты здесь не к…
Идиотина, не поймав моего телепатического посыла, почти вприпрыжку вбегает

в ресторан и направляется в нашу сторону. Боже, только не спиздани чего-
нибудь лишне…
— Добрый день! Меня Саня зовут! Я его парень! — тыкает Майский пальцем в
мою сторону.
Блять.
Блять!
БЛЯТЬ!!!
Я ведь до сих пор не понял, знает ли Сергей, что я гей!
БЛЯТЬ-БЛЯДИЩЕ ТЫ, САНЯ!
— Здравствуй, — кивает Сергей спокойно. — Сергей, его брат, — представляется

он, поднимаясь со своего места и протягивая Майскому руку. Дебилушка
смотрит на него с заминкой, а затем продолжает творить дичь.
— Ой, зачем этот официоз?! — вопрошает он. — Мы же почти родственники!
Нет, Майский!
НЕ СМЕЙ! НЕ СМЕЙ ЛЕЗТЬ К НЕМУ ОБНИМАТЬСЯ!
Саня обнимает моего охуевшего от ситуации брата, а потом плюхается рядом со

мной. А я не знаю, куда деться. Упершись локтями в стол, закрываю горящее от
стыда лицо руками. Твою-то мать, Майский. Что с тобой не так?!
— Извините, что прервал, — продолжает цвести и пахнуть Саня. — Я тут мимо

проходил, и…
— Ага, как же… — рычу я, начиная жалеть, что подробно расписал, куда и с кем
пойду. Но у меня на тот момент и в мыслях не было, что он увяжется за мной!
— Ну, предположим, не мимо, — тушуется Саня, начиная запоздало осознавать,

что вторгся в мое личное пространство. — Я беспокоился, — бормочет он
смущенно. — Извините. Я, наверное, вам мешаю, да?
— Да! — выдыхаю я раздраженно.
— Нет, — одновременно со мной произносит Сергей. — Я рад познакомиться с

любимым человеком моего брата, — выдает он спокойно. За свою жизнь я не раз
хотел провалиться сквозь землю, но впервые хочу сам себя в нее живьем
387/702
закопать. Сука, как же неловко. — Что-то мне подсказывает, что он сам бы
познакомил меня с тобой только через несколько лет, — улыбается брат. — И да,
как ты, наверное, понял, родители мне рассказали все, включая первостепенную
причину вашего конфликта, — обращается он ко мне, предсказывая мой вопрос.
— О-о-о… так вы еще не… — лепечет Саня смущённей прежнего.
— Именно! — рычу я зло.
— Видишь, как я облегчил твою задачу, — смеется он в ответ, и не думая на

меня обижаться.
— Я бы и сам справился, — упорствую я.
— Но если бы ты решил, что Сергей не знает о твоей ориентации, ты бы разве

ему признался?
— Да.
— Сразу? — допытывается Майский.
Молчу. На самом деле, я не знаю.
— Ты слишком скрытный! — журит меня Саня.
— Он всегда таким был, — кивает Сергей.
Так.
Какого хера?!
— Прекращайте дружить против меня! — шиплю я.
— Да мы даже не начинали, — пожимает Майский плечами. — К тому же… Раз с

родаками ты на ножах, кто-то ведь должен мне показать твои унизительные
детские фотки, — заявляет он.
— О, а у меня ведь есть! — смеется Сергей. — Я в свое время все старые

фотографии отсканировал и загрузил в виртуальный альбом!
— ТОЛЬКО ПОСМЕЙ! — выдыхаю я взбешенно. Брат в ответ продолжает

улыбаться.
— Хорошо, как-нибудь в другой раз. Сперва закончим наш разговор, — вздыхает

он, откладывая телефон, в котором уже начал было искать фотографии.
— Да. И для начала скажи честно, что ты думаешь… хм… ну… о том, что я…
— почему это все еще так сложно произносить вслух?
— Я думаю, что меня не касается, с кем ты спишь, — пожимает Сергей плечами.

— Главное, чтобы ты был счастлив.
Не знаю, почему, но к горлу снова подкатывает ком, а глаза начинает щипать.

Блять, да что ж такое?
388/702
— Я точно не помешаю? — продолжает строить из себя прилежного мальчика
Майский, заметив, что разговор у нас с братом сугубо личный. Об этом стоило
думать до того, как ты присосался к стеклу ресторана, придурок!
— Помешаешь! — рычу я.
— Не помешаешь, — вновь отвечает Сергей вразрез мне. — Я рассказывал Саше,

что собирался выцарапать его из пут родительского надзора в случае, если бы
он поступил в университет в Москве. Но у него не вышло, и тогда я придумал
другой план, — говорит он. — Я купил здесь квартиру. Небольшую. Студию. В
новом строящемся доме. Еще полтора года назад.
Такое впечатление, будто брат решил меня довести до инфаркта. Каждое новое
откровение выворачивает мою душу наизнанку.
— Несколько месяцев назад дом сдали. Помнишь, я приезжал. Родители думали,

что просто погостить. Но на самом деле из-за нее. Сейчас там как раз готова
чистовая отделка. Но кухню привезут только после новогодних праздников. А
мебель я думал закупить как раз к твоему дню рождения. Эта квартира должна
была стать тебе подарком. Мне казалось, что при таком раскладе родителям
ничего не останется, кроме как отпустить тебя. Кто же знал, что все обернется
настолько…экстремально.
Сижу и тупо смотрю на брата. И не могу подобрать слов благодарности.

Конечно, я знаю, что он хорошо зарабатывает. Но даже для него подобный
подарок это слишком дорого. К тому же… у него жена и ребенок. То есть всегда
есть, куда деть деньги. Зачем ты потратил их на меня?!
— Я… — с усилием сглатываю очередной подкатывающий к горлу ком. — Я все

верну…
— Что вернешь? — удивляется Сергей.
— Деньги.
Брат смотрит на меня как на умалишённого.
— Слово «подарок» тебе ни о чем не говорит? — спрашивает он с грустной

усмешкой, прекрасно понимая, кто вложил в меня установку отдавать деньги за
все, что бы я ни получил.
— Это слишком дорого, — упрямлюсь я.
— Тебе какая разница? — резонно спрашивает брат.
— Я не могу… принять такое, — не очень убедительно, но пытаюсь строить из

себя человека, не нуждающегося в помощи.
— Ну… — протягивает Сергей, почесывая подбородок. — Придется смочь. Я о

твоих возможностях в принятии подарков не спрашивал.
Хмурюсь. Мозгом-то понимаю, что это отличный выход из положения,

казавшегося безвыходным. Но… как мне с этим жить?! Сперва я был на
389/702
иждивении у родителей, а теперь, получается, у брата? Надо срочно что-то
менять. Я бы даже сказал «всё». Но сиюминутно деньги на съёмную квартиру у
меня не появятся, а жить у Майского, значит… Быть на иждивении у него.
Блядский заколдованный круг!
— Сейчас пока жить в квартире будет сложновато, учитывая, что там нет
абсолютно ничего, — не обращая внимание на мои душеметания, продолжает
Сергей разговор. — Поэтому у меня следующее предложение: сегодня я заберу
тебя в Москву. Отпразднуешь с нами Новый год, а после праздников вернемся и
все закупим в твое новое жилище. Твои вещи я у родителей заберу сам.
— Они не отдадут, — парирую я, решив пока смириться с положением дел и не

высвечивать со своей неуместной гордостью. В конце концов, кто я такой, чтобы
отказываться от столь щедрого предложения брата? Студент без работы и
средств к существованию?
— Не отдадут добровольно, я всегда могу твои вещи выкупить, — улыбается

Сергей. Да, от такого предложения отец с мамой вряд ли откажутся.
— Ты ведь понимаешь, что твои отношения с родителями из-за меня могут

испортиться? — интересуюсь я осторожно.
— Понимаю, — кивает Сергей. — Но так ли мне эти отношения дороги? Я их и

поддерживал-то больше из-за тебя. Мама смирится. Может не сразу, но… А отец.
Он не тот человек, близостью с которым я мог бы гордиться и с кого хотел бы
брать пример.
— И… извините, — влезает в разговор Майский, о котором я успел позабыть,

огорошенный очередной информацией со стороны брата. — Я тут спросить
хотел…
Я и Сергей переводим на него взгляды. Саня смущенно мнется.
— А вам обязательно забирать Сашу в Москву?
Оу. Мне кажется, он впервые называет меня по имени нормально без этих
прижимистых «Саня», которые меня всегда бесили. Как ни странно, его самого я
называю только так. Слишком ему идет эта форма имени. И абсолютно не идет
мне.
Хм…
В постели, помнится, он называл меня только Дитрихом. Хотелось бы услышать

это самое «Саша». Теперь не смогу прекратить думать об этом…
— А есть другие варианты? — удивляется Сергей, пока мои мысли

концентрируются далеко не на прозвучавшем вопросе.
— Он бы мог остаться у меня, — выдает Саня.
— Не думаю, что твой отец придет в восторг от того, что я буду жить у вас
несколько недель, — запоздало очухиваюсь я. Будь я на месте отца Сани, я бы
точно не обрадовался. Но если бы было можно, я бы остался. Конечно, я рад
провести это время и с братом, но… С Саней все равно лучше.
390/702
— Да ты что! — восклицает Майский. — Батя точно против не будет! У меня в
школе в последнем классе друг был из неблагополучной семьи, так он у нас
однажды почти два месяца прожил. И ничего! Батя, конечно, не плясал от
радости, но и не настаивал на его уходе типа «Не выгоним же мы ребенка на
улицу».
— Но я-то уже не ребенок, — замечаю я.
— Сомнительное утверждение, — замечает Майский.
— Кто бы говорил, — ворчу я.
А Сергей наблюдает за нашей перепалкой и продолжает улыбаться.
— Я рад, что ты нашел человека, рядом с которым можешь вести себя настолько
непринужденно, — заявляет он, заставляя мою кровь вновь приливать к лицу.
— Если хочешь остаться, я не буду тащить тебя в Москву силой, — поспешно
добавляет он. — У нас еще вся жизнь впереди, успеем наобщаться. Но летом я
жду вас в гости, — подмигивает он.
Нас? В смысле вместе с Майским?
В гости?
Мне это снится?
— Круть! Никогда не был в Москве, — сообщает Майский и продолжает беседу с

Сергеем. Я же наблюдаю за ними… За их обычным разговором без обвинений,
без напрягов, без подколов. И поверить не могу, что это возможно. Так просто.
Еще полтора года назад я был уверен, что никогда не прикоснусь к мужчине, как
бы мне этого ни хотелось.
Еще три месяца назад я был уверен, что никогда не начну встречаться с парнем.
Еще пару дней назад я был уверен, что ни за что не признаюсь родителям в
своей ориентации.
Но…
Прямо сейчас я счастлив рядом со своим парнем, мило болтающим с моим

братом. И уверен, что все будет хорошо. Не может не быть.
391/702
Глава 44. Keep marching on
Саня
К моему облегчению, у Дитриха нашлась-таки адекватная родня. Аллилуйя!

Правда, пока в единственном лице, но это уже кое-что. Делать выводы, конечно,
рановато, учитывая, что я успел пообщаться с братом старосты от силы полчаса,
но он произвел на меня положительное впечатление. Обычный парень без
лишних препонов и неприятных закидонов по поводу того, что весь мир ему что-
то должен. Это я сейчас их папочку вспоминаю. Я даже чуточку удивлен тому,
что у таких, мягко говоря, нездоровых родичей выросли вполне себе разумные
поцы. Нас же уверяют, что дети походят на родителей и склонны совершать те
же самые ошибки. Отчасти, наверное, так и есть. Но не стоит забывать и о
личном выборе. Мне в такие моменты сразу вспоминается Лёха. Тот самый
друган, который в школьные годы прожил у меня несколько месяцев, потому что
больше не мог находиться в одной квартире с пьющими родителями. По
классике жанра ему следовало спиться вслед за ними. Но Лёха выбрал иной
путь. Уехал на учебу в другой город со стойкой уверенностью, что никогда не
купит обратный билет. Сейчас наше общение свелось к нулю: я не слишком
хорош в переписке, а он загружен по самые яйца. Но, помнится, на первом курсе
он мне парочку раз писал. В особенно тяжелые периоды своей жизни. Тогда он
признавался, что не раз ловил себя на мысли плюнуть на все и просто
нажраться. Но он решил для себя, что никогда не притронется к алкоголю.
Признавался, что боится пойти по стопам родителей. И чем играть с судьбой,
лучше не пить вовсе. Даже когда плохо. Особенно когда плохо.
Так Лёха на своей шкуре продемонстрировал, что дети не равно родители. А как
раз в точности до наоборот. Главное захотеть. Он ведь не бьет в грудь и не
говорит, что алкоголизм — не его история. Нет. Лёха признает, что эта история
очень даже его, но он разумно никогда не повернет на эту кривую дорожку.
Осознание проблемы — это же первый шаг к ее решению.
Сергей машет нам рукой в знак прощания, дарит широкую располагающую

улыбку и садится в такси до аэропорта. Мы с Дитрихом отвечаем ему тем же. Я
чувствую невероятное воодушевление после столь приятной беседы со столь
приятным человеком. Но староста моего хорошего настроения не разделяет.
Стоит посреди улицы с видом бедняги, только что похоронившего всю семью до
седьмого колена.
— Чего рожа такая недовольная? — тактично интересуюсь я, лишь машина с

Сергеем на пассажирском месте исчезает из нашего поля зрения. — Что, солнце
мое, тебя не устраивает теперь?
Дитрих, не оценив шутливого обращения к его персоне, лишь нервно поправляет

очки.
— Да так… — неопределенно кидает он. А я прямо вижу, как в его голове

формируются хитроумные сюжеты, достойные лучших фантастов. Сюжеты того,
как его жизнь колбаской катится по пизде несмотря ни на что! Потому что если
все хорошо, то это еще не конец, правильно, Дитрих? Все должно быть
кошмарно. Иначе жизнь не жизнь!
— Что еще за «да так»? — хмурюсь я. — Все же в порядке. Круто! Отлично с

392/702
большой буквы «О»! НИШ-ТЯК! Тебе неимоверно повезло с братом! Все, что еще
вчера беспокоило тебя, сегодня разрулилось само собой! Вот так, по щелчку
пальцев! — я для убедительности действительно щелкаю пальцами. — Так что
тебе не дает покоя?
— Не знаю… — пожимает староста плечами, но, поймав на себе мой

скептический взгляд, продолжает. — В этом и проблема, — выдает он, тяжело
вздохнув и подтвердив мои подозрения насчет хитроумных сюжетов в его
больной головушке.
— В чем? — не врубаюсь я. — В том, что все заебца?
— Именно.
— Дитрих… — ну не дурында ли. — Ты совсем ку-ку?
— Видимо совсем, — морщится староста. — Просто все это как-то…
— Неожиданно? — подсказываю я.
— Подозрительно, — поправляет меня Дитрих. Ах, ты ж, ебаный параноик. Цирк

с конями снова в городе. Приветствуем с фанфарами. Раскатываем красную
дорожку и смиренно ждем номеров!
— И что же в этом подозрительного? — честно пытаюсь просечь направление, в

котором мыслит Дитрих. И честно не просекаю, хоть ты тресни.
— Не бывает так, — выдает он тихо. — Это не просто хорошо, понимаешь? Это

Слишком хорошо, — невесело усмехается он. Хера себе заявочки! Слишком ему,
блять, хорошо! Проблема межгалактического уровня! — Нельзя вот так взять и
вылезти из грязи в князи. — ЛЬЗЯ, ДИТРИХ! ЛЬЗЯ! — Всегда есть подвох.
— Подвох в том, что ты остался со мной. А это то еще испытание! — Понять бы
еще какой.
— А вдруг подвоха нет? Такой вариант ты не рассматриваешь принципиально?

— смеюсь я, выуживая из кармана пачку сигарет. Мы топчемся неподалеку от
торгового центра уже добрых пятнадцать минут. Сперва ждали такси, затем
провожали Сергея и вот нам бы двигать домой, но я чувствую, что сперва
следует перекинуться со старостой парой слов. Хорошие расклады явно ему в
новинку. И потому столкнувшись с одним из них, он не знает, что с ним делать.
Это как если бы нищему внезапно на голову свалился миллиард. Что бы он
сделал в первую очередь? Вряд ли тут же побежал открывать свой бизнес или
штудировать информацию о самых выгодных вкладах. Свались огромная сумма
денег на меня, первое, что сделал бы я, это сходил в мак. Купил бы себе бигмак,
картошечку, пирожок… а потом часа три смотрел бы в стену, задаваясь
вопросом: «А что дальше?». Позже бы наверняка сообразил. Но сперва
следовало принять тот факт, что такие деньжищи теперь в моих руках.
Вот и Дитрих сейчас пытается принять происходящее. Пусть и кажется оно ему
маловероятным, если не сказочным.
— Я вот верю в гармонию во Вселенной, — выдаю я, прикуривая сигарету, а

затем протягивая ее Дитриху. Тебе же нравятся обмусоленные мной фильтры?
Бери, мне не жалко. Я спецом облизал, чтобы было достаточно влажно и
393/702
омерзительно.
Дитрих принимает мой слюнявый подарок, но не торопится расслабляться.
— Причем здесь гармония во Вселенной и сегодняшняя ситуация?

— интересуется он, касаясь губами фильтра и морщась. Не нравится? Для тебя
старался.
— Ну как же… — терпеливо объясняю я, теперь прикуриваю свою сигарету. — В

твоей жизни было столько плохого и длилось так долго. Не думаешь, что теперь
тебе на голову должно свалиться счастье размером с Юпитер? — задаю я
наводящий вопрос.
— Так оно уже свалилось, — едва заметно улыбается Дитрих. — Еще до встречи
с братом, — выдает он, косясь на меня.
— Да? — искренне удивляюсь я. — Какое? — спрашиваю до того, как моя

ленивая соображалка делает мне одолжение и начинает медленно работать.
— А ты догадайся, — предлагает мне староста.
Соображалка со скрипом выдает мне пару мыслей по этому поводу, и меня

неожиданно накрывает такое смущение, которого, мне кажется, я за всю свою
жизнь ни разу не испытывал. Правильно, Саня, когда он тебе член в задницу
присовывал, ты у нас не сильно смущался. А сейчас-то совсем другое дело!
Сейчас-то пиздец. Хоть сквозь землю проваливайся.
— Майский? — выражение лица Дитриха резко меняется. Напряжение сменяется

откровенным недоумением.
— Чего? — бурчу я, ощущая, как пылает моя рожа. Нихера себе меня накрыло.
Это все от недосыпа, наверное. По-любому, во всем виноват он.
— Ты покраснел?
— Да жарко что-то… — очень вяло пытаюсь я скрыть истинные эмоции.
— На улице минус пятнадцать, — со скепсисом в голосе сообщает мне парень.
— Вот именно. Всего минус пятнадцать… — фыркаю я, показательно

расстёгивая ворот куртки. Но не успеваю я отпустить собачку замка, как
староста тут же цепляется за нее и застегивает молнию наглухо.
— Сдурел? — спрашивает он явно для проформы. — Ебанутое создание. Куртки

он, блядь, расстегивает в мороз. Пиздец, тупой, — начинаются ворчания а-ля
«пожилой Дитрих девятнадцати лет». — А перчатки с шапкой где?
— В рюкзаке, — не понимаю я причины неожиданного кипиша.
— Надевай, — приказывает староста.
— Вот еще, — вредничаю я.
— Надевай, я сказал, — от растерянного Дитриха до Дитриха ебанутого одно

394/702
неверно сказанное слово.
— Мне и так заебись, — уверяю я парня, хотя и понимаю, что это не облегчит, а
лишь усугубит мое положение. Староста влез в свое любимое амплуа
брюзжащего деда, который не отъебется от тебя до тех пор, пока все будет не
по его велению.
— А с менингитом будет вообще ахуенно. Надевай сейчас же! — рычит Дитрих. Я

бы вступил в перепалку, но так не хочется тратить на это лишнюю энергию. К
тому же это отличный способ уйти от темы, которая с какого-то хера так меня
смутила.
Тяжело вздохнув, вытаскиваю шапку с перчатками и надеваю.
— Доволен? — уточняю я.
— Не особо, — Дитрих возвращается к привычному состоянию нечеловеческого

напряжения.
— Мне надо напялить что-то еще? — горестно вздыхаю я.
— Шарф, — прилетает мне очевидный ответ.
— У меня нет, — вру я.
— Значит, надо купить, — остается непреклонным староста.
— Ну, так купи, — шучу я, целенаправленно выкапывая себе могилу.
— Ну, так пошли, — выдает Дитрих, хватая меня за рукав. Намеревается,

видимо, потащить меня обратно в торговый центр. Что, думаешь, брат деньжат
подкинул, так теперь и шарф мне прикупить можно? Очень мило, НО НЕ МИЛО.
— Давай в другой раз, — решаю я прийти к компромиссу. — Домой хочется, —

выдыхаю я с интонацией, с которой в детстве клянчил у отца шоколадку в
магазине. Беспроигрышный способ.
Дитрих демонстративно закатывает глаза, но не настаивает. Ему холодно, и он

сам не прочь вернуться в теплую квартиру. Но рожа его по-прежнему
недовольная. Чтоб тебе пусто было, Дитрих!
— Чувак, да расслабься ты уже! — хлопаю я его по плечу. — Все заебись! Ну не

заебись ли, а?! — предпринимаю очередную попытку приободрить человека,
страдающего от того, что в его жизни наконец-то все урегулировалось.
— Не могу отделаться от чувства, что вот-вот произойдет какое-то говно, —

сообщает мне староста.
— А если произойдет, тебе полегчает? — спрашиваю я с надеждой.
Дитрих серьезно задумывается над моим вопросом.
— Да, — наконец кивает он. — Мне действительно бы полегчало, — признается

парень.
395/702
— Что ж… — отправляю окурок в урну и направляю стопы в сторону дома.
— Тогда у меня для тебя сразу две говенные новости, — сообщаю я со смехом.
— Правда? — в голосе старосты слышится облегчение. Парень, надо бы тебя к

психотерапевту записать. Это ж не дело…
— Правда, — киваю я. — Я все голову ломал, как бы тебе сообщить об этом

помягче, но ты мне облегчаешь задачу. Только не сильно паникуй, окей?
— прошу я осторожно.
— Говори уже, — хмурится староста.
— Знай, что я всегда рядом, так что вместе мы точно со всем спр…
— Майский! — рычит Дитрих, быстро теряя терпение.
— В общем… — я мнусь. Шутки шутками, а эта тема действительно способна

расстроить Дитриха. — Может, лучше расскажу дома? — предлагаю я с
надеждой.
— Нет, сейчас, — настаивает староста.
Ну сейчас так сейчас…
— Окей… Оповещаю вас, господин Дитрих, что Вы, кажись, спалились.

Сальчиков сегодня все утро на весь универ орал, что ты гей, — произношу я с
запинкой и внимательно наблюдаю за реакцией Дитриха. Вдруг его накроет.
Надо быть готовым к худшему.
— Ах, это… — я-то уже морально приготовился к полномасштабной истерике с

заламыванием рук и градом слез. А старосте эта новость, выходит, как по пизде
ладошкой? С каких это пор ты у нас стал такой стрессоустойчивый? — Чего и
следовало ожидать, — спокойно произносит Дитрих.
— Ты не удивлен? — Я вот очень удивлен, что ты не удивлен.
— Нет. Он еще вчера на студзиме за сценой поднял эту тему, — равнодушно

пожимает Дитрих плечами.
Ну, пиздец. И когда ты собирался рассказать об этом мне?! Почему я обо всем
узнаю последний? Я твой парень или уборщица тетя Глаша из соседнего
подъезда? Обида ебаная.
— А ты что? — продолжаю диалог, пытаясь скрыть свою досаду. Я не требую

отчетов о каждом шаге, но если тебя какая-то мразь зажимает за сценой и
уведомляет, что знает твою тайну, то… Тебе следует поделиться этой новостью
со мной! А я бы поделился своим мнением насчет данной ситуации с
Сальчиковым.
— А я в глаз ему дал, — выдает Дитрих и неожиданно начинает смеяться. Окей-

окей, ты можешь за себя постоять. Теперь мне спокойнее.
— Серьезно? Первый фингал от тебя? — не верю я своим ушам.

396/702
— Первый? — уточняет Дитрих.
— Да… второй поставил я, — признаюсь я, гордо лыбясь во все свои тридцать

два зуба.
— Это за что же? — мрачнеет староста, вновь включая свою невообразимо

пессимистичную фантазию на всю катушку.
— А он Ларису жирной обозвал, — кидаю я. Блин, жаль я не видел лица

Сальчикова, когда ему прилетело от Дитриха. Фотку его выражения лица можно
было бы в рамочке повесить в туалете. Чтобы веселей сиделось на унитазе.
— М-м-м… — протягивает староста. И при этом поджимает свои и без того

тонкие губешки, тем самым демонстрируя свое недовольство.
— Что?
И хули тебе опять не нравится, скотина?
— Ничего. Все правильно сделал, — сухо бросает Дитрих.
— А че рожа опять такая, будто тебе говна на лопате под нос подсунули?
— допытываюсь я.
— Просто так, — цедит староста.
— Ревнуешь, что ли? — подшучиваю я.
— Вот еще…
— Серьезно, ревнуешь? — уже не шучу, а поражаюсь.
— Отъебись.
— Так ревнуешь или нет? — не могу я угомониться.
— Да! — неожиданно психует староста. — Да, ревную! Доволен?! — зло зыркает

он на меня.
— Доволен, — удовлетворенно киваю я. — И че? Сильно ревнуешь?
— МАЙСКИЙ!
— Что? Лучше сразу говори мне о таких вещах, а то я же тупенький. Могу и не

догнать, а ты у нас парень талантливый, хуйни напридумываешь на годы вперед
за считаные секунды, — развожу я руками. — Осведомлен, значит вооружен!
— То есть ты предлагаешь мне каждый раз, когда я к кому-либо тебя приревную,

сообщать тебе об этом? — Дитрих произносит это с такой интонацией, будто бы
я предлагаю абсурд.
— Да, — спокойно киваю я.
397/702
— И нахера?
— Чтобы я каждый раз разубеждал тебя, — подмигиваю я старосте. Он в ответ

шипит что-то нечленораздельное сквозь плотно сжатые зубы. Подозреваю, что
выдыхает он голый мат без союзов и предлогов.
— И как ты разубедишь меня в том, что мне не следует ревновать к девушке,

которая тебя, между прочим, поцеловала? — кидает Дитрих, а затем резко
замолкает.
Останавливаюсь как вкопанный и луплю на старосту глаза.
— Ты нас видел? — Дитрих в ответ начинает с болезненным интересом изучать

попавшуюся на глаза мусорную урну. — Алё, блять! Тебя спрашиваю.
— Ну, видел.
— А как, если не секрет? Только не говори, что мимо проходил. Не поверю, —

предупреждаю я.
— Япшлзавми… — доносится до меня очередное нечленораздельное.
— Чего?
— Я. Пошел. За. Вами, — выдыхает староста, трясясь от гнева. — Я ебаный

сталкер. Это ты хотел услышать?
Я честно пытаюсь изображать недовольство целых несколько секунд. Пытаюсь,

но не выходит. Меня прорывает, и я начинаю ржать над ситуацией, как конь.
Прохожие то и дело оглядываются на нас. На меня, практически бьющегося в
истерике, и Дитриха, злющего, как Сатана.
— Иди ты знаешь куда? — рычит староста, ускоряя шаг.
— Куда? Поподробнее, пожалуйста, — требую я, но ответом мне становится

гнетущая тишина. Я бы еще поглумился, но боюсь довести старосту до
состояния, когда он с воплями «Дитрих ломать» начнет крушить все, что
попадется ему под руку. Так и в кутузку загреметь как два пальца обоссать. Так
что нагоняю пышущего гневом старосту с твердым намерением не бесить его
хотя бы следующие десять минут. Дам парнишке передышку. А то ж совсем
вымотался.
— Лариса, кстати, просекла, что я к тебе неровно дышу. Не сильно мы с тобой

конспирировались, — говорю я спокойнее.
— И начерта она тогда целоваться к тебе полезла? — о, я, кажется, разворошил

осиное гнездо.
— Так она меня не засосала же, а так… в щечку чмокнула, — пытаюсь я

оправдать девушку. — Тебе жалко, что ли?
— Жалко! Мне Жалко! — продолжает бушевать Дитрих.
— Жадина, — морщусь я, на что староста поворачивается ко мне, вновь

398/702
поправляя очки.
— Майский. Не беси меня еще больше, лады?
— Да я в твоих беснованиях особо и не участвую. Сам завелся, сам взбесился.

Самостоятельный ты мой… — пожимаю я плечами. — Но если твой пердак будет
рвать в мясо каждый раз, когда я буду с кем-то общаться, так ведь и ебнуться
можно.
— Я понимаю… — неожиданно соглашается староста. — Но мне нужно время…
— А что будем делать с Сальчиковым? — возвращаюсь я к первоначальной теме

разговора.
— А что мы с ним можем сделать? — отвечает Дитрих вопросом на вопрос.
— Не знаю.
— Вот и я не знаю.
— Но… — почесываю подбородок, пытаясь предугадать реакцию Дитриха на

вертящийся на языке выход из положения. — … Но если мы признаемся, у него
больше не будет рычагов давления.
Дитрих резко замирает и внимательно смотрит на меня. Если мы так и будем

останавливаться каждые пять минут, до дома дойдем ближе к ночи.
— Ты сильно обидишься, если… — с запинкой произносит он. — Если мы

повременим? У меня пока нет моральных сил на очередной каминг-аут.
— Я не настаиваю. Просто предложил как вариант, — отмахиваюсь я, не

понимая, с чего вдруг Дитрих стал таким серьезным.
— Извини.
— Да не за что тут извиняться!
— Когда все немного урегулируется, я не стану скрывать ото всех отношения с

тобой. Обещаю.
— Да все нормально, говорю же, — смеюсь я. — Ты ебаный король драмы? Из

любой хуйни готов высосать трагедию, — шучу я. Знаю, что сейчас признаваться
нет смысла. Мы встречаемся-то без часа сутки. К тому же я не из тех людей,
которые любят афишировать свою личную жизнь. Она же никого не касается.
— Хорошо… — выдыхает Дитрих с облегчением. — А вторая плохая новость

какая? — интересуется староста тихо. То есть Сальчикова тебе было маловато?
— Батя сегодня будет нам вечером вкручивать пиздюли, — гробовым голосом

сообщаю я.
— За что? — искренне удивляется Дитрих.
— Действительно, блять. За что же… — скептически хмыкаю я.

399/702
— О-о-о… — протягивает староста. — Все-таки услышал?
— ДА НАС ВЕСЬ ДОМ СЛЫШАЛ!
— Это все от того, что кто-то слишком громко стонет, — заявляет Дитрих. Ах, ты
ж, сучка!
— Это все от того, что кое в кого в постели вселяются бесы! — парирую я.
— То есть ты во всем винишь меня?!
— Естественно!
— Ты меня спровоцировал!
— Чем? Лежанием?
— Существованием! Кстати… меня все мучает один вопрос, — спохватывается

Дитрих. — Ты нахера на встречу с моим братом притащил лом? — кивает он на
рюкзак за моей спиной, из которого торчит кусок инструмента. — Действительно
предполагал задействовать его в разговоре? Аргумент весомый, но не самый
цивилизованный, скажем честно.
— Дурак, что ли? — фыркаю я. — Это мне нужно для другого. — Дитрих
вопросительно приподнимает левую бровь. — Увидишь! Тебе понравится!
Александр
МНЕ, БЛЯТЬ, НЕ НРАВИТСЯ!
— Я туда не пойду, — уверенно заявляю я, пятясь от только что взломанной

Саней двери, что ведет на крышу дома.
— Это почему? — удивляется Майский. Почему? Почему, спрашиваешь? Потому

что это ебаная крыша ебаного дома!
— Не хочу! — заявляю я, всем своим видом пытаясь продемонстрировать свою

непреклонность.
— Ссышь? — хмыкает Саня.
— Ссу! — честно признаюсь я. Да, ссу. Имею право!
— Ну, так не ссы, — протягивает мне Саня руку. Да ты, смотрю, советчик от бога.
Сразу как-то полегчало. Нет.
— Не пойду, я сказал, — упрямлюсь я.
— Да ладно тебе, здесь ведь не так высоко, как на балконе в твоем доме, —
пытается успокоить меня Майский. — И места куда больше. Надо очень
постараться, чтобы упасть с крыши, если ты не стоишь на ее краю. А к краю я
тебя не поведу!
400/702
— У балкона есть перила, а здесь…
Здесь нет нихуя. Поскальзывайся и улетай навстречу асфальту!
— Надо смотреть своим страхам в глаза! — воинственно провозглашает

Майский.
— Я уже насмотрелся.
— Саша, мать твою! — рычит Саня, и я тушуюсь. Когда он произнес мое имя в
разговоре с братом, меня будто жаром обдало. А теперь еще хуже. Кажется,
Майский нащупал мое слабое место. Главное, чтобы он сам об этом не узнал.
— Можешь подержать меня за куртку. Как тогда на балконе, — продолжает
гнуть свое Саня, не подозревая, что я уже на все согласился. И, кажется, буду
соглашаться каждый раз, когда он вновь произнесет мое имя.
— Л… ладно, — выдавливаю из себя, цепляясь за край его желтого пуховика и

вслед за парнем выходя на крышу дома. Нас тут же обдувает холодный ветер.
Небо заволокли прозрачные серые облака, сквозь которые четко обрисовывается
круглый диск солнца, медленно преодолевший зенит и теперь ползущий к
горизонту. Кончик носа начинает щипать от мороза. Непрекращающийся ветер
поднимает колкие снежинки с поверхности крыши в воздух, и они впиваются в
мое лицо. Дубарь адский. А Сане хоть бы хны.
Проходим половину крыши, пока Майский не находит подходящее для

задуманного место. Остановившись, он выуживает из рюкзака плед, расстилает
его и жестом предлагает мне садиться.
— Я и так болею, а с твоей легкой руки еще и яйца отморожу, — бубню я. Знаю,
что не уговорю Майского пойти домой, пока он не реализует задуманное. Но
высказаться считаю своим гражданским долгом.
— Да мы ненадолго, — смеется Саня. Все ему нипочем. Даже мое ворчание.
Сажусь на плед и вздрагиваю от холода. Саня плюхается рядом и болезненно

морщится.
— Сказал же, холодно, — торжествующе кидаю я.
— Да я не поэтому, — отвечает Майский, косясь на меня. — В моей ситуации

холод одному месту будет даже полезен.
Ах, вот оно что. А я то все гадал, чего это он хромает… Пожалуй, не стоит сейчас
развивать эту тему.
— И как долго нам здесь сидеть? — продолжаю я занудствовать.
— Дитрих, блядь! Ты убиваешь всю романтику! Прямо-таки приставляешь к ее

башке дуло и разряжаешь обойму! — возмущается Саня. — Для тебя ж стараюсь!
— Да какая романтика? Тут же, ебать, пиздец, холодно! — развожу я руками.
— Тебе всегда холодно, — отмахивается Саня, вытаскивая телефон и начиная в

нем рыться. — Одна песня и пойдем греться. Честное пионерское!
401/702
— Смотри, чтобы песня о любви не превратилась в панихиду по моему бренному
телу, — невесело шучу я, не исключая подобного варианта развития событий.
— Почему же сразу о любви? — смеется Майский. — Зачем мне о ней петь? Ты

ведь и так знаешь, что я тебя люблю, — небрежно кидает он, не отрывая взгляда
от телефона.
И окружающий мир замирает.
На мгновение мне кажется, что все вокруг застыло, оказавшись в вакууме. Даже
гонимые ветром колкие снежинки остановились в воздухе, парализованные
откровенностью Майского. Его слова не должны быть для меня новостью. Я ведь
и так прекрасно знаю, что…
Но…
Что делать?
Надо ответить, верно?
И я силюсь произнести жалкое «я тебя тоже», прекрасно зная, что на большее

сейчас не способен. Но даже эта фраза остается у меня в голове. Открываю рот
снова и снова в немой попытке проговорить застрявшие в горле слова и не могу.
Дело не в том, что это не взаимно.
Конечно, я его люблю, черт бы его побрал!
Но сказать это вслух отчего-то становится для меня непосильной задачей. Я

правда стараюсь. Вновь и вновь, но не издаю ни звука.
…А Саня продолжает рыться в телефоне, даже не подозревая о моих идиотских

потугах.
И тут меня осеняет.
Не надо отвечать. Он сказал это не для того, чтобы услышать мое ответное
признание. Оно ему, наверное, и не нужно. Он сказал это просто потому, что это
было правдой.
— О, нашел! — восклицает Майский с довольной миной, подтверждая мои

умозаключения. Парень кладет телефон на крышу динамиками в нашу сторону и
начинает покачивать головой в такт первым аккордам. Не отрываю от него
взгляда, смиренно ожидая концерта для единственной персоны. Для меня.
Солист запевает. И Саня делает это одновременно с ним, безошибочно попадая в

каждую ноту. Голос его чуть ниже оригинала и сквозит легкой хрипотцой. Но
она не портит выступление. Наоборот, придает ему особое очарование.
…I've seen dreamers die,
…Я видел, как умирают мечтатели,
402/702
Какое позитивное начало. Надеюсь, после окончания трека Майский не
предложит мне парный суицид, потому что сейчас я однозначно откажусь. Мне
впервые в жизни действительно есть что терять.
…Seems there's no coming back from this
…Кажется, нет пути назад от этих
…Lost souls, lost days,
…Потерянных душ, потерянных дней,
Майский поднимает лицо к небесам. Всматривается в серость облаков. Вдыхает

ледяной воздух полной грудью. И выглядит абсолютно счастливым. И я рядом с
ним чувствую то же самое.
…Lost hearts, lost dreams I guess
…Потерянных сердец, потерянной мечты, я думаю,
…It's all up to you, it's all that you do with
…Что все, что ты делаешь, зависит от тебя.
Видимо, Саня решил, что сейчас мне нужна поддержка иного рода.
Мотивирующие песни? Почему бы и нет. Хотя я уверен, исполни он матные
русские частушки, и я бы оказался в не меньшем восторге.
…These lights go out, darkness everywhere
…Все фонари потухли, темнота везде.
…Oh my heart explodes, pieces all around
…О, мое сердце разрывается, его кусочки разбросаны вокруг
…And I feel all the walls come down
…И я чувствую, как все эти стены падают.
Майский голосит что есть мочи, даже не пытаясь скрыть, какой в этот момент
ловит кайф. А у меня, взирающего на целый город, развернувшийся перед нами,
складывается впечатление, будто сейчас его слышит абсолютно каждый. Словно
целый город замер, чтобы впитать в себя слова поддержки, проступающие
сквозь иностранную песню.
…Keep marching on
…Продолжаем идти вперед
И мне нестерпимо хочется оказаться к нему ближе. Еще ближе.
…Keep marching on
403/702
Майский представляет себя барабанщиком. Сжимая в руках воображаемые
барабанные палочки, бьет ими в такт песне по несуществующим барабанам,
когда я ловлю его правую руку и притягиваю парня к себе.
— … Keep march… — прерываю выступление Майского поцелуем. Но концовка

песни продолжает доноситься до наших ушей. Солист повторяет одну и ту же
фразу.
…Keep marching on
…Keep marching on
…Keep marching on
Саня
— …Я ясно выражаюсь? — заканчивает батя двадцатиминутную тираду и

смеривает нас с Дитрихом суровым взглядом.
— Да, — тяжело вздыхаю я. Староста лишь кивает, не смея поднять на моего

отца глаз. Краснющий, как помидорина. Наверное, не ожидал, что мой отец
будет настолько прямолинеен, и в его полном возмущения монологе будут
присутствовать советы вроде «трахайтесь тише».
— Отлично, — удовлетворенно кивает отец. — А теперь наказание.
Дитрих вздрагивает, а батя, заметив это, торопливо продолжает:
— Вы, Александр, будете чистить картошку. А ты, Саня… — батя поворачивается

ко мне. — Разделываешь курицу.
— Не-е-ет! — восклицаю я в ужасе. — Ты же знаешь, как я это ненавижу!
— Знаю, — подтверждает отец. — Поэтому купил сразу две. Две курицы, Саня.
Наслаждайся.
— …и… это все? — тихо лепечет Дитрих, явно не веря.
— А тебе мало? — удивляется отец. — Окей, тогда в выходные еще и балкон

разберете. Там куча барахла, которое давно следует отнести на помойку.
— Дитрих, мать твою! — тут же ощетиниваюсь я. — Заткнись, умоляю!
— Курица тебя ждет, Саня! — певуче напоминает мне батя, выходя из кухни.
— А кое-кого ждет звонок Шурику, — не остаюсь я в долгу.
— Я уже звонил! — раздается ответ уже из коридора.
— А он что?
— Не взял трубку.
— Позвони еще! — настаиваю я.

404/702
— Я звонил трижды. Два — мало. Четыре — много. Три — идеально. На сегодня
лимит звонков закончен, — делится со мной батя ведомыми только ему
расчетами.
— Но ты ведь и завтра позвонишь? — на всякий случай спрашиваю я.
— Позвоню, — слышу отца. — Пошевеливайтесь. Я голодный как волк!
Вооружаю Дитриха ножом, а сам кошусь на треклятые куриные тушки. Фу,

блять.
— Что за Шурик? — спрашивает Дитрих с явным любопытством.
— А… — лишь отмахиваюсь я. — Бывший Будущий мужик бати.
Староста в ответ лупит на меня огромные пешки.
— Прошу прощения?
— Ну типа он бывший, но батя хочет возродить эти отношения, так что

одновременно и будущий, — разжевываю я.
— Да я не о том, — морщится староста. — В смысле Мужик Бати?
— В прямом, — совсем забыл рассказать старосте об одном пикантном моменте в

нашей семье.
— Твой отец тоже…
— Полугей, — подтверждаю я равнодушно. Староста бледнеет и с видом

умирающего человека опускается на шаткую табуретку.
— А что? — не понимаю я реакции Дитриха.
— Меня сейчас, кажется, инфаркт ебнет, — стонет староста.
— Не-не-не, — пододвигаю я к парню мусорное ведро. — Сперва картошка,

потом инфаркты.
Дитрих поднимает на меня глаза, а затем начинает смеяться.
— Что? — продолжаю я недоумевать.
— Да так, — пожимает Дитрих плечами. — Мысль одна в голову пришла.
— Это какая же?
— Я-то думал, что «Майский» — это фамилия. А походу это целый диагноз!
— Заткнись и чисти сраную картоху, — улыбаюсь я. Кажется, за сегодняшний

день Дитрих смеялся больше, чем за всю свою жизнь. Вы бы знали, каким он
становится в этот момент красавчиком. Он и так красавчик, но как
разулыбается, так все…
405/702
Староста начинает сосредоточенно сражаться с картофельной кожурой, а я
берусь за курицу. Но то и дело поглядываю на парня. Прямая осанка. Строгие
очки. Но в лице больше ни намека на напряжение. Он абсолютно спокоен. И это
здорово.
Я знаю, что это ненадолго. Знаю, что нам с ним предстоит еще долгий и далеко
не самый легкий путь. Знаю, что мы абсолютно не похожи, и вкусы во многом у
нас разнятся. Но… уверен, что пока мы будем вместе, мы преодолеем все. И
даже больше.
Песня, упомянутая в главе: Prime Circle - Keep Marching On
406/702
Эпилог
Александр
Сути такого праздника, как Новый год, как, впрочем, и сути любого другого
праздника я никогда не понимал, наверное, потому, что в нашем доме все это
сводилось к абсурдной кабале. И осознаю я это только теперь. Наблюдаю за тем,
как к этому относятся в доме Майских. Невольно сравниваю. И поражаюсь. Небо
и земля.
За два дня до празднества Артем Максимович притаскивает домой елку. Это не

из тех идеальных елок, которые привозил каждый год отец. Она кривая и
кренится влево. И достаточно… облезлая. Но другую за пару дней до праздника
найти уже не удается, а у Майских нет привычки готовиться к чему-то заранее.
Что старшему, что младшему абсолютно плевать, что елка похожа на сломанный
ершик для унитаза. Главное же, что она есть.
Процесс украшения дома и самой елки у нас в семье всегда происходил по

скрупулёзно составленному плану. Мать настаивала на выдержке в одной
цветовой гамме. Отец — на лаконичности и гармоничном виде. Майские хуярят
украшения где придется и как придется. Жеваный дождик. Самые дешевые
новогодние шарики из пластика. И огоньки — целых три гирлянды. И все
сломанные. На одной не горят зеленые фонарики. На второй и третьей —
красные. Похуй, говорит мне Саня. Щас все вместе накидаем и будет заебца. И
смех, и грех.
Признаюсь, сперва у меня дергался глаз. Первые часы предновогодней майской

вакханалии дались мне с большим трудом. Я уже представлял, как падаю на пол
в судорогах с пеной на губах. А потом как-то… свыкся и даже втянулся.
— А нахера рядом с одним желтым шариком вешать второй такой же?

— недоумевал я.
— А тебе не до пизды? — справедливо спрашивает Майский.
— Нет. Меня бесит, — отвечаю я.
— Раз бесит, так перевесь, — пожимает Саня плечами. И как только он в

очередной раз дает мне добро на свободу действий, меня мгновенно отпускает и
ничего менять уже не хочется. Поразительная магия похуизма.
Тридцать первого декабря Саня заталкивает меня на кухню с самого утра,

торжественно вручает нож и вываливает на стол целую гору продуктов,
которые следует порезать.
— Зачем так много? — вновь не понимаю я.
— Да всего на пять салатов, — пожимает Майский плечами. На пять тазов с

салатами, ты хотел сказать?!
— К нам кто-то присоединится? — в надежде спрашиваю я, но, к своему ужасу,

слышу четкое:
407/702
— Нет.
— То есть нас будет трое? — все еще не могу поверить.
— Да.
— И мы херачим пять салатов, три вида закуски и горячее? — я еще наивно

надеюсь, что смогу достучаться до разума Сани.
— Еще торт! Не надо забывать про торт!
— Нахера так много? Чем ты собираешься жрать все это? Жопой?
— Дитрих, ты ебнутый? — не понимает меня Саня. — Мы и не обязаны сжирать

все сразу. Нам должно этого хватить хотя бы дня на три!
— Так через три дня салаты уже испортятся. А мы из квартиры не выходить

будем, а выкатываться.
— НИХЕРА НИЧЕ НЕ ИСПОРТИТСЯ! РЕЖЬ МОЛЧА!
И я режу под аккомпанемент крутящейся по старенькому телевизору «Иронии

судьбы», чтобы теперь обводить огромный заставленный едой стол взглядом и
не понимать, как мы втроем должны со всем этим управиться даже за три дня.
Да тут жратвы минимум на неделю! Идиотизм какой-то, Ей-богу.
На елке мигают полудохлые огоньки. Из телевизора тихо бубнит какая-то

музыкальная программа. Вот-вот начнется поздравление президента. До Нового
года десять минут.
В руках у Артема Максимовича шампанское, только-только извлеченное из

холодильника. Пока он ковыряется с пробкой, Майский притаскивает два клочка
бумаги, две ручки и две зажигалки.
— Опять ты за свое, — закатывает Артем Максимович глаза.
— Цыц! — фыркает Саня. — ЭТО ТРАДИЦИЯ! Действенная штука! Проверено!

— заявляет он, протягивая один жалкий клочок бумаги, ручку и зажигалку мне.
— И только попробуй отказаться, — предупреждает он, угрожающе нависнув
надо мной.
— Отказаться от чего? — он что, хату решил спалить в честь праздника?
— От загадывания желания, — заявляет Майский.
— Чего-о-о? — скептически протягиваю я.
— Я вот тоже считаю это бредом, — поддакивает Артем Максимович, с легким

хлопком открывая шампанское и разливая напиток по высоким бокалам.
— Ничего не бред! — настаивает Саня. — Неужели ты никогда не загадывал

желание? — переводит он на меня взгляд.
— Нет. — И не тянет.
408/702
— Короче, когда начнут бить куранты, пишешь на бумажке желание, сжигаешь
ее и кидаешь остатки в стакан с шампанским, а потом выпиваешь его залпом!
Все это ты должен успеть до того, как закончатся куранты, — с азартом в глазах
объясняет мне Саня правила.
— Не буду я заниматься этой херней, — морщусь я.
— Конечно, будешь, — деловито заявляет мне Саня, плюхаясь рядом. — Будешь

как миленький, — продолжает он жутковато шептать себе под нос. — Будешь
же, Саша? — уточняет он, переводя на меня шальной взгляд.
— Если для тебя это так важно… — сдаюсь я.
— Еще как важно, — заверяет меня Саня, забирая из рук отца бокал с
шампанским и испытующе поглядывая на телевизор. Начинается поздравление
президента. Саня сосредоточен. Я на всякий случай тоже. И лишь Артем
Максимович поедает очередной мандарин, когда внезапно раздается звонок в
дверь. Я и Саня вздрагиваем.
— Мы вроде бы никого не ждем, — удивленно протягивает Артем Максимович,

поднимаясь из-за стола. Знает, что Саня открывать не пойдет, так как ждет
курантов. И меня не пустит.
Мужчина скрывается за дверью комнаты. Раздается щелчок открывающегося

замка и… тишина. Усиленно прислушиваемся, но ни я, ни Майский не
улавливаем ни звука. Переглядываемся.
— Пойду проверю, — зачем-то шепчет Майский, а потом крадется к двери и

заглядывает за нее. Но почти сразу отстраняется и рысцой возвращается ко мне.
Глаза горят. На губах играет дурацкая улыбка.
— Чего ты? — не понимаю я.
— …целуются… — из невнятного шепота различаю единственное слово.
— Кто целуется? — не врубаюсь я.
— Шурик пришел! И они там с батей це… О! КУРАНТЫ! ПОЕХАЛИ! — внезапно

подскакивает Саня с места и начинает строчить что-то на своем драном клочке
бумаги. — Хер ли сиськи мнешь, дебил?! Быстрее загадывай желание!
Да чтоб тебя, Майский.
Как два долбанутых придурка чиркаем желания на бумаге, сжигаем ее и кидаем

остатки в стаканы. Ледяное шампанское обжигает горло. Газированный напиток
бьет в нос. На глазах у меня наворачиваются слезы.
— Быстрее! ДО ДНА! — доносятся вопли Майского.
— Ебать. Пиздец, — выдаю я, кое-как справившись с задачей. Что-что, а

шампанское полусожженной бумагой я еще ни разу не закусывал.
— Ахуенно, мы успели! — ликует Саня. — Не криви рожу, не переломился, —

409/702
заявляет он, видимо, прочитав на моем лице голый скепсис.
— Никогда больше не повторю, — обещаю я мрачно.
— Повторишь, — лишь отмахивается Саня. — Я проконтролирую, — заявляет он,

начиная накладывать себе в тарелку салат за салатом.
— Ага, как же… — шутливо ворчу я, а сам лыблюсь как дебил. Приятно думать о
том, что он видит себя рядом со мной и через год. И через два. И через пять.
Контролируй, Майский, сколько душе угодно. Главное — будь рядом.
— О, чуть не забыл про вторую традицию! — вздрагивает Саня.
— Да господи боже, можно уже пожрать? — умоляю я.
— Нет, погоди! — Майский начинает рыться в телефоне. — Я так считаю: каждый

прожитый год — это как серия сериала про твою жизнь. А после окончания
каждой серии идет что? — задает он мне наводящий вопрос.
— Титры? — вяло реагирую я.
— Бинго! А титрам нужно музыкальное сопровождение! Я каждый раз подбираю

песню, которая бы красиво ложилась на титры прожитого мной года. И в этот
раз выбрал что-то мега чумовое!
Я, конечно, знал, что Майский любит петь. Но за последнюю неделю оценил

ужасающие масштабы этой любви. Саня поет в ванной. И иногда даже сидя на
толчке. Он что-то напевает себе под нос по утрам, когда готовит завтрак, и
вечерами, наблюдая за тем, как я мою посуду. Он подпевает каждый раз, когда в
очередном фильме слышит знакомую песню. И голосит во все горло, если
врубает любимые треки. И почему после всего этого я еще удивляюсь, что он
собирается петь в Новый год?
Откидываюсь на спинку скрипучего дивана. Смиренно ожидаю шоу.
— Готов? — спрашивает он меня. Я киваю. — Песня старая. Если знаешь,

подпевай!
Да ни в жизни.
— Итак. Титры!
…Oh I could throw you in the lake
…Я мог бы утопить тебя в озере
…Or feed you poisoned birthday cake
…Или приготовить отравленный пирог.
…I won't deny I'm gonna miss you when you're gone
…Не скрою, мне будет тебя недоставать.
410/702
…Oh I could bury you alive
…Я мог бы закопать тебя живьем,
…But you might crawl out with a knife
…Но ведь ты выберешься, возьмешь нож
…And kill me when I'm sleeping
…И зарежешь меня, пока я сплю,
…That's why
…Поэтому
…I can't decide
…Я не могу решать,
…Whether you should live or die
…Жить тебе или умереть.
…Oh, you'll probably go to heaven
…Ты наверняка попадешь в рай,
…Please don't hang your head and cry
Так что не вешай нос и не реви.
Песня, упомянутая в главе: Scissor Sisters - I Can't Decide
Большое спасибо, что дочитали эту работу до конца <3
P.S. Все песни, упомянутые в данной работе вы можете прослушать в отдельном

альбоме (они идут по порядку согласно появлению в главах):
https://vk.com/audios-116063918?section=playlists&z=audio_playlist-116063918_1
P.S.S. Фанарты и переписки между персонажами можно посмотреть здесь:

https://vk.com/album-116063918_268582994
411/702
Спешл №1. Не звони
Артём
Без десяти минут Новый год.
Стол ломится от еды. Его главное украшение — салат, исполненный в виде

мандаринок. Кожуру заменяет варёная морковка. Это Саня наткнулся в
интернете на рецепт, вбил себе в голову, что обязан его реализовать, и часа три
пыхтел на кухне над своим детищем, пытаясь привести блюдо к тому виду, в
котором оно представлено на фотографии. Пыхтел не зря. Мандарины, конечно,
нихера не вышли. Кривые морковные чудовища. Зато сразу видно, как человек
старался. И сколько сил вложил в то, что по факту так и не получилось.
Из телевизора льется монотонный бубнеж под веселую мелодию. Новогодняя

елка мигает разноцветными всполохами, которые отражаются в пока еще
пустых хрустальных бокалах. Этот Новый год ничем не отличается от десятка
предыдущих. Но именно сегодня мое настроение никак не желает подниматься
выше плинтуса. Я этого, конечно, не показываю. Не хватало еще испортить
торжество своей хандрой. Но невольно скучаю по тем временам, когда праздник
у меня ассоциировался с веселой компанией, беспечной безосновательной
радостью и задушевными разговорами до глубокой ночи, а не с мыслью о том,
сколько посуды придётся мыть поутру.
Старею.
Нехотя сражаюсь с только что извлеченной из морозилки бутылкой

шампанского, пытаясь понять, зачем мы вообще каждый год покупаем этот
напиток, если ни я, ни Саня не испытываем к нему ни намека на теплые чувства.
Впрочем… Сыну шампанское нужно не столько для того, чтобы насладиться им,
сколько…
Саня срывается с места, убегает из комнаты, а возвращается с бумагой, ручками

и зажигалками в руках и безумным блеском в глазах. Походит на маньяка-
пиромана. Вот об этом я и говорю. Горе ты мое луковое. Девятнадцать лет, а
детство в жопе играет с размахом, барабанами и цирковыми обезьянами.
— Опять ты за свое, — вздыхаю я, демонстративно закатывая глаза, пусть и

знаю, что на сына это не возымеет никакого эффекта. Реагирую чисто для
галочки.
Следовало раньше подумать о том, что всё, вкладываемое в ребенка в детстве, с

взрослением возводится им в пугающий абсолют. Не могу утверждать, что так у
каждого детеныша без исключения, но у моего — только так и никак иначе. Весь
в меня.
Когда я потащил его в тринадцать лет на крышу, пытаясь взбодрить после

отъезда матери, я еще не предполагал, что мое тайное место для релаксации
превратится и в его место. До пятнадцати лет Саня честно ходил туда только в
моей компании. А затем решил, что достаточно взрослый для того, чтобы
взламывать хлипкую дверь самостоятельно. И все бы хорошо, но нервов он мне
своими выходками потрепал — будь здоров. И вроде бы знаю, что, чтобы
свалиться с крыши, надо нехило постараться, а у Сани голова на плечах, чтобы
412/702
не стараться вовсе. И все равно волнуюсь.
«А вдруг упадет?» — невольно думаю я, и аж кровь в венах стынет. Я

девятнадцать лет сына воспитывал не для того, чтобы соскребать его с
асфальта, знаете ли. А Сане хоть бы хны. И попробуй только запрети. Тогда в
ход сразу же пойдет обезоруживающее: «Так ты же сам меня туда и привел!». И
будет прав. Сам привел, сам и страдаю.
Когда в тот же не самый веселый день Саня в порыве чувств хотел выкинуть с
крыши наручные часы, что ему подарила мать, я его отговорил. Сказал, что они
особенные и обязательно принесут ему удачу. Тогда я это сделал, потому что
мне показалось, что позже сын пожалеет о содеянном. Все-таки подарок от
мамы, которой ему не хватало, как бы я ни старался ее заменить. И что вы
думаете? Эта дурында до сих пор таскает чертовы часы. На них уже и
циферблат трещинами пошел, и ремешок больше напоминает клочок ткани с
помойки. А Саня с ними разве что не целуется.
— Выброси! — сколько раз я ему это советовал? За сотню точно перевалило.
— Вот еще! — тут же вставал в позу Саня. — Они мне удачу приносят! Выброшу
их — выброшу удачу!
Да господи боже…
— И только попробуй отказаться, — нависает Саня над бедным Дитрихом. Малец

еще не знает, что начав встречаться с моим сыном, он фактически подписал
договор с Дьяволом. Саня, конечно, простой, как три рубля. Вот только старые
трехрублевые купюры коллекционеры сейчас готовы выкупить за значительные
деньги. И вот об этом забывать не стоит.
— Отказаться от чего? — удивляется Александр. Собранный парень. Серьезный.

Старается вести себя взрослее, чем есть на самом деле. Но иногда и сам не
замечает, каким ребенком выглядит со стороны. Он явно не привык к тем
эмоциям, которые его заставляет испытывать Саня. И так как они ему не
знакомы, скрывать их он еще не научился.
— От загадывания желания, — детеныш заявляет это с такой серьезной

моськой, что на мгновение даже мне начинает казаться, что говорит он о
важных вещах. Жуткое заблуждение.
— Чего-о-о? — восклицает Дитрих с таким искренним недоумением, что я еле

сдерживаюсь, чтобы не засмеяться. Это что же, я в свои девятнадцать тоже был
такой пузатой мелочью? А мне-то тогда казалось, что взрослее некуда.
— Я вот тоже считаю это бредом, — киваю я, наконец-то справившись с пробкой.

С тихим хлопком открываю шампанское и берусь разливать его по высоким
стаканам.
Саня разводит бурную деятельность. Рассказывает Дитриху правила, готовый с

пеной у рта спорить, но добиться желаемого, а именно: участия Александра в
этой вакханалии. И я ненароком возвращаюсь к своим размышлениям про
абсурдные абсолюты, в которые дети превращают слова и действия родителей.
Ведь именно я рассказал Сане про эту «традицию». Ему тогда было всего семь.
Еще слишком маленький, чтобы отнестись к моим словам скептически, но
413/702
достаточно взрослый, чтобы под родительским надзором доверить ему спички.
Только желание сжигалось над апельсиновым соком.
Детство ведь чем хорошо? Тем, что в этот период человек еще способен верить в
чудеса. А что, если не они делают нашу жизнь интереснее? Саше еще только
предстояло понять, что чудес не бывает, а любое достижение, скорее всего,
будет достигнуто им с кровью, потом и значительной частью нервов. Ну, а пока
пусть на утреннике в детском саду с искренним восхищением смотрит на
пришедших Деда Мороза и Снегурочку, не замечая, как от «дедули» разит
перегаром, и не задаваясь вопросом, почему «внучка» годится в матери его
отцу. Пусть катается на детской машинке в парке, заливаясь чистым звонким
смехом каждый раз, когда нажимает на клаксон. Пусть бегает в костюме лисы и
криво застегнутых сандаликах (застегивал сам, молодчина, совсем взрослый) и
рычит на меня, демонстрируя картонные клыки. Пусть с визгами счастья ищет
подарок на день рождения согласно карте квартиры, которую я рисовал
накануне ночью. Пусть, уткнувшись мне в шею, тихо сопит, неловко обняв мою
руку, пока мы едем от гостей домой. Или затаив дыхание смотрит в темный угол
кухни, в котором, по моим россказням, живет волшебник СимСим и кидает
оттуда сладости. Его я придумал, потому что в какой-то момент Саня внезапно
начал бояться темноты. Уверял, что там чудовища. Я же сказал, что в нашей
квартире чудовищ нет. Зато есть волшебник. Так вот пусть смотрит в темноту
кухни и переминается с ноги на ногу в нетерпении, пока я незаметно
подбрасываю шоколадку, а затем очень заметно ее ловлю, заставляя мальчишку
вопить от восторга. Волшебник из темного угла снова прислал гостинец! Не
здорово ли?
Говорят, чужие дети быстро растут. Свои, честно говоря, растут еще быстрее.
Растут, да не до конца. Теперь Саня не верит в Деда Мороза и волшебника в
темном углу кухни. Но вот желание загадывает каждый год с каким-то
нездоровым фанатизмом.
Сын на низком старте. Дитрих, по виду слегка охреневший от ситуации,

предпочитает брать с него пример. Хорошая тактика, парень. Она сбережет тебе
кучу нервов. Я меланхолично жую мандарин. Все желания, которые бы мне
хотелось загадать, сами собой не исполнятся. Каждое из них требует от меня
действий. Это и не желания вовсе. Сплошные цели.
Дерьмово быть взрослым.
Отправляю в рот очередную приторно-сладкую дольку, когда раздается звонок в

дверь. Неожиданно. Кому это приспичило заглянуть к нам под куранты?
— Мы вроде бы никого не ждем, — произношу я, пытаясь с помощью хлипкой

дедукции сообразить, кто бы это мог быть. Отец с женой уехали на Новогодние в
Питер. А кроме них к нам может ломиться разве что сосед по площадке, который
не дурак выпить. Но обычно он набивается в гости уже поутру. Один раз
ворвался к нам в одних трусах и с гитарой наперевес. Полдня сидел на кухне и
пел нам какие-то околошансоновские музыкальные изыски. Если после Нового
года я еще могу смириться с таким времяпрепровождением, то в сам Новый год
— спасибо, не голодный.
Поднимаюсь из-за стола, понимая, что Саню сейчас дергать себе дороже.
Плетусь к двери, настраивая себя выпроводить соседа мягко, без негатива.
Скандала в праздник совсем не хочется. Да и сосед — нормальный мужик. Не
414/702
пил бы еще, так цены бы ему не было.
Свет в коридоре не включаю, а то сын снова разорется, что мигающей гирлянды

почти не видно. Распахиваю дверь и… замираю. На пороге единственный
человек, которого я бы действительно хотел сейчас увидеть. И единственный,
кого я увидеть не ожидал. Рыжие растрепанные волнистые волосы. Россыпь
веснушек, подсвеченных блеклой подъездной лампочкой. И голубые-голубые
глаза, яркость которых заметна даже в полумраке.
Шурик тяжело дышит, будто бежал сюда со всех ног. Может, и бежал. Или
запыхался, пока поднимался на наш этаж. Чертов лифт все никак не починят.
Молча пялюсь на парня, почему-то не в силах произнести ни слова. А я-то наивно

думал, что меня уже ничем не удивить. Но вот удивлен. И мечтать не мог… Ну и
где же вся ваша бравада, Артём Максимович?
Глубоко в пизде. В тех глубинах, где не ступала нога человека. У меня там уже
девять лет как разбита палатка.
Не ожидал, что в тридцать шесть лет регрессирую до состояния малолетки в

пубертатный период, когда и хочется, и колется. Верил, что эту жизненную
догмату пережил окончательно и бесповоротно, наломав дров на целую армию.
Повторять, честно говоря, нет никакого желания. Так почему я возвращаюсь к
тому, с чего начал? Хорошо, лукавлю. Теперь мозгов у меня чутка побольше, и я
не намерен повторять ошибок молодости. Правда, это не гарант того, что я не
насовершаю новых. Ошибаться — моя скрытая суперсила, которую я несу всю
свою жизнь аки крест. Но я могу хотя бы постараться на этот раз все сделать
правильно. Могу ведь, правда?
Молчание между нами затягивается. И чем дольше оно длится, тем более
неловко я себя ощущаю. Артем, какого черта? Пригласи его к столу. Вручи
стакан с шампанским. Накорми, в конце-то концов, а то Шурик как был
худенький, будто тростинка, таковым и остался. А за последнюю неделю, судя
по осунувшемуся лицу, похудел даже больше. И все из-за меня. Это я привык
зажёвывать стресс батоном с ведром сгущенного молока. А когда психовал
Шурик, ему, помнится, всегда кусок в горло не лез. Говорил, тошнит. Я же в
своем репертуаре. Умею создать стрессовую ситуацию из ничего. Или точнее
Шурик умеет ее создать на почве меня. Что ж, надо решать проблему. Дать ему
возможность наесть щеки. И благородный жирок на боках.
Невольно ловлю себя на мысли, что напоминаю себе собственную бабушку. Она
вот точно так же всегда рассуждала. Мудрая была женщина. Глубоко мною
уважаемая.
Открываю рот, собираясь предложить надуманное, но именно в этот момент

Шурик льнет ко мне. Сцепляет руки у меня на шее. Встает на носочки (меня
всегда умиляла наша разница в росте) и целует в губы. И это действие вновь,
как и неделей ранее на кухне, пробуждает во мне воспоминания нашего самого
первого, самого сладкого поцелуя. Боже, каким Шурик тогда был невинным.
Таким чистым и непорочным. Совсем еще ребенком, жаждущим человеческого
тепла. И уже тогда — истеричкой. Голова от него кругом шла. Он в буквальном
смысле сводил меня с ума.
Парень без стеснения проводит языком по моим губам, и я с готовностью ловлю

415/702
самый кончик зубами, чуть прикусываю и забираю на себя инициативу. Рыжик,
как я часто называл Шурика раньше и от чего он каждый раз жутко злился,
смиренно принимает мои правила игры. С жадностью отвечает на поцелуи,
будто бы стараясь как можно ярче продемонстрировать то, насколько скучал по
мне. Сам не замечаю, как мои руки уже оказываются под его распахнутой
курткой. Даже сквозь толстый свитер ощущаю его хрупкость. С силой прижимаю
к себе, потому что близости губ невыносимо мало. Я уже успел позабыть,
насколько раньше был зависим от тактильности. Настолько, что кидался из
койки в койку, не особенно задумываясь о последствиях. Жаль, обуздать это у
меня вышло далеко не сразу. Как и научиться концентрировать и сублимировать
свои желания на одном человеке. В общем-то… единственным, с кем это вышло,
и был Шурик. Может, потому что только отношения с ним мне казались
достаточно серьезными, чтобы наконец-то перестать беззаботно ходить налево.
Может, потому что к тому времени у меня наконец-то начал вставать на место
мозг. Или дело было во влюбленности, которую я к нему испытывал. Такие
чувства оказались для меня в новинку. Симпатизировать кому-то настолько,
чтобы думать только о нем и хотеть только его? До Шурика я с таким не
сталкивался. Убийственно сильное чувство, которое жутко пугало.
…Но даже это не остановило меня от завершения наших отношений.
Понимаете, всё тайное рано или поздно оказывается явным. Стань наши с
Шуриком отношения серьезнее прежнего, пусть и не сразу, но это выплыло бы
на поверхность. Поползли бы слухи. Я бы пережил. Рыжик, предполагаю, тоже.
Даже по поводу отца я не сильно беспокоюсь. Но Саня… Ему я смог бы
объяснить, что да как. Но что делать с его одноклассниками? Что делать с их
родителями? Что делать со школой, забитой преподавателями старой закалки?
Ничто меня не пугало больше, чем мысль, что моего сына начнут травить за то,
что его отец — педик. Дети жестоки. Да и родители не лучше. А каждые полгода
менять сыну школу — не вариант. Я хотел для Сани хорошего спокойного
детства. И если для этого требовалось поставить крест на своем счастье, что
ж… Я сделал это вполне осознанно. Я любил Шурика. Но расстался с ним. А о
причине соврал, потому что не хотел, чтобы он возненавидел Саню. Потому что
не хотел, чтобы моего сына ненавидел хоть кто-то. Нужен объект для
ненависти? Я — отличный вариант. Ненавидьте меня.
Возвращаясь в прошлое и анализируя свои действия, сейчас я признаю, что

струсил. Что надумал худшие варианты стечения обстоятельств, которых могло
и не быть. И да, я о своем поступке жалел и не единожды. Да, возможно, я
совершил роковую ошибку. Главную в череде всех мною совершенных. За что и
поплатился девятилетним целибатом. Не мог я после Шурика взять да и начать с
кем-то встречаться. Не мог выбросить из головы лицо бедного парня в момент,
когда я сказал, что хочу расстаться. Не мог забыть его рыданий. Как же ему
тогда было плохо. И как же погано было мне. Самый худший день в моей жизни,
без шуток. Только представьте, насколько сложно сохранять внешнее
спокойствие, когда единственный человек, которого у вас вышло полюбить,
умоляет вас не покидать его. Сохранять бесстрастность, когда у самого ком в
горле. И единственная мысль в голове «Не сорвись».
Сперва ревел Шурик. А после его ухода — я. Вот так я похерил единственные
отношения, за которые стоило бороться. После этого я на полном серьезе
настроился вести одинокую жизнь до самой своей смерти. Ну, а что такого? В
одиночестве есть свои плюсы. Завел бы собаку после того, как отправил бы Саню
в свободное плаванье. Проводил бы вечера пятницы за книгой. Нашел бы себе
416/702
хобби. Ничего необычного. Не гарантирую, что был бы жуть каким счастливым,
но… никому бы не было плохо рядом со мной. Знаю, звучит тухло. Жалкий
героизм. И в жопу гарантии. Счастлив бы я не был… зато мог не бояться, что
вновь совершу ошибку. Не счастлив, но спокоен. Не так уж и плохо.
Было бы неплохо. Теперь все иначе. Сын разбередил старые раны. Я его в этом
не виню — хотел как лучше. Только вот получилось как всегда. Как увидел тогда
в актовом зале университета знакомую рыжую шевелюру, так и почувствовал,
как стены деланного смирения, бережно возводимые мною столько лет, трещат
по швам. Теперь, Артем, покой тебе даже не приснится, потому что каждую ночь
раз за разом ты будто смотришь старую кинопленку, на которой запечатлены
воспоминания, которые ты с таким усилием пытался забыть чертовых девять
лет. Добро пожаловать в Ад: разувайся, проходи, снимай штаны.
Губы без практики уже начинают саднить, а скулы — сводить от усталости. И все
равно не могу оторваться от Шурика, одной рукой прижимая его вплотную к
себе, а пальцы второй запуская в рыжие волнистые волосы. Такие мягкие, будто
детский пушок. Кусаю его губы, не в силах насытиться. Мне хочется, чтобы этот
поцелуй никогда не заканчивался. Жаль, у Шурика на сей счет иные планы.
Неожиданный толчок в грудь возвращает меня с небес на землю и заставляет
сделать шаг назад вглубь коридора. Хотелось бы мне сказать, что я удивлен. Но
это не так.
Слишком хорошо я знаю характер Шурика. Его маленький секрет, который на

самом деле не такой уж и маленький и вовсе не секрет для любого, кто общался
с ним больше пяти минут. Парень обладает весьма строптивым нравом. Я бы
даже сказал, невероятно строптивым. Вот он мил и ласков, цепляется за твою
футболку, жмется к тебе подобно бродячему рыжему коту, изголодавшемуся по
теплу человеческой руки. Но в следующее мгновение ласковый котик
превращается в рыжего монстра, который в ту самую желанную руку вгрызается
клыками и впивается когтями всех четырех лап. И дерет ее столь неистово,
будто его только что не гладили, а мучили.
Это сейчас и происходит.
Шурик в ярости и вот-вот начнет меня эмоционально драть. Когда он злится,

смущен или… возбужден, он краснеет. Не только щеки. Уши. Шея. Плечи. Грудь.
Весь покрывается красными пятнами. Не знаю, связано ли это свойство с тем,
что и веснушки у него везде… Вообще везде. Или это просто две одинаково
соблазнительные черты? А может дело в коже. Такой нежной, но такой ранимой.
Помнится, засосы на ней держались неделями, не бледнея.
Так или иначе, а свойство Шурика краснеть не раз играло мне на руку. Иногда
спасало жизнь. Но сейчас спасаться поздно. Он уже взбесился.
— Больше… — выдыхает парень, трясясь от злости. И кулачки, посмотрите-ка,

сжал, что есть мочи. Действительно производишь пугающее впечатление. Ну…
или я сделаю вид, что это так.
— Больше? — повторяю я за ним, пытаясь понять, предполагается ли вообще в

этом предложении продолжение.
— Больше мне не звони, понял! — выпаливает Шурик, после чего

разворачивается и быстро спускается по лестничной площадке вниз.
417/702
Здрасьте, пожалуйста. Серьезно? Любой адекватный человек удивился бы
происходящему уже во второй раз. Но не я. Знаю я это поведение. Проходил. Как
знаю и то, чего от меня добиваются.
— Я пойду прогуляюсь, — сообщаю я, заглянув в комнату и застав Саню и

Александра обжимающимися на диване. Парни, я все понимаю. Тестостерон
разве что из жопы не фонтанирует, но постыдились бы батьки! Пожалели бы мои
нервы!
Саня в ответ машет рукой, мол, иди. При этом даже не потрудившись отлипнуть
от своего Дитриха. Мелкая паразитина.
Накидываю поверх футболки зимнюю куртку, натягиваю ботинки и, захлопнув за

собой дверь, прусь за Шуриком. Староват я для беготни за кем бы то ни было. Но
Рыжик считает иначе. Что ж… посмотрим, что я успею сделать раньше, догнать
его или помереть от инфаркта посреди улицы.
Дело в том, что Шурик — жуткий провокатор. Зачем говорить, что ты хочешь
куда-нибудь со мной сходить, когда можно устроить истерику на почве того, что
я тебя никуда не вожу? Зачем говорить, что ты меня к кому-то ревнуешь, когда
можно организовать жуткий скандал на тему: «Ты мне изменяешь, да?! Кобель
драный!» Зачем говорить, что ты хочешь секса, когда можно разрыдаться с
воплями: «Ты меня не хочешь! Не уделяешь мне время! Не любишь!» И я, чего
греха таить, на провокации его всегда велся с пол-оборота. Да и сейчас, видимо,
совсем не изменился. Но именно такое поведение Шурика и стало залогом
долгосрочности наших отношений. До него я достаточно быстро терял интерес к
партнёру. Но Рыжик своими психами держал меня в тонусе двадцать четыре
часа в сутки. Попробуй тут заскучай, когда живешь с многоразовой бомбой,
которая может взрываться по пять раз на дню по самым разнообразным
причинам. Попробуй разлюби, когда каждый день пытаешься его любовь
заслужить.
Не выбегаю, вылетаю из подъезда и озираюсь по сторонам. Улица наполнена

запахом пороха, звуками разрывающегося в небесах фейерверка, смехом детей
и пьяными поздравлениями взрослых. Двенадцать ночи, а жизнь кипит как
никогда. Шурика нигде не видно, но я сразу направляюсь в самый светлый
переулок. Он, конечно, от меня убегает, но не прячется. Он хочет, чтобы я его
догнал. Иначе для чего еще ему устраивать весь этот цирк?
Заворачиваю за угол и вижу стремительно удаляющуюся знакомую фигуру.

Попался.
Шурик
Тупая скотина! Какая же тупая скотина! Столько лет прошло, а он ни черта не

изменился! Все та же блядская ухмылочка и непоколебимое равнодушие к
происходящему вокруг! Хоть весь мир гори синим пламенем, а этот ублюдок так
и будет стоять посреди пожара с неотъемлемым покерфейсом. Ненавижу!
Дурацкая была идея припереться к нему на Новый год. Нет. Дурацкой была идея
заявиться на студзиму его сына. Нет, еще раньше. Дурацкой была идея вообще
соглашаться на встречу с Майским-младшим! На что я рассчитывал,
спрашивается? Что мы посидим в пиццерии, дружески поболтаем о былом и
418/702
разойдемся, как корабли в океане? И что каким бы ни был разговор, он никак на
мне не отразится? Да где же были мои мозги?!
Говорят, невозможно забыть свою первую любовь. Еще невозможно забыть

первый секс. И лучший секс забыть тоже вряд ли получится. А что прикажете
делать, когда все три пункта относятся к одному и тому же человеку? Прекрасно
знаю, я не подарок. Так и вы, Артём Максимович, далеко не предел мечтаний!
Говно вы, Артём Максимович, будем честны!
Также люди склонны считать, что со временем начинаешь помнить только

хорошее. Якобы плохие воспоминания тускнеют, тогда как хорошие становятся
ярче, а то и вовсе идеализируются. Не мой вариант. Мало того, что я весьма
эмоциональный человек, так еще и злопамятный. Жутко злопамятный. Мне
кажется, в старости в приступе маразма я смогу забыть свое имя, но буду все
так же четко вспоминать ебучего Майского и то, как он вытрепал мне нервы.
Себя забуду, а эту паскуду — никогда.
Я ведь был еще совсем юным. Наивным студентом, ни черта не знающим о

жизни. Мальчишкой, по уши влюбившимся в молодого мужчину, но не смевшим
даже помыслить, что мы будем вместе. Я тогда вообще был уверен, что у меня
никогда не будет отношений. Боялся признаться в своей ориентации даже себе,
потому шугался любых проявлений интереса к моей жалкой персоне.
Сторонился людей настолько, насколько это возможно. Благо, мой характер мне
в этом очень хорошо помогал. Я думал, никто не пробьет моей брони. Думал до
тех пор, пока не взял и на свою голову не влюбился. Бывает любовь с первого
взгляда, а у меня была с первого удара. Как нос этому придурку расквасил, так и
всё. Сдался ему с потрохами раньше, чем понял. Сперва надеялся, что меня
просто мучает чувство вины. Ага, как же. При чувстве вины к человеку ты на
него не дрочишь. Тем более не представляешь, как он тебя трахает. Упс.
Каким же я был счастливым в тот вечер, когда мы остались в офисе одни, так
как Артем часто вечерил, а я таскался за ним, как банный лист. Самым
счастливым человеком на свете в момент, когда он внезапно притянул меня к
себе и поцеловал. Представьте, что ваше самое заветное желание неожиданно
исполняется. Что бы вы тогда испытали? Я в тот момент думал, что помру от
счастья. А через год я уже был убежден, что умру от горя. На той чертовой
кухне. В теплый солнечный день. Из распахнутой форточки еще такой приятный
ветер дул, колыхая шторки в дурацкий цветочек. И Артем все с той же
непроницаемой рожей сказал, что нам надо расстаться. Что чувства угасли.
Интерес потерян. Продолжать бессмысленно. Каждое слово, будто нож, острие
которого вгоняли мне в сердце.
Как я в тот день ревел… Плаксой-то я с детства был. Постоянно находился и

нахожусь в режиме сильно беременной женщины, у которой гормоны возводят
эмоциональность к небесам. Только я не женщина. И не беременен. Но порыдать
над рекламой с котятами могу, умею, практикую. Над книгами тоже реву. Над
фильмами. Если настроение плохое без видимых причин, могу порыдать чисто
по приколу. Раньше стеснялся этого, а теперь мне похуй. Раньше я вообще много
чего стеснялся. Веснушек своих. Дурацких волнистых волос. Худобы. Характера
своего истеричного. Теперь не стесняюсь вообще ничего. Вы, Артем Максимович,
уничтожили во мне потребность кому-то нравиться. А без этой потребности и
стеснению взяться неоткуда.
Так что слезы мне не в новинку. Но в тот день я рыдал по-особенному. В три
419/702
ручья. И ведь не просто рыдал, на коленях перед ним ползал, как конченый
дебил. Сейчас как вспомню, противно становится. Ползал. Цеплялся за его
штанину. Умолял дать мне еще один шанс. Уверял, что я исправлюсь. Я
постараюсь стать менее ревнивым. Менее эмоциональным. Говорил, что готов
ради него на все. И что без него я жить не могу. Я изменюсь. Я, если хочешь,
стану совершенно другим человеком. Переломаю себя до основания, только,
пожалуйста, позволь остаться рядом с тобой.
А Артем оставался спокоен как скала. Ни мои слезы, ни мои слова на него не
возымели никакого эффекта. Он был непреклонен. Всегда так. Если он что-то
решал, значит, так тому и быть. Не давал вариантов. Не шел на компромиссы.
Либо подстраивайся, либо катись колбаской по наклонной. И я ведь
подстраивался, как мог! Честное слово! Вот только толку-то?
Наш разрыв стал для меня катастрофой мирового масштаба. Я еще год отходил
от произошедшего. Неделями из дома не выходил. Пересматривал наши
фотографии. Часами мог гипнотизировать номер его телефона. Иногда звонил.
Иногда отправлял сообщения. За целый год не получил ни единого ответа. Ни
единого. А потом совсем отчаялся и кинулся во все тяжкие. Начал менять
мужиков, как перчатки, пока немного не успокоился. Даже, вроде бы начал
забывать. Отпускать. Попробовал построить новые серьезные отношения. Не
вышло. Попробовал снова. И опять провал. Никто рядом со мной не
задерживался больше чем на три месяца. Каждый раз меня бросали. И каждый
раз по одной и той же причине. «Ты, Шурик, — говорили мне, — слишком
истеричный. Тебя если кто и выдержит, то лишь человек с железными нервами.
Тот, кто всегда спокоен, как удав, что бы ты ни сказал и ни сделал». И каждый
сучий раз после этих слов в мои воспоминания вновь возвращался Артем. Да,
ему мои истерики всегда были побоку. Он знал, когда стоит помолчать и просто
понаблюдать за моими беснованиями, а когда уже можно пойти навстречу и
успокоить. У него это всегда выходило великолепно. Гад.
Не надо было приходить. Знал же, что та встреча с Саней ни во что хорошее не
выльется. Как же я тогда взбесился! Невероятно. Мелкий пакостник сродни
папаше. Свести нас решил, только гляньте. Видите ли, я тут неожиданно
единственный и неповторимый для его святого папочки. Ага, как же. Он ведь не
знает, как я мучился. Как мне было погано. Как я ревел сутками напролет, пока
не заканчивались слезы. Разве можно причинять такую боль тому, кого ты
любишь? Нет. Кого эта козлина и любит, так это себя. Ну, и сына. Вот и ходи
сдувай с него пылинки до самой смерти! А меня не тронь! Я со вторыми ролями
никогда не смирюсь!
КАК ЖЕ Я БЫЛ ЗОЛ!
А все равно припираюсь на студзиму. Мало того, что припираюсь, так еще и от
счастья чуть из трусов не выпрыгиваю, как вижу Артема. Он совсем не
изменился, скотина. Только старше стал. Не постарел, а именно старше. Не
знаю, как объяснить. Может, мои глаза затмевает слепая влюбленность, от
которой я, к моему глубочайшему сожалению, не избавился даже спустя девять
лет. Но как паскуду эту увидел, так чуть не расплакался. Ну почему ты не
разжирел, не облысел, не спился, не превратился в серую копию себя? Я бы
увидел тебя такого потускневшего и потрепанного жизнью и может быть
наконец понял, что больше ничего к тебе не испытываю. И вздохнул бы с
облегчением. Так какого черта ты даже спустя столько времени все еще так
хорош? И почему вместо того, чтобы понять, что ты мне на хер не сдался, я
420/702
готов снова ползать на коленях и умолять тебя вернуться ко мне?! Потому что
ты единственный. Потому что только рядом с тобой мне было так хорошо.
Потому что любовь к тебе сводит меня с ума. Да это, блять, нечестно! Иди ты на
хер, Майский! Просто иди на хер!
Сижу на этой злоебучей студзиме, как на иголках. Я-то эту скотину сразу
приметил. Как и добрая половина дамочек всех возрастных категорий, чтоб вас.
С его-то ростом и шириной плеч такой экземпляр сложно не заметить. А я —
мелкий, щуплый, рыжий, могу затеряться на фоне чего угодно. На сцене
показывают какие-то дурацкие театральные зарисовки, которые я терпеть не
мог еще со студенческих лет. Но я-то пришел не ради них. Песни, пляски, шутки-
прибаутки — ничего не запоминаю. Ничего не вижу и не слышу. Башка забита им
одним. Все думаю, как привлечь внимание чертового кобеля к моей персоне.
Дескать, глянь, я вообще-то тоже не лыком шит. Даже похорошел. Наверное.
Выкуси, говнюк.
Благо замечают меня раньше, чем в мою дурную голову приходит какая-нибудь
идиотская идея. Я не вижу, но неожиданно чувствую на себе его взгляд. Взгляд
темно-карих глаз, в глубине которых я тонул мыслями. Мог часами смотреть в
них, ни на что не отвлекаясь. И не мог смотреть ни минуты во время секса,
потому что… он обжигал. Глаза Артема для меня были не столько зеркалом
души, сколько шкалой эмоций. Только по ним порой можно было определить,
что он испытывает в этот самый момент. Например, если он злился, он никогда
не повышал голоса. Ни-Ког-Да. Но чуть щурился, из-за чего вокруг глаз
появлялись морщинки, которые называют гусиными лапками. Сейчас они,
наверное, стали куда выразительнее. Если же он был возбуждён… Боже, у меня
не найдется слов выразить, каким его взгляд становился в этот момент. Взгляд,
от которого у меня тут же начинало бешено колотиться сердце. Ладони потели.
Дыхание схватывало. Ему даже прикасаться ко мне было не обязательно.
Достаточно вот так смотреть. И я уже стелился перед ним, готовый исполнить
любое желание. А желаний у Артема всегда было достаточно. И, ого-го, какие
это были желания.
Именно этот взгляд я на себе тогда и ловлю. Сижу и не верю в происходящее.

Боюсь сделать вдох, а то вдруг спугну наваждение. А внутри меня разгорается
гамма противоречивых эмоций. Я злюсь. Я расстроен. Я счастлив. И хочу
провалиться сквозь землю.
Все разом.
Срываюсь с места, желая убежать от этого взгляда.
Срываюсь с места, надеясь, что Артем пойдет за мной.
И он идет.
Завязывает разговор. Так просто, будто мы друг другу просто старые знакомые,
которые давно не виделись.
Я уже и забыл, какой у него приятный голос и как я от него млел. Забыл об этой
открытой улыбке. О жа́ ре, который всегда источало его тело независимо от
времени года. Теперь вспоминаю. И это моего положения не улучшает.
Я ведь правда старался держать себя в руках. Хотел показать, что я уже не
421/702
истеричная малолетка, взрывающаяся из-за любой херни. Но он зовет меня в
гости. Приводит на ту самую кухню. И… и я — малолетняя истеричка. Эмоции
меня переполняют. Они рвутся наружу, причиняя мне боль. Но еще больнее от
того, что я пытаюсь в себе сдерживать. Самое ужасное, что я окончательно
понимаю: ничего не забыто. За блядские девять лет — ни секунды. И чувства
свежи, как будто только вчера я впервые его увидел. Только вчера ходил за ним
хвостом. Только вчера ощутил его губы на своих. Чувства оголены и
убийственны. Вот так я и признаюсь себе в очевидном: я все еще люблю эту
скотину. Так же сильно. Ничего не изменилось. Никогда и ни к кому ни до него,
ни после я такого не испытывал. Осознаю это, и меня накрывает такая
безнадега, от которой башка начинает трещать. Я понимаю, любовь зла —
полюбишь и козла. Но лучше бы я действительно в козла влюбился. В
натурального. С рогами и хвостом. И то меньше проблем было бы.
Мне бы о гордости подумать. О покое, только-только появившемся в моей жизни.

Но я все еще живу по принципу: «Сперва делаю, потом… снова делаю. Не думаю
вообще». Так что я рыдаю. Лезу целоваться. Ору ему в лицо, какая он сволочь и
как я его ненавижу. В общем… всеми силами демонстрирую, насколько мои
чувства не остыли. Еще и свой номер телефона ему даю.
Ну как даю…
В рожу тупую кидаю.
Хотел бы сказать, что ухожу с гордо поднятой головой. Но по мне так скорее
убегаю, поджав хвост как побитая собака.
…Чтобы последующую неделю не расставаться с телефоном даже в туалете.

Вздрагивать и испытывать нездоровое счастье от высвечивающегося
незнакомого номера, который явно принадлежит ему. И не брать трубку. Потому
что пошел на хуй. Пошел на хуй и не звони мне больше! Но позвони еще.
Ну?
Звони!
Чего ждешь?
Три раза в день? Ты там что, со счётами сидишь? Это для тебя шутка? Я для тебя
шутка? Одолжение мне, что ли делаешь? Или переломишься, если позвонишь
раз шесть?! Тупая скотина! Бесишь меня невыносимо! В конце концов, мог бы и
смс настрочить. Я бы, конечно, не ответил. Но у тебя бы пальцы точно не
отвалились! Если действительно хочешь меня вернуть!
О чем я только думаю?
Меня должно наизнанку выворачивать от одной только мысли подобного исхода.
Какого хера я так жажду, чтобы он вернул меня?
Три звонка в день испытывают мое терпение. А когда тридцать первого декабря
мне и вовсе звонят всего дважды, окончательно выхожу из себя.
Вообще я собирался праздновать Новый год с коллегами с работы, но в шесть

422/702
вечера, знатно поорав в подушку, порыдав раз пятьдесят и прокляв весь
Майский род до седьмого колена, я понимаю, что не в том эмоциональном
состоянии, чтобы куда-то ехать и кому-то улыбаться. Вру, что заболел. Весь
вечер трачу на рысканья по однокомнатной квартирке в поисках того, чего бы
мне сломать. Решаю остановиться на классическом варианте. И целый час со
смаком бью посуду. Закупаюсь ей минимум раз в три месяца. Потому что
никакие таблетки не успокаивают меня лучше стекла, разбивающегося о пол.
Бью тарелки. Бью блюдца. Чашки бью. Хожу по осколкам, наслаждаясь хрустом
стекла под подошвами домашних тапочек. Потом вспоминаю, что, между
прочим, у меня ваза уже год стоит. От бывшего. Ничего такая ваза. Красивая.
Разбивается она еще красивее.
И вот на часах одиннадцать вечера. Я в раздрае, квартира в стекле. И тогда мне

в голову приходит мысль…
И вот я уже о ней жалею.
Иду по ночной улице, дрожащей от новогоднего празднества, и надсадно

рыдаю, не понимая, какого хера я опять творю какую-то дичь? Какого хера все
через жопу? Какого хера Опять так плохо?! Я бы задался еще парой тысяч
подобных вопросов, но мой мыслительный процесс прерывает снежок,
ударяющий в спину. Всю неделю морозы стояли, а тридцать первого декабря
природа внезапно решила сделать людям подарок. Потому на улице всего минус
два и липкий снег. Лепи снеговиков, не хочу.
В бешенстве разворачиваюсь, готовый заставить жрать целый сугроб снега того,

кто посмел кинуть в меня снежок. Но обернувшись, вижу запыхавшегося Артема.
И новый ком подкатывает к горлу. Но я пока сдерживаюсь.
— Так и будешь от меня убегать? — спрашивает он вкрадчиво, а я в ответ лишь

громко шмыгаю носом. Притворяться, что я только что не рыдал, уже поздно.
Давай, спроси меня, какого черта я творю?! Почему уже не в первый раз сперва
целоваться лезу, а потом нахер посылаю?!
Почему-почему. Потому что я люблю тебя, понял? Сука ты тупая, невыносимо

люблю. Люблю настолько, что просто не могу рядом с тобой вести себя иначе.
Люблю тебя, но при этом, господи, как же я тебя ненавижу! Как же ты меня
выводишь из себя! Как же хочется впечатать кулак в твою тупую рожу! Чтобы
ухмыляться перестал! За то, что мне так плохо, пока тебе так пофиг! За то, что я
один мучаюсь! За то, что, блин, если бы не твой сын, сам ты хер бы пальцем
пошевелил, чтобы найти меня, ублюдок! Нет тебе веры! НЕТ ТЕБЕ ВЕРЫ!
…Но я все равно хочу быть с тобой.
— Я не убегаю. Я ухожу, — цежу я сквозь зубы.
— Стоит ли так спешить? Посиди с нами. Все-таки Новый год, — предлагает мне
Артем невозмутимо.
— В жопу твой Новый год, — ощетиниваюсь я.
— Ну… предположим, он не мой. Но мое дело предложить, — говорит Майский

омерзительно спокойным голосом.
423/702
— А мое дело отказаться, — кидаю я холодно. После этих слов стоит
развернуться и демонстративно уйти. Но я, идиот, продолжаю стоять на месте и
пялиться на Артема.
— Это так. Но зачем отказываться, когда хочешь согласиться? — Ах, ты ж, сука!
— Чего я хочу, так это чтобы ты больше никогда мне не звонил! Ясно?! —
закипаю я.
— Не ясно, — качает Артем головой. — Мы взрослые люди, не буду ходить вокруг

да около. Я не забыл тебя. И я хочу тебя вернуть.
Давлюсь воздухом.
— Не пори чушь, — выдыхаю я зло. — Если бы не твой сын, хер бы ты меня сам
нашел! — не смущаюсь орать на всю улицу.
— И это правда, — даже не скрывает. — Я считал, что не имею права на второй

шанс.
— Не имеешь!
— И даже подумать не мог, что ты мне его дашь.
— Не дам!
— Но ты же хочешь мне его дать? Несмотря ни на что.
— Не хочу! Думаешь, я вот так взял и простил тебя?! Вот так вот просто взял и
простил?! ВЗЯЛ И ПРОСТИЛ ТАК ПРОСТО??! НИХЕРА! — меня аж трясет.
— Знаю, что не простил, — соглашается Артем, олицетворяя непрошибаемое

спокойствие. — Знаю, что мне это прощение еще нужно заслужить. Знаю, что
вернуть доверие будет очень сложно. Но я его верну. И прощение заслужу.
Самоуверенный кусок дерьма.
— Хватит… — выговариваю я тихо, сжимая кулаки. — Хватит давать обещания,

которые не сможешь выполнить.
— Смогу.
— Не сможешь, — настаиваю я упрямо. — Нахер я тебе не сдался. Вон девять лет

отлично без меня справлялся.
— Я устал Справляться, — вздыхает Артем. — И если бы ты не был мне нужен, я

бы за тобой не пошел, — говорит он, делая ко мне шаг. Он всегда такой
непреклонный. Голые факты, хер поспоришь.
Вздрагиваю, ощущая, как он запускает руки в мою все еще распахнутую куртку.
Как смыкает меня в сильных объятьях, прижимая к себе. Такой же теплый, как и
раньше. И тот же запах, который успокаивал меня даже в самые непростые для
меня дни. Всего-то и требовалось, что забраться к нему на колени, положить
голову на плечо и остаться в таком положении на целый вечер. А он продолжал
424/702
работать, ковыряясь в бумажках, иногда на автомате поглаживая мои рыжие
волосы. И никогда не сгонял с рук. Не говорил, что я мешаю ему. Пусть и мешал.
— Отпусти меня, — требую я, вновь начиная реветь. — Псина ты подзаборная!

Ненавижу тебя! Никогда тебя не прощу! Никогда!
А Артем сжимает объятья лишь сильнее, заставляя меня уткнуться носом ему в
грудь.
— Не хочу давать тебе второго шанса, — надсадно выдавливаю я из себя. —

Потому что, если все опять пойдет по пизде, второго разрыва я не переживу. Не
смогу я! Просто, блять, не смогу. Как ты не понимаешь?!
— Понимаю… — кивает Артем. — Видимо, придется прожить вместе всю жизнь,

— смеется Майский. Ему бы все шуточки шутить.
— Ты не можешь этого обещать! — вспыхиваю и резко отталкиваю его от себя.
— Не могу, — и снова зубодробительно честен. — Но мы можем попробовать.
— Нет, — качаю я головой. — Нет-нет-нет! Не можем! Я не могу! — восклицаю я,

не обращая внимания на мимо проходящую шумную компанию. Благо, им не до
нас. Праздник же. — Ничего не будет, ясно?! Поэтому прекрати мне звонить! —
требую я, разворачиваюсь и упрямо двигаюсь в сторону дома. Вызвал бы такси,
но мне явно нужно проветриться.
— Может, все же зайдешь к нам? — вновь предлагает Артем, следуя за мной. —

Грустно проводить Новый год в одиночестве. А у тебя дома, небось, шаром
покати, — непробиваемый упрямец!
— Ни за что! — бросаю я, даже не оборачиваясь. — Еще не хватало, чтобы

сработала поговорка «как новый год проведешь, так весь год и проживешь!» —
выпаливаю я, не подумав.
— Учитывая, что в бой курантов ты был в моих объятьях, лично я очень надеюсь,
что она сработает, — отвечает Майский и смеется.
— Пошел ты к черту! — пытаюсь за наигранным бешенством скрыть смущение.

Но знаю, что это бесполезно. Покрасневшее лицо наверняка сдает меня с
потрохами.
— Уверен, что не хочешь зайти? — нет, вы только гляньте, какая пиявка! Ни

стыда, ни совести!
— Уверен, — рычу я.
— На часик.
— Ни на минуту! И не иди за мной! Достал!
— Ладно, — наконец останавливается Артем. — Оставлю тебя в покое до утра. А

потом позвоню.
— НЕ НАДО ЗВОНИТЬ!
425/702
— Трех раз мало, да? Не хотел показаться навязчивым, но если по количеству
звонков ты оцениваешь мой к тебе интерес, буду названивать, пока зарядка на
телефоне не сдохнет.
— ТЫ ГЛУХОЙ НЕТ?! НИКАКИХ ЗВОНКОВ! Я тебя в черный список кину! —

угрожаю я.
— Хорошо, — кивает Артем. — Буду звонить, пока не кинешь.
— Да пошел ты! — кидаю я в сердцах и прибавляю шаг. Артем за мной не идет. И

хорошо. Я сейчас не в том состоянии, чтобы адекватно коммуницировать. Знаю,
что наговорил много лишнего. Знаю, что меня штормит от одной эмоции до
другой со скоростью света. И ничего не могу с собой поделать.
Пройдя значительное расстояние, оглядываюсь.
Артема нет. Ушел.
Вздыхаю с облегчением.
И одновременно с тем ощущаю обиду.
Мог бы и еще чуть-чуть за мной походить. Не развалился бы.
А Майский будто мысли мои читает. Иначе не могу объяснить вибрации

телефона, включив который на экране вижу высветившееся входящее
сообщение от незнакомого номера:
«Запиши мой телефон, чтобы точно знать, когда не надо брать трубку. И дай
знать, как доедешь до дома».
Невольно улыбаюсь целых пару секунд. Потом впадаю в бешенство и пуляю

телефон в сугроб. Тут же жалею. Лезу в сугроб и ищу телефон, на который,
кстати, еще не выплатил кредит. Нащупав его, вытаскиваю из снега, вновь
вчитываюсь в сообщение и дрожащими от холода и гнева пальцами печатаю
ответ:
«Не напишу. Иди нахер, Майский! И БОЛЬШЕ МНЕ НЕ ЗВОНИ!»
Ну вот. Приехали. Теперь опять как больной с самого утра буду ждать от него
входящего.
426/702
Спешл №2. "ВПУСИ"
Александр Дитрих: Привет.
Саня Майский: Привет!
Александр Дитрих: Как экзамен? Сдал?
Саня Майский: Естественно!
Александр Дитрих: Оценка?
Саня Майский: Трояк!!!
Александр Дитрих: В смысле?..
Саня Майский: Ну, тройбан, трио, тройка, один плюс два, десять минус семь)
Александр Дитрих: С каких это пор у тебя по профильным предметам трояки?
Саня Майский: Так мы ж его и в следующую сессию сдаем. А в диплом идет

последняя оценка, так хер ли париться? Не, я, конечно, мог повыпендриваться
перед преподом и вытянуть на четверку. Но учитывая, что ты не давал мне
спать всю ночь… ;)
Александр Дитрих: Я тебя раз десять спать отправлял!
Саня Майский: Без меня ты бы этого мебельного монстра не собрал.
Александр Дитрих: Справился бы.
Саня Майский: Сказал человек, который полвечера пытался разобраться в

инструкции, чтобы затем полночи орать как больной, что она неточная. А я
говорил: нахер инструкцию! Надо импровизировать!
Александр Дитрих: Да, именно после этого утверждения ты прикрутил ножки

шкафа к его верхней крышке. Хер бы с ним со шкафом. Ты проебался с
экзаменом.
Саня Майский: Дитрих, я тебя умоляю…
Александр Дитрих: Умолять меня будешь в постели.
Саня Майский: Заманчивое предложение! Уже выезжаю, детка <3
Александр Дитрих: Нет.
Саня Майский: Нет?
Александр Дитрих: Раз я так хреново на тебя влияю и «не даю спать», чтоб тебя
на пороге моей квартиры не было до тех пор, пока не закроешь сессию.
Саня Майский: Шутишь??!!

427/702
Александр Дитрих: Серьезен, как никогда.
Саня Майский: Погоди, ночевать, значит, ты тоже будешь у себя?
Александр Дитрих: Да.
Саня Майский: Ты, блять, изверг!
Александр Дитрих: Я всё сказал.
Александр
Я слышал, что переезд — та еще головная боль, но не знал, что с нею за

компанию к тебе наведывается кровавый геморрой, цирк с конями и цыгане на
вагонетке.
Сергей возвращается в город четвертого января. Не теряя времени зря, в тот же

день хватает меня под белы рученьки и тащит смотреть квартиру. Конечно же,
Майский увязывается с нами. Я-то предполагал, что он воспользуется ситуацией
и наконец-то немного от меня отдохнет. Но Саня, судя по всему, не из тех
людей, которые устают от чужой компании. В отличие от меня. Нет, вы не
подумайте. Я не жалуюсь. Констатирую факт. Когда ты всю жизнь почти все
свободное время проводишь наедине с книгами, шумный «сосед», который
требует твоего внимания двадцать четыре на семь — то еще испытание. «Ты в
магазин? Я с тобой! На кухню? Я с тобой! В ванную? Составить компанию?» Я и
не знал, что Майского может быть настолько много. Полагаю, апогеем
становится момент, когда я, прошу прощения за подробности, присаживаюсь на
унитаз, а Сане приспичивает со мной поговорить. Он так и сидит за дверью
туалета, пока я из него не выхожу. Хотя в тот момент выйти хочется
исключительно из себя и в окно.
Я знаю, что подобное поведение Майскому не присуще хотя бы потому, какие

недоуменные взгляды на него то и дело кидает отец. Знаю и то, почему парень
так себя ведет. Он беспокоится обо мне. И, видимо, уверен, что, если оставит
меня наедине со своими мыслями хоть на минуту, я могу себя накрутить. И он
прав. Действительно могу. Но господи боже, можно мне хотя бы нужду справить
без шумной компании?
Смиренно терплю эту вакханалию первую неделю проживания у Майских,

прекрасно понимая, что я здесь гость и не имею права выебываться. Но на
восьмой день меня прорывает. И я тихо, без излишней эмоциональности,
высказываю Сане все, что думаю о его поведении. Высказываю, а потом сразу
жалею об этом, представив, как это чудо природы обижается на меня и кидает в
игнор. Успеваю за одну секунду напридумывать самые худшие сюжетные
повороты и пережить несколько микроинфарктов.
А Саня что?
Хлопает меня по плечу и заявляет, что высказаться следовало раньше. Ты не

охренел быть таким тошнотворно понимающим? Мне от этого еще поганей.
Чувствую себя мудаком.
И все же я вздыхаю с облегчением, не подозревая, насколько хитра эта

428/702
паразитина. Поползновений делать все подряд вместе со мной становится на
порядок меньше. Саня, учтя мою просьбу, начинает заниматься своими делами.
Вот только все еще не отрываясь от моей персоны. «Я собираюсь слушать
музыку, положив голову тебе на живот. Включу фильм, разместив свои ноги
поперек твоих. Сяду читать лекции на кухне именно в тот момент, пока ты
драишь сковородку. А когда ты пойдешь в комнату, тихо последую за тобой и
буду сидеть рядом, уткнувшись в свои лекции и делая вид, будто действительно
что-то учу, а на самом деле рисую в тетради кривых человечков». Изначально по
этому поводу я испытываю двойственные ощущения. Легкое раздражение все
еще имеет место быть. Но как ни странно, к такой тактике поведения Майского
я быстро привыкаю и перестаю ощущать дискомфорт. Мне даже приятно, что
Саня хочет со мной быть постоянно. Но одного нюанса это не умаляет: мне
просто необходимо иногда побыть одному. Дело не в Майском, не в его
поведении, не в моем страхе того, что он таким образом пытается меня
контролировать, потому что это не так. Саня способен на что угодно, кроме
контроля. И все равно… Мне нужна доза одиночества. Небольшая. Хотя бы часик
в день. Часик в день, в который в этом мире нет никого кроме меня. Но об этом я
не говорю. Не потому что вновь боюсь обидеть Майского. Я уже понял, что такой
реакции от него ждать не следует. Нет. Ужас в том, что он ко мне снова
прислушается. И будет готов дать мне все, что я попрошу (в разумных
пределах). Но какой ценой? Мы живем втроем в двухкомнатной квартире.
Кухня — проходной двор. А выгонять Саню из собственной комнаты — скотство.
Мне совесть не позволяет. Не хочу, чтобы он жертвовал своим комфортом ради
моего. Он и так сделал для меня столько, что вовек не расплатишься.
Студия, в которую мы приезжаем с Сергеем и Майским, совсем небольшая. А

после того, как в ней появится кухня и мебель, места не останется вовсе. Но это
меня абсолютно не смущает. Мне эти двадцать с небольшим метров кажутся
самым просторным помещением, в котором я когда-либо был. Потому что здесь
мне не надо будет вздрагивать от каждого шороха за дверью, инстинктивно
ожидая маминых комментариев или дурного настроения отца. И не станет
мучить чувство вины за то, что я стесняю кого бы то ни было. Это место только
моё. И лишь от этой мысли дышится в этой квартирке легче.
— Вот это круть! — восторгается Майский, прохаживаясь по квартире. — Это же

мечта! Есть в комнате и спать на кухне! — говорит он это с детской
непосредственностью, совершенно искренне радуясь оглашенному вслух факту.
Я лишь тяжело вздыхаю. Сергей же прыскает в кулак.
— Он у тебя — само очарование, — тихо говорит брат без тени иронии, пока
Майский, выбежав на открытую лоджию и тем самым запустив в квартиру дозу
ледяного воздуха, опирается на перила и смотрит вниз.
— Двадцатый этаж! Вид — ахуеть!
Пожалуй, никогда туда не выйду.
— Еще какое, — ворчливо отвечаю я брату, наблюдая за счастливыми плясками

Сани на лоджии. — Отбитое на всю голову.
— Кажется, в нем есть все, чего тебе так не хватает, — улыбается Серега.
— Что, например? — Мне все еще странно обсуждать моего парня с братом. Мне
все еще странно жить с мыслью о том, что у меня вообще есть парень! И с тем,
429/702
что этого не надо скрывать от родни. Тайны — невыносимый груз, но понимаю я
это только сейчас, избавившись от главного секрета своей жизни.
— Дух свободы, — отвечает Сергей с легкими нотками зависти в голосе. Да,

беспечности Майского кто угодно позавидует.
— Скорее дух тупости, — бросаю я, пытаясь таким образом скрыть, какой

восторг рвется из меня из-за того, что Саня нравится брату. По-детски, понимаю.
Оценка родни твоей второй половинки должна играть второстепенную роль. И
все же я невероятно рад.
Просмотр квартиры — лишь вершина айсберга тех дел, что запланировал для
меня Сергей. Но понимаю я это много позже. Студия с чистовой отделкой, но
абсолютно пуста. В ней готова ванная с туалетом. Остальное надо покупать. И
это оказывается для меня испытанием, несовместимым с жизнью. Брат разводит
бурную деятельность. Для него все это не в новинку. Он уже обустраивал
собственную квартиру. Выбор и заказ кухни. Выбор мебели. Обговаривание
сроков. Подбор техники. Оформление доставки. И кошмарно много мелочей,
вроде посуды, стирального порошка, средства для мытья полов, губок, мыла,
сушилки для белья, доски для глажки, кастрюли и далее по бесконечному
списку, в котором то и дело появляются новые наименования. Хуже того, что все
это выматывает, только количество потраченных денег. И Сергей ситуации не
упрощает. Я тыкаю пальцем в самое дешевое, а брат тащит меня к тому, что
подороже.
— Зачем? Не надо! — сопротивляюсь я, еле-еле подавляя внутреннюю истерику

от очередного ценника, доводящего меня до предобморочного состояния.
— Так не на месяц берем, — парирует брат. Он прав. Скупой платит дважды —

эта поговорка еще ни разу не подводила. Вот только нищий не платит вообще.
Это я сейчас о себе. Брат тратит на меня слишком много. Преступно много.
Настолько много, что мне физически больно каждый раз, когда он вновь
прикладывает карту к терминалу. Другой бы на моем месте, наверное,
радовался. Но я не рад. Мне от этого плохо и тоскливо.
— Подумай о семье. Не уверен, что твоя жена будет в восторге, от того, что…
— Я и думаю о семье, — хлопает меня брат по плечу. — А моя жена — ангел,

который прямо сейчас мониторит весь интернет и кидает мне отличные
варианты качественных матрасов для кровати, — показывает он мне экран с
ссылкой, фотографией и очередным, мать его, заоблачным ценником. От
последнего у меня темнеет в глазах. Матрасы всегда так дохера стоили?
Господи, я все больше убеждаюсь в том, что ни черта не знаю о жизни и ее
дороговизне.
— Может, лучше купим какой-нибудь недорогой диван? — выдыхаю я, пытаясь

скрыть дрожь в голосе. — Мне не нужна кровать.
— А вам? Вам двоим она нужна? — спрашивает Серега, хитро улыбаясь, тем
самым выволакивая меня из котла ужаса из-за цены и скидывая с обрыва в
бесконечное смущение. Да уж, не каждый диван выдержит наши… ночи.
Особенно, если диван недорогой. Рассыплется в пыль, и месяца не пройдет.
Но смущение во мне надолго не задерживается. Есть ведь и более неприятные

430/702
мысли, которые срочно необходимо подумать. А что, если отец на мой счет был
прав? Вот жил я в родительском доме и даже не представлял, насколько эта
жизнь дорога. И как мне все это время было легко и просто. Оказывается, для
меня есть кое-что похуже физических побоев. Например, финансовая
несостоятельность.
Надо сохранить все чеки. И разработать стратегию по возврату этих денег

Сергею. И не забыть отдать ту сумму, что он заплатил родителям за мои вещи.
Только сперва надо эту сумму узнать, потому что брат на мои вопросы не
отвечает ни по поводу цены, ни по поводу реакции родителей в момент, когда
он приехал к ним выкупать мое «приданое». Знаю лишь, что в день, когда брат
вручил мне два чемодана и большую коробку, доверху набитую одеждой и
книгами, пришел он с разбитой губой. И улыбкой до ушей.
— Подрались? — выпытываю я.
— Упал, — подмигивает мне Серега.
Ага, как же. Упал он. Все мы знаем, какие в нашей семье падения.
Мне бы заострить на произошедшем больше внимания, вот только времени на

это не остается. Брат, купив все, что требуется, возвращается в Москву. Я же
остаюсь на растерзание десяткам доставщиков и подготовке к экзамену. В
очередной раз говорю себе спасибо за то, что старательно учился в течение
полугодия, в результате чего из четырех экзаменов в зимнюю сессию, три
автоматом. Сдать нужно только философию. И автомата у меня по этому
предмету нет лишь потому, что преподаватель принципиально никому его не
ставит. Благо это первый (а в моем случае и последний) экзамен в сессии. Сдаю
на пять. Майский — на четверку. Отличный результат, учитывая, что пока я учил
билеты вслух, он спал у меня на коленях, периодически бормоча: «Ага-ага,
продолжай, я на слух все запоминаю». Нихера он, конечно, на слух не запомнил.
Зато вступил с философом в чисто философские дебаты, за что и получил
хорошую оценку. Пиздабол-затейник — теперь я знаю, что означает это
словосочетание. Оно означает — Саня Майский.
Закрыв сессию, я окончательно окунаюсь в решение бытовых задач. Саня

окунается в них вслед за мной и, как результат, сдает второй экзамен на тройку.
Не хочу показаться занудой. А зацикливаться на оценках не хочу вдвойне. Но
блять! Майский получает трояк по предмету, который однозначно знает на пять!
Обидно же! А виною всему что? Или скорее кто?
Я.
И ебучий шкаф.
Ну и Майское раздолбайство, естественно. Но изначально ответственность за

произошедшее я торжественно с фанфарами и красной дорожкой водружаю на
свои и только свои плечи. И в порыве чувства вины делаю ебанутый пассаж (сам
это признаю). Я запрещаю Майскому приходить ко мне до тех пор, пока он не
закроет сессию. При этом сам собираюсь ночевать в студии, хотя до того всегда
возвращался к Майскому очагу за исключением той ночи, когда мы с Саней
собирали дурацкий шкаф. В первые пять минут после этого заявления я считаю
себя неоспоримо правым. А затем осознаю, что неоспоримо я только придурок.
Сам же себе свинью подложил. Я ведь с момента ухода из дома каждый день
431/702
проводил с Майским. Хотел одиночества? Бери, смотри не подавись. Вот только
у меня и иные хотелки имеются. Хотелки, что сперва было невозможно
реализовать из-за присутствия в квартире Майского его отца, затем присутствия
Сереги в студии, а затем присутствия в этой же квартире тупорылого пазла из
Икеи. И когда все три фактора исчезли, я не придумал ничего лучше, чем
запретить Сане ко мне приходить. Нет, только подумайте! Король дебилов снова
в деле.
«Ладно, — успокаиваю я себя в первый вечер без Майского. — Все к лучшему. Уж

неделю можно потерпеть! Я не раб своих желаний!»
На второй день я готов признать, что в страшном рабстве. И не столько от

желания затащить Саню в постель, сколько от желания хотя бы просто увидеть
его. Майского было много. И этого «много» мне достаточно быстро начинает не
хватать. Час одиночества пошел бы мне на пользу. А двое суток — однозначно
нет. Хоть на стены лезь, хоть вой на Луну, серьезно. Кто бы мог подумать, что
меня будет так ломать! Мне нужно, чтобы он врубил музыку на всю квартиру. И
разбросал по только что убранной комнате половину своих вещей в поисках
мелочевки. Хочу слышать его пение из комнаты, пока принимаю душ. И
просыпаться среди ночи, потому что Саня, которому приспичило поссать, в
потемках ударяется о тумбочку и выдает звучное «Блять!» Хочу чувствовать, как
он прижимается ко мне ночью, бормоча что-то во сне. Или смотрит эти свои
излюбленные фильмы по комиксам, то и дело отвлекая меня от чтения книги
воплем: «Нет, ты только посмотри, как он ему вломил! Посмотри! Погоди, я
сейчас мотану назад!» Короче, это финиш.
Даже бытовые задачи не отвлекают от навязчивых мыслей о Сане. Нихрена ж

себе меня на нем переклинило, раз я не могу нормально прожить без него и
пары дней. Параллельно с агонией по Майскому, агонизирую еще и потому, что
нахожусь на новой для меня территории. Оказывается, ночевать в незнакомой
пустой квартире в одиночестве — это тоже стресс. И мои поварские способности
оставляют желать лучшего, особенно на маленькой электрической плитке,
заменяющей еще не приехавшую плиту. Еще и свет вырубают по пять раз на
дню. И интернет только на телефоне, так как в квартире он еще не проведен. Но
все это мелочи. Было бы мелочами, будь Саня рядом. Но его нет. По моей вине!
Потому каждая мелочь превращается в катастрофу.
И вот уже четвертый день без Майского. Даже в ВК не пишет. И я не пишу. Не

хочу его отвлекать. Сегодня экзамен. А через три дня еще один. Пусть
занимается.
Но рука так и тянется к телефону. В аватарке Майского в ВК я уже дыру прожег.

И на кой-то хер по кругу перечитываю наши переписки недельной давности.
Будто они действительно смогут мне заменить Майского. Нихера подобного!
В очередной попытке отвлечься, устраиваю генеральную уборку. Далеко не

первую за эти несколько дней. Пол настолько чистый, что на нём не то что есть,
можно делать операцию на открытом сердце. Критично окидываю шкаф с
рассованным по полкам содержимым. Не нравится. Выкидываю все вещи на пол
и складываю по новой. Не нравится. Снова выкидываю. Снова складываю. НЕ
НРАВИТСЯ!
Моя рука тянется, чтобы выкинуть одежду из шкафа в третий раз, когда тишину
пустой студии разрывает входящий звонок. На дисплее высвечивается дурацкая
432/702
фотография Майского, показывающего язык. Он поставил это фото на мой
телефон, пока я не видел. Он-то пошутил, а я фотку оставил. Классная.
Кидаюсь к телефону, как голодная псина на кость.
— Сдал? — выпаливаю я, лишь приняв звонок. Я нервничаю, потому что уже

четвертый час, а экзамен с девяти утра. Раз он так долго не звонил, значит,
могли возникнуть сложности. Либо он пошел самым последним, что так же в его
стиле.
— Сдал, — раздается веселое.
— На что?
— Расслабляй булки, пятёра, — торжественно объявляет Майский. Я в тебе даже

не сомневался!
— Хорошо, — выговариваю я вкрадчиво, стараясь не выказывать той бури

эмоций, которую в данный момент испытываю. Сука, я так счастлив, будто
миллион выиграл. — Дело за малым, остался один экзамен, — идиотизм мой не
имеет границ.
В ответ на мои слова Майский выдерживает долгую паузу.
— Ты не передумал насчет этого дебильного правила? — выговаривает он

медленно.
— Нет, — непреклонен я несмотря ни на что.
— Хах, — раздается из трубки.
— Что еще за «хах»? — напрягаюсь я.
— Я предлагаю сделку, — заявляет Саня. — Ты установил правило на два

экзамена. Я же против правил вообще. Но отношения — это компромисс, потому
я сдал один экзамен, придерживаясь твоего условия, хотя оно мне и кажется
глупым. Теперь твоя очередь прислушаться ко мне и снять его в отношении
второго экзамена. Честно? Честно, — вещает он. Я смотрю, экзамен по
философии даром не прошел.
— Нифига, — упорствую я.
— Упрямый баран! — слышится досадливое.
— Какой есть.
— Тогда мне ничего не остается, кроме как… — Майский замолкает.
— Сдать второй экзамен, — подсказываю я.
— …обратиться к шантажу, — предлагает Саня свой вариант.
— Что, прости?
433/702
— К шантажу, — повторяет Майский со смаком. — Вообще пальцем не пошевелю
ради последнего экзамена. Или лучше! Я на него даже не пойду! Как тебе идея?
— ХРЕНОВАЯ! НЕ СМЕЙ! — тут же вспыхиваю я.
— А если посмею, тогда что? — гребаный провокатор. — Бросишь меня?
— Ты ахренел такое говорить?! — окончательно выхожу я из себя. — КОНЕЧНО,

НЕ БРОШУ!
— Ну видишь, выходит, терять мне нечего, — протягивает Майский.
— Существуют и не столь кардинальные рычаги давления, — бормочу я, нервно

поправляя очки. Ох, сейчас я скажу нечто, за что возненавижу себя сильнее
прежнего. — Например, ограничение доступа к телу, — выговариваю я еле-еле.
Майский в ответ взрывается хохотом. Мне приходится отстранить трубку от уха,
чтобы не оглохнуть от его ржача.
— Дитрих! — стонет он сквозь смех. — Ты ж мое ебанутое создание! Сам-то

понял, че сказал?!
— Все я понял.
— Ты если что этим не только меня накажешь. Но и себя. В курсе?
— Переживу.
— Да? А по-моему, твое либидо переплюнет мое. Не уверен, что человек, в

которого во время секса вселяется Сатанище, может себе позволить целибат.
— Я НЕ РАБ СВОЕГО ТЕЛА! — восклицаю я фразу, которая крутится у меня в

голове вот уже четыре дня. Эдакая мантра, которая нихера не работает.
— А я раб, — прямо вижу, как говоря это, Майский расслабленно пожимает

плечами, дескать «Раб и горжусь этим». — Хочу к тебе, — выдыхает он
неожиданно тихо с такой интонацией, от которой у меня по спине пробегают
мурашки. Шумно сглатываю. Знаю, мое упрямство не имеет оснований. Веду я
себя как ребенок. И правило я установил идиотское. Знаю я это все. Знаю! Вот
только… Это позволяет мне ощущать твердую почву под ногами. Кто-то,
вырвавшись из бесконечного контроля, пускается во все тяжкие. Но не я. Все
тяжкие точно не мой вариант. И неожиданная полномасштабная свобода давит
на меня похлеще бетонной стены. Моя жизнь была хреновой, но упорядоченной.
А теперь порядка нет и каждое утро, проснувшись, я не знаю, что делать. За что
хвататься. Чему уделить внимание в первую очередь. И сколько уделить
времени на то или иное действие. Я в жутком раздрае. Перебираю шкаф по
десять раз. Намываю полы. Эти простые манипуляции позволяют мне отдохнуть
от лишних мыслей. Самое страшное — я не могу остановиться. Лишь присев на
матрас, чтобы перевести дух, тут же ловлю себя на мысли, что бездельничаю.
Что есть куча дел, которые еще следует сделать, а я сижу и не шевелюсь. Да
как я могу?! У Майских было проще. Во-первых, там всегда было чем заняться:
полки прикрутить, купить новую дверную ручку, протереть пыль, приготовить
поесть. Во-вторых: наслушавшись от Артема Максимовича и Сани, какой я
молодец и что у них миллион лет руки не доходили до починки той или иной
вещи, я разрешал себе расслабиться. И с ощущением своей полезности и
434/702
чувством выполненного долга ложился читать книгу. Но здесь я один. И только я
могу оценить свою полезность. Только я могу себя похвалить. Могу, но не
способен. Именно это выбьют на моем надгробии. Короче, за четыре дня я довел
себя до белого каления и трясучки и в очередной раз пособолезновал Сане,
потому что, пиздец, я невыносимый. И прямо сейчас я это еще и подтверждаю,
выговаривая на это откровенно эротичное «хочу к тебе» свое скупое:
— Даже не думай.
Расстрелять меня мало!
— Я уже у твоего подъезда! — к моему счастью, Саня непрошибаем. И его мои

загоны не задевают. Скорее он кладет на них большой и толстый хер.
Правильная стратегия, она мне подходит.
— Не впущу! — заявляю я, инстинктивно готовясь к спору до кровавых соплей,

прежде чем, конечно же, впущу Майского и весь вечер от него не отлипну.
Прямо возьму в охапку, усажу на колени и так и буду сидеть. А он пусть фильм
смотрит. Или музыку слушает. Или спит. Что угодно делает, главное, чтобы в
моих объятьях.
Но Майский вместо того, чтобы привычно продолжать гнуть свое, внезапно

взрывается новой порцией хохота. Ржёт в трубку хуже прежнего. Теперь-то что?
— А я знал! — ликующе выдает Саня.
— Что знал? — напрягаюсь я.
— Что ты так скажешь!
Все еще не понимаю сути восторга Майского.
— В окошко выгляни, — советует мне чудила. С плохим предчувствием подхожу

к окну. Шарю взглядом по городскому «звездному небу», роль которого играют
дома с загорающимися в них окнами. Всматриваюсь в синий небосвод, по
которому плывут рыхлые серые облака. В неровный из-за силуэтов домов
горизонт, подсвеченный красным светом уже закатившегося солнца.
— Ну и? — я не знаю, что именно должен увидеть.
— Выйди на лоджию и вниз глянь, дурачила, — прыскает Майский. Натянув

свитер, выхожу, с опаской опускаю взгляд вниз и чуть телефон из рук не роняю.
Перед домом большая детская площадка. Даже не большая. Огромная. Почти
неделю каждый день шел сильный снег, потому она превратилась в
белоснежный пласт, все это время походивший на выглаженную скатерть. Но
сегодня над скатертью надругались. Увидев маленькую черно-желтую фигуру
неподалеку от места преступления, убеждаюсь, кто виновник сего вандализма.
Майский, блять!
Ровный настил теперь украшает большая тщательно вытоптанная надпись,

состоящая из единственного слова: «ВПУСИ».
Не понял.
435/702
— И что это значит? — морщусь я, стараясь пока ограничиться одним вопросом и
не сорваться на остальные вроде «Какого хуя ты творишь?!» или «Сколько
времени ты потратил на эту херь?!».
— В смысле? — удивляется Майский. — Ты что, читать разучился?
— Да вроде нет. Но значения слова «Впуси» я не знаю. Это на каком языке?
— Впуси? — искренне удивляется Саня, будто не он сам сотворил данное

непотребство. Наблюдаю, как черно-желтая фигурка приближается ближе к
вытоптанной надписи.
— Блять! — раздается звучное из трубки. — Должно быть «Впусти»! Букву «Т»

пропустил! Задумался. Короче, сейчас! — и с этими словами Саня скидывает
звонок. А затем я имею честь наблюдать настоящее цирковое представление.
Майский по уже вытоптанным буквам пробирается к верху слова, бухается в
снег сверху между буквами «С» и «И» и начинает, судя по всему, «рисовать»
галочку. Знаете такие, с помощью которых мы вставляли пропущенные буквы в
слове в начальной школе. Моего терпения хватает на пять минут. Сперва
смешно, а потом уже нихера не смешно. И пиздецки холодно! А этот придурок
без шапки! И куртка, кто бы сомневался, нараспашку! Звоню Майскому. Не берет
трубку. Слишком поглощён созданием шедевра. Звоню во второй раз. В третий.
Четвертая попытка, наконец, увенчивается успехом.
— Чего? — выдыхает Саня, явно запыхавшись.
— Долго еще собираешься страдать херней? Тебе надо идти домой и готовиться
к следующему экзамену! — рычу я раздраженно.
— До него еще три с половиной дня. И сегодня я заслужил отдых!
— Хорошо, — сдаюсь я. — Тогда иди домой отдыхать.
— Нет, — вновь упрямится Майский. — Я хочу к тебе.
— У нас уговор.
— Да в жопу твой уговор! Я ни с чем не соглашался! Ты мне права выбора не

давал! Я считаю это вопиющей несправедливостью!
— Вопиющей? — невольно улыбаюсь я.
— Во-Пи-Ю-Щей! — по слогам повторяет Саня, пыхтя. Все это время он

планомерно вытаптывает галочку. Пока есть только контур, который Майский
сделал процентов на пять. Господи, да сколько же времени он убил на целое
слово?!
— Я хочу к тебе, — настойчиво повторяет он, не давая мне возможности

продолжать гнуть свою линию.
— Окей… — вздыхаю я, не в силах больше препираться. — Поднимайся, —

чувствую, Саня из меня будет веревки вить только так.
— Сейчас, только «Т» напишу.

436/702
— ПОДНИМАЙСЯ! — рычу я, слыша, что даже у жаркого Сани уже зуб на зуб не
попадает. Подумать страшно, сколько часов он проторчал на улице.
— Поднимайся, пока я не передумал, — кого я обманываю. Хер тут передумаешь.
Саня
Никто не говорил, что будет легко, так что выверт Дитриха по поводу экзаменов
меня не удивил. Наоборот! Я вздохнул с облегчением, потому что беспокоился,
что он будет держать всю ебанину глубоко внутри, боясь задеть меня и потому
продолжая калечить свою хрупкую нервную систему. Но, слава яйцам, мой
мальчик вырос. И способен не только высказывать свое «фи», но и живо
демонстрировать всю палитру красочных загонов, построивших мегаполис в его
голове. И часть из них он, конечно же, должен был спроецировать на меня. В
конце концов, я любовь всей его жизни! Он и спроецировал. Мне на радость!
Это, безусловно, совсем не значит, что я буду безвольно подстраиваться под

каждую его заморочку. Могу, конечно, мне не сложно. Но не буду! И дело не в
гордыне и не в железобетонном характере, так как ни тем, ни другим не
обладаю. Это мой способ наставить Дитриха на путь истинный. А заключается он
в том, что к жизни надо относиться проще. А то из родительского карцера
вырвался, а из собственного — даже шагу не сделал. Он привык работать на
износ. Он сам не позволяет себе отдыхать. И не может расслабиться. Но я своим
распиздяйским примером намерен показать, что жизнь хороша даже без
зудящей палки в жопе. Точнее, без этой палки она как раз и становится
хорошей. Главное не перестараться. И частично идти на уступки. А то ж
психанет. Или расстроится. Или надумает какой-нибудь херни а-ля «Ты меня не
уважаешь». А там и до «Ты меня не любишь» не далеко.
Так что я смиренно принимаю правила игры. Но принимаю частично.
Одним из первых сдаю экзамен (Преподавателя от моего рвения чуть инфаркт

не ёбнул) и целенаправленно прусь во двор Дитриха. Сперва думаю подождать,
пока кто-нибудь выйдет из подъезда, чтобы нарисоваться на пороге хаты
старосты, как до этого сделал после незаконченного минета на вписке. Не хочу
оставлять ему пути отступления. Не захлопнет же он дверь перед моим носом.
Не посмеет!
Затем решаю, что это будет избито. Надо что-нибудь новенькое придумать.
Сижу у подъезда минут двадцать, медленно уничтожая сигарету за сигаретой и
всматриваясь в целое поле белоснежной глади свежевыпавшего снега, в
которую хочется прыгнуть и беспощадно разворошить. Как в детстве, когда мы с
батей делали человечков, которые в американских фильмах называют
снежными ангелами. И план действий формируется сам собой. Еще полчаса
пытаюсь предугадать, как сложится наш с Дитрихом телефонный разговор и на
каком слове лучше сделать акцент. Неприятно это признавать, но знаю я
старосту не так уж и хорошо. Пока. И все же, прокрутив в голове наш диалог раз
десять, я понял, что в восьми случаях там то и дело фигурирует фраза «Не
впущу!». Прямо вижу, как он это выдыхает с толикой досады, потому что
впустить-то хочет, а вот от слов своих отказываться — ни в какую. Упертая
скотина. Гордая. Любимая ж забава — создать проблему из ничего и затем
ходить страдать. А если кто-то, не дай боже, предоставит ее решение, пиши
пропало. Напряги же такого рода для чего нужны? Чтобы прочувствовать всю
тленность бытия. И если ты человека лишаешь этой возможности до того, как он
437/702
хорошенько до костей проварится в излюбленном дерьме из негатива, никто
тебе спасибо не скажет. Ответочка прилетит далеко не благодарственная.
И все-таки я попробую! Я ж, сука, твой парень. Моя миссия — вытягивать тебя из

говна, как бы сильно ты ни сопротивлялся! И в этом смысле я, как и ты, не лишен
упрямства.
Слово выбрано. Прикидываю, какого примерно размера должны быть буквы,

чтобы Дитрих, несомненно, разглядел их с высоты своей башни. Ну, а затем…
Наушники в уши. Излюбленный репит. Я знаю, какая песня подойдет для
создания этого произведения искусства. Нечто, что не оставит во мне сомнений
по поводу правильности моих действий. Нечто, что вдохнет в меня ровно
столько энергии, сколько потребуется для воплощения задуманного.
…I said mama, I'm a rockstar,
…Слушай, мама, я рок-звезда,
Рок-звезда твоей жизни, Дитрих. Смотри, ляжки не обоссы от восторга, когда в

полной мере осознаешь, насколько твоя жизнь теперь связана с моей. И если ты
предполагаешь, что отпугнешь меня армией своих тараканов, не на того напал.
У меня на это ядерная бомба похуизма имеется, которая от твоей армии не
оставит ни следа.
…Stay up 'til the moon sleeps,
…Тусуюсь, пока луна видна,
Намечаю первую букву, а затем начинаю планомерно ее вытаптывать. Упорства

мне не занимать. Особенно когда необходимо сделать что-то бесполезно-
идиотское по мнению большей части человечества. На такие вещи сил никогда
не жалко.
…And I don't care about anything.
…И мне плевать на всё.
На всё неадекватное, что ты сделал, делаешь и сделаешь в будущем. Я нехерово

так позагонялся, пока благодаря тебе находился в подвешенном состоянии.
Повторения не хочу. Будем считать, что я помучился ради нашего светлого
будущего! И теперь тебе за мои страдания расплачиваться до второго
пришествия. Придется любить меня до боли в яйцах, безгранично и неистово,
потому что на меньшее я не согласен.
Буква «В» готова, и я перехожу ко второй.
…Play me hard, baby break my heart.
…Играй со мной по-крупному, малышка, разбей мне сердце.
Ну только если чуть-чуть. И не забывай, что разбитое затем придется собрать и

склеить. Говорят, тому, что сломано, первозданный вид уже не вернуть. А
знаете, что скажу я? Можно. Я как-то любимую кружку бати разбил. Боясь
распиздона, склеил ее так, что батя и спустя два года даже не подозревает о
438/702
моем преступлении. Просто склеивать надо правильно. Со знанием дела,
которое можно получить благодаря ютубу. И с толикой неуемного желания. И
любви, естественно. Если хочешь, сделаешь, вот во что я верю. Возможно, не
сразу. Возможно, не с первого раза. И не с десятого. Но сделаешь. И склеишь
так, что разбитая посуда будет выглядеть лучше прежнего. Выбросить и купить
новую любой дурак сможет. А ты попробуй сохранить то, что есть.
Вторая буква готова.
…Rockstar
…Rock-rock-rock-rockstar
…Mama, I'm a rockstar.
Я ебучая рок-звезда собственной жизни! И твоей жизни, Дитрих, теперь тоже! И

кто ж меня ахуенней в этом непростом статусе? Да никого! Это же моя жизнь.
Наша. И в ней главными героями можем быть только ты да я, да мы с тобой и
никто другой. Вот бы каждый это про себя и свою жизнь понял. Возможно,
счастливых людей в таком случае было бы на порядок больше. Впрочем,
беспокоиться обо всех у меня нет никакого желания. Мне достаточно и одного
человека, которого в его неповторимости еще убеждать и убеждать.
…Okay okay, I guess I'm a mess…
…Окей-окей, наверное, я сумасшедший…
И я, остановившись на пару секунд, ловлю этот миг, окидывая взглядом

пустынный двор. Изо рта моего вырывается пар. Кончики пальцев начинает
щипать от холода. Дышу тяжело, потому что порядком запыхался. И при каждом
вдохе легкие от холода будто немеют. Мышцы ног ноют от повторяющихся
движений. А абсолютно ровная гладь снега теперь изрыта следами жестокого
вандала. Я закидываю голову и всматриваюсь в тяжелые зимние облака,
плывущие по пронзительному синему небу. Они кажутся настолько низкими, что
меня не оставляет уверенность: поднимись сейчас на крышу дома Дитриха,
протяни руку и коснешься их. Ранний зимний вечер медленно накрывает двор.
Фонари еще спят, но первые окна квартир уже вспыхивают огнем
электрического света. А музыка, резонируя с ощущениями моего тела,
превращает и без того волшебное мгновение в незабываемое. Теперь, услышав
эту песню даже в самый жаркий день, я почувствую холод в кончиках пальцев,
проникнусь зимними сумерками и испытаю болезненно-приятную ностальгию.
Буквы готовы.
Пора звонить.
Главное не спалиться раньше времени, что я тусую во дворе Дитриха не первый

час. Сделать голос бодрым и счастливым. Будто я только сорок минут назад
вышел из экзаменационного кабинета, сжимая в руках дурацкую зачетку.
Пятерка Дитриха вроде бы радует, но голос остается металлическим. Противная
деспотичная душонка. Продолжает гнуть свое несмотря ни на что, посмотрите-
ка. Упертый ты пидорас! Я все равно своего добьюсь!
Упрямо продолжаю диалог, жду, когда же староста произнесет нужную мне

439/702
фразу. И когда из динамиков, наконец, раздается желанное «Не впущу!», я разве
что на месте прыгать не начинаю, не в силах скрыть ликования!
— А я знал! — воплю я радостно! Значит, Дитриха я знаю чуть лучше, чем

предполагал! Или во мне дремлет экстрасенс! Или верны оба варианта!
— Что знал? — раздается напряженное. О, Дитрих, ты даже не подозреваешь,

как попал! Пути назад нет. Ты проиграл, хоть еще и не знаешь об этом.
— Что ты так скажешь! — выдыхаю я. — В окошко выгляни.
— Ну и? — слышится после недолгого молчания. В смысле «Ну и»?
— Выйди на лоджию и вниз глянь, дурачила, — мягко подсказываю на всякий

случай. Вроде умный мальчик, но иногда такой тупой, хоть вешайся.
— И что это значит? — Ты что, одичал от одиночества и разучился складывать

буквы в слова? Алё, братишка! Включай атрофированный мозг!
— В смысле? — пытаюсь я понять, что же не так. — Ты что, читать разучился?
— Да вроде нет. Но значения слова «Впуси» я не знаю. Это на каком языке?
— Впуси? — хмурюсь я, затем оборачиваюсь и подхожу к своему шедевру ближе.

Блять! Блять-блять-блять! Чутка обосрался. Пропустил букву «Т», слишком
глубоко окунувшись в построившийся вокруг момент. Чистосердечно признаюсь
в этом Дитриху.
— …Короче, сейчас! — выдаю я, бросаю трубку и спешу исправлять ошибку.

Ничего-ничего, не фатально! Это даже хорошо, что я ошибся. Теперь этот
момент станет еще ярче! Толика юмора — отличная специя к любой ситуации!
Чувствую в кармане вибрации телефона входящих звонков. Ну уж нет. Сперва
исправлю, а затем продолжим! Но телефон дрожит снова и снова. И судя по
всему, вслед за ним по ту сторону несостоявшегося разговора так же дрожит от
злости Дитрих. Наверное, не стоит испытывать его терпение.
— Чего? — смилостивившись, беру-таки трубку. Уверен, что Саша уже красную

дорожку расстелил, ожидая моей персоны в своих пенатах. Но хуй там плавал.
Продолжает срать мне в уши по поводу экзаменов. Не, чел, так не пойдет. Либо
я сейчас иду к тебе. Либо я после исправления ошибки в своем гигантском слове
иду к тебе. Либо я торчу тут до глубокой ночи и все равно иду к тебе. Я уже и
батю предупредил, чтобы дома он меня ждал только завтра, разукрашенного
засосами от шеи и до пят! Нет больше вариантов решения проблемы!
Дитрих еще пытается трепыхаться, но я-то знаю, что дожму его. Так и
происходит.
— ПОДНИМАЙСЯ! — слышится долгожданный рык. — Поднимайся, пока я не

передумал.
А меня дважды просить и не надо. Подниматься, так подниматься. Хозяин-

барин! Уже через пару минут я у распахнутой двери сталкиваюсь с недовольным
взглядом Дитриха. Только гляньте, актер из погорелого театра. Все пытается
сделать вид, будто не готов выпрыгнуть из трусов от счастья при виде меня. Но
440/702
я-то знаю правду.
— Сколько часов ты там проторчал?! — допытывается староста, запирая дверь за

моей спиной. А как же чмокнуть любимого парня? Я видел в кино, парочки так
делают после долгого расставания! И не долгого. Где мой страстный поцелуй
взасос, алё-алёшенька?!
— Недолго, — отмахиваюсь я. Только теперь, попав в теплое помещение, я

осознаю, как замерз.
— Ага, как же! Ты уже белый от холода! Того и гляди совсем остынешь!
— продолжает бубнить староста, как старый дед.
— Так согрей, — кидаю я, как мне кажется, дерзко и призывно. Дитрих сперва
замирает, а потом бежит к чайнику. Ебануться — ситуэйшен. Надо бы погуглить,
как произносить слова так, чтобы партнёр сразу без подсказок просекал, что
говоришь ты про секс, а не про сраный чайник!
— Раздевайся, — слышу я приказной тон. — Чай или кофе?
Если я сейчас скажу «Тебя» это будет максимально избито, да? Чай или кофе,
только вдумайтесь. Мы в этом году еще ни разу нормально не побыли наедине. Я
имею в виду, что наедине с проникновением. Я считаю этот факт убийственным.
Типа, чел… У нас наконец-то есть возможность потрахаться, а ты сперва
задришь по поводу сессии, а теперь предлагаешь мне чай? В жопу его себе
залей! Ну или мне, тут как пойдет. Я за любой кипиш!
Сказал раздеваться? Без проблем. Разуваюсь. Вешаю куртку в шкаф для верхней
одежды. Вслед за тем сразу же стаскиваю с себя свитер и футболку и кидаю их
на пол. Затем штаны. Носки, аривидерчи. Сталкиваюсь взглядом с отражением в
зеркале. Оттягиваю резинку трусов, прикидывая, оставаться в них или все же
без?
Конечно «без», нахера они мне сдались! Долой трусы!
Дитрих копается в кухонном шкафчике. Чайник закипает. Я выхожу из

миниатюрного коридорчика студии, опираюсь левым плечом на стену,
складываю руки на груди и невозмутимо пялюсь на Дитриха.
А-Б-С-О-Л-Ю-Т-Н-О голый.
Сука, если и этим тебя не пройму, то я хуй знает, че делать.
— Есть хочешь? — интересуется Дитрих, наверняка видя меня боковым зрением,

но не понимая, в каком я виде.
— В некотором роде, — протягиваю я, наигранно вздыхая. Жрать на самом деле

хочу адски, но это может и подождать.
— Сейчас что-нибудь приготовлю, — обещает староста.
Меня приготовь.
Дитрих отпивает из своего стакана остывший кофе и поворачивается ко мне в

441/702
явном намерении прочитать мне какую-нибудь заунывно-скучную лекцию.
И замирает.
Глаза его округляются. И кофе, еще толком не проглоченный, начинает рваться

наружу. Парень, подавившись, резко нависает над раковиной, пытаясь
откашляться. Я остаюсь невозмутим.
— Какого хуя, Майский? — сипит Дитрих, вытирая рот дрожащей рукой. А этот
вопрос правда нуждается в ответе? Провокационно пялюсь на старосту, решив
хранить загадочное молчание. Смотри внимательно, братишка. На моем теле ни
единого пятнышка. Все прошло с нашего последнего раза. И не стыдно тебе
мужика своего выпускать в белый свет такого вот практически нецелованного?
Стыд и срам тебе, парень. Я этого не говорю, но очень надеюсь, что мой посыл
красочно читается в глазах.
Дитрих смотрит на меня неотрывно. И не шевелится. Кажись, парня перемкнуло.
— Ты… неподражаем, — выдыхает он медленно, нервно поправляя очки.
— Надеюсь, это комплимент? — лыблюсь я.
— Не знаю. Я еще не решил, — кидает Дитрих, медленно ко мне приближаясь.

Ведет себя так, будто увидел нечто необъяснимое и теперь боится это спугнуть
единственным резким движением. Я жду. Жду, когда плотину прорвет и лучше
бы это произошло побыстрее, а то моя собственная уже трещит по швам.
Все происходит молниеносно. Вот я красивый и голый стою в, как мне кажется,
соблазнительной позе, а уже в следующее мгновение губы горят от
болезненного поцелуя, а воздух из легких выбивает удар спины о стену. Ну и
стоило так долго ломаться, спрашивается? Языком староста проникает в мой
рот, заталкивая мои чахлые попытки ответить глубоко в глотку. Обнимаю
Дитриха за шею одной рукой, а пальцы другой запускаю в волосы на его
затылке, прижимая его к себе сильнее. От прикосновений холодных пальцев к
моему животу по телу бегут мурашки. Конечно же, я возбуждаюсь. Конечно же,
он тоже. Аллилуйя, братья, свершилось!
Но мы оба не торопимся уделять внимание тому, что творится ниже пояса,

продолжая целоваться так, будто у нас обоих это впервые. Не в том смысле, что
поцелуи кривые и неумелые, а в том, с каким напором и желанием это
происходит. Я не ослабляю хватки на волосах Дитриха, а он не размыкает губ,
вылизывая мой язык и небо. Вот только воздуха не хватает. Ослабляю объятья,
но ситуации это не меняет. Дитрих и без моей помощи прекрасно вжимается в
меня подобно гребаному прессу. Любит он привнести в нашу пока еще не
слишком богатую сексуальную жизнь толику дискомфорта, заставляющую
чувствовать все острее.
Освободив старосту от моих объятий, спускаю руки ниже и задираю его

футболку, оголяя живот. Он тут же вжимается в меня с новой силой. И от
касаний кожи о кожу по телу проходит новая волна возбуждения подобно
кругам на воде, что оставляют кинутые в нее камни. Я невольно вздрагиваю, но
от первостепенной цели не отвлекаюсь, опускаю руки еще ниже и нащупываю
резинку домашних штанов Дитриха. Приспускаю их вместе с нижним бельем и
провожу ладонью по правой ягодице старосты.
442/702
— Ты что делаешь? — вздрогнув, отстраняется он от меня.
— Задницу твою лапаю, — говорю я очевидное. — А что? Нельзя?
— Можно, — бормочет староста. — Просто странно.
— То есть, когда ты мою жопу мнешь, все нормально. А когда я твою — странно?
— Скорее, меня поражает твоя внезапная инициатива, — признается Дитрих.
— Ой, вот не надо. Я и раньше был инициативный! — насколько это было

возможно в моем не блещущем опытом положении.
— Но не настолько, — здесь, конечно, не поспоришь. Но ведь парочку раз

растеряться я право имею?
— Так я соскучился, — спокойно признаюсь я.
— Я тоже, — с усилием выдавливает из себя староста, после чего, пытаясь

скрыть явное смущение, наклоняется к моей шее и касается кожи кончиком
носа.
— Чувствуешь запах? — пользуясь моментом, шепчу я ему на самое ухо.
— Этого твоего дерьмового одеколона, который первые пять минут пахнет, как
чистилище, а затем напрочь выветривается? — уточняет он.
— Не-е-ет. Запах пятерки.
— Да ну тебя!
— Что? Думаю, тебя это возбудит как ничто другое? Спорнем, порно на тебя
подействует не так сильно, как открытая зачетка, усеянная «отлично»?!
— Майский, не порть момент своими дурацкими шуточками, — раздраженно

шепчет Дитрих и впивается губами в мою шею. Художник добрался до своего
холста.
— Ах, если бы это было шуткой, — выдыхаю я, прикрывая глаза. Без понятия, как
он это делает, но ощущения безумно приятные. Ему можно открывать свою
школу по созданию засосов. Уверен, данное умение будет пользоваться спросом.
Я бы кинул еще парочку колких шуточек, чтобы побесить старосту, но

предпочитаю полностью раствориться в ощущениях. Да и свою лепту надо
вносить почаще и поактивнее, чтобы Дитриха моя инициатива из колеи больше
не выбивала. Нащупываю его стояк и сжимаю пальцы на горячем стволе.
Александр у нас змеюка хладнокровная, из-за чего все его конечности ледяные,
но на член, благо, эта характеристика не распространяется. Здесь температура
зашкаливает. Укладываю большой палец на головку и слегка поглаживаю, мягко
проводя по влажному отверстию уретры. Парень вздрагивает. И губы на моей
шее заменяют зубы. Кусается Дитрих не очень больно, но ощутимо. Надеюсь, он
таким способом пытается показать, как ему приятно, а не угрожает загрызть
меня в случае, если я повторю. Впрочем, к чему гадать, когда можно проверить
443/702
на практике? Опускаю пальцы к самому основанию стояка, а затем тяну их вверх
и нажимаю на головку сильнее прежнего. Слышу тихое фырканье со стороны
Дитриха, после чего он резко от меня отстраняется и сверлит взглядом сквозь
стекла очков, которые так и не снял.
— Может, прекратишь? — хмурится он.
— Почему?
— Отвлекаешь!
— Тебе неприятно? — удивляюсь я. Может, не стоит пробовать на Дитрихе те

методы, которые я так люблю практиковать на себе?
— Наоборот. Слишком…
— Что «слишком»?
— Слишком приятно, — цедит староста, кажется, готовый меня убить за то, что
ему приходится произносить это вслух.
— О-о-о… — наконец до меня доходит. — Боишься скорострельнуть?
— Заткнись, а?
— Неужели ты настолько возбудился?
— Ты нормальный, нет?! — бесится. Обожаю, когда он бесится. Теперь-то я знаю,

как это раздражение направлять в мирное сексуальное русло. Так что его
негативные бугурты скажутся на мне исключительно позитивно. — Приходишь!
Стоишь тут весь такой… — Дитрих запинается.
— Голый, — подсказываю я.
— Вот именно! — староста аж пыхтит от натуги. — И еще удивляешься, что я

Настолько возбудился?!
— Да хер тебя знает, может ты… — парень явно не разделяет моего желания
поиграть на его нервах еще чуть-чуть, потому он затыкает меня поцелуем, при
этом хватая меня за бедра и резко приподнимая над полом. Я, испугавшись того,
что он меня не удержит, рефлекторно цепляюсь за его плечи, а ноги скрещиваю
за спиной.
— Твою мать… — выдыхаю я, кое-как избавившись от плена его губ. — Отпусти

меня, я сейчас грохнусь!
— Не грохнешься, пока я этого не захочу, — ухмыляется Дитрих. Смотрите-ка,

нашел способ перетащить контроль на себя любимого. Как обычно. И закрыл
мне доступ к его члену. Все просчитал, скотина. Но сегодня блистать планирую
именно я!
— Звучит угрожающе, — выдыхаю я Саше на ухо.
— Еще бы, — прилетает мне ответочка, после чего мои губы сковывает новый
444/702
жадный поцелуй. Но я не собираюсь ударять в грязь лицом, потому отвечаю
Дитриху со всем рвением, на которое только способен. Прикусываю язык,
оказавшийся у меня во рту, а затем выпихиваю его из своего рта и перенимаю
поцелуйную инициативу. Кусаю губы Дитриха, вцепившись в его шею и
намеренно впившись в нее ногтями. Одно время я мечтал научиться играть на
гитаре, а в связи с этим планировал отрастить ногти на правой руке, чтобы было
проще струны перебирать. На гитару терпелки не хватило, а вот желание
отрастить ногти возникло вновь. Только теперь они бы предназначались не для
струн. Дитрих любит оставлять отметины на моем теле. Думаю, это своего рода
подпись. Или метка. Главное, чтобы не клеймо! Но мне хочется ответить ему тем
же в самом позитивном смысле из всех возможных. Уверен, если я и оставляю
царапины на его шее своими нынешними ковырялками, то пройдут они уже к
утру. Надо бы обязательно запомнить эту мысль и позже серьезно пораскинуть
мозгами.
Ну, а пока я глушу настойчивые потуги Дитриха вернуть контроль своим

безудержным напором.
— Ст… — запыхавшись, выдыхает было Дитрих, кое-как увернувшись от моей

очередной попытки его поцеловать. Но уклоняется он не слишком удачно.
Времени произнести целое слово я ему не даю, продолжая и продолжая
напирать. Как танк. Ощущаю, что руки Дитриха начинают слегка дрожать от
напряжения. Все-таки удерживать мою тушу над полом не так уж и просто. Но
он ведь сам напросился!
Поняв, что меня не остановить, Дитрих резко вжимает меня в стену, и я

внезапно ощущаю, как в меня упирается его член. Упирается там, где ему пока
места нет!
— Ты сдурел? — вздрагиваю я, очухавшись и глядя на Дитриха огромными

пешками. — Без смазки? Жить надоело?
— Без смазки мне жить не надоело, — смеется Дитрих. — Я же не совсем

больной, чтобы трахать тебя на сухую.
— Тогда что это сейчас было?
— Надо же мне как-то привлечь твое внимание, — вздыхает староста.

— Учитывая, что руки мои заняты, и сказать ты мне не даешь ни слова, считаю
данный вариант оптимальным, — выдает он с умным видом. — И кстати о
смазках… у меня нет ни ее, ни альтернативы.
— Зато есть у меня, — киваю я на рюкзак.
— О, так ты подготовился.
— Все свое ношу с собой, — заявляю я гордо. — Но не рассчитывай, что сегодня

все опять будет по-твоему, — предупреждаю я с вызовом.
— О, как, — усмехается Дитрих.
— Именно так, — непреклонен я. — Спусти меня на пол.
— Уверен?
445/702
— Спускай, говорю!
Дитрих с наигранным тяжелым вздохом позволяет мне вновь встать на ноги. Я

дотягиваюсь до рюкзака, затем хватаю Дитриха за руку, подвожу к матрасу и
грубо толкаю на него. Староста бухается на покрывало и растерянно смотрит на
меня через покосившиеся очки.
— Да что на тебя нашло? — выдает он, опешив. То есть, мои речи о том, что
сегодня я у руля, не возымели нужного эффекта. Он все еще предполагает, что я
руководствуюсь какой-то более важной причиной, чем элементарным желанием
поактивничать.
— Что нашло? — делаю вид, будто серьезно задумываюсь над его вопросом.
— Ты прав, кое-что нашло, — киваю я и замечаю, как Дитрих тут же напрягается.
О, адская шарманка бесконечного мыслительного процесса заведена. Помолчу
секунд двадцать. Не больше. До того, как он свяжет мои действия с Третьим
Рейхом или, не дай бог, решит, что я пришел ради прощального секса.
Усаживаюсь Дитриху на живот и смотрю парню прямо в глаза.
— У меня… — произношу я и делаю паузу. Задницей чувствую, как живот

старосты пульсирует от ускоренного пульса, а в мою поясницу упирается
влажная головка его члена. — …Недотрах.
Наступает звенящая тишина. Адская машина в голове Дитриха дает осечку. Он

резко подается ко мне, но я это предугадываю и с силой нажимаю ему на грудь,
заставляя вернуться в лежачее положение.
— Ну уж нет, — качаю я головой. — Раз я инициатор, то мне и руководить.
— Как категорично, — хмыкает Дитрих. — Ну, вперед, — говорит с такой

интонацией, будто мне слабо. А меня на слабо брать нельзя! Я очень
провоцируемый, между прочим. Если провоцирует меня Дитрих. В постели.
Беру тюбик со смазкой и выдавливаю прозрачную вязкую жидкость себе на

пальцы. Я тут порнушку недавно гейскую глянул. И вдохновился. Так что
сегодня я руководствуюсь правилом «Не надо стесняться», ибо ну нахера, да и
чего? Дитрих и так уже все видел. И потрогать успел. У нас же был секс уже
целых два раза! Немыслимо. Самое время привнести в наш интим чуть больше
развязности. Нависаю над Дитрихом, упершись одной рукой в матрас.
Удерживать себя в таком положении сложнее, чем я думал. Но ничего.
Справлюсь! Влажными от смазки пальцами свободной руки провожу по его
голому торсу. Медленно спускаюсь вниз вплоть до стояка, но к нему, вопреки
ожиданиям старосты, не прикасаюсь. В конце концов, смазка-то не для него!
Дотягиваюсь до необходимого и… хм… Честно говоря, никогда не пихал в себя
свои же пальцы. И, не буду врать, ощущения смешанные. Пальцы Дитриха мне
больше заходили. И в прямом, и в переносном. И удерживаться на одной руке в
позе «раком» оказывается ахренеть как сложно! Почему в порнухе об этом не
предупредили? Там все казалось легко и просто. И весьма эротично! Не уверен,
что у меня получится так же. Рука, держащая меня над Дитрихом, начинает
подрагивать от напряжения. А вторую сводит от моих достаточно неумелых
попыток растянуть свою бедную задницу. Охренеть, как неудобно! Ну нахер так
жить!
446/702
Но еще целых пять минут я уперто пытаюсь сделать все сам. Я ж мальчик
самостоятельный. Вот только, как оказалось, нихера не гибкий. И руки
слабоваты! Надо бы подкачать. Для такого дела однозначно. Все то время, пока
я пыхчу над собственным задом, Дитрих, на удивление, лежит подо мной тихо и
будто даже не дышит. Просто пялится на меня через стекляшки очков, кажется,
даже не моргая.
— Бля, все, окей, подключайся, твоя взяла, — отчаявшись, плюхаюсь обратно на

живот Дитриха и разминаю затекшую левую руку, которой пришлось держать на
себе вес моего тела. Запястье выразительно хрустит.
— Моя? — удивляется Дитрих. — Так я же ничего не делал.
— Вот именно. Давай. Делай. У меня не выходит, — досадливо бормочу я.
— О нет, — неожиданно заявляет Дитрих, заводя руки за голову. — Сам хотел?

Так вперед и с песней, — вы посмотрите-ка на эту ликующую сучару. Только
гляньте на это торжествующее еблище! Ты у меня доиграешься.
— То есть, не будешь помогать? — на всякий случай уточняю я.
— Нет, — сука ты, Дитрих! Какая же ты сука!
— От тебя всего-то и требуется, что растянуть меня, — все еще не теряю

надежды.
— Нет, — знаешь, куда засунь это свое «Нет»?!
— Окончательное решение?
— Окончательное.
Вот падла. Что ж…
— В общем-то, я ведь и без члена твоего могу прекрасно обойтись, —

протягиваю я, улыбаясь.
— Хах, хотелось бы мне на это посмотреть.
— Так и посмотришь. Лежишь же в первых рядах, — уверяю я Дитриха,

укладывая правую руку на свой член. Во взгляде старосты мелькает сомнение.
До конца ведь не поверит, что я действительно это сделаю. А что такого?
Вполне себе обычное дело. Каждый парень начинает дрочить еще задолго до
начала сексуальной жизни. Да и при ней дрочит. И после. Все это знают, так
смысл делать вид, будто это не так?
Сжимаю пальцы у основания и провожу рукой по всей длине. Интересные

ощущения. Совсем не так, как обычно. Возможно, потому что передо мной
объект вожделения. Или дело в том, что этот самый объект наблюдает за мной,
не мигая. Я, конечно, парень простой, но при зрителях еще ни разу не дрочил.
Считаю это ужасным упущением, которое необходимо срочно исправлять. Глаза
раскрой пошире, Дитрих, чтобы ничего не упустить.
447/702
Выверенные движения рукой профессионала своего дела в компании
зрительного стимулятора достаточно быстро доводят меня до состояния полной
отрешенности от окружающего мира. Я начинаю дышать тяжелее, невольно
ерзая на животе Дитриха. Набираю темп, кусая губы и подавляя тихие стоны.
— Бесстыдник, — тихо выдыхает Дитрих, до которого, наконец, доходит, что я

серьезен. А я считаю, что стыдиться мне нечего. Разве удовольствие,
разделенное с человеком, которого ты любишь и который отвечает тебе
взаимностью, может быть стыдным?
Ощущения нарастают. В порыве чувств упираюсь левой рукой в грудь Дитриха,

слегка над ним нависая. Вижу свое нечеткое отражение в стеклах его очков и в
его широко распахнутых светло-голубых глазах, радужка которых стала совсем
узкой из-за расширенных зрачков. А головка члена парня все еще трется о мою
поясницу, оставляя влажные следы, которые слегка холодят. Но Дитрих все еще
лежит пластом. А ты терпеливее, чем я думал! Но ничего. И не такие преграды
преодолевали. Перестаю кусать губы и начинаю бессовестно стонать в голос.
Бесстыдник же, хер ли! Это мой контрольный выстрел в терпение старосты,
который срабатывает на раз-два. Так-то, детка. Сегодня мы играем по моим
правилам!
Чувствую, как ладонь Дитриха ложится на мое бедро. Касания ледяной руки,
плавно двигающейся вверх от бедра к спине. От спины к животу. От живота к
груди. И когда вожделенный холод добирается до правой пирсы на соске, мое
изголодавшееся по вниманию тело внезапно взрывается оглушительными
ощущениями, и я сам не осознаю, как теряю контроль. Меня накрывает лавина
эйфории. Беспощадно бьет по вискам, закладывает уши и заставляет меня
невольно изогнуться. Я вздрагиваю, невольно вцепившись в грудь Дитриха и
оставляя на ней еле заметные ссадины. Еще пару секунд нахожусь в отрыве от
реальности, прежде чем напряжение уходит, и я возвращаю себе способность
мыслить. Вот только сообразив, что только что произошло, я, игнорируя
навалившуюся было расслабленность, вновь напрягаюсь. Во взгляде Дитриха
читается лютое бешенство. То ли потому, что сквозь стекла очков, заляпанных
спермой, меня плохо видно. То ли от самого факта того, что я (честное слово,
случайно!) кончил ему на грудь и лицо.
— Майский, блять! — цедит староста сквозь плотно сжатые зубы, а я стараюсь

мысленно телеграфировать бате, что на моих проводах на тот свет похоронному
маршу предпочту The Beatles. Красиво жил, так и умирать надо в свое
удовольствие!
Александр
Официально заявляю, если я в столь молодом возрасте умру от инфаркта,

виновником этого будет Майский и только он. Даже понимая, что он человек,
лишь отдаленно знающий о комплексах, творить может что угодно, я не ожидал,
что продемонстрирует мне это Саня так скоро. Вполне резонно полагал, что ему,
до этого не имевшему отношений и сексуальных контактов с мужчиной,
некоторое время понадобится на полное осознание происходящего. Осознание и
принятие. А значит яркой инициативы с его стороны, заходящей дальше
поцелуев, я не ждал минимум полгода. И представьте, что со мной происходит,
когда я поворачиваю голову в его сторону, а он… а он! Он, блять, голый! Голый
он, блять! ГОЛЫЙ! СОВЕРШЕННО! Стоит весь такой охуительный, излучая
атмосферу секса на километр вокруг себя! У меня сердце удар пропустило.
448/702
Давлюсь воздухом и отпитым кофе, шокированный настолько, что в первые
секунды уверен, что вот-вот потеряю сознание. От счастья и ахуя. Но больше от
ахуя. Или все-таки счастья. Наверное, обеих эмоций во мне пятьдесят на
пятьдесят.
Да что же ты со мной, скотина, делаешь?! Нельзя же так резко! Вот так вот!
Голышом! Без предупреждения! Голышом! Ахуеть!
Пожалуй, и этого пассажа вполне достаточно для того, чтобы все мои мысли
перекочевали к Майскому и только ему. Но Сане этого мало. Он решает
беспощадно меня добить, вещая о том, что сегодня главный он. Деловито
толкает меня на кровать, садится верхом и даже пытается сам себя растянуть.
Немыслимо. Такое мне даже не снилось. А мне, поверьте, какая только
пошлятина не лезет в голову по ночам.
«Ну на этом-то он точно остановится», — наивно уверен я. Потому даю себе

право даже немного попровоцировать Майского. За что борюсь, на то и
напарываюсь. Саня говорит, что в жизни надо запечатлять в памяти отдельные
моменты. Запечатлять и помнить до самой старости. Он таким образом
запоминает штормовой ветер, гоняющий желтые листья в осенний вечер. Или
жар палящего солнца в летний день, который украшает стрекот кузнечиков. Но
мой мозг работает иначе. Потому он в моей памяти отдельное место оставляет
под воспоминания о том, как Саня, нагнувшись ко мне, тихо стонет, пытаясь
себя растянуть. И я запоминаю теплое дыхание, что ощущаю на своих губах.
Светлые длинные ресницы, под которыми таится устремленный на меня
бесстыдный взгляд. И блеск влажных губ, по которым он проводит языком
настолько эротично, что ебнуться можно. Насадить бы его на себя, но я не хочу
сгонять наваждение. Желаю запомнить этот момент как можно лучше и с как
можно большим количеством деталей. Потому, вопреки позывам организма, я
оттягиваю момент, в который уже не Саня, а я перейду к активным действиям.
Знаю, что растягивать себя ему будет сложно. Дело даже не в том, что он
выбрал не самую удобную позу. Просто он не привык. Не совсем понимает, что
делает. И в этом блядском взгляде я замечаю легкую растерянность. У него на
лице написано это: «Странно. Почему от моих пальцев ощущения не такие, как
от его». И я безумно хочу ему помочь. Но момент звенит в ушах сбившимся
дыханием и согревает теплом его тела. Мне хочется, чтобы он продлился
подольше. Но терпения Майского не хватает. Потому он усаживается на мой
живот и… Обрывая один момент, тут же создает второй. Так и до передозировки
возбуждения недалеко. Я будто попал в эстетическое порно, в котором каждая
сцена продумана до мелочей. Руки чешутся дотянуться до телефона и заснять
это на видео, чтобы позже пересматривать его раз за разом, и каждый раз
ловить звериные позывы обладания человеком, который с таким откровенным
наслаждением дрочит, не отводя от тебя глаз. Как его взгляд ползает по твоему
лицу. Как он то и дело слегка приподнимается и вновь опускается на твой
живот, будто имитируя наличие твоего члена в его заднице. И как рука на члене
начинает работать ритмичнее, когда на твоих губах появляется легкая улыбка.
Все происходит само собой. Я даже не понимаю, как моя рука оказывается на
его бедре. И пальцы начинает покалывать от жара его кожи. Как рука
поднимается выше и касается блестящего шарика пирсы в затвердевшем соске.
А затем… он резко вздрагивает. И я чувствую ладонью, как грудь его резко
напрягается. Лицо и шею обдает теплом, а обзор неожиданно уменьшается. И я
сразу понимаю, в чем причина оного.
449/702
— Майский, блять! — цежу сквозь зубы, невольно облизывая губы и чувствуя
легкую горечь. А все потому, что кто-то слишком много курит!
— Оу, — выдыхает чудила, наконец-то оставляя свой член в покое. Теперь он

просто сидит у меня на животе с глазами, круглыми, как блюдца. Видимо
размышляет, как следует поступить дальше. — Влажные салфетки? — наконец
предлагает он.
— Не помешало бы, — рычу я, раздраженный вовсе не произошедшим, а тем, что

до этого состояния довел его не я! Какого хрена?! При живом-то парне перед
собой кончать без его участия!
Предполагается, что Саня после моего ответа метнется к рюкзаку за теми

самыми салфетками, но он продолжает сидеть на моем животе и тупо
разглядывать меня.
— И чего ты ждешь? — интересуюсь я, снимая очки и пытаясь кое-как вытереть

их своей футболкой. Саня в ответ неожиданно ложится на меня, упершись
подбородком в ключицу.
— Хочу запомнить этот вид, — говорит он тихо.
— Тебя заводит сперма на моем лице? — это сколько же сексуальных фетишей

сидит внутри его подсознания?! И вот верь потом его коронному «Я парень
простой!». Нихрена ж себе — простой!
— Если я скажу «Да», оставишь? — спрашивает меня «простой» парень, ерзая на

моем животе. В ответ стираю с щеки большим пальцем теплую влагу и,
слизывая ее, произношу тихое:
— Нет.
А затем резко подаюсь к Майскому, опрокидываю его на кровать, а сам

забираюсь на него сверху. Надо срочно заказывать линзы. Без очков на месте
Сани я вижу лишь его расплывчатый силуэт. Зато каждое прикосновение
ощущается острее. Поудобнее расположившись между раздвинутых ног парня,
сажусь на колени и стягиваю с себя футболку. Ей же вытираю лицо и грудь.
— Отличный вид, — тут же прилетает от Майского комментарий.
— Не сравнится с твоим, — усмехаюсь я, отбрасывая футболку в сторону.
— Да ты ж сейчас меня не видишь толком, — смеется Саня.
— А мне и не надо видеть, чтобы это знать, — отвечаю я, хватая парня за

подбородок и целуя его в губы. Майский с готовностью мне отвечает, но больше
не пытается перетянуть инициативу на себя. Правильно, поиграл и хватит.
Нашариваю рукой тюбик со смазкой и презервативы, при этом отстраняясь от
губ Сани и перекочевывая к его груди. Как же мне хочется ему вставить.
Настолько, что, кажется, сейчас поедет крыша. Длинные прелюдии точно не для
моей нетерпеливой натуры.
Первый палец проходит легко. Что-то Саня все-таки успел сделать и сам. При
этом слегка сдавливаю зубами пирсу правого соска и едва касаюсь его языком.
450/702
Саня судорожно выдыхает, запуская пальцы в мои волосы.
— Прекрати, — сдавленно просит он, пытаясь отстранить меня от груди. При

этом в нем уже два моих пальца. И я чувствую, как он сжимается каждый раз,
когда я вновь провожу языком по пирсингу. Прислушиваюсь к его просьбе лишь
частично, переходя ко второму соску.
— Дитрих, говорю же, не надо! — слышится слабое возмущение.
— Почему? Тебе же нравится, — отстранившись от груди, наклоняюсь к

Майскому и шепчу ему это тихо на ухо.
— Мх… — выдает он невнятное. — Я… слишком возбужден!
Видимо, и правда долго терпел, если даже кончив, все еще продолжает
находиться в таком состоянии. В ответ на столь откровенное признание
начинаю вводить в него два пальца быстрее и резче под прямым углом так,
чтобы большой палец оставался сверху и при каждом глубоком проникновении
давил ему на яйца. Не самое простое дело, ведь куда проще, учитывая мое
положение, это делать, развернув ладонь вверх. Запястье устает куда быстрее и
начинает сводить. Но жалобный скулёж со стороны Майского дает мне понять,
что все мои старания не зря.
— Вставь его уже! — раздается нетерпеливое.
— Не-е-ет, еще рано, — протягиваю я, издеваясь. Конечно, вру. Побольше смазки

и скачки можно начинать!
— Либо вставляешь ты, либо я! — следует неожиданная угроза. О как.

Необычный ультиматум. И звучит двусмысленно. Впрочем, не стану сейчас
углубляться в дебри возможного заложенного смысла. Убираю пальцы. Стягиваю
с них презерватив и тянусь к следующему. Уже не для них. Майский в это время
сосредоточенно пялится в потолок, пытаясь восстановить дыхание и слегка
успокоиться. Но лишь я вновь прижимаюсь к нему, сам нащупывает мой член и
приставляет к себе.
— Ты сегодня непривычно активен, — замечаю я, решив опустить тот момент,

что схватил он меня за причинное место слишком сильно и, того и гляди,
оторвет. Полегче, парень. Я понял, как сильно ты этого хочешь! Давай без
членовредительства!
— Я уже объяснил причину, — слышу я, чувствуя, как Майский пытается на меня

насадиться. Выходит плохо.
— Расслабься, — шепчу я, решив, что пора прервать его агонию. Ложусь на него
и не слишком сильно толкаюсь внутрь. Вот только что он был податлив и легко
принимал мои пальцы, а теперь резко напрягается. — Говорю тебе, расслабься,
иначе будет больно, — шиплю я.
— Да пофиг! Давай уже! — выдает Майский, скрещивая ноги у меня на бедрах и

намеренно начиная на них давить, прижимая меня к себе.
— Майский, какого хуя? — выдыхаю я, резко приподнимаясь над ним. — Что

случилось?
451/702
— Я ведь сказал.
— Люди от недотраха так себя не ведут, — хмурюсь я. Жаль, не могу увидеть

выражение его лица. Быть может, в этом случае мне было бы проще
интерпретировать его действия.
— Обязательно это прямо сейчас обсуждать? — уточняет он недовольно.
— Обязательно, — киваю я.
— Не подумай только, что я прилипала.
— Я так и не думаю.
— Просто… — Майский мнется. Не похоже на него. — Ты так резко ушел. Типа

вот ты был, а потом оп — и нет тебя. И приходить к тебе не разрешаешь. Пару
часов без тебя было норм. А потом уже не норм! Я ведь уже привык, что ты
всегда рядом. Что мы вместе зубы чистим. И я кладу тебе голову на живот, пока
смотрю фильм. И что я могу ночью скинуть на тебя все одеяло, потому что мне
всегда жарко, а тебе всегда холодно. И типа… блять. Я все эти дни ходил и
только и думал, чем же ты тут занимаешься. Полы драишь или по десятому разу
пидоришь ванну как Сатана. Или перебираешь вещи, раскладывая их по
алфавиту. Или цвету. Или году покупки. Сука, я понимаю, что тебе нужно личное
пространство. Но, походу, мне тоже оно необходимо. Вот это вот Твое личное
пространство. На свое мне как-то параллельно. А вот твое — пиздец интересное.
Хочу его себе, — выпаливает Майский на одном дыхании, а затем резко
замолкает.
— Я… тоже скучал, — улыбаюсь я и дарю Майскому легкий поцелуй.
— Ага, как же! Ты же сам и…
— Да знаю я, что сам. Ну бывают у меня приступы тупости. Признаю и каюсь.

Мне тоже первые пару часов было, как ты выразился, норм. А потом уже
хреново, — признаюсь я.
— А че ты тогда меня к себе не позвал?! — возмущается Майский и несильно

ударяет меня кулаком в плечо. А я в ответ толкаюсь в него, выбивая из парня
тихий стон.
— Я не собираюсь отказываться от своих слов, — объясняю я, после чего сажусь

на колени, выдавливаю смазку и покрываю ей ту часть члена, которая еще не
внутри Майского. Затем, чуть подумав, провожу влажными пальцами по кольцу
мышц, которые так меня сжимают.
— Да ты от них отказался, когда в дом меня пустил! — выдавливает из себя

Саня, явно чувствуя холод пальцев.
— Да потому что хрен тебя не впустишь! — рычу я, отбрасывая смазку, нависая

над парнем и толкаясь в него сильнее прежнего.
— Вот именно! И нехуй больше ставить мне такие ультиматумы, долбоящер!

— выдыхает Саня, дотягиваясь до моих бедер и царапая их.
452/702
— Не буду, — вздыхаю я, делая очередной толчок. — Признаю, повел я себя по-
идиотски. Можешь приходить ко мне, когда захочешь, — собственно, это и
оглашать было не обязательно, слишком очевидно.
— Даже с тройками? — уточняет Саня, невольно облизывая пересохшие губы.
— Давай вот без этого! — очередной сильный толчок.
— Даже с тройками! — настаивает Майский, подавляя очередной стон.
— Да блять, хоть с отчислением, — морщусь я, прикусывая его ключицу.
— Ловлю на слове мх-х-х! — задыхается подо мной Саня.
— Нет, погоди, — вздрагиваю я, резко остановившись. — Ты же не собираешься

универ бросать?
— Не собираюсь, — смеется Майский. — Слушай, я ведь понимаю, что мне это

нужно. И учеба мне нравится. И направление. Просто на оценки насрать. Чего и
тебе желаю.
— Угу, — вздыхаю я и обнимаю парня.
— А знаешь, что в этой ситуации хреновей всего? — продолжает Майский, обвив

мою шею.
— М-м-м?
— То, что в этом году мы еще ни разу не потрахались! Хватит останавливаться!

Двигайся!
Вот, значит, как? Ну ты, Майский, сам напросился.
Резко сажусь на колени, хватаю Саню за бедра и притягиваю к себе, насаживая

его на свой член до самого основания. А он в ответ резко выгибается и…
кончает. Ну, приплыли.
Белесые капли покрывают его грудь и живот.
— Блять, — слышу сиплое от Майского, закрывающего рукой глаза. — Я из-за

тебя всю форму растерял!
— По-моему, до этого у тебя был куда больший перерыв в сексе, — напоминаю я,

начиная слизывать сперму с его груди.
— Тогда было совсем другое. Я хотя бы подрочить мог нормально!
— Так тебе и сегодня это удалось сделать на «пять с плюсом», — напоминаю я с

усмешкой.
— Ну, это с тобой… а до этого было не очень. Вообще не то, — жалуется мне
Саня. — Дрочить-то я, конечно, дрочил! — да кто бы сомневался. — Но
необходимого уровня удовлетворения достигнуть не удавалось. Это как когда
453/702
ты хочешь чихнуть, но за секунду «До» желание резко пропадает. Такое мерзкое
чувство, знаешь? И тут так же. Вроде кончил, а удовлетворения нет!
Да понял я, понял, Саня. А теперь будь паинькой, захлопнись и получи уже

ударную дозу желанного тобой удовлетворения!
Укладываю руку на его опавший член и синхронно с движением бедер начинаю

медленно возвращать его в нужную кондицию. Саня же опускает руки к груди и
касается пирсинга на сосках. Ты, я смотрю, вообще стыд потерял!
— Руки убрал, — тихо рычу я.
— Я, вообще-то, помогаю тебе, — заявляет Майский.
— Руки, блять, убрал! Без сопливых справлюсь! — начинаю я злиться.
— Пиздец ты, Дитрих, ебанутый, — устало вздыхает Саня, закидывая руки за

голову. — Ну сам, так сам.
Тоже мне — помощник хренов. Можно подумать, я сам не способен завести

своего мужика!
Укладываю задницу Сани себе на колени, приподнимая бедра над матрасом,

чтобы войти в него еще глубже. Нащупываю твердую штангу в пока еще не
твердой головке члена Майского и начинаю осторожно ее массировать, ощутимо
надавливая. И параллельно с этим наклоняюсь к нему для поцелуя. Чем хорош
секс с человеком, которого ты любишь? Тем, что каждый раз как будто первый. И
каждое касание вызывает в тебе неописуемую бурю эмоций. Как в первый раз.
Такой же трепетный и неповторимый. А главное, как бы ни были вы физически
близки, этой близости всегда мало.
Губы уже саднят от поцелуев, но я не могу остановиться в этом самом желании

быть еще ближе. До невозможного. А член Сани в моей руке уже твердый и
подрагивает от новых касаний к пирсе. Но я чувствую, что Майский в ответ меня
уже почти не целует. Кажется, все его внимание перекочевывает к тому, что
происходит ниже пояса. Приподнимаюсь, хватаю его ноги в сгибах коленей и
раздвигаю их настолько, насколько позволяет это сделать растяжка Майского.
Так себе растяжка, скажем прямо. Но мне и этого достаточно. Вид,
открывающийся моим подслеповатым глазам, настолько эротичен, что рядом с
ним даже самое качественное порно тихо бы курило в сторонке. На шее и груди
Майского алеют свежие следы от моих поцелуев. Мутный взгляд блуждает
исключительно по моему лицу. И с зацелованных докрасна губ то и дело
срываются стоны. Все более громкие. И протяжные. Я этого не вижу. Я это знаю.
И богатая фантазия дорисовывает моменты, которые мне не дает разглядеть
мое зрение.
Я набираю темп, слыша, как стучит мое сердце. И растворяюсь не в ощущениях,

но в человеке, лежащем передо мной. Подо мной. В человеке, который, я
надеюсь, будет со мною всю мою жизнь. И каждый раз смотреть вот так. Только
на меня. Не отводя взгляда.
Скрип, казалось бы, не скрипучего матраса становится оглушительным, когда я

резко выхожу из Майского. Сквозь мутную пелену возбуждения во взгляде Сани
наверняка мелькает вопрос, но надолго не задерживается. Укладываю парня на
454/702
бок, прижимаюсь к его спине, поднимаю его левую ногу и вновь проникаю в
него.
— Ох, ебать! — слышится сдавленное. Я больше не наращиваю темп, а беру

сразу самый высокий, на который способно мое тело. Саня цепляется за одеяло,
тихо скуля в подушку. Каждое мое движение находит отклик в податливом теле.
Впиваюсь зубами в его шею, чтобы довести нашу близость до максимума.
Майский, кажется, очухавшись благодаря легкой боли в шее, тянется к своему
члену, видимо, не в силах больше терпеть. Вот же бессовестный! Ты уже
дважды кончил, хватит! У меня на тебя, между прочим, большие планы.
Резко наваливаюсь на него сверху, заставляя лечь на живот и тем самым

пресекая попытки завершить процесс раньше задуманного. Облизываю следы на
его шее, оставленные моими зубами. А затем приподнимаюсь на руках и
отрываюсь на Сане по полной программе.
Хотел удовлетворения?
Получите, распишитесь.
****
На часах три сорок пять ночи. Стою на открытом балконе, закутавшись в куртку
и взирая на очистившееся от облаков небо, которое украшает полнолуние. Курю
сигарету, злостно вытянутую из пачки Сани. Холодно, но мне это сейчас
необходимо. Отрываю взгляд от спящего города и поворачиваюсь к своему окну.
За ним на матрасе дрыхнет Саня. Лежит на животе, пуская слюни на мою
подушку. И светит голым задом, бесстыдная сволочь. Причина, по которой он
так и не надел трусы, для меня осталась загадкой. Зря он, конечно, так рискует,
учитывая, что утром я проснусь свежий и бодрый, в том числе и ниже пояса.
Хоть бы прикрылся, так нет же. Трижды я его накрывал одеялом. И трижды он
его с себя сбрасывал, давая мне возможность любоваться им во всей своей
красе. Не то чтобы я был сильно против. Пусть это меня слегка и смущает.
Рядом с матрасом стоит настольная лампа прямо на полу, так как стола у меня
еще нет. От нее мягкий свет очерчивает все контуры тела Майского. И в этот
момент он мне кажется даже красивее обычного. Смотрю вот на это чудо
природы в моей постели, сжимаю в окоченевших от холода пальцах тлеющую
сигарету и внезапно задумываюсь о том, как же тяжело быть счастливым.
Точнее, тяжело в полной мере осознавать, насколько ты счастлив, потому что
это ощущение затмевают мелкие неурядицы, будь то неверно собранный шкаф,
проколотая шина или грубость продавца в супермаркете. Почему все эти
раздражители вылезают на первый план, и на их фоне мы не можем заметить,
какие на самом деле счастливые? Не могу говорить за всех, сужу по себе. Но
последние недели казались мне тяжелыми и полными неприятностей. Я только и
делал, что гнобил себя за собственную несостоятельность. За то, что,
вырвавшись из дома родителей, сел на шею брата и превратился для него в
финансовый балласт. За то, что все свои проблемы разрулил за чужой счет. Кто-
то бы сказал, что мне повезло. И я этим везением должен наслаждаться. Но я не
могу и не хочу. Проблемы не ушли. Моя психика не самоисцелилась. Мои загоны
остались при мне. И руки иногда начинает саднить, будто бы вспоминая, как по
ним лупили ремнем. Не раз и не два. Годами. Кроме того, я начал осознавать,
насколько я все это время был беспомощен и в некотором роде беспечен. И что
нахожусь лишь в процессе своего взросления, по сути все еще оставаясь
455/702
ребенком. Пройдет не год и не два, прежде чем я смогу действительно встать
на ноги и жить, не грузясь двадцать четыре на семь сотнями проблем как
реальных, так и надуманных. Но это не страшно, пока рядом со мной Майский.
После вчерашнего разговора про личное пространство я понял, казалось бы,
очевидную вещь: любое мое решение отныне будет отражаться не только на
мне, но и на нем. И не следует этого забывать. И ставить тупые ультиматумы из-
за тупых оценок. Почему я себя так повел? Сам не знаю. Наверное, в тот момент
во мне заговорили родители, на которых я хочу быть похожим меньше всего.
Или мое подсознание попыталось воссоздать ту самую гнетущую зону
болезненного комфорта, в которой я жил столько лет. Причины не важны. Что
важно действительно, так это неправильность ситуации. Так делать нельзя.
Тушу сигарету о небольшой сугроб снега, образовавшийся на перилах балкона, а

затем кидаю окурок в пепельницу: первый вклад Майского в наш общий быт. Не
думаю, что он придавал данной вещи такое значение. А я придаю и буду ее в
тайне от Майского оберегать, чтобы, когда нам исполнится лет по шестьдесят, я
вытащил ее из закромов и напомнил ему, как она появилась в нашем доме,
ознаменовав нашу близость.
Возвращаюсь в комнату, скидываю куртку, выключаю свет и ложусь на матрас

рядом с Майским. Он все так же лежит на животе, отвернув голову от меня к
балкону. Но лишь я оказываюсь рядом и тут же чувствую, как его правая рука
ныряет ко мне под одеяло и обвивает торс. И до ушей моих внезапно доносится
сонное бормотание:
— …поставьте пять, а?.. Да мне это нахер не сдалось, но Дитриху надо… Ну

поставьте…
Вот же идиотина.
Моя идиотина.
Песня, упомянутая в главе: Call Me Karizma - Rockstar
Эта песня добавлена в общий музыкальный плейлист ЛЧН: https://vk.com/audios-

116063918?section=playlists&z=audio_playlist-116063918_1
456/702
Спешл №3. Спаси меня
Шурик
Наш город достаточно большой для того, чтобы иметь гей-клуб. Но относительно
маленький, чтобы иметь его в количестве всего лишь одной штуки.
Русская попса бьёт по ушам. По стенам бегают цветные зайчики зеленых и

красных лазеров, лучи которых то и дело попадают на грани сверкающего
зеркального шара. В глазах рябит от моргающих стробоскопов. На маленьком
танцполе толкучка. Под потолком завеса из сигаретного дыма. Несмотря на
закон о курении в общественных местах, здесь все ещё царствует никотиновый
беспредел. Из-за этого надетые на мне вещи по возвращении домой следует тут
же запихнуть в стиральную машинку, а лучше облить бензином и сжечь, потому
что вонять от них будет за три километра.
Публику клуба я лично делю на четыре категории.
Первая — завсегдатаи, те, кто появляются здесь почти каждую неделю и

становятся узнаваемыми, хочешь ты того или нет. Высокий статный парень, в
метре от меня покупающий пиво, один из таких. Прическа волосок к волоску.
Белоснежная рубашка. Пиджак. Дорогие часы. Ничего этого я не вижу. У меня
перед глазами он же, но уже менее опрятный, лохматый, в испачканной пивом
одежде стоит на карачках и заблёвывает пол. Это минус завсегдатаев.
Большинство из них уже показали оборотную сторону медали, потеряв в твоих
глазах свою первостепенную привлекательность.
Вторая категория — малолетки. Ничего не имею против детишек, но очень уж

они бойкие. Иногда, даже слишком. Только получившие билет во взрослую
жизнь по наступлению восемнадцати лет отрываются по полной программе и,
будучи гормональной бомбой, порой проявляют раздражающую настойчивость.
Но если ты, не дай боже, отвечаешь тем же, тушуются и «спасаются» бегством.
Энергии дохера, опыта нихера. Одним словом, дохлый номер.
Третья категория — натуралы. Не знаю, в чем шутка юмора, но в каждом гей-

клубе вы найдете парочку таких ребят. Одни ждут, когда к ним подкатит лицо
нетрадиционной ориентации, чтобы затем с пеной у рта доказывать друзьям,
что им ни в коем случае нельзя показываться в обители содомии, потому что их,
лакомых кусочков, там обязательно зажмут в темном углу и надругаются над
душой и телом. Другие, более редкие экземпляры, но, увы, тоже существующие,
элементарно ищут драки.
И четвертая категория — «свежее мясо». Слышал я такую вот не особо лестную

характеристику из уст завсегдатаев. Так они называют тех, кто захаживает в
гей-клуб очень редко, потому не может быть причислен к постоянным клиентам.
Но уже однозначно взрослый и не натурал, что делает из него мишень для особо
амбициозных экземпляров, поставивших перед собой цель перепихнуться с
половиной клуба.
Когда-то я был завсегдатаем, теперь, скорее всего, вернулся к фазе «свежего

мяса». Контингент, так или иначе, обновляется. За тот год, что меня здесь не
было, состав постоянных клиентов претерпел кардинальные изменения, и
теперь я едва ли найду больше пары-тройки знакомых лиц.
457/702
Сам не знаю, на черта я вновь сюда припёрся. Я ведь эту стадию уже проходил и
не раз. При каждом расставании шел сюда заглушить боль и разочарование от
очередных развалившихся отношений. Будто дешёвые ром с колой, доза плохой
музыки и раздражающий шум толпы — это панацея. Хоть раз бы мне это
помогло. Стало бы легче. Хрен там. Лишь на утро после похода трещит голова и
хочется помереть больше обычного. И все равно в эмоционально тяжелые
периоды жизни ноги сами приводят меня сюда.
Первый стакан рома с колой пустеет, и я, удобно разместившись в самом углу

барной стойки, заказываю новую порцию, не отрывая взгляда от потухшего
экрана телефона. Гадаю, позвонит мне сегодня Артём ещё раз или не позвонит?
Двенадцать ночи. Старикашка почти наверняка уже спит. И все равно хочу
получить новый входящий, на который, конечно же, не отвечу.
После разговора в Новый год Майский становится куда настойчивее. Меня это
бесит. Меня это радует. Меня это заставляет грустить и жаждать еще большего
внимания. Всё сразу. Одновременно. Как обычно. Если бы силу человека
определяли по уровню его эмоциональности, я бы возглавлял пищевую цепочку.
Но, увы, эмоции — это слабость. Так что в плане силы я первый с конца.
Включаю экран и открываю сообщения, полученные от номера, которому так и

не дал имя. Будто бы пока я не впишу Майского в свой телефон, у меня еще есть
пути отхода. Хотя глубоко в душе прекрасно понимаю, что дороги назад нет. С
самой встречи с Артёмом двери с пометкой «выход» не существовало. На этой
стезе можно только остановиться. Или заблудиться. Но не свернуть и не уйти.
Пробегаю взглядом по свежим сообщениям и начинаю невольно улыбаться:
+7(929)…11: Доброе утро.
+7(929)…11: Не забудь позавтракать, а то я знаю, как в дедлайны ты

устраиваешь себе незапланированные диеты.
+7(929)…11: Не хочешь сегодня поужинать со мной?
+7(929)…11: К вечеру совсем похолодало. Надеюсь, ты взял шарф?
+7(929)…11: Спокойной ночи.
Последнее сообщение отправлено час назад, потому ожидать нового звонка или
сообщения глупо. Но я всё равно зачем-то жду. Тупая идиотина.
Надо отвлечься.
Второй стакан рома с колой пустеет, будто бы его и не заполняли. Хорошо, что
бар здесь дрянной, и порции алкоголя, что льют в коктейли, будто отмеряют
пипеткой, а то я за двадцать девять лет никчемной жизни так и не научился
пить. Я и по трезвости контролирую свои эмоции из рук вон плохо, а уж под
алкоголем — туши свет, бросай гранату. Знаю, что вести себя так нельзя. И
каждый раз после очередного тупого срыва я ужасно жалею о сказанном и
содеянном. И еще больше сожалею о том, что я — это я. Все вокруг нормальные,
а у меня бесконечный эмоциональный коллапс. Я —ходячая катастрофа. Бомба
замедленного действия. Неприятности для любого, кто со мной свяжется.
458/702
Может, потому я и перестал искать себе пару и друзей. Знаю, что как бы я ни
притворялся и насколько бы ни старался держать себя в руках, рано или поздно
мой отвратительный характер вылезет наружу. И я снова в запале кого-нибудь
обижу так легко и просто, будто бы действительно имею на это право. Но я не
имею. И я это прекрасно осознаю. И потому за свою несдержанность,
озлобленность, инфантильность я наказываю себя одиночеством.
— Привет, ты один? — раздается неожиданно справа от меня. Я не сразу

соображаю, что обращаются ко мне. Не считаю себя уродом, но в этом пусть и
околосельском клубе всегда находятся индивиды с куда более привлекательной
внешностью, эпатажными нарядами или вызывающим поведением. Так что я
среди всей этой мишуры с собранным на затылке маленьким хвостиком
отросших рыжих вьющихся волос и в синем свитере похожу на типичного
офисного работника, не вызывающего особого интереса. Так что я удивлен,
когда понимаю, что обращаются именно ко мне. С неохотой отрываю взгляд от
стакана с колой со вкусом рома, перевожу его на возможного собеседника и на
мгновение застываю, удивленный тем фактом, что это не пьяный завсегдатай,
не переполненная тестостероном малолетка и, вроде бы, даже не проспоривший
натурал. Хотя последнее ещё под вопросом. Парень если и младше меня, то
ненамного. Выразительные карие глаза. Лёгкая небритость. Растрёпанные
каштановые волосы. Не то чтобы молодая копия Артёма, но типаж у них явно
один.
— Привет, — обычно я не знакомлюсь в клубе, зыркая на всех, как на врагов

народа. Но мимолётная схожесть с Майским выбивает почву из-под моих ног и
отключает разум. — Да, один.
— Позволишь мне тебя угостить? — интересуется парень. Смотрите-ка, какой

галантный.
— Позволяю, — его схожесть с Артёмом играет с ним злую шутку, потому что
даёт ему возможность продолжать со мной беседу, но провоцирует меня вести
себя с ним как высокомерная сука. Не знаю, что это за рефлекс. Он проявлялся
еще до нашего с Майским расставания. Нравилось мне трепать Артёму нервы,
чтобы затем он виртуозно ставил меня на место в постели.
Парень заказывает коктейль. Не такой, какой пью я. Что-то крепче. И это меня
злит.
«Он же не экстрасенс, чтобы по одному только виду понять, что именно ты

пьешь», — шепчет разум. Верно, не экстрасенс. Но мог бы и спросить.
— Как тебя зовут? — продолжает разговор пока ещё незнакомец.
— Шу… — давлюсь воздухом, понимая, что так меня называл только Артём. И
никому, кроме него, это позволено не было. И ему тоже теперь не позволено!
Иди ты к черту, Майский! — Александр, — представляюсь я после заминки.
— А я Дима, — улыбается парень, после чего ударяется своим стаканом о мой.

— За знакомство. До дна, — оповещает он и залпом опрокидывает свою порцию.
До дна, так до дна. Следую его примеру и выпиваю халявный алкоголь в пару
глотков. По телу разливается жар. Крепко. Очень крепко.
459/702
Дима тут же заказывает ещё по порции.
— Что в этом напитке? — сипло спрашиваю я, чувствуя, что голова становится

ватной. Говорю же, мне много не надо. А в этом коктейле алкоголя явно не
пожалели.
— Всего понемногу, — отвечает Дима уклончиво. Артём тоже любит так делать.
Отвечать уклончиво. Возможно, у них больше общего, чем мне кажется? Это
плохо? Или хорошо?
Да чтоб меня! Хватит их сравнивать! Хватит думать о Майском! Хватит!
Выпиваем ещё по одной. Неловкий натужный диалог плавно перетекает во

вполне живую беседу. Язык мой развязывается. Настроение вопреки мыслям
повышается. Я знаю, что это временный эффект и утром будет поганей
прежнего. Но небольшая передышка от дурного настроения никому не
повредит, так что я наслаждаюсь каждой минутой. Смеюсь в голос, активно
участвую в разговоре, задаю и отвечаю на вопросы, шучу. Пустых стаканов от
коктейлей на барной стойке перед нами становится все больше. И я сам не
понимаю, как выходит, что Дима сидит ко мне уже куда ближе. И его колено
слегка касается моего.
«Пора заканчивать», — начинает долбить по вискам сквозь алкогольную дымку

голос разума. Этот парень мне нравится. Он симпатичен. Приятен. Судя по
разговору, далеко не дурак. Но бессмысленно трепать ему нервы. Я прекрасно
знаю, кто мне нужен на самом деле. Попытка заменить желаемого человека
похожим экземпляром уже производилась мной, и не единожды. Каждая
закончилась феерическим провалом. И стыдом за то, что я даю людям надежду,
не видя в них их самих. Мне неважно, кто они, чем занимаются или увлекаются.
Меня заботят лишь те черты, которые схожи с чертами Артёма. Нечестно это.
Даже омерзительно. Больше я такой ошибки не допущу.
— Уже поздно, — произношу я заплетающимся языком, демонстративно смотря

на часы на экране телефона. Новых входящих, к моему глубочайшему
сожалению, нет. Сообщений тоже. Электронный циферблат показывает без
десяти минут три ночи. Ого, я действительно задержался.
— Давай по последней, — подмигивает мне Дима. И головой-то я понимаю, что

мне следовало остановиться ещё парой коктейлей раньше... Но все равно киваю.
Нехорошо отказывать в столь простой просьбе приятному собеседнику, который
угощал меня весь вечер. Ещё всего один коктейль. Это же не критично, верно?
— Залпом, — предлагает Дима. И я снова ведусь. Опрокидываю стакан и

чувствую, что голова начинает кружиться хуже прежнего. Давно забытые
«вертолеты» перед глазами окончательно дают мне понять, что пора домой.
Сейчас же, Шурик! Сию минуту! Но лишь поднимаюсь со своего места — и меня
ведёт. Я теряю равновесие и обессиленно плюхаюсь обратно на стул.
— Ого, — слышу я голос Димы. — Кажется, ты перебрал.
— С…самую малость, — выдавливаю я с усилием.
— Давай сперва придешь в себя, а потом уже поедешь домой. Иначе тебе может
стать плохо в такси. Пойдем в темную комнату, — заботливо предлагает Дима.
460/702
Само очарование.
Это в клёвых сериалах про геев и, возможно, крутых столичных клубах в такого
рода помещениях действительно занимаются сексом. Но в нашей небольшой
комнате, по периметру которой расставлены потрёпанные диваны, а при
закрытии двери наступает непроницаемая тьма, обычно посетители просто
отдыхают от мигающего света и громкой музыки. Я сам десятки раз сидел там
ближе к утру. Вклинивался в чужие разговоры. Смеялся над шутками. Пару раз
мне довелось прослушать характерные звуки поцелуев. Но не более.
Учитывая все это, я считаю предложение Димы приемлемым. Да и такси вызвать

в тишине темной комнаты будет куда проще. Прячу телефон в карман джинсов и
осторожно слезаю с барного стула. Дима мягко берет меня под руку и осторожно
проводит по танцполу между танцующими людьми к дальней черной двери.
Когда он ее распахивает, свет попадает внутрь и даёт возможность разглядеть
происходящее внутри (этакая недоработка). Смотреть, правда, особо не на что:
комната пуста.
Я прохожу в ее глубины и плюхаюсь на диван. Искусственная кожа обивки

приятно холодит кожу. Дима садится рядом. Дверь с самодоводчиком с легким
щелчком захлопывается за нами, и мы оказываемся в кромешной темноте.
Голова кружится. И я чувствую нарастающую тошноту, которая к утру плавно

перейдет в жесткое похмелье. Благо, завтра, а точнее уже сегодня суббота, так
что можно смело целый день посвятить головной боли и сладким моментам
самобичевания.
— Ты как? — заботливо интересуется Дима. Какой же приятный парень! На

удивление. С тобой нам явно не по пути. Ты для меня слишком хорош.
— Нормально, — выдавливаю я из себя, борясь с приступом тошноты. И нафига

столько пил, спрашивается?
— Хорошо, — слышу я шепот Димы неожиданно близко, а затем ощущаю его

губы на своей правой скуле. Бьюсь об заклад, поцеловать он меня намеревался в
губы, но промахнулся в темноте.
— Ничего хорошего, отвали, — отталкиваю я его раздраженно. Какого черта? Не

видишь, что мне, мягко говоря, хреново? Только я подумал, что ты классный
парень! Не порть первое впечатление!
— Да ладно тебе. Не ломайся, — не смущается Дима, и я чувствую на колене его

горячую ладонь, которая, поглаживая внутреннюю часть моего бедра, быстро
перекочевывает к моей ширинке.
— Сказал, отъебись! — взбешенно шиплю я, намеренный подняться и уйти.

Неожиданный хлесткий удар по губам толкает меня навзничь, не давая мне
возможности реализовать задуманное. Во рту появляется солоноватый привкус
крови. Но я, будучи пьяным, еще не осознаю всю серьезность складывающейся
ситуации. Доходит до меня, когда я пытаюсь подняться, а в ответ получаю еще
один удар. Кулаком в живот. Боль чудовищная. Давлюсь воздухом. Тошнота
резко становится сильнее. К горлу подкатывает ком, а дышать нестерпимо
тяжело. Даже притупленная алкоголем боль все равно кажется резкой и
оглушительной. Я рефлекторно пытаюсь согнуться пополам, закрывая место
461/702
удара, но Дима резко переворачивает меня на живот и скручивает руки за
спиной. Скручивает грубо и больно.
— Ты ебанутый?! — ору я, пытаясь вырваться из его захвата. Но каждое мое

движение лишь причиняет мне еще большую боль.
— Говорю же, не ломайся. Ты знал, к чему все шло, — произносит Дима холодно.
Не знал! Я об этом даже не думал!
Дима остается абсолютно спокойным. Такое впечатление, будто он уверен, что

не делает ничего особенного. Ну, ударил и ударил, так ли это страшно? Я же не
принцесса, не развалюсь.
— Весь вечер флиртовал со мной, а теперь собираешься обломать? Так не

пойдет.
ДА НИХЕРА Я НЕ ФЛИРТОВАЛ! ФЛИРТ И Я — КАК ГИТЛЕР И ЕВРЕИ! ТЫ В КОНЕЦ

ЕБАНУЛСЯ?!
— Или ты думал, что коктейли бесплатные?
Меня аж передёргивает. То есть на самом деле всё ещё существуют люди,

которые на полном серьезе считают, что угости они кого парой коктейлей и
имеют полное право их поиметь?! Да самая дешевая проститутка выйдет
дороже, черт бы тебя побрал!
— Я верну тебе деньги за твои сраные коктейли, — в отчаянье шиплю я,

извиваясь как уж на сковородке. — Оплачу и твои, и свои, только отпусти! — мне
больно, но я еще пытаюсь что-то сделать. Дима меня не слушает. Мое щедрое
предложение его не волнует. Он пытается расстегнуть мой ремень, но я
старательно ему мешаю, вжимаясь пряжкой в диван. Но мешаю недолго. До
первого удара по рёбрам. Я тихо болезненно скулю, в ужасе от собственной
беспомощности. В ужасе от происходящего. В ужасе от того, что ещё только
должно произойти.
Думай, Шурик. Думай. Что делать? Можно же сделать хоть что-то? Но мой мозг
не желает работать. Его штормит от страха, паники и чертового алкоголя. Я
пытаюсь кричать, но парень вжимает мою голову в диван, и мои потуги позвать
на помощь походят на сдавленный писк. Когда Дима приспускает мои штаны, я
захлебываюсь от ужаса. Меня начинает потряхивать. Я не знаю, что делать. Я
уверен, что сделать я ничего не могу. Помощи не будет. Никто меня не спасет. И
в голову так и лезет мысль «только бы перетерпеть». Будто я уже смирился с
обстоятельствами. Будто делать что-то бессмысленно. И сопротивляться
страшно, потому что тело болит от предыдущих ударов. А дальше лучше точно
не станет. Я физически слабее. И до чертиков боюсь боли.
— Будь паинькой и получай удовольствие, — навалившись сверху, шепчет мне

Дима на самое ухо, обдавая его горячим дыханием. А я не ощущаю ничего,
кроме страха и отвращения от неотвратимой близости его стояка к моей
пояснице. Благо он пока еще в штанах. Но это ненадолго. Даже подумать не
могу, что ещё пятнадцать минут назад спокойно с ним разговаривал. И считал,
что он приятный собеседник. И даже радовался знакомству с ним. Какой же
дурак! Какой же я наивный дурак! Был и остаюсь!
462/702
Теперь знакомству не рад. Ни на миллиграмм.
Дима держит мои скрещенные руки у меня над головой, лишая возможности
двигаться. Не шевелюсь. Пытаюсь сосредоточиться, отгоняя от себя
алкогольный дурман. Вздрагиваю, когда Дима поглаживает мою задницу. Слышу
звук расстёгивающейся ширинки и вновь пытаюсь вырваться. Бесполезно. Всё,
сука, бесполезно! Напрягаюсь всем телом, готовясь к неизбежному. И тут мой
новый знакомый совершает ошибку. Концентрирует внимание на том, что
происходит ниже живота, ослабляя хватку на моих руках. Хотелось бы мне
похвастать, будто я тут же беру себя в руки и кидаюсь на него аки зверь. Но
происходящее далее будто и не моих рук дело. Голый инстинкт самосохранения.
Я вырываю правую руку из хватки Димы и что есть мочи бью локтём туда, где
должна быть хоть какая-то часть его тела. Понятия не имею, куда попадаю. Но
он вскрикивает, отпуская мою вторую руку. И я каким-то чудом выбираюсь из-
под него, подтягиваю штаны трясущимися руками и неуклюже слезаю вниз с
дивана. Ударяюсь о пол лицом. Теперь болью взрывается нос, но я не обращаю
на это никакого внимания. Тусклая надежда на бегство маячит впереди. Я все
ещё пьян, но меня уже так не штормит и мозг работает быстрее. Ударная доза
адреналина заставляет двигаться несмотря ни на что. И я, все ещё находясь в
панике, ползу на карачках, как я надеюсь, к выходу.
— Ах, ты ж, сука! — слышится взбешённый рев, заставляющий мой и без того

высокий пульс ускориться ещё больше. От спокойствия Димы не остается и
следа. Нащупываю дверь. Поднимаюсь на ватных ногах с пола. Хватаюсь за
ручку, но открыть дверь не успеваю. Чувствую резкую головную боль от того,
что Дима хватает меня за волосы и оттаскивает от двери. Парень с силой
толкает меня на пол. Я падаю на спину и чувствую, как меня хватают за ноги и
пытаются их раздвинуть. Лягаюсь что есть мочи. Кажется, попадаю носком
ботинка по роже этого урода. Очередной вопль, а я снова у двери. Распахиваю
ее и вываливаюсь из темной комнаты. Раскрасневшийся. Растрепанный. С
расстёгнутыми штанами и в помятом свитере. Трясущийся от страха. Громкая
музыка, яркий мигающий свет и сигаретная завеса подобны ещё одному удару
под дых. Я дезориентирован, а по вискам бьёт единственная мысль «беги!».
— П… Помогите, — выдыхаю я еле слышно. Горло будто тиски сдавили. Голос не

желает быть громким. Мой жалкий клич о помощи утопает в громком «Все люди
как люди, а я суперзвезда!». Черт, а ведь эта песня мне нравилась!
Распахнутая дверь освещает темную комнату. И я вижу разъярённого Диму,

неотвратимо шагающего в мою сторону. Его левая скула покраснела от удара.
Блять!
Я подбегаю к первой попавшейся танцующей девушке, но она, не обращая

внимания на мою разбитую губу и кровоточащий после встречи с полом нос,
начинает извиваться рядом со мной, демонстрируя подобие сексуальности.
Жалкая пародия.
Надо попросить о помощи. Знаю, что надо. Но у меня нет сил. И я слишком
напуган, потому предпочитаю прислушаться к паникующему внутреннему
голосу и бежать. Выбираюсь с танцпола в пустой холл, вижу распахнутую дверь
в одиночный туалет и кидаюсь к нему. Много позже, анализируя свои действия,
я пойму, что мое поведение было нелогичным и неэффективным. Следовало
463/702
бежать напрямую к охране или поймать кого-то из работников клуба. Но я
слишком пьян, растерян, испуган. И единственное, чего я хочу, это спрятаться.
Потому я забегаю в туалет, защелкиваю за собой расхлябанный замок и
подпираю дверь спиной. И пары секунд не проходит, как ощущаю удар ногой по
двери с противоположной стороны.
— Выходи, сука! — слышу я злобное. — Выходи, я сказал! — ещё удар.

— Думаешь, можешь так просто сбежать?! Никто тебе не поможет! Выходи
немедленно! Я прошу по-хорошему, шлюха!
Меня уже не трясет, а колотит. Лихорадочно роюсь в карманах, пока не нахожу

желаемое. Защитное стекло на телефоне разбито. Не знаю, когда я успел задеть
его, но сейчас это наименьшая из моих проблем. Включаю экран, дрожащими
пальцами снимаю блокировку и замираю.
«Почему именно ты?» — вертится в голове вопрос на собственные действия.

Пытаюсь сосредоточиться, решить кому будет лучше позвонить. Но в голове
крутится имя лишь одного человека. Ни полиции, ни, тем более, родителей,
отношения с которыми после моего признания в ориентации весьма натянутые.
Ни паре если не друзей, то знакомых.
Только.
Одно.
Имя.
Очередной удар сотрясает дверь и отдается в моей спине тупой болью. Не

понимаю, куда смотрит охрана. Неужели всем вокруг настолько плевать? На
экран падает капля крови из кровоточащего носа, давая понять, что медлить
больше нельзя. Гипнотизирую номер телефона, от которого к вечеру каждого
дня набирается по десятку пропущенных вызовов и сообщений. Номер, на
который не отвечаю почти месяц. Время близится к четырем утра. Он может и не
услышать. Или отплатит мне той же монетой и просто проигнорирует. Мой
звонок станет его победой. И все мои попытки продемонстрировать свою
независимость и равнодушие покатятся в тартарары.
Очередной удар по двери.
Гордыня сейчас неуместна. Не в подобных обстоятельствах.
— Я все равно тебя достану! — слышится угроза. И я нажимаю на вызов,

прикладываю телефон к уху и жду, затаив дыхание. Вслушиваясь в протяжные
гудки, мысленно умоляя Артёма взять трубку. Хоть бы взял, хоть бы взял, хоть
бы взял. Пожалуйста, возьми трубку!
— Алло, — наконец слышится сонное, и лишь услышав голос Майского мой

страх, паника, беспомощность достигают своего апогея. — Алло, Шурик, что-то
случилось?
— Д…да, — выдыхаю я с трудом. Язык заплетается, но дело не в алкоголе. — П…

приедь за мной, пожалуйста, — выдыхаю я, стараясь справиться с рвущимися из
меня рыданиями. До этого я ещё шатко-валко держал себя в руках, но теперь
шквал эмоций накрывает меня с головой. Низкий спокойный голос Майского
464/702
провоцирует меня отпустить себя, потому что рядом с его обладателем я всегда
мог позволить себе такую роскошь, как слабость.
— П… Пожалуйста, приедь и спаси меня, — говорю я с запинкой. И начинаю

рыдать. В голос. Силюсь вернуть над собой контроль, но ничего не выходит. Из
главного зала долетают звуки русской попсы. За дверью слышатся угрозы от
нового знакомого. Болит живот и бок в тех местах, куда пришлись удары. Ребра.
Губы. Нос. И колени, которые я, кажется, ободрал, пока полз к выходу из темной
комнаты. И я рыдаю в трубку единственному человеку, которому несмотря ни на
что доверяю.
— Пожалуйста… Пожалуйста-пожалуйста, спаси меня, — всхлипываю я,

размазывая кровь вперемешку с соплями по лицу.
— Ты где? — слышится неестественно спокойный голос. Только тон становится

ниже, демонстрируя беспокойство его обладателя. Артёму чужда яркая
демонстрация эмоций. Зачастую меня это бесило, но сейчас непробиваемость
Майского — именно то, что мне нужно. Она вселяет уверенность в том, что что
бы ни произошло, этот человек решит любую мою проблему.
С запинкой называю адрес клуба. А потом рыдаю сильнее прежнего, вцепившись

в телефон обеими руками и прильнув к нему ухом настолько сильно, что ушная
раковина саднит.
— Ок, через десять минут буду. Где ты конкретно? Я приду за тобой.
— Позвони, как приедешь, я объясню.
— Договорились. Телефон не разряжается?
— Д…двадцать процентов.
— Хорошо. Подъеду и позвоню, — говорит Артём и кидает трубку. Он не говорит

«Все будет хорошо», «Держись» или «Возьми себя в руки». Сейчас ему не до
пустой болтовни. Он не потратит ни единой лишней минуты. А мне остаётся
ждать. Как всегда.
Артём
Я человек терпеливый, но не святой. И спустя почти месяц бомбардирования

телефона Шурика, начинаю тихо, но планомерно беситься. Трубку не берет. На
сообщения не отвечает. Ни слуха ни духа, черт бы его побрал. Я, конечно,
заслужил такое отношение, но сколько ещё будет длиться данная вакханалия?
Сколько ещё я должен слушать глухие гудки вызова и прожигать взглядом
диалог, в котором исключительно мои сообщения? Это уже становится
невыносимым.
У Сани сегодня прошел последний экзамен. Закрыл сессию всего с одной

тройкой, что обычно ему не присуще. Я-то никогда на хороших отметках не
настаивал, только бы ребенок не тратил лишние нервы на погоню за тем, что
этих самых нервов не заслуживает. Знания, если сильно понадобится, можно
подтянуть в любое время. XXI век на дворе. Интернет предоставляет
неограниченный доступ к почти любого рода информации. А вот нервишки как
драйвера обновить не получится.
465/702
Сдав экзамен, Саня не поленился позвонить мне, хотя обычно отписывается смс,
и сообщить, что дома он сегодня не появится. И завтра тоже. Якобы, пора им с
Дитрихом наверстывать упущенное. Ага, как же. Не ранее, чем три дня назад
явился домой в таком виде, будто его полночи пылесосили. И о каких
упущениях, позвольте спросить, после этого может идти речь?!
Эх, молодость.
Тоскливо взираю в монитор на рабочие документы, которые было совершенно не

обязательно брать домой. Но в тихой квартире в последнее время уныло. Я даже
немного огорчён тем фактом, что Александр так быстро от нас съехал. Мало
того, что хозяйственный, так ещё и Саня перед ним так стелется, сплошное
цирковое представление двадцать четыре на семь. Дорвался ребенок до
серьезных отношений. Для кого-то этот рубеж непреодолим. Кому-то
словосочетание «серьезные отношения» и вовсе претит. Но Саня цветет и
пахнет. Его все устраивает, а значит устраивает и меня. Ведь для чего ещё мы
рожаем детей, если не для того, чтобы они были счастливы?
Но вот в квартире ни Дитриха, ни сына. Пусто. Грустно. Хоть на стену лезь.
Беру телефон и строчу последнее сообщение Шурику на сегодня: «Спокойной

ночи». Отправляю. Хоть раз бы мне что-нибудь ответил, чтобы я понимал, что ты
действительно это читаешь. Хоть раз! Не обязательно ответное «Споки».
Достаточно и куда больше вписывающегося в наш изумительный диалог
«Отъебись». Или «Пошел на хуй». Серьезно. Прошу тебя. Пожалуйста, пошли
меня хотя бы разок на хуй, мне это очень нужно!
Но в ответ уже привычная тишина. Я бы предположил, что Шурик и вовсе

закинул меня в черный список, но в таком случае при звонке ему я бы должен
был слушать прерывистые гудки, говорящие, что телефон якобы занят. Но гудки
долгие и протяжные. Звонок проходит. Трубку по ту сторону несостоявшегося
разговора не берут намеренно.
Выключаю компьютер и иду на кухню за сигаретами. Сегодня правило «не

курить в стенах квартиры» хочется нарушить сильнее обычного. Кладу телефон
на стол перед собой (в последнее время я не расстаюсь с ним даже в туалете) и
прикуриваю. Делаю нервные затяжки одну за другой, то и дело кидая голодные
взгляды на экран. Звук на максимуме. Если на телефон придет сообщение или
мне решат позвонить, я услышу оповещение не только из другой комнаты, но,
кажется, и из другой галактики. И все равно то и дело пробуждаю только
ушедший в спящий режим экран, проверяя, а вдруг что-то пропустил.
Хуй тебе без масла, Артём.
Тушу сигарету и плетусь обратно в комнату по темному коридору. Бухаюсь на

разобранный диван и изучаю потолок. Положение мое оставляет желать
лучшего. Но отступать я не намерен. Бережно укладываю телефон рядом с
подушкой. Не думаю, что Шурику приспичит звонить среди ночи. Он и днём-то
проявить признаки жизни не в состоянии. И все равно на что-то надеюсь.
Чувствую себя не взрослым тридцатипятилетним мужиком с
девятнадцатилетним сыном, а мальчишкой, впервые познавшим влюбленность.
Шурик ведь действительно оказался единственным человеком, заставившим
меня почувствовать к нему что-то большее, чем симпатия или сексуальное
466/702
влечение. И я все просрал. Ничего необычного, в моем случае — это норма.
Закрываю глаза и пытаюсь абстрагироваться. Забиваю мысли работой,

бытовухой, сиюминутными задачами, а подушечкой указательного пальца
правой руки то и дело касаюсь корпуса телефона. Снова и снова проверяю, на
месте он или нет. Мысли о Шурике становятся навязчивыми. Если так пойдет и
дальше, придется записаться к психотерапевту. Примерно на этой мысли я
погружаюсь в сомнительную негу тревожных снов, ведь сплю я в последнее
время из рук вон херово.
Мне кажется, проходит не больше часа, когда тишину комнаты разрывает

будильник, который орет мне прямо в ухо. Я со стоном поднимаюсь с кровати,
мысленно надеясь дожить до выходных, когда меня торкает:
«Какой, нахер, будильник, Артём? Суббота же!»
Хватаю телефон, и сердце пропускает удар. Звонит Шурик. На часах четвертый

час. Что-то произошло.
— Алло, — беру я трубку, стараясь держаться спокойно, хотя внутри меня

радость от звонка смешивается с беспокойством от того, что произведен он в
столь позднее время. А в ответ какой-то шорох, эхо музыки, играющей на заднем
плане, и… Всхлипы. — Алло, Шурик, что-то случилось? — Артем, главное не
паникуй. Что бы ни произошло, действуем как обычно: сперва решаем вопрос,
затем даём волю эмоциям в фитнес-клубе, потея на беговой дорожке до тех пор,
пока не начнет плыть сознание. Беспроигрышный вариант.
— Д-да, — я знал, что он это скажет, и все равно к горлу подкатывает ком.
— Приедь за мной, пожалуйста. Пожалуйста, приедь и спаси меня, — слышу я
умоляющий шепот, а вместе с ним и страх, который сейчас испытывает Шурик.
Пульс набирает обороты. У Миронова и раньше случались плотные отношения с
приключениями, которые липли к его заднице не хуже репейника. В этом плане
он не самый везучий парень и постоянно попадал ранее и видимо, попадает до
сих пор в ситуации весьма неприятные.
Вслед за мольбой следуют рыдания. Не истеричные. Не надуманные. Не

наигранные. Самые настоящие, полные ужаса и отчаянья. У меня внутри аж
переворачивается все. Скулы сводит от злости. Кто бы ни был виноват в
состоянии Шурика, убью нахер.
— Пожалуйста… Пожалуйста-пожалуйста, спаси меня, — всхлипывает Шурик, не

зная, что я поставил телефон на громкую связь и уже натягиваю на себя штаны.
— Ты где? — кидаю я, накидывая поверх домашней футболки толстовку и ища

глазами ключи от машины. Точно помню, что положил их на стол. Но не факт,
что это воспоминание сегодняшнее. Большую часть времени я пребываю в дне
сурка. Работа-дом. Дом-работа. Я бы даже обрадовался эмоциональной встряске,
которую сейчас испытываю, будь обстоятельства несколько другими.
Шурик, всхлипывая через каждое слово, называет адрес. Эти улица и дом мне
знакомы. Там гей-клуб, верно? Бывал я там пару раз. Не понравилось. А ты,
Шурик, тот ещё садюга, как посмотрю.
Тихо сатанею, но не поддаюсь лишним эмоциям. Сперва решаем проблему,

467/702
затем рыдаем в подушку. Иная последовательность действий неприемлема.
— Ок, через десять минут буду, — бросаю я, наконец найдя ключи и перекочевав
в коридор. — Где ты конкретно? — уточняю я. — Я приду за тобой.
— Позвони, как приедешь, я объясню, — обещает мне Шурик. А сразу сказать

нельзя? Зачем тратить время еще на один звонок?! Глубоко вдыхаю, а затем
медленно выдыхаю. Возьми себя в руки, Майский. Не кипишуй. Пусть будет так,
как он хочет.
— Договорились. Телефон не разряжается?
— Д…двадцать процентов.
— Хорошо. Подъеду и позвоню, — говорю я, бросаю трубку и выбегаю из

квартиры. Хотелось бы продолжить разговор и разузнать, что же конкретно
произошло, но не хочу тратить драгоценные минуты. Да и входить в режим
лютого бешенства мне (а я уверен, что выйду из себя) ещё рановато. За руль
лучше садиться спокойным как танк, особенно если я хочу сдержать обещание
про приезд в десять минут, что возможно лишь при условии, что гнать я буду
через весь город, собирая за собой шлейф из штрафов ГИБДД. И это после почти
пятнадцатилетнего примерного вождения. Вот что Вы со мной делаете,
господин Миронов.
И ведь гоню. Вжимаю педаль в пол, будто не по ночным улочкам передвигаюсь,

а участвую в мировой гонке. Знаю, что опасно. И не только для моего здоровья.
Но сейчас меня куда больше волнует другой человек.
Обещание выполнено. Через десять минут я на месте. Останавливаюсь

неподалеку от неприметной двери, которая никоим видом не намекает, в какого
рода заведение ведёт.
Звоню Шурику. Отвечает после первого гудка. Всегда бы так…
— Я приехал, — оповещаю я его. — Куда идти?
— Н… никуда, — слышу я тихое. — Он вроде ушел. Сам выйду.
Он? Что ещё за Он, и как этот Он довел тебя до такого состояния? Что он, блять,
сделал?! Сжимаю руль обеими руками. Майский, дыши через нос. Не доводи себя
до греха!
— Ок, жду, — произношу спокойно, а самого аж колотит от злости. Не проходит

и минуты, как невзрачная дверь распахивается и по невысокой лестнице,
спотыкаясь, бредёт мое чудо в перьях. Драные джинсы в облипку, сквозь
прорези на коленях которых в свете фонарей разглядываю свежие ссадины.
Синий свитер, заляпанный кровью. Разбитые нижняя губа и нос. Всклокоченные
рыжие волосы, которые явно изначально были собраны в хвост. И большущие
испуганные глаза, полные слез.
— Где куртка? — спрашиваю я, выходя из машины и идя навстречу Миронову.
— Похуй на куртку, — выговаривает Шурик с явным усилием. Ещё и пьяный. Это

комбо.
468/702
На улице к ночи минус восемнадцать. Я и сам только в футболке и толстовке. И
все же холод я переношу лучше, да и машина в двух шагах. Так что расстёгиваю
толстовку, собираясь отдать ее Шурику, когда он неожиданно льнет ко мне и
крепко обнимает, уткнувшись распухшим носом мне в грудь.
— Спасибо… Что приехал, — шепчет он, шмыгая носом.
— Разве могло быть иначе? — едва заметно улыбаюсь я, крепко обнимая парня и
чувствуя, как он дрожит. Вот только от холода ли? Собираюсь уже взять беднягу
в охапку и отнести его в машину греться и успокаиваться, когда невзрачная
дверь распахивается вновь и на улицу буквально вываливается какой-то
молокосос. Едва ли менее пьяный, нежели Шурик. Он кидает на нас полный
гнева взгляд и неотвратимо прется в нашу сторону.
Зря ты, парень, нарываешься. Очень зря.
— Куда это ты пошел?! — выдыхает он зло, протягивая руку к Шурику. Рыжик

вздрагивает, но моя реакция быстрее. Резко освободившись из неловких
объятий парня, я толкаю его назад и закрываю своей спиной.
— Не знаю, что вы не поделили… — ведение конструктивного диалога с пьяным

кажется мне бессмысленным, но попытка не пытка.
— Он не расплатился! — рычит парень, явно намеренный драться.
— Ок, — киваю я, — сколько он Вам должен? Я заплачу, — обещаю я, вытаскивая

из кармана джинсов пачку смятых купюр. Впервые рад своей дурацкой привычке
распихивать деньги по карманам, игнорируя наличие кошелька.
— Нет, — говорю же, адекватная беседа с пьяным — дело бесполезное. — Мне не

деньги нужны, — заявляет он.
— Что тогда? — не понимаю я причины конфликта.
— Его задница, — выдает парень.
Нихуя себе — заявление. Ты парень, что, возомнил себя бессмертным?
— Он сам хотел, — продолжает рычать незнакомец.
— Неправда! — резко вскрикивает Шурик. И я чувствую, как он, вцепившись в

толстовку, вжимается лбом в мою спину между лопаток. — Я ничего такого не
хотел, — шепчет он и вновь начинает реветь.
— Так это он тебя так? — спрашиваю я у Шурика с деланным спокойствием, имея

в виду разбитое лицо. Чувствую сдержанные кивки.
Что ж…
Убираю скомканные деньги обратно в карман. Я явно погорячился. Думал,

обычная драка между двумя пьяными, которую можно разрулить без
членовредительств. Но…
469/702
— А ты кто еще такой? Его папик?! — запоздало переключает свое внимание с
Шурика на меня пьяный парень.
— Слишком нищий я для папика, — я ещё пытаюсь шутить. Я ещё пытаюсь

держать себя в руках. Я ещё пытаюсь… Не то чтобы выходит.
— Ебырь, значит, — подводит итог парень. Слово-то какое мерзкое. Я сам тот
еще матершинник, но именно от этого слова меня всегда передёргивает. — Иди-
ка погуляй где-нибудь полчасика, — милостиво предлагает он мне. — Мы сами
разберемся.
— Заманчиво, — цежу я сквозь зубы. — Но, пожалуй, откажусь.
— Драки хочешь? — выдает парень самоуверенно. Немудрено. Ростом с меня.

Явно не гнушается спорта. И моложе. Но не всегда в этой жизни играет роль
молодость. Опыт-то никто не отменял.
— Хочу, — киваю я и провокационно улыбаюсь во все свои тридцать два зуба.

«Хочу» — это ещё мягко сказано. Жажду. Не любитель я решать проблемы
кулаками, но иногда только так решить их и можно. Когда какая-то скотина
поднимает руку на твоего любимого человека, заполнение бумажек в
прокуратуре не кажется чем-то пугающим.
— Не надо, — шепчет Шурик, пытаясь утянуть меня к машине. — Давай просто

уедем.
Ну, уж нет.
Пьяный парень смотрит на меня ещё пару секунд, видимо прикидывая, шучу я
или нет. И если нет, стоит ли на самом деле со мной связываться. Судя по тому,
как незнакомец неожиданно кидается на меня, он заключает, что стоит. Судя по
тому, как он падает на задницу после прицельного удара в челюсть, выводы он
сделал поспешные.
Мой противник хватается за рот. С уголка его рта стекает струйка крови.
— Сука! — шепеляво произносит он, и я с удовлетворением замечаю, что обоих

верхних передних зубов у него как не бывало. Есть ещё порох в пороховнице.
— Сука! — повторяет он, поднимаясь на шатающихся ногах и, видимо, желая
получить от меня ещё пару «отеческих нагоняев». Но на ногах он удерживается
не дольше пары секунд. Голова его от удара кружится, и он вновь опускается на
промерзший асфальт. В таком виде мы его и оставляем. Вызвать бы полицию,
вот только откликнутся ли они и заведут ли дело на попытку изнасилования
мужчины? Не особо я сведущ в Российском законодательстве, но интуиция
подсказывает, что шансы реально засудить парня минимальны.
Накидываю толстовку на плечи Шурику и, приобняв, веду бедного испуганного

Рыжика к машине. Надо бы завтра попросить его нарисовать портрет этого
гаденыша и передать рисунок охране клуба, чтобы они больше его не впускали.
Шурик сегодня избежал ужасающей участи, но кому-то другому может повезти
меньше.
Благо, в салоне автомобиля все ещё тепло. Включаю печку на максимум и

разминаю замёрзшие пальцы. Правые костяшки разбиты от удара по зубам
470/702
незнакомца. В боковое зеркало наблюдаю, как оставленное нами пьяное тело
все же поднимается на ноги и садится в одну из машин такси, которых рядом с
клубом сразу несколько. Таксистов наверняка повеселила наша стычка. И никто
не посчитал нужным выйти и поучаствовать. Я-то рад, что все сложилось именно
так, иначе ещё неделю бы не смог угомонить чесотку в кулаках. Но что, если бы
меня здесь не было? Если бы Шурик вышел один, а эта скотина на него напала?
Так же безмолвно наблюдали бы за происходящим? Даже думать об этом не
хочу.
Морщусь, отгоняя неприятные мысли и случайно нафантазированные картины,

на которых Шурик лежит окровавленный на асфальте посреди ночи и ни одна
собака не пытается ему помочь. Не важно, могло такое произойти в
действительности или нет. Важно, что не произошло, и теперь Рыжик сидит на
пассажирском сидении рядом со мной, неловко кутается в мою толстовку,
которая ему жутко велика, и то и дело стирает все ещё сочащуюся кровь из носа
тыльной стороной ладони.
Открываю бардачок, вытаскиваю пачку с влажными салфетками и протягиваю ее

бедолаге. Он благодарно принимает от меня «дар», открывает зеркальце на
козырьке и какое-то время занимается своим лицом. Сидим молча под шум
работающей печки. Затишье перед бурей, мне ли не знать. Потому и не трогаюсь
с места. Если буря застигнет меня в момент движения, вероятность попадания в
аварию повысится процентов на шестьдесят.
Стерев кровь и грязь с лица, Шурик собирает грязные салфетки в ком и молча
вручает мне. Как в старые добрые. Когда мы только начали встречаться, я как-то
пронаблюдал, как Шурик, доев шоколадку, выкидывает ее обёртку в окно.
Данный поступок спровоцировал меня на длинную лекцию, точно такую же,
которую я читал своему тогда ещё мелкому сынишке.
— Да все выкидывают! — упрямился Шурик чисто из принципа.
— И тебя устраивает быть «всеми»? — спрашивал я в ответ.
— Ну, а куда выбрасывать? У тебя же нет мусорки! — пытался оправдаться

Рыжик.
— Можно убирать в карман, — парировал я.
— Ну уж нет! — капризничал Шурик.
— Тогда отдавай мне.
Это предложение устроило Миронова и с того дня, независимо от того, в машине

мы были или где-то еще, любой мусор он торжественно вручал мне. Прямо как
сейчас.
— Не хочешь рассказать, что произошло? — спрашиваю я осторожно. Конечно,

хочет. Конечно, расскажет. Но только в случае, если я буду планомерно
задавать вопросы, огибая его упрямство. Все из Шурика надо вытягивать
клещами, пока в один момент его неожиданно не прорвет. Я не тупой и уже
сложил один плюс один. Спрашиваю я о произошедшем не для себя, а для
Миронова. Ему необходимо выговориться.
471/702
— Не хочу, — выдает Шурик звонко. О чем я и говорю.
— Он приставал к тебе? — возможно, такие вопросы не стоит задавать в лоб, но

иначе его на разговор сейчас не выведешь.
— Да, приставал, — звон голоса становится тише. — А когда я его отшил, ударил
меня. Попытался стянуть с меня штаны, чтобы силой… — Шурик давится
словами, и по его щекам начинает катиться новая порция слез. А во мне
внезапно просыпается сожаление от того, что ударил я это пьяное тело всего
раз. Надо было всыпать по первое число, чтобы годами потом этот клуб за
километр обходил.
Шурик сгибается пополам. Закрывает лицо руками и рыдает в голос. Я же

нервно стучу пальцем по рулю. Мне хочется прижать его к себе и успокоить, но я
не могу предугадать его реакции. То, что мы обнимались на улице, не значит
ровным счётом ничего. Сейчас он может воспринять все иначе, а то и вовсе
поставить меня в один ряд с тем утырком, что разукрасил ему лицо. Не уверен,
что имею права прикасаться к нему даже из лучших побуждений. Поэтому
просто сижу и вслушиваюсь в тихие всхлипы на фоне работающей печки.
— …не надо было… — слышу я тихое между всхлипами.
— Что? — переспрашиваю я, думая, что он обращается ко мне. Шурик медленно

разгибается, лихорадочно стирает слезы с лица и повторяет уже более ровным
голосом:
— Не надо было сюда идти и так нажираться. Сам виноват, — выдает он, шумно
выдыхая.
— Клубы для того и существуют, чтобы в них ходить. И пил ты наверняка не так
уж и много. Просто развозит тебя быстро, — пытаюсь я сохранять
самообладание. На самом деле хочется закричать, чтобы он никогда больше
сюда не приходил. И уж тем более не пил с какими-то левыми мужиками! Но я
стараюсь судить людей по себе. А скажи кто другой такое мне, я бы едва ли
прислушался к его словам. Скорее, сделал бы все наоборот. Назло. К тому же
взаимоотношение с человеком не равно рабство. Шурик действительно может
ходить куда угодно и пить с кем угодно независимо от того, находится ли он в
статусе моего бывшего или нынешнего. Но будь мы вместе и соберись Шурик в
клуб, я бы либо навязался с ним, либо звонил каждый час, чтобы убедиться, что с
ним все в порядке.
— Если бы так не пил, я бы не оказался в такой ситуации, — продолжает винить

себя во всех грехах Миронов.
— Может и так, — не стану спорить. — Но это не значит, что произошедшее —

твоя вина. Виноват здесь только один человек…
Я, который довел тебя до всего этого. Я, который названивал и написывал тебе

днями напролет, бередя старые раны. Я, из-за которого ты столько страдал в
прошлом и мучаешься теперь.
Но этого я не скажу. Сейчас явно не самый подходящий момент для слезливых

покаяний. Не я сегодня суперстар самобичеваний. Время блистать Шурику. И он
на полном серьёзе намерен возложить всю вину за произошедшее на свои и
472/702
только свои хрупкие плечи.
— …То пьяное тело, что посмело поднять на тебя руку, — заканчиваю я

предложение и смотрю на зареванную красную мордаху. — Это относительно
свободная страна. Ты можешь ходить, куда хочешь, и пить, сколько хочешь, и
твои действия не дают никому право принуждать тебя к чему-либо. Ты меня
понял?
Шурик еле заметно кивает.
— Вот и молодец, — произношу я мягко и слегка касаюсь его левой щеки, стирая
большим пальцем свежие слезы. Льются они потоком.
В ответ на мое касание Шурик закрывает глаза и в качестве благодарности

трётся щекой о ладонь. Будто кот. У него с кошачьими вообще много общего.
Взять хотя бы тысячи видео, где коты неожиданно бросаются на хозяев или
сперва облизывают их руки, а потом внезапно начинают кусать их и драть
задними лапами. Один в один, Шурик.
— Давай я отвезу тебя домой, — прерываю я приятный момент, понимая, что он

фальшивый. К моему глубочайшему сожалению, Шурик пьян. И действия его
частично диктуются алкоголем.
Он кивает и говорит адрес, пристегивая ремень безопасности. А я нехотя убираю

руку с его щеки и укладываю ее на руль.
Машина трогается с места, но на этот раз я не вдавливаю педаль в пол.

Наоборот, еду аккуратно и размеренно. Неспешно. Потому что хочу побыть с
Рыжиком чуть подольше.
Парень, немного успокоившись, решает включить радио.
…Все люди как люди, а я суперзвезда!
Шурик вздрагивает и начинает лихорадочно переключать радиостанции.

Странно. Зная его музыкальные предпочтения, эта песня явно в его вкусе.
Бесплодные попытки Шурика заканчиваются на старом треке Металлики.

Миронов терпеть не может металл. Эта музыка нравится мне. Тем удивительнее,
когда парень останавливает свой выбор именно на этой песне и отворачивается
к окну.
…Don't cry to me oh baby,
…Не плачь по мне, детка.
Наплакался уже с лихвой. Страшно подумать, сколько слез Шурик пролил по

мне. Страшно подумать, что я не задумывался об этом раньше. Что тогда
творилось у меня в голове? О чем я думал? О сыне. И о себе. Говорят, люди не
меняются, но я лелею надежду, что все же какие-то изменения претерпел.
…Should have seen the end a-comin' on, a-comin'.
…Ты должна была предвидеть, что это произойдет.

473/702
Да ничего он был не должен. Нерадивый ребенок, влюбившийся в нерадивого
взрослого. Наверное, тогда мы оба были к этим отношениям не готовы. Не
доросли. Или не дорос только я? А что же теперь? Дорос-дорос, только боюсь
провала даже больше, чем в подростковом возрасте. Кажется, если Шурик таки
даст мне от ворот поворот, это станет для меня личным концом света. Тогда
точно умотаю в монастырь, потому что не вижу своей жизни с кем-то другим
кроме него.
…Die, die, die my darling
…Умри, умри, умри, моя дорогая,
…Don't utter a single word
…Не произноси ни единого слова.
Наверное, в день расставания мои слова Мироновым были восприняты именно с

таким смыслом. «Заткнись и уходи». Если учесть, что для Шурика этот уход был
равносилен смерти… Господи, да почему же об этом всем думать надо именно
сейчас?! Уйми идиотский внутренний голос, Артём, и сконцентрируйся на
дороге. Что сделано, того не воротишь. Что испорчено, того не исправишь. Либо
берешь яйца в руки и пытаешься построить нечто совершенно новое, либо, сука,
съеби в закат и прекрати трепать человеку и без того в говно растрепанные
нервы!
Уходить в закат я, естественно, не собираюсь.
Дом у Шурика новый. Высотное здание с порядка двадцатью этажами. Тем хуже
для того количества водителей, которые здесь живут. Во дворе творится ад
автомобилиста. Ни куска свободной от машин территории. Автомобили стоят
длиннющей батареей, и хер где приткнешься.
— Какой у тебя подъезд? — интересуюсь я тихо.
— Второй, — слышится глухой ответ.
Останавливаю машину у второго подъезда и жду. Чего именно жду, не знаю сам,
но точно не ухода Шурика. Может, ему захочется побыть со мной ещё самую
малость? Благо, парень вроде и не торопится. Лишь ковыряет пальцем
стягивающий его ремень безопасности.
— Чаю хочешь? — выдает он глухо. Вздрагиваю и внимательно смотрю на пьяное

чудо, которое старательно прячет от меня глаза. Чаю, значит?
— Чай в четыре утра? — позволяю себе улыбку. — Я был бы не против выпить с

тобой чаю днём или вечером. Например, завтра, — знаю, что по-скотски
договариваться о встрече с пьяным человеком. Но сейчас у меня появился шанс
в кои-то веки не получить отказ.
— Значит, чаю не хочешь? — переспрашивает Шурик, а глаза мутные и снова на

мокром месте.
— Нет, — отвечаю я стойко. Терпи, Артём! Терпи! Тебе воздастся! Наверное…

474/702
— А чего хочешь? — спрашивает Рыжик невнятно.
Ой, какой провокационный вопрос. На него однозначно не стоит давать честный

ответ.
— Четыре утра, — с неохотой бубню себе под нос. — Чего ещё я могу хотеть в
свои-то годы. Спать, конечно, — вру я, безжалостно втаптывая свои желания в
землю. Сейчас не до них. Но вот ширинка начинает неприятно давить на
проснувшийся половой орган. Уймись, тварь, не до тебя сейчас!
— Так пошли, — кивает Шурик на подъезд.
Молчу. Не двигаюсь с места. Это сейчас он говорит «пошли», а завтра будет

орать «вон из моего дома, псина подзаборная!». И придется начинать все с
самого начала. А может и того хуже: поддавшись провокации пьяного,
безвозвратно проебу последний шанс с трезвым.
— Думаю, прямо сейчас тебе лучше тоже лечь спать. Без компании, —
выдавливаю из себя с усилием. — Ты устал, стрессанул и пьян, — этот разговор
забирает слишком много сил.
— Это потому, что он меня облапал? — задаёт Шурик неожиданный вопрос.

Один из тех, которые нацелены на манипулирование мной. Сейчас он наговорит
какой-нибудь херни и я, пытаясь убедить его в неправоте, сделаю все, чего бы
он ни захотел. Как миленький сделаю. Очень уж мне знакома эта тактика. Самое
удивительное в ней то, что даже зная о том, как она работает, я все равно
каждый раз ведусь. Даже спустя девять лет.
— При чем здесь это? — голос мой спокойный, но я начинаю беситься. Я,

конечно, не сахар, но не настолько же сволочь! Даже у моего скотинизма есть
пределы!
— Со мной же теперь и не поспать, пока в белизне не искупаюсь, — выдает

Шурик драматично. — И не факт, что даже после этого тебе не будет противно
ко мне прикасаться, — вещает он, умело играя на моих нервах.
Какая же надуманная бредятина! И как же она выводит меня из себя. С пол-

оборота! Сука, да как же он это делает?! Каждый раз одна и та же хуйня!
Неоспоримый талант.
— Что за чушь, — выдавливаю из себя, начиная нервно барабанить пальцами по

рулю. Терпи-терпи-терпи-терпи-терпи… Терпи, Майский, ибо рожден терпеть!
— Я и сам себе противен, — не замолкает шарманка по имени Шурик, дожимая

меня. Припирая к стенке.
— С какой стати мне должно быть противно? С какой стати противно должно
быть тебе? Не надумывай того, чего нет! — говорю я, будто действительно верю,
что мои слова услышат.
— И как мне теперь смотреть в глаза родителям? — плаксиво выдыхает Шурик и

уже ожидаемо начинает реветь. Слезы катятся градом.
475/702
О, блять.
— Не говори глупостей. Очень даже спокойно посмотришь в глаза родителям. И

белизна ни к чему. Пусть лучше у того ублюдка руки отсохнут. И член. Виноват
только он. А ты не виноват. Не стал хуже и никоим образом не запятнан. Ты был
и остаешься самим собой, — выдаю я чувственную тираду. — За это я тебя и
люблю, — произношу в запале, а потом начинаю соображать, что следовало
притормозить предложением ранее. Вот дерьмо.
— Правда? — слышу я сквозь всхлипы.
— Конечно, правда, — не могу же я теперь пойти на попятную. Сказал, так неси

ответственность.
— Тогда докажи, — слышится требовательное.
Один — ноль, победа за тобой.
— Хорошо, идем спать, — цежу я сквозь зубы. Маленькая изворотливая змеюка!

— Только сперва найду парковочное место. Скажи мне номер квартиры и беги
домой. Я подойду минут через десять.
Шурик, будто услышав ровно противоположное, сжимает ремень безопасности

обеими руками и сидит как истукан. Не шевелится.
— Ты слышал, что я сказал? — уточняю я.
— Не придёшь ты, — выдыхает Шурик. — Уедешь.
— Не уеду.
— Уедешь!
— НЕ УЕДУ! — слегка повышаю я голос.
— Нет тебе веры, — бубнит пьяный Рыжик. — Нет веры, ясно! Не заслужил!
Справедливо. И все же…
— Клянусь тебе, что не уеду, — выдыхаю я, снова снижая тон. Не бесись. Не

выходи из себя. Терпи. Терпи! Терпи!!!
— Чем клянешься?
— Всем клянусь.
— И Саней?
Так. Не надо впутывать моего сына. Он там свою личную жизнь только построил,
оставим ребенка в покое.
— Шурик, хватит хуебесить, — хмурюсь я. — И вылезай из машины.
— Не вылезу, — упрямится Рыжик. — Раз не уедешь, почему тогда ты не можешь

476/702
припарковать машину в моей компании? — настырно хнычет он. Вот же
недоразумение.
— Потому что машину мне придется оставить далеко от дома. Здесь я

парковочное место не найду, — разжевываю как маленькому. — От машины до
подъезда придется идти по холоду. На улице минус восемнадцать. А на тебе
только моя толстовка! — по-моему, доводы логичные. Но Шурик, конечно,
считает иначе.
— Сам-то вообще в футболке, — замечает он.
Позволь спросить благодаря кому?!
— Я более стойкий к морозу. Мне ничего не будет, — терпение, Артём. Только

терпение. Ты взрослый рассудительный человек.
— Со мной тоже ничего не будет, — заявляет Шурик, который умудрялся

простыть от сквозняка в тридцатиградусную жару.
— Ну да, конечно, — рычу я. СПОКОЙНО, АРТЁМ! ТЫ АХУЕТЬ КАКОЙ ВЗРОСЛЫЙ И

ПИЗДЕЦ РАССУДИТЕЛЬНЫЙ!
— Конечно, — кивает Шурик. Хуй с тобой, золотая рыбка, хочешь поморозить

яйца — морозь на здоровье, блять! И не говори мне потом, что я не
предупреждал.
Парковочное место я нахожу в двух кварталах от дома Шурика. Не самое

удобное, скажем прямо. Сперва приходится корячиться, чтобы втиснуться
между двух машин, места между которыми почти впритык. Затем вылезать из
машины через пассажирскую дверь, т.к. со стороны водителя стена дома, а не
притулись я к ней так плотно, перекрыл бы дорогу машинам крупнее Оки.
Уже перед выходом вспоминаю, что сын ещё весной благополучно забыл у меня
в машине толстовку. Она тонкая, но как говорится, на безрыбье и рак…
Толстовка неоново-желтого цвета. С сыном у нас одинаковый размер. Маловата

мне она только в плечах.
— Одежда Сани? — слышу голос Шурика.
— Да, — киваю я, закрывая машину.
— Тебе идёт, — бросает он с какой-то странной интонацией. — Особенно со

спины.
И я очень вовремя вспоминаю, что сзади на неоновой толстовке черными

мазками вычерчено слово «СУКА». И в кого же ты, мой сыночка, такой модник-
огородник? Где в воспитании ребенка я свернул не туда?
До дома Шурика мы не доходим, а добегаем, стуча зубами. В процессе

неожиданного кросса посреди ночи у меня мелькает мысль, а не оставил ли
Шурик ключи в той самой куртке, что до сих пор висит в клубе и за которой
следует съездить в ближайшее время. Но благо, парень предпочитает все свое
носить с собой. Ключи в кармане джинсов. Шестой этаж. Большая лестничная
477/702
площадка. Череда почти идентичных дверей. И номер квартиры. Пятьдесят
восемь. Прям как день моего рождения — пятое августа.
Квартира однокомнатная, но по одному лишь коридору понятно, что большая.

Скорее всего, Миронову помогли родители. Он далеко не из бедной семьи. И
родители в нем души не чаяли. А вот он от них всегда пытался отстраниться, не
способный признаться им в своей ориентации и мучающийся от того, что
приходилось хранить от них такую тайну. Интересно, за эти девять лет что-
нибудь поменялось?
Шурик, покачиваясь, разувается и жестом зовет идти за ним. С интересом

рассматриваю его жилище. Все здесь на своих местах. Ничего лишнего. В
большой комнате у окна кровать. Напротив нее рабочий стол с ноутбуком.
Ближе к двери диван. Кровать от дивана отделяет сквозной стеллаж с книгами и

макетами зданий, которые Шурик делал, ещё обучаясь в университете. Помню,
один макет мы с ним клеили вместе всю ночь. Этот самый макет сейчас
украшает верхнюю полку.
Напротив дивана большой телевизор. Эта зона отлично бы подошла для

дружеских посиделок, только не уверен, что Шурику с его характером есть с кем
дружить. Раньше не было. Хотя за то время, что я его не видел, измениться
могло абсолютно все.
— Точно не хочешь чаю? — слышу я Шурика, уже успевшего перекочевать на

кухню.
— Точно, — кидаю я, приближаясь к его рабочему столу. Стопки чертежей

вперемешку с черновиками, разрисованными отдельными частями тела
человека. В основном руками. Шурику всегда нравилось рисовать руки.
Особенно мои. Говорил, что они настолько красивые, что, если бы я умер, он бы
забрал мои руки себе. И смешно, и жутко.
За компьютером на стене висит решетка-органайзер. Чего только на ней нет.

Билеты из кино. Список упражнений для спины. Скетчи. Пара открыток и…
Шумно сглатываю, в полумраке разглядывая старую помятую фотографию сбоку

от остальных воспоминаний на решетке. Фотокарточку явно рвали. И не один
раз. А затем склеивали обратно. Снова и снова. Она настолько потрёпанная
жизнью, что лиц людей на ней разглядеть почти невозможно. Но я узнаю это
фото. Там я в отцовской фуфайке и с лопатой в руках, Шурик в тельняшке,
которая ему велика на пару размеров, и Саня, беспощадно уничтожающий
помидор. Это было так давно. А как будто вчера. Какими же мы тогда были
счастливыми, господи боже. Поговорить бы сейчас с собой прошлым и выкатить
себе целый список неверных решений, которые не стоило принимать.
— Вот. Надевай, — я настолько погружаюсь в свои мысли, что не замечаю, как

Шурик возвращается в комнату. В руках он держит пижамные штаны и
футболку, которые притащил из гардеробной. И сам уже переодет в бежево-
синюю пижаму. Шурик всегда любил подобные комплекты. А я их терпеть не
могу. Была бы моя воля, спал бы исключительно голышом.
— Это твои? — недоуменно киваю я на одежду.
478/702
— Нет, блин, соседа, — рычит Шурик.
— Ты ведь понимаешь, что габариты у нас слегка разнятся? — спрашиваю я со

вздохом.
Слегка — это еще мягко сказано. Моя спина шире спины Шурика раза в полтора.
Я выше его почти на голову. К тому же занимаюсь спортом. На моих ляжках
штаны Миронова затрещат по швам. О футболке и говорить нечего. Не смогу я
просунуть руки в эти узенькие рукавчики.
— Штаны свободные. Налезут, — отмахивается Шурик, вручая мне домашний

наряд. Про футболку ничего не говорит. Видимо уже понял, что с ней
погорячился.
— А не могу я спать в своей одежде? — фиговый вариант, но получше пижамы.
— Она грязная! — пыхтит Шурик.
— Тогда в трусах, — пытаюсь я найти компромисс.
— НЕТ! НИКАКИХ ТРУСОВ В ЭТОМ ДОМЕ! — пыжится Рыжик, а потом соображает,

что ляпнул что-то не то, и густо краснеет.
Ладно. Пора прекращать измываться над бедолагой. Если Миронову так это
принципиально, надену его гребаные пижамные штаны.
Показательно отворачиваюсь от Шурика и стягиваю с себя футболку. Парня я не

вижу, но судя по размытому отражению в окне, он, в отличие от меня,
отворачиваться не спешит. Ничего тебя, Миронов, не смущает, нет?
Переключаюсь на штаны. Расстегиваю ширинку, а сам краем глаза наблюдаю за
отражением. Даже не шелохнется. Со вздохом избавляюсь от джинсов. Замечаю
невнятное движение. И все равно не уходит. Маленький поганец. Будь ситуация
диаметрально противоположной, при которой Шурику бы пришлось раздеваться,
а мне за этим наблюдать, и меня бы выгнали из комнаты с такими воплями, от
которых еще неделю бы болели барабанные перепонки.
Пижамные штаны с натяжкой, но налезают. А вот с врученной футболкой засада.

Она мне, как я и предполагал, катастрофически мала, поэтому откладываю ее в
сторону. Мне и неудобства тесных штанов вполне достаточно. Мало того, что
они еле-еле доходят мне до середины икр и стягивают их будто удавкой, так
еще и в причинном месте ощутимо поджимают. Могу лишь надеяться, что к утру
не стану евнухом.
Дождавшись, когда мое импровизированное стриптиз-шоу закончится, Шурик

вновь уходит в гардеробную и возвращается со вторым одеялом в руках. Кидает
на меня хмурый взгляд и, проигнорировав тот факт, что я уже почти
разместился на диване, демонстративно тащит одеяло на кровать. Это,
несомненно, жопа. Полная.
— Тебе бы лед к носу приложить, — пытаясь абстрагироваться от неуместных

мыслей, лезущих в голову, предлагаю я. Терпи, Артём. Терпи, чтоб тебя.
— Кровь из носа больше не идет, — слышу я меланхоличное.
479/702
— Но припухлость-то осталась. Надо бы тебе утром в травмпункт съездить.
Убедиться, что нет перелома.
— Ага, — Шурика мои старперские советы не интересуют. — Долго еще будешь

там сидеть? Выключай свет и ложись на кровать, — слышу я недовольное.
— Мне и на диване неплохо, — бросаю я, щелкая выключателем.
— На диване нельзя! — слышу раздраженное шипение. Спорить бесполезно,

спать придется вместе. Я, конечно, рад, но, боюсь, староват для юношеских
агоний на тему: «И хочется, и колется».
Но ничего не поделать. Встану в позу, и от мнимого спокойствия Шурика не

останется и следа. А мне не улыбается перспектива скандалить до рассвета.
Окна в комнате Шурика задернуты плотными шторами, потому после

выключения света наступает кромешная тьма, которую не разбавляет свет луны
или фонарей с улицы. На ощупь иду к кровати. Лихорадочно вспоминаю, с какой
стороны лег Шурик, чтобы случайно его не задеть, а то мне это, ох, как
аукнется. Кажется, Миронов лежал на левом боку, отвернувшись к стеллажу с
книгами. Значит, мне оставили место у окна. Укладываюсь на спину прямо на
одеяло и пялюсь в потолок. Глаза медленно привыкают к темноте. Сна ни в
одном глазу. Та часть тела, которая не раз подставляла меня в юности, пытается
отнять бразды правления у разума. Но времена, когда я без зазрения совести
потворствовал любому своему желанию, давно в прошлом.
— Долго ещё будешь так громко сопеть?! — раздается раздраженно со стороны

Шурика. Нашел к чему прикопаться. Простуженный я. Насморк. Мне что теперь,
застрелиться?
— Если я мешаю, могу пойти на диван, — бросаю я глухо.
Или домой. Это лучший вариант.
Шурик в ответ вскакивает на кровати и взбешенно смотрит на меня. Злобный

блеск его глазенок я вижу даже в полумраке комнаты.
— Ты что, спать ко мне припёрся?! — неожиданно вопрошает он.
Да, блять. Именно спать.
— Ну да, — выговариваю вслух.
— Точно сука! — выдает парень и вновь падает на кровать. Решаю не вестись на

провокацию. Я не твой мужик, чтобы ты из меня веревки вил. Пока, по крайней
мере, не твой.
Но рано радуюсь. Не проходит и минуты, как раздаются тихие всхлипы.

Ожидаемо. И как, скажите на милость, игнорировать подобное, когда сердце
кровью обливается?
— Эй, — зову я Миронова, но он не реагирует, лишь всхлипывать начинает

громче. — Шурик.
480/702
— Не называй меня так! Меня это бесит! — шипит Рыжик.
— А раньше нравилось, — улыбаюсь я.
— Раньше и ты мне нравился.
— А теперь что?
— Разонравился.
— Зато рыдать не разонравилось, — неудачно шучу я, за что тут же получаю

локтем в бок.
— Все из-за тебя! — слышу я шепот.
— Знаю.
— Всю жизнь мне поломал!
— Знаю.
— Вот и неси теперь ответственность.
— Так я бы нёс, только ты не даешь, — тяжело вздыхаю я. — Думаю, все потому

что я тебе разонравился, — не могу лишить себя возможности слегка
подтрунить над мальчишкой.
— Так сделай с этим что-нибудь, — слышу плаксивое.
— Что, например?
— Заслужи.
— Я в процессе.
— Я тебе вообще нахера сдался вдруг?
О, понеслась пизда по котлованам.
— Не вдруг, — поправляю я мягко.
— Ты на вопрос не ответил.
— Если я скажу, что люблю тебя, ты ведь все равно мне не поверишь? — тем
более, что я уже успел признаться в этом в машине.
— Не поверю, — с готовностью подтверждает Миронов.
— Но кроме этой, больше веских причин у меня нет.
Молчит. Размышляет.
— Доказывай, — раздается требовательное, после чего Шурик садится на

кровати, разворачивается ко мне и стягивает с себя футболку.
481/702
О нет.
О нет — о нет — о нет!
— Шурик, оденься! — я ловлю было кинутую им на пол футболку и пытаюсь

натянуть ее обратно на Миронова. Но он активно сопротивляется.
— ТЫ ЖЕ СКАЗАЛ, ЧТО ЛЮБИШЬ! — орет он что есть мочи. Соседи, я искренне

прошу у вас прощение.
— Люблю, но… Но сегодня мы просто спим! — о сколько моральных сил мне

требуется на то, чтобы не поддаваться искушению. И внутреннее блядство так и
рвется наружу.
«Похуй! — орет бесовской внутренний голос. — ВОЗЬМИ ЕГО! САМ ЖЕ ПРОСИТ!»
Терпи, Артём! Терпи-терпи-терпи!
Это лучшее доказательство искренности твоих чувств! Поэтому… сожми зубы

посильнее и терпи, мать твою!
— И почему же?! — злится Шурик.
— Потому что ты пьяный, — цежу я, а сам уже готов головой об стену биться.
— А что, я пьяный недостаточно привлекательный?!
Можно, блин, орать чуть потише? Чтобы нас слышали только соседние квартиры,
а не вообще весь дом?
— Ты в любом состоянии привлекательный.
— То есть, ты меня не хочешь, — делает ахуительный вывод Миронов.
— Хочу, — у меня сейчас крыша поедет.
— Нет, не хочешь! — настаивает Шурик.
— Хочу, — повторяю я, тихо выбешиваясь. — Но не буду… — чего именно я не

буду делать, договорить Шурик мне не даёт, неожиданно кидаясь на меня
сверху и не целуя, а вжимаясь своими губами в мои.
Предательская часть тела ликует. Но глас разума как обычно портит малину
правдой-маткой. Чего бы сейчас Шурик ни говорил и как бы себя ни вел, утром
будет пиздец. Но масштабы этого пиздеца зависят сугубо от моей силы воли. У
меня ее вроде в достатке. Но и она имеет границы.
Шурик мелкий и легкий. Не уверен, что в нем есть и шестьдесят килограмм.

Скинуть его с себя труда мне не составит. Но эта неожиданная близость на
мгновение, всего на мгновение отрубает мой мозг, и я, поддавшись желанию,
заключаю парня в крепкие объятья и превращаю нелепое подобие поцелуя в
настоящий. Влажный и глубокий. И руки будто бы сами собой спускаются к
бедрам и сжимают их, притягивая парня ко мне ближе.
482/702
Миронов — парень пламенный. Есть в его сверхэмоциональности и плюс: во
время секса у него всегда срывало крышу. Будто бы возбуждение стирало в нем
всякие границы и затмевало собой любые комплексы. Потому, когда я чувствую
его руку на своем стояке, я этому нисколько не удивляюсь. Зато вспоминаю, как
в данный момент обстоят дела, и даю себе ментальную пощечину, приводящую
меня в чувства.
— Шурик, нет! — рычу я, кое-как отдирая от себя хрупкое, но в подобные

моменты невероятно сильное тело.
— Шурик, да! — вскрикивает Миронов, плюхаясь мне на ноги и сжимая мой член
у основания. Ох, черт! Это пиздец! ЭТО ПИЗДЕЦ!
— Руку убери! Сейчас же! — выдыхаю я, хватая его за запястье.
— Или что? — интересуется Шурик, не намеренный сдаваться так просто. Шурик

завелся. Шурика не остановить.
— Не доводи до греха! — умоляю я. У меня нет никакого желания применять

силу. Но и трахаться я с ним сегодня не буду! Не буду, я сказал.
ТЕРПИ-ТЕРПИ-ТЕРПИ!
— Очень хочу довести, — шепчет он, нависая надо мной, а у меня аж мурашки
по спине бегут. О, Тёмыч, девятилетний целибат дает о себе знать. Стояком
можно дрова рубить, — И не до одного, — выдает мне Шурик контрольный в
голову. Его рука все еще сжимает мой член. Благо хоть поверх штанов, а то бы я
уже начал дуреть. Правда Миронов собирается исправить эту оплошность,
поддевая пальцами резинку штанов, а заодно и трусов.
Вот же блядское блядство!
— Нет, значит нет, — стараюсь говорить убедительно, а голос-то дрожит.
— А помнится, в тот раз у вас на кухне ты был совсем не против, — усмехается

Миронов. Конечно. Тогда-то ты был трезв! И, если бы согласился, решение было
бы осознанным. А что толкает тебя к действиям прямо сейчас? Алкоголь.
Пережитое происшествие. Страх остаться в одиночестве. Тебе сейчас нужен
далеко не секс. Покой нужен. Твердая почва под ногами. Плечо, на которое
можно опереться. И чтобы его получить, спать со мной не обязательно.
— Давай обсудим это утром, — пытаюсь я пойти на мировую. — Я уже не в том

возрасте, чтобы с кем-то кувыркаться в четыре утра.
Охохо, ещё в каком в том!
— Моя рука чувствует совсем другое, — замечает Шурик, водя пальцами по

стояку. Да уж, тяжело вещать о старости и немощности, когда член стоит колом.
— Так, все, я не намерен больше с тобой спорить, — раздраженно рычу я,

сдавливая запястье Шурика сильнее. Я не хочу этого делать, но другого выхода
нет.
483/702
— Ай! Больно, — вскрикивает Шурик, вырывая руку из моей хватки и наконец-то
оставляя в покое пах.
— Или нет, — добавляет он с хитрой улыбкой, вжимая меня в кровать и

усаживаясь прямо поверх члена. Чувствую его собственное возбуждение. Вот же
невыносимая пьянь. Придется идти на крайние меры.
Шурик присасывается к моей шее, и я ловлю от этого неописуемые ощущения,

но насладиться ими себе не позволяю. Беру волю в кулак, нащупываю одеяло
Миронова, а затем одним резким движением скидываю парня с себя и закутываю
в пуховые оковы. Шурик сопротивляется. Орет матом. Про то, что я его не
люблю. Выгоняет. И начинает рыдать.
Я же, удерживая его в коконе из одеяла, прижимаю к себе ближе. Жду, когда
буря закончится. К моему облегчению, не проходит и десяти минут, как
измотанного Шурика вырубает. Впечатлений на эту ночь ему более чем
достаточно.
Тяжело вздыхаю, представляя, какой утром меня ожидает индивидуальный

драматический спектакль в четыре акта. Но пока… Пока я могу держать его в
своих объятьях, слышать его ровное дыхание, зарываться носом в рыжие
локоны, пропахшие клубом, и улыбаться, чувствуя себя самым счастливым
человеком на свете.
Он позвонил.
Наконец-то он позвонил.

LOBODA - SuperSTAR
Metallica - Die, Die My Darling
484/702
Спешл №4. Гол престижа
Александр: Привет, как дела?
Таня: Привет. Ровно. У тебя как жизнь?
Александр: Всё ок.
Таня: Прямо всё?
Александр: Ну, почти…
Таня: Проблема?
Александр: Имеет место быть.
Таня: Кто бы сомневался. Реальная или надуманная?
Александр: Надуманно-реальная.
Таня: И снова не удивил! В чем суть?
Александр: Скоро день Святого Валентина.
Таня: И?
Александр: Не знаю, что дарить Майскому.
Таня: Трагично.
Александр: Таня!
Таня: В чём запара? Себя подари!
Александр: Как я могу дарить ему то, что и так ему принадлежит?!
Таня: Ого, вау. Это бы прозвучало ванильно, сопливо и весьма мило, не знай я, с
какой серьезной физиономией ты это печатаешь.
Александр: Я факт констатирую.
Таня: Ну да, ну да. И что, без подарка никак? Типа… В XXI веке реально кому-то
не поебать?
Александр: Мне не поебать! Это очень серьезно!
Таня: О да… Что это я… Черствая женщина.
Александр: Это наш с Майским первый день Святого Валентина.
Таня: И что? Очередной день, в который магазины попытаются стрясти с тебя

побольше бабла.
485/702
Александр: Нет, ты не понимаешь. Я не могу просто взять и проигнорировать
его. Иначе…
Таня: Иначе что?
Александр: Вдруг Майский воспримет это как звоночек.
Таня: Звоночек у тебя в жопе, Саш. Даже не звоночек, а церковные колокола. А в

голове еще и часы с кукушкой. Ку-ку. Ку-ку. Ку-ку.
Александр: Таня, будь человеком, помоги!
Таня: А обычно я, по-твоему, кто? Ведьма?
Александр: Саркастическая скотина! Но не о тебе сейчас речь!
Таня: Вот, значит, как ты разговариваешь со своей любимой бывшей девушкой?!
Александр: Таня, ты заебала. Поможешь или нет?
Таня: Так и быть… Помогу. Только как?
Александр: Идеей. Вот ты своей девушке что дарить собираешься?
Таня: ТАК РЕЧЬ ЖЕ НЕ ОБО МНЕ!
Таня: Ладно-ладно. Я купила два комплекта клевого нижнего белья. В одном я

ее встречу, а второй предназначается ей. Ночка обещает быть жаркой!
Александр: Черт… Почему мы с Майским не девчонки? Звучит круто.
Таня: А при чем здесь половая принадлежность?
Александр: Даже если я куплю супер крутые мужские трусы, это в любом случае
будет стрёмно.
Таня: Так ты эротические купи. Думаю, Майский обкончается на месте, встреть

ты его в чем-нибудь эдаком. В каком-нибудь комплекте из секс-шопа. Не
обязательно в мужском комплекте, кстати.
Александр: Сдурела?! Я? В женском белье? Не хочу я, чтобы мой парень помер

от смеха.
Таня: А кто сказал, что он будет смеяться?
Александр: Я сказал.
Таня: Саш, ты слишком консервативен. А вот представь, что Майский тебя

встречает в ахуительном черном кружевном белье.
Александр: Господи.
486/702
Таня: В чулках.
Александр: Прекрати.
Таня: В прозрачных трусишках и подвязках с бантиками.
Александр: Хватит!
Таня: В корсете на шнуровке. И в кожаной портупее, перетягивающей его торс,

живот и бедра.
Таня: Что? Скажешь, не возбуждает?
Александр: …
Таня: Да или нет?
Александр: Если Саня выйдет сейчас из ванны и увидит меня со стояком в

штанах и телефоном в руках, это будет только твоя вина!
Таня: Аха-ха-ха! Это победа!
Александр: Это жопа. Сам я такое не надену. И ему подарить… постесняюсь.
Таня: Почему?
Александр: …неловко.
Таня: Ох, все время забываю, что вы встречаетесь всего месяц и ещё нежны и
невинны.
Александр: Больше месяца!
Таня: Пардон-пардон. С календариком небось сидишь и каждый день

скрупулёзно зачёркиваешь?
Александр: Не уходи от темы. Что дарить Майскому?
Таня: Это мне тебя надо спрашивать. Разве ты знаешь о его увлечениях не
больше остальных? Что он любит?
Александр: Петь любит. И музыку, в общем и целом.
Таня: Подари музыкальный альбом.
Александр: Но какой? У него любимых групп как грязи! И где он его будет
включать? Плеера у него нет, дисковода в его ноуте для перекидывания
музыки — тоже, а с телефона с таким же успехом можно в контаче или spotify
музыку слушать.
Таня: Так купи плеер?
487/702
Александр: Уже гуглил. Реально крутые плееры стоят дохрелион, и я в них ни
черта не шарю. Я себе в этом плане не доверяю.
Таня: Дохрелион — это сколько?
Александр: Сто двадцать кесов.
Таня: Сколько??? Ты ебанулся? Купи что-то среднее по средней цене!
Александр: Нет. Майский заслуживает только самого лучшего.
Таня: И снова это было бы сопливо, не пиши это ты… Окей, что ещё он любит?
Александр: Дурацкие носки и футболки.
Таня: Во! Подари футболку с надписью «Собственность Александра Дитриха»!

БУДЕТ ОГОНЬ! ЕМУ ЗАЙДЕТ, ГАРАНТИЯ СОТКА!
Александр: Ебанулась?! Мы что, блять, возвращаемся в крепостное право?
Таня: Ну, а что? Назовет тебя пару раз в постели хозяином или «мой феодал».
Или тебе больше по душе «папочка»?
Александр: НИКАКИХ ПАПОЧЕК!
Таня: Не зарекайся. И к этому еще придете.
Таня: Господи, Дитрих, достал! Слепил проблему из говна и палок. Ну, подари
носки. Из «Оно», например. Где Loser трансформируется в Lover.
Александр: Я не смотрел «Оно».
Таня: Так посмотри! Там, между прочим, есть красивая безответная голубая
любовь.
Александр: Разве там не про ебанутого клоуна?
Таня: И это тоже более чем актуально. Кто ты, Дитрих, если не ебанутый клоун?
Александр: Не буду я ему носки дарить на день Святого Валентина. Это тупо.
Таня: Когда мы с тобой встречались, у тебя не было таких перипетий. Веник с

конфетами торжественно вручишь и нормально.
Александр: Наши отношения были ненастоящими! И никакие веники я тебе не

дарил. Только красивые цветы. Тебе же вроде нравилось.
Таня: Не, я к цветам равнодушна, а на шоколад у меня аллергия, так что

обсирался ты, будь здоров. А тот медведь, которого ты мне подарил в последний
Валентинов день, пошел на растерзание моему некастрированному коту.
Александр: Окей, виноват. Я заглажу свою вину, НО СЕЙЧАС МЫ НЕМНОГО НЕ О

488/702
ТОМ!
Таня: Черт, а я-то надеялась, что ты сольешься! Столько драмы в сообщение

вложила!.. Короче… Просто устрой ему бурную ночь.
Александр: Мы и так постоянно трахаемся.
Таня: И что? Уже надоело?
Александр: Нет, конечно! Как это может надоесть?!
Таня: Правильный ответ. Ну, вот и… Сделай что-нибудь необычное. Обмажь

Саню шоколадом, поюзай свечи или купи какую-нибудь игрушку в секс-шопе.
Александр: Стоп. Игрушку? Хм… А это неплохая идея.
Таня: Серьезно? Ты не шутишь?
Александр: Нет, не шучу.
Таня: ТВОЮ МАТЬ! ДИТРИХ! МОЙ МАЛЬЧИК ВЫРОС!
Александр: Да ну тебя.
Таня: Так какая тематика нас интересует?
Александр: Нас???
Таня: Ты же не думаешь, что я дам тебе выбирать одному! Я тебе не доверяю.

Купишь какую-нибудь тривиальную херню.
Александр: Тань, ты свихнулась?
Таня: И не надо ля-ля, Дитрих. Такой день Святого Валентина Сане устроим, он
вовек не забудет!
Саня
— Давай ещё раз, — требую я, перебирая жесткие струны. Подушечки пальцев

жутко саднят. Мышцы левой руки болят от напряжения.
— Саня, может, хватит на сегодня? — спрашивает батя, зевая.
— Нет! День Святого Валентина уже пару часов как наступил, а я еще не готов!
— настаиваю я и вновь зажимаю пальцами струны для первого аккорда.
— Третий час ночи, — страдальчески стонет отец.
— Всего лишь третий час ночи! — поправляю я его.
— Мне на работу вставать через четыре часа!
— Смысл в таком случае вообще ложиться? — парирую я. — Лучше помоги

любимому сыну!
489/702
— Мне давно не девятнадцать в отличие от некоторых. Мне нельзя не спать! Я
старый больной человек…
— Не старый и не больной! Хорош ныть, пап! Сосредоточься!
— Ты и так вполне сносно играешь, — отмахивается отец. Готов сказать что

угодно, только бы я отпустил его спать. Ну, уж нет! Родил сына? Неси
ответственность! Страдай!
— Я не хочу «сносно»! Я хочу «заебись»! — заявляю я громогласно.
— Для того, чтобы играть «заебись», надо учиться не за неделю до

выступления, — бубнит батя. — А ты ещё и петь параллельно пытаешься, что
само по себе усложняет задачу, — вздыхает он.
— Я все смогу! — уверенно говорю я. — Ради любви!
— Ты уже неплохо потрудился! Пойдем спать, Саня! — молит отец.
— Нет, не пойдем! Надо лучше, — и я снова начинаю играть первые аккорды

песни, которую батя за последнюю неделю успел возненавидеть раз двести.
— Уверен, того, что выходит у тебя сейчас, более чем достаточно, чтобы твой
Дитрих впал от восторга в кому, — бубнит отец недовольно, а я из-за этого
сбиваюсь и прерываюсь. Кто ж знал, что я поставил перед собой настолько
сложную задачу? Был уверен, что выучить одну простенькую песню труда мне
не составит. Хуй там! Ни хера не выходит! Дитрих меня засмеет!
— Да конечно, — протягиваю я с сомнением, — он вообще-то перфекционист!
— Саня… — продолжает настаивать батя. — Не знаю, заметил ты или нет, но

весь перфекционизм твоего мужика как ветром сдувает, когда дело касается
тебя. Подари ему спичечный коробок, и он сделает из него кулон и будет
хранить до гробовой доски.
— Не преувеличивай, — отмахиваюсь я.
— Да я ещё преуменьшаю, — фыркает отец, вглядываясь в потухший экран

телефона и рассматривая свое отражение. Под его левым глазом здоровенный
фингал. За последнюю неделю изначально насыщенно-бордовый синяк поменял
окраску на сиренево-желтый, но до сих пор смотрится весьма эффектно.
— А ты что будешь Шурику дарить? — решаю я приободрить родителя, переходя

к животрепещущей для него теме.
— Не знаю, — хмурится батя. — С удовольствием бы подарил ему пиздюлей, да

боюсь, вернёт сторицей.
— Я, кстати, так и не понял, за что он тебе в глаз дал, — признаюсь я. — Ты же

его, вроде, спас! И повел себя, как джентльмен!
— Вот, думаю, за джентльменство мне и прилетело, — рычит отец, болезненно

морщась.
490/702
— …Зато теперь он отвечает на твои сообщения, — продолжаю я пытаться
подбодрить батю.
— Ага. Через одно, — бросает он без энтузиазма.
— Позови его куда-нибудь завтра. И отправь сообщение дважды. А лучше даже

трижды! Тогда ему точно придется ответить! — делюсь я вдохновляющими
идеями.
— Не получится. Он в командировку вчера улетел. Вернётся через две недели, —

тоскливо протягивает батя и тянется к пачке сигарет, но затем передумывает и
снова гипнотизирует телефон. Знает, что уж в три-то часа ночи Шурик ему
стопудово не напишет. И все равно ждет. Наблюдаю за этим, и сердце кровью
обливается. Блин, так нечестно. Хочу, чтобы у папы все было хорошо. Жаль,
моего желания недостаточно для того, чтобы все сложилось именно так.
— Так отпразднуете, как вернётся, — заявляю я бодро. — Ты главное встреть его

как следует!
— Как следует — это как? С топором? Или с ведром успокоительного? С двумя

ведрами: одно ему, другое мне, — смеется батя. А глаза грустные.
— Пап, перестань. Ты же знаешь, что в конце концов все будет хорошо, —

заверяю я его. Точно будет. И я приложу к этому всю свою смекалочку!
— Знаю, — вздыхает отец и взъерошивает мои волосы на затылке.
— Что ж… Ещё разок, — оповещаю я батю и вновь берусь за гитару.
— О боже, нет! — стонет он. — Давай я дам тебе денег, и ты купишь Дитриху,
что захочешь?! — умоляет он меня.
— Нет! Я подарю ему песню! Не материально, зато от души!
— Так спой без гитары!
— Нет, я подарю ему песню и сыграю, — настаиваю я. — Пел я много кому, но

никогда никому не играл!
— Но он-то об этом не знает! — разводит батя руками.
— Главное, что об этом знаю я! — меня не переубедить. — Итак. Готов?
— Нет.
— Хорошо! Поехали!
Александр
Так, ладно. Здесь главное не психовать. Точнее не психовать слишком сильно,

потому что не психовать вообще у меня не получится. Это всего лишь день
Святого Валентина, а не похороны Сатаны. Я даже не уверен, что для Сани этот
день имеет хоть какое-то значение. До недавнего времени для меня самого
491/702
данный праздник казался лишь пустым звуком. Никогда я не вкладывал в него
что-то особенное. Никогда! Так чего ж меня сейчас так переёбывает, будто от
того, как мы с Майским этот день проведем, зависит будущее наших
отношений? Это же бред! Или не бред? Господи, да за какие такие грехи я себе
такой ебанутый? Удивительно, как у по уши влюбленного человека меняется
восприятие мира.
Наступившее четырнадцатое февраля у меня ассоциируется с безумно вкусным

ужином, который приносят осуждённому перед смертной казнью. С самого утра
ебучие сердечки и ангелочки встречают меня везде, будь то браузер на компе,
магазин или чертова маршрутка, в которой не в меру общительный водитель
вещает о вечной любви. Надо же было так нарваться.
Подарок я выбрал и заказал, но и он успел помотать мои и без того помотанные

нервы. Для начала, выбранная мной «игрушка» оказалась далеко не дешёвым
удовольствием (не таким дорогим, как приглянувшийся мне плеер, но, учитывая
мое нынешнее финансовое положение, мне бы следовало даже сухари покупать
в «Пятерочке» сугубо по акции) и мне пришлось потратить почти все деньги, что
я успел заработать во время сессии. Обычно я таким безалаберным отношением
к финансам не отличаюсь, наперед рассчитывая что, куда и зачем. Но тут я
столкнулся с ужасающим фактом: когда дело касается Сани, все как в тумане.
Заберите все мои деньги, только бы Майскому понравилось!
Промониторив кинутое Таней показательное порно (чисто для изучения

материала и его действия на организм человека!) и точно определив, что
именно мне бы хотелось подарить Сане, я нахожу сайт, предлагающий нужные
мне приблуды, и делаю заказ до того, как начинаю задаваться вопросом, как
собираюсь выживать после. Хер бы с ним. Выживу. Куда больше нервов мне
впустую попортила доставка. Подарок обещали привезти за пару дней до
назначенной даты. Когда я уже запомню, что дача обещания в нашей стране не
гарант его выполнения? За два дня до события Икс мне приходит сообщение о
том, что курьер не смог до меня дозвониться, что невозможно, так как мне не
звонил вообще никто. Доставку перенесли на следующий день, в который
произошло ровно то же самое. Это они, конечно, зря. Думаю, теперь половина
колл-центра их магазина, равно как и вся курьерская служба, вспоминают обо
мне с содроганием, ибо я названивал им целый день, включив самого
задротского зануду, на которого был способен, и капал на мозги всем без
исключений операторам, вещая о том, что если моя Очень Важная посылка не
будет на пороге моего дома с утра четырнадцатого февраля, я дозвонюсь до
начальства всех начальств, напишу письмо президенту и обращусь в мировой
суд. Шутки шутками, но до начальства я действительно планировал добраться.
И добрался бы! Остальное нес чисто для подчеркивания своей неадекватности,
что должно было либо сподвигнуть продавцов сделать все для того, чтобы в
утро четырнадцатого у меня в руках оказался мой заказ, либо для того, чтобы на
пороге квартиры появилась не посылка, а санитары. Но, видимо, люди,
слушавшие мой пассивно-агрессивный бредовый гундёж, решили со мной не
связываться. И долгожданная посылка приехала в срок.
Мне бы расслабиться и выдохнуть, но хрен там! Не успел я распаковать покупку,

а уже надумал новую проблему, которой решил напоследок всласть поебать
себе мозги, а именно: «Вдруг Сане не понравится?» Эта мысль просверлила
дыры у меня в висках. О чем я думал? Секс-игрушка на первый Валентинов
день? И где здесь, по-твоему, романтика? Такое впечатление, будто ничего тебе
от Сани больше и не надо, кроме секса! Майский для тебя что, кусок мяса? Да он
492/702
эту хреновину в голову тебе запульнет. А после — громко хлопнет дверью и
никогда не вернётся!
Настолько себя накрутил, что почти приготовился спрятать подарок до лучших

времён, а сам — притвориться человеком, которому на этот праздник плевать с
высокой колокольни. Но приняв пару таблеток успокоительного, я таки привел
мысли в порядок и посчитал, что прятать подарок и притворяться — малодушие
с моей стороны. Да, мы с Саней встречаемся не так уж и долго, но я считаю, что
между нами построились более чем доверительные отношения. Если подарок
ему и не понравится, он честно скажет мне об этом и ничего более. Никто меня
не бросит. Не еби себе мозг, Дитрих. Лучше уж еби почаще Саню. Вам обоим это
пойдет только на пользу.
Решив все свое внимание сконцентрировать на приятном, готовлю ужин —

самый обыкновенный, потому что на необыкновенный денег не остается.
Накрываю стол. Ради этого «мероприятия» я даже свечку купил с вульгарными
сердечками. Фикспрайс наше всё. И вот на часах без пяти шесть (мы
договорились, что Саня ко мне приедет к шести). Музыкальное сопровождение в
виде плей-листа Майского тихо играет на заднем фоне. Я то и дело нервно
тереблю пуговицу на манжете рубашки.
…Gotta be up on my feet when the morning comes
…Должен быть на ногах, когда наступит утро,
…‘Cause this fight we can't ignore
…Ведь этот бой мы не можем игнорировать.
Без четырех шесть. Бой с самим собой и своими заебами размером с Антарктиду.
А если Саня из-за моего подарка решит, что я конченый извращенец?! И
испугается? Или разочаруется? Скажет: «Дитрих, ты совсем крышей поехал?!» И
праздник будет безвозвратно испорчен. Может, все же убрать?!
…I feel a chill building up inside
…Я чувствую, как внутри появляется дрожь,
…Seeing the sweat filling up my eyes
…Пот заливает мне глаза.
Лучше и не скажешь. Мандраж такой, будто я ожидаю экзамена, к которому

плохо подготовился. Сердце стучит, как ненормальное. Ладони противно
потеют. И дыхание то и дело сбивается, хотя я просто сижу за столом. Тянусь к
коробке, которую сам упаковал в черно-серебристую подарочную бумагу.
Получилось у меня не с первого раза. Потратил часа три, чтобы все выверить и
ровно склеить. Правда сейчас я замечаю, что рисунок в одном из углов не
соответствует миллиметра на полтора. С-с-сука! ЕЩЕ И РИСУНОК НЕ
СООТВЕТСТВУЕТ НА ПОЛТОРА МИЛЛИМЕТРА. НУ ВСЕ, ЕМУ ТОЧНО НЕ ПОНРАВИТСЯ!
…Fingers stretching out from nowhere
…Пальцы тянутся из ниоткуда

493/702
…Reaching for my throat
…Прямиком к моему горлу,
…They're hungry for my skin
…Они голодны до моей плоти.
Без трёх шесть. Не знаю, что насчет пальцев, но мысли душат меня не хуже.
Хоть головой о стол бейся. Решаю оставить коробку в покое и поворачиваю ее к
себе той частью, где рисунок подарочной бумаги лег ровно. Я бы переупаковал,
только после далеко не единственной моей попытки сделать все идеально,
бумаги не осталось, а времени на этот вызов геометрии — тем более! Нормально
все. Нахер меня Саня не пошлет. Наверное. Не пошлет он меня нахер! Он меня
любит! Наверное. Он же не такой ебанутый, как я! Вот с этим спорить сложно.
…Everything is gonna be fine, fine, fine
…Всё будет хорошо, хорошо, хорошо.
Без двух шесть. Даже песня говорит, что все будет хорошо! Что ж ты так
напрягаешься, психованная ты скотина?! Стучу пальцем по столу, гипнотизируя
часы. Понимаю, что сказал приходить к шести, но совсем не обязательно быть
таким пунктуальным! Приди ты минуты на две раньше, и я бы тебя не загрыз!
…Everything will be just fine
…Всё будет только хорошо.
Без одной минуты шесть. ВСЁ БУДЕТ ТОЛЬКО ХОРОШО! Слыхал? Щёлкаю
зажигалкой перед свечкой. Пламя вспыхивает. Пламя затухает. И вместе с ним
во мне то вспыхивают, то затухают все новые еще более ненормальные, чем до
того беспокойства и сомнения. Не хочу зажигать свечу раньше времени, но это
необходимо сделать до прихода Сани. Прямо сейчас или лучше дождаться
звонка домофона? А если опоздает? Тогда не сейчас. А если решит прийти
раньше. Тогда надо сию секунду! А если… Выключите меня, я больше не могу
этого выносить!
Ровно шесть. Тишина на ивановском кладбище. Ну не совсем тишина… Играет

новый трек, но я уже не прислушиваюсь к словам. Слишком поглощен процессом
бомбежа в себя. Так. Спокойно. Он же не обязан приходить секунда в секунду.
Уйми в себе задрота, Дитрих! Уйми, кому говорят! Когда это и куда Майский
приходил вовремя? Да он и на собственные похороны опоздает!
Одна минута седьмого. И КАКОГО ХРЕНА ТЫ ОПАЗДЫВАЕШЬ?! НЕЛЬЗЯ ЧТО ЛИ

БЫТЬ ЧУТОЧКУ ПУНКТУАЛЬНЕЕ?! СЕГОДНЯ, МЕЖДУ ПРОЧИМ, АХУЕТЬ КАКОЙ
ПРАЗДНИК!
Две минуты седьмого. Твою мать. Он не придет. Как пить дать, либо забыл, либо
забил. А я как круглый идиот весь день страдал какой-то херней!
Три минуты седьмого. Блять, а если он насмотрелся всей этой романтической

чуши, что крутят сегодня по телеку, понял, что у нас все не так, разочаровался в
494/702
наших отношениях и решил раствориться в тумане?! Я ж, блять, этого не
вынесу! Не вынесу!!!
Четыре минуты седьмого. Пожалуйста, приди. Я обещаю, что стану лучше.

Перестану трахать тебе мозг. Я все для тебя сделаю! Только приди.
Пять минут седьмого. Раздается звон домофона. УБЬЮ СКОТИНУ. ДАЖЕ НА

СВИДАНИЕ УМУДРЯЕТСЯ ОПАЗДЫВАТЬ!
Открываю дверь и молча стою у порога, скрестив руки на груди и являя собой
само воплощение недовольства. Саня, лишь выйдя из лифта в общий коридор и
завидев мою исключительно кислую рожу, широко улыбается и машет рукой. За
спиной у него кожаный чехол для гитары. Внутри, судя по всему, эта самая
гитара. Только на черта она ему не пойму. Он же говорил, что не умеет играть.
— Привет! — здоровается со мной Майский, бодро вваливаясь в коридор,

закрывая за собой дверь и разуваясь. Мое явное, читающееся на роже плохое
расположение духа он стоически игнорирует.
— Ты опоздал, — рычу я.
— Что, правда? — удивляется Майский и смотрит на часы. — На пять минут, в

пределах нормы! — сообщает он мне, подмигивая, после чего скидывает куртку
и проходит в комнату.
— В пределах какой ещё нормы?! — сатанею я.
— Дитрих, — лицо Сани внезапно становится серьезным. — Выглядишь

ахуительно, — заявляет он, осматривая меня с ног до головы. Да, я решил
принарядиться: белая рубашка, черный пиджак, галстук и зауженные брюки. По
поводу своего внешнего вида я тоже успел вытрахать себе мозг до
изнеможения. — Просто валить и трахать! Пиздец сексуально, — как удар под
дых.
— С…спасибо, — выдавливаю я из себя, борясь с неожиданно нахлынувшим

чувством смущения. Вот же свинья! Он это специально! Знает, как выбить меня
из колеи. И смотрите-ка, продолжает сиять, как начищенный таз.
— …и все равно ты опозд… — слабо пытаюсь я вернуться к теме косяка

Майского.
— Ещё и линзы надел, — гнет свое Саня. — Такой, пиздец, сладкий.
— Ч…чего?
— Пиздец, сладкий, говорю! — отмахивается от меня Саня и приставляет чехол с

гитарой к стене у матраса. Кровать я все ещё не дождался. — Что за лицо?
Сегодня же день Святого Валентина! День, когда можно кидаться в ебало
любимому человеку ванильными соплями, которые хотел сказать весь год, но
стеснялся! — заявляет он. Впервые слышу такую характеристику этого
праздника.
— А что за новая идиотская футболка? — невольно спрашиваю я. На груди

Майского на черном фоне значится «Трахаю, тибидохаю». Я, блять, сейчас тебе
495/702
устрою трах, тибидох!
— Новая, да со старыми заплатами, — смеется Саня, деловито осматриваясь.

— Это что, романтический ужин? — кивает он на стол. Нет, блять. Поминальный.
Еще и свечку зажечь забыл!
— Типа того, — подхожу я к столу и поджигаю свечу с таким видом, будто так
все и было задумано. А внутри какая-то сковывающая тревога, природу которой
я объяснить не могу. — Но на пир на весь мир не рассчитывай, — добавляю я
смущенно.
— Да ты шутишь, что ли?! Макарохи с фаршем — пища богов! — восклицает

Саня, невозмутимо шаря по кухонному закутку.
— Не макарохи с фаршем, а паста Феттуччине, — морщусь я. — Там вообще-то

еще грибы. И сливки. И сыр.
— Суть-то одна, — пожимает Майский плечами, хватаясь за ручку сковороды.
— Грабли убрал, — реагирую я, возможно, слишком резко.
— Почему это? — удивляется Майский. — Я жрать хочу, как скотина, —

чистосердечно признается он.
— Так ты пожрёшь, — рычу я, а затем осаждаю себя. Так, успокойся. Будь

галантным. Романтика, Дитрих! Романтика! — Но сегодня позволь мне за тобой
поухаживать, — мягко усаживаю я Саню за стол.
— Ну… Ладно… — он даже не пытается скрыть растерянности.
— Давай сперва выпьем, — предлагаю я и начинаю возиться с купленной

накануне бутылкой Cecilia Beretta «Soraie».
— Это что? — лупит Майский глаза на бутылку. — Винище?
— Вино, — поправляю я его.
— Не знал, что ты его любишь, — протягивает он.
— На самом деле я пробовал вино всего пару раз и только белое. В восторге от
него не остался. Но это порекомендовал брат. Его жена такое очень любит, —
объясняю я, выкручивая деревянную пробку и разливая пурпурно-рубиновый
напиток по винным стаканам из фикспрайса. Красиво, как говорится, жить не
запретишь.
— Как насчёт тоста? — предлагаю я, нервничая все заметнее, но всячески

пытаясь это скрыть.
— Чтоб хуй стоял и деньги были! — громогласно выдает Саня и ударяет своим
стаканом о мой.
Ебанутый!
— Ахуеть, тост. Соответствует событию, — хмурюсь я. Моя идеальная картинка

496/702
идеального Святого Валентина не просто трещит по швам. Горит в лаве
извергающегося внутри меня вулкана ярости.
— Главное, что актуальный, — пожимает Саня плечами и отпивает вина. Но тут

же морщится. — Фу, кисло.
Я тоже пробую. Действительно кисло.
— Мда… Наши вкусы явно не совпадают со вкусами жены моего брата, — говорю
я глухо. Кажется, все, что я мог сделать через жопу, через нее я и сделал.
— Даже вина нормального купить не могу, — бормочу я досадливо.
— Нет вина лучше, чем вискарь! — золотые слова, Саня. — Как славно, что я его
притащил! — неожиданно заявляет он и выуживает из рюкзака бутылку виски,
Кока-Колу и лимоны. — Сейчас все намучу! — обещает парень.
— Уверен, что вискарь подходит к Валентинову дню? — ворчу я.
— Хм… — Саня, побежавший было разливать вискарь по стаканам, усаживается

обратно за стол. — Разве суть этого праздника не в том, чтобы провести
хороший вечер с любимым человеком?
— Ну… да.
— И если любимому человеку нравится, скажем, вискарь, а не вино? Это плохо?

— спрашивает он, смотря на меня глазами а-ля Кот из Шрека.
— Нет, совсем не плохо, — бубню я, теряясь. А Саня-то чертовски прав.
— Могу признаться? — задает Майский неожиданный вопрос.
— Ты не на это рассчитывал? — пытаюсь я предугадать его следующие слова. А

сердце стучит, будто отбойный молоток. Всё, Дитрих, ты обосрался.
— Не-е-ет, не в этом дело! — качает Саня головой. — Как раз наоборот, я вообще
ни на что не рассчитывал, — заявляет он. — И теперь… Теперь мне стрёмно,
потому что ты так расстарался, а я пришел в футболке трахтибидоханья.
— Да уж, расстарался, — морщусь я. — Всё через жопу… — бормочу я, а у самого

от сердца отлегает. Все нормально. Иначе и быть не могло. Это же Саня,
Господи Боже. Почему я так всполошился? Накрутил себя на ровном месте.
— Что через жопу? Все великолепно! Свеча, еда, алкоголь, ты даже

принарядился. А я чувствую себя идиотом. И… И меня все это ахуеть смущает.
Будто мы на театральной постановке «Красавица и чудовище», только вот я из
чудовища в принца не перевоплощусь! — смеется Майский.
Ну почему же? Для такого перевоплощения тебе достаточно раздеться.
Честно говоря, меня складывающаяся ситуация тоже отчего-то очень смущает.

Трахаться не смущаюсь, а при свечах (точнее свече) винцо распивать — так
проще сквозь землю провалиться. А тут ещё и подарок мой…
— …Поэтому давай бахнем вискаря и расслабимся! — предлагает Саня,

497/702
поднимается со своего места и идёт мешать напиток богов. Через полминуты
мне торжественно вручают полную кружку. Делаю пару глотков и соглашаюсь,
что виски с колой и лимоном все же нравятся мне больше вина. Намного больше.
И ощущение нелепости ситуации потихоньку угасает.
— Теперь жрать можно? — уточняет Майский на всякий случай.
— Нет, сперва открой подарок, — виски делает свое дело. Лишние беспокойства
уходят на второй план, и я решаю брать быка за рога. Не будем медлить и
мяться. Пододвигаю коробку к Майскому и с интересом наблюдаю за его
реакцией.
— О, у меня тоже для тебя под… — было отвлекается Саня.
— Нет, сначала мой, — настаиваю я, стуча пальцем по коробке.
— Ок, — пожимает Саня плечами и начинает беспощадно рвать подарочную

обёртку на отдельные лоскуты. Варварство в чистом виде!
Я же на всякий случай допиваю кружку с вискарем до дна. Надо морально

настроиться на возможную негативную реакцию.
Саня смотрит на подарок, и в глазах его сплошные вопросительные знаки.

Украдкой глянув на меня и поняв, что я ему помогать в угадывании содержимого
коробки не стану, он ее открывает и… Вопросительных знаков становится
больше.
— Это же… Секс-игрушка? — спрашивает он осторожно.
— Да, она, — киваю я расслабленно. Благодаря алкоголю эмоциональный шторм

внутри меня стихает, и теперь я могу вести себя соответствующе ситуации.
Майский вытаскивает подарок из пластиковой защиты. Вертит его в руках.
— Похоже на штопор. Только вместо винтового стержня… Хм… Маленький

писюн?
— Называй, как хочешь, — улыбаюсь я, испытующе смотря на Саню.
— Ну его размеры явно отличны от твоих, — какое интересное умозаключение.

Это единственное, что приходит тебе в голову? Сравнивать игрушку с моим
членом?
— А зачем ему быть подобным мне? Я тебе не свою замену дарю, — смеюсь я.
— Тоже верно… — соглашается Саня скованно. Кажется, он растерян и не знает,

как на это реагировать. И что с этим делать, он тоже не знает. — А в чем
прикол?
О, прикол лучше прочувствовать.
— Считай это моей прихотью, — улыбаюсь я, не отвечая на вопрос.
— Л… ладно, — протягивает Саня с подозрением и было кладет игрушку обратно

498/702
в коробку, но я его останавливаю:
— Нет, опробуй прямо сейчас, — заявляю я нагло.
— Слышь… — Майский порядком смущён. — Я так-то не против, — бормочет он.

— Но давай сначала поедим? Серьезно, я жутко голодный.
— Сперва, пусть мой подарок окажется на своем законном месте. А потом

спокойно поешь, — настаиваю я.
— В смысле? — глаза Майского становятся больше. — Ты хочешь, чтобы я сидел

за столом с этой штуковиной в заднице? И как ни в чем не бывало уминал
макарохи?!
— Пасту Феттуччине, — поправляю я на автомате. — И да, именно этого я и

хочу, — киваю я и ставлю рядом с коробкой тюбик со смазкой.
— Давай после ед…
— Сейчас, — неотступно прошу я. Пару секунд мы с Саней играем в молчаливые

гляделки. Буравим друг друга взглядами, не мигая, будто тот, кто моргнет
первый, тот и проиграл.
— Думаешь, мне слабо? — делает Саня неожиданные выводы.
— Кто знает, — провокационно пожимаю я плечами.
— Вот так значит, да? — щурится Майский, а затем хватает со стола смазку и
игрушку и двигает в сторону туалета. — Если мне не понравится, ты с этой
хреновиной в универ поедешь, так и знай! — слышится угроза, а затем хлопок
двери.
Смущенный Майский — сплошное очарование.
Саня
Так, день Святого Валентина активно выходит из-под контроля! Дитрих так
расстарался, будто это не дурацкий день влюбленных, а, как минимум, наша
десятая годовщина. И мне теперь пиздец неловко, что я со своей стороны всего
лишь притащил вискарь и подготовил песню. С чего я вообще решил, что
Дитриху понравятся мои песнопения? Я и так постоянно горланю. Куда разумнее
было бы подарить ему купон, при использовании которого Дитрих получает
несколько часов тишины с моей стороны. Бьюсь об заклад, он бы остался в
полном восторге. Мысль неплохая, и можно было бы реализовать ее прямо
сейчас, не притащи я гитару. И не разучивай я простенькую мелодию целую
неделю до мозолей на пальцах. Не хотелось бы сливать свои усилия в унитаз,
так что Дитриху придется радоваться тому, что есть.
Только сперва мне самому следует порадоваться тому, что есть у меня…
Благодаря Дитриху я уже давно понял, что чем правильнее человек ведёт себя
на людях и чем больше ограничений себе ставит, тем голоднее его черти. И все
равно секс-игрушку в качестве подарка я получить никак не рассчитывал.
Пытаясь погасить знатный ахуй, как дурак стою посреди туалета с этой
499/702
фиговиной в руках и туго соображаю, а в чем же, собственно, прикол? Что и
куда засовывать, я понимаю, здесь выбор не велик. Но нахуя, а главное зачем?
Затем, что черти Дитриха проснулись и теперь так просто с меня с живого
староста не слезет. Я, конечно, могу отказаться, но вы бы видели его лицо,
когда я заявил, что вино кислое. Бедняга так расстроился, что мне мгновенно
захотелось выпить всю бутылку залпом, только бы он прекратил выглядеть
таким несчастным. Да и, чего скрывать, в секс-игрушках я ничего плохого не
вижу. Мне даже любопытно. Они ведь созданы не красоты ради. Стимуляция,
увеличение чувствительности, и, как следствие, более яркие оргазмы. Хотя куда
уж ярче, у меня и так с Дитрихом то искры из глаз сыплются, то уши
закладывает от резких скачков давления. Неужели может быть еще лучше?
Представить это так же сложно, как цвет, которого не существует в природе. Но
раз мне предоставляется возможность опробовать это на своей шкуре,
отказываться причин не вижу. Да и судя по взгляду Дитриха, обычного «нет» он
сейчас не примет. Парень завелся, это видно по всему, начиная от того, как он
сидит за столом, заканчивая каждым утонченным, но вместе с тем резким
жестом. А когда Дитрих заводится, с ним хер поспоришь и хер откажешь. Совру,
если скажу, что мне не нравится эта его черта. Возбуждаюсь я от такого с пол-
оборота. Но все же… легкие сомнения при виде подарка имеют место быть.
Саня… У тебя что, задница из хрусталя? Или ты развалишься, если засунешь в
себя эту штуку?
Ни хера не развалюсь! И зад далеко не хрустальный!
Со вздохом спускаю штаны с трусами до колен. Открываю тюбик смазки и

выдавливаю из него немного прозрачной вязкой жидкости. Затем, подумав,
выдавливаю побольше. Обычно-то «пикантной» частью моего тела предпочитает
заниматься Дитрих. И делает это так ловко и непринужденно, что я никогда не
акцентировал на этом внимание, предпочитая растворяться в общих
ощущениях. Но сегодня мне дали карт-бланш на собственное тело. Волнительно,
но… ссыкотно.
— А ты не хочешь мне помочь? — с надеждой кричу я из туалета. Быть может,

это часть игры и староста уже некоторое время трется у входа, ожидая, когда я
его позову?
— Нет, сегодня ты самостоятельный мальчик, — слышится глухой голос

Дитриха.
Самостоятельный. Ну ахуеть теперь!
— А мне после этого надо одеться? — все ещё не понимаю, что же задумал
староста.
— Да, надо, — подтверждает парень. Блин, что за странные игрища? Что ж…

Начнем.
Александр
Саня возится в туалете так долго, что я начинаю беспокоиться, не решил ли он

часом с помощью моего подарка устроить мировую революцию. Но вот моё чудо
в перьях возвращается в комнату. Идёт медленно. На лице несвойственная
Майскому сосредоточенность. Даже серьезность. Хоть в депутаты иди. Вот с
500/702
таким выражением лица в политику не то что берут, отрывают с руками!
Саня аккуратно садится за стол и хмуро смотрит на меня.
— Все нормально? — уточняю я с деланным равнодушием.
— Да вроде, — кивает Саня. — Мог бы и помочь! — бормочет он с недовольной

миной. Выходит, определенные трудности не обошли его стороной.
— Не мог бы, — парирую я, облокачиваясь на стол и улыбаясь. На самом деле, я

бы не отказался понаблюдать за тем, как Саня справляется с игрушкой. Но мне и
моей фантазии вполне достаточно, чтобы проникнуться великолепием картины,
что развернулась бы моим глазам, зайди я в туалет. О да, это было бы горячо, я
уверен. Но не стану сожалеть о неувиденном. Убежден, мне еще представится
такая возможность в будущем. На сегодняшний же вечер у меня другие планы.
— Как ощущения? — продолжаю я расспросы.
— Немного неудобно. Особенно сидеть, — делится со мной Саня, старательно

сохраняя хмурый вид. Но я знаю, как вернуть его благосклонность.
— Тогда, полагаю, можно приступать к ужину, — торжественно сообщаю я и

поднимаюсь за тарелками, по которым уже успел разложить пасту.
— О господи, я думал, ты уже никогда не предложишь! — тут же оживляется

Саня. И хмурого вида как не бывало.
Ставлю тарелку перед Майским, и не успеваю еще сесть на свое место, а он уже
хватает вилку и берется поглощать ужин. И правда голодный. Не стоило его так
долго мучать.
Саня набивает рот пастой, а затем выдает:
— Я не шашем повял, ватем…
— Прожуй, потом говори! — осекаю его я. Что за дурацкая манера говорить с

набитым ртом? Как же она меня вымораживает! Вообще Саня — целый кладезь
манер, которые бесят меня до трясучки, что не мешает мне видеть в нем объект
вожделения, рядом с которым то в жар бросает, то в холод.
Майский усиленно пережевывает пищу, а затем повторяет:
— Я не совсем понял, зачем нужна эта штука, — выдает он. — Типа… Не то чтобы
я сильно возбудился, — признается Саня, еще не поняв фишки подарка.
Потрудись он прочитать инструкцию, что покоится в коробке, и все бы встало на
свои места. Но Майский не из тех, кто ищет легкие пути, а я на это и
рассчитывал. — Я знаю, все это индивидуально. Быть может, она мне просто не
подходит?
— А ты и не должен взять и сразу возбудиться, — интригую я парня.
— Точно? — протягивает Саня с сомнением.
— Уверяю тебя.
501/702
— А то я уже решил, что может со мной что-то не так, — чавкает Майский.
Смотрите-ка… Беспокоится. Не то чтобы сильно, еда его волнует куда больше,
чем игрушка в заднице. Но это исправимо.
— Саня, с тобой все отлично, — успокаиваю его я, еле сдерживаясь, чтобы не

засмеяться. Но не хочу, чтобы хитрость моего плана раскрылась раньше
положенного. — Ты ешь, не отвлекайся, — подгоняю я его.
Саня окидывает меня подозрительным взглядом и берется за поглощение пасты

с утроенным усердием. Вкусная еда забирает на себя все его внимание, потому
он не замечает, как я пробуждаю экран телефона и кликаю по необходимому
приложению. Нет, я не чудовище, так что позволю Майскому спокойно
насладиться ужином. Но потом…
Саня
Дитрих жутко бесится, если я зависаю в телефоне больше, чем на пару минут.
Тут же куксит недовольную мину и психует. «Там что, что-то интереснее
меня?» — рычит он каждый раз. А затем начинает приставать, видимо,
доказывая, что лучше него нет ничего и никого. Весьма убедительно! Так что
сначала я лазил в телефоне по привычке, а позже уже в качестве провокации,
прекрасно зная, к чему это приведет. Невероятное коварство с моей стороны!
Но сегодня с какого-то хера в телефоне зависает именно Дитрих. И я, кажется,

начинаю понимать, почему его подобные манипуляции так раздражали. По той
же причине, по которой сейчас они раздражают меня! Я тут значит, подарок его
в себя впихиваю, делаю всё, что бы он ни сказал, а староста что?
Переписывается там с кем-то? Или новости читает? Что там сейчас на рынке
ценных бумаг, не подскажешь? Эй, так нечестно!
И эта штука в заднице ситуации не улучшает. Мне не больно. Но и не то чтобы

ахуеть приятно. И стояка нет. Может, я сделал что-то не так? Никогда не
пользовался игрушками. Даже не интересовался. Наверное, зря. Как бы теперь
перед Дитрихом не опозориться, тем самым испортив Валентинов день. Что-то я
сегодня непривычно напряжен. Надо расслабиться. Ну, лазает Дитрих в
телефоне и лазает. Может, он котят смотрит. Я бы и сам посмотрел. Или
фотографии голых девчонок разглядывает, которых в социальных сетях сейчас
тьма. Я и к этому отношусь спокойно. Только если смотришь сам, изволь
поделиться прекрасным со мной! Пара мы или кто?
Доедаю пасту и залпом допиваю все, что осталось в чашке. Запоздало

вспоминаю, что не хотел пить алкоголь, пока не подарю свой подарок. Я и так
постоянно сбиваюсь, а под алкоголем сыграю ещё хуже. Надо бы «вручить»
заготовленное Дитриху до того, как я приложусь ещё к паре порций вискаря.
— Наелся? — деловито спрашивает Дитрих, не поднимая на меня глаз. Он

продолжает сосредоточенно копаться в телефоне. Ты там что, Пентагон
взламываешь? А до утра это не подождет?
— Да, — киваю я, размышляя, как бы потактичнее попросить его оторваться от

телефона? Чтобы это не звучало, как лютая обида или ревность? А то я
прекрасно осознаю, насколько идиотские чувства меня сейчас обуревают, и не
хочу, чтобы Дитрих о них узнал. И я не обижен. И не ревную. Вроде. Обычно я
502/702
нормально отношусь к таким вещам, просто именно сегодня это не в тему.
— Хорошо, — слышится со стороны старосты, а в следующее мгновение по телу

моему проходит неожиданная вибрация. И я сперва подскакиваю на месте, а
затем, невольно вцепившись в стол, ссутуливаюсь.
— Какого… ХУЯ?! — выдавливаю я из себя, когда резкие и, безусловно, яркие

ощущения сходят на нет так же неожиданно, как до того появились. Причина их
ясна как день. Виной всему штуковина внутри меня.
— Интересно, правда? — невинно интересуется Дитрих, наконец, отрывает

взгляд от телефона и смотрит на меня. В глазах пляшут черти. Ах, ты ж,
скотина! — Здесь несколько режимов, — оповещают меня спокойным голосом.
— Давай опробуем все?
ДА НУ ТЕБЯ НАХЕР, ДИТРИХ, Я К ТАКОМУ БЫЛ НЕ ГОТОВ!
Александр
Специально изображаю сосредоточенность на телефоне, чтобы Саня не заметил

моего нетерпения. Жду, пока моё чудо насытится. А уже после можно будет
заняться удовлетворением иных потребностей. Стараюсь сохранять
самообладание, а у самого аж руки дрожат. Надеюсь, мой подарок меня не
разочарует. Надеюсь, он не разочарует Саню. Понятное дело, нет смысла ждать
такого же эффекта, как демонстрируют в порно. Но я рассчитываю хоть на что-
то.
Лишь Майский заканчивает с едой и допивает свой вискарь, я, на всякий случай

убедившись, что он действительно завершил трапезу, без предупреждений
включаю первый самый простой режим. Лёгкая прерывистая вибрация.
Реакция следует незамедлительно и даже ярче, чем я рассчитывал. Саня резко

вздрагивает и ссутуливается.
— Какого… ХУЯ?! — слышится полустон с его стороны. Великолепно. Выключаю

вибрацию и устремляю взгляд на Майского.
— Интересно, правда? — протягиваю я, не в силах сдержать улыбки. — Здесь

несколько режимов. Давай опробуем все, — предлагаю я, вертя в руке телефон и
демонстрируя открытое приложение. — И можно регулировать силу вибрации, —
говорю я, наслаждаясь тем, что весь контроль в моих руках. Ох уж этот ни с чем
несравнимый вкус власти.
— То есть… Ты можешь управлять этой штукой через телефон?! — в дрожащем

голосе Сани слышится искреннее удивление.
— Да, — киваю я. — Прогрессивно, не правда ли?
— Ну, ты Дитрих… И извращенец! — выдавливает Майский, пытаясь перевести

дух, а я в ответ выбираю новый режим. Эффект очевиден. Майский содрогается
и вновь сжимает стол до побелевших костяшек. На лбу его появляется испарина.
Взгляд расфокусирован.
— Этот лучше? — я продолжаю изображать непробиваемое спокойствие.

503/702
— А-а-а? Ч…чего? — ого, а Саня-то поплыл. Его чувствительность для меня не
новость, и все же я не думал, что подарок настолько ему… «Зайдет».
— Режим, — улыбаюсь я. — Этот лучше или хуже?
— О…оба норм, — выдавливает Майский, пытаясь сохранять лицо. Но выходит у

него хреново. Дыхание сбитое. Зрачки расширены. И стояк заметен
невооружённым глазом.
Снова меняю режим, а затем откидываюсь на спинку стула и внимательно

наблюдаю за своим парнем. Майский, все ещё держась за стол, сгибается
пополам, упирается лбом в деревянную поверхность и издает что-то вроде
всхлипа. Ого. Я и не думал, что наблюдение за реакцией Сани так меня заведет.
Или, быть может, меня куда больше заводит абсолютный контроль над
ситуацией? Думаю, виною всему и то, и другое.
— Д… Дитрих, хватит! — слышу я тихий стон, приглушенный поверхностью

стола.
— Почему? Тебе не нравится? — спрашиваю я с деланным равнодушием.
— Н… нравится… — отвечает мне Саня с запинкой. Голос его звучит выше

обычного.
— Насколько нравится? — продолжаю я допрос с пристрастием.
— Оче…ох… очень нр… равица… но…
— Но? — наверное, со стороны в белой рубашке и черном пиджаке я похожу на

порнозвезду, изображающую молодого амбициозного руководителя небольшой
компании. Саня в таком случае тянет на проходящего собеседование горе-
секретаря. О ролевых играх я никогда не задумывался и совершенно точно зря.
Еще я не задумывался о домашнем кино, а сейчас руки так и чешутся сперва
сделать пару фотографий, а затем запустить запись видео. Надо бы позже
предложить Майскому расширить горизонты наших постельных возможностей.
— Но как-то странно, что… Ох… — Майский не договаривает, прерванный

очередной сменой режима. — П…перестань, я же сейчас кончу! — возмущенно
восклицает он, отлипая от стола и пытаясь остановить взгляд на мне. Но то и
дело яркие ощущения ниже пояса перетягивают всё его внимание на себя, из-за
чего взгляд его стекленеет и потому кажется, будто он смотрит не на меня, а
словно сквозь.
— Б-блять! Все! Мх-х-х!.. Я сейчас вытащу… вытащу эту штуковину! — заявляет

он, неуклюже поднимаясь со стула. Он даже успевает сделать шаг в сторону
туалета, но я с каким-то садистским удовольствием вновь меняю режим, и
Майский падает на колени, упирается руками в пол и тяжело дышит. До ушей
моих доносится еле различимое жужжание вибратора в его заднице.
— Я сам вытащу, — обещаю я, разворачивая свой стул к парню и теперь сидя

прямо перед ним. Саня с заминкой оборачивается ко мне, и я маню его к себе
пальцем. Майский на карачках пытается преодолеть разделяющее нас
расстояние. Всего пара метров, но для него эта миссия оказывается почти
504/702
невыполнимой. От каждого собственного движения он то и дело вздрагивает и
останавливается, пытаясь справиться с нахлынывающими ощущениями.
— А ты сам… — дрожащим голосом выдыхает Майский на полпути от меня, — не

хочешь п… поучаствовать? — запинаясь, спрашивает он.
— Даже не знаю, — протягиваю я с издёвкой. — Надо подумать.
— Да чего… мф-ф-ф… чего тут думать?! — раздраженно шипит Саня.
— Присоединюсь, если хорошо попросишь, — подмигиваю я ему, вразвалочку

сидя на стуле и жонглируя телефоном, перевоплотившимся в пульт управления
ощущениями Сани.
— У тебя, как посмотрю, у самого нес… сколько режимов, — цедит Майский

сквозь плотно сжатые зубы. — От занудного за… мх-х-х… учки до лютого
извращ… извращуги одно нажатие кнопки? — то ли ворчит, то ли стонет он.
— Не без этого, — оспаривать данный довод бессмысленно. Все так. Не стану

лишь упоминать, что, а точнее кто является этой кнопкой. А то Майский ещё
неделю будет таскаться за мной и напоминать, как он хорош. А я и без него это
прекрасно знаю.
— И как же мне… замотивир… овать моего извращенца на участие? — Саня

смиренно принимает правила нашей не очень невинной игры.
— Ох, даже не знаю, — наигранно вздыхаю я. — Придумай что-нибудь… Если

останется на это время, — с этими словами я включаю очередной режим.
Мощность вибрации при нем явно увеличивается, потому что звук становится
громче, а Саня вновь сгибается пополам.
— Ну, все Дитрих, — бормочет он теперь уже в пол. — Ты у меня сейчас

попляшешь! — обещает Саня и поднимает на меня решительный взгляд.
— Я не лучший танцор, — предупреждаю я со смехом.
— Не доказано, пока не проверено, — Майский осторожно поднимается на ноги,

не отрывая от меня взгляда. Он будто пытается загипнотизировать меня
подобно удаву, что охотится на кролика. Только что-то мой удав выглядит
больно трогательно, буквально всем своим видом крича, чтобы я поскорее к
нему прикоснулся.
Саня рискует шагнуть ко мне, а я уже ожидаемо меняю режим, и парень резко с
тихим стоном опускается обратно на корточки.
— Да прекрати ты уже так делать! — слышу я отчаянное.
— Мы ещё не все режимы проверили, — отвечаю я невозмутимо.
— Оставь парочку на следующий раз! — требует Саня.
— Нет, — качаю я головой. — Хочу попробовать все сегодня.
Это лишь проба пера, а затем, Саня, даже не сомневайся, каждому режиму мы
505/702
уделим отдельную ночь. Я обещаю.
— Какой же ты упрямый! — сокрушается Майский.
— Есть такое, — улыбаюсь я. Сохранять самообладание все тяжелее. Внешне я

демонстрирую спокойствие, а в голове у меня тем временем разрываются
атомные бомбы. Я даже не знаю, что меня во всей этой ситуации возбуждает
сильнее: звонкие стоны Сани, его раскрасневшиеся щеки, раздраженный взгляд,
постоянно стекленеющий при смене режимов, или то, что все происходящее в
моих и только моих руках. Пожалуй, последнее — мой личный афродизиак. И как
бы ловко я ни сохранял невозмутимость, стояк выдает меня с потрохами.
Саня, чуть очухавшись, вновь осторожно поднимается на ноги. Дышит тяжело,

прожигая меня взглядом.
— Только снова поменяй, и я… — он не успевает договорить.
— Раз ты так просишь, — пожимаю я плечами и снова кликаю по

соответствующей кнопке. Саня, вскрикнув, падает передо мной на колени уже в
третий раз за сегодняшний вечер.
— Я сейчас реально кончу, придурок! — с усилием выдыхает он. — Не боишься,

что мне так понравится, что и член твой окажется без надобности?
Очень неуклюжая попытка манипуляции, которая, впрочем, действует на меня

отрезвляюще. Действительно, на черта я вообще здесь сижу, если все за меня
делает игрушка?
— Иди ко мне, — зову я Майского, демонстративно откладывая телефон в

сторону. — Я больше не буду менять режимы.
— Как… Как насчёт того, чтобы выключить… Вообще? — судорожно выдыхает

Саня.
— А вот здесь, увы, мне придется тебе отказать, — качаю я головой. — Ты ведь
уже привык к последнему режиму. Давай, поднимайся, — подгоняю я бедного
Майского.
— Точно не поменяешь? — Саня с подозрением косится на телефон.
— Точно.
— Обещаешь?
— Да обещаю-обещаю. Давай, иди уже ко мне, — зову я его, хлопая себе по

колену.
Саня неловко поднимается на ноги и, придерживаясь за стол, наконец,

добирается до меня. Футболка липнет к вспотевшему телу. Руки дрожат. Взгляд
шальной. Парень останавливается прямо передо мной и вновь поглядывает на
мой телефон.
— Даже не думай, — предупреждаю я его на случай, если он попытается отнять

у меня телефон и выключить игрушку. — Садись, — киваю я себе на ноги.
506/702
Майский не без трудностей плюхается ко мне на колени лицом ко мне и жмется
своим стояком к моему. По моим бедрам начинают пробегать волны вибрации.
Саня в нетерпении ёрзает, обнимая меня за шею. Стул из Икеи под нами, явно не
созданный для того, чтобы держать на себе порядка ста пятидесяти килограмм,
протяжно скрипит. Надеюсь, он не развалится, иначе созданная атмосфера
рассыплется вместе с хрупким предметом мебели. Впрочем… Судя по
возбуждению Сани, если мы неожиданно окажемся на полу, он скорее
воспользуется ситуацией, нежели потеряет всякий интерес к происходящему.
Не дожидаясь от меня активных действий, Майский хватается за узел моего туго

завязанного галстука и тянет его на себя. Черная полоса ткани расплетается
посредством единственного выверенного движения так же легко и просто, как и
любая проблема, которую Майский берется решать. Никогда не устану
удивляться тому, как легко и непринужденно он выбирается из любой задницы,
в которую до того так же легко и непринужденно влез.
Галстук падает на пол. Саня берется было за верхнюю пуговицу моей рубашки,
но я в последний момент останавливаю его, вцепившись в его запястья и с силой
отвожу руки парня от себя. Майский не теряется, резко подаётся ко мне и жадно
впивается в мои губы. Чувствую, как горячий язык скользит по сомкнутому ряду
зубов.
Не получив желаемого ответа, Саня отстраняется от меня и щурит глаза.
— Ты чего? — хмурится он.
— Не хочу торопить события, — поясняю я, отпуская его правую руку, а левую

притягивая к себе и целуя его запястье.
— Ты ёбнулся, Дитрих? — не оценивает моего порыва Саня. — Не хочет он

торопить события, ахуеть! Нет уж, ты поторопись! Иначе у меня крыша нахуй
поедет!
— Я лишь хочу завести тебя ещё немного, — улыбаюсь я.
— Да я уже пиздец перезаведенный! — восклицает Майский с отчаяньем в

голосе. — Штуковина в моей заднице для того и нужна, не так ли? Так вот, она
ахуенно справляется со своей задачей! — заверяет меня Саня. — Но мне этого
мало. Не хочешь по-хорошему, будет по-плохому! — вы посмотрите-ка, какие
громкие слова. Но пошутить по этому поводу я не успеваю, так как Майский
внезапно хватает меня за волосы на затылке и резко тянет от себя, заставляя
меня задрать голову.
— Что ты?.. — я не договариваю, так как получаю ответ в виде впивающихся в

мою шею губ. Причем поцелуй ощущается прямо под линией челюсти, на том
месте, которое ни черта не скроешь воротом рубашки или водолазки! Твою-то
мать, Майский!
— Саня, отпусти! — шиплю я, пытаясь отстранить от себя парня, но он не

отлипает! Вцепился в меня всеми своими конечностями. Хрен сдвинешь!
— Майский! — гаркаю я. — Останется след! Как я в универ пойду? — уже ору я.

Саня вроде бы прислушивается к моим воплям, потому что отстраняется от меня
и смотрит прямо в глаза.
507/702
— В универ? — невинно интересуется он. — А сам-то хоть раз задумался, как в
универ хожу я после того, как ты наоставляешь на мне засосы где ни попадя?!
— рычит он. — На этой неделе физра! В раздевалке я буду звездой! Ведь у меня
три засоса над пахом и ещё парочка на пояснице! О других частях тела я вообще
молчу!
— Но тебе же похуй! И я не думаю, что кто-то обратит внимание на твои засосы.

А вот на мои — обратят стопроцентно, — парирую я.
— Я знаю, — кивает Майский и расплывается в хитрой улыбке, — вот поэтому…

— он вновь льнет ко мне, к тому же самому месту под челюстью, только ещё ко
всему прочему не стесняется использовать зубы. Чтоб наверняка.
— Ай, больно! — морщусь я, но Майский вместо того, чтобы ослабить хватку,

лишь усиливает ее. А его свободную руку я ощущаю на своей ширинке.
Саня
Ну, все, фашист, лови гранату в виде засоса размером с галактику. Не

представляю, как Дитрих его скроет, но пытаться будет однозначно, и я
намерен пронаблюдать этот цирк с конями от начала и до самого конца!
Наслаждаться буду каждой секундой! Я на всякий случай даже немного
пожевал шею Дитриха, чтоб след остался что надо!
— Ай, больно! — слышится недовольное от старосты. Больно ему, посмотрите-ка

на нашего изнеженного принца. А мне, по-твоему, каково?! С твоим-то
подарочком, вибрирующим в заднице?! И с мужиком, который не торопится
решать мою проблему ниже пояса?! Я уже весь извелся! Меня аж передергивает
от возбуждения! Ты, сволочуга, делать с этим что-то собираешься? Нет бы взять,
повалить меня на матрас и хорошенько нагнуть. Нет! НЕТ! НЕТ!!! Тянет резину,
явно надо мной измываясь! Ну, я тебе сейчас покажу небо в алмазах!
Впиваюсь в Дитриха словно пиявка. Укладываю руку на его стояк. С силой

сжимаю его вместе с грубой тканью брюк и начинаю медленно, но ощутимо
надрачивать старосте.
— Майский! — выдыхает он грозно. — Слишком грубо. Убери руку! Немедленно!
— А ты заставь, — провоцирую я Дитриха, уверенный в выгодности своего

положения. Телефон моей сатанюги на столе. Сейчас он до него не дотянется, а
если и попытается, я легко смогу пресечь его попытку переключить вибро-
режим игрушки. Мне, правда, и без новых режимов не сильно сладко. Хотя в
данном случае было бы уместнее обозначить происходящее, как Слишком
сладко. Ясно одно: секс-игрушки — это тема, которую следует изучить
внимательнее. И купить Дитриху. Хочу, чтобы и он как-нибудь оказался в таком
состоянии, в котором прямо сейчас пребываю я сам. Боже, если он не
поторопится, я не представляю, что сделаю. Дурацкая штуковина во мне
стимулирует отменно. Но закончить хотелось бы все же классическим методом,
в котором в процессе активно участвуют два человека! А не один человек и
силиконовый писюн! Или из чего эта штуковина сделана? Блядина ты упертая,
давай уже, сделай что-нибудь! СДЕЛАЙ ЧТО-НИБУДЬ НЕМЕДЛЕННО!
Дитриха моя самоуверенность не впечатляет. Мне вообще давно пора бы

508/702
запомнить одну простую истину: не провоцируй. Не провоцируй, и тогда черти
Дитриха останутся в своем омуте решать математические задачки. Но если
разоряешь пчелиное гнездо, обвинять пчел в последствиях неразумно. Здесь
также… За язык меня никто не тянул. Сам нарвался.
В ответ на мое «А ты заставь», Дитрих ловко расстёгивает мою ширинку, но рука

его, вопреки моему ожиданию, ныряет не к паху. Скользящие касания холодных
пальцев я сперва чувствую на пояснице, а затем они спускаются ниже. К
заднице. И к вибрирующей игрушке. Я лишь на полпути к пониманию
происходящего, когда староста нажимает на основание игрушки, проталкивая
ее глубже в меня. И я, накрываемый новой волной ощущений и невольно
содрогаясь всем телом, издаю плаксивый стон, позабыв и о засосе на шее
старосты, и о его стояке.
— Блять, — выдыхаю я с чувством. — Так не честно!
— Ох, бедного Майского снова обыграли, — смеётся Дитрих, а я лишь кусаю

губы, пытаясь держаться. Не хочу я кончать от этой хреновины! Крутой… но
хреновины! Это дело принципа! Но и сказать ничего не могу. Спровоцирую
Дитриха еще больше, и не я, а он устроит мне то самое небо в алмазах.
— Дитрих, серьезно, — выдыхаю я умоляюще. — Начинай уже участвовать в

процессе!
— Так я участвую, — смеётся эта паскудина, снова нажимая на игрушку. И я,

вскрикнув, цепляюсь за парня и невольно откидываюсь назад. Единственная
причина, по которой я не слетаю с колен Дитриха, это то, что он, быстро
среагировав, подхватывает меня за талию. Я же, дрожащими руками
вцепившись за его рубашку, держусь из последних сил.
— Так приятно? — интересуется староста с самодовольной улыбкой.
— Иди ты нахуй! — все-таки выговариваю я заплетающимся языком. Чувствую

себя пьяным. Тело не слушается. Сердце выбивает биты Prodigy. Я сейчас либо
кончу, либо помру. И до слуха моего, как назло, доносится трек, который я
недавно добавил себе в плейлист. Когда я услышал эту песню в первый раз, моя
бурная фантазия нарисовала великолепную картину — секс с Дитрихом в
замедленной сьемке. То, как я поваливаю его на кровать, сажусь верхом и тяну
тот самый галстук, что стащил со старосты минуту назад.
…We wanted so much
…Мы так хотели…
Как одним рывком не расстегиваю, разрываю на нем рубашку, не жалея

пуговиц.
…Were getting in your head
…Чтобы у тебя в голове было столько
Как ложусь между его ног и цепляюсь за пряжку ремня.
…Nothing can stop us

509/702
…Всего, что нас ничто не остановит.
Как шепчу ему в самые губы что-нибудь вроде «Расслабься, сегодня я все
сделаю сам».
…Well make it to the end
…Что ж, доведи это до конца.
Песня играла на репите дня три. И я, не постеснявшись наличия у меня парня,

неплохо так под этот трек вздрочнул пару-тройку раз, фантазируя и фантазируя
именно о такой ночи. Снова и снова, пока фантасмагория не впечаталась в мою
память в виде ложного воспоминания момента, который никогда не происходил.
…Take a hit, take a shot (oh yeah)
…Сделай удар, сделай выстрел (о да!)
И теперь этот трек подобен неожиданно включившемуся проектору,

спроецировавшему на стену качественное порно. Он провоцирует меня
вспоминать откровенную эротическую выдумку, которая добивает мой и без
того перевозбужденный мозг.
— Давай лучше ты, — слышу я голос Дитриха будто бы сквозь пелену и не сразу
соображаю, что его слова — ответ на мой посыл нахуй. — Поднимайся, —
командует он. Мне бы повыпендриваться на сей счёт, но я сейчас не в том
состоянии. Готов стелиться перед старостой в любой позе, только бы он
закончил мои сладкие муки.
…Leave your hearts in the dust
…Оставь свои сердца в прахе.
Неуклюже встаю с колен Дитриха. Он, оставаясь сидеть на стуле, цепляется за

шлевки моих джинсов и притягивает меня к себе ближе. Я стараюсь не смотреть
на старосту. Боюсь не выдержать. Слишком эта скотина сексуальная. Потому с
усилием вглядываюсь в окно за его спиной, пытаясь отвлечься. Всматриваюсь в
огни вечернего города, расплывающиеся в сыплющем с неба мелком снеге. В
густые облака. В морозные рисунки, украсившие углы окна. В телебашню, по
которой ползает собранный из огоньков городской герб. Кажется, больше
никогда я не смогу смотреть на зимний город спокойно. Момент запечатляется
помимо моей воли: тихая возбуждающая музыка, запах домашней еды,
потрясающий вид, открывающийся моему взору, и пронзающее тело
удовольствие, когда Дитрих наклоняется (я этого не вижу), берет в рот головку
моего члена, проводит по ней языком…
…We aint never giving up
…Мы никогда не сдаемся.
…И перед глазами у меня все мутнеет. Эмоциональные фейерверки разрывают

меня изнутри. Я, кажется, забываю, как дышать. И громкий стон, заглушающий
музыку, оказывается моим собственным.
510/702
— Быстро ты, — с невозмутимым видом комментирует староста, проглатывая
мою сперму и облизывая губы.
— Это было слишком неожиданно, — пытаюсь я оправдаться, одновременно с

тем прислушиваясь к своему телу. Быть может, дело в вибрирующей игрушке, но
я не чувствую ни малейшего удовлетворения, мне лишь становится немного
легче.
— Ну да, ну да, — протягивает староста, стягивая с меня сперва футболку, а

затем штаны вместе с нижним бельем. — Смотри, если игрушка понравится тебе
слишком сильно, я могу и взревновать, — предупреждает он.
В этом я почему-то даже не сомневаюсь. Можешь стопудово!
Дитрих притягивает меня вплотную к себе. Касается губами моего живота и

одновременно с тем цепляется за игрушку и аккуратно вытягивает ее из меня.
Зудящее возбуждение остается, но без игрушки терпеть его куда проще.
Староста отбрасывает свой подарок в сторону, а затем расстёгивает свою

ширинку и откидывается на стуле.
— Welcome! — выдает он с самодовольной ухмылочкой.
— Прямо на стуле? — уточняю я.
— Почему бы и нет?
— Он нас может не выдержать, — предупреждаю я.
— Ну и что? — пожимает староста плечами. Кажется, когда он хочет трахаться,

авантюризм начинает лезть у него из всех щелей. Что ж… Если мы упадем, я-то
приземлюсь на мягкое — на Дитриха, а вот ему повезет меньше. Мне бы не
помешала минутка перевести дух и составить коварный план, при котором
теперь не я, а Дитрих бы стонал в голос, но староста пялится на меня с таким
нетерпением, что не хочется упускать момента.
Александр
Саня после оргазма — услада для глаз. Чувствую исходящий от него жар.
Любуюсь слегка расфокусированным взглядом и вздымающейся от сбитого
дыхания грудью. Мне даже спать с Майским не обязательно, чтобы получать
удовлетворение. Достаточно довести его до теперешнего состояния и сидеть
любоваться.
— Не остановлюсь, даже если попросишь, — заявляет Саня смело. После оргазма

он более-менее приходит в себя и, судя по настрою, готов сворачивать горы.
— Жду не дождусь, — протягиваю я с вызовом, опуская тот момент, что ему и

стараться особо не надо. Не только Майского здесь штормит от
перевозбуждения. Я и сам нехило завелся. Слишком Саня красиво стонет, чтобы
оставаться к этому равнодушным. Интересно, это связано с тем, что он поет, или
же причина в скрытом таланте — стонать так, чтобы партнёр даже без
прикосновений доходил до состояния полного отрыва от реальности?
511/702
Смазки Саня для игрушки не пожалел. И теперь несколько прозрачных капель
стекают по внутренним частям его бедер. Я невольно протягиваю руку, чтобы
поймать одну из капель, когда слышу тихое:
— Руки убрал! Я же сказал, что сам!
Сам так сам. Хотя я не прочь помучать Майского ещё самую малость. Ему не
особо удобно. Но после минутной заминки, он все же осторожно опускается на
мой член и шумно сглатывает.
— Больно? — спрашиваю я с тревогой.
— Н…нет, — выдавливает он из себя. — Ощущения странные, — бормочет он

тихо. — У меня внутри как будто все горит и покалывает, — признается он. — Я
думал, это от твоего подарка. Но вот его нет, а ощущения остались.
— А, это, наверное, от разогревающей смазки, — спокойно отвечаю я.
— Чего? — Саня лупит на меня глаза с таким выражением лица, будто я его
подставил. — Ты ничего не говорил про смазку!
— Так я же дал ее тебе в руки, — смеюсь я. — Мог бы и прочитать.
— Мог бы и предупредить! — парирует Саня.
— Считай это моим сюрпризом, — протягиваю я.
— Не многовато ли сюрпризов для одного вечера?! — в самый раз. — Знай, месть

моя будет страшна! — обещает мне Майский и тут же берется претворять свои
слова в реальность посредством мощного насаживания на мой член. Я в ответ
тяну его к себе ближе, желая прикоснуться к соскам, но чувствую несильный
толчок в плечо.
— Нет, — отказывает Саня. — Не трогай меня. Нигде. Вообще. Понял? — рычит

он. Это насколько же тандем игрушки и смазки сделали тебя чувствительным,
что ты боишься кончить от мимолётных касаний? Надо будет на досуге
ознакомиться и со всем ассортиментом секс-шопа. И в первую очередь купить
нормальные наручники. Очень уж они идут Сане. К глазам.
Ритмичные повторяющиеся движения и давление кольца из плотных мышц

легко претворяют угрозы Майского в реальность. Мне не хватает всего пары
движений, когда Саня, вскрикнув, вздрагивает, а затем обмякает в моих
объятьях. Так… стоп… Всё? Я ведь в этот раз даже ничего не делал!
— Черт, — слышу я надсадное. — Прости.
Опускаю взгляд и наблюдаю, как по моей белоснежной рубашке стекает сперма

Майского.
— Ну что же ты, — произношу я с наигранной досадой. — За это мне придется

тебя наказать.
Саня в ответ поднимает на меня недовольный взгляд.

512/702
— Совсем кукухой поехал? — фыркает он, явно раздосадованный, что кончил
уже во второй раз, тогда как я все ещё не дошел до логического конца даже в
первый. Он не осознает, что единственная причина моей «выдержки» в том, что
я слишком сосредоточен на нем. — Я тебя сейчас сам так накажу, мало не
покажется! — о, а Саня реально злится. — Ну-ка пошли, — парень резко
поднимается, хватает меня за ворот рубашки и тащит за собой на матрас. Я
даже сказать ничего не успеваю, а уже уложен на лопатки и наблюдаю, как
Майский лихо взбирается на меня.
— На стуле неудобно, — поясняет он.
— Дважды кончить тебе это не помешало, — замечаю я, за что получаю злой

кусачий поцелуй.
— Заткнись Дитрих, иначе следующей игрушкой в нашем арсенале станет

кляп, — обещает Саня, вновь садясь на мой стояк.
— Читаешь мои мысли, — соглашаюсь я, укладывая одну руку на бедро парня, а

второй касаясь пирсы в пупке.
— Я же сказал меня не трогать, — сопит Саня, ежась. — Слишком…
— Хорошо? — невинно интересуюсь я.
— Ощутимо, — бормочет Саня.
— Ты вроде и до этого был достаточно чувствительным, — замечаю я, вопреки

просьбе Майского продолжая к нему прикасаться. Не могу удержаться, грешен.
— Это д… другое, — бормочет он с запинкой, приподнимаясь надо мной.

— Дитрих, умоляю, убери руку! — стонет он, опускаясь обратно на член. — Мне
нужен гол престижа! Немедленно!
— Чего? — не доходит до меня. — Гол… престижа? Это что, из футбола?
— Из него самого, — Саня силком убирает от себя мои руки.
— Не знал, что ты увлекаешься, — удивляюсь я.
— Смотрю иногда… мх… с батей, — шепчет Майский, не отвлекаясь от процесса.
— И что такое гол престижа? — задаю я вопрос. Не в тему, но не могу не

спросить.
Саня будто пробуждается от наваждения. Останавливается и взирает на меня,

как на идиота.
— В смысле? — недоверчиво протягивает он. — Наш заучка не знает про гол

престижа? Чего ты врешь, ты все знаешь! — заявляет он на полном серьезе.
— А этого не знаю, — уверяю я Майского. В футболе я ни в зуб ногой.
— Гол престижа, это когда сильно проигрывающая команда забивает гол, хоть
513/702
он и не изменит хода игры, — объясняет Майский, вновь начиная двигаться. Я
рефлекторно тянусь к его пирсингу на сосках, но Саня ловит меня за запястья и
прижимает их к матрасу у меня над головой.
— Что-то вроде «Мы не так хороши, но тоже кое-что умеем»? — улыбаюсь я,

намеренно пытаясь отвлечься. Иначе гол престижа Майского наступит слишком
рано, а мне бы хотелось полюбоваться его недовольной моськой ещё немного.
— Я много чего могу! — уверяет меня Саня, после чего отпускает мои руки, резко
выпрямляется, а затем и вовсе отводит корпус назад. Угол проникновения резко
меняется. Действительно можешь, я в этом ни на секунду не усомнился!
Я не знаю, что мое терпение подрывает раньше: изменение положения Майского

или то, какой мне открывается благодаря этому вид. Разгорячённый парень,
насаживающийся на твой член — настоящее испытание выдержки. А когда к
виду присоединяются ещё и стоны, пытка становится почти невыносимой. Ритм
стремительно нарастает. Голос Майского раздается на всю квартиру. По его
торсу медленно стекает капелька пота. Неизбежное совсем близко, потому тяну
руку к члену Сани, сжимаю влажную головку в кулаке и… Чувствую, как мое
напряжение выстреливает в Майского, даря крышесносную эйфорию,
стремительно разливающуюся по всему телу. Вслед за тем Саня обессиленно
падает на меня, и я ощущаю влагу рукой, что сжимает его стояк. Поднимаю ее к
лицу и разглядываю испачканную спермой пятерню.
— Блять, — выдыхает Майский досадливо. — Три ноль, — выдыхает он мне в

шею.
— Три… один, — поправляю я его. Язык меня не слушается. Тело будто в огне из
удовольствия. И в ушах шумит.
Саня приподнимается надо мной.
— Ты тоже? — с недоверием уточняет он.
— Ну да, — шумно сглатываю я. — Не почувствовал?
— Я много чего почувствовал, так сразу и не понять, — бормочет он смущенно.

— Мы, выходит, одновременно что ли кончили? — удивляется он.
— Плюс минус пара секунд, — порчу ему малину.
— Я думал, такое только в книгах бывает, — смеётся Майский.
— В книгах и между партнёрами, которые хорошо друг друга знают, — отвечаю

я, делая вид, будто бы в этом эксперт. И назревает вопрос, какие же ты, Саня,
читаешь книги?! Кинь ссылку, глядишь, и мне подобная литература придется по
вкусу.
— Но мы-то знаем друг друга не очень хорошо, — неожиданно заявляет

Майский.
— Это почему же?
— Потому что счёт три-один. А должна быть ничья! — заявляет он.

514/702
— Никто не виноват в том, что ты такой быстрый, — смеюсь я.
— Никакой я не быстрый! Очень даже выносливый! Я же не виноват, что ты

меня… Вынуждаешь! — фыркает Саня.
— Бедный-бедный Александр Майский. Мерзкий Дитрих вынуждает его кончать!

— наигранно вздыхаю я. Саня в ответ с явным усилием, но все же вновь
принимает сидячее положение.
— Ну все, парень. Ты попал, — выдыхает он.— Ночь-то длинная. Сравняется.
— Здесь ты прав, — киваю я, а затем хватаю Майского за шею и бедро и мягко,

но быстро меняюсь с ним местами, подминая парня под себя. — Ночь длинная.
Саня
Дитрих сидит на матрасе, упёршись спиной в стену. Уже не белая рубашка и уже
не самый чистый пиджак благополучно отправлены в корзину для белья, потому
староста по пояс голый, бездумно гладит мою щиколотку, вглядываясь куда-то в
пустоту. А я в одной из рубашек Дитриха (трахтибидошную футболку меня
попросили не надевать) — единственном предмете одежды помимо трусов,
перебираю струны притащенной накануне гитары.
На часах три ночи.
— Уверен, что у тебя на это есть силы? — спрашивает Дитрих осторожно.
— Не хочешь получить мой подарок? — удивляюсь я.
— Хочу, конечно! — заверяет меня староста.
— Тогда заткнись и получай! — советую я, пытаясь привести мысли в порядок.

Надо сосредоточиться на струнах, но мое внимание волей-неволей то и дело
перекочевывает к Дитриху. Что ж ты такой красавчик-то, а?
— Просто мне кажется…
— Когда кажется, креститься надо, — советую я старосте и беру первый аккорд.

Руки слегка дрожат, что лишь усложняет мою и без того непростую задачу. Я
уже было начинаю петь, когда пальцы срываются и гитара издает совсем не тот
звук, на который я рассчитывал.
— Так, погоди! Все сначала, — предупреждаю я Дитриха.
— Не знал, что ты умеешь играть на гитаре, — кидает староста.
— Я и не умею, — пыхчу я. — Умеет батя. Я попросил его научить меня паре

простеньких аккордов.
— Специально для меня? — кажется, в голосе Дитриха проскальзывает

удивление. Что в этом такого особенного? Я ж тебе не планету дарю.
— Ну, а для кого ещё? — пожимаю я плечами. — Правда батя сказал, что песня
515/702
не очень подходит для дня Святого Валентина. Но никто ведь и не говорил, что в
этот праздник можно дарить лишь ванильные оды о любви. Я подарю тебе те
чувства, которые ты заставил меня испытывать до начала наших отношений и за
которые теперь тебе придется расплачиваться — то есть любить меня — до
конца дней своих! — подмигиваю я Дитриху, а затем вновь берусь за струны.
— Блин, я что-то все забыл… — бормочу я себе под нос. — Неделю ее разучивал и
все коту под хвост.
— Неделю? — слышится ещё более недоуменное со стороны старосты.
— Тебе ещё не надоело переспрашивать у меня очевидное? Чему ты

удивляешься, я понять не могу? — поднимаю я глаза на Дитриха и встречаюсь с
ним нос к носу. И когда только успел подползти ко мне так близко?
— Твоей усидчивости. Ты ведь не любишь напрягаться, — напоминает мне

староста.
— Не люблю, — соглашаюсь я. — Но в этот раз я сам захотел… Напрячься, —

произношу я и в ответ получаю лёгкий, но от того не менее болезненный
поцелуй.
— Коснешься моих губ ещё раз, и я расплачусь, — угрожаю я парню. — Ты и так

закусал меня до полусмерти. Все тело болит! — жалуюсь я, отодвигая ворот
рубашки и демонстрируя бордовые пятна. Впрочем, в этот раз и на теле Дитриха
осталась парочка моих автографов. И самый яркий на самом видном месте под
подбородком! Я считаю это победой. Ох и ору будет утром!
— Ой, да ладно… — Дитрих пытается скрыть смущение, но у него не выходит.
— Прохладно, — ворчу я. — И вообще, не мешай мне дарить тебе подарок!

— давай, Саня, соберись и сбацай, как Бог!
Щелкаю пальцами. Укладываю их на струны. Делаю глубокий вдох и начинаю.
Дитрих
…Мы пытались убить друг друга мутно и дорого,
…Я искал тебя в клубах, ломал тебе рёбра.
Саня знает толк в романтике.
Переворачиваюсь на живот, подпираю подбородок кулаками и исподтишка

наблюдаю за Майским. Он сосредоточен на гитаре и не замечает моего
изучающего взгляда. Лажает немного, но так даже лучше.
…И кто кого отымел, здесь всё было поровну,
…Ты кусал мне губы и разбивал мне голову.
…Моё сердце сейчас — это открытая рана!
…Умирать ещё рано, умирать ещё рано!
Рано однозначно. Мы еще не занялись любовью на новой кровати, не приобрели

516/702
нормальную посуду, не напились до зеленых соплей, не разругались вдрызг и не
помирились в постели пять раз кряду, не купили общую квартиру и не
съехались, не завели собаку и кошку, не съездили на отдых, не нашли работу,
мы еще не скучали друг по другу, не злились и не прощали. Мы только в самом
начале пути.
…Мы вместе горим и сами дуем на пламя,
…Я слышу твой крик, когда пальцы ломаю.
Невольно думаю о зарождении наших взаимоотношений. Вот уж где и горели, и

дули на пламя. В основном этим, правда, занимался именно я, то вещая о жене и
детях, то зажимая Саню в кабинете университета. Казалось бы, все это
происходило всего несколько месяцев назад, а, кажется, будто прошло уже
много лет. Даже подумать страшно, насколько сильно я изменился под влиянием
Майского. А он ведь об этом, скорее всего, даже не подозревает.
…Я следил за тобой, но всё равно упускал,
…Я пускал тебе кровь и зал рукоплескал,
…Но когда тебя не было, я не знал что мне делать,
…Я любил тебя, но ты никогда мне не верил.
Вспоминаю, как заявил Сане, будто надеюсь, что он найдет свою любовь. Самое
неискреннее, что я когда-либо говорил в своей жизни. А он кричал мне в спину:
«Так я уже нашел! Тебя!». Тогда я действительно не поверил, не придал этим
словам то значение, которое в него вложил Майский.
…И вот теперь он сидит в моей квартире. На моем матрасе. В моей рубашке на

голое тело. И горланит посреди ночи песню, которую выучил не для кого-нибудь.
Для меня.
…Когда прятался в ванной, я выбивал к тебе двери,
…Но если столько любви, то ярость можно измерить.
Как же мы друг на друга злились, господи боже. С такой же силой, с которой

теперь я слепо…
— Люблю тебя, — выдыхаю я тихо, пока Майский поет припев. Это трусливое
«люблю тебя». То, которое пока не расслышать. Но ведь и это уже кое-что?
— Я очень тебя люблю, — повторяю я одними губами. Когда-нибудь я решусь

сказать это громче, глядя тебе в глаза. Ну, а пока…
…Моё сердце сейчас это открытая рана,
…Умирать ещё рано, умирать ещё рано.
517/702
Mike Shinoda – Fine
Forget - The Tech Thieves
Jane Air - Моё Сердце Сейчас Это Открытая Рана
Все треки добавлены в общий плейлист: https://vk.com/audios-116063918?

518/702
Примечание к части Песни, упомянутые в главе:
Мы Не Подружимся - СМЕТАНА band
Nizkiz – Небяспечна
Музыка добавлена в общий плейлист к рассказу:

https://vk.com/audios-116063918?section=playlists&z=audio_playlist-116063918_1
Спешл №5. А что, если бы…
Шурик
Помнится, когда я поехал в свою первую командировку, счастья у меня были

полные штаны, жажда приключений била фонтаном, а нервы из-за страха
облажаться натянуты, как гитарная струна…
…Когда я поехал в двадцать первую командировку, я не испытывал ничего,

кроме раздражения. Конечно, координаторы выберут самый дешёвый и
наверняка максимально неудобный рейс. В аэропорту передо мной обязательно
будет возиться какой-нибудь копуша, полчаса ковыряющийся в сумке в поисках
паспорта. Кофе в ресторане по стоимости не уступит крылу самолёта, а на вкус
напомнит разведенную кипятком землю. А по прилете придется заселяться в
одну из самых дешёвых гостиниц и ужинать или завтракать чёрствыми
бутербродами, которые сам себе сварганил накануне.
Единственное, что меня радует конкретно в этой командировке — компания.

Денис — единственный человек в нашей фирме, который мало того, что
достаточно быстро просек мою ориентацию, так еще и отнёсся к этому
абсолютно спокойно. Скажем честно, гей-радар у него настроен подозрительно
точно для женатого человека с двумя детьми. Мы, конечно, на фоне этого
лучшими друзьями не стали хотя бы потому, что работаем в разных отделах, да
и жизненные приоритеты у нас полярные. Зато при каждом новом сообщении,
полученном во время командировки от Артёма, я мог не сдерживаться и томно
закатывать глаза или цедить сквозь зубы: «Опять ты? Да что ж такое!» — и мне
на это не прилетало ни единого неудобного вопроса.
Вот только…
Рано расслабился.
Последний день двухнедельной командировки потихоньку подходит к концу. За

этот период я все явственней убеждаюсь, что скорее являюсь цирковой
обезьяной, нежели инженером-архитектором. Заказчики, к которым мы
приехали, мутные и задают мне при каждой встрече череду весьма
подозрительных вопросов. Явно хотят сэкономить на материалах, набив
карманы деньгами от откатов, и искренне верят, что мы им в этом деле
подсобим, часть денег в виде благодарности забрав себе. А то, что
некачественное здание может рухнуть через пару лет, забрав с собой десятки, а
то и сотни жизней, никого не волнует.
— Уроды, — подвожу я итог, лишь мы с Денисом оказываемся в нашем номере.

Компания, в которой я работаю, большая и далеко не бедная, но на личные
номера сотрудникам раскошеливаться не торопится. Спасибо, хоть кроватей две
штуки, а не одна двухместная. Иначе неловкость, и так сквозящая между нами с
519/702
Денисом каждый раз, когда он щеголяет по номеру в одних трусах (по-моему,
неловко только мне, а должно бы и ему тоже! Я же гей, черт его подери!),
достигла бы апогея.
— Успокойся, — равнодушно отмахивается Денис. Он в плане переговоров с

заказчиками куда опытнее. — Знаем мы таких кренделей. Все равно и
строительство, и закупку материалов будем контролировать непосредственно
мы. Ни одна уважающая себя компания не станет клепать жилые комплексы из
говна и палок. Иначе затем через многочисленные судебные иски она этими
самыми палками будет черпать это самое говно.
Справедливое замечание.
— Они что, не понимают, какую ответственность на себя берут? — у меня это в

голове не укладывается. — От качества дома зависят человеческие жизни! А я…
— меня слегка потряхивает. Эти две недели дались мне слишком тяжело. — …а
я не хочу, чтобы мои проекты превращались в кладбища!
— Миронов, выключай драму. Ты прекрасно знаешь, какой у нас строгий

контроль качества. Единственная жизнь, которую могут забрать эти проекты —
твоя. Ты глянь, как рожа покраснела! Смотри, чтобы инсульт не стукнул. Тебе
ведь даже тридцати нет! — вторая причина моей симпатии к Денису после той,
что рядом с ним мне нет нужды шифроваться и изображать из себя ярого
натурала, заключается в том, что он всегда находит нужные слова, чтобы я, уже
взбешённый, не разозлился ещё сильнее. Умеет стопорить мои негативные
эмоции на раз-два. Признаться, одно время, когда я еще только устроился в
нашу компанию, я кидал на Дениса тоскливые взгляды и мысленно вопил в себя:
«Ну почему ты натурал?!». Благо, вспыхнувший было интерес, как и все
подобные интересы до Дениса и после, достаточно быстро угас. А виной всему
одна кареглазая паскудина.
— А после тридцати от инсульта помирать, значит, можно? — ехидно

интересуюсь я.
— Не советую, — отмахивается коллега, сбрасывая пиджак и хватаясь за тугой

узел галстука. Денис высокий. Моложавый. Подтянутый. И все его движения
резкие, точные, но не лишенные шарма. Привлекательный мужчина… Сколько
ему? Около сорока, если не ошибаюсь. И почему меня вечно тянет на
«постарше»? Бесит.
— Я в душ, — сообщает мне Денис и, накинув полотенце на плечо, скрывается за

дверью. А я, откинувшись на кровать, верчу в руках разряженный телефон. Я-то
надеялся в этой поездке привести мысли в порядок и понять, чего хочу от себя,
своей жизни и Артёма. Но как не понимал, так и не понимаю. Единственное, что
остаётся бесспорным, это то, что… Я постоянно жду от Майского новых
сообщений. Как заведенный.
Подрубаю зарядку к телефону, и гаджет мгновенно просыпается. Экран

вспыхивает стандартной заставкой, а затем после подгруженного «рабочего
стола» высвечиваются две новые смс. Сердце тут же пускается в галоп. Первое
сообщение отправлено час назад:
«Твое последнее собрание закончилось? Как все прошло? Заказчики не

выключили мудаков?»
520/702
Да, эти две недели может и скупо, но я все же делился с Артёмом
происходящим. Мог бы и не скупо, не сдерживай я себя от того, чтобы не начать
строчить Майскому каждые пару секунд обо всем, что происходило вокруг. Не то
чтобы я оказался в гуще какого-то эпохального события, о котором страсть как
хотелось поговорить. Тема разговора не важна. Только бы получать от него
сообщения как можно чаще. Но нет… Нет! Держи себя в руках, Шурик. Майский
и без сопливых знает, как отчаянно ты по нему сохнешь. Хотя бы сделай вид, что
все не настолько запущено. Ты и так недавно по пьяни таких дел наворотил, до
сих пор вспоминать стыдно. Не следует так рьяно проявлять свой интерес.
Невольно вспоминаю неудачный поход в клуб, и по спине моей пробегают

неприятные мурашки. Как же я тогда испугался. Мне кажется, за всю свою
жизнь я никогда не испытывал такого ужаса от происходящего. При одной
только мысли, что бы могло произойти, если бы ситуация обернулась не в мою
пользу, мне становится дурно. Артём, несмотря на глубокую ночь, примчался ко
мне. Забрал. Спас. А я ему за это что? Спасибо? Хер там. Я ему в качестве
благодарности пьяным полез в трусы, а трезвым — дал в глаз. Ну почему я такой
невыносимый?! Почему веду себя так… Ужасно? Стыдобень. Денис периодически
советует мне прогуляться к психотерапевту. Говорит, мол, в этом нет ничего
предосудительного и что он сам одно время проходил терапию. По какой
причине, не рассказывает, но уверяет, что в наше время психотерапевт не
повредит ни единому человеку. По мне, так меня исправит только гроб. Но идея
Дениса после каждой новой истерики кажется мне все более здравой.
Второе сообщение от Артёма заставляет меня шумно выдохнуть:
«Ты ведь завтра прилетаешь? Могу я встретить тебя в аэропорту?»
«Да!» — восклицает сердце.
«Даже не думай!» — отвечает разум.
Гадство. Всё как всегда.
Пытаясь взвесить все «За» и «Против», я настолько погружаюсь в себя, что не

замечаю, как из душа выходит Денис.
— Ты чего такой хмурый? — спрашивает он встревоженно. Сам — в одном лишь

полотенце, обернутом вокруг бедер. Каждый вечер одно и то же представление.
Будто издевается. С темно-русых волос на широкие плечи капает вода. А оттуда,
оставляя тонкие блестящие дорожки, она стекает по груди к торсу.
Замираю на пару секунд, а затем невольно возвращаю внимание к телефону, так

и не удосужившись ответить и тем самым давая Денису возможность сделать
собственные выводы.
— Опять написывает бывший? — закатывает он глаза. Да, пользуясь

возможностью говорить в открытую о человеке, который бередит мою душу, я
рассказываю ему об Артёме. Но чтобы Денис не понял, насколько я в того
влюблен, делюсь исключительно плохим. Так что он считает Майского самим
воплощением зла. Так оно в некотором роде и есть!
— Ага, — я стараюсь сохранять непринуждённый вид, но, судя по всему, выходит

521/702
у меня это плохо, так как коллега закатывает глаза повторно.
— Почему бы тебе просто не послать его нахер? — предлагает он.
Почему-почему. Очевидно, потому что слать его нахер я не хочу!
— «Просто» это не про нас, — парирую я, избегая прямого ответа.
— Опять включаешь драму, Шурик, — смеётся Денис. — Ты мне прямо скажи —

хочешь его отвадить или вернуть? — спрашивает он, подходя ко мне ближе. У
меня появляется ощущение, будто бы напряжение между нами нарастает. И мне
это не нравится.
— Отвадить, — тем не менее, уверенно вру я.
— Проще простого, — заявляет Денис, а затем без объяснений вырывает у меня

из рук телефон. Я машинально подскакиваю, желая его вернуть, а Денис вместо
того, чтобы убежать, внезапно приобнимает меня левой рукой. Правую же с
телефоном вытягивает перед нами, направляя на нас фронтальную камеру.
— Улыбочку! — командует он. И я машинально лыблюсь, как лыбился в ответ на

этот возглас последние две недели. Чего ни сделаешь, чтобы на дурацких
фотоотчётах для начальства выглядеть самым счастливым работником
компании. Запоздало понимаю, что фото, на котором полуголый Денис, явно
только вышедший из душа, обнимает меня и улыбается во все свои тридцать два
зуба, далеко не для начальства.
— Нет… — выдыхаю я в панике, пока Денис строчит Артёму короткое сообщение.

— Не смей! — но письмо вместе с фотографией уже улетает к получателю.
— Отдай телефон! — ору я, надеясь прервать отправление отключением
гаджета, но Денис поднимает руку с телефоном над головой. Учитывая, что он
выше меня сантиметров на пятнадцать, дотянуться до желаемого у меня не
выходит. Только и остается разглядывать рядом с «улетевшей» фоткой две
голубые галочки, указывающие на то, что получатель прочитал письмо.
Под идиотской фотографией, на которой мы с Денисом блистаем

искусственными улыбками, всего пара слов:
«Он не один. Больше ему не пиши».
Артём
Телефон об стену и вдребезги. Осколки экрана вместе с защитным стеклом в

одной стороне. Корпус и треснутый чехол — в другой. Внутренности гаджета
осыпаются на пол. На обоях вмятина. В душе — дыра.
Я тяжело дышу, не сразу соображая, что произошло. Медленно осознаю, что

телефон встретился со стеной не сам по себе, а оттого, что я его в нее швырнул
со всей таящейся во мне дури.
Сердце будто отбойный молоток. Рвется из груди. Гоняет по венам горячую

кровь. Стучит в ушах, заглушая любые посторонние звуки. Руки дрожат. Во рту
пересыхает. Кислорода катастрофически не хватает. Перед глазами красной
пеленой все еще стоит проклятое фото, на котором Шурик лучится счастьем в
522/702
обнимку с каким-то голым мужиком.
Это было хорошо, Миронов.
Очень ловко.
Хотел отомстить? И отомстил на пять с плюсом.
Да лучше бы ты меня пристрелил, чем так…
Блять.
Блять!
— Пап? — слышу я сквозь пелену гневного отчаянья. Нехило меня накрывает,

скажем прямо. Я и сам не предполагал, что способен прочувствовать такой
яркий эмоциональный взрыв. В ситуациях я бывал всяких. И сам изменял. И мне,
чего уж скрывать, изменяли тоже. И я бросал. И меня бросали. И я творил
дерьмо, которым не горжусь. И со мной такое дерьмо проделывали не
единожды. И злился. И страдал. И отчаивался. Но все это не идет ни в какое
сравнение с тем, что я переживаю в эту самую минуту. Впечатление, будто всю
свою жизнь я не уходил дальше эмоционального спектра табуретки, а сейчас
внезапно оценил реальную разноплановость человеческих чувств. Ничего себе
открытие на старости лет!
Надо успокоиться. Взять себя в руки. Артём, дыши через нос. Возвращай чертово
самообладание! Немедленно! И не думай ты об этом! Не думай!
Нет, погодите. Это что же получается?.. Все это время у Шурика был другой? Он
надо мной, выходит, издевался? Играл с чувствами? Трепал нервы впустую? А
то, что произошло в клубе, как объяснить? Почему он позвонил мне, а не ему? В
ссоре были? Я что же, запасной аэродром?! Да и в запасе, как посмотрю,
продержался не то чтобы очень долго.
Или он с ним в командировке познакомился? Чем он тебя очаровал? Мужик как

мужик! Ничего особенного. И сразу в постель? Шустро!
Или вы давно знакомы? Работаете вместе? Поехали в командировку и

закрутилось? А я как же? Я как же??? Мне-то что делать???
От череды все новых предположений пухнет голова. Адская шарманка и не

думает замедлять ход. И от каждой идеи по телу моему проходит новая волна
гневного жара.
«Сам виноват, — фоном крутится в моей голове. — Сам виноват, сам виноват,
сам виноват, сам виноват, сам виноват, сам виноват, сам виноват, сам виноват,
сам виноват, сам виноват, сам виноват, сам виноват, сам, сам, сам, сам, сам …
Виноват только ты!»
— Пап, ты чего? — встревоженный голос Сани выводит меня из забытья. Я

поворачиваюсь к сыну, но не вижу его. Перед глазами поганое фото.
Впечатление, что только что по щелчку пальцев мир мой рухнул. Рассыпался в
пыль, будто и не существовал. Каким он, оказывается, все это время был
хрупким.
523/702
Смят одним треклятым сообщением.
Сожжен дотла единственным нажатием кнопки «отправить».
Выброшен в мусорное ведро парой обезличенных фраз.
— Все нормально, — выдыхаю я на автомате и даже пытаюсь выдавить из себя

подобие улыбки. Но, судя по выражению лица Сани, выходит у меня хреново.
Сын моему «в порядке» ни черта не верит.
— Ага, как же, — морщится он, колупая побелку, застывшую на запястьях.

Накануне пиздадельный парень моего любимого чада заявил, что с нашим
дерьмовым потолком следует срочно что-то делать. И откладывать решение
проблемы и дальше нельзя! Я честно отговаривал его от данной авантюры, так
как и к такому потолку давно привык. Саня от мысли, что проведет субботу за
побелкой потолка, тоже в восторге не остался. Благо, Дитрих у нас — парень из
совершенно иного теста. Наш семейный похуизм ему не по нутру. Он из тех
людей, что готовы причинять счастье и наносить радость, хочешь ты того или
нет. В любой другой семье этого бы не оценили, но я, как, думаю, и Саня,
прекрасно понимаю, что с Майскими по-другому нельзя. В общем… хорошего
себе сын выбрал мужика. В этом смысле он не в меня. И не в мать. Слава яйцам.
— Часто ли люди при «нормально» телефоны в стены швыряют? — хмурится

Саня. Действительно. Очень уж нетипичное для меня поведение. Я обычно
любой удар судьбы сношу с видимым непробиваемым спокойствием. Внутри
могу хоть помирать, но чтобы выпустить эмоции наружу. Никогда раньше такого
не было. Но сейчас… всего на секунду я даю слабину. Не могу сдержаться.
Теряю контроль, который не выпускал из своих рук с момента, когда осознал всю
серьезность ответственности за маленького мальчика, спящего у меня на руках.
— Не знаю, — пожимаю я плечами. — Решил попробовать что-то новенькое, —

да, увертки делу не помогут. И Саню я ни в чем убедить не смогу. Мне иногда
кажется, что он меня насквозь видит. Аж страшно.
— Шурик? — а вот и доказательство его проницательности. Хотя понять причину

моего поведения не сложно. Я ведь уже два месяца ношусь с телефоном, как с
младенцем, не расставаясь с ним ни на минуту. И засыпаю с ним, и просыпаюсь,
и в ванной, и на кухне, и на работе после длительных собраний первым делом
бегу не покурить, как раньше, а все туда же. К телефону.
Старый придурок.
— Знаешь что? — продолжает Саня, не дождавшись ответа на вопрос. — Давай-

ка мы сегодня с Сашей останемся у тебя! — предлагает дитё.
— Что? Зачем? Не надо, — качаю я головой. Только влюбленной парочки, вечно

мозолящей глаза, мне в таком состоянии для полного счастья и не хватало!
— Са-а-а-ш! — игнорируя меня, орёт Саня на всю квартиру. Мелкий пакостник.

Если уж втемяшил себе что-то в голову, хрен переубедишь.
— Что? — выглядывает из-за двери Дитрих. Взгляд как всегда сосредоточенный.

Вид такой, будто человек всегда готов к войне. На низком старте. И если по
524/702
телевизору внезапно сообщат, что наш город штурмуют, пока мы с Саней будем
растерянно лупить глаза в стену, Дитрих уже соберет сумки со всем
необходимым, вооружится ломом и потащит нас за собой к убежищу, которое
присматривал последние десять лет.
— Останемся сегодня с батей! — это не вопрос. Констатация факта.
— Л… ладно, — произносит Дитрих с запинкой, а в глазах сплошные

вопросительные знаки. Бьюсь об заклад, парнишка этот вечер собирался
потратить на куда более интересные дела, нежели сидение в четырех стенах
потрепанной квартиры с потрепанным отцом своего парня.
— Я же говорю, не надо оставаться. У вас наверняка планы. Проведите вечер

вдвоем, — отмахиваюсь я.
— Нет у нас никаких планов, — качает Саня головой. И я буквально читаю во

взгляде Дитриха: «Это ты так думаешь!» Но, несмотря на это:
— И потолок белить оказалось сложнее, чем мы предполагали. Оба устали, —

выдает Александр, рассмотрев останки моего телефона на полу и тут же поняв,
что что-то не так. Мое уважение, ориентируешься ты быстро.
— Слушай, а мороженое осталось? То, шоколадное? — вспоминает Саня, явно

пытаясь меня отвлечь от насущного.
— Вроде осталось, — вздыхаю я. Мне сейчас кусок в горло не полезет. Хочется

лечь и помереть. — Ешь, если оно еще живо. Точнее… ешь, если оно еще не
ожило, — милостиво разрешаю я.
Саня кивает и бежит на кухню. Дитрих, с опозданием сообразив, что я имел в

виду последней фразой, бросается за сыном.
— Нашел! — слышится ликование Сани.
— Даже не думай это есть. Выбрось. Немедленно! — тут же слышится бубнеж

Дитриха.
— Сдурел?
— У него срок годности истек восемь месяцев назад!
— И что? Оно же в морозилке лежало.
— Выброси, говорю!
— Я буду биться за него до последней капли крови! — слышится воинственный

вопль сына.
Невольно улыбаюсь, едва ли чувствуя себя веселее. Но глубоко в душе я рад, что
Саня у меня такой упрямый, а парень его — понимающий. Мне погано, но, бьюсь
об заклад, в пустой квартире стало бы еще хуже.
Со вздохом собираю остатки телефона и верчу их в руках.
525/702
— Ему все равно недолго оставалось. Давно пора покупать новый, — вновь
заглядывает в комнату Саня. — Мороженое, кстати, спасти не удалось, —
тяжело вздыхает он, косясь на приближающегося Дитриха.
Да. Не удалось. Мои отношения с Шуриком, судя по всему, тоже.
Шурик
— Долго еще игнорить меня собираешься? — уже в который раз допытывается

до меня Денис.
Долго. Вечность! Пошел ты знаешь куда?! Знаешь.
— Миронов, блять! Прекрати вести себя как ребенок!
— Это я себя как ребенок веду? — взрываюсь я. — Слать подобные фотки, по-
твоему, ахуеть какой взрослый поступок?!
— Ну, может и не взрослый, — не спорит Денис. — Зато действенный. Не ты ли

говорил, что этот мужик тебя достал? — припоминает он мне.
Достал. И хочу, чтобы и дальше доставал!
— Тебе-то какое дело?! — ору я, не заботясь о соседях, которые сейчас явно

пытаются спать.
— Ну… чисто по-человечески жаль тебя, — пожимает он плечами растерянно.
— Не нужна мне твоя жалость! — рычу я, пытаясь совладать с дрожью во всем

теле. Посмотрите-ка, рыцарь на белом коне! Да чтоб ты сдох!
— И все же… — вздыхает Денис, застегивая рубашку. Рейс у нас ранним утром.
Сперва мы планировали перед вылетом немного поспать, но после того, что
учудил Денис, о сне больше не могло быть и речи. Я ушел в ванную и проторчал
там часа два. Рыдал. А потом вернулся и начал вымещать злобу на всем, что
попадалось под руку, начиная с гостиничных журналов, которые я, психуя, так
листал, что половина страниц рвалась у меня в руках, заканчивая шкафом,
двери которого для меня превратились в барабанную установку. О том, сколько
раз я перебирал свой чемодан, даже помыслить страшно. Мне все казалось, что
я что-то забыл, потому я вновь и вновь вываливал все вещи на пол и складывал
их обратно, производя столько шума, сколько только получалось.
В общем, не спал сам, и Денису не давал. Потому теперь оба выглядим

помятыми и раздраженными. Такси приедет через двадцать минут. Вещи с горем
пополам, но собраны. Сидим в гнетущем молчании.
— Я понять не могу, почему ты так резко реагируешь? — бурчит Денис себе под
нос. — Сам же говоришь, что твой бывший тебя заебал хуже горькой редьки, —
не отстает он. Не хочет признавать свою неправоту. Думает, поступил
благородно. Помог несчастному гею. В жопу твое благородство! — Так заебал
или нет?!
— Заебал! — цежу я сквозь зубы.
526/702
— А чего тогда бесишься? — искренне не понимает Денис.
— Люблю я его! — вновь перехожу я на повышенные тона, игнорируя тот факт,

что на дворе два ночи, а стены между номерами не то чтобы очень толстые.
— Люблю, ясно? — выговариваю я тише, а затем чувствую, как истерика,
пережитая в ванной, возвращается. По щекам моим против воли начинают
катиться слезы. Стыдно-то как. Перед коллегами я себе такого никогда не
позволял. Орать — орал. Кидаться вещами — кидался. Но чтобы рыдать… Все
когда-то, Шурик, бывает в первый раз. — Люблю… — повторяю я, болезненно
морщась и пряча лицо в ладонях.
— Саш… ну ты чего? — Денис обескуражен и явно не знает, как вести себя

дальше. Не каждую ночь ему предоставляется невероятная возможность
полюбоваться тем, как рыдает взрослый мужик. А я это делаю профессионально.
И слезы. И сопли. Еще и пятнами красными покрываюсь для полноты картины.
— Не Сашкай мне тут! Все по пизде из-за тебя! — всхлипываю я, вытирая слезы
рукавами пиджака.
— Так я ведь правда хотел как лучше, — паникует Денис, подскакивая с кровати,
наливая стакан воды и протягивая мне. — Кто ж знал, что у тебя такие
перипетии в плане чувств?!
— А с какого хера я тебе должен был что-то рассказывать?! — шиплю я. — Мы с

тобой что, лучшие друзья?!
— Ну так ты, если подумать, дохрена всего рассказывал! — парирует Денис,

держа треклятый стакан с водой у меня перед носом. Будто бы вода решит мои
проблемы! — Только в основном дерьмо, — пытается оправдаться он.
— Но это мое дерьмо! — вновь ору я, наплевав на воспитание.
— Не спорю, — активно кивает Денис. — Твое, однозначно. Так, окей. Давай я

прямо сейчас твоему мужику позвоню и скажу, что это я дебил. Может встретить
меня в аэропорту и набить морду. Я сопротивляться не стану! Не знаю, правда,
как жене потом это объясню. Она-то тоже в аэропорт думала приехать. Но мы
что-нибудь придумаем! — бодро заверяет меня Денис. И смех, и грех.
— Не можешь ты ему позвонить! — начинаю я истерить с новой силой.
— Еще как могу! — с жаром уверяет меня Денис.
— Я сам ему полночи названивал! У него… — всхлипываю. — У него выключен…

— снова всхлипываю. — Телефон выключен! — наконец выговариваю я с
усилием.
— Вот как… — Денис растерянно опускается обратно на кровать. — А где живет,

знаешь? — спрашивает он тихо. Я лишь еле заметно киваю. — Тогда давай
завтра к нему съездим.
— Вот еще! Даже не думай, — качаю я головой.
Сам съезжу.
527/702
Артём
Как бы я ни силился заснуть, для меня это оказывается миссией невыполнимой.

Только закрываю глаза и вижу ебучее фото. И сердце вновь пропускает удар.
Хуебесит меня по полной программе. Башка раскалывается. К горлу
подкатывает рвотный ком. Тело то и дело потряхивает. Меня то знобит, то
бросает в пот, как если бы поднялась температура. Верчусь в кровати, пытаясь
отвлечься. Хер без масла мне, а не «отвлечься».
В пять утра тоскливо смотрю на электронные часы. Прямо сейчас его самолёт
должен садиться в аэропорту. Может, следовало все же поехать? Встретить?
Поговорить, как взрослые люди?
Нет, Артём, борщишь. На черта ты опять навязываешься? Это уже походит на

преследование. Тебе не просто намекнули, напрямую сказали, чтобы больше не
лез. Неужели тебе нужно что-то еще, чтобы оставить человека в покое?!
Злоебучего сообщения тебе не достаточно?!
Недостаточно.
А вдруг это не всерьез. Может быть, он решил таким образом зло пошутить в
ответ на мою настырность. Может, это старое фото с его бывшим. Захотелось
вывести меня на эмоции. Снова.
Что ж… Если так, то у тебя, Шурик, получилось. Возьми с полки пирожок.
Нет. Прекрати придумывать сказки и принимать желаемое за действительное.

Хватит. Тридцать седьмой год идёт. Не до подростковых страстей. Переживешь.
Едва ли мне от этого легчает. В очередной раз переворачиваюсь на другой бок и

взираю на небо через окно. Первое марта. Первый день весны. Отличное, мать
его, начало. А ведь все могло быть иначе…
Зря я позволяю себе подумать об этом. Ведь за одной мыслью тут же тянется
череда следующих. И каждое начинается с «А что, если бы».
А что, если бы это фото не приходило, и Шурик позволил бы мне его встретить. Я
бы стоял у выхода из аэропорта, держа в руках высокий стакан с кофе, горячим
настолько, что щипало бы пальцы. Люди бы выходили из здания один за другим,
и на их усталых лицах появлялись улыбки радости при виде встречающих. Я бы
нервно топтался на месте, беспокоясь, не перепутал ли рейс до тех самых пор,
пока рыжее лохматое чудо не выплыло бы из толпы людей, волоча за собой
массивный чемодан. Я бы отдал ему кофе, а чемодан забрал, и мы бы медленно
побрели к машине. Шурик бы пожаловался, что кофе слишком горячий. И
сладкий. Я бы промолчал, потому что если бы кофе не был слишком горячим и
сладким, то с таким же успехом Шурик бы пожаловался, что горячий он
недостаточно и сладости в нем маловато. После того, как чемодан оказался бы в
багажнике, мы бы выкатили в сторону города. Шурик после перелета усталый и
раздраженный, ворчал бы по поводу моих музыкальных предпочтений и
бесцельно переключал радиостанции. Он бы за всю поездку так и не нашел
подходящего музыкального сопровождения и, в конце концов, отчаявшись, и
вовсе вырубил бы радио. И остаток времени мы бы провели в гробовом
молчании.
528/702
Парковочных мест около его дома, конечно же, не нашлось бы, и мне пришлось
бы остановиться прямо на дороге. Шурик, несмотря на измотанность, еще какое-
то время сидел бы в прогретой машине, не спеша домой и не проронив ни слова.
— Домой-то идёшь? — спросил бы я с улыбкой, надеясь, что он отрицательно

качнет головой.
— Выгоняешь? — наверняка ответил бы он, насупившись.
— Нет, конечно. Сиди сколько хочешь, — ответил бы я довольно.
— Вот и буду… — фыркнул бы он, упрямо взирая на темный двор перед собой.
— Я скучал, — чуть помолчав, признался бы я смущенно. И после этой фразы

тишина между нами стала бы почти оглушительной. Я бы ждал его ответа,
затаив дыхание.
— …я тоже, — скорее всего, не ответил бы он. Но так бы хотелось в это верить.
Переворачиваюсь на живот. Зарываюсь носом в подушку и пытаюсь

переключиться на работу. На документы, которые следует подготовить в
ближайшее время. На косяки молодых работников, задницы которых мне
следует прикрыть, чтобы спасти от увольнения, ибо парни они хорошие, просто
неопытные. На бытовые проблемы, которых вагон и маленькая тележка. Но
новое «А что, если бы…» уже на подходе, готовое полосовать душу и кромсать
сердце.
…А что, если бы девять лет назад я принял иное решение. Были бы мы до сих
пор вместе? А что, если бы были? Тогда из аэропорта мы бы ехали не к Шурику, а
в наш общий дом.
— Ты цветы мои поливал? — уточнил бы он, щурясь.
— Поливал, — соврал бы я, лихорадочно размышляя, как объяснить, почему

засохла его любимая бегония. Или что там выращивают дома? Почему я вообще
подумал о бегонии? Может быть, пальма. Или ноготки. Не разбираюсь в цветах.
В домашних особенно. А Шурик вроде раньше мечтал всю квартиру заставить
растениями. Но когда я «гостил» у него, в жилище не обнаружилось ни единого
горшка.
— Врешь, — фыркнул бы Шурик, зная меня после девяти лет совместной жизни
как облупленного.
— Вру, — признался бы я смущенно. А потом Шурик бы взялся рассказывать мне

про поездку. Про ужасную гостиницу. Или ресторан, в котором еда оказалась
невкусной. Или про город, который совершенно ему не понравился.
— Ужасный сервис! — возмущался бы он. — И самолет трясло так, будто он —

ведро, набитое гайками!
— Какой кошмар, — поддакивал бы я с улыбкой.
— Еще и сосед разулся. Ноги его воняли так, что у меня слезы на глазах
наворачивались!
529/702
Я бы слушал и слушал, и слушал его, а когда Шурик, выдохшись, наконец бы
умолк, произнес бы:
— Я скучал.
— Я тоже, — возможно, ответил бы он.
Замолчи. Хватит. Хренов мечтатель. Уймись!
А что, если бы…
Шурик
Пока прилетели, пока доехали из аэропорта в город, пока я ввалился в свою

квартиру, принял душ и поплакал еще самую малость, проходит добрых два
часа. И все равно идти к Майскому пока рановато. В семь утра в воскресенье да
после того, что натворил Денис, гостем я явно буду не самым ожидаемым. С
последним и главным пунктом, из-за которого меня не ждут, сделать я пока
ничего не могу. Но хотя бы не стану поднимать Артёма с утра пораньше.
Выждав до девяти утра, предпринимаю еще несколько попыток дозвониться до

Майского. Я не собираюсь объясняться по телефону, просто хочу предупредить,
что приеду, чтобы не оказаться как гром среди ясного неба.
«Абонент выключен или находится вне зоны действия сети».
Да чтоб тебя!
Неужели тебя так легко обдурить?! Почему тебя так легко обдурить?! Какого ты
обо мне мнения, если считаешь, что я могу с кем-то встречаться, но при этом
тащить после клуба в дом тебя и лезть в штаны? Хоть и по пьяни! Черт.
Мечусь по квартире из угла в угол, не находя себе место. Занять бы себя чем-
нибудь, но все мысли лишь о предстоящей встрече и разговоре, что говорить
при котором я не имею понятия. Извиниться? Объясниться? Посмеяться? Какое
поведение — лучший вариант из перечисленных? Мне кажется, все до единого
дерьмовые. Лучшего варианта нет. Все равно будет хуево. Причем обоим.
Время тянется убийственно медленно. Несмотря на бессонную ночь сна у меня

ни в одном глазу, но я, любуясь в зеркале на жуткие синяки усталости,
уговариваю себя прилечь на полчаса в надежде хоть немного отдохнуть перед
встречей. И сам не замечаю, как меня вырубает. Просыпаюсь и подскакиваю на
кровати, не сразу соображая, где я. А поняв, что вернулся домой, смотрю на
часы, и сердце ухает в район желудка. Полтретьего дня!
Сучье блядство!
Снова звоню Майскому. Ответ тот же. Придется стать «сюрпризом». Вызываю
такси и, пока приложение ищет машину, натягиваю на себя первое, что
подворачивается под руку.
Артём
530/702
— Ты куда? — выглядывает в коридор сын, явно и без моих объяснений зная
ответ на свой вопрос.
— На крышу, — сообщаю ему, закидывая на плечо чехол с акустической гитарой,

а затем беря в одну руку древний как мир плед, в другую — лом.
— А с тобой можно? — интересуется Саня встревоженно.
— Нет, — качаю я головой. — Хочу побыть один.
— Точно?
— Точно.
— Может, всё-таки составить тебе компанию?
— Нет, — отрезаю я. Сегодня компания — последнее, что мне нужно. Подарив

сыну ободряющую улыбку, мол, «Не волнуйся», выскальзываю из квартиры и,
игнорируя поломанный лифт, поднимаюсь по лестнице на технический этаж.
Профессионально взламываю свежезабитую дверь и выхожу на крышу. Первый
день весны встречает ослепительным солнцем и морозом в минус десять
градусов.
Подхожу почти к самому краю. Меланхолично взираю вниз. Затем чуть отхожу и
расстилаю плед. Усаживаюсь поудобнее и вытаскиваю гитару из чехла. Провожу
пальцами по струнам и даю волю чувствам, что требовали выхода всю ночь и
утро.
Шурик
Взлетаю на этаж Майского, костеря его старый дом и сломанный лифт. Два
месяца уже не работает. Какого черта? Куда смотрит их ЖКХ? Живи я в этом
доме, они бы уже потонули в жалобах.
Нажимаю на звонок и держу палец на кнопке, прислушиваясь к бесконечной

трели за дверью. Сквозь нее слышится тихая ругань и шаги. Так, Шурик.
Соберись. Достойное лицо. Достойное поведение. Достойное все, что может
быть в тебе достойным. Ты сможешь!
Настраиваю себя по-боевому, готовый встретиться с Артёмом лицом к лицу, но

совсем не готовый увидеть кого-то другого. Распахнувший дверь Саня сперва
взирает на меня удивленно, а затем хмурится.
— Привет, — выговаривает он. И в его приветствии ни тени благодушия. Видимо,

знает, что произошло вчера вечером.
— Привет, — выдыхаю я с усилием. — Отца позовешь?
— Не могу, — качает головой Майский-младший. Его категоричность выбивает

почву у меня из-под ног. К горлу тут же подкатывает ком. Напускное
спокойствие трещит по швам.
— Мне надо с ним поговорить, — выговариваю я, еле ворочая языком.
531/702
— Не знаю, что между вами произошло, но… — начинает было Саня. И я
срываюсь.
— Немедленно позови отца! — перехожу я на повышенные тона со

сверхсветовой скоростью. — Иначе…
— Иначе что? — на лице Сани появляется недоумение. — В глаз мне дашь, как
бате? — произносит он холодно. Меня будто окатывает ледяной водой.
— Думаешь, слабо? — рычу я, а сам уже готов разрыдаться в тысячный раз за

сегодняшний день. Я нихера не драчун, правда!
— Только… тронь, — неожиданно доносится из глубины квартиры низкий голос.

И от его тона у меня пробегает мороз по коже. За Саней вырастает вторая
фигура. Лицо незнакомое. Взгляд колючий. И выражение лица такое, будто он
способен на убийство. Смотрит на меня, как на врага народа. Да что, блять, за
день?! Почему у меня все через задницу? Не этого я хотел! Не так! И не с вами!
— Господи, блять! — подпрыгивает Саня и оборачивается. — Нахера так

подкрадываться? Ты меня напугал, — ворчит он.
— Я не подкрадываюсь, — отвечает незнакомец, не отрывая от меня взгляда.

— Это еще кто? — в голосе сквозит такая злоба, которая в людях
вырабатывается годами дерьмовой жизни. А выглядит совсем молодым. Небось
еще студент. В Майских такой злости с роду не было. Выходит, парень если и
родня, то очень дальняя.
— Батин мужик, — выдает Саня спокойно. — То есть бывший, — поправляется

он, поймав на себе мой разгневанный взгляд. — То есть… бывший будущий? Я
хер знает, честно говоря, — выдаёт он, разводя руками. — Короче, мужик,
который ебет бате мозг.
— Отца позови, — настаиваю я на своем. Незнакомец за спиной Майского

заставляет мои и без того расшатанные нервы сдавать. Хочется развернуться и
убежать. Скрыться от его осуждающего взгляда. Но я так просто не уйду!
— Да не могу, говорю же, — вздыхает Саня. — Нет его дома.
— А… — вырывается из меня обессиленное. Опять я все понял не так. — Тогда

где он? — спрашиваю я сконфуженно. И чего, спрашивается, орал как больной?
А с того, что это я. Орать как больной — мое состояние на каждый день недели.
— А ты догадайся, — на губах Сани появляется улыбка.
— Издеваешься?! — вновь начинаю выходить из себя. — Хуй его знает, где он!
— Получше подумай, — настаивает Майский-младший.
— Не надоело еще трепать мне нервы?! — выдыхаю я с надрывом, делая шаг в

сторону двери. Быть может, Артем все же дома, и Саня меня просто дурит,
чтобы избавиться?
— Ближе не подходи, а то хуже будет, — прилетает мне холодная угроза от

незнакомца.
532/702
— Я не с тобой разговариваю, — отчеканиваю я.
— Ты-то хоть горячку не пори, — обращается к парню Саня. — Ты глянь на него.

Он же вот-вот расплачется. Не тронет он меня, — убежден Майский.
— Конечно, не тронет. Иначе я трону его, — что за неприятный тип? Из какого

леса вывалился этот дикарь?
— Тебя это вообще не касается! — беснуюсь я.
— Меня касается все, что касается моего парня. И кто, — прилетает ответочка.
Парня? Постойте… Так это тот самый, что поставил засос… О, господи. Саня, ну
и выбрал же ты…
— Да ебушки-воробушки! — в отчаянье восклицает Майский. — Вы что, оба

головой ударились? Дитрих, вали мыть сковороду! Что же касается тебя…
— Саня, разворачивается ко мне, пыша праведным гневом. — Я над тобой не
издеваюсь. Но пытаюсь понять, на черта ты приперся? Ему плохо. И я не хочу,
чтобы ты сделал еще хуже, — заявляет он уверенно.
— Сердце? — вздрагиваю я, шумно сглатывая.
— Что? — в недоумении лупит на меня глаза Саня.
— Ты сказал, что ему плохо, — повторяю я медленно. Опасаюсь худшего. На

самом деле, я не припомню, чтобы у Артёма когда-то были серьезные проблемы
со здоровьем. Но… Он ведь не молодеет!
— Шурик, ты нормальный, нет? — скептически фыркает Саня. — Морально ему

плохо, — закатив глаза, объясняет он. — Из-за тебя. Не знаю, что ты опять
нахуевертил, но на нем вчера вечером лица не было. Не хочу я своего родителя
видеть в таком состоянии, ясно?! — спрашивает он, буравя меня взглядом.
— Я… я все исправлю, — бормочу я.
— Просто закрой дверь, — советует парень Майского, который, несмотря на

призыв Сани уйти мыть посуду, не сдвигается с места. Стоит за ним как
сторожевой пёс.
— Исправлю, — выдыхаю я повторно и… начинаю безобразно реветь. На весь

чертов подъезд. Вытираю сопли и слезы перчатками. Перед глазами все мутное.
— Правда, исправлю! — заверяю я парней плаксиво. И рад бы остановиться.
Успокоиться. Взять себя в руки и вести себя не столь по-детски. Но я ничего не
могу с собой поделать! Ничего!
— Дитрих, ну вот какого хуя?! — доносится до меня чертыханье Майского.

— Нашел перед кем яйца выкатывать! — возмущается он.
— Блин, да я разве знал, — слышится удивленное со стороны парня Сани. К

такому повороту событий он был явно не готов. Мои слезы незнакомых людей
всегда обескураживают. Не в чести так эмоционировать, когда ты парень. А
если ты парень почти тридцати лет — тем более. Как будто член и возраст
убивают чувствительность.
533/702
— Может… платок принести? — бормочет «сторожевой пёс», уже не выглядя
столь угрожающе.
— Принеси, — отмахивается Майский. — Исправишь, говоришь? — вновь

обращается Саня ко мне. — Уверен?
— Да, — всхлипываю я.
— Ты найдешь батю там же, куда он уходил всегда, когда у него было плохое
настроение, — бросает Саня. — Уж этого ты забыть не мог.
— Крыша? — еле слышно предполагаю я. Майский на это одобрительно

улыбается:
— Знал, что он все еще тебе важен, — выдает он и захлопывает дверь у меня
перед носом. Правда через пару секунд дверь распахивается вновь, и
незнакомый парень молча протягивает мне платок.
— Спасибо, — выдыхаю я. Тот лишь кивает и скрывается в квартире.
Господи, как унизительно. Но об этом я решаю подумать попозже. Вытерев лицо

платком, я взбегаю по лестнице на последний этаж. Дверь на крышу
расхлябана. Сквозь образовавшуюся прореху тянет жуткий сквозняк. Но кроме
холода он приносит в подъезд ещё кое-что. Музыка, появляющаяся благодаря
точным касаниям подушечек пальцев холодных струн. И до боли знакомый голос
разрывает суету города, заставляя забыть обо всем и сконцентрировать
внимание на нем одном.
…Прости, но мы с тобой не подружимся,
…Уже на третий день в танце закружимся.
…Я с мыслями о тебе, ты с мыслями обо мне,
…Мы будем сниться друг другу, не выключать свет.
Я застываю у входа, с жадностью ловя каждое слово. Взираю на

разместившуюся в отдалении от меня фигуру на фоне холодного заката первого
дня весны.
…Мы будем сидеть по разные стороны мониторов,
…Будто нас разделяет океан, а не город.
…И мы не станем с тобой больше никогда встречаться,
…Осознавая, что потом придётся расставаться.
На мгновение ледяной ветер бьёт мне прямо в лицо и я задыхаюсь,

безрезультатно силясь сделать вдох и наполнить легкие кислородом. Но ветер
стихает, а я, наконец, глотнув воздуха, на ватных ногах выхожу на крышу.
Артём
534/702
Пальцы коченеют. Задница тоже. Но возвращаться в тепло мне не хочется от
слова совсем. Следует помучить себя ещё немного. Наказать. Преподать урок.
Вот чем заканчиваются промахи юности, Майский. Тебе тридцать шесть, ты
сидишь на крыше, горланишь слезливые песенки осипшим голосом и морозишь
жопу. А главное, скажи мне кто тогда, десять лет назад, к чему это приведет, ни
черта бы не послушал. Решил бы, что это очередные бредни старшего
поколения. Что эти старикашки могут понимать? Откуда бы им знать, как будет
лучше? Да оттуда, что когда-то сами успели так обосраться. А теперь силятся не
дать обосраться юному поколению. Впрочем… Люди лучше всего учатся именно
на своих ошибках. Так что я в воспитании сына всегда советам предпочитал
рулон туалетной бумаги. Бери в руки и вперед на амбразуры, Саня. Ломай дрова.
Ошибайся и обжигайся. Реви. Бесись. Прочувствуй на своей шкуре весь спектр
боли, которую может причинять жизнь. А вот если сил не останется, я
подставлю плечо, поддержу.
…Конечно, может я это всё надумал.
…Тебе плевать, а это больной мозг придумал.
…Скорей всего, я обыкновенный трус,
…И лишь боюсь того, что в тебя влюблюсь.
Но прямо сейчас я бы и сам не отказался от плеча. Вот только его нет. Сын
слишком молод и сам только-только разобрался со своими отношениями. Не хочу
я ему забивать голову своими проблемами. А кроме него… Не осталось у меня
знакомых из прошлого, с кем можно было обсудить все без обиняков. Раскидала
нас жизнь по разным краям света. Потому и сижу я на крыше абсолютно один. А
ведь до декабря прошлого года я верил, что с одиночеством давно смирился и
даже рад ему. Как быстро меняется мировоззрение человека от мысли, что он на
самом деле, не в шутку может получить то, чего, как оказалось, все это время
нестерпимо желал.
…Я не такой, каким хотел казаться,
…Но вот боюсь тебе в этом признаваться.
…Я очень долго строил своё одиночество,
…Боюсь сломаться, когда оно закончится.
Никогда не любил эту песню. Саня ее одно время постоянно напевал. Так часто,
что я сам успел выучить ее наизусть. А может, запомнилась она мне оттого, что
куплеты слишком правдивы. Режут без ножа. Нещадно отпечатываются в
памяти, вытягивая наружу эмоции и мысли, которые я все это время прятал от
себя за стеной спокойствия и смирения. И сколько бы я ни уверял себя в том, что
все в порядке. Что жизнь моя меня устраивает. Что я счастлив… Одного взгляда
на Шурика в зале университета сына хватило для того, чтобы понять, как сильно
я все это время обманывался. Врал себе в глаза. Промывал мозги, заглушая
всепоглощающую тоску сигаретами, коньяком и работой. И как ты, Артём, до
такого докатился? Вопрос риторический.
…Возможно, сейчас, пока я пишу эти слова,

535/702
…Ты смотришь перед поцелуем кому-то в глаза.
…А я всё представляю, как мы с тобой в танце кружимся,
…Поверь, уж лучше мы не подружимся.
Не в бровь, а в глаз. Будто не пою, а душу свою выворачиваю наизнанку перед

всем развернувшимся перед глазами городом. Цирк Шапито боли и отчаянья.
Посмотрите на мои страдания. Насладитесь ими.
…Потом вновь закрою сердце в клетку,
…Буду смеяться над людьми, как обезьяна с ветки.
…Я буду вновь опустошенный и на весь мир злой,
…Что в моём случае и значит — быть собой.
Раньше, до студзимы и встречи с Шуриком после разлуки в девять лет. Ещё до

того, как я даже позволил мысли, будто мы вновь можем быть вместе, захватить
мое сознание. Ещё до того, как я понял, насколько сильно все это время скучал
по эмоциональному рыжему парню, ведущему себя неадекватно двадцать
четыре на семь. Еще до того, когда мы только начинали встречаться во времена,
теперь кажущиеся другой жизнью, и не подходили под стандарты типичной
счастливой пары. Еще до измотанных нервов, ссор, эмоциональных качелей,
меня все отговаривали от данной авантюры.
«Оно тебе надо?» — помнится, недоумевали мои знакомые, с которыми позже,

растворившись в бытовухе, я потерял контакты.
«Он же неадекватный», — говорили они.
«Ему бы в психушку».
«Не подписывайся на это».
«У ваших отношений нет будущего. Он тебе не подходит».
А мне, может, нравится, когда мне нервы мотают. Я, может, люблю

неадекватных. Люблю, когда орут и рыдают. И бросаются в меня чашками. Мало
ли, какие у кого фетиши. Годы проходят, а люди совсем не меняются. Что десять
лет назад были уверены в том, что единственно правильные отношения должны
быть полны гармонии, добра и любви, так топят и сейчас. А что делать людям,
которым в таких отношениях скучно, они почему-то не упоминают. Будто бы
говорят: меняйся и будь как мы. Подстраивайся. Превращайся в клона. У тебя
все должно быть как у нас и никак иначе. Любишь скандалы? Это ненормально.
Орете друг на друга? Это ненормально. Он в тебя предметами кидается? Ну это
вообще…
И никому нет дела до того, что я сам думаю на сей счет.
Мое мнение не учитывается.
536/702
Мои желания хоронят заживо.
Клеймят.
Ненормальные отношения.
Нездоровые.
Расстаньтесь.
Или будьте нормальными.
Как все.
А скажешь: «Так я же люблю его».
Ответом станет: «Это не любовь. Это болезнь».
А я хочу болеть. Мне нравится.
…А по-другому б не было, как ни крути.
…Мне выпадают только сложные пути.
…И цели нет, и некому помочь идти,
…Но ты мог бы меня ими провести.
Я эту песню пою по десятому разу. Горло саднит. Да и пальцев я почти не

чувствую. Но и не подумал бы заканчивать заезженную пластинку, не заметь я
боковым зрением движение справа от себя. Вздрагиваю, резко замолкаю и
оглядываюсь. И сердце решает, что в моей группе из одного человека маловато
музыкантов и берет на себя функцию барабанщика, молотящего по мембранам
установки.
— П… — Шурик, мое ненаглядное рыжее чудо с заплаканными глазами,

спотыкается. — П…
«Прости?» — предполагаю я мысленно.
— П-почему трубку не берешь?! — выдыхает он гневно. Я разве что гитару из рук

не роняю от ахера. Нет, вы слышали это?! Припёрся на мою крышу, чтобы кинуть
мне очередную предъяву?! Нет, Шурик, так не пойдет.
— Телефон сломался, — несмотря на осаждающий мою голову шквал негативных

мыслей, хоть и с большим трудом, но я стараюсь сохранять самообладание.
— Ты хоть представляешь, как я… — Шурик снова спотыкается. — КАК Я

ВОЛНОВАЛСЯ?! — уже вопит он. Настолько сжимаю зубы, аж челюсть сводит.
Парень, да ты в конец обнаглел!
— О-о-о… — протягиваю я. Честно пытаюсь не терять рассудка, но это выше

моих сил. — Волновался, посмотрите-ка на него, — наигранно вздыхаю я,
укладывая гитару на плед, а сам поднимаясь на ноги. — Тяжело вам, наверное,
537/702
эмоциональным людям, в мире живётся, — язвительно протягиваю я. — То ли
дело, таким как я. Раз не рыдаем, значит и не больно, верно? Раз не орем, значит
нас это и не волнует. Вещи не ломаем? Значит можно дожимать. Делать ещё
хуже, проверяя, насколько хватит нервной системы, правильно я рассуждаю?
Шурик на это лишь отрицательно мотает головой. Глаза полны слез. Как всегда.
— Давай, — милостиво разрешаю я. — Начинай снова реветь. Дави на жалость,

чтобы я вновь почувствовал себя чудовищем. Я-то пустить слезу не могу.
Слишком внутренне напряжён, чтобы вот так легко и просто отпускать свои
эмоции. А ты у нас парень открытый. Захотел всплакнуть? Всплакнул. Не
захотел? Все равно всплакнул. Для профилактики. А кто плачет, тот и жертва.
Кто спокоен, тот дерьмо. Это ведь так в нашем мире работает, или я что-то
упускаю?!
— Прекрати… — слышу я плаксивое сопение. И, черт бы меня побрал, Шурика

мне становится нестерпимо жаль. И высказывать что-то и дальше теряется
всякое желание. Хочется другого. Притянуть его к себе. Прижать. Провести
пальцами по волнистым рыжим волосам и сказать, что все будет хорошо.
Защитить. Только защищать-то его от меня и надо, потому вспыхнувшее
мимолётное желание я стоически игнорирую.
— Шурик, — выдыхаю я устало. — Давай так… Если у тебя возникнут проблемы,

я всегда помогу тебе, ты ведь и сам это прекрасно знаешь, верно? Никогда не
откажу. Захочешь поболтать со мной? В любое время. Против не буду. Но… — ух,
и пожалею я о своих словах. Буду потом крутить этот диалог у себя в голове,
как заезженную пластинку, и думать о том, что следовало сказать другое и
иначе. — Прямо сейчас едь к своему парню и живите с ним долго и счастливо,
понял?! — очень стараюсь быть искренним, но «долго и счастливо» в моем
исполнении звучит как проклятье.
— Нет… Нет у меня парня! — всхлипывает Шурик. — Никого нет! Это была
дурацкая шутка! — выпаливает он.
— Шутка? — мне бы испытать облегчение, но вместо этого я ощущаю

нарастающую ярость. — То-то, смотрю, я полночи смеялся до икоты, — шиплю я,
невольно сжимая кулаки, но вместе с тем ощущая, что из ног моих уходят силы.
Поняв, что больше не могу стоять, я опускаюсь обратно на плед и взираю на
заходящее солнце, часть которого скрывается за двенадцатиэтажным
стареньким домом. Сейчас бы наушники Сани. Врубить музыку, чтобы ушные
перепонки заболели, и забыть, закрыться, спрятаться от неприятной реальности,
сквозящей последствиями поспешных решений прошлого.
Стараясь не смотреть в сторону Шурика, тянусь к гитаре. Я человек

самостоятельный. Сам заглушу тревожные мысли.
— Ну… прости меня, — слышу я тихое. Шурик и извинения — нонсенс.
— Не за что мне тебя прощать. Ты мне ничего не должен, — говорю я то, что
подсказывает разум. Сердце имеет на это свое мнение, но катилось бы оно куда
подальше.
Провожу онемевшими от холода пальцами по струнам. Руки на морозе побелели.

Но это даже хорошо. Физические неудобства отвлекают от эмоционального
538/702
раздрая.
— Я не хотел, чтобы все так получилось, — продолжает бормотать Шурик,

шмыгая носом и тупя глаза.
— Да, я тоже, — кидаю я, внезапно ощущая жуткую усталость. Ночь не спал,

психовал. Все утро ходил на измене. Днем разве что волосы на голове не драл. А
теперь… ощущаю непроницаемую апатию.
— Можно присяду? — слышу тихий вопрос.
— У нас свободная страна, — вздыхаю я. — Гипотетически, — добавляю с

невеселой усмешкой и начинаю играть простенькую мелодию. В голове наконец-
то перестает крутиться песня, которую я горланил последние полчаса.
Возникает другая. На белорусском языке. В свое время так запала мне в душу,
что я выучил ее, к своему удивлению, достаточно легко. В происходящее сейчас
она вписывается как нельзя лучше, потому что, с одной стороны, мой
единственный слушатель часть текста сможет понять чисто интуитивно. А часть
не поймет никогда, потому что языка этого не знает. И к лучшему…
Хороший способ поделиться своими чувствами, не делясь ими…
…Я бачыў, як змяняе дзень
…Я видел, как меняет день
…Вакол мяне гукi на колер.
…Вокруг меня звуки на цвет.
Шурик тихонько садится на самый край пледа. Мерзнет. Но не уходит. Шумно

выдыхает облако пара от горячего дыхания.
…Пакiнуў цень, глытаючы слова «нiколi»
…Покинул тень, глотая слово «никогда»
…Я бачыў праз туман вачэй
…Я видел сквозь туман очей
…Усё часцей цiхае «хопiць».
…Все чаще тихое «хватит».
Боковым зрением замечаю, что Шурик поворачивается ко мне и сверлит

взглядом. Чего он ждет? Что я должен сделать? И что может сделать он?
Понятия не имею. Мы в тупике. Потому и пою. Единственное, что остается.
Напрягаю связки, увеличивая громкость. Не видеть. Не помнить. Не думать. Во
всю глотку до надсадного кашля. Закоченевшими пальцами по режущим кожу
струнам. В растерзанной ветром распахнутой куртке. И с болезненным тянущим
ощущением в районе груди. Кто сказал, что с возрастом становится проще?
Нихера не становится.
539/702
…Баюсь цябе, баюсь цябе,
…Боюсь тебя, боюсь тебя,
…I мне цяпер немагчыма збегчы
…И мне теперь невозможно сбежать
…Ад хуткiх сноў тваiх, але
…От быстрых снов твоих, но
…Мне быць з табой, неба… небяспечна.
…Мне быть с тобой, (небе…) небезопасно.
Хочу было взяться за второй куплет, когда до ушей моих доносится еле
различимое:
— Тёма…
У меня будто весь кислород из легких выбивают одним этим словом. Давно меня
так никто не называл. Порядка девяти лет.
Пальцы срываются. Слышится свист лопающейся струны.
— Твою ж… — выругиваюсь было я, но чувствую неожиданный толчок в плечо.

Потрепанная временем гитара выскальзывает из рук, а я, несильно ударившись
затылком, оказываюсь прижатым к холодной крыше. Шурик нависает надо мной.
Нос красный. Кожа от холода белеет, из-за чего многочисленные веснушки на
его лице кажутся ярче. Щеки блестят от нескончаемого потока слез. И соплей.
Ох, и обветришь ты сегодня лицо, парень.
— Ты ведь знаешь, нет у меня никого, — выдавливает Шурик с усилием.
— Так найди, — отвечаю я тихо. Может, народ и прав? Может, правда отношения
у нас дерьмовые? Вот только… мы ведь тоже дерьмовые. Что я. Что он. И что же
нам, дерьмовым, делать в этом мире добра и справедливости? Разбегаться по
углам, как тараканам? Шипеть при виде света? И не иметь отношений, потому
что с нами, такими дерьмовыми, ничего путного никогда не построить?
Может быть и так.
— Не хочу я никого искать! — психует Шурик.
— Не хочешь — не ищи, — говорю я очевидное. — Я же тебя не уговариваю.

Советую.
— В жопу твои советы!
— Ну, в жопу так в жопу, — примирительно соглашаюсь я. Не осталось у меня

сил на бурную реакцию. Потому яркие эмоции я и выражаю так редко. Слишком
изматывает. А у Шурика какой-то нескончаемый прилив энергии, если он
умудряется беситься сутками напролет и не уставать от всей этой вакханалии.
540/702
— Тёма… — снова протягивает Шурик, заглядывая мне в глаза.
— Что?
— Ты ведь… ты ведь все знаешь!
— Что я знаю? — морщусь я, понимая, что теряю нить мысли Шурика.
— Знаешь ведь… Что я к тебе испытываю!
— Не знаю, — качаю я головой. Потому что не знаю. Правда, не понимаю, что

думать по этому поводу. Я знаю только то, что чувствую сам. Например, прямо
сейчас мне погано. Час назад я бесился. А ночью хотелось сдохнуть. И все
благодаря сопливому придурку, что пялится на меня, почему-то полагая, что я
все должен знать, понимать, сносить и разруливать. Нет, не спорю, я
действительно готов все это делать, но лишь при условии, что… в этом есть
смысл.
— Я же ведь… — Шурик силится держать себя в руках. Но выходит у него, как

всегда, фигово. — Ведь… Люблю тебя! — орет он мне в лицо.
Мне бы радоваться. Переживать прилив эйфории. Тянуться обнять его.

Целовать.
Но я лишь сосредоточенно вглядываюсь в лицо Миронова, пытаясь понять,

серьезен он или это очередная неудачная «шутка».
— Как ты можешь меня любить, если все еще не простил за то, что произошло
девять лет назад, — задаю я резонный вопрос. Любовь и обиды — это ведь вещи
вроде бы несовместимые, верно?
— Все я простил! — продолжает орать Шурик. Господи боже.
— Если бы простил, не вел бы себя так, — парирую я.
— Я просто хотел… Чтобы ты меня добивался.
— А ты уверен, что фотография с голым мужиком мотивирует тебя добиваться?

На что ты рассчитывал? Что я долечу до тебя на горящей жопе? Устрою скандал?
Подерусь с соперником в аэропорту? Я, по-твоему, кто? Подросток с бушующими
гормонами? Бешеный гопник? Рэмбо?
— Говорю же, не специально это вышло! Не я это сделал. А он! — всхлипывает

Миронов.
— Ого… — протягиваю я, хмурясь. Вот теперь пелена с моих глаз слетает

окончательно и на языке начинает вертеться вполне логичный вопрос. — И что
это тогда был за мужик?
— Ты же сам сказал, что я тебе ничего не должен, — фыркает Миронов. Вот же

ебанутое создание.
— Я передумал, — бросаю я.
541/702
— Не скажу, — непонятно зачем упрямится Шурик.
— Хорошо, — киваю я, кое-как вылезая из-под него.
— Ты куда? — вздрагивает Миронов.
Куда-куда. В пизду.
— Домой, — заявляю я, поднимая гитару. — Как насидишься, плед не забудь

занести, — киваю я на ткань, расстеленную на крыше.
— НЕТ, СТОЙ! — слышится крик за моей спиной.
— Как же ты меня ДОСТАЛ! — выпаливаю я в сердцах. — Пока я злюсь на тебя,

ты весь из себя покладистый и несчастный, якобы готовый на всё. А только даю
слабину, так «Я ничего не должен», «не скажу»! — вспыхиваю я. Ого. Я и не
помню, когда в последний раз так повышал голос на Шурика. Наверное…
никогда?
Миронов смотрит на меня, как на зачарованное существо.
— Ва-а-ау… — протягивает он изумленно.
— Чему ты удивляешься? — секундный шторм сходит на нет.
— В первый раз тебя таким вижу, — признается Шурик.
— И в последний, — бросаю я, после чего отворачиваюсь от парня и шагаю к

двери.
— Это мой коллега по работе! Я ему на тебя жаловался, а он подумал, что

сможет так мне помочь! Он же не знал, что жалуюсь я для того, чтобы не думать
о том, как сильно я тебя люблю! И что раздражаюсь при каждом новом твоем
сообщении, чтобы скрыть радость от него! — с надрывом вопит Шурик на всю
крышу. — Я правда люблю тебя, — выговаривает он, вытирая зареванное лицо
рукавом куртки.
— Под «я люблю тебя» подразумевается «я хочу быть с тобой»? Или «я хочу тебя
мучить»? — остановившись и обернувшись к Миронову, уточняю я.
— Быть с тобой, — невнятно бормочет он.
— Ну так… Будь, — спокойно кидаю я, устало взирая на Шурика. Он сперва

открывает рот, чтобы что-то сказать, но так и не произносит ни слова. Делает
робкий шаг в мою сторону и, удостоверившись, что я не ухожу, неожиданно
срывается с места, добегает до меня и кидается в мои объятья, чуть не сбивая
меня с ног.
Я еле удерживаю равновесие, когда Шурик, повиснув у меня на шее, заставляет

меня наклониться и торопливо целует меня.
И холода как не бывало. Ни обид. Ни тревог. Лишь горячие мягкие губы и лёгкая
дрожь, которую я чувствую левой рукой, которой обнимаю Шурика и прижимаю
542/702
ближе к себе. Правой продолжаю сжимать гриф гитары. Со стороны мы,
наверное, смотримся нелепо.
— Зайдешь? — предлагаю я тихо, когда Миронов, наконец, отрывается от меня и

между нами возникает подростковая неловкость. — Погреться.
Шурик морщится.
— Не знаю, — хмурится он. — Там твой сын. И его парень.
— Ну и что? — не понимаю я, в чем проблема.
— Этот парень мне не понравился.
— Дитрих? Почему?
— Он агрессивный.
— Кто бы говорил.
— Я ему тоже не понравился… Скорее всего.
— А это уже не наша проблема, — смеюсь я, беря Шурика за руку и утягивая за

собой в подъезд.
— А плед? — уже в дверях кивает он на одинокий кусок ткани посреди крыши.
— Позже вернусь и заберу, — обещаю я. Не хочу больше тратить ни минуты.

Сжимаю ладонь Шурика и думаю лишь о том, что больше никогда не позволю
себе отпустить его. Нормальные ли отношения, ненормальные ли. Черт бы с
ними. Главное, что нас обоих они устраивают. Главное, что мы вместе.
543/702
Спешл №6. С ДР, йопта!
Александр
Этот разговор происходит примерно месяц назад…
Я решаю задание по матану, которое, как считает Саня, мне затем следует
благородно дать ему списать, но сделает он это, как считаю я, только через мой
труп. Учеба все ещё является для нас с Майским своеобразным камнем
преткновения. Иногда у меня выходит настоять на своем и заставить Саню
готовиться к очередному занятию вместе со мной. В другие дни любые мои
попытки воззвать к голосу его разума оказываются тщетными, и тогда Майский
сидит рядом и слушает музыку или и того наглее, укладывает голову мне на
колени и беззастенчиво дрыхнет, пуская слюни мне на штаны. В самом начале
наших отношений я очень беспокоился из-за того, что буду неосознанно давить
на него, требуя сделать что-то, что, по моему мнению, правильно. Эти
беспокойства не беспочвенны. Иногда действительно давлю. Я не учел только
одного нюанса. Давить на Саню бесполезно. Можно целый день ходить за ним
хвостом и бубнить: «Сядь за задание, сядь за задание, сядь за задание», а он в
ответ либо будет лыбиться, либо и того хуже — полезет ко мне с поцелуями. В
общем, Майский слишком хорошо знает, как избегать острых углов моего
гундежа. Вертит мной, как хочет, хитрая сволочуга.
В тот день Саня не настроен учиться, потому, пока я пыхчу над вычислениями,
он решает постоять под душем. Помню, как раз застреваю на середине задания,
когда шум воды перекрывает трель телефонного звонка. Саня всегда таскается
в ванну с телефоном с неизменно врубленной на нем музыкой. Но тогда пение
вокалиста сменяется неприятным пиликаньем, потому что Майский слишком
ленив, чтобы ковыряться в телефоне и выбирать рингтон для звонка.
Единственный человек, ради которого он все же слазил в настройки, это я. Если
звонок от меня, телефон Сани разрывается от непонятного мне:
…Выпей до дна меня
…Со вкусом пламени.
…Губы твои так пленят — это яд.
…Выпей до дна меня — это талант!
…На языке таю, как тает весна.
…То, что не растает, впитает десна
…И нам не до сна!
…Я кубик льда!
Да. Да, блять. Песня про кубик, сука, льда. В понимании Сани, кубик льда — это
я!
— Ты ебанутый? — справедливо вопрошаю я, услышав песню впервые.
544/702
— Люблю тебя! — выдает Саня в ответ, полностью меня обезоруживая. Ну, раз
нравится, хер с тобой, золотая рыбка. Кубик льда так кубик льда.
…Саня вырубает воду и берет трубку. Подслушивать в мои планы не входит, вот
только не сделать этого, учитывая размеры моего жилища, весьма сложно.
Благодаря близости соседних помещений и миллиметровой толщине стен я

знаю, что сверху живёт какой-то Григорий, который не может выбрать между
Машей и Леной. Я бы на его месте выбрал Лену, потому что, когда они трахаются
с Машей, от ее стонов даже у меня сводит скулы и стынет кровь в жилах. Когда
секс соседа с Машей я услышал в первый раз, сперва хотел вызвать полицию,
испугавшись, что кого-то надо мной убивают. Мне всегда казалось, что такое
действо должно у окружающих вызывать либо зависть, либо раздражение, либо
возбуждение. Но в случае с безликой Машей хочется завернуться в одеяло и
расплакаться.
Имени соседа снизу я не знаю, зато почти уверен в модели его перфоратора. Да,
дом новый и звуки ремонта на данный момент, что переливы соловья в лесу, но
только этот долбоеб считает своим долгом периодически включать свою
ударную машину в четыре утра. Не знаю, как это работает. Возможно, у него
бессонница. Или биологические часы тикают таким образом, что на четыре утра
выпадает пик его активности. Честно говоря, мне плевать. В четыре утра я
думаю лишь о том, что сосед многое теряет, не засовывая перфоратор себе в
задницу.
Соседка справа от меня — молодая девушка с маленьким ребенком. И этим все

сказано. Ещё парочка бессонных ночей и можно договариваться с ней о графике,
когда к ребенку будет подходить она, а когда я, ибо каждое пробуждение
детёныша я слышу так же хорошо, как если бы он ревел у меня над ухом. Нет-
нет, у меня нет претензий. Это же ребенок. Но боже, как же хочется выспаться…
Только слева соседей нет. Там улица. Так что левая стена моя любимая.
Зная, как хорошо я слышу соседей, логично предположить, что и они в свою
очередь неплохо слышат нас с Саней… Потому я, понимая, что и у самого рыльце
в пушку, не тороплюсь идти на конфликт и усиленно во время секса зажимаю
Сане рот. Не то, чтобы этот способ был эффективен, но… Лучше, чем ничего!
Так вот, благодаря волшебной звукоизоляции и близости Сани, я невольно

слышу его разговор. Звонит Макс, к которому я до сих пор Майского тайно
ревную. Но мы сейчас не об этом… Макс сообщает Сане, что у него появилась
девушка и у нее скоро день рождения, и спрашивает у Майского совета насчет
того, что ей можно подарить на предстоящий праздник. Саню как обычно не
смущает ни то, что он не знает девушки Макса, ни то, что вообще слышит о ней
впервые. Он тут же начинает сыпать разноплановыми предложениями,
подспудно выуживая у друга информацию, которая бы помогла удачнее
подобрать презент. Саня мне не раз говорил, что день рождения — это святое, а
именинник в этот день — царь и Бог. И каждый раз, когда где-то слышится
заветное «ДР», Саня бежит помогать в организации. Даже если организовывать
нечего. Вы когда-нибудь видели, как организуют Ничего? Нет? Саня в этом
неиронично профессионал.
Я стараюсь не вслушиваться в слова, отвлечься на задачку, потому что мне

неприятно то, что я оказываюсь свидетелем вещей, которые меня не касаются.
545/702
Благо, разговор заканчивается быстро. Саня прощается с Максом, но после того,
как тот отключается, не торопится возвращать музыкальное сопровождение и
не включает воду. С минуту в квартире царит гнетущая тишина. Затем следует
то ли испуганный, то ли восторженный вопль, от которого я подскакиваю на
месте и почти зарабатываю инфаркт. Я уже собираюсь бежать спасать Саню, но
он вываливается из ванной комнаты первым. В одном лишь полотенце,
обернутом вокруг бедер. С мокрыми взъерошенными волосами. И подозрительно
пристальным взглядом, устремленным в мою сторону. Мне бы напрячься, но мой
взгляд волей-неволей начинает ползать по оголенным частям тела Сани.
Приятное зрелище напрочь выбивает у меня из головы мысли об учебе. Когда
дело касается Майского, я неожиданно слабый духом человек.
— Ты! — выдыхает Саня, стремительно приближаясь ко мне, разворачивая к себе

недавно купленный компьютерный стул, на котором я сижу, упираясь руками в
подлокотники и нависая надо мной.
— Я-я?.. — недоуменно протягиваю я, усиленно размышляя, станет ли уместным,

если я прямо сейчас протяну руку и стащу с Майского полотенце? Можно ли его
поведение рассматривать, как намек? Или необдуманность действий? Что
вообще за неожиданная перемена в настроении?
— Ты что же… Родился пятого мая? — спрашивает Майский с непонятным мне

волнением.
— Ну… Да, — киваю я. На дворе, если что, первое апреля, в честь которого
Майский уже успел подшутить, утром вручив сонному и ничего не
соображающему мне кофе с коньяком, вместо сливок. Невероятно смешно,
учитывая, что я сегодня выступал на конференции. И исходящее от меня
коньячное амбре незамеченным не осталось! Саня смеялся до слёз. Я не
смеялся. Я строил планы по тому, как вечером Майский будет расплачиваться
передо мной за все свои прегрешения.
— Пятого мая, — протягивает Саня, постукивая пальцем по подбородку.
— Ты только узнал, когда у меня день рождения? — улыбаюсь я, очарованный

такой бурной реакцией.
— Так ты не говорил! — хмурится Саня.
— Так дата в ВК, — парирую я.
— А ты, значит, знаешь, когда мой др? — морщится Майский, видимо уверенный
в отрицательном ответе.
— Конечно, знаю, — киваю я. — Девятнадцатого июля. Знак зодиака Рак.
Саня сперва лупит на меня глаза, затем принимает задумчивый вид.
— А твой знак зодиака? — зачем-то спрашивает он.
— Телец, — отвечаю я со вздохом.
— Круть, надо будет погуглить совместимость! — заявляет Майский. — Но ты-то

сам понимаешь, что это значит? — спрашивает он, вновь приближаясь ко мне.
546/702
— Что значит то, что я телец? — недоумеваю я. — Я не верю в знаки зодиака.
— Я тоже не верю, — отмахивается Саня. — И не о том. Твой день рождения

пятого мая! — повторяет он, ожидая, что его слова произведут на меня фурор.
Но они не производят, потому что я уже почти двадцать лет в курсе даты своего
рождения.
— Ну и что? — пожимаю я плечами, отчаявшись понять, отчего Майский

выглядит таким взбудораженным.
— Как это, что?! — всплескивает он руками. — Как это что, Дитрих?! Ведь
получается… — Саня наклоняется ко мне совсем близко, смотря мне в глаза не
мигая, — что ты майский, — произносит он.
— Э-э-э… — не сразу до меня доходит смысл сказанного.
— Ты родился в мае! Значит, Майский! Ты! Майский! — разводит Саня руками.
А ты дурак…
— Саня, у тебя все в порядке с головой? — хмурюсь я, не разделяя восторга

своего парня. Майский на это лишь счастливо лыбится и уходит обратно в
ванную.
На тот момент мне кажется, что разговор о сомнительном празднике закончен,

но хер там плавал. Врать не стану, свой день рождения я не очень люблю.
Каждый год эта дата превращалась для меня в настоящее испытание. Конечно,
мама готовила что-нибудь вкусное. Мне даже дарили далеко не дешевые
подарки. Но домашний торт не радует душу, когда ты сидишь под надзором
родителей, ласково напоминающих тебе о том, что прошел еще один год твоей
жизни, а ты все еще ничего не добился. Посмотри, Саша, вон Вася Пупкин в
твоем возрасте уже поехал на национальную конференцию по навозу, а ты тут
сидишь и ничего не делаешь! Разве можно быть таким безынициативным? Где
твои амбиции? Мы тебя воспитывали не таким! Неужели ты ничего не хочешь
добиться в этой жизни?
А я в ответ всегда думал, что хочу только одного: чтобы меня оставили в покое.
Презенты — и того хуже. При одном только слове «подарки» у меня начинает
дергаться левый глаз, потому что они всегда делились на две категории. Первая
категория подарков — то, что мне изредка, но дарили одноклассники или Таня:
книги, сладкое, элементы одежды вроде галстука. Со стороны родителей они
всегда подвергались жесткой критике.
«Тебе это не надо, — говорили они, — выбрось этот мусор», — и ведь

выбрасывал же. Не хотел, но даже если что-то припрятывал, это все равно
позже оказывалось в мусорном ведре.
Вторая категория подарков — дары родителей, которые мне вручали

исключительно с чеком, чтобы я видел, сколько на них, а значит и на меня, было
потрачено денег. Такие вещи многим пришлись бы по вкусу, но для меня новый
гаджет или дорогущий костюм казался очередным камнем, подброшенным в
мешок, что тащил меня на дно.
547/702
Так что день рождения — день моего личного траура. Но Саня с этим мириться
не собирался.
Через неделю Майский неожиданно заявляет, что он придумал мне подарок на

день рождения. Но есть один нюанс: он не сможет приходить ко мне до самого
пятого мая. Только от этой новости я уже не в восторге от складывающейся
ситуации.
— Нет, погоди! — упрямлюсь я, рыча в телефон. — Какого хера? Не нужен мне

подарок! — уверяю я его.
Мне Ты нужен, дебил.
— Может и не нужен, но он тебе понравится! — заверяет меня Саня.
— Нет, не понравится! Если из-за него я не смогу видеться с тобой, на черта он

мне?..
— Дитрих, не паникуй! — осекает меня Саня. — Будем мы видеться. Пары-то

никто не отменял. И в ВК переписываться с тобой я готов с утра до ночи! Просто
я не буду приходить к тебе в гости.
— Просто? — ощетиниваюсь я. — Это непросто! Это совсем не просто! — знаю,

что немного перебарщиваю с эмоциями, но поймите меня правильно, с момента,
как мы начали встречаться с Саней, я еще ни разу не оказывался один больше
чем на несколько дней. Я уже привык, что в основном Майский рассиживает у
меня, занимает большую часть кровати, как саранча сжирает все, что находит в
холодильнике, по полтора часа торчит в ванной или ведет со мной холодную
войну за ноутбук, на котором я хочу позаниматься, а он — посмотреть сериал. То
есть как это ты перестанешь все это делать?! Я против. Я против!
— Да, будет тяжеловато, но я уверен, три недели без секса ты вытерпишь!

— продолжает вещать Саня, явно улыбаясь. Напомню, что в январе, когда я сам
запретил приходить ко мне, пока не будет сдана сессия, ты выражал крайнюю
степень возмущения оным решением! А там срок воздержания изначально
подразумевался куда короче! Но дело-то не в этом!
— Да причем здесь секс?! — взрываюсь я. — И не три, а четыре! Четыре недели!
— Дитрих, хорош! Все будет на мази!
На какой, нахуй, мази? Геморройной?!
Какие бы доводы я ни приводил, Майский настаивал на своем. Я знал, что, если

ему что-то взбредет в голову, он тот еще упрямец. Но не думал, что настолько!
Упрямый баран!
— Черт с тобой, — сдаюсь я спустя почти сорокаминутный спор, в процессе

которого все мои доводы разбиваются о единственное: «Я хочу сделать тебе
подарок! Это твой подарок! Это для тебя!». — Если тебе этого так хочется…
На этом конфликт можно было бы считать исчерпанным. По факту так оно и

было. Но адская шарманка в моей голове на сей счет имеет свое мнение. После
548/702
нашего разговора Саня пропускает почти неделю обучения, на мои
справедливые возмущения лишь посылая подмигивающие смайлики.
— Ты заболел?
— Не-а.
— Что-то случилось?
— Не-а.
— А хули ты тогда не в универе?!
— Секретик!
— В жопу твой секретик!
— Всему свое время!
Бесил меня до трясучки, при этом бомбардируя мой ВК с восьми утра до

двенадцати ночи. Музыка, мнение о просмотренных сериалах, впечатления от
обеда, «Эй, видал, какая погода сегодня пиздатая?!». Видал. Но лучше бы я тебя
повидал.
— Раз ты ко мне приходить отказываешься, так может, я наведаюсь к тебе?

— скромно интересуюсь я, спустя неделю без Сани уже начиная потихоньку
лезть на стены.
— Ни в коем случае! Я тебе дверь не открою! — заявляет он.
— Это еще, блять, что значит?! — рычу я.
— Именно то, что я сказал! — говорит Саня и снова смеется. Такой счастливый,
что я ненароком начинаю думать, а не связано ли его хорошее настроение с тем,
что рядом нет меня? Наверное, дышится куда легче, когда твой душный парень
не мозолит тебе глаза двадцать четыре на семь, верно?
Затем Майский на парах таки нарисовывается. В этот же день я уволакиваю его

в укромное место и требую объяснений. Саня лишь лыбится. Отвечает кратко и
будто бы сквозь зубы. Гнет свою версию про подарок. И я ему верю. Ему — да.
Себе — ни в коем случае! Ненароком начинаю размышлять, что я сделал не так,
из-за чего мой парень не хотел бы видеть меня столь длительное время. В том,
что я где-то провинился, сомнений нет! Я во всем виноват! И то, что я не знаю
причины, лишь подтверждает мою вину! Я был не слишком внимателен!
В попытке погасить волну самобичевания, я наклоняюсь поцеловать Майского,

но он, к моему ужасу, уклоняется! Правда затем, видимо прочитав мое
выражение лица, дарит мне легкий поцелуй в уголок рта. И все!
— Будь терпелив! Жди дня рождения! — кидает мне Саня, при этом зачем-то
отворачиваясь от меня в сторону. Будто не хочет смотреть в глаза. Терпение
здесь ни при чем. Я боюсь тебя потерять.
Зря накручиваю себя? Быть может. Вот только… Саня не хочет ко мне
549/702
приходить, избегает моего взгляда и, несмотря на бомбежку сообщениями в ВК,
не желает со мной говорить в реале. Какие еще тут можно сделать выводы?! На
самом деле выводов, полагаю, можно сделать несколько и не столь мрачных, к
которым прихожу я, но у меня в голове уже засела ядовитая мысль и так просто
от нее не избавиться. Есть только одна возможная причина подобного
поведения со стороны Майского (как мне кажется). Сане надоело. Саня устал.
Саня понял, что я — не лучшая кандидатура для пары на всю жизнь. И я его не
виню. Действительно не лучшая.
— Он бросит меня, — сообщаю я Тане замогильным голосом в этот же вечер.
— Это с хуя ли? — раздается из телефона. Я в ответ объясняю ситуацию. Таня

хранит недолгое молчание, прежде чем, наконец, отвечает:
— Значит, он сказал, что готовит подарок?
— Да.
— Хм… знаешь, что это значит? — протягивает Таня встревоженно.
— Что? — спрашиваю я, переставая дышать.
— ТО, ЧТО ОН ГОТОВИТ ТЕБЕ ПОДАРОК, ИДИОТА ТЫ КУСОК! — неожиданно орет

подруга мне на ухо.
— Подарок, из-за которого мы не можем видеться до самого моего дня

рождения? Это же бред! — упрямлюсь я, хотя от слов Тани сразу становится
легче. Знаю, что накручиваю себя зря. Знаю, что подобные подозрения — это
нечестно по отношению к Сане. Знаю я это всё! Но я не могу избавиться от почти
животного страха потерять Майского.
— Бред — думать, что парень, который разве что пылинки с тебя не сдувает,
неожиданно решит тебя кидануть! — заявляет подруга.
— Не то чтобы прям пылинки, — вяло мямлю я. Вообще-то Майский

действительно постоянно печется о моем комфорте, умело находя компромиссы
в любой ситуации.
— Я не знакома с Саней, но одну вещь о нем поняла: если бы он захотел тебя

бросить, он бы взял и бросил. Нахуя ему такую радость хранить до твоего дня
рождения? Он же не садист! — продолжает бушевать Таня.
— Но…
— Саша, харэ ебать себе мозги! Дай пацану порадовать тебя, что бы он там ни
задумал, — требует она. — Может, он песню новую учит.
— Как песня может помешать нам видеться?
— Или решил сделать эпиляцию всего тела…
— Что?
— Что? Разве тебе бы не понравилось?

550/702
— Без понятия, никогда об этом не думал и эпиляция так же не…
В общем, на ближайшие недели фортуна к Тане поворачивается жопой, потому

что до самого наступления дня рождения я планомерно выношу ей мозги изо
дня в день. И ее доебываю, и себе заскучать не даю. Нервы натягиваются как
струны. Аппетит пропадает. Сон по ночам прерывистый и беспокойный. И то и
дело по всему телу проходит непонятная дрожь. Пару раз мне даже кажется,
что меня вот-вот накроет… Как в старые-добрые. Но не накрывает. Даже не
знаю, почему. То ли я словил недостаточно стресса, то ли научился кое-как с
этим справляться. То ли причина в том, что все действия Майского буквально
кричат о том, что беспокоюсь я зря.
И вот пятое мая.
На часах «00:00», когда мой телефон вибрирует, указывая на входящее

сообщение. Я вздрагиваю и пробуждаюсь от беспокойных грез. Сонно протираю
глаза, нацепляю очки и взираю на вспыхнувший экран. SMS от Сани. Мне бы
радоваться, но я почему-то испытываю очередной приступ страха. Даже думаю
проигнорировать сообщение до утра, но понимаю, что не засну, пока не открою
его, потому разворачиваю послание и вчитываюсь в три слова: «С др, йопта!»
Это всё.
В первую секунду хочется вышвырнуть телефон в окно, но я усилием воли

подавляю в себе это желание. Все же телефон стоит денег, которых у меня нет.
С др, йопта? Я тебе такое йопта утром покажу, только дождись!
Не успеваю представить всю палитру гнева, которая отразится на моем

недовольном лице поутру при виде Сани, когда от него прилетает новое
сообщение: «Дверь открой». Вздрагиваю повторно. Что? Дверь? Сейчас? В
смысле, дверь? Входную или подъездную? Наверное, входную. Но как ты
преодолел домофон в двенадцать ночи?
Шумно выдохнув, откладываю телефон в сторону и встаю с постели. Мне бы

радоваться, но я, сука, в ужасе! За эти четыре недели я накрутил себя
достаточно для того, чтобы сейчас быть уверенным на девяносто девять и
девять десятых процента в том, что Саня расстанется со мной. Расстанется в эту
самую минуту.
Саня
Да-да-да, начать встречаться с человеком и не узнать даты его рождения —

лёгкий проеб с ароматом говна. Но главное, что я вовремя сориентировался!
Ну… Почти вовремя… Больше чем за месяц, пусть положения моего этот месяц и
не спасает. Почему не спасает? Да потому что мои финансы поют романсы даже
круче, чем это делаю я сам. Да, попроси я денег у бати, и он бы выдал мне
щедрую сумму денег для нормального подарка, вот только… А где же
душевность? И можно ли считать подарком от меня то, что куплено на чужие
деньги? Вот если бы я сам заработал пару шекелей, ценность презента явно бы
возросла, потому что он стоил бы не просто n-ой суммы, но десятков часов моей
прилежной работы! А на деньги бати я могу купить только подарок от него.
551/702
Заведя речь про подработку, подвожу вас к причине, по которой все же считаю,
что о дне рождения Дитриха я узнал поздновато. Предположим, у меня уйдет
неделя на ее поиск (при самом хорошем раскладе), это не гарантирует того, что
ровно через месяц я получу свои деньги. Нет. Скорее всего, во временные рамки
я не уложусь. Можно было бы понадеяться на авось, как я это делаю обычно. Но
не в этот раз! Моя интуиция подсказывает мне, что предыдущие дни рождения у
Дитриха проходили так себе. А я намереваюсь пресечь череду плохих
праздников старосты. Вот только что же ему подарить, чтобы
продемонстрировать всю глубину моих чувств и при этом не залезть в чужой
кошелек? Что-то индивидуальное. Чтобы он сразу понял, что это исключительно
от меня исключительно ему! Да уж, задачка. Матан отдыхает. Несколько дней я
ломаю голову, даже не представляя, в каком направлении размышлять в
принципе. А затем меня посещает озарение. Идея приходит настолько
неожиданно и кажется такой фантастической, что я решаю сразу взяться за ее
реализацию.
В моей гениальной задумке присутствует лишь один негативный момент: дабы

не спалить подарок перед Дитрихом, мне следует сократить до минимума наше
с Сашей общение до самого его дня рождения. Да-да-да, знаю, что вы скажете.
Саня, какого черта, ты сам был готов съесть Дитриха с потрохами, когда он
поставил тебе подобное условие. Так-то оно так… и легко пережить этот период
я не планирую. Зато… подарок! Он стоит подобных жертв! Дитрих стоит
подобных жертв! Я в этом уверен!
Вера верой, но через недельку после заявления Дитриху о том, что не появлюсь
на пороге его дома до самого пятого мая, я начинаю скисать. То ли потому что
из-за подарка мне пришлось пропустить универ, и из-за этого Дитриха я вообще
не видел, то ли потому что, появившись на парах, я замечаю, что что-то не так.
Староста выглядит дерганым. Расстроенным. Будто бы погруженным в
собственные явно мрачные мысли. Я интересуюсь у него, все ли в порядке, а в
ответ получаю сухое:
— В порядке.
Так он будет отвечать мне и следующие три недели. И все эти три недели я буду
чувствовать, что он мне врет. Но почему врет, я не понимаю. Может, проблемы с
каким-то предметом? Или предки очнулись, наебывают на телефон и выносят
мозги? А может, опять тревожат эти его приступы? Блять, вот почему он
молчит? Почему не рассказывает? Не хочет портить мне настроение? А может…
может, у него другой мужик поя… Да нет, Саня, посмотри на себя, ты вне
конкуренции! Нет для Дитриха никого лучше тебя! Дело не в мужиках, это ясно.
Но что-то все же происходит. И это что-то Дитрих умалчивает!
Три недели я мельком неотрывно наблюдаю за Сашей, надеясь понять, что

произошло. Но в голове ни единого варианта, а мое беспокойство за Дитриха
начинает потихоньку расти. Но мои попытки вывести его на разговор в ВК
ничего не дают, а вживую поговорить я с ним нормально пока не могу! В
результате за пару дней до дня Икс я, отчаявшись, приседаю на уши бате.
— Как думаешь, в чем причина? — спрашиваю я, перед этим подробно рассказав

обо всех своих волнениях. Батя окидывает меня тяжелым взглядом:
— Саня, у нас в семье, конечно, гениев никогда не было, но это даже для
Майских уже чересчур, — заявляет он.
552/702
— В смысле? — луплю я глаза на батю.
— В прямом, — вздыхает он. — Ты и есть причина такого поведения Дитриха.
— Я? — не верю я своим ушам. — Да я-то здесь при чем?
— А при всем, Саня! — настаивает батя. — Для тебя что, внезапно стало
открытием, как твой мужик любит поебать себе мозги?
— Нет, об этом я осведомлен из первых рук.
— Вот. А теперь представь, какие мысли крутятся в его голове все эти четыре
недели, — предлагает мне батя.
— Ну… подарка, наверное, ждет не дождется, — предполагаю я.
— Ага, конечно, — скептически фыркает он. — Небось, уже твердо решил, что ты
намерен послать его нахер.
— Да с чего бы? Я же ему сразу сказал про подарок! — не понимаю я.
— Но ты же не сказал, какой это подарок, — настаивает отец.
— Нет, конечно. Это сюрприз! Я зря, что ли, шифруюсь?
— Вот именно… Шифруешься. И он однозначно рассматривает твое поведение

через призму бесконечной череды собственных комплексов.
— То есть… я во всем виноват? — прихожу я к неутешительному выводу. Первый

порыв после этого — подорваться, прибежать к Дитриху и чистосердечно
рассказать ему о моей задумке, но… Блин, четыре недели терпел, еще и
Дитриху, как оказалось, нервы потрепал. И все коту под хвост? Нет уж… Пара
дней погоды не сделают. Единственное… Если сперва в день рождения я хотел
наведаться к Дитриху после пар, то теперь решил не тянуть кота за яйца и
нарисоваться у его порога, лишь пятое мая вступит в свои права.
Припираюсь к дому Дитриха за час до нужного времени. Наворачиваю круги по

двору, а затем вижу, как выгуливавший собаку мужчина идет к нужному мне
подъезду, и плетусь за ним. Звонок в домофон — это тоже неплохо. Но лучше
оказаться сразу у входной двери. Чтобы от меня оказалось невозможным ни
спрятаться, ни скрыться.
Лишь часы показывают «00:00», я отправляю душевное поздравление. Знаю, что

у Дитриха чуткий сон, так что даже если он уже спит, то точно проснется.
Выждав пару секунд, отправляю следующее. Жду. За дверью тишина. Не
проснулся, что ли? Телефон поставил на беззвучный? Не хотелось бы колотить
кулаком в дверь. Но если что, я не постесняюсь.
А, нет. Слышу тихие шаги. Отлично!
Дверь распахивается, и я сталкиваюсь взглядом с Дитрихом, выражение лица у

которого такое, будто к нему пришел не я, а как минимум наряд полиции.
553/702
— С днем рождения! — выкрикиваю я бодро и протягиваю старосте букет белых
роз. Я прочитал, что белые розы типа символизируют чистую и вечную любовь.
Не думаю, что Дитрих сечет в таких нюансах. Да и вообще цветы я купил чисто
по приколу. Но реакция именинника на них слегка сбивает меня с толку. Сперва
Саша непонимающе оглядывает меня с ног до головы, будто не веря, что на его
пороге действительно я. Затем протягивает руки и бережно забирает у меня
букет. Выглядит он растерянно, очень трогательно, но… искренне счастливо!
— С… спасибо, — выдавливает Дитрих из себя, — красивые, — бормочет он себе

под нос, при этом… краснея?
В моем воображении эта сцена выглядела немного иначе. Я думал, что Дитрих
назовет меня ебанутым и сообщит, что он вообще-то не девчонка. Вот только с
чего я вообще взял, что цветы любят только девчонки? Я что, дурак? Я дурак. А
Дитриху нравятся цветы. Реально нравятся! Так, а что еще тебе нравится?
Свечи? Аромалампы? Скрабы для тела? Ты только скажи, я все принесу!
— Мне правда некуда их поставить, — выдыхает Саша сконфуженно. Будто ему

за это стыдно. При этом Дитрих наклоняется к розам ближе, закрывает глаза и
втягивает цветочный аромат. Я наблюдаю за ним с лёгким недоумением, но в то
же самое время безбожно очарованный собственным мужиком. Да, мы недолго
вместе, но мне почему-то казалось, что удивить Дитрих меня уже не сможет. Это
потому что я приготовился к любым психам с его стороны, к аграм и бугуртам. А
вот к тому, что он с цветами будет обниматься, приготовиться забыл.
Сука, как же я хочу тебя сейчас засосать! Но всему свое время… Короче, надо
реально брать подработку и заваливать Дитриха цветами каждую неделю. Такой
счастливый, я не могу!
— Говно вопрос, я все продумал, — с секундной заминкой сообщаю я Саше,

стягивая со спины рюкзак и вытаскивая из него небольшую вазу из Fix Price.
Фирма веников не вяжет, фирма делает гробы. Я прошаренный чувак, и пусть
цветы задумывались как шутка, это не значит, что я не подумал о том, что мы
будем делать с ними после того, как Дитрих запульнет в меня букет. Так он еще
и не запульнул… Пранк настолько вышел из-под контроля, что перестал им быть.
— Вау, здорово! — вазе Дитрих рад чуть ли не так же сильно, как и цветам.
Какого хера?! Почему я не знал об этой твоей черте? Это же безумно мило?
Крышесносно мило? Мило на максималках?! Мне как теперь с этим жить???
Саша забирает у меня и вазу, а затем уходит вглубь квартиры. Я же прохожу в

маленький коридорчик и закрываю за собой дверь. Дитрих счастлив, значит и я
счастлив. Но вместе с тем на его лице я успеваю прочитать еще одну эмоцию.
Облегчение. А значит батя был прав… Эта идиотина реально думал, что я его
кину? Ебал себе мозги, не жалея ментального члена? Небось, стер его до
мозолей. То есть… Как ты вообще мог позволить себе предположить, что я
способен тебя бросить? Ты охренел? Ух, как меня это злит! Невероятно злит!
Ничего-ничего, сейчас я на тебе оторвусь. По полной программе.
Скинув кроссовки и повесив джинсовую куртку на крючок, прохожу в комнату.

Дитрих наполняет вазу водой, а затем принимается ковыряться в цветах.
— Кажется, Таня как-то рассказывала мне, что розы надо подрезать, прежде чем
ставить в воду, — заметив мое недоумение, поясняет Саша и вновь переключает
554/702
все свое внимание на букет.
— Честно говоря, я без понятия, — пожимаю я плечами. — Погугли, — советую я,

подходя к парню сзади и обнимая его за торс со спины. Дитрих вздрагивает,
будто подобное поведение с моей стороны для него неожиданность. Совсем без
меня одичал, да? С этого момента я зарекаюсь проводить подобные
«эксперименты». Больше никаких четырёхнедельных разлук. Даже ради
подарков. Одного раза более чем достаточно. Понял, принял, выводы сделал.
— Ты что, похудел? — хмурюсь я, жамкая Дитриха и не сразу понимая, что не

так. Блин, реально похудел. Я ещё маленький торт принес от «Палыча». Он в
рюкзаке. Помяни мое слово, Дитрих, ты из этой квартиры не выйдешь, пока не
сожрешь его весь без остатка.
— Я не взвешивался, — доносится до меня смущенное ворчание.
— Где мой жирок, я тебя спрашиваю?! — взываю я Сашу к ответу.
— У тебя на жопе, — фыркает он.
— Я думал, что жирок на моей жопе твой, — смеюсь я, укладывая подбородок

Дитриху на плечо. — Забей на цветы, позже поставишь, — поняв, что Дитрих не
отвлекается от поставленной задачи, прошу я.
— Так завянут же, — слышится возмущение. И я только сейчас замечаю, что уши
у Дитриха красные. Да сегодня день смущения, как я посмотрю. Это цветы тебя
так раззадорили? Или мое длительное отсутствие? Обычно-то Саша такой весь
из себя строгий, чопорный перец, к которому на сраной козе не подкатишь. А
тут, гляньте-ка, нежная ты моя фиалка.
— Хер с тобой, занимайся цветами, только поспеши. Мне же ещё подарок тебе
вручать! — бросаю я как бы невзначай.
— Подарок? — резко оборачивается Саша, реагируя именно так, как я и

надеялся. — Разве не это твой подарок? — тычет он пальцем в вазу и цветы.
— Нет, это так… По приколу… — отмахиваюсь я. — Основной подарок другой. А,

и еще тортик, — вытаскиваю я из рюкзака небольшую коробку и ставлю на
кухонную столешницу.
— И так слишком много всего, — заявляет Дитрих, ловко орудуя кухонными

ножницами в отношении роз.
— Я бы так не сказал, — спорю я, начиная прохаживаться по небольшой комнате

из угла в угол. Была бы у меня возможность, так твоя хата, Дитрих, ломилась бы
от подарков. Но пока я нищий, как монастырская мышь. В будущем, впрочем, я
обязательно эту проблему решу и уж тогда, Саша, берегись. Помяни мое слово,
ты в моих подарках утонешь!
Мне не терпится «вручить» основной презент, но вместе с тем я беспокоюсь, а

не превратится ли он в херню. Нервничаю. Пиздец, как нервничаю. А вдруг я
сделаю что-то не так? Или просто выйдет «никак»? «Никак» — это ведь даже
хуже!
555/702
Дитрих, прислушавшись к моей просьбе, быстро разбирается с цветами, ставит
вазу в центр небольшого стола и затем выжидательно смотрит на меня.
— Готов? — расплываюсь я в улыбке.
— А что, это подарок, к которому надо готовиться? — усмехается он.
— Вот сейчас по твоей реакции и поймём, — подмигиваю я, хватаю Дитриха за

руку, подвожу к кровати и усаживаю его на мягкий матрас. Сам сажусь перед
ним на пол на колени. Думаю, Дитрих бы быстрее врубился в то, к чему все идет,
загляни я к нему в середине дня. Но сейчас он ещё сонный и вялый, а потому я
могу держать интригу до последнего.
— Если подарок, из-за которого я не видел тебя четыре недели — секс, я тебя
голыми руками придушу, — обещает мне Саша, при этом уже наклоняясь, чтобы
поцеловать меня. А вот хрен тебе. Рано!
— Не зарекайся, — смеюсь я. — С днем рожденья, Дитрих! — повторяю я уже в

который раз и высовываю язык, на котором теперь красуется шарик пирсинга.
Собственно, вот он. Мой тебе подарок. Лично для тебя и ни для кого другого.
— Ты…
— Я.
— Это же…
— Да, оно.
— Так вот почему…
— А ты думал, почему? — смеюсь я. — От меня так просто не избавиться. Ещё

взвоешь, — обещаю я. — Ну, а теперь надо срочно это опробовать! Давай,
Дитрих, сЫмай портки, принимай подарок! — заявляю я, хватаясь за резинку
пижамных штанов Саши.
— Ч… Чего?!
Александр
Такого поворота событий я ожидал меньше всего. Расставание, скандал,

серьезный, морально тяжёлый разговор — вот на что я настраивался. А на то,
что нагрянуло по факту — НЕТ!
— Я… Устал! — заявляю я в ответ на просьбу Майского избавиться от пижамных

штанов и, полагаю, нижнего белья под ними. В моем заявлении немного
лукавства. Я и правда устал, потому что в попытке отвлечься от поебывания
своего мозга, ушел в учебу рьянее прежнего. Ещё и заказов набрал больше, чем
мог потянуть без ущерба для сна. Так что в последнюю неделю, когда мои
натянутые струной нервы начали потихоньку лопаться, я, дабы не психануть,
спал часа по три, все остальное время как больной решая контрольные и
самостоятельные. Даже неплохие деньги поднял, хотя о них я на тот момент
думал в последнюю очередь. Да и в деньгах нет особой нужды, когда тебе
кажется, что ты в шаге от бесславной кончины, ведь расставание с Майским
556/702
казалось мне подобным смерти.
Я сдал почти все свои заказы в вечер перед днём рождения, вымотавшись
настолько, что к девяти часам меня начало беспощадно рубить. И разбуженный
в двенадцать Майским чувствую я себя не намного бодрее.
Это, конечно, никак не влияет на тот факт, что секса хочется, хоть волком вой.
Мне сейчас, ой, как не помешало бы слить в Саню весь накопившийся за это
время стресс и напряжение. Но…
Но не так, как предлагает Майский. Точнее… Блять, конечно, я бы не отказался

от минета! И все же…
— Чего? — Майский делает вид, будто не расслышал.
— Устал, говорю, — стараюсь выговорить спокойно.
— Гонишь, — щурит Саня глаза.
— Нет, правда.
— У тебя стояк, — парирует Майский. Конечно, у меня стояк! Четыре недели

секс-поста, я, по-твоему, железный?
— Я серьезно.
— Вообще, твоя усталость — не проблема, — неожиданно заявляет Майский.

— Тебе ведь ничего делать и не надо! Лежи и кайфуй, я все сделаю сам!
Вот же упрямый!
— Да дело не… — я недоговариваю, потому что чувствую, как Саня вновь

начинает активно стаскивать с меня штаны. Я же хватаюсь за резинку и
старательно удерживаю ее в первоначальном положении.
— Да в чем проблема? — хмурится Майский. — Ты что, за месяц перестал меня

хотеть? Если так, говори прямо, — выдает он, хмурясь. И я вижу, что Саня
начинает злиться. Майский и «злиться» — очень редкое сочетание. Это заводит.
Разозлись сильнее, мне это нравится.
— Ты что, идиот? — фыркаю я. — Конечно, хочу! Но не так… — выдавливаю

последнюю фразу еле слышно.
— Как это «не так»? — со скепсисом в голосе приподнимает Саня левую бровь.
— Ну… Что ты там собрался делать…
— А что я собрался делать?
— Майский!
— Дитрих! — не отстает от меня Саня. — Это называется минетом, если что. И

если мне не изменяет память, ты мне его делаешь постоянно. Хотя, заметь, я ни
разу этого не просил! — замечает он. — Так какие у тебя могут быть проблемы с
557/702
минетом? Хотя… Погоди. Только не говори, что это ударит по твоему хрупкому
мужскому достоинству, предполагающему, что только ты можешь делать со
мной что хочешь и доводить до состояния не стояния, но сам при этом в таком
положении находиться не должен? Не хочешь отдавать мне контроль, я угадал?
Тонкое замечание. Отчасти, может, оно и так, но главная причина в другом.
— Многие этого не любят делать, — бормочу я.
— Чего «этого»? — продолжает допытываться Майский, явно издеваясь. Блять.
— Минет, — терпеливо объясняю я. — Многие не любят делать минет. Это

считается… Неприятным… Или… Не знаю… Грязным и унизительным процессом.
Врубаешься?
— Нет, не врубаюсь, — качает Майский головой. — Мне ты насасываешь, потому

что процесс грязный? Или унизительный? — невинно интересуется Саня. Я тут
недавно гуглил кляпы. И, кажется, прямо сейчас понял, что надо срочно
прикупить парочку штук.
— Потому что мне это нравится! — цежу сквозь зубы, нервно поправляя очки.
— Меня это возбуждает.
— Вот и меня это возбудит! — заверяет меня Саня.
— Ты не можешь этого гарантировать! — упорствую я.
— А ты не можешь гарантировать обратного. Так что завали ебало и снимай уже

эти свои ебучие штаны! — рычит Майский. — Я, по-твоему, что, зря прокалывал
язык, читал гайды и тренировался?! — возмущается он.
— Тре… тренировался? — давлюсь я воздухом. — На чем, интересно?
— На огурцах, — заявляет Саня, не моргнув и глазом. Ни намека на стыд,

паразитина. — На таких больших и длинных, которые в «Пятерке» продаются
поштучно. На них акция была, — продолжает он, видимо решив меня добить. Я
честно пытаюсь сдерживаться, но смех из меня рвется сам собой.
— Господи, — выдыхаю я, сотрясаясь от ржача. — Какой испанский стыд!
— Испанский стыд был, когда меня за этим делом батя запалил, — хмурится
Майский. Да прекратишь ты уже или нет? Я щас сдохну! — Ржал так, весь дом
небось слышал. Аж по полу валялся.
— А ты что? — выдыхаю я сквозь смех.
— Сказал, что раз он такой весельчак, пусть сам меня минету и научит. Хер ли,
он-то наверняка его делал и не раз.
— Саня, блять! — восклицаю я.
— Не поверишь, но батя среагировал так же. Слово в слово. Сказал, что всегда
готов поддержать меня в любых начинаниях. Но учеба минету — это уже
перебор. А в чем перебор? — искренне возмущен Майский. — XXI век! Хули все
558/702
такие зашоренные? Взять член в рот — тоже мне трагедия!
Я бы и рад что-нибудь ответить, вот только от смеха не могу произнести ни

слова. У меня аж слезы на глазах наворачиваются. Пытаюсь успокоиться, но у
меня ничего не выходит. Смотрю на недовольную моську Майского, и меня
начинает раздирать по новой, потому откидываюсь на кровать и устремляю
взгляд в потолок. Дыши через нос, Дитрих. Если ты продолжишь смеяться, Саня
может и обидеться. Полагаю, у него на это есть все основания.
Но Майский если и думает кинуть в меня обидку, то явно не на данный момент. Я

еще не до конца отсмеялся, а уже чувствую, как он, воспользовавшись тем, что я
отвлекся, резко стягивает мои штаны вместе с нижним бельем до колен.
— Попался! — слышу я торжествующее.
— П… погоди! — ору я.
Но уже поздно.
Саня
Смейся-смейся, Дитрих. Ослабляй оборону. Я ведь только этого и жду!
Лишь чувствую, как хватка сотрясающегося от хохота Дитриха ослабевает, и я

одним рывком стягиваю с него все лишнее, после чего хватаю его за бедра и
резко притягиваю к себе. Саша что-то там еще вякает. Трепыхается в слабых
сопротивлениях. Но со мной это не прокатит! Я слишком старался, чтобы сейчас
пойти на попятную! Я сказал, что сделаю минет. И я его сделаю!
Решительно хватаю член Дитриха, при этом в голове проигрывая новую

музыкальную любовь. Поставил бы на телефоне, да боюсь, пока буду ее
включать, Дитрих запрется от меня в туалете. Хренушки. Пути назад нет. Лежи,
блять, и наслаждайся, сучара.
…My fingers definitely turning to black now
…Видно, как мои пальцы покрываются чернилами.
На самом деле пальцы мои покрываются обильно сочащейся смазкой. Это

Дитрих только делает вид, будто он спокоен и невозмутим. А сам уже нехило
возбужден. Мне стоит лишь дивиться масштабу его заебов, при которых, даже
будучи в таком состоянии, он отказывается от того, что явно поможет ему
расслабиться. Всё беспокоится, что мне что-то не понравится. Боится, что
отпугнет меня. И чем? Членом? Братишка, ты же в курсе, что у меня такой же?
Ну… не совсем такой. У тебя-то он стоит прямо вверх. Аристократичненько. А
мой предпочитает косить вправо. Я пока старательно изучал минетные
материалы, узнал, что у многих парней комплексы по поводу того, что их члены
косят в сторону или вниз. Даже есть девчонки, которые над этим смеются или
пишут что-то вроде: «Увидела, что у него член стоит не ровно вверх, и
передумала с ним спать». Ахереть, вы все ебанутые, ребята. Член он и в Африке
член. Какая вам, нахуй, разница, в каком он там направлении торчит? Встал —
уже заебись!
…Maybe I'll put my love on ice

559/702
…Может быть, мне усомниться в вашем авторитете
…And teach myself, maybe that'll be nice
…И учиться самостоятельно, так будет лучше.
Провожу языком от основания до головки члена Дитриха, специально

надавливая серебристым шариком пирсинга на затвердевшую от прилитой
крови плоть. Слышу со стороны Саши что-то невнятное. Реакция есть, значит,
делаю я все правильно. Повторяю это движение еще пару раз, а затем
присасываюсь к коже у основания члена, параллельно с тем задаваясь вопросом,
можно ли оставить на этом месте засос? Надо бы проверить. Дело
безотлагательное. Проверяю. Впиваюсь сильнее и чувствую, как Дитрих
вздрагивает. Хе-хе-хе, так тебе, говнюк. Будешь мне тут еще в уши ссать, что
устал, или строить дебильные теории про то, что я тебя брошу!
…I'm practically center stage
…Я практически в главной роли
Именно, что практически. Ибо самая главная роль отведена члену Дитриха.
Пожалуйста, все камеры направьте на него. Картинка — сказка! Возвращаюсь к
головке и решаю уделить ей больше внимания. Едва заметно касаюсь уздечки,
добираюсь до уретры и давлю на нее кончиком языка. Вместе с тем невольно
поднимаю глаза на Дитриха и на мгновение замираю. Сбросив очки, Дитрих
лежит, закрыв глаза ладонями и красный, как мак. Алая даже шея. Впечатление,
будто это первый минет в его жизни, хотя я-то знаю, что это далеко не так. С
легкой руки его школьной подруги первооткрывателем мне не быть. Так какого
черта ты так смущаешься?
…That you're teaching a lesson?
… Вы преподаёте урок
…Is it the fingers or the brain
…Для пальцев или для мозгов?
Для члена. Расслабляю горло и стараюсь взять член Дитриха полностью. Но

быстро понимаю, что мои возможности не так велики, как мне бы того хотелось.
Или не так велик опыт. Хер с ним. Судя по тому, как Саша напрягается, я явно на
верном пути и мне совсем не обязательно биться о его член гландами. Слышу
тихий сдавленный стон, и азарта во мне прибавляется. Если до того я еще
слегка сомневаюсь в том, что делаю, — теперь-то уверен на все сто процентов. Я
классный! Делаю все правильно. И что намного интереснее, будучи в таком
положении, мне куда проще прочитать ощущения Дитриха и понять, что ему
нравится больше, а что меньше. А в силу этого, я могу добиться любой реакции,
которую пожелаю.
Немаловажно еще и то, что Саша оказывается прав. Это возбуждает. Не член во
рту, с этой точки зрения мне, скорее, пофиг. Возбуждают еле различимые стоны,
что доносятся со стороны Дитриха. Возбуждает повышение температуры его
тела. Возбуждает образовывающийся в горле вязкий ком из-за смазки, дающий
560/702
понять, насколько Саше приятно. Возбуждает напряжение мышц бедер, которые
я чувствую уложенной на ногу Дитриха левой рукой. Вот это Вау! Кажется, я
начинаю во всей красе понимать, почему Саша так жестко сидит на желании все
контролировать. Это приятно: знать, что ты доставляешь любимому человеку
удовольствие. Еще приятнее: решать, каким образом и как скоро ты доведешь
его до апогея ощущений.
Дыхание Дитриха становится тяжелее. Пальцами, которыми я сжимаю основание

его члена, ощущаю легкое подрагивание. Решаю слегка поменять позицию.
Приподнимаюсь на коленях и запускаю Дитриху руки под футболку. Так уж
повелось, что Саша у меня, будучи мерзляком, всегда спит в футболке и
пижамных штанах. Зимой спал еще и в носках. И под двумя одеялами. Сейчас
ограничивается одним. И мне остается только гадать, как он во всем этом не
спаривается. Я б уже помер!
Задираю футболку Саши и поглаживаю его бока, при этом не выпуская его член
изо рта. Изменение наклона дает интересный эффект. Дитрих отнимает руки от
лица, возвращает на место очки и устремляет на меня взгляд. Ну наконец-то… С
этого и следовало начинать. У тебя, знаешь ли, лучший обзор на происходящее,
а ты этим не пользуешься!
Я вновь беру на ту глубину, на которую способен, при этом не стесняясь

пользоваться пирсингованным языком. Хочу услышать еще парочку стонов, на
которые Дитрих безбожно скуп. Жарко. Я бы и сам не отказался избавиться от
некоторых элементов одежды. Например, от всех. На мне старые джинсы из
жесткой ткани, отчего стояк, упираясь в нее, ощущается не то чтобы сильно
приятно. Но речь сейчас не обо мне. Распластанный подо мной именинник
должен запомнить этот день на всю свою жизнь. Потому я старательно
вырисовываю на члене Дитриха восьмерки кончиком языка, при этом впиваясь
пальцами в его прохладную кожу, возможно, чуть сильнее, чем следовало.
Я уже вхожу во вкус и набираю темп, когда ощущаю у себя на макушке руку
Дитриха. Такую же прохладную, как и все его тело за исключением члена. Здесь
у нас горит и полыхает. Я-то было решил, что Саша мне хочет помочь или его
просто возбудит прикосновение к моей голове, но Дитрих цепляется за мои
волосы и неожиданно тянет вверх, заставляя меня отвлечься от его члена.
— Какого хе… — возмущаюсь было я, когда Саша, резко сев и не ослабляя

хватки, впивается в мои губы. После горячего минета поцелуй несет
спасительную прохладу. Языком Дитрих касается моего пирсинга. Прощупывает
серьгу, явно желая проверить, какие еще ощущения она способна привнести в
нашу бурно цветущую интимную жизнь. Я не теряюсь и не отвлекаюсь на
поцелуй. У меня конкретная цель, которая еще не достигнута. Раз рот занят, в
дело вступают руки. Я не хочу ими все завершить. Лишь поддержу накал, пока
Дитрих от меня не отлипнет.
Вот только отлипать он от меня, кажется, не планирует. Вылизывает мне рот с

остервенением человека, которому не давали четыре недели. Потому что он
человек, которому не давали четыре недели! И почему я не подумал об этом
нюансе и позабыл про живущих в Дитрихе бесов? Они и сытые-то не то чтобы
давали мне продохнуть. О голодных и подумать страшно.
— Ну-ка погоди! — мягко отталкиваю я Сашу. — Я еще не закончил!
561/702
Дитрих меня будто не слышит и вновь лезет целоваться.
— Саша, отвали! Сперва я! А потом делай всё, что хочешь, — кидаю я

благосклонно. Вообще, это можно было и не озвучивать вслух. Он же именинник!
Ему априори сегодня все можно! А еще он мой парень. Так что ему априори все
можно в любой день недели!
— Всё? — на губах Дитриха появляется нехорошая ухмылка. Чую подвох.
— Да, — тем не менее киваю я. Дитрих в ответ на это выпрямляется, давая

понять, что целоваться больше не полезет. Но в горизонтальное положение не
возвращается, видимо решив кульминацию прочувствовать в сидячем
положении.
Я вновь присасываюсь к головке его члена, при этом продолжая движения

начинающей неметь рукой. Ох, и непростое это дело, скажу я вам. Рука устала.
Спина устала. И рот, честно говоря, тоже начинает сводить. Но я не остановлюсь
на достигнутом. И не закончу, пока не закончит Дитрих!
— Глубже, — слышу я неожиданно тихое и вновь ощущаю руку на моей макушке.

Правда на этот раз Саша меня от себя не отстраняет, а наоборот ненавязчиво
надавливает мне на затылок. — И быстрее.
Безропотно делаю то, что говорит Дитрих. Помощь в постели никогда не

повредит. Наоборот, я всеми руками за подсказки.
Стараясь не сбиваться с ритма, прислушиваюсь к любым мимолетным

изменениям в дыхании Саши. И очень скоро, к своему облегчению, их
улавливаю. Что ж ты, собака, не стонешь нормально? В голос? Как я?! Хватит
кусать губы. А ну-ка стони! Стоны для меня играют роль ориентира. А Дитрих
выдает лишь тихое сопение. Впрочем, и этого достаточно для того, чтобы
просчитать дальнейший план действий. Повышаю ритм не резко, а по
нарастающей. Ощущаю, как давление руки Дитриха на мой затылок становится
сильнее. Я не против, но ты с этим не борщи. Неожиданная реакция рвотного
рефлекса станет не лучшим окончанием моего подарка. Хотя самое тяжелое для
меня на данный момент — это жара. Мне бы слегка охладиться. Но Дитрих в
паре моих движений от завершения. Я это чувствую. Потому подавляю желание
отстраниться и попросить Сашу подарить мне еще один прохладный поцелуй.
Вместо этого старательно беру как можно глубже. Резче. Быстрее.
Желанный мной стон наконец-то срывается с губ Дитриха. При этом он явно
невольно толкается мне в рот, и я ощущаю давление в горле. Делаю невольный
глоток, а затем резко отстраняюсь, сотрясаемый кашлем. Блин. Надеюсь, я
ничего не испортил?
Только теперь понимаю, что ноги у меня от моей позиции занемели. Потому
невольно плюхаюсь на пол, пытаясь отдышаться. Дитрих занят тем же самым.
Облокотившись на кровать, сражается со сбившимся дыханием.
— Это было… ахуенно, — тихо выдает Дитрих, заставляя меня расплыться в

улыбке.
— Правда? Я боялся, что в первый раз будет не очень, — признаюсь я, стирая с

подбородка собственные слюни. — Полагаю, техника еще нуждается в
562/702
оттачивании, — говорю я, а затем показываю Дитриху язык.
— Только не на огурцах, — подмечает он.
— Да, пожалуй, огуречный минет — пройденный этап, — соглашаюсь я. — Знать

бы еще, что делать с жарой. В следующий раз я, пожалуй, сперва разденусь.
— Ну… раздеться никогда не поздно, — замечает Саша, сползая с кровати ко

мне и хватая меня за ноги.
— Погодь! Ты что делаешь? — было возмущаюсь я, но Дитрих резко валит меня

на спину и задирает мои ноги так высоко, что колени мои упираются в пол по
обе стороны от моей башки. Ахуеть, акробатические причуды! Я так и сломаться
могу, между прочим.
На этом правда Дитрих не останавливается. Подхватывает мои джинсы за пояс у

моей поясницы и тянет вверх. Все бы ничего, но ширинка-то моя по-прежнему
застегнута. А джинсы старые. Перед напором Саши древние как мир штаны
оказываются бессильны. Слышится треск рвущейся ткани.
— Ебанутый! — шиплю я. — Ты мне джинсы порвал!
— Этим штанам следует гнить на помойке уже лет пять как, — парирует Дитрих
и не думая останавливаться. Стягивает с меня шмотки настолько выверенными
движениями, что я и не замечаю, как оказываюсь на полу голышом.
— И как я домой пойду? — я еще пытаюсь мыслить трезво.
— Возьмешь что-нибудь из моего, — сообщает Саша, продолжая меня

удерживать в столь непростой позе. Я честно пытаюсь вернуть ноги в
нормальное положение, но хватка мертвая.
Александр
Давно меня так не колотило от возбуждения. Причина тому, полагаю,

заключается в том, что Саня привнес в мое существование достаточно
стабильную половую жизнь, при которой нет необходимости работать руками,
грезя о постельных приключениях. В этом смысле у нас с Майским полная
гармония. Либидо у обоих пробивает небеса, так что мы беззастенчиво
трахались каждый божий день. Потому, когда секс-марафон длиною в несколько
месяцев внезапно прервался на четыре недели, мое тело прикола не заценило.
Теперь же оно желает компенсировать за счет Сани все эти злоебучие двадцать
восемь дней!
Майский не врубается, как он попал. И слишком перевозбужден, чтобы мыслить

ясно. Благо мои беспокойства по поводу минета оказались беспочвенны. Сужу
по стояку Майского. Его вштырило. И кто я такой, чтобы не помочь ему в
удовлетворении его желаний? Особенно после того, как он мне сделал подобный
подарок. Пирсинг на языке — удар ниже пояса. Я о таком и мечтать не мог.
Саня неуклюже трепыхается, недовольный выбранной мною позой. Что-то шипит

про то, что нихуя не гимнаст. Не беспокойся, это ненадолго.
Прижавшись к Майскому так, чтобы он не смог разогнуться даже без моих рук,
563/702
начинаю покрывать его бедра легкими поцелуями, параллельно с тем
дотянувшись левой рукой до его пирсинга на правом соске, а
второй придерживая его задницу.
— Блять, какого хера! — слышу я очередную порцию возмущений. — Ты же в

курсе, что в таком положении ты не сможешь?!.. — бормочет он в явном
нетерпении.
— Смотря что, — подмигиваю я ему. Вставить не смогу, верно. Мой стояк

упирается Сане в согнутый позвоночник. Минет в таком положении делать тоже
не вариант. Неудобно.
— А что ты собрался делать? — слышится правильный, но весьма запоздалый

вопрос.
— Как это что? — изображаю я удивление. — Всё, что захочу. Ты ведь мне это
обещал, верно?
— В разумных пределах! — пыхтит Майский.
— А всё, Саня. Поздновато ты взялся проговаривать нюансы, — замечаю я,

широко улыбаясь, а затем наклоняюсь и провожу языком по плотному кольцу
мышц. Саня вздрагивает и устремляет на меня ошалелые пешки.
— Ты че делаешь? — задыхается он. — Ты че творишь, ебанутый?!
— Я именинник. Именинник — царь и Бог, — напоминаю я Сане его же слова.

Майский открывает было рот, чтобы что-то мне ответить, но захлопывает его,
так и не сказав ни слова.
Вновь провожу языком по анусу, когда слышу тихое «извращуга». В ответ на это
присасываюсь к промежности и слышу сдавленный полустон-полувсхлип. Ну и
кто после этого извращуга, скажи на милость? Тот, кто это делает? Или тот, кто
получает от этого удовольствие?
Полагаю, оба.
— Д… дитрих, — слышу я невнятное.
— М? — мычу я, продолжая исследовать языком новые эрогенные зоны

Майского. Давно уже следовало добраться и до них.
— Эт… то… всё… конечно… Оу! — это я решаю не ограничиваться языком, и в

ход идут еще и пальцы.
— Угу.
— Не… ет… В смысле… Ст… Мх-х-х! — второй рукой сжимаю член Майского.
— М?
— Ты… ы… не мог бы… Ох, блять! Ст…ой! Слышь? Я же говорю, что!.. — Саня
неожиданно напрягается и вздрагивает. Учитывая его положение, сперма,
выстрелившая в район живота, теперь мерно стекает с него на грудь.
564/702
— Твою мать! — выдыхает Майский с прихуевшим видом. — Ты ебанутый, —
оглашает он вердикт, дрожа всем телом.
— От ебанутого слышу, — отвечаю я и, пользуясь расслабленностью Майского,

мягко укладываю его на бок и закидываю его левую ногу себе на плечо.
— С… смазки нет, — выдавливает он вяло.
— Ну… — протягиваю я. — Ты меня неплохо смазал, — тычу я на свой стояк, что

все еще блестит от слюны Майского. — А я неплохо смазал тебя, — облизываю я
губы.
— Ебанутый, — слышу я вновь и в ответ на это толкаюсь в Саню. — Какой же

ты… — толчок. — Ебанутый! — шипит он, царапая пол.
Саня
Голодные бесы твоего мужика — это фаталити. Сквозь стекла очков на меня
взирает не Дитрих, а стая чертей. У Саши на лобешнике написано, что он не
выпустит меня из квартиры, пока не затрахает до полусмерти.
— П…полегче, — срываюсь я на стон, чувствуя, что за вынужденный секс-

перерыв успел слегка отвыкнуть от размеров Дитриха. И от его ебанутости в
постели. Саша, несмотря на вид человека, полностью потерявшего над собой
контроль, прислушивается к моей просьбе. Бешеный ритм, не стихавший
последние пятнадцать минут и успевший довести меня до звона в ушах, наконец
замедляется. Дитрих сбрасывает с плеча мою ногу и, не выходя, переворачивает
меня на живот, а затем подхватывает меня за руки и тянет к себе, заставляя
усесться прямо на него. Саша обхватывает меня сзади за торс и целует мне
затылок. Не двигается. Наверное, в таком положении движений ждут от меня,
но я слегка дезориентирован и вымотан. Дитрих на мои бездействия не
реагирует. Лишь сжимает меня сильнее, при этом упираясь лбом в мой затылок.
— Я скучал, — неожиданно произносит он.
— Я тоже скучал, — торопливо заверяю я. Еще как скучал. Ого-го как скучал!
— Не делай так больше, ладно? — следует вслед за откровением просьба.
— Не буду, — заверяю я.
— Я очень скучал…
— Дитрих… Я извиняюсь, но ты уверен, что сейчас самое подходящее время для

разговоров? В момент, когда я сижу на твоем члене? — смеюсь я.
— Для разговоров с тобой нет неподходящего времени, — заявляет Дитрих.
— Правда, что ли? — усмехаюсь я. — Тогда может, прямо сейчас обсудим то, что
ты, походу, был уверен, что я тебя брошу? — провоцирую я Сашу. — Пиздец ты
отбитый, конечно! Слов нет!
— Ты прав, — неожиданно соглашается Дитрих. — В некоторые моменты

565/702
разговоры лишние, — произносит он и резко вбивается в меня. Вот же сука!
— А ну-ка не уходи от… — я не договариваю. Дитрих толкает меня на пол. Я

падаю на колени, хочу было подняться, но Саша наваливается на меня сверху и
рукой прижимает мою голову к полу. Блин. Ну почему мы не перебрались на
кровать? Опять все колени сотру в мясо. Знаем, проходили!
Дитрих вновь набирает темп. Засаживает по самые, мать его, яйца, успевая
вместе с тем покрывать мою шею сзади и спину между лопаток поцелуями,
после которых на коже моей почти наверняка расцветет новая порция
красочных засосов. Колени ноют, но именно они — единственное, что позволяет
мне сохранять хотя бы крупицы сознания. Все остальное тело — сплошная
эрогенная зона, откликающаяся на любое мимолетное прикосновение.
Ощущения планомерно накапливаются, становятся ярче. Гуще. Выразительнее.
Захватывают меня всего без остатка. Не позволяют думать. Мешают дышать. И
стоны кажутся оглушительными.
****
— Майский. Пять утра, — сообщает мне Дитрих сонно. — На пары вставать через
два часа.
— Какие, нахуй, пары, Саш? Совсем кукухой покатился? Никаких пар! У тебя
день рождения! Я тебя из квартиры выпускать не намерен.
— Просто идем спать, — Дитрих выглядит настолько уставшим, что даже не в

силах спорить с моим доводом о прогуле пар. А вот нехер было так рьяно
тратить все свои силы! Могли закончить после моего подарка! Я бы не обиделся.
— Нет, — упрямо качаю я головой, зажигая двадцать свечек, что украшают

принесенный мной торт. — Сперва загадаешь желание и задуешь свечи.
— Ты шутишь, что ли? Нам что, по пять лет? — упрямится Саша.
— Да какая разница, по сколько нам лет? — пожимаю я плечами. — Ведь об

исполнении заветных желаний мы мечтаем в любом возрасте.
Дитрих куксится, но смиренно ждет, когда я дозажигаю свечи.
— Готово, — сообщаю я ему. — Только загадывай про себя и не говори мне

потом, что ты попросил! А то не сбудется! — на всякий случай наставляю я Сашу.
А то вдруг он не знает правил.
Дитрих тяжело вздыхает, как если бы ему не свечи надо было затушить, а
пожар в двенадцатиэтажном здании. Затем все же закрывает глаза на пару
секунд. Надеюсь, не для вида, а чтобы действительно мысленно проговорить
желание. Глубокий вдох. Прицельный выдох. Двадцать огоньков исчезают,
оставляя после себя тонкие струйки дыма.
— Отлично! Молодец! А теперь надо съесть немного торта, — с этими словами я

вручаю Саше ложку.
— Но спать… — стонет он умоляюще.
566/702
— Всего Пару Ложек! — требую я и сам в качестве примера первый захватываю
ложкой порцию торта и отправляю её в рот. Дитрих смотрит на меня, как на
инопланетянина.
— Прямо вот так? — выдыхает он в ужасе.
— Что «вот так»? — не понимаю я.
— Прямо от целого торта? Разве не правильней сперва отрезать отдельный

кусок?
— Ты что, серьезно полагаешь, что в поедании торта есть правила? Я всегда ем

торт ложкой. Цельный. Не отрезая кусков. И батя так ест.
— Но нас же двое.
— Так жри со своей стороны, хер ли. Мы же люди родные, — фыркаю я. Дитрих
сперва кидает на меня странный выразительный взгляд, затем гипнотизирует
ложку.
— Ну, хорошо, давай я тебе отреж…
— Нет, — осекает меня Саша. — И так нормально, — говорит он и с опаской

запускает ложку в торт. Для него это дикость. Все его существо перфекциониста
явно колошматит от данного действия. Но это только сперва. Ложки через
четыре Дитрих втягивается и с интересом ковыряется в прослойках торта. Я же
наблюдаю за удивительными метаморфозами своего парня и старательно
запоминаю каждую секунду этого момента, чтобы через десять лет, когда
Дитриху исполнится тридцать, через двадцать — когда ему исполнится сорок —
через сорок, когда ему исполнится шестьдесят, я бы, в очередной раз заставив
его задуть свечи, сказал бы: «А помнишь…».

GONE.Fludd - КУБИК ЛЬДА
Heat Stroke - Black Math
Треки добавлены в общий аудиоальбом: https://vk.com/audios-116063918?

567/702
Агата Кристи - Я на тебе как на войне
Sam Tinnesz feat. Yacht Money - Play with Fire (feat. Yacht Money))
Песни добавлены в общий плейлист по ЛЧН: https://vk.com/audios-116063918?

Спешл №7. Дача
Артём
— У тебя совесть есть?
Разговоры с отцом, которые начинаются с взывания к моей совести, с апреля по

октябрь ведут только к одному.
— Пап, извини, заработался.
Не вру. Действительно заработался. Да и моя личная жизнь впервые за девять

лет зацвела, пусть пока и без благоуханий. Я уже успел позабыть, как следует
вкладываться в отношения в принципе, а в отношения с Шуриком в особенности.
Мелкое рыжее чудовище с бесами вместо души требует за собой глаз да глаз. Он
мне чем-то напоминает Мурзика — рыжего кота отца. Зверь, завидев, что хозяин
разговаривает по телефону или что-то читает, тут же начинает орать дурным
голосом, возмущенный, что тот смеет уделять внимание кому-то или чему-то
помимо его рыжей жопы (фигурально выражаясь). Прямо сейчас на заднем
плане Мурзик, как обычно, вопит, будто его режут. Но батя давно привык к этой
кошачьей манере и стоически ее игнорирует. А я вот стараюсь привыкнуть к
манере Шурика, не прибегая к игнорированию, ибо в данном случае подобная
стратегия — худшая. Уделять внимание Миронову мне, конечно, только в
радость. Например, благодаря его нервной персоне, я, наконец, отучаюсь от
решения рабочих вопросов в нерабочее время (к форс-мажорам это, конечно, не
относится), потому что попробуй только отвлекись на телефон, пока Шурик
сидит рядом. Только, блядь, попробуй. Ушные перепонки твои получат нагрузку
на месяц вперед. И тарелок в шкафу снова поубавится. А я только купил новый
набор. На работе быстро просекли, что у меня кто-то появился, и теперь среди
сослуживцев ходят легенды о том, что я себе нашел злющее неадекватное
чудовище, у которого благополучно устроился под каблуком. Меня иногда так и
подмывает сообщить, что мой парень каблуков не носит. И, кстати, зря. Я бы с
удовольствием посмотрел на Шурика в черных туфельках. Острые шпильки на
длинных, усыпанных веснушками ногах? Ему однозначно пойдет. Только, боюсь,
предложи я ему такое, и туфельки у меня окажутся в том месте, где быть им не
полагается.
— Не папкай мне тут! — слышится отцовское ворчание, и я невольно прыскаю.

Эту фразочку я почерпнул у него и прекрасно знаю, в каких ситуациях она
обычно используется. — Мы половину огорода пропололи с Настюшей в полном
одиночестве. Будто у меня нет ни сына, ни внука! — родитель в праведном
гневе.
«Точно, ведь детей и внуков для того и рожают, чтобы они все лето в огороде
кверху жопой на солнцепёке стояли», — думаю я, но вслух этого произнести не
рискую. Знаю, что мои мысленные выпады несправедливы. Отец и так
568/702
достаточно тактичен в отношении наших с Саней жизней и с глупыми
расспросами лишний раз не лезет. Да и я ему из-за работы и Шурика давненько
уже не звонил. А уж встречаться: тем более. В одном городе живем, а кажется,
будто на разных материках. Этот косяк следует как можно скорее исправлять.
— Когда надо быть на даче? — вместо бесполезных препирательств тут же беру

быка за рога.
— Да хоть в эти выходные! — голос отца мгновенно смягчается. — Приедете,

отдохнёте, я шашлык замариную, Настя ещё каких-нибудь вкусностей
наготовит. Ты ж ее знаешь.
О да. Настасья Леонидовна мало того, что чертовски хорошо готовит, так ещё и
на убой. Другая бы на ее месте, не привычная к семье с тремя взрослыми
мужиками, от масштабов готовки тотчас бы отреклась. Но после наших первых
посиделок у нее дома мы с Сашей из квартиры не выползали, нет.
Выкатывались. Ещё и с двумя пакетами еды наперевес, что вручили нам в
качестве гостинца. Думал, помру от обжорства.
— Слушай, раз мы с Саней так провинились, может нам и друзей с собой

захватить? — чуть подумав, предлагаю я. Батя любит гостей, а мы с сыном
любим тех, кого с собой захватим. Гармонично.
— Отличная идея! Дополнительные пары рук лишними не станут! Тогда точно

забор доделаем!
Господи, блядь, боже, только не забор!
Три года назад у отца появилась идея фикс — поменять забор. Ебучий, сука,
забор! Вот только нанимать он никого не хотел. Чисто русские приколы из
разряда: «Мы что, безрукие? Сами сделаем!» Да. Без опыта. Сноровки.
Необходимых инструментов… Как два пальца обоссать, верно же? А дача-то у
нас далеко не маленькая, и в заборах никто ни черта не смыслит. «Ты ж
строитель!» — из уст отца — это обновленная версия всеми известного «Ты ж
программист». Профессии разные, но суть та же, уверяю. В общем… «Сами
сделаем» затянулось на несколько лет. По-нашему, по-Майски!
— Сколько человек ждать? — интересуется отец.
— Вместе с нами трое… или четверо, — отвечаю я неопределенно.
В том, что Саня потащит с собой Дитриха, не сомневаюсь. Тем более не

сомневаюсь, что Дитрих позволит себя потащить, насколько бы он ни хотел
обратного. Саня беспощадно вьет из своего мужика веревки толстыми канатами.
Дитрих на таком здоровенном крючке, что мне лишь остается порадоваться, что
сын мой — человек максимально простой и не зациклен на материальном. Иначе
Александру пришлось бы худо. С другой стороны, Саня не так уж прост, когда
дело касается эмоций. Для обычного среднестатистического человека его
поведение может и не казалось бы из ряда вон выходящим. Но Дитрих… Бедный-
бедный, зажатый, задрюканный жизнью и собственными тараканами Дитрих от
финтов моего сыночки все еще периодически ловит немые ахуи. Выражение его
лица а-ля «Да ты, верно, шутишь!» мое самое любимое. К ужасу Дитриха, порой
в шутках Сани и доли шутки не найти.
569/702
Я же, безусловно, хочу привести на дачу Шурика. Вот только в нашем случае все
не так однозначно. Вероятность того, что он согласится на поездку — пятьдесят
процентов. Вероятность того, что он пошлет меня на хуй: все те же пятьдесят. С
ним никогда не знаешь, окажешься ли ты на гребне волны его хорошего
настроения или пойдешь ко дну, пригвожденный плохим.
Закончив разговор с отцом, я отправляю сыну сообщение: «Саня, дача!». Это как
«Рекс, апорт!». Саня дачу любит. Точнее он любит на ней бездельничать и
сжирать все, что ещё не успело поспеть. Неспелые яблоки. Неспелые помидоры.
Неспелые огурцы. И дристать потом дальше чем видеть. Из года в год ничего не
меняется, хотя, казалось бы, парню вот-вот стукнет двадцать лет. Впрочем, в
этом году, возможно, обойдется без ночных посиделок в туалете. Теперь у него
есть Дитрих. Уже слышу, как Александр орет на всю дачу: «Немедленно
выплюнь!» или «Куда жрешь, немытое же?!». Эдакая педантичная курица-
наседка-неврастеничка. Каждый раз за ними наблюдаю и давлюсь от смеха. Вот
же парочка. По ним бы комедийный сериал снимать.
Ладно-ладно, зря нагнетаю. Вторая половина мая. Не то что спелого, и

неспелого то пока ничего не отыскать. Впрочем, зная Саню… В этом смысле он у
меня парень самостоятельный: всегда найдет чем травануться.
Не дождавшись ответа сына, сразу звоню Шурику.
— Привет, — слышу я усталое. Чудо мое ненаглядное последние две недели

работает над каким-то крупным проектом и практически живёт на работе.
Времени у него настолько мало, что несколько раз я приезжал к нему в ночи,
чтобы просто приготовить поесть, а затем эту еду в него еще и запихнуть. Он,
конечно, орал, что давно уже не маленький и кормить с ложечки его не надо. Но
судя по тому, как впали его щеки, ещё как надо! И не ложечкой, а половником!
Ничего, на даче откормим.
— Привет! — стараюсь, чтобы мой голос звучал как можно бодрее, хотя сегодня
сам устал как черт. — Какие планы на выходные? — подхожу я издалека.
— Если сдача проекта в пятницу пройдет успешно, буду спать. Если обосремся —
все выходные работаю, — слышится сухое. А Шурик-то натянут как струна. Этот
проект ему очень важен.
— Хорошо, тогда поехали на дачу? — спрашиваю я спокойно.
— Я же сказал, если…
— Без «если», все пройдет отлично, — уверяю я Шурика. — А нет — привезу тебе
шашлык.
Миронов молчит. Думает.
— Ладно, — наконец соглашается он, и я только сейчас замечаю, что задержал

дыхание и лишь теперь могу выдохнуть. Н-да, крепко он меня за яйца держит.
Смеюсь над Дитрихом, а сам не лучше. Но что я могу поделать? Я скучаю и очень
хочу, чтобы он поехал. Очень хочу увидеть его. Очень хочу… Да я много чего
хочу, только вот что-то все никак.
— Приеду за тобой в субботу в шесть утра, — заявляю я, прекрасно зная, какой

570/702
будет реакция. Обычно Шурик в ответ на необходимость ранних подъемов
начинает плеваться ядом. Точнее Шурик плюется ядом с завидным
постоянством, но каждый раз яд разный. Но на работе, кажется, из бедолаги его
яд выкачали весь без остатка, потому что Миронов лишь тихо выдыхает:
— А чего не в три?
— Могу и в три приехать, — смеюсь я. — Но тогда придется до шести кататься

по городу, чтобы затем забрать Саню и Дитриха.
— Окей, я понял… — какая-то странная у него при этом интонация. — В пятницу

скажу точнее, поеду или нет, — в голосе Шурика ни намека на силы. Какое уж
тут работать. Надо срочно в охапку и на море. Подкину-ка я ему позже идею
совместного отпуска.
— А сейчас что делаешь? — проявляю я живой интерес. На часах двенадцатый

час ночи. Надеюсь, на сегодня он все свои дела закончил?
— Работаю. Нашли сегодня днем косяк в расчетах. Незначительный, но тем не

менее. Так что я взял чертежи домой, чтобы перепроверить пару моментов.
Да что ж, блядь, такое.
— Надеюсь, после таких напрягов тебе дадут внеурочный отпуск? — спрашиваю

я осторожно.
— Надейся, — фыркает Шурик. — Ладно, извини, но, если я не хочу просидеть

над чертежами до утра, лучше не отвлекаться. Спокойной ночи, — выдыхает он
и кладет трубку еще до того, как я успеваю что-нибудь ему ответить. Вот
паршивец. Явно не в духе. И дело не только в работе и усталости. Конечно же,
он на меня за что-то злится. Знать бы ещё за что. Вопросы в лоб — это не
вариант Шурика. В ответ он состроит недовольную моську и прошипит нечто
вроде: «Ах, ты ещё и не понимаешь?!», а потом до конца дня будет строить из
себя обиженку. Раньше я легко решал такого рода высосанные из пальца
конфликты. Была у меня одна очень результативная терапия. Секс. Шурик из
той уникальной породы людей, которых необходимо трахать на завтрак, обед и
ужин. И ни в коем случае не сбиваться с режима. Если придерживаться данной
стратегии, он ходит довольный и покладистый, как домашний котик. Но только
попробуй пропустить обед. Или ужин. И в котика мгновенно вселяется фурия.
Знаете эту фишку, когда вы беситесь, а вам в ответ намекают на недоеб.
Обычно несправедливо. Но не когда дело касается Шурика. На его настроение
упомянутый недоёб реально влияет и весьма ощутимо. И нихера это не смешно.
Шурику такая реакция организма явно не в радость и доставляет массу
неудобств.
«Что ж это вы, Артём Максимович, мужика своего не удовлетворяете?» —

спросите вы. Да все потому, что… Блядь. Мы с Шуриком вместе уже почти три
месяца, и да, у нас до сих пор не было секса. Да, моя вина. Или не моя. Может, и
не в вине дело. Но я не знаю, с какой стороны подойти… В смысле… Пиздец.
Дело не в том, что мне не хочется зажать Шурика в первой же подворотне. Да и
он сам не единожды давал мне более чем красноречивые намеки. Вот только…
Как доходит до дела, я чувствую, как он начинает едва заметно дрожать. И я
стопорюсь. Не выходит у меня из головы то, что произошло с Шуриком зимой в
гей-клубе. Секса он, может, и хочет, но эта дрожь… Знаю-знаю, нам с ним давно
571/702
следовало это обсудить. Но я не уверен, что он к этому готов. А мне бы не
хотелось ни словом, ни, тем более, действием лишний раз бередить его
душевные раны. Так и выходит, что оба мы в режиме: «И хочется, и колется». А
хочется так, хоть на стены лезь. «Сольными концертами» я сыт по самое горло,
и хотелось бы, наконец, вспомнить, каково это, когда в процессе помимо тебя
участвует сторонний человек, а не твоя рука.
Быть может, на даче? Быть может, наконец, получится? Выпьем. Расслабимся.

Отец с женой однозначно уедут. А Саня с Дитрихом… Попрошу сына погулять
где-нибудь пару часов. Пару-тройку. Всю ночь. Взрослый мальчик, не
развалится. Да и уверен, они с Дитрихом найдут, чем себя занять. Себя и друг
друга.
Телефон оповещает о входящем сообщении. Саня.
«Е-Е-Е-Е-Е-Е-Е!!! МЫ С ДИТРИХОМ ВСЕГДА ГОТОВЫ!»
Насчёт сына ни разу не сомневаюсь, но вот Дитрих… Не уверен, что он так уж

Готов! Не факт, что, когда писалось это сообщение, он вообще был в курсе,
какой праздник жизни его ждет в эти выходные. Что ж… Может, праздник
жизни наступит и у меня?
Шурик
Я в шаге от того, чтобы при виде Артёма метнуть ему в голову целый сервиз.
Какого, простите, хуя происходит?! Мы встречаемся целый март! Целый апрель!
И не целый май! И за все это время я очень стараюсь психовать не так сильно,
как делаю это обычно. Я стараюсь не цепляться к мелочам. Стараюсь не
устраивать скандалы на ровном месте. Пиздец как хочется, но я держусь. Пью
успокоительное. Даже купил приложение для медитации и перед сном усиленно
пытаюсь освободиться от бури чувств. Ни черта не выходит, но я ведь стараюсь!
И каков результат? Результат говно. Трахаться со мной не хотят. Великолепно.
Ладно, предположим, что Артёму на старости лет и в приступе маразма

стукнуло в голову побыть джентльменом. Вот только я сам джентльменством
никогда не отличался. И соответствовать этому невероятно сложно. Месяц —
куда ни шло. Два месяца — кошмар, но терпимо. Три месяца — еще немного и я
побегу за Артёмом с ножом. Я девять лет мечтал о том, что мы вновь будем
вместе. И вот мы вместе. Но будто бы не до конца. Я знаю, что далеко не все
придают сексу такое же большое значение, как я сам. Но ничего не могу с собой
поделать. Для меня это весьма важная часть в отношениях. Это акт доверия и,
если вы позволите мне столь высокие речи, единения! И тела, и духа! ТАК
КАКОГО ЧЕРТА? КАКОГО, МАТЬ ВАШУ, ЧЕРТА?!
Я уже чего только себе не надумал. Может, у Артёма серьезные проблемы в

постели? Даже если и так, есть таблетки. Если это не вариант… У Артёма, в
конце, блядь, концов, все еще есть рот. И руки. Сутулая ты псина, всегда можно
найти решение. Я уже неделю мониторю страпоны. Почти готов купить и
вручить Артёму в подарочной упаковке. Даже представить не могу, какое у него
будет выражение лица при распаковке. Зато намек получится размером с
бревно.
Конечно, я преувеличиваю. Все у Артёма с либидо в порядке. Каждый раз, когда

мы остаемся наедине и по полтора часа целуемся как малолетки, у него стоит. У
572/702
него всегда стоит! Но дальше он почему-то не идет. Сука, как же бесит. Я бы
спросил, что не так, но боюсь услышать ответ. А вдруг окажется, что ему… Не
знаю… Противно? Я-то за эти годы невинным поведением не отличался.
Партнеров менял, как перчатки. Да еще этот поход в клуб. Кто знает, какое
мнение у Майского сформировалось обо мне после того, как он вытащил меня из
этого гадюшника?
Нет. Хватит. Если бы у Артёма имелись ко мне какие-то претензии, он бы вообще

не согласился возобновлять со мной отношения. Верно же? Верно??? Или я
воспринимаю происходящее через призму розовых очков влюбленного и не
осознаю, что человек со мной просто из жалости? Что, если наши отношения
лишь фикция из разряда: «Ладно уж, повстречаюсь с тобой немного, пока не
перестанешь беситься». Так я ведь никогда не перестану!
Боже, какой бред. Опять я себя накручиваю на пустом месте. Все в порядке.
Убрать секс, и все у нас великолепно. Артём обо мне заботится. Ему не плевать,
где я, с кем я и ел ли этим вечером. Не все равно, надел ли я утром куртку и взял
ли с собой капли для глаз. Один раз в майскую грозу прикатил за мной на
работу, потому что при мне не оказалось зонта. На мое вреднючее: «Я бы такси
вызвал», он справедливо заметил: «Зачем тебе такси, когда есть я?» И не лень
же было ехать с одного конца города на другой.
Вот именно! Не лень! Потому что я ему важен!
…И он хочет меня. Совершенно точно хочет. Дыши через нос, Шурик. Не давай
паранойе и больной фантазии взять верх над разумом!
Но раз у нас все так идеально, какого хера мы не трахаемся?
Да кто б, блядь, знал! Это что, прошу прощения, за хуйня, господа хорошие?!
Курточку, сука, надень. Кашку, блядь, съешь. Давай довезу тебя до дома. А
потом оставлю одного? И дрочи, пока руки не отвалятся. Так, выходит? УХ, СУКА!
СУКА! СУКА ЕБУЧАЯ!
Сука.
— Приеду за тобой в субботу в шесть утра, — сообщает Артём, и я еле

удерживаюсь, чтобы не застонать от бессилия. Я жутко устал и не прочь в
выходные выспаться, а не вскакивать в пять утра, чтобы собраться на дачу, где
отец Артёма стопроцентно заставит нас работать. Но и не могу отказаться. Хочу
поехать на эту чертову дачу! Хочу! И еще больше я хочу остаться уже, наконец,
с Майским наедине, взять его за жабры… Точнее, за яйца, и хорошенько так…
У меня от недотраха крыша катится по наклонной.
— А чего не в три? — бубню я, а сам пытаюсь рассчитать, сколько пива следует

влить в Майского, чтобы развести его на секс. Я уже и на грязные приемчики
готов. В конце концов, мы же встречаемся. Имею права!
— Могу и в три приехать, — у меня аж сердце удар пропускает. Приезжай.

Приезжай в три утра, и мы с тобой прямо в машине… — Но тогда придется до
шести кататься по городу, чтобы затем забрать Саню и Дитриха.
ДА ИДИ ТЫ НАХУЙ! Вы это слышали?! По городу он кататься собрался. Лучше бы

573/702
меня прокатил. На своем, блядь, члене! Как тебе вариантик? Заебись?! Хоть на
секунду он в твою тупоголовую головушку приходил? Или ты меня вообще как
сексуальный объект не воспринимаешь?! Ух, как я зол! Я устал! У меня недосып!
И Я ХОЧУ СЕКСА! Последнее выбешивает особенно сильно! При живом, сука,
мужике мучиться от недотраха. Майскому должно быть стыдно!
Нет, с этим точно следует что-то делать. На даче. В субботу и ни днем позже.
Отец Майского с ночевкой не останется. У него спина больная, он спит только на
ортопедическом матрасе, чего на даче, полагаю, все еще не появилось. С
Саней… Нет, с Саней откровенничать не стану. Он, как мне кажется, то еще
трепло, когда дело касается его отца. Дитрих. С ним договорюсь. Отношения у
нас с ним натянутые, но понадеемся, что мы как неадекватный неадекватного
друг друга поймем с полупсиха, и они с Саней съебут в закат до самого
рассвета. А затем я напою Артёма, и мы, наконец-то…
Выскакиваю из-за стола и вытаскиваю из шкафа рюкзак. Его с собой и возьму.

Бездумно вытряхиваю из ящика стола смазку и с десяток презервативов.
Мечтать, так сказать, не вредно. Все. Самое важное положил. Остальное
дособираю в пятницу. И даже если проект не примут, пошлю все нахер и поеду
на ебучую дачу. И во что бы то ни стало… Ты у меня, Майский, со своим
джентльменством еще попляшешь!
Помяните мое слово: либо в воскресенье я приеду домой довольным, либо

убийцей.
Артём
По договоренности, Саня и Дитрих приезжают ко мне накануне, и в полшестого

утра мы уже на ногах. Дитрих собран. Судя по его виду, он, в отличие от нас,
деревенских дурачков, собирается не на дачу. На войну. Мировую. Если не
межгалактическую. Такой серьезный, жуть. Интересно, с чем это связано? Он на
самом деле всегда такой? Или напрягается, потому что ему грозит знакомство с
моим отцом и его женой? Сколько же переживаний кроется за этой
непробиваемой скорлупой напускного хладнокровия?
Саня, напротив, похож на разлитое по столу молоко. Зевает каждые три

секунды, то и дело начиная клевать носом, даже стоя в коридоре. Дитрих,
пронаблюдав за моим беспомощным сынком и его безрезультатными потугами
проснуться, как обычно берет все в свои руки. Сам натягивает на сына
джинсовую куртку (утром пока еще достаточно прохладно), заботливо
поправляет волосы отросшей челки, откидывая ее назад, а затем, господи боже,
берется завязывать шнурки на его кроссовках. Здесь мое терпение лопается.
— Саня, мать твою! — прикрикиваю я, дабы сбить с сына сонливость.
— А, че, где? — вздрагивает сын и лупит на меня сонные зенки.
— Двадцать лет почти. Может, шнурки-то ты завязать и сам в состоянии?

— хмурюсь я. Что за приступ абсолютной несамостоятельности, Саня? С каких
это пор ты у нас бытовой инвалид? Совсем тебя Дитрих разбаловал! А ну-ка
соберись!
— А? М? — Саня непонимающе оглядывается по сторонам, затем заторможенно

переводит взгляд вниз, где Дитрих застывает с его шнурками в руках. — Ты че
574/702
делаешь?! — вяло возмущается он и устраивает в нашем маленьком коридоре
возню. — А ну-ка кыш. Я сам завяжу. Дурак, что ли? — бубнит он.
Я тяжело вздыхаю. Ну вы, конечно, и парочка.
— Ты, Александр, его не балуй. А то на шею сядет и ножки свесит, —

предупреждаю я Дитриха. Тот смущенно отводит глаза, пока Саня со скоростью
улитки сражается со шнурками, при этом пыхтя про то, что ни на какую шею он
садиться не собирается. Ну-ну.
Несмотря на заминку благодаря сыночке, через полчаса мы у подъезда Шурика.

Он нас уже ждет, положив рюкзак на лавочку. Не великовата ли ручная кладь
для поездки на дачу на одни сутки?
Лицо у Шурика недовольное. Раздражение если он и пытается скрыть, то весьма

хреново.
— Утро доброе, — выдыхает он, усаживаясь в машину на переднее

пассажирское. Специально для него это место оставил. Возможно, сейчас все
изменилось, но раньше Шурика здорово укачивало на заднем сидении
автомобиля. Впереди тоже укачивало, но не так сильно.
«Утро доброе» из его уст звучит подобно призыву демона на латыни.
— Доброе, — не могу я скрыть улыбки. Моську эту кислую счастлив видеть

настолько, что аж самому страшно. Шурик пытается напустить на себя хмурый
вид. Но вижу, скучал. И тоже рад. Притворяется, будто дорога ему интереснее
меня, а все равно периодически поглядывает в мою сторону. Саня с Дитрихом о
чем-то тихо переговариваются, но вскоре сын нагло укладывает голову на
колени своему парню и проваливается в сон. Каждый раз, как поглядываю в
зеркало заднего вида, вижу, как Александр перебирает его волосы, с
отстраненным выражением лица уставившись в окно. Шурик так же клюет
носом, поэтому я делаю музыку потише, но совсем не выключаю. Без музыки же
жизнь и не жизнь вовсе, а так — тусклое подобие.
…Я на тебе, как на войне, а на войне, как на тебе.
…Но я устал, окончен бой. Беру портвейн, иду домой.
…Окончен бой, зачах огонь, и не осталось ничего.
…А мы живём, а нам с тобою повезло-о-о на-а-азло.
Сам не замечаю, как начинаю тихо подпевать. Агата Кристи. Классика.

Невероятно красиво ложится на дорогу и постоянно меняющийся вокруг пейзаж.
Скорость и музыка — чертова магия во плоти, открывающая тебе новый взгляд
на жизнь. И в строчках, самых простых и знакомых, порой можно уловить иной,
скрытый за слоем первого впечатления смысл. Обожаю такие моменты.
…Боль — это боль, как её ты не назови.
…Это страх. Там, где страх, места нет любви.
…Я сказал: успокойся и рот закрой.

575/702
…Вот и всё, до свидания, чёрт с тобой.
…Я на тебе, как на войне, а на войне как…
Резко замолкаю, почувствовав на себе прожигающий взгляд Шурика.
— Мешаю тебе? — улыбаюсь я.
— Нет, — бросает он и отворачивается к окну. — Войны что ли боишься?

— слышу я тихое шипение.
— Забей.
Ну и что это сейчас было?
Через час выруливаем на убитую дорогу в сторону нашего участка. Отец на нем
успел построить небольшой двухэтажный дом. Дело всей его жизни. Он иногда
шутит, что сына вырастил, дерево посадил, дом построил, можно и в гроб. Это у
нас семейное, видимо, — изображать из себя старых развалюх, пряча пропеллер
в заднице.
— Какие люди! Шура! — восклицает отец, только Шурик вылезает из машины.

Отец бежит к нему обниматься. Потом ко мне. Потом к Сане.
— Это Саша, — представляет сын Дитриха. — А это мой дедушка Максим

Павлович.
— Трое Саш на одном участке? Ничего себе бинго! — смеется отец, пожимая
Дитриху руку. — Чего смурной такой? — вопрошает он, а затем притягивает
бедного парня к себе и тоже заключает его в объятья. Наши коронные. Майские!
Выражение лица Александра бесценно. Будто в спину ему вонзают ножи один за
другим, как Цезарю.
Саня кидается на деда и Александра, обнимает их обоих, и в глазах Дитриха

мелькает «И ты, Брут?!».
Не успеваем выгрузить все вещи, как Настасья Леонидовна зовет нас к столу.
Дачный завтрак, куда ж без него? Отец сразу же берет быка за рога и во время
трапезы вводит нас в курс дела по тому, что нам следует успеть сделать. Планы,
как обычно, наполеоновские. При оглашении батей каждой новой задачи Саня
все больше мрачнеет. У него на лице написано: «Я сюда не работать приехал!»,
потому Настасья Леонидовна, дабы разрядить обстановку, аккуратно прерывает
отца и обращается к сыну:
— Как учеба-то у тебя, Саш? Сессия скоро, да?
— Все отлично! — заявляет Саня. Действительно отлично. Долгов к концу

семестра меньше обычного, и заслуга эта, полагаю, лежит на плечах парня,
сидящего рядом с ним.
— А девушка-то появилась? — обычный вопрос в рамках обычной семьи. Но мы-

576/702
то необычные. Я почти чувствую тут же возникающее в воздухе напряжение.
Дитрих как на иголках. Шурик мрачно ковыряется в тарелке. А Сане хоть бы хны.
Лыбится во все свои тридцать два.
— Ага, у меня появилась пара! — заявляет он. Аж светится, хоть глаза закрывай,
чтобы не ослепнуть. Дитрих взирает на него в немом ужасе. Шурик замирает и
будто не дышит.
— Хорошая? — любопытствует Настасья Леонидовна.
— Самая лучшая!
Александр давится макаронами и смущенно откашливается.
— Прямо и лучшая? — поражается дед.
— Зуб даю! Полюбас любовь до гроба. Выйду за нее замуж!
Саня, етить тебя колотить!!!
Пластиковая вилка в руках Дитриха разламывается на две части. Настасья

Леонидовна, сетуя на то, какую некачественную стали делать одноразовую
посуду, протягивает Александру новые приборы, даже не подозревая, что дело
вовсе не в качестве вилок.
— Женишься, идиотина! А не замуж выйдешь! — раздраженно поправляет внука

отец.
— Ой, да какая разница? — отмахивается Саня.
— Колоссальная! — заверяет его батя. — Вот молодежь пошла, а? Замужество от

женитьбы не отличает, — качает он головой. Бать, еще как отличает.
Специально так сказал, да, Саня? Ух и всыплю я тебе, как домой вернемся! Отец
уже не молод и достаточно консервативен. Расскажи мы ему правду, человека
может и удар ебнуть. — Рад, что ты влюбился. Я уж боялся, что пойдешь по
стопам отца. Он у нас тот еще ходок куда не надобно. Все не может
остановиться на ком-то конкретном. И в кого ты у нас такой ебарь волостной
уродился?!
Вилка ломается в руках Шурика. Я лишь тяжело вздыхаю. Батя до сих пор не
может мне простить, что Саня по моей милости остался без матери. Его
обвинения справедливы, и сказать мне, а уж тем более возразить на это нечего.
— Максим! Прекрати выражаться! За столом дети! — всплескивает руками

Настасья Леонидовна.
— Настюш, глупости. Нет здесь детей, одни лишь взрослые мужики, —

отмахивается отец и снова обращается к Сане. — Когда познакомишь с дамой
сердца?
— На свадьбе! — шутливо подмигивает ему Саня. Юркий малец. У него в руках

вилка цела и невредима. Непрошибаемый. Хорошо я его воспитал. Нервная
система — кремень.
577/702
После завтрака отец тут же берется за любимое дело: командовать. Саню
отправляют уничтожать сорняки. Батя знает, что от внука особой усидчивости
ждать не приходится, так что сидеть и ковыряться в траве — для Сани
оптимальный вариант. Меня подписывают на забор. Раздав нам указания, батя с
прищуром поглядывает на Шурика и Дитриха. Ими распоряжаться ему пока
неловко. К моему удивлению, Дитрих сам вызывается помочь мне с отцом.
Странно, я-то думал, что он от Сани ни на шаг. А вот Шурик выглядит
потерянным и сонным, так что я, не мешкая, беру его за локоть и отвожу в дом.
— Что? Я опять сделал что-то не так? — бормочет он. В смысле «опять»? И

почему же сразу «не так»? Будто я постоянно его в чем-то обвиняю, хотя не
обвиняю вообще ни в чем. В нашей паре эта тяжелая ноша возложена далеко не
на мои плечи.
— Всё ты сделал как надо, — стараюсь сделать тон как можно мягче, чтобы
недовольство Шурика задушить в зародыше. — Но я взял тебя с собой не для
того, чтобы после тяжелой рабочей недели ты въебывал на даче, — произношу
я, целуя растерянного Миронова в лоб. — Сон на свежем воздухе пойдет тебе на
пользу, — киваю я на кровать у распахнутого окна.
— Я не ребенок, — произносит он, а затем невольно зевает.
— Конечно не ребенок, — торопливо соглашаюсь я. — Дети так не

упахиваются, — с улыбкой приобнимаю Шурика за плечи. — Выспись, хорошо?
— прошу я, а затем наклоняюсь и целую его уже в губы.
— Вдруг увидят, — запоздало спохватывается Миронов, нехотя отстраняясь от

меня.
— Окно выходит на вишню и готовую часть забора. Никто там без особой
надобности не ходит, — успокаиваю я его.
— Вот как, — бормочет Шурик, прижимаясь ко мне. — Тогда поцелуй меня ещё
раз, — просит он, обвивая мою шею и притягивая к себе. Предложение
заманчивое, но очень уж опасное. Меня и так от каждого касания Шурика
переебывает, как от разряда током, а ниже пояса начинается подростковая
вакханалия. Тяжелы были мои шестнадцать лет. Встать могло, прошу прощения
за подробности, и на дерево, лишь чуть фантазию подключи. Потому и мотался
из постели в постель. Все не мог перебороть природные инстинкты. Я надеялся,
что этот жизненный этап давно позади и теперь я, взрослый и умудренный
опытом человек, способен держать под контролем тайную страстность моей с
виду непрошибаемо спокойной натуры. Но хер там плавал. Лишь чувствую вновь
губы Шурика на своих, и пламя Ада вспыхивает с новой силой. Хоть бери
Миронова здесь и сейчас. У меня на полном серьёзе проскакивает эта шальная
мысль, хоть данная ситуация и пестрит сплошными «Но». Где же, скажите,
Майский, на милость, ваш опыт и взрослость? На рифму нарываюсь, честное
слово.
Миронов жмется ко мне всем телом. Ощущаю его хрупкость под тонкой тканью
футболки. И приятное тепло тела, температура которого с моей лёгкой руки
может повыситься на пару градусов. Руки-предательницы вопреки разуму сами
спускаются к пояснице Шурика. Чувствую еле заметную дрожь в его теле.
И резко прихожу в себя.

578/702
— Все, спи, — выдыхаю я хрипло. В горле моментально пересыхает. Мозг
работает вхолостую. Ещё бы. Вся кровь ушла вниз.
На лице Миронова читается нескрываемое разочарование и раздражение.

Может, потому и злится, что я его каждый раз торможу? Ну а как же дрожь? Он
ведь не может ее не замечать? Или он не понимает? Или чего-то не понимаю я?
Сегодня вечером мы если и не решим данный вопрос, то, как минимум,
поговорим об этом.
Я разжимаю объятья, и Миронов, сквозь лютое недовольство, вновь зевает.

Смешное сочетание гнева Сатаны и ужасающей усталости бытия.
— Я разбужу тебя к обеду, — обещаю я.
«…Или к ужину», — добавляю мысленно.
— Ладно, — мрачно кидает Шурик, располагаясь на кровати. Очень холодное,

полное досады «ладно». Кровать скрипучая. При каждом движении Миронова
слышится хруст проржавевших пружин. Если на такой кровати трахаться, о
нашем сексе прознает половина дачного поселка.
Боже, Майский, уймись!
Выхожу из комнаты, плотно запираю за собой дверь, но не бегу тут же ваять

забор. Мне требуется время, чтобы успокоиться. Много времени.
Шурик
Старый маразматик. У него член колом, а он все в лобешник меня нацеловывает,

да спать отправляет. Смех сквозь слезы. Майскому повезло, что я действительно
жутко устал и смертельно хочу спать, иначе бы такую истерику ему закатил, он
бы вовек не забыл!
Но тело слишком тяжёлое. Эмоциональный заряд на нуле. Я бухаюсь на кровать

и обиженно отворачиваюсь к стенке. Слышу, как Майский уходит. Из комнаты,
но не из моих мыслей. Закрываю глаза и невольно представляю, как он
прекращает строить из себя невинную незабудку и возвращается. Ложится ко
мне. Обнимает меня со спины. Целует в затылок. И руки настолько горячие, что
обжигают кожу. Он наваливается на меня сверху, прижимая лицом к кровати.
Тяжёлый настолько, что дышать тяжело. И я шепчу: «Стой. Подожди». А он не
останавливается и ничего не ждёт. И именно это мне и надо. Такая у нас игра. Я
делаю вид, что недоволен, а он делает вид, что ему плевать. Хотя ему далеко не
плевать, а я охренительно доволен. Тонкая грань между настоящим «нет» и
блажью, за которой скрывается четкое и ясное «да». Артём всегда понимал,
правда ли я прошу именно о том, чтобы он оставил меня в покое, или, напротив,
намекаю на то, чтобы не оставлял. Единственный партнёр, который никогда не
ошибался. Раньше.
Чувствую себя разбитым и морально, и физически. Но не могу провалиться в

желанные грезы, пока возбужден. Ненавижу свой организм. Утром не
подрочил — день прожит зря. Хожу дерганый, ни на чем не могу
сосредоточиться, огрызаюсь на всех включая начальство, настроение в пизде и
нихера оттуда без разрядки не вылезет. Не подрочил перед сном — добро
579/702
пожаловать в невероятный мир бессонницы. Не знаю, нормально ли это.
Наверное, нет. У всех, с кем я встречался, либидо крышу не кренило. А вот я
натурально схожу с ума. До сих пор, хотя давно уже не двадцать лет. Раньше
было проще. До того, как я узнал, что такое хороший секс… Виновник моих
открытий пять минут назад ушел с мировым стояком, не предложив даже
вшивого петтинга. Вот в мой первый раз он не терялся. Мне тогда было пиздец
неловко. Я и теорию-то знал на три с минусом, о практике и говорить нечего. А
Артём казался жутко опытным и уверенным в каждом своем действии. Это,
наверное, потому что «ебарь волостной» на самом деле был и опытным, и
уверенным в себе. Произошло все это, кстати, в его треклятой квартире. Он ещё
накануне сообщил мне, что Саня на выходные уезжает с дедом на дачу. Вот на
эту, блядь, самую дачу. «Хорошая возможность побыть наедине», — сказал он
тогда. И я отчетливо понял, о каком «наедине» речь. Так перепугался, что даже
думал не пойти. У меня потому и секса до Артёма не было. Не потому что не
предоставлялась возможность, а потому что боялся. Наслушался от знакомых,
какими ужасными бывают первые разы, и перетрусил. Все равно пошел. Не мог
не пойти. Это же Артём, хер от такого откажешься. Стоял на пороге уже
знакомой квартиры, а самого аж трясло, и фиг поймёшь, то ли от страха, то ли
от нетерпения.
Ещё одним нюансом в той ситуации являлось то, что про уникальность
происходящего я Артёму ничего не сказал. Стеснялся признаваться, что в свои
неполные двадцать все ещё девственник. Сейчас-то я понимаю, что значения это
не имеет. К тому же опыт с возрастом никак не вяжется. А попытка поскорее
расстаться с невинностью абы с кем может привести к судьбе моих знакомых,
что стращали меня первым разом, описывая его не лучше пыток инквизиции.
Секс ради секса. Секс ради опыта. «Пора». А кому «пора», непонятно. Я рад, что
не стал спешить. И рад, что моим первым оказался человек, которого я
действительно любил, а не просто левый красавчик из клуба, имя которого не
вспомнишь уже на следующее утро. Знаю тех, кто секс воспринимает иначе. Тех,
кто может наслаждаться процессом с человеком, с которым познакомился
минуту назад. Знаю и завидую. Я так не могу. Пробовал. Не единожды. Кошмар
наяву. Слишком я зажатый. Слишком недоверчивый. И при этом повернутый на
сексе. Лютая смесь.
Но Артёму я доверял. И все равно боялся. Помню, как весь покраснел при виде
кровати. И чуть не взвизгнул, когда Майский поцеловал меня в шею. Так, как я
это представляю прямо сейчас. Напористо, но мягко. Стоял тогда, как истукан,
молча позволяя Артёму стягивать с меня один элемент одежды за другим.
Сердце колотилось как бешеное. В ушах шумело. Едва ощутимые касания
пальцев, спускавшихся по моему животу вниз, заставляли тихо стонать сквозь
зубы.
— Ого, у тебя веснушки даже здесь!
Я на этот комментарий попытался прикрыться, но Артём мне этого сделать не

позволил. Сел на кровать и усадил к себе на колени. И этот взгляд,
направленный на меня, дал мне понять, что бояться нечего. Что я могу
расслабиться. И довериться. И никогда этой ночи не забуду.
Жаль, этот взгляд не предупредил, как отвратительно мы расстанемся через

год.
Я вздрагиваю и только теперь осознаю, что моя рука в штанах. Ни стыда, ни

580/702
совести, Миронов. Следовало сразу вспомнить о нашем с Артёмом расставании.
Возбуждения как не бывало. Только настроение хуже прежнего. Оставляю свой
член в покое, зарываюсь носом в подушку и вскоре проваливаюсь в болезненный
сон. Снится мне, конечно же, Майский, как и последние девять лет.
Артём
Что ж. Кажется, Дитрих — тот самый благодарный сын и любимый внук в одном
флаконе. Батя вокруг него разве что хороводы не водит. И все из-за его
педантичности.
— Криво, — вот что заявляет Александр через пятнадцать минут после начала
работы над треклятым забором.
— Да ровно вроде, — бормочу я, почесывая макушку.
— Нормально, — подтверждает батя.
— Криво, — настаивает Дитрих. — Надо переделать, — и с этими словами

прикладывает строительный уровень к верху забора, и мы видим, что
действительно одна доска выше другой. На одну миллионную миллиметра,
блядь!
— Сойдёт, — отмахиваюсь я. А Дитрих смотрит на меня так, будто я ему ногу

столовым ножом отрезаю.
— Но… Но как же? — я знаю, что он очень старается вытравить это из себя,
потому не лезет в открытый спор. Лишь очень по-детски ошарашен. — Ведь
криво? — это он почти шепчет. Мой батя в шоке. Он привык к тому, что мы с
Саней любители поотлынивать от работы, потому делаем ее всегда хорошо, но
никогда — идеально. И неожиданное рвение к этому самому идеалу со стороны
Дитриха, кажется, доводит моего родителя до счастливого предынфарктного
состояния.
— Раз говоришь, что надо переделать, переделаем, — воодушевленно заявляет

батя, и будто сам себе не верит. Я морщусь, а Дитрих неожиданно… Улыбается.
Да так счастливо, будто этот ебучий забор — проект всей его жизни.
Батя в свинячьем восторге. Я в тихом ахуе. Наблюдаю порой за Дитрихом, и

невольно ком к горлу подкатывает. Хочется обнять дитё, взъерошить волосы и
спросить: «Да что же с тобой делали твои стеганутые родители, что ты вот
такой?!». Хотя все мы прекрасно знаем, что. Понять бы ещё, как можно так
поступать с собственным ребенком. На что рассчитывали отец и мать? Станет
умным? Да. Успешным? Возможно. Если не сопьется. А ещё всю жизнь будет вас
ненавидеть, а половину заработка тратить на антидепрессанты. Ничего ж себе
завидные перспективы.
Может, вы предполагаете, что он забудет вашу колкость, кинутую в его десять

лет? Или побои в пятнадцать? А сами-то что помните лучше и четче? Хорошее?
Или плохое? То-то и оно. А ведь ваше отношение к родителям выстраивается
именно из этих обрывков воспоминаний. Бить и давить на ребенка, а затем
рассчитывать, что, повзрослев и осознав, что вы с ним делали, он продолжит вас
любить? А за что? За то, что сделали ему одолжение, создав его? Помню, когда
Саню в сад водил, частенько натыкался на мамочку, которая постоянно
581/702
повторяла своей дочери, что та должна быть ей благодарна за то, что она её
родила. Благодарным можно быть за любовь и заботу, за жертвенность, за слова
поддержки, терпение и понимание. А за то, что вы потрахались без гандона,
благодарен вам не будет никто и никогда. К счастью, я понял это раньше, чем
успел наделать классических ошибок в воспитании сына.
Дитрих мало того, что перфекционист, так ещё и, матерь божья, трудоголик.
Успокойся, малой, тебе ещё где-то всю ночь кантоваться. Ты об этом, конечно,
пока не знаешь. Но узнаешь.
Кстати, об этом.
Я предлагаю принести всем попить. Отец и Дитрих ко мне даже не

поворачиваются. Ебучий забор у нас сегодня звезда, которой отдано все
внимание.
Возвращаюсь на территорию дачи и выискиваю ковыряющегося в земле Саню.

Выглядит он немного потрепанно. Все из-за жары. Мы оба плохо ее переносим. А
Саня на самом майском солнцепёке. В дурацкой кепке с кошачьими ушами (и где
он только отрыл эту древность). В наушниках. Тихо подпевает что-то себе под
нос, явно пытаясь отвлечься от жарищи.
Наливаю воды и иду к сыну. Прикладываю к его шее ледяной стакан. Другой на
его месте вздрогнул бы, он же хватает стакан и практически с ним обнимается,
а затем осушает в пару глотков.
— Жара жесть, — выдает Саня, выдернув дешевые наушники из ушей.
— Ясен хер, плюс тридцать четыре, — сообщаю я с тяжелым вздохом.
— Молю, не произноси эти страшные цифры вслух, — стонет сын, успевший весь
измазаться в земле. Рядом с ним ведро, почти до краев утрамбованное
сорняками и… Так, погоди. Это что там торчит? Петрушка? Господи, Настасья
Леонидовна с нас три шкуры сдерет! Саня, ну в самом деле!
— Сын, у меня к тебе будет просьба, — с усилием произношу я. Мнусь. Ситуация

немного неловкая.
— Сделаю что смогу, — заявляет Саня с серьезной моськой. Тоже мне, деятель.
— Не могли бы вы сегодня с Дитрихом где-нибудь погулять после десяти

вечера? — спрашиваю и шумно сглатываю. Ебануться, стыдоба.
— Без проблем, — пожимает сын плечами. В расспросы, благо дело, не

ударяется, не желая смущать своего старика еще больше. — Сколько гулять?
— уточняет он деловито.
— Хм… — усердно тру подбородок, пытаясь оценить свои силы вкупе с

девятилетним целибатом. — До рассвета.
— А инфаркт не ебнет? — все с той же серьезной физиономией вопрошает Саня,

за что получает от меня шутливый подзатыльник.
— Не ебнет! — фыркаю я. А Саня в ответ внезапно разражается таким еще

582/702
абсолютно детским заливистым гоготом, привлекая внимание деда и Дитриха.
— Вы чего там шушукаетесь? — тут же реагирует отец. — Артём, забор сам себя
не построит!
Не построит, это верно. Его построит Дитрих!
Шурик
Меня будит едва заметное касание, ощущающееся на губах. Разлепляю глаза и

вижу склонившегося надо мной Артёма. Всего сантиметрах в десяти от моего
лица.
— Проснулся, спящая красавица? — спрашивает он тихо и улыбается.
— Сколько времени? — бормочу я на автомате.
— Восьмой час.
— Вечера?!
— Ну да.
— То есть я проспал весь день?! — подскакиваю с кровати как ужаленный.
— Проспал. И что с того? — ерошит Майский мои волнистые рыжие волосы.

— Хорошо отдохнул?
Не хорошо. Отлично! Давно себя таким бодрым не чувствовал.
— Да, спасибо. Мне давно следовало выспаться, — произношу я с

благодарностью и тут же проглатываю язвительное: «А знаешь, что ещё мне
давно следовало сделать?»
— Батя уезжает. Пойдем попрощаемся, а потом возьмёмся за шашлыки.
Блядь! Уже так поздно, а я всё ещё не договорился с Дитрихом об их с Саней

уходе в закат. Без паники, Шурик. Дыши через нос. Время есть. Ты успеешь.
Обязан успеть!
Выходим на улицу, где Максим Майский бурно восторгается забором.
— Шура, ты только посмотри! — восклицает он, увидев меня. — За один день все
доделали! За один, можешь в это поверить?! И глянь как ровно! Не парень,
золото! — продолжает он, кивая на Дитриха. Тот выглядит смущенным. — И как
ты, такой рукастый, сдружился с моим внуком-оболтусом?
Как-как… Очень просто. Трахает он его, да небось так, что у Сани искры из глаз
сыплются. Малец как-то передо мной футболку переодевал, так у меня чуть
сердце не остановилось. Весь в засосах сплошняком. Какие-то уже посветлели,
другие — свежие. Нихера себе страсть, подумал я тогда. Подумал и
позавидовал. Тоже так хочу. Кое-кому стоило бы взять с Дитриха пример!
Впрочем, вопрос Максима Павловича риторический и в ответе не нуждается, но

583/702
возмущенное «Э-э-эй!» со стороны Сани все равно раздается.
— Я великолепен в своем великолепии! — заявляет он шутливо.
— И ленив в своей лени, — фыркает Максим Павлович. — Ладно-ладно, шучу. Все

хорошо поработали. Спасибо! Умаслили старика!
Тоже мне, старик.
От озвученной благодарности мне становится неловко. Не следовало спать весь

день. Какого черта Артём не разбудил меня раньше?!
— Не хмурься, Шура. Отдыхать тоже надо, — видимо заметив мой виноватый

вид, хлопает меня Максим Павлович по плечу. — С нашей последней встречи
совсем не изменился. Поразительно!
Даже не знаю, комплимент это или нет. Мне в свои двадцать девять не очень
хочется тянуть на неказистого студента, только выпорхнувшего из отчего дома.
Максим Павлович и Настасья Леонидовна сердечно прощаются с каждым из нас.

Майский-старший сообщает, что ждёт нас четверых на даче чаще одного раза в
год. А желательно уже через пару недель. Настасья Леонидовна подробно
рассказывает Артёму, что она нам приготовила и по каким полкам холодильника
распихала. Наконец, они забираются в машину и уезжают.
— Пора бы браться за шашлыки, — сообщает Майский, и Саня его бурно

поддерживает. Они направляются к мангалу. Но Дитрих за ними не спешит. И я
тоже.
— Александр, — произношу я и, как ни странно, Дитрих в это же самое время

говорит мне то же самое. Мы оба лупим друг на друга глаза. Вообще-то наши
взаимоотношения дружескими не назвать. Первая встреча, помнится, вышла не
очень. Да и после мы виделись всего пару раз и старались друг с другом без
необходимости не контактировать, потому наше взаимное обращение друг к
другу сбивает с толку обоих.
— Да? — первым подаёт голос Дитрих.
— Сначала ты, — милостиво разрешаю я.
— Гм… — он выглядит ещё смущённее, чем когда его расхваливали за забор,

который выглядит, кстати, великолепно. — Я бы хотел с Саней прогуляться
после заката. Но не знаю, как об этом сказать Артёму Максимовичу.
Артём Максимович, господи, как официально. Что ж ко мне-то не по имени

отчеству? Хотя откуда бы Дитриху знать мое отчество.
— Окей, возьму его на себя, — киваю я и вижу, как Дитрих ошарашен. Он,
наверное, полагал, что ему придется меня уговаривать. — Как раз хотел
попросить тебя прогуляться где-нибудь с Саней на часик-другой, — произношу я
спокойно.
— О… — выдыхает он.
584/702
— Ага, — киваю я.
Мы молчим в компании друг друга еще пару секунд, а затем одновременно

прыскаем. К такому повороту не был готов никто из нас.
— Ого, посмотрите-ка, спелись подруженьки, — фыркает Артём. — Помогать-то

нам собираетесь или как?
Или как!
Тон шутливо строгий. А все равно хочется кинуть ему какую-нибудь колкость.
Для профилактики. Благо, вскоре все слишком увлечены шашлыками. Майский
орет, что пережарено, Саня — что недожарено, Дитрих, кажется, пытается с
помощью сложных математических расчетов определить, как ветер влияет на
качество прожарки. Я сижу за столом веранды и наблюдаю за Майским цирком
со стороны. На языке вертится одно-единственное слово. Слово, которое я
избегал годами, потому что оно у меня ассоциировалось с чем-то гнетущим и
неприятным.
Семья.
Но не та семья, которая от меня практически отреклась, узнав, что я

нетрадиционной ориентации. Не та, что годами мурыжила меня с «Шура, когда
женишься? Детей бы пора!» И не та, что я пытался построить абы с кем, чтобы
забыть единственного человека. Настоящая семья — так выразиться вернее. И
на душе становится тепло и спокойно.
Через полчаса стол ломится от еды. Кажется, будто все это не для четырех
человек, а минимум для десяти.
«Не переборщили?» — мысленно удивляюсь я.
Не переборщили. Через пятнадцать минут половины как не бывало. Все

голодные как волки. Даже я после дневного сна да на свежем воздухе
выказываю неприсущий мне аппетит. Уничтожив первую порцию мяса, Майские
с бутылками пива и гитарой наперевес идут жарить вторую. Дитрих вызывается
мыть посуду. Саня призывает его «забить», но Дитрих непреклонен. Ко второй
порции шашлыков прибавляется алкоголь и кальян.
— Пап, может сбацаешь чего? — просит Саня, уплетая за обе щеки. Артём, явно
расслабившийся благодаря пиву, свежему воздуху и хорошей компании, лишь
кивает. Берет в руки гитару. Осторожно перебирает струны.
— Только, пожалуйста, не сильно древнее, — добавляет Саня, чуть подумав.

— Желательно из того, что я тебе недавно кидал. Полюбас ведь что-нибудь
выучил, а?
— Слышь, малец, запросов не многовато? — смеется Артём и тут же добавляет.

— Так и быть… — и украдкой поглядывает на меня. Хватит кидать на меня такие
пылкие взгляды. Словно… Словно ты пиздец как хочешь меня, но именно я
каждый раз тебя отталкиваю!
…Insane, inside
585/702
…Безумие, внутри
…The danger gets me high
…Опасность опьяняет меня
Откидываюсь на спинку лавки и невольно закрываю глаза. Вслушиваюсь в пение

Артёма. Позволяю его голосу проникнуть под кожу и наполнить все мое
существо. Низкий, глубокий, но мягкий. Голос, от которого у меня всегда
мгновенно бежали мурашки по спине. Когда Майский поет, я невольно чувствую
себя персонажем какой-нибудь романтической истории. И все вокруг кажется
нереальным. И неожиданно простым.
…I've always liked to play with fire
… Мне всегда нравилось играть с огнем
…Play with fire
…Играть с огнем
Артём поет, то и дело обращая ко мне взор. Намек на то, что песня про меня? С
огнем, Тёма, ты играешь прямо сейчас, отказываясь исполнять прямой долг
моей пары!
…Oh, Watching as the flames get higher
…О, Наблюдаю, как пламя поднимается все выше
…Oh, I've always liked to play with, m-m-m
…О, мне всегда нравилось играть с ним, м-м-м
Языки моего пламени, если тебе интересно, уже облизывают поверхность Луны.
Хорош меня раздражать, Артём. Тебе это аукнется!
Нервно поглядываю на часы. Пора бы намекнуть Дитриху на то, что им с

Майским-младшим пора собираться на прогулку. Правда эту тему я так и не
обсудил с Артёмом, но, полагаю, объяснить я ему всё смогу и после ухода
парней. Вот только не успевает Майский закончить петь, как инициатором
прогулки неожиданно становится… Саня.
— Пап, хочу показать Дитриху секретный пляж. До рассвета не ждите, —

заявляет он внаглую, маня за собой Дитриха. Тот невольно оборачивается на
меня. Я лишь еле заметно пожимаю плечами. Вот уж чего не ждали.
Саня и Дитрих входят в домик, а возвращаются с рюкзаками. В свой рюкзак Саня

без стеснений закидывает десять бутылок пива.
— Рожа не треснет? — хмурится Артём. Меня почему-то пробивает на смех

каждый раз, когда он включает серьезного отца, хотя и знаю, что родитель-то
он как раз получше многих.
— Треснет — заклею! — сообщает Саня в своей манере. — Хорошего

586/702
вечерочка, — подмигивает он нам обоим и утягивает Дитриха за собой.
Мда. Когда-то и мы были такими: старались улучить любой момент, только бы

побыть наедине. А сейчас что? Стареем?
Мне становится тоскливо, но я старательно отметаю лишние мысли. Нет уж. Так
не пойдет! Рановато списывать себя в утиль.
— Я сейчас, — кидаю я Артёму, а затем иду в домик. За смазкой и

презервативами.
Артём
Не успевают Саня с Дитрихом выйти за забор, как Шурик убегает в домик.
Так.
Что-то я не понял.
Он настолько не хочет оставаться со мной наедине? Или… Он боится оставаться

со мной наедине?! Блядский нахуй! Нервничаю, как малолетка. Психую в себя,
из-за чего пиво меня не берет. Как пельменем в поезд кидать. Пью, а расслабона
ни в одном глазу.
Шурика нет слишком долго, и я начинаю нервно барабанить пальцами по столу.

Не ушел ли он снова спать? Час от часу не легче.
Только собираюсь пойти проверить, как Миронов возвращается, садится

напротив меня и испытующе смотрит исподлобья:
— Ну что? Чем займёмся? — интересуется он с деланным равнодушием.
Я бы не отказался от секса часов на сто.
— А чем бы ты хотел заняться?
— Не зна-а-аю, — протягивает Шурик, водя пальцами по уже пустому столу.

Остатки еды убраны в холодильник. Посуда скинута в мойку. Закончившийся
кальян стоит у входа в домик и ждёт внимания, которое раньше утра не
получит. Единственное, что все еще на столе, — открытая бутылка пива, пачка
сигарет, зажигалка и пепельница. — В карты сыграем?
Точно. Именно для этого мы сюда и приехали, блядь.
— Нет карт, — вру я. Конечно есть. Это же дача! На кухне в ящике стола с
ножами и спичками соседствуют сразу две колоды. В одной нет пикового валета,
в другой — шестерки и восьмёрки бубен. А вместе они — полноценный
комплект, который следует мешать пятьдесят на пятьдесят, так как рубашки у
них разного цвета.
— Ах, даже карт нет? — в тоне Шурика я явственно улавливаю назревающую

ссору. — А что, скажи на милость, есть?
Знаю, следует притушить его запал, но сейчас мне почему-то хочется

587/702
противоположного. Что есть, спрашиваешь? Гора презервативов, рассованных
по всем карманам. Special for you, блядь.
— Настолки есть. Монополию любишь? — спрашиваю я спокойно. Провоцирую. У

Шурика глаза становятся по пять копеек. К лицу тут же приливает кровь. Все.
Терпелка кончилась.
— Да пошел ты! — всплескивает он руками и случайно задевает недопитую

бутылку пива. Та опрокидывается на стол и разливает по его поверхности
остатки своего содержимого.
— Что не так? — спрашиваю я мягко.
На самом деле, кажется, я знаю, что. И кажется, я еблан. Но мне надо убедиться.
Убедиться не в том, что я еблан (здесь факты неоспоримы), а в причине плохого
настроения Миронова.
— Всё, я домой! — вместо ответа заявляет Шурик. Потому что напрямую

озвучивать причину своего недовольства — это для слабаков. Зачем же
говорить, что тебя беспокоит, когда можно драматично хлопнуть дверью и
ждать, когда эту дверь в погоне за тобой снесут с петель прицельным ударом
ноги.
— Херни не городи, — прошу я со вздохом. — Ночь на дворе. Мы за городом.

Куда ты поедешь и на чём?
— Такси вызову! — заявляет Шурик на всю дачу. Вообще-то, если бы Миронов

правда собирался домой, он бы уже побежал собирать вещи. Но он
предпочитает стоять как вкопанный и ждать моего ответа. Запала ему хватает
лишь на то, чтобы выйти из-за стола и поорать мне в лицо.
— Не приедет в эту глушь, да в такой час ни одно такси, — продолжаю я гнуть

свое.
— Пешком пойду! — продолжает нести чепуху Шурик. Отвечает провокацией на

провокацию. Бесит.
— В чем дело, не объяснишь? — блядь, Артём, ты знаешь, в чем дело. Вот

только… Если человек не осознает проблемы, это ведь не значит, что ее нет.
Миронов может и сам не понимает, что… В общем, надо действовать осторожно,
а не бездумно потакать своим, да и его желаниям.
— О, так мне ещё и объяснять надо?! — шипит Миронов.
Ну, начинается.
— Идиота из себя не строй! — рычит Шурик. Вот вам и обещанная вселившаяся в

котика фурия.
— Я не строю из себя идиота, — хмурюсь я. — Иди-ка сюда, — маню я его к себе

пальцем.
— Вот ещё!
588/702
Только не заставляй меня, Шурик, ловить тебя по всему дачному участку. Я уже
не в том возрасте, чтобы устраивать ночные забеги.
— Шурик, не психуй.
— А Я БУДУ! БУДУ ПСИХОВАТЬ! ХОЧУ И БУДУ!
Так, ладно.
— НЕ ПСИХУЙ, БЛЯДЬ! А ПОХОЖЕ, ЧТО ПСИХУЮ?
Похоже. Очень даже.
— ХУЛИ МНЕ, СОБСТВЕННО, ПСИХОВАТЬ, М?!
Мне вот тоже интересно.
— ВСЕ Ж ВЕЛИКОЛЕПНО! РАБОТА У МЕНЯ ЗАЕБИСЬ! ПРАВДА ИНОГДА

ПРИХОДИТСЯ НА НЕЙ ЖИТЬ, НО ВЕДЬ ЗАЕБИСЬ?! КВАРТИРА У МЕНЯ ЗАЕБИСЬ!
ТРУБЫ ТЕКУТ, ПРОБКИ ИНОГДА ВЫШИБАЕТ, А СЛЫШИМОСТЬ ТАКАЯ, ЧТО Я
УЛАВЛИВАЮ ВИБРАЦИЮ ТЕЛЕФОНА СОСЕДА И ПО СТОНАМ РАЗЛИЧАЮ ВСЕХ ЕГО
БАБ!
Ох, тут ещё и сосед лепту внёс. Ну, спасибо, браток. Взвинченный Миронов,
ночами слушающий чужой секс, — бомба далеко не замедленного действия.
Поднимаюсь со своего места и иду к продолжающему орать Шурику.
— И, КОНЕЧНО, МУЖИК У МЕНЯ ЗАЕБИСЬ! ПРАВДА, ОН МЕНЯ НЕ ХОЧЕТ, НО В

ЭТОМ ЖЕ НЕТ НИЧЕГО ОСОБЕННОГО! МИЛЛИОНЫ ПАР ТАК И ЖИВУТ! СЕКС ПО
ПРАЗДНИКАМ ИЛИ ПРИ СИЛЬНОМ ПОДПИТИИ, А В ОСТАЛЬНОЕ ВРЕМЯ…
…Обнимаю взбешенного Шурика, зная, только отстранюсь от него и получу по

роже. Семьдесят процентов, что он влепит мне пощёчину и разобьёт губу.
Тридцать — что предпочтет дать кулаком в глаз. В такой ситуации главное что?
Главное ненароком не дать сдачи. А то у нас с Шуриком очень уж разные
весовые категории.
— …Нахера мы вообще встречаемся, если трахать ты меня не собираешься?!

— слышится плаксивое сопение мне в плечо. Правильно. Наорался, теперь
следует и порыдать. Мог бы я, конечно, развить тему в сторону того, что секс во
взаимоотношениях — скорее приятный бонус, нежели ключевая связка. Но
понимаю, что Шурик и без меня это прекрасно знает. Просто именно сейчас его
нехило кроет, на фоне чего он впадает в горячо ему любимые крайности.
— Да ну кто тебе сказал, что не собираюсь? — спрашиваю я тихо.
— Если собираешься, так почему мы все ещё не… — вопрос тонет в соплях.
— Хм… У меня не выходит из головы тот случай в клубе, когда…
— Так и знал! — слезы сменяются гневом. — ТАК Я, БЛЯДЬ, И ЗНАЛ! СУКА ТЫ

ПОДЗАБОРНАЯ! — орет он, с силой отталкивая меня от себя, а затем… Вот и
пощёчина родимая. Тут как тут. — Теперь я в твоих глазах кто? Помойка?!
589/702
— вопит он, пятясь от меня.
Йоп вашу ж Машу!
Сука, да как вообще такие выводы приходят в твою дурную головушку?! Сука,
как?!
— Шурик, не накручивай себя. Я имею в виду совсем не это, — выдыхаю я,

начиная тихо злиться. Пощёчина хиленькая, но все равно раздражает. А
шквальный бред с непривычки дезориентирует.
— Да?! А что же ты тогда, мать твою, имеешь в виду?! — орет он дурным

голосом. Здорово. Соседи по правую и левую руку от нас в эти выходные
предпочли отдыху на даче иное времяпрепровождение. Как здорово, что
Миронов вопит так, что нас однозначно услышат все соседи, живущие дальше.
— Я имею в виду, что тот случай мог стать травматичным, и потому…
— Я тебе что, сахарный?!
— Да при чем здесь, блядь, сахарность? — цежу я сквозь зубы, потирая глаза.
Возраст даёт о себе знать. Раньше я был куда терпеливее. — Ты ведь сильно
испугался! А мои действия могут напомнить о…
— Какое убогое оправдание! Я не давал тебе повода думать, будто боюсь или не
хочу!
И это правда, но…
— Но ты дрожишь, — произношу я сухо. — Когда мы целуемся, ты начинаешь

дрожать.
Миронов на мгновение застывает, а затем на его моське вновь отображается

гнев самого Дьявола.
— ИДИОТ! — вопит он, а затем хватает первое, что попадается ему под руку (то
самое ведро сына с теми самыми сорняками… и петрушкой), и метает его в меня.
Но ведро тяжёлое, Саня его утрамбовал под завязку, так что Шурику хватает сил
кинуть его только на уровне моего пояса. Я легко уклоняюсь, а Миронов,
взбешённый этим ещё сильнее, выдирает из небольшой цветочной клумбы
Настасьи Леонидовны пузатую жабу. Декор сомнительный, но ей нравится.
— Только не жабу! — успеваю я выкрикнуть до того, как эта самая жаба летит
мне в голову. Я лишь каким-то чудом ловлю ее в паре сантиметров от моего
лица.
— «Ты дрожишь!» — передразнивает меня Шурик с противной интонацией. — Я

от нетерпения дрожу, кретин! ПОТОМУ ЧТО ПИЗДЕЦ КАК ХОЧУ СЕКСА С ТОБОЙ!
Громче ори, Шурик. Еще громче, а то вдруг волки в лесу не расслышат.
— ТЫ ХОТЬ ПРЕДСТАВЛЯЕШЬ, КОГДА У МЕНЯ В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ БЫЛ

НОРМАЛЬНЫЙ СЕКС?!
590/702
Да ну попозже моего, полагаю… Но теперь будем ломать над этим голову всем
дачным поселком. Устроим консилиум. Соберемся вот сейчас со стопариками
водки и обсудим.
— С тобой! Девять лет назад! А все остальное — хуйня из-под коня, а не секс!
— ничего себе новость. — И вот мы вместе! — Шурик метает в меня пустую
пластиковую бутылку. — И ты, блядь!.. — Шурик метает в меня горсть земли.
— Не хочешь меня трахать! — Шурик вырывает из земли пучок травы (Слава
яйцам, самой обыкновенной. Вырви он пионы или тюльпаны Настасьи
Леонидовны, и я бы пошел топиться. И его бы прихватил!) и метает в меня.
Уклоняясь от каждого нового снаряда, я делаю шаг в сторону Шурика, сокращая
расстояние между нами до момента, пока не оказываюсь к нему почти впритык.
— Знаешь, кто ты после этого, Майский? — пыхтит он, вспотев от натуги. Устал
орать, бедолага. И вещами в меня бросаться устал. Непростое это дело —
психовать. — Псина ты грязная, понял?!
Я тебе сейчас такую псину покажу, ахуеешь.
Хватаю Шурика за шею, притягиваю к себе и впиваюсь ему в губы. Он в ответ

яростно выдирается из моих объятий. Бьет меня в плечо. Пытается лягаться.
Всё.
Игра началась.
Не хватает только куклы на маленьком велосипеде из фильма «Пила». Секунду

назад Миронов орал, что я его не трахаю, а теперь начнет вопить, чтобы я
пальцем его не трогал.
Это нормально.
Точнее… Это нормально в рамках поведения Шурика. Я бы даже сказал,

типично.
— Пошел нахер! — хрипит он, когда я отстраняюсь, чтобы облизнуть

прокушенную до крови губу. — Ненавижу тебя, ублюдок! Тупая скотина! Ебучий
нищеёб!
Не богач, конечно, но и не такой уж и нищеёб! Хорош, а?!
Я наклоняюсь и целую Шурика в шею. Он пытается ударить меня кулаком в

скулу, но я вовремя ловлю его за запястье.
— Кобель вонючий!
Да что ж такое! Успокоишься ты или нет?
Свободной рукой прижимаю Шурика ближе к себе и чувствую, что либо его стояк
не считает меня вонючим кобелем, либо именно вонючий кобель-то ему и нужен.
— Пошел ты нахуй, Майский! В годовое эротическое турне!!! — Шурик пытается

вырвать руку. Пытается не играючи, если что. Всю дурь вкладывает. Удержать
пребывающего в таком вот состоянии Миронова действительно сложно. Но
591/702
настолько яростные сопротивления никак не вяжутся с его возбуждением,
которое ни черта не скрывают хлопковые светлые шорты.
Шурик все же умудряется вырваться, но я хватаю его за торс и приподнимаю

над землёй. И получаю локтем в челюсть. Не сильно, но ощутимо. Как посмотрю,
за эти девять лет ты совсем от рук отбился, бешеный.
— Да что ж ты будешь делать, — шиплю я, пытаясь справиться с ебанутой

бестией. Шурик и не думает переставать сопротивляться. Тогда я не без усилий
дотаскиваю Миронова до стола веранды и грубо швыряю парня на него лицом
вниз прямо на пивное пятно от разлитой ранее бутылки. Миронов тут же
пытается подняться, но я давлю ему рукой на спину, не позволяя сделать этого.
Стол высокий. В подобной позе Миронов еле достает ногами до деревянного
пола, потому ему приходится стоять на носках.
— Тупой уебок, — слышу я невнятное бормотание. — На старости лет совсем в

маразм впал.
Неугомонный! Видишь же, я достаточно взбесился. Не надо накидывать дров в

пламя, и без того полыхающее до небес. Рискуешь переборщить!
Продолжая одной рукой давить на спину Миронова, второй подцепляю резинку

шорт и грубо сдергиваю их с него вместе с нижним бельем.
Шурик невольно скулит и сводит ноги. Только в нынешнем положении ему это
ни черта не поможет. Зато я замечаю на его бедрах влажный блеск,
подсвеченный лампой, что установлена над входом в домик. Ныряю рукой вниз,
под аккомпанемент тихого скулежа проталкиваю в Шурика пальцы, а затем
вытягиваю их вместе с вязкой ниткой смазки.
Так вот что он делал в домике так долго. Хитро.
— Я смотрю, ты тут и без меня неплохо справляешься, — не знаю почему, но

ощущаю лёгкую обиду от того, что части подготовительного процесса меня
лишили.
— Иди в жопу! — тут же слышится шипение.
— «Иди» или «войди»? Я не расслышал. Повтори, — прошу я, задирая Шурику

футболку и касаясь пальцами выпирающих косточек позвоночника. Миронов что-
то нечленораздельно мычит, при этом подаваясь ко мне задницей. Ни грамма
терпения.
Вновь ввожу в Шурика пальцы, чтобы убедиться, что растянут он достаточно.

Миронов вздрагивает от резкого проникновения, и я замечаю уже знакомую
дрожь. Только вместе с ней появляется кое-что ещё. То, чего раньше я
благодаря одежде увидеть не мог. Красные размытые пятна, которыми Шурик
покрывается, когда сильно возбуждён.
— Давай уже… хватит тянуть… — шепчет Шурик в стол.
— Я никуда не тороплюсь, — произношу я с деланным спокойствием. У самого

вот-вот сорвет крышу, но я держусь. Из последних сил. Понимаю, что у Миронова
от возбуждения планка иногда падает конкретно. И тогда и на растяжку ему
592/702
плевать, и на смазку. Зато потом неделю лежит пластом и метает в тебя
взбешенные взгляды, посылая либо в аптеку, либо прямиком в Ад. Поэтому,
дабы не подпортить происходящее неприятными последствиями, держать
ситуацию под контролем должен хотя бы один из нас. Я.
Шурик вновь в нетерпении ерзает на столе и невольно насаживается на мои

пальцы. Сам насаживается. Сам вздрагивает и скулит. Сам запускает дрожащие
руки в свои растрепанные рыжие волосы. Пиздец самостоятельный.
— Т…тёма… Пожалуйста…
Миронов пытается принять более устойчивое положение, но из-за плоской

подошвы кед носки его скользят по влажным от пива деревянным доскам. Мои
пальцы в нем по самые костяшки. И когда я пытаюсь их вытащить, из-за этой
неустойчивости Шурик невольно сползает за ними.
— Тёма… Ну? Прошу тебя…
Такие просьбы — удар ниже пояса, между прочим.
Хватаю Миронова за шкирку и возвращаю на стол в прежнее положение.
— Секунду… презики, — бормочу я, судорожно роясь в карманах. Артём, дыши

ровно. И медленно. Контроль-контроль-контроль. Держи себя в руках.
— У меня в кармане шорт есть, — слышу я тихое.
— Не поверишь, но в кармане моих шорт они тоже найдутся, — смеюсь я, кидая

несколько пачек на стол про запас и надрывая упаковку оставшегося в руке.
Впрочем, раз Шурик у нас сегодня такой пиздадельный, зачем же его
тормозить? Инициатива наказуема.
Хватаю Миронова за плечо и переворачиваю на спину. Щеки раскраснелись. На

шее и животе разрастающиеся красные пятна. Он с готовностью раздвигает
ноги и пытается скрестить их на моих бедрах, чтобы притянуть меня ближе к
себе. Но я вовремя его торможу. Перевернул я тебя на спину не для этого.
— Поможешь? — верчу я вскрытой упаковкой презерватива.
— А что? Сам забыл, как надевать? — фыркает Миронов, садясь на столе и

отнимая у меня упаковку. Делает он это все с видом человека, которого за пять
минут до ухода домой в пятницу вечером попросили сделать квартальный отчет.
Шурик с каменным лицом расстегивает мою ширинку. А руки дрожат. Он уже
было касается моего стояка, когда я вновь его стопорю:
— Не руками.
Шурик поднимает на меня голубые-голубые большие-большие глаза. На

мгновение он кажется абсолютно растерянным и будто бы даже неискушенным.
Пока не открывает рот.
— Артём Максимович, а вы часом не обнаглели? — хмурится он.
— Александр Васильевич, прошу покорнейше прекратить плеваться ядом и

593/702
использовать уже рот по назначению, — отвечаю я в манере Миронова, проводя
большим пальцем по мягким губам. Эта подчеркнутая вежливость тоже часть
игры. Не все же матом друг друга крыть. Иногда пожелание друг другу смерти
можно закончить учтивым «будьте добры».
Шурик все еще изображает негодование, но все же сжимает губами кончик

презерватива. Я чуть отстраняюсь, давая ему место для манёвров. Из-за высоты
стола Миронову, дабы добраться до меня и при этом не сломать себе спину и не
слететь на пол, приходится забраться на импровизированное ложе с ногами. Все
равно неудобно, но, знаете ли, любите трахаться, любите и презерватив на член
партнёра ртом натягивать. Сев на колени и упершись руками в край стола,
Шурик наклоняется к моему стояку и, чуть помедлив, присасывается к головке
сквозь презерватив. Я шумно сглатываю. И от этого я отказался на девять лет?
Каким же надо было быть идиотом?!
Шурик медленно опускается ниже, раскатывая презерватив по всей длине. Вот

черт. Как… М-м-м… интересно.
Миронов было поднимает голову, но я несильно давлю ему на затылок, намекая

на то, что он может не торопиться менять положение. Слышу невнятное
возмущенное сопение. Злится, но все равно берет снова. Губы скользят по
тонкому латексу вниз, а когда поднимаются обратно к головке, к ним уже
присоединяется язык. Шурик быстро входит во вкус. Этого у него не отнять.
Заводится он с пол-оборота, и что ни предложи, отдается этому полностью, без
остатка. Вцепившись одной рукой в мое бедро, Миронов ускоряется, сжимая
губы с такой силой, что я даже сквозь презерватив чувствую, ощущения
слишком яркие для одного лишь разогрева. Следует отвлечься. Срочно!
Из-за того, что Шурику приходится опускаться ниже поверхности стола, чтобы
удерживать равновесие, он стоит на нем на коленях, задрав задницу кверху.
Спасибо, что мы закончили забор, иначе случайные прохожие могли бы узреть
такой вид, еще неделю бы затем либо не вылезали из постели со своей парой,
либо капали в ложечку валокордин. Футболка Шурика сползает к шее, потому я
провожу рукой по гладкой, испещренной веснушками спине и дотягиваюсь до
бесстыдно задранной задницы. Миронов тут же сбивается с ритма и давится,
лишь мои пальцы вновь оказываются внутри него. Он закашливается и силится
подняться.
— Продолжай, — настаиваю я, свободную руку все еще держа на его затылке.

Шурик пытается. Правда. Но от каждого нового движения рукой содрогается и
стонет. В конце концов, он просто упирается лбом мне в живот, обдавая его
горячим дыханием.
— Тё-ё-ёма, — раздается надсадное, — ты же знаешь… Нх-х-х… Знаешь же, что

мне этого… М-м-м… Мало!
Мало, говоришь.
Вгоняю в Шурика пальцы резче и слышу плаксивое всхлипывание.
— Ах… М-м-м… Я… Погоди… Ой! — Шурик, резко соскользнув с моих пальцев,

чуть ли не вскакивает на столе. — Артём, — выдыхает он, запинаясь. В голосе
читается далеко не возбуждение. — Что-то ползет у меня по спине, —
выговаривает он, еле ворочая языком.
594/702
Дача. Хули.
Приглядываюсь и в полумраке тусклой лампы разглядываю севшее на спину

Миронова насекомое.
— Это мотылек, — успокаиваю я Шурика, поглаживая его по подбородку. — Они

ведь слетаются на свет. А ты у нас весьма яркая личность.
— Убери! — вопит Шурик.
Да без проблем. Хватаю Миронова за ноги чуть выше колен и тяну на себя,
задирая их. Шурик шлепается на задницу. Мотылёк от резкого движения
предпочитает покинуть веснушчатую взлётную полосу от греха подальше.
Миронов распластывается передо мной на спине.
— Идиот! — слышится сердитое пыхтение.
— Я, что ли? — уточняю я, осторожно толкаясь в Шурика. Растянул себя Миронов

отлично. И смазки в себя залил, кажется, не меньше половины флакона. И все
равно туго. Я бы не удивился, услышь скрип, с которым я в него вхожу. Со
стороны Миронова слышится тихий скулеж. Я наклоняюсь к нему.
— Больно?
— С… — сейчас сукой назовет, — скучно!
Еще хуже!
— Шурик, не борщи, — шепчу я и толкаюсь сильнее. Чувствую, как напряжены

его бедра.
Просьба моя остается без ответа. Внимание Миронова явно сконцентрировано не

на моих словах. При каждом толчке он все сильнее съезжает дальше на стол,
потому я подхватываю его под колени и при очередном толчке с силой
притягиваю к себе, насаживая на член. Шурик вскрикивает и содрогается всем
телом.
— Эм… Всё? — этот вопрос срывается с моих губ раньше, чем я успеваю
подумать о последствиях.
— ЗАТКНИСЬ! — слышится злое рычание.
Шурик
— ЗАТКНИСЬ! — ору я, закрыв руками вспыхнувшее лицо. Чувствую, как от стыда

горят даже уши. Блядь. Перевозбудился я! И что с того? Бывает! — Слезай с
меня! — шиплю я в раздражении. На самом деле я могу продолжить. Я хочу
продолжить. Но этот идиотский комментарий от Артёма заставляет меня встать
в позу. Фигурально выражаясь, потому что физически я уже давно в позе.
— Ага, сейчас, — фыркает Артём. — Я еще толком не начинал, чтобы

заканчивать.
595/702
— Больше не хочу! — вру я. Хочу, конечно. Кончить-то я кончил, но слишком…
быстро и смазано. Непонятно. Не успел толком поймать кайф и удовлетворения
не чувствую от слова совсем. Благо Майский знает меня достаточно хорошо,
чтобы понимать, когда я действительно не хочу, а когда больше выеживаюсь.
Артём отходит от меня, одним уверенным движением сдергивает с меня шорты,

что до того продолжали балансировать на одной щиколотке, а затем хватает
меня за левую ногу и, несмотря на мое тихое злобное фырканье, закидывает ее
себе на плечо.
— Отойди, я сказал! — рычу я, распластанный на столе. А Тёма, легко читая мои

истинные желания, проводит пальцем по моему стояку от основания до головки,
при этом ощутимо в меня упираясь. Я бы еще покочевряжился, но… сука, как же
я его хочу.
Невольно сам первый подаюсь к Артёму, надеясь насадиться на его член.

Конечно же, у меня не выходит. Положение не то чтобы очень удобное. И стол
жесткий. Чувствую, меня от столь царского «ложа» ждут стертые лопатки и
копчик. Но сейчас явно неподходящее время для того, чтобы прерываться и
искать место поудобнее. Следует ловить момент, пока этот старый хер не
передумал. И так два с половиной месяца меня мурыжил!
Артём, все еще медля, наклоняется ко мне для поцелуя, но именно я впиваюсь в
его губы первым. Цепляюсь за его шею и провожу пальцами по затылку. Дарю
ему глубокий поцелуй, жадно вылизывая его нёбо.
Давай же. Чего ты ждешь? Ну? Давай… Я уже заколебался просить.
— Тёма, — выдыхаю я, отстранившись от Майского и хватаясь за его футболку.

Долой всю лишнюю одежду. Стягиваю футболку с Артёма и провожу пальцами
по напряженным мышцам пресса, а затем в порыве чувств резко сажусь на столе
и провожу языком от солнечного сплетения до его ключиц. Грубый толчок в
грудь укладывает меня обратно на лопатки. Второй толчок, уже не в грудь,
заставляет меня застонать. Артём не спешит. Берет меня медленно, но с силой,
из-за которой стол издает подозрительный скрип. И я вновь уплываю… Во время
секса (хорошего секса, прошу заметить) мозг у меня будто отключается. Все
мысли, что бередят мою неспокойную душу двадцать четыре часа в сутки семь
дней в неделю, моментально замолкают. Глушатся желанием, сквозь пелену
которого не прорвалось бы и беспокойство о конце света. И задай мне кто
сейчас даже самый простой вопрос, не уверен, что я бы смог сформулировать
связный ответ. Всё, о чем я сейчас могу думать, — это Майский. Майский,
который смотрит на меня таким взглядом. Майский, от каждого движения
которого я будто растекаюсь по столу. Майский, всегда горячие руки которого
обжигают кожу. Мой Майский. Мой личный май.
— Т-тёма, — выдыхаю я и, заметив, что его слегка мутноватый взгляд

проясняется, продолжаю, — З…закурить… Мх-х-х… Закурить не хочешь?
Артём
Любой другой на моем месте от такого предложения однозначно бы охуел. Я

тоже немного удивлен, но не самому предложению, а тому, что Шурик все еще
интересуется подобным. Впрочем… Главное, чтобы ему все нравилось.
596/702
Приостановившись и чуть восстановив сбившееся дыхание, дотягиваюсь до
пачки сигарет, зажигалки и пепельницы, что покоятся на другом конце стола.
Пепельница, благодаря устроенному нами шатанию мебели уже допрыгала до
самого края и грозит упасть на пол, но я успеваю поймать ее раньше и
поставить сантиметрах в двадцати от живота Шурика. Медленно выуживаю
сигарету из пачки. Прикуриваю, не сводя взгляда с Миронова. А он не сводит
своего с меня. Наблюдает за мной как заворожённый. Интересно, проделывал ли
он подобное с кем-то помимо меня? Нет, меня это не касается. Да и не думаю,
что проделывал. Это была только наша фишка.
Делаю затяжку и нагибаюсь к Шурику. Он хватает меня за волосы, впивается в

губы и вдыхает дым через рот, а затем падает обратно на стол, утягивая меня за
собой.
Здесь главное не сбиваться с ритма. Не слишком быстрый, не слишком

медленный, чтобы оба балансировали в состоянии незавершенного наслаждения
как можно дольше. И без церемоний. Шурик этого не любит. Но и не
перебарщивать, чтобы Миронов потом смог ходить на своих двоих. Сейчас-то он
мне как заведенный шепчет на ухо «сильнее», а утром будет орать «паскуда!».
Шурик обнимает меня за торс, впиваясь пальцами в спину. Каждый новый

толчок влечет за собой череду кровавых царапин. Помнится, Миронов один раз
умудрился мне в порыве страсти разодрать спину так сильно, что у меня затем
еще несколько дней держалась температура, а спать я мог исключительно на
боку или животе.
Еще одна затяжка. Еще один вдох Шурика через поцелуй. Он не курит и не
курил ни до меня, ни, полагаю, после. И обычно не очень любит, если я курю
рядом с ним. Орет извечное «воняет». Но во время секса все по-другому. Что-то у
него в голове переклинивает.
Стоны Шурика начинают набирать децибелы. Саднящих борозд на моей спине

становится все больше. Сигарета дотлевает. Я резко выпрямляюсь, стряхиваю
лишний пепел в пепельницу и киваю на дымящийся окурок.
— Куда? — спрашиваю я тихо.
— М-м-мх-х-х… — слышится в ответ. Окей, значит, как обычно.
Я опускаю окурок и тушу его о пах Шурика неподалеку от основания его члена.
Миронов захлебывается воздухом и выгибается всем телом. Я успеваю зажать
ему рот рукой, прежде чем он кончает, сопровождая это громогласным
возгласом. Даже с зажатым ртом Шурик кажется оглушительным. Так. Сейчас
необходимо не останавливаться и еще какое-то время продолжать его трахать.
Тогда…
…Шурик спускает руки к моему животу и оставляет несколько царапин и на нем.

Тело его продолжает сводить судорогой в порыве умопомрачительной эйфории.
И пик ощущений, который должен длиться всего мгновение, я продлеваю. На
глазах у Шурика выступают слезы.
— С…стой, — вяло выговаривает он. И это тот случай, когда действительно надо
остановиться. Напряжение в его теле сменяется полной расслабленностью. Я
замираю и внимательно наблюдаю за Шуриком. Дрожащими руками он
597/702
смахивает с лица слезы и шмыгает носом. Грудь вздымается от тяжелого
дыхания. Ему нужно время для того, чтобы прийти в себя.
— Все в порядке? — спрашиваю я на всякий случай.
— Д…да. Все окей.
— А чего ревешь?
— Так ведь… Я… Просто… Я так давно хотел… Так скучал, — шепчет Миронов,
протягивая руки и требуя объятий.
— Я тоже скучал, — отвечаю я, целуя его в шею.
— Да не сейчас, — бормочет Шурик смущенно. — Всегда.
Не понимаю, как Миронов умудряется совмещать в себе настолько полярные

черты характера, разгоняясь от дышащего огнем чудовища до хрупкого
уязвимого создания за какую-то миллисекунду.
— Прости, — выдыхаю я, смотря ему в глаза. Понимаю, что извинениями ничего

не исправить, и все же… Следовало сказать это намного раньше. В нашу первую
встречу после долгой разлуки. Прости, что был таким трусом. Прости, что не
осознавал всю глубину твоих чувств ко мне и был уверен, что ты быстро меня
позабудешь. Прости, что не верил в твою способность дать мне второй шанс и
потому даже не пытался позже тебя разыскать и объясниться. Прости. Я правда
очень сожалею, что причинил тебе столько боли. И прости, что я все еще думаю,
что на тот момент решение мое было верным. Кто-то считает, что нет в этой
жизни ничего ценнее любви. И это так. Но что делать, если перед тобой стоит
выбор: любовь к человеку, который рядом с тобой, или любовь к своему ребенку,
на которого твои нетрадиционные взаимоотношения могут лечь тенью? То-то и
оно… Не в сказке ведь живем.
— Извинения тебе не идут, — заявляет Шурик, шмыгая носом.
— Да? А что же идет?
— Движения бедрами, — хмурится он сквозь слезы. — Лучше займись тем, в чем

действительно хорош.
— Твое дикое либидо с возрастом не истончилось? — смеюсь я.
— А твое? — слышу в ответ язвительно-плаксивое.
Ты меня, рыжая пакость, провоцировать сегодня прекратишь или нет?
Переворачиваю Шурика на столе лицом вниз. Кажется, начинали мы именно с

этой позы. У Шурика она одна из любимых. Сердце у меня долбит не хуже, чем я
Миронова. Может, шутка Сани про инфаркт и не была такой уж шуткой. Тело в
явном ахуе. Шурик стонет сквозь слезы. Вцепившись в край стола, оставляет
царапины на влажной от пива древесине. Я же, задрав футболку Миронова ему
до затылка, целую покрытую россыпью веснушек спину и оставляю на ней
следы, которые с Миронова затем сходить будут неделями.
598/702
— Ох… Боже… блядь… Обожаю твой член.
О, дошли до од моему члену. Я уж думал, не дождусь. После первого такого

предоргазмного вопля Шурик потом неделю мне в глаза смотреть не мог. Все
бубнил, что больше такое не повторится. Но повторялось все это с завидным
постоянством. И повторяется теперь.
— Только… член? — и как люди умудряются вести беседы во время секса? У

меня дыхание спирает. Выговаривание каждого слова — целое состязание с
самим собой на выносливость.
— По больше… н-х-х… части! — произносит Шурик с придыханием.
— Ах вот оно, значит, как? — фыркаю я, переворачивая Шурика на бок и

вбиваясь в него сильнее. На заплаканном раскрасневшемся лице Шурика
проявляется новый оттенок удовольствия. Невольно расцарапывая стол, он тихо
шепчет:
— …Еще… Закури еще, а?
****
Блядь, старость не радость.
Поясница ноет. Мышцы ног от пережитого напряжения все еще дрожат. А

разодранная спина горит огнем. Но не мне жаловаться. Шурик сидит боком у
меня на коленях и периодически кроет меня благим матом.
— Идиот, блядь, старый, — слышу я шипение вцепившегося в меня Миронова.

Лицо прячет, уткнувшись носом мне в шею. Горячее дыхание чуть щекочет кожу.
— Покажи, — прошу я уже не в первый раз, но Шурик капризничает. В своем,

короче, репертуаре.
— Вот нахуя надо было делать это?! — вместо выполнения моей просьбы рычит
он.
— Так ты, блядь, сам попросил! — хмурюсь я.
— Можно подумать, для тебя новость, как мне крышу рвет во время секса!
— Не новость. Как и то, что, если в это время сказать тебе «нет», наступит
кромешный ад, — ворчу я, все же приспуская с Миронова шорты и покрывая
пантенолом следы от окурков на его паху и животе.
— Ёбнутый, — шипит он.
— Кто бы говорил.
— Я не тушу окурки о человека, которого трахаю!
— Да, просишь, чтобы тушили об тебя, — замечаю я. Так себе претензия,

Миронов. Мне от подобных действий ни горячо, ни холодно. Это ты у нас от
ожогов кончаешь как безумный. Меня аж подмывает спросить, откуда это
599/702
пошло. Но не уверен, что ты и сам понимаешь природу возникновения этого
фетиша.
— Уф… больно, — хнычет он, когда я прохожусь кремом по ожогам. Ничего, я

старался не давить на сигареты, чтобы не повреждать кожу слишком сильно.
— Извини, — произношу я и целую его в рыжую макушку.
— И что теперь? — спрашивает он тихо.
— А чо теперь? — не понимаю я.
— Следующего секса ждать через десять лет?
Да что ж ты за зараза неугомонная.
— Почему же лет? И десяти часов хватит, — смеюсь я. На самом деле, не хватит.

Шурику явно надо немного… передохнуть после нашего ночного рандеву.
— Ага, конечно. Мы же на этой даче одни-одинешеньки, — язвит он.
— Я всегда могу снова попросить Саню сходить погулять, — смеюсь я. Шурик

резко поднимает на меня глаза.
— Снова? Так значит…
— Ну да.
— М-м-м…
— Что?
— Ничего, — бормочет Миронов, вновь пряча лицо. Когда с его ожогами

покончено, он неуклюже натягивает на себя шорты и продолжает сидеть у меня
на коленях.
— Поможешь мне со спиной? — спрашиваю я, намекая на царапины.
— Нет. Сиди и страдай, — ворчит он.
— Ладно, сам справ… — Шурик цепляется мне за шею и тянет обратно. Не дает
встать.
— Нет. Говорю, страдай, — упрямится он.
Знаешь, Миронов, если ты хочешь в пятом часу утра посидеть со мной в обнимку
и пронаблюдать рассвет, можно так и сказать.
— Как пожелаешь…
Шурик
Признаюсь, я не любитель отдыха на природе. Ебучие насекомые. Ебучая пыль.

Ебучее солнце. Ебучий ветер. Ебучее всё.
600/702
Но в даче Майских есть определенное очарование. Мне нравилось ездить на нее
девять лет назад. И теперешняя поездка тоже оказалась весьма удачной. Дело
даже не в сексе, пусть он и был так же хорош, как первый. Или лучше. У
Майского удивительная способность все с каждым разом делать лучше. И я
очень надеюсь, что распространится она не только на постель, но и на наши
взаимоотношения в целом.
Солнце медленно поднимается над горизонтом. Утренняя прохлада ласкает мои

босые ноги. А в объятьях Артёма тепло. И спокойно. И дача неожиданно кажется
не такой уж и ебучей. И утро — лучшим за очень-очень долгое время. Майские в
два горла уверяют, что надо ловить моменты. Ловить и запечатлять в памяти.
Но я так не умею. У меня все работает по-другому. Лишь поняв, как мне хорошо
в это самое мгновение, вместо того, чтобы прочувствовать и запомнить, я
начинаю сожалеть о том, что это время пройдет. И потому порчу себе даже
самое лучшее. Но так хочется научиться жить вот так. Моментом, а не
отложенным недосягаемым будущим.
Перевожу взгляд на Артёма. Его карие глаза в свете рассвета кажутся ржаво-
красными. И направлены на открывающуюся нам красоту природы. Он не
отводит глаз и, кажется, даже не дышит. Живет сейчас. Пропитывается до
костей вот этим вот «сейчас». Запоминает. А я невольно запоминаю его в свете
восходящего солнца. Я ведь получил то, что хотел. Я ведь получил того, кого
хотел. Могу я, наконец, расслабиться? И начать жить «сейчас»?
Артём переводит взгляд на меня.
— Ты чего? — спрашивает он с интересом.
— В рожу тебе хочу дать, — не умею я правильно выражать эмоции. Нет бы

сказать «хочу запомнить тебя таким красивым» или «мне с тобой хорошо и
спокойно, давай больше никогда не будем с тобой расставаться».
— Я тоже тебя люблю, — произносит Майский, будто прочитав мои мысли. И как
у него это только получается? Не слушать то, что я говорю, но слышать то, что я
чувствую.
— Я тебе в любви не признавался! — рычу я, а у самого сердце ходуном.
— Так сейчас признайся, — спокойно отвечает он. И смотрит будто в самую

душу. На языке вертится привычная колкость, но…
— Я… я люблю тебя! — выпаливаю я, а затем поспешно отворачиваюсь от

Артёма. Проклятья выкрикивать легко. А вот в любви признаваться, что ходить
по раскаленным углям.
Артём целует меня в шею.
— Красиво, правда? — кивает он на рассвет.
Красиво.
— Обычно… — фыркаю я.
601/702
— И ты красивый.
— И я обычный.
— Вредина.
— Козел.
— Моя вредина, — смеется Майский, обнимая меня сильнее. Я невольно вновь

поднимаю на него глаза и улыбаюсь.
— Ну… — протягиваю я смущенно. — С этим я спорить не стану.
602/702
musica di strada — Краски
THE HARDKISS — Free Me
Tommee Profitt feat. Royal & The Serpent — Wicked
Cardio Beat — Ребра
Песни добавлены в общий плейлист по ЛЧН: https://vk.com/audios-116063918?

Спешл №8. Дача 2.0
Александр
Не знаю, почему я так нервничаю, но лишь от одной только мысли о задуманном

у меня пробегает мороз по коже. Сам придумал. Сам распланировал. Сам
распсиховался. Классика.
Не уверен, что на Саню это возымеет такой же эффект. Понимаю, что это скорее
для меня, чем для него. Так и он оценит, верно? Наверное… Я уже несколько раз
пытался, но в последний момент… Шел на попятную. Но не теперь. В эти
выходные я сделаю это! Точно сделаю! Клянусь! И ничто меня не…
— Саш! Сиди, не вставай! В эти выходные катим на дачу! — слышу я веселый

вопль Сани из ванной. Да блядь!
— А поездку… Хм… Нельзя перенести? — спрашиваю я, нервно поправляя очки.

Почему именно в эти?! Это намеки судьбы на то, что мне следует заткнуться в
тряпочку и не высвечивать? — У меня накопилось много заказов перед сессией.
Хотел их закрыть как раз в выходные, — вру я. Не стану же я ему объяснять, что
приготовил для него своеобразный сюрприз. Хотя «сюрприз» — слишком громко
сказано. И все же…
— Перенести нельзя! И отказываться тоже нельзя! — заявляет Саня, выходя из

ванной в одних лишь джинсах и с полотенцем на мокрой голове. — Ты и так в
матане зарылся по самую жопу. Сегодня полночи во сне что-то бормотал про
«ебучие сложные интегралы». Тебе нужно отвлечься и расслабиться! Срочно!
Отвлечься мне бы действительно не помешало. Но как же мои планы?
— Но ведь… — вяло протестую я. Да, зарылся. И в последние дни, если не

недели, на Саню у меня времени почти не находилось. Но все это лишь оттого,
что все заказы я постарался закрыть до выходных, дабы в субботу со спокойной
душой реализовать задуманное.
— «Но ведь» что? — Саня бухается на кровать, на которой я сижу с ноутбуком,

нагло спихивает с моих ног компьютер и укладывает голову мне на колени.
Некоторое время он смотрит на меня, не мигая, а затем хватает за шею и
заставляет нагнуться к себе ближе.
— Саш, поехали, — тихо произносит он с улыбкой.
— Поехали, — зачарованный Саней, бормочу я на автомате.
603/702
Блядь-блядь-блядь! И так каждый раз! Нечестно! Майский точно просек, что я не
могу ему отказать. Просек и нагло этим пользуется!
Ладно, Дитрих, не паникуй. Может, это и к лучшему. Мне ведь не обязательно

реализовывать задуманное в квартире, верно? На даче будет даже лучше. Найти
бы только какое-нибудь укромное место, где мы смогли бы остаться наедине.
Саня
Дача — это лучшее, что могло придумать человечество! Помнится, в детстве дед
мог забрать меня на дачу на весь свой отпуск, а батя к нам прикатывал на
выходные. Впечатлений было вагон и маленькая тележка! Мы и на рыбалку
вставали в четыре утра! И червей копали! И в лес за грибами ходили! Я как-то
раз даже видел дикую лису! Купались! Жарили шашлыки! Спали в обеденный
зной! Всё на даче какое-то другое! Крутое! И воздух чище, и еда вкуснее, и
холодная вода, самая обычная, может принести неописуемое удовольствие.
Имеется, конечно, и оборотная сторона. Отдыхать на даче здорово, а вот

работать — не очень. Впрочем, работать везде не очень. Если только работа не
супер любимая.
Но получив от бати сообщение «Саня, дача!», я вспоминаю только хорошее.
Реку! Ночное небо! Еду с огорода!
Вообще я полагал, что Дитрих согласится без раздумий, но он мнется, и я не

могу понять, то ли Саша правда настолько зациклен на учебе, то ли он не
любитель поездок на природу, то ли в принципе не понимает, что такое
«выходные на открытом воздухе». Не удивлюсь последнему. Знания Саши о
таком понятии, как «отдых», весьма размытые. Целый день лежать в постели и
ничего не делать? Это же кошмар! Лучше по десятому разу выдраить ванную, а
то там на самой дальней плитке в левом углу появилось пятнышко размером с
полмиллиметра. Потратить полдня на любимые фильмы, которые ты уже видел?
Бесполезное времяпрепровождение. Можно же поискать дополнительный
материал для предстоящего семинара, на котором даже преподаватель во
время выступления старосты будет смотреть на него жалостливым взглядом а-
ля: «Тебе больше нехуй делать?!» Послушать музыку? Почитать
развлекательную литературу? Не дай боже! Заказы горят. Посуда немытая. Еще
и пожрать надобно приготовить на четыре месяца вперед. А то вдруг война, а
мы без контейнеров с картошкой.
Но ничего. И не таких продуктивных склоняли на темную сторону

«бесполезного» отдыха. Я обязательно покажу Саше всю прелесть дачи! Он
охуеет и не выхуеет! Гарантия сотка!
Когда батя хорошую новость о даче омрачает заявлением, что нам следует
приехать к нему в субботу в полшестого утра, я сперва хватаюсь за сердце, а
потом вспоминаю, что можно сберечь несколько минут сладких грёз, если
нагрянуть к нему накануне. Вы нас не ждали, а мы приперлись!
— Только без попыток сломать кровать или стену, — предупреждает отец в

ответ на мое предложение. Он нам с Дитрихом, по ходу, решил припоминать
предновогоднюю ночку до самой пенсии.
— Никакой ломки кроватей! — с готовностью соглашаюсь я, пока Саша, вскинув

на меня пешки по пять копеек, густо краснеет. Мог бы уже и привыкнуть к
604/702
нашим с батей приколам. Все ж почти полгода является частью Майского
семейства. А всё как в первый раз.
Приезжаем к бате в пятницу вечером в надежде хоть немного отоспаться перед

дачей. Отец, как обычно, весь в каких-то документах, сметах, служебках. Когда
он уже прекратит тащить работу домой?! Дитрих, видимо не зная, чем себя
занять, предлагает было помощь, но я силком утаскиваю его в свою комнату и
насильно сажаю смотреть кино. Иногда он подрывается с тихим «А может я…»,
на что я каждый раз шутливо рычу: «Приказ: сидеть и отдыхать!».
В одиннадцать вечера мы уже в постели. Мне традиционно необходима доза

музыки в вену перед сном, потому я отворачиваюсь к стене, чтобы не мешать
Саше засыпать. Он привычно прижимается ко мне со спины, и уже через пару
минут я чувствую затылком его мерное теплое дыхание. А у меня вот сна ни в
одном глазу. С новогодних праздников мы с ним впервые вновь в моей комнате
вместе. Вот на этой вот кровати. И в голову невольно лезут воспоминания того
жуткого вечера, когда Саша признался родителям в своей ориентации.
…Я закрою двери на замок,
…Чтобы нас с тобой найти никто не смог.
Как же здорово, что все сложилось так, как сложилось! Как же здорово, что
позвонил он именно мне. Как же здорово, что решился на такой шаг вопреки
всем своим тараканам. Здорово. Пусть свершилось все и не без хорошенького
подсрачника со стороны Тани — святой девушки, перед которой при встрече я
обязательно рассыплюсь в благодарностях и поцелую ручки.
…Окна настежь, ветер, звук машин.
…Комната, кровать и мы молчим.
Руки у Саши холодные. Если ладони согреваются о мою кожу, то тыльные их

стороны остаются ледяными, так что я сжимаю их посильнее. Вытягиваю из
Дитриха лишний холод, который живёт в нем, кажется, круглый год.
…За окном нет и света и нет выходить
…Причин из нашей квартиры.
…Когда ты смеешься, я знаю, что я не один.
Жизнь — интересная штука. До прихода Дитриха в тот вечер я не смел и мечтать

о том, что имею теперь. Попробуй после такого выверта судьбы предугадай, что
тебя может ожидать за очередным жизненным поворотом. Щелчок — и ты
песней признаешься ему в любви на глазах у сотен людей. Щелчок — и
пытаешься не зарыдать, поняв, что он этого признания не слышал. Щелчок — и
хочется ударить его кулаком по, как тебе кажется, самодовольной роже.
Щелчок — два разбитых сердца в вихре снегопада, одно из которых на твоей
совести. Щелчок. И Дитрих, избитый, стоит на пороге твоей квартиры. И все это
в один чертов вечер.
А если бы Саша тогда не признался родителям?
605/702
…Жаль, что это лишь короткий сон.
Если бы зарылся в учебу, закованный в кандалы родительского надзора и

запертый в комнате, больше похожей на палату в частном психиатрическом
отделении?
…Комната пуста и свет включен,
Не существовало бы сейчас никаких Нас. Был бы он, раскладывающий ручки по

парте и в одиночестве переживающий свой личный ад, и я — видимое
воплощение распиздяйства, не понимающее, чего ему хочется от жизни и
хочется ли вообще.
…В окнах звезды, отблески витрин.
Мы, может, иногда и позволяли бы себе думать о том, что потеряли, так и не
сойдясь, но лишь украдкой в особенно темные ночи.
…Мне уснуть и вновь увидеть…
Откуда только берутся такие иррациональные фантазии? А главное, зачем?
В голове роится столько необъяснимых тревожных мыслей, что я не могу

заснуть до глубокой ночи, и потому, когда Саша в пять утра осторожно касается
моего плеча, я в невменозе. Дитрих умудряется встать раньше будильника и
выключить его до звонка, чтобы я поспал лишних десять минут. В результате,
когда Саша будит меня, сам он уже и умыт, и одет, и весь из себя идеальный. А я
вот не особо идеальный. Недосыпы я переживаю тяжело. Мозг работает
вхолостую. Тело не слушается. Я кое-как умываюсь и заливаю в себя чашку
приготовленного Дитрихом кофе. На щеке след от подушки. На голове гнездо.
Глаза так и норовят закрыться. Кое-как натягиваю джинсы, ремень на которых
застегивает на мне Саша. Облачаюсь в футболку, но, оказывается, задом
наперед, потому Дитрих стягивает ее с меня и надевает как надо. Я плохо
осознаю, что происходит, до тех пор, пока меня не приводит в себя рычание
отца:
— Саня, мать твою!
— А, че, где? — вздрогнув, растерянно взираю я на батю.
— Двадцать лет почти. Может, шнурки-то ты завязать и сам в состоянии?
Что за дурацкий вопрос. Конечно, в состоянии.
Издаю в ответ нечто нечленораздельное и оглядываюсь по сторонам, затем

пялюсь вниз. Саша, ну ё-моё!
— Ты че делаешь?! — возмущаюсь я. — А ну-ка кыш. Я сам завяжу. Глупый, что

ли? — ворчу я, при этом думая, а не пойти ли прямо так. Хер бы с ними, с этими
дурацкими шнурками!
— Ты, Александр, его не балуй. А то на шею сядет и ножки свесит, — вещает

отец.
606/702
— Ничего я не сяду! — бормочу я себе под нос, хотя батя в чем-то прав. Мне
нравится, когда Дитрих обо мне заботится, но иногда мне полезно раздавать
лёгкие разогревающие пиздюли. Батя в этом Ас. А вот Саше данным искусством
овладеть еще только предстоит. Пока пиздячки он умеет раздавать только за
учебу. Но лишь дело касается быта, и он инстинктивно все берет на себя. И вот
это слегка угнетает. Я вообще-то не безрукий и тоже кое-что могу. Много чего
могу! Не хочу стать для Саши человеком, рядом с которым ему бы пришлось все
вопросы решать в одиночку. Хочу быть равным партнёром, а не паразитическим
придатком.
— Да мне ведь не сложно, — тихо оправдывается Дитрих.
— Так и мне не сложно, — замечаю я, хотя сложно пиздец! — На шею я, конечно,

не сяду, а вот привыкнуть к хорошему и разлениться могу!
— О, поверь, про твою лень я осведомлен, — усмехается Саша, намекая на

курсовую, которую я даже с пинками от Дитриха умудрился сдать одним из
последних.
Я в ответ лишь показываю ему язык. Нет мне оправданий. Не люблю я

торопиться! Жизнь слишком хороша, чтобы отвлекаться от нее на какие-то там
курсовые!
Через десять минут, не без парочки «блядь», загружаемся в машину и едем в

сторону Шурика. От плавной езды бати меня приятно укачивает, и я вновь
начинаю клевать носом. Дожидаюсь, когда наша компания пополнится. Вяло
желаю Шурику доброго утра, а затем укладываю голову Дитриху на колени. Он,
кажется, что-то мне говорит, но я, все еще пребывая в спящем режиме, не
различаю ни слова.
Александр
Чем меньше остаётся времени до реализации задуманного, тем больше я

волнуюсь. С нервов подскакиваю утром раньше будильника, хотя он, на
минуточку, поставлен на четыре пятьдесят. Суечусь по квартире, устраивая
неуместную бурную деятельность. Пекусь над Майским больше обычного, будто
нянька над маленьким ребенком, и понимаю это, лишь когда застываю со
шнурками Сани в руках. Спасибо Артёму Максимовичу. Прикрикнув, умудряется
привести в себя не только Саню, но и меня. Но полностью меня отпускает это
жутковатое наваждение только в машине в момент, когда в нее забирается
Шурик. Лишь разместившись на переднем пассажирском, он тут же
демонстрирует всю силу своего «очарования». А Майскому-старшему хоть бы
хны. Ведет беседу с явно злым Шуриком таким же ровным миролюбивым тоном,
с которым до того разговаривал с нами. Умей так каждый, и, возможно, на
планете и войн бы никаких не начиналось.
Шурик, напротив, как на иголках. Явно взвинчен, но при этом уставший. И слава
яйцам. Мне совсем не улыбается в шесть утра наблюдать с заднего сидения
автомобиля межгалактический срач с порчей имущества.
И как только Артём Максимович терпит Миронова? Не человек, а сплошной

комок нервов.
Запоздало понимаю, что эта характеристика, на минуточку, идеально подходит

607/702
и мне. Просто Шурик все сразу выплёскивает наружу, а я коплю в себе. Коплю, а
потом взрываюсь. Но сути это не меняет. Так что прежде чем задаваться
вопросом, как Артём Максимович терпит Шурика, следовало бы спросить, как
Саня терпит меня.
Я могу заблуждаться, но по моим наблюдениям — очень даже неплохо терпит!

Признаюсь, бывают у меня приступы бешенства, когда я начинаю орать из-за
какой-нибудь хуйни. И потом за своё поведение мне очень стыдно. Но фишка в
том, что Саню мои вопли не колышут от слова совсем. Он против них
выстраивает на удивление эффективную стратегию поведения. Недавно,
например, Майский завалил контрольную, к которой мы готовились до того всю
ночь. Собственно, потому и завалил, что не сомкнул глаз ночью, зато
благополучно заснул на паре. В день, когда нам огласили результаты, мало того,
что я расстроился из-за неуда Майского, так еще и Сальчиков полдня что-то
постоянно вякал под руку. В результате, домой я пришел злющий, как Сатана, и
не придумал ничего лучше, чем сорваться на Сане. Да, я долбоеб, но пытаюсь с
этим что-то сделать. Я признаю свои ошибки. Теперь осталось понять, как бы их
не допускать в будущем.
Короче, не успел Саня кинуть жопу на стул, как я взялся противно гундеть по
поводу его контрольной, медленно повышая голос при расписывании
бесперспективного будущего Майского, в котором он мне рисуется на самом дне
мироздания. Другой бы обиделся. Разозлился. Распсиховался в ответ. Тоже что-
нибудь мне припомнил, ведь видит вселенная, ни хера я не идеален. Послал бы
меня, в конце концов, нахуй и был бы прав. А Саня что? Саня молча выслушал
мои доёбки, параллельно с аппетитом доедая купленные по дороге домой
чипсы. Покивал, мол «понял-принял». И начал раздеваться.
Я ему: «Ты че делаешь?!»
А он: «Чета ты такой горячий, когда орешь мне в лицо. Я последние пятнадцать
минут уже не фильтрую, че ты там вопишь, потому что думаю о том, что тебе
срочняк надо отсосать!»
Пиздец хитро! На голого Майского попробуй поори. Нет, я честно пытался. Но

запал мгновенно угасает. Мысли уходят в другую степь. Да как так можно
вообще?! Это запрещенный приём!
В общем, каждый раз, когда я ору из-за фигни, Майский снимает трусы. Иногда с
меня. Теперь одна из его коронных фразочек: «Зачем напрягать свои голосовые
связки, когда можно напрячь мои?!» Резонно.
Майский с какого-то хуя очень тонко чувствует, когда я бешусь по хуйне, а когда
по делу. Пока, судя по его поведению, справедливые вопли у меня были
единожды. В тот день Саня не трогал наших трусов. Просто обнял меня и сказал,
что все однозначно разрулит. С таким раскладом, как вы понимаете, тоже хер
разовьешь конфликт, даже если сильно этого захочешь.
…Саня, пробормотав, что сегодня любимая жизнь ему не мила, без спроса
впихивает мне в ухо одну из двух капелек своих наушников, после чего нагло
укладывает голову мне на колени и, несмотря на мое ворчание, моментально
вырубается. Не знаю, что у него за способность засыпать под громкую музыку,
но она имеет место.
608/702
…Free me, free
…Освободи меня, освободи
…From my past
…От моего прошлого
Звучит трек из наушников, пока я, как идиот, любуюсь спящим Майским. Едва
заметно перебираю его мягкие каштановые волосы. Завожу пряди отросшей
челки ему за ухо. Невольно покусываю нижнюю губу от неожиданно сильного
желания поцеловать Саню. И именно в этот момент к горлу резко подкатывает
ком.
…And my future disappears in my sins
…И мое будущее исчезает в моих грехах
…What I see? Are the tears I caused
…Что я вижу? Это слезы, которым я причина.
В последнее время мне часто снятся кошмары. Не те, где за мной бегают
монстры или маньяк с ножом. И не те, где я умираю или оказываюсь свидетелем
наступления конца света. Из раза в раз мне снится, что я теряю Саню. Что он
меня бросает, сказав, что больше нам по жизни не по пути. Я подскакиваю с
кровати в слезах, а сонный Майский, не понимая, что происходит, прижимает
меня к себе, уверенный, что мне померещились барабашки. Я, блядь, даже не
знаю, что такое барабашка! А Саня не подозревает, что больше всего на свете я
боюсь потерять вот это вот всё. Боюсь потерять его.
…Keep me out of trouble
…Обереги меня от бед
…Fix my broken mirror
…Почини моё разбитое зеркало.
Поворачиваюсь к окну и всматриваюсь в простор окруживших нас полей.

Продолжаю безостановочно перебирать волосы Майского. Вы скажете, что я
высасываю проблему из пальца. Может, вы и правы. Сам не понимаю, почему так
переживаю по поводу нашего совместного будущего. Но ведь не в сказке
родились, верно? Ничто не вечно. Ни люди, ни, тем более, их чувства друг к
другу. И то, что сейчас все хорошо и Саня мирно спит у меня на коленях, не
означает, что через год мы, предположим, не будем идти по университетскому
коридору в противоположные стороны, а столкнувшись где-либо, не станем
воротить друг от друга носы. И потеряют значение и наши когда-то жаркие
ночи, и откровенные беседы. Станем друг другу чужими людьми. Знакомыми
знакомых. Кошмар наяву.
…I won’t be afraid anymore
…Я больше не буду бояться

609/702
…Life is just a bubble
…Жизнь — это просто мыльный пузырь
За неприятными мыслями не замечаю, как дорога в час пролетает будто за пару

мгновений. Из пучины внутренних переживаний я выныриваю, лишь когда
машина Артёма Максимовича берется преодолевать просёлочную дорогу. Саня
просыпается из-за качки и грохота, с которым отдельные части дороги скребут
по защите автомобиля. Я очухиваюсь благодаря удару башкой об окно.
Встретиться с дедушкой Сани следовало хотя бы для того, чтобы в очередной

раз убедиться, насколько порода Майских несёт в себе сильные гены. Что дед,
что отец, что внук — копии в трех возрастных категориях. Лишь глаза у всех
разные. Зелено-карие у Сани, темно-карие у Артёма Максимовича и практически
жёлтые у Максима Павловича. Ко мне тут же лезут с объятьями, а я теряюсь и
не знаю, что делать. Семейная нежность мне в новинку. А уж когда на нас
наваливается Саня, я и вовсе хочу провалиться сквозь землю.
Мы не успеваем ни переодеться, ни размять косточки после долгой поездки, а

нас тут же тащат к столу. Завтрак. Еды столько, будто приехало не четыре
человека, а сорок четыре. Блюда простые, но очень вкусные. Пока набиваю рот,
Саня ведёт беседу с дедом и его женой. Я слушаю вполуха, не особо придавая
разговору значения, пока… Пока не заводится речь про девушку Майского. Меня
аж передёргивает. Когда же Саня заявляет, что девушка и правда имеется, я
уже готов отдать богу душу. Майский, не городи лишнего! Пожалуйста,
заткнись!
— Зуб даю! Полюбас любовь до гроба. Выйду за нее замуж! — прилетает со

стороны Сани. Вилка у меня в руках крошится в труху. Сдурел?!
Разговор продолжается как ни в чем не бывало. Благо, дедушка Майского

неспособен даже помыслить о том, что у его внука может быть парень. Беседа
быстро сворачивается к прошлым грешкам Артёма Максимовича. Этот расклад
меня более чем устраивает.
Лишь моя тарелка пустеет, Саня тянет меня в домик.
— Сейчас дед чай попьет и сядет на любимого конька. Надо переодеться до

этого времени, а то он как войдёт в раж, так пиздец, — объясняет мне Майский,
но это не помогает. Какой раж? Какой конёк? О чем вообще речь?
Заходим в домик и поднимаемся в отведённую нам комнату на втором этаже.

Пол скрипит. Стены скрипят. Одноместные кровати, на которых нам предстоит
спать, скрипят нещадно. Мда… Бесперспективно.
Выкладываю из рюкзака одежду, которую взял для прогулок по даче: белую

тщательно выглаженную футболку и светлые бежевые летние брюки. Майский
на меня смотрит как на психически нездорового ещё до того, как я успеваю
надеть что-то из приготовленного.
— Дитрих, ты ку-ку? — спрашивает Майский с серьезной рожей.
— А что не так? — тушуюсь я. У них тут что, какой-то особый дресс-код?! Меня не
610/702
предупреждали!!!
— Ты собрался по даче ходить в белой футболке?! — Саня очень правдоподобно

изображает ужас.
— Блин, я никогда не ездил на дачу и без понятия, как здесь следует

наряжаться, — бормочу я раздражённо.
— Ох уж эти городские, — покачивает Саня головой, явно издеваясь. Сам-то ты

не городской что ли?! — Ни черта жизни не нюхали, — продолжает Майский
меня бесить. — Благо, я твою жопу подстраховал, — заявляет он, вытряхивая из
рюкзака несколько футболок и шорт. Один из двух комплектов одежды Саня
торжественно вручает мне. Смотрю я на дарованное мне благолепие и хмурюсь.
— Я это не надену, — выговариваю я чётко и ясно.
— Окей, — не спорит Саня. — Натягивай свою белую футболку. Посмотрим, за

какое время она превратится в говно, которое нельзя отстирать. И штаны туда
же, — улыбается он. — Я ставлю минут на десять.
— А в этой одежде я буду выглядеть как бродяга, ночевавший на помойке!

— фыркаю я.
— Вот именно! В этом и задумка! — заверяет меня Майский. — Старое и рваное

портить не жалко. А портить точно будем. Так что забудь о воображаемом
подиуме, на котором ты блистаешь сутками напролет, и спокойно облачайся в
мои сокровища!
Еще какое-то время я свято верю, что Саня надо мной подшучивает. Но вот он
натягивает на себя шорты до колен, ранее явно бывшие джинсами, которым
достаточно неаккуратно обрезали штанины. В некоторых местах ткань
протерлась до дыр. Сане похуй. Натягивает вытянутую серую алкоголичку с
потрескавшимся от старости принтом флага США. В майке тоже дыры. Сане
похуй.
Я вновь разглядываю врученную мне одежду. Мои голубые шорты шортами и

были сшиты. Это радует. Не радует, что на заднице кривыми мазками (явно
рукой Сани) акриловой краской выписано… Э-э-э… «ЖОПА».
— Нахера?!
— Да это на спор вышло. По приколу, — отмахивается Саня. Что у вас, блядь, за

споры такие, скажи пожалуйста?!
— Не надену!
— Можешь надеть мои. Только тут ляжки протерлись, так что садись в них
осторожно. Следи, чтобы ткань не разошлась и ты не явил всему миру свои яйца.
Я их миру не явлю в любом случае. На мне нижнее белье! Но и им я светить не

особо мечтаю!
— А вообще, чего ты мнешься из-за своих шорт? У тебя ж футболка длинная!

— тыкает Саня на второй предмет одежды.
611/702
Молча натягиваю шорты, проклиная всё и вся. За ними — футболку.
— Это чья? — спрашиваю я тихо.
— Моя, — гордо заявляет Саня. Самая обыкновенная. Болотного цвета. Даже без
надписей. Вот только…
— Да она же мне велика размера на четыре!
— Она и мне велика размера на четыре, — кивает Майский. Будто я сам не знаю.
— Так нахера ты её купил?
— Да акция была. Всего за двести рубасов. Грех было не взять.
И как бы, интересно, назывался этот грех?! Рациональность?!
— Какая разница? Это ведь просто футболка. Просторная. Очень удобная. Я ее

обожаю! Отдаю тебе лишь потому, что и тебя обожаю. Цени!
— А то, что плечи у нее в районе моих локтей, тебя не смущает? — не

успокаиваюсь я.
— Не. А должно? Говорю тебе — пиздец она удобная. Но если хочешь, возьми
алкоголичку.
Нет уж, спасибо. Алкоголичка эта вытянулась настолько, что при каждом резком
движении Саня светит пирсингованными сосками.
Меня это устраивает.
Хороший дачный бонус.
— В футболке останусь, — бормочу я и плетусь за Саней на улицу, ожидая, что

нас поднимут на смех. Но, как ни странно, наш вид никого не ошарашивает.
Только меня.
Дед у Сани деятельный. Отправляет Майского ковыряться в траве. Я было

вызываюсь с ним, вот только… Глаз цепляется за хвалёный забор, о котором на
завтраке мне прожужжали все уши. И сердце мое пропускает удар. А то и два.
Передние доски — те, что уже стали частью забора, — разной высоты. Я
невольно окидываю критическим взглядом окружившее дачу чудо инженерии и
понимаю, что это не забор вовсе. Это ебучий пиздец. И я этот пиздец терпеть не
намерен!
— Можно я помогу вам с забором? — прошу я. Максим Павлович широко мне

улыбается.
— Нужно!
Саня
Я кайфую от любого времени года. Я кайфую. От любого. Фух. Времени. Сука.

612/702
Года. Хули такая парилка-то, блядь?! Я кайфую. Но немножко помираю.
Всё люблю в теплом времени года, кроме жары. Фигово я её переношу. Мне
начинает казаться, будто у меня температура. Постоянно клонит в сон. В любое
время дня и ночи может разболеться голова. И делать что-либо нет ни сил, ни
желания. Но если я попрошусь покемарить до вечера, дедуля меня вздрючит.
Нет, вообще-то справедливо. Участок большой, а дед не молодеет. И сердце
слабое. Нахера он здесь корячится, спросите? Для нас. Накрутят потом осенью с
Настасьей Леонидовной банок с соленьями и всю зиму будут нас ими кормить. А
соленья я люблю. И деда люблю. Жару — не очень. Но такая ли эта большая
жертва? Лучше уж я попекусь, чем дед или его жена.
Ковыряюсь в земле уже час. В ушах трек из «холодного» плейлиста. Знаете же,
есть песни, от которых жарко даже в мороз. А есть те, от которых по коже
пробегает холодок и в плюс сорок. Вот одну из таких я и слушаю.
…We’re all alone in this
…Мы одни в этом
…Wicked, wicked world
…Злобном, злобном мире.
К счастью ли, к горю ли, но на этот трек я наткнулся через несколько дней после
того, как провел ночь со своей прошлой влюбленностью. Нашел песню, а через
час мне сообщили, что встречаться со мной никто не намерен, что у девушки, на
которой я в своих фантазиях уже женился, есть любимый парень и она к нему
благополучно возвращается.
…This world is burning in fire
…Этот мир полыхает в огне
И мой мир на тот момент действительно полыхал. Опять. Опять меня

отфутболили, как беспризорную псину. Да что за херня?! Я ведь классный!
Несправедливо!
…Baby, we’re stumbling
…Детка, мы спотыкаемся
…Into our darkest days
…В наши самые темные дни
Я в таком раздрае пребывал, что вышел из дома в одной футболке, хотя на

улице было еще достаточно прохладно. Доплелся до остановки под охуевшие
взгляды прохожих в куртках, сел на первый попавшийся трамвай и катался в
нем по городу до позднего вечера. Меня даже кондуктор не трогал. Наверное,
заметил мой пустой взгляд, направленный прямиком в бездну безнадеги. В тот
день я нехерово так подмерз! До дома еле дополз! А батя потом отпаивал меня
теплым пивом, ветвисто расписывая, какой я идиот.
613/702
Но, как говорится, все к лучшему! С Лерой не срослось, и я этому теперь
безмерно рад, ведь срослось с Сашей! А Саша лучше Леры! Саша лучше всех!
Вон, только гляньте, наша главная педантичная особа на поселке. С такой
недовольной рожей осматривает забор, аж смешно. Его, кажется, вот-вот ебнет
четыре инсульта один за другим от открывающейся его подслеповатым зенкам
картины. Вот Лера с таким кислым еблищем по даче ходить бы не смогла! Ну и
нахера она тогда сдалась?!
Но хватит пялиться на Дитриха. У меня тут сорняков столько, что дергать их

можно до второго пришествия и еще останется. И все на жаре. Хорошо, что в
дачных закромах я отрыл свою старую кепку. Хотя бы голову не напечёт. И все
равно иногда украдкой поглядываю на Дитриха. Пиздодельный ты мой. Устроил
нам заборную движуху. Дедуля от счастья разве что из трусов не выпрыгивает.
Нет, я всему этому только рад. Реально счастлив, что Саша не прилип ко мне и
не ходит хвостиком. Я-то не против. Но Дитрих явно нуждается в социализации
среди нормальных людей. Потому, когда он сам внезапно просится помочь с
забором, я мысленно аплодирую! Молодчина! Так держать! Теперь порхает
вокруг этих досок с уровнем, будто ведьма вокруг котла с жутким зельем. И
довольный, главное, пиздец. В смысле, рожа недовольная, но в общем и целом
довольный еще какой! Это видно.
Что интересно, жара Саше побоку. Я потный. Батя потный. Дед потный. Дитрих,
сука, будто гуляет по приятной прохладе. Он в этом пекле чувствует себя
великолепно. В Аду тебе, Саша, понравится. Надеюсь, тебя там быстро повысят
до должности, при которой ты сможешь заглядывать ко мне в котел с ведерком
льда наперевес.
Пребывая в лёгкой агонии, я глубже погружаюсь в музыку и сосредотачиваюсь

на уничтожении вредоносной травы, потому не замечаю, как ко мне подходят.
Об этом меня оповещает неожиданный желанный холод у щеки. Я невольно
трусь о стакан и в порыве чувств чуть не выдаю: «За такое и отсосать не
жалко!» Спасибо, что прежде я додумываюсь посмотреть на подошедшего,
потому что стакан воды мне приносит не Саша. Батя! И если бы я ляпнул то, что
крутится в голове, получилось бы самую малость неловко.
— Жара жесть, — выдыхаю я, осушая стакан и выдергивая наушники из ушей.
— Ясен хер, плюс тридцать четыре, — говорит батя, будто пытаясь меня добить.
— Молю, не произноси эти страшные цифры вслух, — всплескиваю я руками.
— Сын, у меня к тебе будет просьба, — заявляет батя неожиданно серьезно.

Чего такой напряженный? Я невольно и сам напрягаюсь, а мне это вредно!
— Сделаю что смогу.
— Не могли бы вы сегодня с Дитрихом где-нибудь погулять после десяти

вечера?
О-ля-ля! Какая новость! А я-то уж испугался! Прогуляться? Говно вопрос!
— Без проблем, — пожимаю я плечами. — Сколько гулять? — знаю, секс в точные

временные рамки уложить весьма сложно. Но хоть примерно намекни, а то не
614/702
хотелось бы застать вас с Шуриком в самый пикантный момент.
— Хм… До рассвета.
Нихуя себе. Ты собираешься Шурика трахать или бесов из него изгонять? Хотя
одно другому не мешает. Надо бы позже поискать порно с таким сюжетом и
посмотреть его с Сашей!
— А инфаркт не ёбнет? — уточняю я на всякий случай. Бать, ты конечно конь-

огонь, но сердце бы поберег!
— Не ёбнет! — фыркает отец с такой смущенной рожей, что я не выдерживаю и

начинаю ржать в голос. Боже, не семья, а клоунская делегация!
— Вы чего там шушукаетесь? — слышится крик дедушки. — Артём, забор сам

себя не построит!
Батя, сквозь зубы проклиная весь мир, возвращается к деду. Я, не прекращая

улыбаться, провожаю его взглядом, думая о том, что все получилось очень даже
удачно. Не надо отпрашиваться у бати на ночь, на которую у меня уже имеются
планы.
Не успеваю нырнуть обратно в музыкальный омут, как меня окликает Настасья

Леонидовна:
— Саня, могу я попросить?!
— Все что угодно! — киваю я.
— Боюсь, вам воды питьевой может не хватить. Сходи, пожалуйста, купи две
бутылки?
Класс! Все лучше, чем сидеть посреди солнцепёка! Правда, ближайший и

единственный сельский магазинчик в двадцати минутах ходьбы. Зато идти
через небольшой лесок. Там однозначно прохладнее. Круто же!
Подхватываю врученные мне деньги — в этом магазинчике, представьте себе,

все ещё не принимают карты — отбрасываю в сторону детскую кепку, сообщаю
остальной родне про свою великую миссию добытчика воды и стремлюсь вперёд
к приключениям. Дитрих со мной не просится. Конечно. С уровнем носится как
больной! Не до меня работяге.
Ступаю на протоптанную до магазинчика тропинку. Оглядываюсь по сторонам и

вдыхаю свежий воздух полной грудью. Аж голова кружится. Такими
воспоминания о даче у меня всегда и были. Пропитанные летним зноем,
слепящим солнцем, стрёкотом кузнечиков и тучами кусачих комаров. И это так…
Так по-особенному родное. То, как подошвы кроссовок топнут в превратившейся
в пыль земле тропинки. То, как ног касается кренящаяся к тебе трава. То, как
раздается пение птиц или слышится кукушка.
«Кукушка-кукушка, а сколько лет мы будем вместе с Дитрихом?»
Ку-ку.
615/702
Раз.
Все, как в детстве! Только в лес теперь одного отпускают. А в остальном

ничегошеньки не меняется.
Ку-ку.
Пять.
И кузнечики, и трава, и жар на коже от солнца.
Ку-ку.
Десять.
И хочется схватить палку и, как в детстве, ходить бить крапиву. А позже, нарвав
целый ее веник, устроить с друзьями крапивный поединок. Потом к вечеру
домой. Придешь весь в пыли, в волдырях от крапивы, искусанный комарами с
головы и до самых пят, уставший и голодный, зато какой счастливый. Дед для
профилактики поворчит на тему того, что я мелкий поросенок. Батя посадит в
таз с прогретой за день солнцем водой и устроит мне дачные ванные процедуры
с пеной и мыльными пузырями. А потом ужин.
Ку-ку.
Пятнадцать.
Наешься и отдыхать. Смотреть на невероятное, не идущее ни в какое сравнение

с городским небо. Звезд столько, что дыхание спирает. И все под аккомпанемент
старого радио. Слушаешь скучные новости или исполнителя, вроде Аллы
Пугачевой. «Миллион, миллион, миллион алых роз». И за всем этим сам не
замечаешь, как засыпаешь на руках у отца, в полусне ощущая, как он гладит
тебя по голове. Или в макушку целует. Вот и попробуй потом почувствовать себя
несчастным. Или поддержи охи о том, что у тебя мамы нет. Ну и что? Есть папа.
Дедушка. Дача. Свежее молоко к столу с утра, потому что дед не поленился
встать на рассвете и сходить на деревенский рынок. Отцовский огромный
свитер, в котором гоняешь по даче в вечернюю прохладу и который на тебе
висит, как мешок. Или бесформенное платье до колен.
Ку-ку.
Двадцать.
И ты кричишь: «Пап, смотри, я принцесса!»
Дед в ответ: «Не принцесса, а принц!»
А отец со смехом: «Захочешь быть принцессой, дерзай».
И куда же без полушутливой перепалки.
«Ты мужика воспитываешь или кого?!»
«Счастливого человека!»
616/702
Батя, всё ты сделал правильно! Получилось!
Ку-ку.
Двадцать пять.
Дохожу до магазина и под взглядом двух местных пьянчуг покупаю две

пятилитровые баклажки с водой. Они замечают мои проколотые соски и тихо
шепчутся по этому поводу.
— Что? Пирсинг нравится? Могу дать телефон салона! — предлагаю я.
— Нормальный мужик себе прокалывать ничего не будет, — слышу я невнятный

бубнеж.
— Почему? Слишком больно? Зато чувствительность повышается. Я от пирсинга

члена кончаю с фейерверками.
Мужики тушуются, а продавщица — матерая женщина из разряда «и коня на

скаку остановит, и танк на ходу перевернет» — хватает со стула за своей спиной
полотенце и шлёпает им одного из пьянчуг.
— А вы-то у нас, что, мужики нормальные?! Два часа дня, они уже красивые. К
ребенку прицепились, посмотрите-ка.
— Валя, хорош! — вопит тот, кого мутузят полотенцем.
— А сейчас ещё и жене твоей позвоню, чтоб неповадно было!
Страшная угроза. Мужик бледнеет и, спотыкаясь, ковыляет к выходу. Его друг —

за ним. Я ржу. А Валя сперва смеривает меня суровым взглядом, но затем
выражение ее лица резко смягчается:
— Саня, ты что ли?
— Я самый.
— Без загара и не узнать!
Сколько лет катаем на дачу, в сельском магазине нас неизменно ждет Валя, так
что мы с ней хорошо знакомы.
Загар ко мне, кстати, липнет только так. Один день на солнце и я уже
«смуглянка-молдаванка». А вот судя по нездорово-бледной коже Саши, он из
тех, кто либо не загорает за день вовсе, либо сгорает как головешка.
Предчувствую жуткий кипиш в случае, если Дитрих сперва покраснеет как рак, а
потом неделю будет сбрасывать шкурку подобно змее.
Поболтав с продавщицей и получив от нее презентную конфету, двигаю в

сторону дома. Люблю людей, которым наплевать на то, что ты вырос, и они не
отходят от маленьких традиций, выработанных годами, вроде сладких
новогодних подарков, которые мне батя под ёлку прячет до сих пор, или вот
таких бесплатных конфеток. Мелочь, а приятно!
617/702
Идти обратно невыносимо жарко. С моей ношей в десять литров воды
предаваться моментам куда тяжелее. Но я держусь.
Ку-ку.
Восемьдесят пять.
Эй, долго ты ещё собираешься кукукать? Если я сообщу Саше, что нам вместе
жить так долго, он по возвращении домой побежит открывать какой-нибудь
вклад, потому что где-то в безумных чертогах своего разума подсчитает, что к
девяноста трем годам деньги у нас закончатся, и мы умрем от голода. У нас и
так недавно состоялся весьма абсурдный разговор. Я, успевший
перезнакомиться с половиной его соседей по подъезду, помогал одной бабуле
сумки донести. И пока нёс, она мне всю свою жизнь рассказала. И про то, что
переехала сюда в студию, чтобы внучке с молодым мужем оставить
двухкомнатную. И про то, как тяжело менять обстановку на старости лет. И про
то, что на похороны она себе уже накопила.
Меня это ошарашило. Типа… Копить на собственные похороны? Разве это не

жутко? Конечно же, своим ужасом я поделился с Дитрихом. И что вы думаете?
Саша с очень умным (как обычно) видом сообщил, что это разумно. Что хоронить
людей дорого, а твоя смерть для близких может оказаться неожиданной. А
откуда им в таком случае здесь и сейчас брать деньги, если ты помер, не успев
вписать свой уход в мир иной в планировщик семейного бюджета?
— Вот я точно буду откладывать, — вещает пенсионер двадцати лет отроду.

— Не хочу, чтобы ты после моих похорон ещё три месяца хуй без масла доедал.
— А с хуя ли ты взял, что помрёшь первым? — возмутился я тогда.
— Конечно первым, — продолжал умничать Саша. — Я ведь в постоянном

стрессе. Стресс укорачивает жизнь.
…короче, мы с Дитрихом чуть не подрались за право помереть первым. Ну не

гнида, а? Он, значит, помрёт, а мне хули делать? Эгоистичная ж ты сука!
Бросить меня решил?! Вызов принят! Еще посмотрим, кто кого переумирает!
— Саня? — за своими размышлениями я не замечаю, как дохожу до конца леса.

Дитрих продолжает орудовать уровнем, как Ланселот мечом. Батя что-то ворчит
себе под нос. Дед раздает приказы, которые никто не слушает. Но обращаются
ко мне не они. Две девушки на велосипедах останавливаются в тени
раскидистого клена и смотрят на меня.
— О, знакомые все лица! — восклицаю я, ставя баклажки с водой на землю.

— Машка!
Она входила в компанию ребят, с которыми я по детству избивал палками

крапиву, а по юности таскал из родительских закромов домашнее вино и
распивал его на пляже.
— Давно не виделись! — улыбается она. И это уже не та Машка, что в войне с

крапивой всегда выходила победительницей или с визгами бежала в холодную
воду. И не та, что у костра с напускной мрачностью рассуждала о тщетности
618/702
бытия с пластиковым стаканчиком вина в руке. Это повзрослевшая Машка.
Эффектная.
Блестящие волосы. Длинные коготки. И фигура — отвал всего.
Подруга рядом с ней — под стать Машке. В кино бы их появление в кадре

обязательно сопровождалось фразой: «Два ангела сошли с небес на землю».
Я лыблюсь ангелам, они же окидывают меня оценивающими взглядами. Судя по

выражениям их лиц, я тяну примерно на семёрку из десяти. На восьмёрку, если
облачусь в нормальный шмот.
— Я тебя сразу узнала, — заявляет Машка, при этом опираясь локтями на руль
велосипеда и демонстрируя мне глубокое декольте топа в облипку. — Совсем не
изменился.
— А ты очень изменилась, — честно говорю я. — Но взгляд стервоты никуда не

пропал! Об этом можешь не беспокоиться.
Машка смеётся в голос. Подруга ее чуть хмурится.
— Ты все так же прямолинеен.
— И не менее очарователен, — заявляю я громогласно. Мир должен знать, как я

хорош.
— И скромный, — фыркает подруга Машки. Кажется, я ее не особо впечатляю. Ну

и ладно, не сильно-то и хотелось!
— …Да точно надо переделать! Она же под наклоном! — раздается

неожиданный возглас. Это Дитрих о чем-то спорит с моим отцом. Батя
закатывает глаза и машет на него рукой: «Хуй с тобой, золотая рыбка, херачь».
Дитрих выдыхает. Так разнервничался, аж вспотел. К нам с Машкой и ее подруге
он стоит вполоборота и в упор нас не замечает. И тут он совершает фатальную
ошибку. Поднимает край футболки, чтобы вытереть им лицо, при этом оголяя
прессак. Машка пялится на Дитриха открыв рот. Ее подруга пялится на Дитриха
открыв рот. Я пялюсь на Дитриха открыв рот. Две дуры и один дурак, втроем
смотрим на Сашу, не мигая. А он в это время смотрит… на забор.
— Это кто? — спрашивает Машка, не отрывая от Дитриха взгляда.
— А, мой пар… — резко прикусываю язык. Да что ж меня все распирает-то, а?

Сперва в разговоре с дедом, теперь с Машкой. — …партовый друган, —
выдавливаю я.
— В смысле портовый? Ты что, моряк? — удивляется Машка.
— Не-не, не портовый, а пАртовый. Однокурсники мы, — поспешно объясняю я.
— М-м-м… И как зовут однокурсника? — заинтересованно спрашивает вторая

девушка.
— Саша.
619/702
— Тёзки? — улыбается Маша.
— Они самые, — киваю я.
— А девушка у тёзки имеется?
Нихера себе. А ты девчонка не промах. Сразу берешь быка за рога.
— Да, — отвечаю я не моргнув и глазом. Девушка десять из десяти. Я.
— Хм, — Машка сперва принимает задумчивый вид, а затем бормочет — …

решаемая проблема.
— Сомневаюсь. Он ее просто обожает! — заявляю я гордо.
— А сегодня она на даче?
В некотором роде.
— Сегодня у нас сугубо мужская компания, — ухожу я от прямого ответа.
— Значит, не так уж и обожает, — подмигивает мне подруга.
Слышь. Во-первых, если люди в отношениях, это еще не значит, что они должны
друг за другом ходить как привязанные. Будь у Дитриха девушка, у нее
наверняка была бы своя компания друзей! Может, она захотела бы провести
время с ними, а Дитрих — со своими друганами. Что в этом особенного? Это ведь
не значит, что они друг друга не любят. Это означает, что у них есть друзья,
которых они тоже любят. И это нормально. Точнее, это даже правильно!
Друзья — это святое. Каждый раз, когда слышу разговорчики вроде: «Не знаю,
пойду ли с вами в кино, меня парень не отпускает» или «Сегодня на вписке меня
не ждите, моя девушка против», у меня аж мурашки ужаса по спине бегут.
Извините, конечно, но никто не имеет права решать за вас, как проводить свое
свободное время и с кем общаться. Отношения не должны равняться социальной
тюрьме.
Во-вторых, ты правда собираешься конкурировать со мной? Ха! Нихреново ж

тебе придется вывернуть жопу бантиком! Я, между прочим, ого-го дамочка!
Точнее, я не дамочка, но если бы я ею был, то, конечно же, ого-го! Да за один
только пирсинг языка Дитрих будет меня боготворить до гробовой доски! Я,
правда, пока далек от статуса короля минета, но это только пока. Учусь я
быстро! А если убрать секс, я и без него цыпа одна на миллион!
— Познакомишь? — спрашивает Машка с придыханием. — Или ревнуешь?

— подмигивает она мне. А у меня неожиданно перед глазами пролетают
флешбеки. А ведь точно! Мы же с Машкой тусили в наши четырнадцать лет! Я
еще с дачи по ночам убегал на пляж, и мы с ней долго и самозабвенно
целовались до самого рассвета. Еще она первая девушка, позволившая
потрогать ее грудь. Эмоций тогда было полные штаны.
— Глупости, — отмахиваюсь я улыбаясь. — Мое сердечко давно и безвозвратно

занято.
— Решаемая проблема, — повторяет Машка. Не нравится мне, что отношения

620/702
она называет «проблемой». Вдвойне не нравится, что эта проблема еще и
«решаемая». Нихера не решаемая! — Так познакомишь или нет?
— Конечно, познакомлю! Эй, Саш! — машу я рукой Дитриху. Он оборачивается ко

мне и сперва, среагировав на мой голос, было улыбается, но, заметив рядом со
мной девушек, тут же становится серьезным. Бросив моему отцу «я сейчас», и
все еще вооруженный уровнем, он двигается в нашу сторону. И всё в его виде
намекает на внутреннее напряжение, которое незаметно для тех, кто Сашу
знает пару минут, но бросается в глаза каждому, кто ему близок. Мне, например.
— Привет, — кидает он девушкам.
— Приветики, — хихикает Машка. Ее подружка что-то смущенно бормочет под

нос.
— Знакомься, это Маша, — представляю я подругу. — А это… — я выразительно

смотрю на вторую девушку, которую мне так и не представили.
— Ангелина, — отвечает она.
— Александр, — представляется Дитрих с жутковатой интонацией.
— Прямо вот так официально?! Александр? — смеется Машка. Да, Маш. Прямо
вот так. Сейчас Саша быстро продемонстрирует вам всю палитру своей
пизданутости.
— Вы можете называть меня, как вам удобнее, — говорит Дитрих, при этом
расплываясь в неожиданно очаровательной улыбке.
Я в непонятках луплю на него глаза.
Это что за нахуй?
Рожу свою довольную обратно в брюкву скукузь, пожалуйста, а то мне как-то не

по себе. Охренел что ли? Эта улыбка только для меня! Для остальных же
классика — лицо человека, которому под нос подсунули говно на лопате. Где
там твоя лопата с говном?! Немедленно показывай!
— О, учту, — протягивает Машка, уверенная, что в бою за сердце Дитриха уже

одержала победу. Впрочем, Ангелина, походу, тоже вознамерилась побороться
за внимание старосты. Я вам сейчас губозакатательную машинку презентую.
Мне от деда достались целых две штуки, так что я не дурак поделиться.
— А мы тут с Саней как раз обсуждали совместное времяпрепровождение!

— заливает Маша. Что-то я такого не припомню!
Дитрих переводит на меня вопросительный взгляд. Точнее, это не шарящим

могло бы показаться, что он «вопросительный», но я-то вижу, что внутри Саша
рвет и мечет. Никогда не думал, что буду так радоваться его бесиловам.
— Да ладно? — выдыхает он. Что-то прохладно стало. Меня аж зазнобило.
— Ну… Раз Мария так говорит, — пожимаю я плечами, давая понять, что со мной
ничего подобного не обсуждали.
621/702
— Вечером после заката мы небольшой компанией собираемся потусить на
пляже. Как в старые добрые. Разожжём костер. Выпьем пива. Поиграем на
гитаре и попоём старые песни. Петь умеешь? — спрашивает Машка Сашу.
— Нет. Саня споёт за нас двоих, — мгновенно перекидывает Дитрих стрелки на

меня. Обсуждают вечер, будто наша встреча — уже решенное дело.
— О, ты поёшь? — удивляется Машка.
— Аки соловей, — шучу я, и Ангелина опять что-то бормочет себе под нос про
мою скромность.
— Зачем ему скромничать, если поёт он и правда классно? — тут же реагирует

Дитрих. Рефлексы у него какие-то странные. Брось Ангелина такую же фразу в
его адрес, и он бы максимум смутился, но точно бы не стал впрягаться за себя.
Зато за меня подерется, если понадобится, и с бешеной собакой. Мило, конечно,
но я был бы рад, трать он хотя бы часть запала на собственную защиту.
— Тогда я очень надеюсь услышать что-нибудь в твоем исполнении, — заявляет

Машка, подмигивая мне. Погоди, ты, выходит, флиртуешь и со мной в том числе?
Или у тебя такая манера общения? Ничего не понимаю. — Вы же придёте?
— Не знаю, — пожимаю я плечами. — Дед нас так загрузил, до вечера можем и

не дожить.
— А вы попробуйте, — смеётся Машка. — Встречаемся там же, где и всегда, —

бросает она, а затем нажимает на педали велосипеда и срывается с места.
Ангелина, не ожидавшая такого манёвра, спохватывается и берет с нее пример.
— Ты хочешь пойти? — глухо спрашивает Саша, лишь девушки скрываются за

поворотом.
— Честно говоря, не особо, — отвечаю я с улыбкой. — Девчонки положили на

тебя глаз, и их даже не смутил тот факт, что у тебя уже есть пара. Не хочу я
тусить с разлучницами!
— Ну да, точно, сдался я им, — не верит он.
— А почему бы тебе им не сдаться, м? — поражаюсь я. — Мне же ты сдался. А у

меня очень тонкий вкус!
— Ага, слыхал я о твоём вкусе, — отмахивается Саша.
— И что же ты о нем слыхал? — шутливо хмурюсь я. — И с кем обсуждал? М-м-м?
— Вы там долго ещё баклуши бить собираетесь? — слышится гневный клич

деда.
— Пора возвращаться, — уходит от темы Саша.
— Подождут, — отмахиваюсь я. — Так что там с моим вкусом?
Пиздец любопытно!
622/702
Саша морщится. Кажется, он ляпнул лишнего и теперь об этом жалеет. Поздняк
метаться! Сказал «А», говори и «Б»! Выкладывай!
— Максим сказал, что ты влюбляешься в каждого, с кем переспишь, —

выдавливает Дитрих и вздрагивает от вида моего вытягивающегося лица.
Вообще-то я рассчитывал на нечто смешное. Вот только нихера мне не смешно.
— Чего, блядь?
Я, по-вашему, кто? Саня-пряник две футболки один подштанник?
— Я не такой поверхностный, чтобы влюбляться в кого-то просто потому, что

пару раз с ним кончил, — рычу я. — Надеюсь, ты не хочешь сказать, что все это
время предполагал, будто мы вместе лишь потому, что ты вовремя меня выебал?
— Ух, злюся я. Пиздец как злюся! Че началось-то, блядь?! Нормально же
общались! И на тебе, фашист, гранату. Картина Репина «Приплыли».
Дитрих бледнеет.
— Нет, что ты, я…
— И вообще! Все, с кем я спал, нравились мне еще до секса, понятно?! Ты —

исключение. И то не факт. Ты меня врасплох застал, ясно?! Но, учитывая, как
легко я на это отреагировал, полагаю, полугеем я был всегда! — беснуюсь я.
— Саня…
— И я весь первый курс выслушивал твои ворчания, и меня это прикалывало.

Прикалывало привлекать твое внимание. Может, ты и раньше мне нравился,
просто до меня не доходило!
— Сань…
— Вот тебе и Сань! — хмурюсь я. — Иди, Дитрих, знаешь куда? Вон туда, —
тыкаю я в сторону забора. — А я пойду поору на траву.
Ух, сука, как выбесил!
— Постой! Погоди! — Саша ловит меня за запястье, но лишь слышит

приближающееся ворчание деда и руку мою тут же отпускает. — Я… Я не хотел!
Все это дурацкая шутка! Прости!
А у самого в глазах такая паника читается, будто он случайно оказался

виновником геноцида.
Прощу, конечно, куда я денусь. Тема не то чтобы пиздец острая. Но на траву я

все же поору.
Александр
Пизда-а-а-а-а-а-а…
Сука, да кто ж меня за язык-то тянул?! Ляпнуть подобное. О чем я, нахуй,

623/702
думал?! Что высру хуйню, а Майский, как обычно, посмеется, не приняв это
близко к сердцу?! Да, именно на это и рассчитывал. И да, обосрался. Саня
разозлился. За время наших отношений я впервые вижу его таким взбешенным.
И уязвленным. Блядь, вот что мне с собой делать? Ногами пиздить? Может не
зря меня дома колошматили? Знали, что я с тухлецой?
Идиот-идиот-идиот-идиот!!!
Наша первая настоящая ссора. Ощущение мерзкое. Мне и стыдно, и горько. И

вроде понимаю, что это не конец света и Саня меня из-за одной тупой фразы
нахуй не пошлет, но… А вдруг пошлет?! Скажет «Аривидерчи, петушара» из-за
того, что я не могу вовремя заткнуться? С кем спит, в того и влюбляется.
Господи, Дитрих, все у тебя с головой в порядке?! Ляпнуть такое самому
чудесному человеку на свете!
Так. Окей. Без паники. Я заглажу перед ним вину, даже если для этого
потребуется принести камень с вершины Эвереста. Наизнанку вывернусь, но
прощение заслужу. И больше такой ошибки не повторю.
А все равно руки дрожат, а к горлу так и норовит подкатить ком. Внутренний
голос ситуации не облегчает.
«Давай, — шепчет он, — продолжай в том же духе, еблан. И тогда твои кошмары
превратятся в реальность. Будешь гнить в своей квартире в полном
одиночестве, постоянно натыкаясь на следы недавнего присутствия Майского и
напоминая себе, что счастье свое просрал сам. Без чьей-либо помощи».
Блядь, накатывает. Господи, только этого не хватало! А ну-ка держись. Не смей!

Не ровен час, Майский решит, что со мной вообще нельзя ссориться, иначе я
сразу ухожу в панические дебри. Нет. Ссоры — это нормально. И если тебя
обидели, обязательно об этом скажи. Мое неустойчивое психологическое
состояние не должно являться для Майского тормозом. Иначе пока он будет
печься о моей психике, похерит собственную.
Отвлекись, Дитрих. Не давай эмоциям превращать тебя в бесполезную ячейку

общества! Ты виноват. Ты осознаешь свою ошибку. Ты ее исправишь. Понял
меня?
Фиксирую внимание на заборе. Все мысли забиваю желанием поскорее

закончить невероятное дачное детище. Работаю с удвоенным старанием.
Утроенным. Дед Майского с каждой минутой становится счастливее. Отец же
смотрит на меня с непонятным беспокойством.
После спешного перекуса, на котором Саня к нам не присоединяется, пока

Максим Павлович что-то выясняет у Настасьи Леонидовны, Артём Максимович
подходит ко мне:
— Что случилось? Поссорились? — кивает он на сына, что ковыряется в траве у

дальней части забора.
— Ага, — киваю я на автомате, даже не спросив, как он догадался.
— Из-за девчонок тех, что ли? — смеется он.
624/702
— Нет, — качаю я головой. — Из-за того, что я долбоеб, — рычу я, невольно
сжимая кулаки. Мне прямо хочется себя стукнуть. Да побольнее.
— Милые бранятся — только тешатся, — отмахивается Артём Максимович,

кажется, не придавая произошедшему большого значения.
— Вы… Вы не понимаете! — невольно восклицаю я. — Он же! Я же! Господи!

ПИЗДЕЦ! Какой я придурок! ПИЗДЕЦ! — выдаю я, вцепившись в свои волосы.
Майский-старший смеривает меня внимательным взглядом.
— Первый раз поссорились? — уточняет он с усмешкой.
— Это так заметно? — хмурюсь я.
— Конечно! Мне когда Шурик впервые истерику закатил, я потом несколько

дней спать нормально не мог, все переживал, — пожимает Майский-старший
плечами. — Думал, нахуй сейчас меня пошлет и пиши пропало. А мне на тот
момент хотелось куда угодно, только бы не на хуй.
— А… а сейчас? — спрашиваю я с запинкой.
— А сейчас я понимаю, что никуда он от меня без веской причины не денется.

Ссоры у нас обычно из-за всяких глупостей. Вот и ты помни, что Саня от тебя не
уйдет, если реально не накосячишь.
— Может, я уже реально накосячил! — всплескиваю я руками. — Я… Я ужасный

человек.
— Ужасные люди обычно не орут на всю дачу о том, какие они ужасные, —
смеется Артём Максимович. — И уж тем более не признают своих ошибок и так
не переживают. Так что ты не ужасный человек. Ты просто человек. Все мы
совершаем ошибки. Без исключений.
Что происходит? Прямо сейчас? Я веду беседу с умудренным опытом взрослым?

И чувствую себя при этом не грязью на асфальте, не ничтожеством, не главным
разочарованием вселенной? Он ведь не говорит ничего особенного. Так почему я
сразу успокаиваюсь? Вот так дети с родителями общаются в нормальных
семьях? Такую поддержку они испытывают? Так странно и непривычно
ошибиться и услышать в ответ на произошедшее «это нормально».
— Но это ведь не значит, что Саня меня простит. Я же не приду к нему со

словами «все совершают ошибки, ну и что»?
— Боже, только посмей. Я буду в первом ряду из тех, кто отвесит тебе
подзатыльник! — обещает Артём Майский со смехом. — Просто пойми, что, если
бы произошло что-то реально ужасное, ты бы уже катился колбаской в сторону
города. Саня — человек лояльный и мягкий. Но это не значит, что он не способен
послать нахуй. О, поверь, мой мальчик умеет за себя постоять.
Об этом я прекрасно знаю. Доброта не равно беспомощность. Терпимость не

равно бесхарактерность. При желании Майский может раздать пиздячки, как
пряники. И мне в том числе.
625/702
— Ты этого еще не осознаешь, потому что, как я понял, тебе и сравнивать особо
не с чем, но отношения ваши на удивление крепкие. На удивление, потому что
вы два еще совсем мелких пацана в постпубертатном периоде. Детишки в этом
возрасте…
Ничего себе детишки…
— …часто не отличаются постоянством. Взять хотя бы прошлого меня. Но ваши

отношения, пусть и со стороны, но кажутся невероятно стабильными. Вы
счастливы вместе и не похерите все это из-за единственной ссоры. Саня может
вспылить, но остывает быстро и не отличается злопамятностью. К вечеру и не
вспомнит. Так что не накручивай себя. Но и прощение попросить не забудь. Не
для него, для себя. Чтобы в голове осталась зарубочка. Понял меня?
Понял.
Но не накручивать себя — что-то из разряда «миссия невыполнима». Мое личное

колесо сансары крутится, с каждым оборотом лишь набирая скорость.
Всё! Хватит! Выдохни! Артём Максимович прав. Надо нормально извиниться. И

при этом не отказываться от того, что я планировал изначально. Вот только как
бы теперь все это провернуть, чтобы Сане не показалось, будто бы я решился на
все это лишь из-за ссоры. Не хочу, чтобы он подумал, что это своего рода
заглаживание вины.
Ебучее нахуй блядство.
За тяжелыми размышлениями не замечаю, как с последней доской для забора

покончено. Дед Майского не верит своему счастью. Зовёт Настасью Леонидовну
показать результат. Жмёт мне руку. Потом лезет обниматься. Потом снова жмёт
руку.
Боже, не знал, что кого-то может настолько порадовать какой-то забор.
Выпив чаю с домашними плюшками, Максим Павлович с Настасьей Леонидовной

начинают собираться домой. К счастью. А то я уже всю голову сломал, как бы
так сделать, чтобы наш с Саней уход остался для них незамеченным. Надеюсь,
Майский не откажется побыть со мной наедине.
Прощаться с уезжающими выходит даже Шурик, который умудрился проспать

весь день. Вид его немного растерзанный, лицо сонное, но выглядит он при этом
куда более располагающе, чем утром. Хороший момент, чтобы с ним поговорить.
Машина с хозяевами дачи отъезжает от новенького забора. Саня с отцом идут к

мангалу. Я остаюсь у выхода, надеясь, что Шурик сперва пойдет в домик. Но все
складывается даже лучше. Кажется, он еще толком не проснулся и тормозит. Не
идет ни за Майскими, ни в домик. Просто с задумчивым видом топчется на месте.
— Александр, — зову я его тихо. И в это же самое время он как раз обращается
ко мне. Эм… Как-то странно. Мы оба резко замолкаем. — Да? — подаю я голос
первым.
— Сначала ты, — отмахивается Шурик.
626/702
— Гм… Я бы хотел с Саней прогуляться после заката. Но не знаю, как об этом
сказать Артёму Максимовичу, — бормочу я смущенно.
— Окей, возьму его на себя, — с готовностью отзывается Шурик. Так просто? Э-э-
э… А в чем подвох? — Как раз хотел попросить тебя прогуляться где-нибудь с
Саней на часик-другой, — объясняет он, заметив мое недоумение.
— О…
— Ага.
Гениальный диалог. Я чувствую невероятное облегчение, и вместе с тем

ситуация мне кажется весьма… ироничной. Нервное состояние, в котором я
пребывал последние часы, резко отпускает, и я невольно смеюсь. Шурик меня
поддерживает.
— Ого, посмотрите-ка, спелись подруженьки, — раздается голос Артёма

Максимовича. — Помогать-то нам собираетесь или как?
Будто камень с души. Я почему-то уверил себя, что просто так по доброте
душевной Шурик помогать мне не станет. И дело не в том, что он расчётлив.
Просто характер у него настолько непростой, что даже я со своими загонами
нервно курю в сторонке. Как каждые пять минут в сторонке нервно не курит
Артём Максимович — вопрос на миллион. Но, судя по его довольному лицу, его
все более чем устраивает. А не это ли главное?
Я не то что никогда не жарил шашлыки, я их даже не ел, потому бурная

деятельность вокруг шампуров вызывает у меня живой интерес. Артём
Максимович во время нанизывания мяса на острые пики вещает мне, что жарка
шашлыков — это целое искусство и каждая партия уникальна. Рассказывает, как
правильно выбрать мясо и какой смешать маринад. Вещает про тонкость жарки,
подбор углей и необходимость периодического прокручивания шампуров, чтобы
куски мяса снаружи покрылись корочкой, а внутри остались мягкими и сочными.
Внемлю каждому его слову. Руки чешутся записать. А то вдруг потом что забуду.
Это ведь все очень важно, да?
Или нет.
Видимо, нет. Потому что сам процесс жарки мяса проходит немного не так, как я
ожидал. Никакого поварского щупа, таймера или четкого алгоритма действий.
Знаете, как они его готовят?
Блядь, мне даже произносить это вслух больно.
«На глаз».
НА ГЛАЗ, СУКА! Они даже время не засекают!
Несмотря на это, мясо оказывается… Божественным.
То ли дело в диком аппетите, который у меня разыгрывается на свежем воздухе,

то ли Артём Максимович действительно шашлычный гуру, но первая порция,
которая сперва мне показалась слишком большой для четырех человек,
627/702
исчезает, будто ее и не было. Майские бегут делать вторую. Я расслабленно
потягиваю пиво. Так хорошо и спокойно, что я и вовсе забываю про ссору между
мной и Саней. Полагаю, причина ещё в том, что Майский ведёт себя как ни в чем
не бывало. Не огрызается на меня, не игнорит, не демонстрирует обиду. Словно
ничего не произошло.
Но произошло же. И оставлять все как есть совершенно точно нельзя. Следует
выбрать предлог, когда можно будет ускользнуть с дачи и поговорить с Саней
по душам.
Саня
Как вспылил, так и остыл. Не могу я злиться на Дитриха слишком долго,

учитывая, какие несчастные взгляды он на меня периодически кидает. От
сложившейся ситуации, походу, ему куда херовее, чем мне. И наша перепалка в
минуту — для него катастрофа всемирного масштаба. Я уже вернулся в свое
счастливое расположение духа, а он продолжает вариться в этих его
безграничных переживаниях. Пизданутый ты мой. Расслабь булки, ничего ж
страшного не случилось! Думал сперва отвести его в укромное место и
объяснить, что все в порядке. А потом решил, что нехуй заниматься
попустительствами. Мы взрослые люди и должны отвечать за свои слова. И я. И
Дитрих. Так что пусть немного поразмышляет и больше мне такую херобору в
уши не льет. Я, конечно, гибкий, но прогибаться предпочитаю в постели.
Впрочем, подкидывать дрова в костер переживаний моего ненаглядного я также

не планирую. Держать зла я не умею. Куксить недовольные рожи — тем более.
Природа. Шашлык. Потрясный батин голос на весь дачный участок. Знаете ли,
не до плохого настроения! Не до обидулек!
Но лишь шашлык заканчивается, а батя допевает, я заявляю:
— Пап, хочу показать Дитриху секретный пляж. До рассвета не ждите, — с этими

словами я беру Дитриха за запястье и тяну за собой. Дурила выглядит пиздец
нервным. Будто на плаху его веду. Прямо вижу, как ебанутое мое чудо
надумывает всякую хуйню. Да, Дитрих, я веду тебя на пляж, чтобы утопить, ведь
ты совершил нечто непростительное!
Хуй с ним, пусть надумывает. Чем сильнее сейчас себя накрутит, тем приятнее
для него окажется правда.
Заходим в домик, я кидаю в пустой рюкзак Дитриха (все привезенные вещи он

выложил и аккуратно разложил на полке, что я ему милостиво предоставил)
несколько полотенец, небольшую портативную колонку, сигареты и всякую
мелочевку, которая, может быть, пригодится, а может и нет. Дитрих молча
наблюдает за моими манипуляциями, будто ждёт, что я сейчас торжественно
кину этот рюкзак ему в рожу, после чего попрошу его раствориться в воздухе.
Как же можно быть таким тупым, будучи таким умным? Загадка века!
Вручив рюкзак Дитриху, свой тащу на улицу и запихиваю в него столько бутылок
пива, сколько помещается. Ну а фигли! Всю ночь тусовать как никак!
— Рожа не треснет? — батя не лишает себя удовольствия прокомментировать

мои действия.
628/702
— Треснет — заклею! — бодро обещаю я ему. — Хорошего вечерочка, — закинув
рюкзак на плечо, желаю я бате и Шурику. Скрещу за вас пальчики. Потрахайтесь
как в последний раз, окей? Чтобы мы утром пришли, а вы оба довольные и
расслабленные.
Уверенно вываливаюсь в тьму, царящую за забором. Дитрих, спотыкаясь, бежит

за мной. Но лишь нагоняет, и я двигаюсь дальше. Прямиком в гущу леса
навстречу своей цели. Какое-то время мы преодолеваем лесные потемки в
гробовой тишине. Первым не выдерживает Дитрих:
— Саня, — он ловит меня за запястье, останавливая.
— М-м-м?
— Ты… Прости меня за чушь, что я сказал днем. Ты ведь знаешь, что самый
замечательный человек из всех, кого я встречал за свою жизнь?
А. О. Эм.
Нифига себе.
Как-то я не ожидал, что Дитрих сразу перейдет к голой откровенности. Это

тяжелая артиллерия! Откровенничаю в нашей парочке все больше я, потому что
для меня это не сложно. Но я понимаю, скольких сил для этого требуется Саше.
И это… Так мило.
Я на мгновение зависаю, слегка обескураженный. Саша, естественно,

расценивает мое молчание, как смертный приговор. Даже в полумраке леса я
вижу на его лице ужасающие муки.
— Да все окей, — поспешно произношу я. — Я вспылил, но уже остыл. Вспылил я

зря, но прощение просить не буду, потому что причина была веской. А твои
извинения, та-а-ак и быть, приму.
Не стану ему сообщать, что перестал на него злиться уже через десять минут
после глупой ссоры.
— Х…хорошо, — выдавливает Саша все ещё напряжённо.
— Не хорошо, а отлично! — хлопаю я его по плечу.
— Я, правда, не хотел обидеть тебя, — заверяет меня Дитрих. Да знаю я, знаю.
— Так я и не обиделся. Я разозлился, — поправляю я Сашу. — А ты ведь даже не

понял, почему, да? — смеюсь я. Зудящая в жопе Дитриха лыжа, кажется, меняет
вибро-режим, и он снова в нехуевом напряге. Ой, хорош. Не понял? Окей. Не
страшно. Сейчас объясню.
— Меня взбесило, что тебе куда проще поверить в то, что я с тобой лишь из-за
везения, чем в то, что я с тобой, потому что ты охуительный и имеешь тысячу
качеств, за которые тебя невозможно не любить! Понял? Вот что меня
разозлило.
629/702
— Ох… Я…
— И да, я понимаю, не все сразу. От самоненависти за один день не избавиться.

И за полгода, видимо, тоже. Но ты давай уже подключай логику. И если тебе
сложно оценивать себя напрямую, посмотри на себя вот с какой точки зрения: я
охуенный? — вопрошаю я.
— Ну… Да.
— Ты что, колебался, прежде чем ответить?! — шутливо возмущаюсь я. — Я

охуенный! И это уже не вопрос, а констатация факта.
— Я не спорю. И не сомневаюсь. Правда.
— Окей, — киваю я. — Я охуенный, и люблю тебя. В таком случае кто ты?
— Самый счастливый челов…
— Нет! Я не о том! — прерываю я Дитриха. — Вторая попытка. Кто ты?
— Эм… Тот, кому очень повез…
— И снова не то! Неужели у тебя в голове даже не мелькает правильный ответ?!

— поражаюсь я. — Я охуенный и я люблю тебя. Значит кто ты? Значит и ты
охуенный!
— Я бы поспорил, — нервно улыбается Дитрих.
— Только попробуй, и я отметелю тебя крапивой, — обещаю я. А крапивы вокруг

дохера. И чем ближе мы будем подходить к пляжу, тем ее будет становиться
больше.
— У-у-у, уже боюсь, — хмыкает Саша.
— Ты ведь не знаешь, каково это, да? — усмехаюсь я. — Тебя крапива не жалила.
— Нет, но я не думаю, что этому растению есть чем меня удивить, — смеётся он.
И зря. Конечно, крапива — это вам не кожаный ремень, но тоже удовольствие
сомнительное. Хотя меня лично даже чуток прикалывает. Знаете штуку под
названием «крапивка», когда ваше предплечье берут двумя руками и
скручивают кожу в разные стороны. При этом ощущается покалывание, сила
которого зависит от силы скручивания. Так вот, от такой «крапивки» я даже
кайфую. От обычной кайфа меньше, это действительно неприятные ощущения,
зато… Зато какая ностальгия!
— А что за секретный пляж и почему он секретный? — Дитрих расслабляется и

наконец-то начинает задавать правильные вопросы.
— Он даже не то, чтобы секретный. Просто на него никто не ходит, — объясняю

я, продолжая движение к намеченной цели.
— Почему?
— Во-первых, потому что он малюсенький. Всего метров пятнадцать в длину. Во-

630/702
вторых, его непросто найти, потому что он расположен в низине. В-третьих, к
нему трудно пробраться, так как перед ним колючие кусты, дикая вишня и тьма
крапивы. Если днём на пляже редко, но кто-то тусует, вечером люди обычно
предпочитают ходить на большой пляж. Но ты не ссы, я знаю там тайную
тропку. Ещё дед показал. Каждый год проверяю, и каждый год она на месте!
— заверяю я Дитриха, пробираясь все глубже в чащу.
Тропка позволяет не нарваться на крапиву, но и я, и Дитрих успеваем получить

пару ссадин от торчащих во все стороны веток кустарников, прежде чем
выходим на желанный пляж. Я набираю в лёгкие побольше воздуха, а затем
медленно выдыхаю. Перед глазами моими разворачивается картина, которая за
мои сознательные годы почти не меняется. Насыщенно-синее небо, усыпанное
звёздами, от количества которых кружится голова. Чернеющая полоса
противоположного берега. Блестящая в свете полной луны река, пребывающая в
постоянном движении из-за течения. Миниатюрный пляж и такой же
миниатюрный деревянный причал, походящий на мост в никуда.
— Нихера себе, — подаёт голос Дитрих. Оборачиваюсь на него и еле сдерживаю

смех. Он похож на кота с мема, который смотрит на фонарики новогодней
гирлянды[1]. Точно так же Саша смотрит сейчас на небо. Разве что рот не
открывает.
Дитрих нервно поправляет очки, вертя головой.
— Охренеть! Сколько звёзд! — восклицает он в искреннем изумлении. — Нет, я

знал, что их дохуя, но не знал, что так много можно увидеть! — заявляет он с
детской непосредственностью.
— Ясен хер, за городом небо видно лучше, — киваю я и шлепаю по ещё горячему
песку прямиком к причалу. Дитрих с заминкой следует за мной, то и дело
задирая голову, вглядываясь в небеса и выдыхая тихое «охренеть!». Кажется, он
за городом бывал не часто или не бывал вовсе. Вот тебе, Саша, причина любить
отдых на природе номер один: небо!
Ставлю рюкзак на причал, стягиваю с ног рваные кеды, сажусь на прогретые за

день деревянные доски и свешиваю ноги. Прохладная вода лижет пятки.
Вспоминаю, как жарко мне было днём, и у меня тут же появляется
непреодолимое желание, исполнить которое следует здесь и сейчас.
Александр
Для задуманного мной это место подходит просто идеально! Тишину прерывает
лишь стрекот кузнечиков да плескание воды. Кромешную тьму разгоняет
полнолуние. Опускаюсь на еще теплый после дневного солнца причал и беру из
рук Сани одну из двух уже вскрытых им бутылок пива.
— За отдых на природе, — произносит Майский тост, после чего несильно

ударяет своей бутылкой о мою.
— За отдых, — соглашаюсь я, и мы одновременно осушаем бутылки до дна в

пару больших глотков.
— Ну все, пора, — заявляет Саня, отставляя бутылку к краю пристани. Он

поднимается на ноги и берется стягивать с себя футболку.
631/702
— Ч…чего пора? — спрашиваю я испуганно. Только не говори, что полезешь в…
— Чего-чего, купаться, конечно же! — заявляет Саня. Он отходит к берегу и

бросает первый предмет одежды на большой камень.
— Саня… — зову я тихо.
После футболки идут шорты. За ними, ожидаемо, трусы. Майский, как я успел
заметить, ярый противник одежды. Дай волю, и он бы расхаживал
исключительно голышом. Как домой ни приду, он сверкает белым задом.
Сколько ни объясняй, что его оголение меня каждый раз дезориентирует и
мешает учиться и работать, нихера ничего не помогает. Только отвернись, а
Майский уже без трусов.
— Саня!
Майский разбегается и с визгом прыгает в воду. Брызги во все стороны.

Некоторые попадают на меня. Вода, как и ожидалось, ледянющая!
— Сдурел?! Вылезай сейчас же! Ты ведь выпил! Утонешь! Или подхватишь

воспаление легких! Или подхватишь воспаление легких, а потом утонешь!
Саня выныривает из-под черной толщи воды:
— Чего орешь? Я трезвый — это во-первых. Я отлично плаваю — это во-вторых.

Вода шикарная — это в-третьих! — смеется он. — Выключи внутреннего старого
деда и прыгай ко мне!
Знаю я эту его «шикарную воду»! Шикарная вода у Сани — это ледяная тюрьма
для меня!
— Она холодная, — ежусь я.
— Бодрящая! — поправляет меня Саня.
О да, бодрящая настолько, что можно дать дубу от переохлаждения, если

пробыть в ней слишком долго!
Вот только… Если я хочу реализовать запланированное, мне надо быть к Сане
куда ближе, чем я нахожусь сейчас. А зная Майского, он будет плескаться в
речке минимум час! Пока губы не посинеют.
Хуй с тобой.
Снимаю всю одежду кроме нижнего белья и складываю аккуратной стопочкой

рядом с разбросанными вокруг вещами Сани. Берусь было за дужку очков, но…
Нет, без них я не увижу реакции Майского. Зря я не взял с собой линзы.
Подумал, что ковыряться в глазах на природе лишний раз не стоит. Кто ж знал,
что у них здесь все настолько цивильно.
— Трусы долой! — орёт Майский как больной.
— Ага, щас, — бормочу я. Вряд ли трусы согреют меня в этой ледяной

632/702
преисподней, но пусть останутся хотя бы для психологической поддержки.
Возвращаюсь к краю причала, делаю контрольный глоток пива из новой
бутылки. Это также меня ни фига не спасет, но хоть что-то. Сажусь на
деревянные доски и опускаю ноги в воду. Ступни мгновенно немеют, отдавая
воде остатки тепла. Твою мать, нихера ж себе квест. А Саня невозмутимо
плавает в паре метрах от меня довольный до жопы. Да как у него это
получается, а?
Зато вокруг очень красиво. Терять такой шанс из-за непереносимости холода
было бы весьма расточительно.
Вытаскиваю из рюкзака колонку. Синхронизирую с моим телефоном. Трачу пару

секунд на поиск необходимого трека, а затем включаю песню. На весь
миниатюрный пляж раздаются первые гитарные аккорды. Я же, набрав в легкие
побольше воздуха, буквально сползаю с причала в ледяную воду и на мгновение
у меня перехватывает дыхание. Кажется, от ужасающего холода я не могу ни
вдохнуть, ни выдохнуть.
…Мне нравятся твои рёбра,
…Они настолько ребристы…
Воды мне оказывается по пояс. Муки холода невыносимы. Тут же начинаю

стучать зубами. От одной только мысли, что надо пройти глубже, хочется
болезненно застонать. И все же я продвигаюсь дальше, чтобы добраться до
весело плещущегося Сани. Каждый шаг, будто пытка над собой. Чертова
ледяная вода!
…Когда ты со мною, то я
…Чувствую себя виолончелистом.
— Что это у тебя за приступ ностальгии? — спрашивает Майский смеясь, а я,

дождавшись, когда он подплывет ближе, хватаю его за руку и притягиваю
вплотную к себе.
— Эта песня — наша точка невозврата, — говорю я тихо. — Смотрел тогда, как
ты поешь ее, и не мог думать ни о чем, кроме того, что очень хочу тебя
поцеловать, — выговариваю я тихо.
…Такое чувство,
…Что мы с тобой произведения искусства.
На лице Майского отображается растерянность. Он не привык к тому, что я так

открыто выражаю свои эмоции вне постели.
— Саня… — беру его лицо в свои ладони и наклоняюсь к Майскому совсем

близко, чтобы он однозначно расслышал мои слова. — Я… — господи, да почему
же так сложно?! Я ведь готовился! Тренировался перед зеркалом! Тысячу раз
прокручивал этот момент в голове! И все равно слова все еще застревают в
горле. Говори же, идиотина! — Я люблю тебя, — произношу я, смотря Сане прямо
в глаза, хотя очень хочется отвести взгляд, а еще лучше — пойти ко дну.
633/702
…Выпусти красную пасту,
…Мы с тобой чертовски прекрасны.
Майский окидывает меня подозрительным взглядом.
— Ты меня любишь, Но? — хмурится он. — Сейчас будет что-то не очень

хорошее, да?
— В смысле? — напрягаюсь я. — Почему должно быть что-то нехорошее? Я в

любви тебе признаюсь, придурок. Без всяких «Но»! — раздраженно объясняю я.
Мне реакция Сани рисовалась другой. Ну… Более… Хм… Бурной? Какие-нибудь
возгласы счастья или вроде того. Или… Хуй знает, чего я вообще ожидал! Но
чего-то ожидал однозначно!
— Так я знаю, что ты меня любишь, — но до Сани, кажется, не доходит, что я

сделал. — И я тебя люблю.
— Но я никогда раньше не произносил этого вслух, — гну я свое. Дескать,

посмотри, какой подвиг я совершил! Пусть и не подвиг это вовсе. Лишь голая
правда.
— А я, по-твоему, что, настолько тупой, что пока ты мне в лоб не скажешь, до

меня не дойдет? — Майский смотрит на меня, как на идиота. — Конечно, ты
меня любишь! Еще бы ты меня не любил! Ты пожрать мне готовишь. С домашкой
помогаешь. Орешь на меня, если я ленюсь. Сегодня вон даже шнурки мне утром
завязывал!
— Боже, даже не напоминай, — я запускаю пальцы под стекла очков и начинаю

тереть глаза. — Пока по твоему описанию я скорее твоя нянька, нежели парень.
— А няньки часто ебут своих подопечных?
— Саня!
— Не, ну а что?! В чем же в первую очередь проявляется любовь, если не в

заботе и неравнодушии?
А вот это хороший вопрос.
— Мне кажется, сказать «люблю тебя» — куда проще, нежели эту любовь
показать. Но конкретно у тебя показывать свою любовь всегда получается,
потому совсем не обязательно об этом еще и говорить.
— Я думал, что важно признаться в этом вслух, — выдыхаю я, чувствуя легкую

досаду от того, что вновь придаю чему-то куда большее значение, чем есть на
самом деле.
— Окей, — заметив мое выражение лица, поспешно кивает Майский. — Давай

заново. Я сейчас изображу, что вообще ни сном, ни духом о том, что являюсь
любовью всей твоей жизни! — заявляет он. — Ебешь ты меня, небось, чисто по
приколу. Жрать готовишь на себя, а мне скидываешь остатки. А шнурки мне
утром завязывал лишь потому, что у тебя маленький тайный фетиш на шнурки.
И их завязывание, — Саня обнимает меня за шею. Хоть какой-то источник тепла
634/702
в этом ледяном царстве. — И вот я стою в холодной, как твоя душа, речушке…
— Ага, он все же признает, что вода холодная! — Несчастный и одинокий.
Мучаюсь от, как мне кажется, безответной любви. Хнык-хнык, — Саня
театрально смахивает с правого глаза несуществующую слезу. — Как же
грустно. Никто меня не любит.
— Это вообще-то очень серьезный момент! А ты его превращаешь в цирк, —

мрачнею я.
— Я еще и серьезные моменты в цирк превращаю! — плаксиво стонет Майский.
— Хорош паясничать!
— И паясничаю! — хныкает Саня.
— Майский, блядь!
— Ах, как было бы здорово, если бы Дитрих меня люб… — прерываю его
глумление легким поцелуем. Отстраняюсь, надеясь, что на этом издевка
закончится.
— Люблю я! Люблю! — рычу я абсолютно не романтично. Но Саня продолжает:
— Бедный я несчастный! Одинокий и никем не… М-м-м… — снова его целую,

давая понять, что спектакль можно закруглять. Я все понял! Хватит! — А вот
если бы Дитрих признался мне в… м-м-м… — Ты заткнешься или нет?! — Не
хочешь ли ты… М-м-м… Сказать, что… М-м-м… Так, если… М-м-м… Ты правда
пытаешься заткнуть меня поце?.. М-м-м… Если ты не прекратишь… М-м-м…
— Я не прекращу, — предупреждаю я после очередного поцелуя.
— Хорошо, ведь тогда я тоже! — смеется Майский. — Ты мотивируешь меня

говорить всю ночь без остановки, — заявляет он, уже откровенно повиснув у
меня на шее.
— У меня на эту ночь другие планы, — фыркаю я.
— Ого, да что ты говоришь, — протягивает Майский. — Небось, до хрипоты

собираешься признаваться мне в любви?!
— Знаешь, ты иногда такой противный, — морщусь я обиженно.
— Учусь у лучших! — шепчет мне Саня в самые губы, явно намекая на то, что
главным учителем в этом деле у него выступаю я. Мне бы в спор вступить, но
Майский слишком близко, а вода по-прежнему жутко холодная, и единственное,
чего мне действительно хочется, так это немного тепла. Его тепла.
Касаюсь обнаженной спины Сани и впиваюсь в его губы. Это, наверное, странно,
но спустя столь долгое время вместе я все еще ощущаю необъяснимый
внутренний трепет и восторг, когда получаю от Сани желаемый ответ, а не
грубый толчок в плечо. Все еще не верю своему счастью, как тогда на кухне. Так
же мгновенно завожусь от возможности продолжить. Оказаться к нему еще
ближе. Изучить каждый миллиметр его тела. Насыщаться им столько, сколько
потребуется.
635/702
Не прерывая поцелуя, Майский расцепляет руки на моей шее и опускает их в
воду. Чувствую тепло кончиков пальцев, медленно спускающихся по моему
торсу вниз. А поцелуи с моей легкой руки, или уж скорее языка, становятся все
глубже. Во мне просыпается знакомая неконтролируемая жадность, при которой
любые действия кажутся недостаточными и хочется возвести их в недосягаемый
абсолют.
— М-м-м… погоди, — Саня чуть отстраняется, чтобы перевести дыхание. — Ты

что, решил меня выебать в рот языком?
— А у меня получается? — ухмыляюсь я, чувствуя на кончике языка легкое

жжение от многократного касания им шарика пирсы Сани.
— Однозначно. Но я буду не против, используй ты и другие части своего тела, —

заявляет он, и я только сейчас соображаю, что его рука уже какое-то время
покоится на моем стояке.
— Саня, нет, — хмурюсь я, очухавшись.
— В смысле, нет?! — теряется Майский.
— Мы не будем трахаться в воде.
— Это еще почему?
— Она грязная.
— Эдварда и Бэллу это не остановило! — замечает Майский. Да как же ты

задолбал с этими своими Сумерками! Мало тебе, что ты мне успел зачитать
вслух все любимые моменты из этих книг? Мало, что мы каждый фильм
пересматривали раза по три? Я теперь при слове «сумерки» начинаю ощущать
легкую тошноту! И нет, никаких, блядь, сумеречных ролевых, Майский! Что
угодно, но не это! Клыки не надену! Отвянь!
— У Эдварда с Бэллой секс случился явно не в пресной воде! Для этого подходит
только соленая. В пресной куча бактерий и вирусов! — разжёвываю я Майскому.
— Или тебе ебануться как хочется подхватить какой-нибудь ссаный
стафилококк? — вопрошаю я.
— Пиздец ты зануда! — заявляет Майский, но я на его слова никакого внимания

не обращаю. Убираю его руку со своего паха, а затем, чтобы обезопаситься,
подхватываю Майского под бедра и поднимаю над дном. В воде это проделать
легче легкого. Саня, рефлекторно скрестив ноги у меня за спиной, берется было
продолжать возмущаться. Но его недовольства я заглушаю очередным
поцелуем.
Саня
Нет, ну что за человек?! Такую шикозную идею обломал в зачатке! У меня, может
быть, голубая мечта — заняться сексом в воде?! А реализовать ее негде. У
Дитриха нет ванной. Только душевая кабина. И мы в ней, конечно, времени не
теряли, но… Это душевая кабина! Совсем не то! Тащить Сашу в квартиру бати
тоже вариант так себе. Ванна у нас маленькая. Была у меня идея снять номер с
636/702
каким-нибудь охуительным джакузи. Но у охуительного джакузи и цена
охуительная, мне до такой радости еще копить и копить. И вот, казалось бы,
отличный бесплатный вариант. А Дитрих встает в позу. Стафилококки ему,
блядь, везде мерещатся!
Я бы повозмущался сему факту подольше, но Дитрих слишком хорошо орудует

языком, заставляя меня оставить свой праведный гнев до лучших времен. Что ж,
раз сексу в воде не быть, так хоть нацелуемся по самое не балуй. Именно с этой
мыслью я решаю перехватить инициативу. Выталкиваю язык Дитриха из своего
рта и занимаю главенствующую позицию в поцелуйных делах. Саша пытается
вернуть контроль, но ему и так приходится удерживать меня на руках — сам
подписался — так что в этой борьбе он терпит поражение.
И как у него только получается терпеть? Я ведь буквально чувствую уровень его
возбуждения. Оно в моем нынешнем положении упирается мне в ягодицу. Но
нет, сука. Стафилококки не дремлют!
— Отпусти меня, — прошу я тихо, чуть отстранившись от Дитриха. Мой

собственный стояк трется о его живот. И это, конечно, приятно, но изматывает
недостаточностью. Дитрих, как ни странно, молча выполняет мою просьбу.
— Ты прав, пора вылезать, — кидает он вслед за тем.
— Уже? Ладно, без секса, но могли бы хотя бы вздрочнуть! — я до последнего

отстаиваю свои хотелки.
— Никаких вздрочнуть! Тут вообще-то люди купаются! — шипит Саша.
— Предположим, не только купаются… — замечаю я.
— Вылезаем немедленно! — вопит Дитрих с брезгливой моськой. — Немедленно,

я сказал! — орет он, а затем хватает меня за руку и тащит к причалу. «Ребра»
давно закончились, так что теперь нас окружает лишь музыка природы. Шелест
листьев от несильного ветра. Плеск воды. Стрекотание. И тут неожиданно где-то
совсем близко раздается жуткий звук. Саша подскакивает на месте. Даже я
вздрагиваю от неожиданности.
— Это сейчас что было? — выдыхает он в ужасе.
— Лягуха квакнула, — объясняю я. А затем звук повторяется.
— Пиздец, а чего так жутко? — искренне удивляется Саша.
— А ты думал, как они квакают? — смеюсь я. Дитрих кидает в сторону звука

встревоженный взгляд, а затем поднимается на руках и садится на причал
первым. От весеннего ветерка он едва заметно ежится. Я же, стоя в воде по
пояс и поглядывая на Сашу снизу вверх, ловлю себя на шальной мысли. Нет, ну а
че, он ведь уже не в воде!
Подхожу вплотную к причалу и размещаюсь между ног сидящего на нем

Дитриха. Из-за высоты конструкции пристань мне примерно по грудь. Чуть
наклонившись, кладу подбородок на доски и смотрю на Сашу. Точнее упираюсь
взглядом аккурат в его пах.
637/702
— Чего ждешь? Поднимайся, — манит Дитрих меня пальцем. Ага, сейчас.
Поднимусь и пикнуть не успею, как ты меня разложишь на этих самых досочках.
Вместо того, чтобы подчиниться призыву Саши, хватаю его за бедра и
притягиваю ближе к себе.
— Саня, ты нормальный? — слышится недовольное ворчание. Но не сильно

недовольное. То есть сейчас Саша кочевряжится чисто по привычке.
— А что? Нельзя? — интересуюсь я, уткнувшись Дитриху в пах. Сидя я минет

делал. Лежа тоже. А вот стоя — такое впервые.
На лице Саши сомнение мелькает всего на секунду.
— Можно, — заявляет он, поправляя очки. Кто бы сомневался! Царь дал зеленый
свет. Надо пользоваться моментом, пока не передумал!
Упершись одной рукой в причал, а второй — в бедро Саши, провожу шариком

пирсинга по его стояку сквозь мокрую ткань трусов, расставаться с которыми он
ни в какую не желает. Слышу тихий тяжелый выдох. Терпелка на пределе, не
так ли, Дитрих? А нехуй было отказываться от секса в реке!
Присасываюсь к основанию члена, а Дитрих, видимо в качестве похвалы, кладет

мне ладонь на голову и начинает перебирать мои волосы. Что ж… Раз царь ко
мне сегодня благосклонен… Оттягиваю резинку трусов Саши и провожу языком
по оголившейся головке. Слышу шумный выдох и расцениваю это, как
доказательство правильности моих действий. Впившись пальцами в бедро
Дитриха, встаю на носки и беру на всю длину. Эту фишку я уже освоил. Тут
главное вовремя расслабить горло, чтобы не сработал рвотный рефлекс. Пару
раз до этого я, проявляя неуемное усердие, так давился и закашливался, что все
заканчивалось не планируемым оргазмом со стороны Дитриха, а соплями до
колен с моей. Но сегодня я намерен заставить Сашу стонать в голос, чтобы он
этот минет на пирсе вспоминал до глубоких седин!
Подождав пару секунд, я медленно поднимаюсь обратно к головке. Сжимаю

губы достаточно сильно для того, чтобы Дитрих обязательно прочувствовал их
движения от и до. При этом украдкой поглядываю на Сашу. Спасибо, полнолуние
и стопроцентное зрение, вы даете мне узреть прекрасное. Секс на данный
момент кажется мне единственным способом расслабить Сашу по-настоящему. В
любое другое время адская шарманка в его голове без перерывов исполняет ему
сатанинские композиции. Заниматься мы можем чем угодно: смотреть фильм,
слушать музыку, готовить странное блюдо по весьма сомнительному рецепту —
Дитрих всегда напряжен, всегда на низком старте готов к любому апокалипсису.
И только во время секса все это у него уходит на задний план. На первом
остаюсь лишь я. Такая честь. Могу и загордиться!
Саша убирает назад упавшую мне на глаза мокрую челку и с живым интересом
наблюдает за тем, как я ему отсасываю. На самом деле Дитрих, в отличие от
меня, не большой любитель громогласных стонов. Если Саше хорошо, он
предпочитает кусать нижнюю губу. Сейчас он это и делает. Покусывает губу,
когда я касаюсь кончиком языка уздечки. И тихо выдыхает, когда я давлю
шариком пирсы на уретру. И меня это чертовски заводит. Я бы и сам не прочь
покусать такие губы. Вот только рот занят другим. Да и одних только
покусательств сейчас явно окажется маловато. Я возбужден настолько, что
терпеть больше нет сил, потому, не отрываясь от основного действия, опускаю
638/702
руку в воду.
— Верни, — слышится неожиданное. И тон у Дитриха ни хера не добрый. Я вновь

пялюсь на него.
— М-м-м?
— Вытащи руку из воды и верни, где была.
— М? М-м-м м-м!
— Саня, не заставляй меня повторять.
Вот же хуила! Тебе жалко, что ли?!
Но рукой смиренно упираюсь обратно в пирс. Сука, ты мне, Дитрих, должен

каждое утро вручать по пакету молока! За вредность! Твою!
Ускоряюсь, потому что очень уж хочется, чтобы внимание уделили и мне. Не

успеваю подумать об этом, как чувствую ногу Дитриха, скользящую по моему
бедру. Так. Что это он собирается делать?!
Александр
Майский, попридержи коней. Не надо распыляться на несколько дел

одновременно. Знаю, ты у нас парень талантливый, но, будь добр,
сосредоточься на мне. А твой стояк я возьму на себя.
Положение мое не то чтобы сильно устойчивое, и все же, поудобнее

разместившись на пирсе, я провожу онемевшей от холода ногой по боку
Майского и тут же ловлю его охуевший взгляд. Не-не. Ты не отвлекайся.
Продолжай.
Саня, будто поймав мой мысленный посыл, усердно вылизывает мой член, пока я
добираюсь до его. Я знаю о существовании фут-джоба лишь благодаря порно.
Так как сам ничего подобного я никогда не практиковал и никакого интереса у
меня это не вызывало, не питаю больших надежд на то, что у меня выйдет нечто
путное. Особенно когда мне так великолепно отсасывают. Сейчас фокусировка
на конкретном действии с моей стороны почти невозможна. Поэтому я просто
хочу лишь немного подразнить Майского, чтобы он не смел тянуть руки туда,
где им не место. Еще не хватало, чтобы Саня удовлетворял нас обоих, пока я
тихо-мирно рассиживаю на причале.
— Мх… — Саня вздрагивает, когда я касаюсь большим пальцем ноги головки его
члена. Он было отстраняется от меня, но я вовремя хватаю его за затылок и
притягиваю обратно к себе. Нет уж. Сам начал, сам и заканчивай.
Слышится тихое возмущение.
Спускаюсь ногой вниз по всей длине члена Майского и несильно нажимаю ему
на яйца.
— М-м-ф!
639/702
Ого, а Сане-то походу нравится. Хотя было ли что-то, что Майскому бы в постели
не нравилось? По-моему, он за любой кипиш. Секс-игрушки? Да. Наручники?
Двойное Да. Плётка? Не предлагал. Ставлю сотку, и от этого он не откажется.
Саня будто рожден лично для меня и моих внутренних чертей.
Поднимаюсь ногой к его животу и упираюсь в него пальцами так, чтобы пяткой
касаться головки члена Майского. И Саня не выдерживает.
— Так, это уже слишком! — резко отстранившись от меня, шипит он.
— Что не так? — интересуюсь я с улыбкой.
— Во-первых, бесят долбанные трусы! Они мешают! — с этими словами Саня

резко сдергивает с меня единственный предмет одежды и… пуляет его в
сторону пляжа в песок. Охуенно. — А во-вторых, — Саня резко поднимается на
руках, плюхается мне на колени и толкает меня в плечо. Я растягиваюсь на
пирсе, а он усаживается мне на грудь, — пора бы тебе, милый, и мне уделить
немного своего бесценного внимания! — заявляет он, практически тыкаясь
стояком в мой рот. Похотливое чудовище. И это чудовище я сам и создал! На
свою голову.
— Окей-окей, сейчас, секунду, — дотягиваюсь до рюкзака и вытаскиваю все

необходимое.
— О, ты подготовился. Как всегда, — Саня не удивлен.
— Все ради тебя, — смеюсь я, сперва натягивая на себя презерватив (очевидно,

позже сделать это мы можем и забыть), а после отщелкивая крышку флакона со
смазкой.
— А это, пожалуй, стоит снять, — не обращая внимания на мои манипуляции,

цепляется Майский за дужки очков.
— Нет, оставь, — прошу я. Не люблю заниматься сексом вслепую. Мне надо

видеть выражение лица Сани.
— Заляпаем же.
— А ты не кончай мне на лицо, тогда не заляпаем, — уверяю я его.
— Ничего не обещаю, — протягивает Майский, бесстыдно насаживаясь на мои

пальцы, лишь я приставляю их к его анусу. — Твое лицо идеально подходит для
того, чтобы размазывать по нему сперму.
Так, что-то сегодня Саня какой-то не такой. Он у меня, конечно, натура

страстная. Но чтобы настолько.
— Что это на тебя нашло? — бормочу я, окидывая Майского подозрительным

взглядом.
— А что на меня нашло? — спрашивает он, упершись руками в причал и смотря

на меня. С волос его капает ледяная вода прямо мне на лицо и очки. И взгляд у
него какой-то странный. Шальной.
640/702
— Член мне в рожу ты с таким усердием еще не пихал, — замечаю я, пытаясь за
ворчанием скрыть смущение. Иногда Майский как ляпнет что-нибудь, так хоть
стой, хоть падай.
— Все когда-то бывает в первый раз. Я, может, и не только в рожу впихнул бы, —
улыбается он.
Оп-па… Этого разговора я избегал как мог, хотя и понимал, что тема когда-
нибудь да поднимется. Вполне справедливое желание со стороны Майского.
— Но не прямо сейчас, — поспешно добавляет Саня, видимо заметив мой

встревоженный вид. — Сегодня я ограничусь этим, — говорит он, проводя
пальцем по моей нижней покусанной губе. — Ты ведь не против?
Да когда ж я был против, скажи на милость? Поза только неудобная. Мышцы

шеи попрощаются со мной через минуту. Так я думаю первые пару секунд, еще
наивно полагая, что Саня от меня действительно чего-то ждет. Что ж… Не ждет.
Майский, да ты вконец стыд потерял! Схватив меня за волосы, он просто
долбится мне в рот. Вот же стеганутый. Спасибо, что не по самые яйца, но
ощущения все равно весьма непривычные. Надеюсь, все мои пломбы останутся в
целости и сохранности!
Раз уж в минете от меня ничего не требуется кроме ровного дыхания через нос,
я решаю заняться растяжкой Сани. Хотя от происходящего отвлечься весьма и
весьма непросто, учитывая, что парень, от которого я без ума, трахает меня в
рот, не стесняясь стонать на весь, сука, пляж.
Ебнуться с этим Майским можно.
Ладно, Дитрих, не отвлекайся. Как же можно быть настолько невъебенно

красивым? Пальцы, Дитрих. Сосредоточься на пальцах, окей? Сука, хоть глаза
закрывай, потому что от открывающегося мне вида хер оторвешь взгляд. Саня
точно сведет меня в могилу.
Когда пальцы мои начинают входить в него почти слёту, я вытягиваю их и

сжимаю бока Майского, пытаясь отстранить его от себя.
— П…погоди, — слышу я протяжный стон. — Я п…почти…
Саня упирается одной рукой мне в лоб, прижимая мою голову к пирсу, и…
стреляет, снайпер, прямо в горло. Я невольно закашливаюсь. А Майский,
кажется, только сейчас сообразив, что он все это время делал, сползает к моему
животу и хватает меня за лицо.
— Ох, блядь-блядь-блядь, прости! Что-то нехило меня накрыло! — бормочет он, а

у самого взгляд все еще мутный. Будто мозг его продолжает работать
вхолостую.
Нехило, это еще мягко сказано!
— Я не против, если накрывать тебя так будет почаще, — бормочу я смеясь.

Голос хриплый. Горло саднит и будет теперь побаливать еще пару дней. Саня в
порыве чувств лезет вылизывать мои губы. Даже если бы я на него до этого
злился, сейчас бы однозначно прекратил. Слишком искренне он ко мне льнет.
641/702
Пользуясь его расслабленностью и частичной дезориентацией, я легко
подминаю его под себя и присасываюсь к его шее. Знаю, на мягкой коже, как
всегда, останутся следы. Знаю, что эти следы однозначно заметит отец
Майского. И знаю, что утром мне будет ужасно стыдно! Но прямо сейчас не могу
отказать себе в этом удовольствии. Пока я традиционно занимаюсь росписью
тела Майского своими личными автографами, он времени зря не теряет. Сам
поудобнее располагается подо мной и нащупывает мой стояк.
— Саня, да какого хрена? — шепчу я, готовый, если понадобится, играть по его

правилам до самого утра.
Саня
Понятия не имею, какого хрена, но штормит меня пиздец. Может, дело в свежем
воздухе. Или в том, что у нас не было секса две недели, так как Дитрих
находился в бесконечной запаре и беспокоить его лишний раз мне не хотелось.
Или же… Дело в его признании. Нет, я не врал, когда говорил ему, что для меня
не имеет особого значения, произнесет ли он мне вслух очевидное или нет,
потому что я никогда в чувствах Дитриха не сомневался. Но мою душу (и либидо)
разбередил сам факт того, что Саша, несмотря на сложности, которые у него
возникают, когда он пытается поделиться своими чувствами, все же ими
поделился. Пусть это не имело значения для меня, но, несомненно, является
важным для него.
И вот что из этого выходит. Обычно-то в постели планка падает у Саши. А

сегодня она, кажется, улетела у меня. И в голове впервые за всё время наших
отношений сформировалось новое желание: желание обладать. Если до того
меня абсолютно не парила моя позиция в постели, то здесь внезапно вылезло
вполне себе четкое «хочу его трахнуть». Чтобы прям прижать к деревянным
доскам и долбить до звона в ушах. Хорошо, что я хоть слегка и поплыл, но не до
такой степени, чтобы тут же это желание реализовать. Я четко осознаю две
вещи: первая — я не гений анального секса от слова совсем, у меня его и с
девушками не было; вторая — это я Саня-пряник, а вот Дитрих очень
специфическое зачерствевшее хлебобулочное. Взять его нахрапом — значит
совершить худшую ошибку из возможных. Он должен к этому действу морально
подготовиться. А еще лучше, если предложит сам. Идеальный вариант. Пока же
остается пытаться погасить опаляющий изнутри жар теми методами, которые
мне доступны.
— Всего лишь жутко хочу тебя, — произношу я вслух, притягивая к себе Сашу.
— Ты мой парень, имею право, — напоминаю я Дитриху. Выражение его лица
слишком сложное для понимания. Немедленно прекрати анализировать мои
действия и займись чем-то более полезным!
О том, насколько все это время был взвинчен Саша, я понимаю уже в процессе. Я
что-то говорил про звон в ушах. Что ж… Звон имеется. Только уши мои. Спина
саднит от дурацких досок причала, шея — от уже привычных любвеобильных
поцелуев Дитриха. Давление внизу живота сносит крышу. Возможно, Дитрих
мстит мне за проделанное мной ранее. Или просто так же перевозбужден, как и
я. Но этой ночью он особенно беспощаден. Скручивает мне руки с такой силой,
что они немеют. Кусает кожу до кровоподтеков. Переворачивает меня на живот
и вдавливает лицом в доски причала, при этом вбиваясь в меня с особенным
остервенением. Я захлебываюсь от оргазма, а Саша этого будто не замечает. Не
642/702
притормаживает, чтобы дать мне передохнуть. Нет. Он ставит меня на колени и
заставляет прогнуть спину. Притягивает к себе, буквально усаживая меня на
свой член. Швыряет обратно на спину и до боли кусает мои губы, растирая мою
же сперму по моему животу. И мне каждый раз кажется, что больше я не смогу.
А Саша вновь и вновь убеждает меня в обратном.
…И я невольно зажимаю рот дрожащими руками, чтобы своими стонами не

перебудить половину дачного поселка, пока Дитрих использует один
презерватив за другим…
Александр
Лежу и не могу пошевелить даже пальцем. Сегодня мы с Саней явно слегка…

переборщили.
— Пиздец, у меня ощущение, что я сейчас помру, — будто прочитав мысли,

делится Майский впечатлениями. Оба мы голышом валяемся на пирсе и смотрим
в небо, которое уже посветлело от назревающего рассвета.
— Ага, — вяло реагирую я. — Тебе-то еще хорошо, а мне ебучие комары обкусали
всю спину, — чуть погодя жалуюсь я. Сперва-то действовало средство от
насекомых, которым мы обрызгались до того, как пойти на пляж, но в
процессе… Спасительной химии на нас почти не осталось, из-за чего нас обоих
одолел рой комаров. Но жрали в основном меня! Саня предположил, что это
потому, что моя кровь вкуснее. Ага, точно.
Во время секса я укусов почти не замечал. Зато теперь ощущаю уровень пиздеца
во всей его красе.
— Хорошо? — вяло произносит Майский. — Ты хоть представляешь, где у меня

песок? Намекнуть?
— Нет, не надо.
— Пиздец мы, конечно…
— Да, пиздец…
И продолжаем лежать. Нам бы хоть одеться, но сил не осталось вообще ни на

что… Думаю я так до тех самых пор, пока не слышу приближающиеся голоса.
— Саня? — вздрагиваю я.
— М? — слышится сонное.
— Ты же говорил, что сюда почти никто не ходит.
— Ага.
— А сейчас… В пятом часу утра, кажется, кто-то идет…
— Блядь! — подскакивает Майский как ужаленный. — Рыбаки!
— Чего?
643/702
— Рыбаки, сука! Дитрих, быстро одевайся и стартуем!
Дальше все как в тумане. Мы в панике натягиваем на себя одежду, убираем все
доказательства проведенной здесь ночи, хватаем рюкзаки и пакеты с мусором и
кидаемся в первые попавшиеся колючие кусты. Через пару секунд на пляж
выходит компания мужиков с удочками.
— Сука, мои трусы остались на пляже! — запоздало выдыхаю я.
— Хуй с ними, потом заберём, — отмахивается Саня. — Ты осторожнее будь,

окей? Мы возвращаемся не по тропе, а здесь вокруг крапива. Много крапивы.
Если ужалит, то…
Саня не договаривает, заметив мое искаженное болью лицо. Крапива меня уже
нашла. И я, блядь, не ожидал, что это так больно. Хочется завопить благим
матом, но тогда нас увидят рыбаки, потому всю обратную дорогу я лишь
периодически тихо матерюсь сквозь зубы. Судя по сыпи, выступающей на икрах
Майского, ему тоже достается, но он это выносит куда более стойко, чем я.
Буквально вываливаемся из-за кустов. Впереди вдалеке маячит уже знакомый

забор, к постройке которого руку приложил и я. А за ним встает солнце. Первые
лучи оранжевого диска золотят крышу небольшого двухэтажного дома,
верхушки деревьев и очерчивают силуэт Сани передо мной. И я замираю.
— Чего застыл? — удивляется Майский. С его губ все еще не сошла припухлость
от многочисленных поцелуев. Вся шея усыпана засосами. А если Саня чуть
наклоняется, становится виден правый проколотый сосок, вокруг которого
запечатлён слепок от моих зубов.
— Ловлю момент, — бормочу я, смотря на Майского не мигая. Дважды объяснять

Сане не приходится. Он разматывает клубок из наушников. Вставляет штекер в
телефон. Включает трек и впихивает одну из двух капелек мне в ухо. Вторую
оставляет у себя.
— Окей, лови, — кивает он, беря меня за руку. — А я пока поймаю свой.
…и из наушника доносится до боли знакомое «…Мне нравятся твои рёбра…»
Хэй-хэй, котятки! Поздравляю вас с Новым годом!
Спасибо вам за то, что вы всегда поддерживаете меня. Что всегда находите для
меня слова благодарности и заставляете несмотря ни на что продолжать мой
нелегкий творческий путь!
Хороших вам книг! Интересных фильмов. Гармонии с собой. А если на вашем

пути будут вырастать неприятности, не позволяйте им выбивать вас из колеи.
Будьте сильными, как Шаркис, относитесь к жизни легко и радуйтесь мелочам,
как Майский, будьте упрямы и непреклонны, как Дитрих, добивайтесь своего
несмотря ни на что, как Джаэр, не гнушайтесь черного юмора, как Ксэт, и
позволяйте себе немного безумства, как Фелини (только не переборщите). А
644/702
если станет совсем невмоготу, вспоминайте слова Лебовски из фильма "Большой
Лебовски":
"Да и хуй с ним, точно. Не хватало из-за этого говна переживать. Жизнь
продолжается!"
Жизнь продолжается несмотря ни на что, котятки. Держу за вас кулачки и верю

в вас. С Новым годом ❤
645/702
Примечание к части Песня, упомянутая в тексте: Дельфин feat. Stella – Глаза
Спешл №9. Что я буду делать, если…
Шурик
…Your eyes are the constant that draw me in.
…Твои глаза — это константа, которая увлекает меня.
Конец июня. Именно сегодня, как специально, череду жарких солнечных дней
заменяет неожиданная слякоть, дождь и промозглый ветер. Под кожаными
туфлями жижа из смеси воды и рыхлой земли. Сжимающие ручку зонта пальцы
онемели от холода и напряжения. А в горле ком. Похороны — не то мероприятие,
на котором хотелось бы побывать, но избежать его не получится никому. Если
даже посчастливится ни разу не стать провожающим, главным героем события
станет каждый. Увы.
Я не впервые на похоронах. Сказал бы даже, что появляюсь на них с незавидным

постоянством. Дальняя родня. Слишком быстро ушедшие одноклассники.
Пытавшиеся ощутить вкус жизни друзья. Невезучие знакомые. И каждый раз
похороны. И каждый раз на них я. Как вестник смерти. Иногда мне кажется, что
я проклят.
На этот раз умер муж у коллеги по работе. Ему и сорока не было,

представляете? Ничто не предвещало беды. Инфаркт посреди рабочего дня.
Скорую вызвать постеснялся, блядь. Сказал, что полежит и оклемается. Что ж
это за страна такая, в которой стесняются вызвать скорую?! Что ж за люди в ней
живут поломанные, раз могут по сто раз вызывать скорую для детей из-за
соплей, но не способны ее вызвать единожды для себя, даже если боль в груди
так сильна, что не можешь подняться на ноги? Поздно спохватились. Откачать
не успели. Не оклемался. Был человек. Нет человека.
Коллега стоит в паре метров от меня белая как снег. Стеклянный взгляд
провожает опускающийся в вырытую яму гроб. Она не верит, что всё это по-
настоящему. Не может свыкнуться с мыслью, что мужа её больше нет. И не
найти в происходящем готического лоска и мрачной красоты, что показывают в
фильмах. Грязь. Дождь. По соседству свежие могилы с нелепыми яркими
венками и ленточками с бесполезными надписями. Тихие сдавленные редкие
стыдливые всхлипы. И запах. Странный. Каждый раз его замечаю. Запах,
который можно почувствовать только на кладбище и только рядом со свежими
могилами.
Меня начинает подташнивать.
Работяги кладбища, что до того помогали рыть могилу, без ложной скромности
намекают на денежную благодарность. В ответ на «нет нала» заявляют: «По
номеру телефона переведете?» У меня от такого равнодушия по спине
пробегают мурашки. Понимаю, они здесь работают каждый день, и похороны
для них давно перестали быть чем-то сакральным. Заработок и не более. А всё
равно жутко. К счастью, кто-то из провожающих находит пару купюр и сует в
руки наглым мужикам, только бы они отстали от вдовы. До этого деньги из нас
пытались трясти мужики, что везли гроб. И водитель автобуса. Деньги-деньги-
646/702
деньги. Знают, что потерявшая мужа женщина сейчас не в том состоянии, чтобы
думать о тратах, и пользуются этим без зазрения совести.
Я честно не хотел идти. Но коллега — хорошая женщина, которая как-то застала

меня рыдающим посреди офиса. Это произошло еще в период, когда мы с
Майским уже возобновили общение, но не в том ключе, в котором мне бы того
хотелось. Я задержался на работе допоздна и в ответ на скупое «Спокойной
ночи» от Артёма почему-то ощутил необъяснимую тоску и безысходность. Тогда
мне казалось, что наши отношения никогда не сдвинутся с мертвой точки, и я
так и продолжу страдать по Майскому, пока он спокойно живет свою жизнь, не
сильно напрягаясь из-за того, что в ней отсутствую я. Накрутил себя, в общем.
Думал, что в офисе один. Дал волю чувствам. Наверное, коллега впервые видела
взрослого человека, рыдающего с таким упоением. Боже, она меня тогда так
успокаивала! Так искренне за меня переживала! Думала, что меня девушка
бросила. Развеивать ее домыслы я побоялся. Зато на плече её нарыдался
всласть. Смешно то, что мы вместе работаем уже пять лет и за это время
пересекались лишь по рабочим вопросам. Такое неожиданное сочувствие с её
стороны меня покорило. И мы начали общаться больше. Она иногда шутила, что
я ей как сын. А я про себя думал: «Вообще-то вы ровесница моего мужика». Это
меня забавляло. Но сейчас не до смеха.
Коллегу прорывает. Она начинает сдавленно плакать, крепко держа за руку

сына-подростка. Его хмурый строгий взгляд ярко подчеркивает, что парень уже
не будет смотреть на свою жизнь так же беспечно, как до потери отца. Детство
кончилось. Резко и безвозвратно. Добро пожаловать во взрослую жизнь. Тебя
здесь, правда, никто не ждет. Ты здесь никому особо не нужен. Но дороги назад
нет.
Ком в горле мешает дышать. Продолжать наблюдать за тем, как гроб медленно
исчезает под землей, у меня больше нет моральных сил, потому я стыдливо
возвращаюсь к автобусу. Ветер усиливается и пронизывает до костей. Зонт не
спасает от колючего противного дождя. И слёзы на глазах наворачиваются сами
собой. Закрываю рот рукой, подавляя всхлип. Это всё кажется кошмаром наяву.
Я не знал мужа коллеги и даже ни разу его не видел. Плачу я не по нему. Плачу
по ней. Его жене. Она ведь так много мне о нем рассказывала. Восемнадцать лет
вместе. И хорошие были времена. И плохие. Дважды подавали документы на
развод. Дважды всё отменяли в последний момент. Она злилась, когда он ходил
босым по мокрому полу, а потом лез в кровать. Он бесился, если она в выходные
заставляла его ехать в Ашан за продуктами.
— Я на диету села! — делилась она со мной. — Прихожу домой, а он моих

любимых котлет, подлец, нажарил! Мне! Разве так можно?! — смешно ругалась
она.
— Так это же от большой любви, — улыбался я.
— Ничего подобного! Это он так вредничает!
Даже представить не могу, что бы со мной было, окажись я на её месте.
Или могу.
Артём младше мужа коллеги всего на пару лет, а это значит, что…
647/702
Он может умереть в любой момент… Вот прям даже в эту самую секунду!
О господи!
— Молодой человек, вам плохо? — с тревогой спрашивает женщина из

провожающих. Решила, что я сейчас сознание потеряю из-за горя по покойному.
Может, и потеряю, только пока по живому. Пока.
— А? Нет… Я…
— Если вам нехорошо, посидите в автобусе, — предлагает она. Прислушиваюсь к

совету. Возвращаюсь в автобус, а в груди будто пульсирует раскаленный
булыжник. Промелькнувшая ужасная мысль не спешит уходить, благодаря моей
бурной фантазии развиваясь в нечто большее и худшее. В уродливый сюжет, от
которого кровь стынет в жилах. Если не станет Артёма, что же станет со мной?
Буду, как моя коллега, пустым взглядом пялиться на свежую могилу? И
осознавать, что больше никогда не смогу с ним поговорить? Никогда не услышу
его смех? Никогда в его тупую башку стакана не метну?
Что-то мне пиздец как нехорошо.
Дрожащими руками вытаскиваю из кармана брюк телефон и наушники. Еще

много лет назад Майский приучил меня накладывать чувства на музыку. Артём
всегда считал, что она — своего рода психотерапия. Любую эмоцию можно найти
в конкретном треке. Любое беспокойство переварить через призму звонкого
голоса вокалиста или гитарные аккорды. Осознать. Прочувствовать. Пережить и
двигаться дальше.
Много от каких привычек я пытался отказаться после расставания с Артёмом. От

того, что он в меня вложил. От музыки отказаться не смог.
Для плохих сюжетов, периодически возникающих в голове, у меня за последние

годы сформировался отдельный плейлист. В нём песни, которые выворачивают
душу наизнанку, выбивают из легких последний кислород и высвобождают
эмоции, которые я сперва инстинктивно подавляю, а потом сам же от них и
страдаю. Это не просто треки. Это ментальные ножи, лезвия которых
всаживаются прямиком в сердце по самую рукоять и прокручиваются там. Боль
во благо. Шоковая терапия. Тебе только и остается, что захлебываться эмоциями
и воспоминаниями, которые трек притягивает вслед за собой. Строчки, за
которыми видишь собственную жизнь. Музыка, как в трейлерах к фильмам,
подчеркивающая значимость происходившего. Слепящие вспышки прошлого.
Хлесткие удары настоящего. Убийственная неопределенность будущего.
Смотрю на экран телефона. Ищу конкретный трек. Он у меня ассоциируется с

худшими днями моей жизни, и ценность его безгранична.
…Отталкиваясь от земли ногами,
…Целясь в пушистое брюхо неба,
….Взращивая пустоту между нами,
…Таю последним теплом лета.
648/702
Так я и делал. Взращивал пустоту между нынешней жизнью и прошлым с
Майским, которое никак не желало меня отпускать. Раз за разом намеренно
накручивал себя, чтобы ненависть застилала глаза и перекрывала душевную
боль, а уверенность в том, какая он мразь, подчеркивала, что произошедшее к
лучшему. Это не трагедия, а избавление. Не потеря, а свобода. Нихрена
подобного. Жалкий самообман.
…Не держи меня, Солнце, пальцами,
…Отпусти за усталыми птицами…
Тогда эти слова казались аллегорией к расставанию, теперь же я в них

отчётливо различаю дыхание смерти. Отпусти. А разве такое возможно? Просто
взять и отпустить человека, которого любишь всей душой? Отпустить мыслями и
продолжать жить как ни в чем не бывало? Отпустить. И почему я не замечал,
какое это отвратительное слово.
…Станут наши сердца скитальцами,
…На подошвах песка крупицами.
Клочки моего сердца остались на подошвах Майского.
Люди начинают возвращаться в автобус, а я всё никак не могу перестать думать

о смерти. И Артёме. Кто-то молчит. Кто-то плачет. Выбранный трек на репите. Я
отворачиваюсь к окну и наблюдаю, как медленно меняется пейзаж, невольно
беззвучно повторяя слова за певцом.
…Не удержать… в руках обломки скал!
Не удержать осколки прошлой жизни, разрушенных отношений, покорёженных

остатков любви. И жизнь тоже удержать не удастся. Рано или поздно она
закончится, хотим мы того или нет.
…Не отыскать… того, кто ветром стал!
И кто гниет в могиле, не успев выполнить данные когда-то обещания.
…Не пожалеть… и не сказать прости!
А если Артёма не станет после нашей очередной ссоры? Последним

воспоминанием окажутся злые слова, которыми я на эмоциях всегда так щедро
сыплю? И прости уже не сказать. Человека нет.
…И не успеть… его уже спасти!
И его. И себя.
Поминки. Коллега постоянно срывающимся голосом говорит что-то о муже. Я на

автомате ем кутью и опрокидываю в себя стопку водки. Вкуса не чувствую. У
меня в голове разворачивается мой личный ад. Наушники в кармане. Телефон
выключен. Но голос вокалиста в голове поет без остановки.
…Пил тебя. Молоко нежности

649/702
…Сворачивалось на углях желания,
…Выкипало пеною безмятежности,
…Потеряв белизны сияние.
Коллега говорит о достижениях мужа: сухо, сдавленно, не вдаваясь в

подробности. Но думает она сейчас не о том, сколько конференций он посетил
или каким считался замечательным начальником. Я бы точно о другом думал.
Вспоминал бы крепкие объятья Артёма и легкие поцелуи в шею. Спокойные
вечера и жаркие ночи. Тепло его кожи. Запах его тела. Возбуждающий шепот.
…Ждал тебя. Слушал шорохи…
Ждал годами в надежде, что найдешь меня и попробуешь вернуть. Неустанно

прислушивался к голосам в толпе. А вдруг ты среди этих людей? Вдруг узнаешь
меня? Вдруг позовёшь за собой? Да, жалкий я человечишка, и что с того? Нашёл.
Не ты. Но нашёл. Хер знает, за какие заслуги тебе, Майский, достался такой сын.
Чудо природы, зато какое!
…Капли падали, теряя вес разный,
…Растекались закатным сполохом.
…Перепачкался весь в красном.
Мы пару дней назад с Артёмом поссорились, но я сейчас даже не вспомню, из-за

чего. Наверное, я опять что-то напридумывал, не справился со шквалом эмоций
и профессионально вынес Майскому мозг, после чего гордо хлопнул дверью.
Хлопнул-то хлопнул. А если он сегодня умрёт? Или умер еще вчера? Если его
уже нет? И это станет последним совместным воспоминанием? То, как я каприза
ради наговорил чуши и встал в позу?
Твою ж мать.
Смерть всегда рядом с нами. Следует по пятам. Не только нашим, но и наших

близких. Но мы стоически игнорируем её близость. Нам кажется, будто она где-
то там, далеко. Мужу коллеги наверняка казалось так же. Ей самой тоже. «Вся
жизнь впереди» — так они думали.
Плохо помню, как прощаюсь с вдовой. Плохо помню, как вызываю такси, но, не
дождавшись машины, срываюсь с места. Плохо помню, где теряю зонт. Плохо
помню, как поднимаюсь до уже ставшей родной лестничной площадки.
Нажимаю на кнопку звонка и замираю. Прислушиваюсь. Ты же жив, правда?
Артём
Из-за какой только хуйни мы с Шуриком не рассерались в говнище, но из-за

берушей… Моим открытиям нет предела. Вышло настолько глупо, что даже
смешно. Дело в том, что Шурик храпит. Храпит как ебаное, блядь, хтоническое
чудище, достойное романов Говарда Лавкрафта. Раньше я этого не замечал, но в
последнее время на работе сплошной стресс, из-за которого сплю я хреново и
просыпаюсь от малейшего шороха. Стоит ли говорить о том, что, когда этот
650/702
мелкий рыжий монстр начинает выдавать гортанные рулады, от которых стекло
в окнах звенит, я не могу сомкнуть глаз, как бы ни старался. Хуй его знает,
старость это или просто перенапряжение. Короче, ситуация меня задолбала.
Психанул. Ушел спать в комнату Сани, что вылилось сразу в два НО! Во-первых, в
нашей квартире достаточная слышимость для того, чтобы храп Шурика
достигал моих ушей и через стенку. Во-вторых, Миронов, проснувшись утром и
не обнаружив меня рядом, устроил мне такой скандал, я потом на горящей жопе
летал по работе до самого вечера. Что ж… Попробовал найти компромисс и
купил беруши. Неудачно. Оказалось, что беруши бывают разные, и следует их
подбирать. От тех, что купил я, уши болели и чесались. Купил другие. Отлично
проспал несколько ночей. А потом их увидел Шурик.
— Голос мой бесит, да? — спросил он, заранее придумав ответ за меня.
— Шурик, не начинай…
— Если тебе так неприятно меня слушать, достаточно сказать, и Я СЪЕБУ В

ЗАКАТ!
Да что ты будешь делать! Съёбывать никуда не надо! Какую хуйню ты опять там
себе напридумывал, Шурик?!
Замечу, что официально мы вместе не живем. Но ночи, при которых мы спали

раздельно, по пальцам одной руки пересчитать. Либо ночуем у меня, либо у
Миронова. Но всегда вместе. Я не против. Нет, не так. Я всеми руками «За»! Я
хочу быть с тобой, спать с тобой, спорить до кровавых соплей и скандалить с
пеной у рта. И всё с тобой. Мой уход в комнату сына продиктован лишь
пиздецкой вымотанностью работой. А вовсе не тем, что я не хочу видеть или
слышать тебя. Твой храп — исключение! Что ж, Артём Максимович, хотели
спокойного сна без носорожьего хрипа на ухо? Получите-распишитесь. Шурика
нет уже два дня. На сообщения не отвечает. Трубку не берёт. Поехал бы к нему,
но знаю, что следует пару дней выждать, чтобы он немного успокоился.
Появишься раньше, не дай бог, разозлится сильнее прежнего, и тогда ссора
грозит затянуться еще на неделю. А я и за эти два дня уже успел затосковать
без человеческого тепла рядом… И громовых раскатов храпа по ночам. С Саней
бы поболтать, так он у Дитриха пропадает. Не хочется отвлекать молодёжь от
конфетно-букетного периода.
Честно говоря, я и от вспышек Шурика успел немного отвыкнуть. Вижу, как он

старается и в восьмидесяти процентах случаев сдерживает себя. Но последние
двадцать… Ох уж эти двадцать процентов. Дают мне просраться на раз-два. Это
наша первая крупная ссора с марта. И из-за чего? Из-за, мать вашу, берушей
ёбаных! Нет слов, одни эмоции. Как в старые-добрые.
Пятница. В прошлую субботу произошла авария на теплотрассе, потому в здании

офиса отключили и холодную, и горячую воду. Так что нас на неделю перевели
на удалёнку, чему я весьма рад. Когда жопа горит от количества работы,
тратить два часа в день на пробки — непозволительная роскошь. Работаю, то и
дело кидая взгляд на телефон. Пару часов назад я снова написал Миронову. Что-
то из разряда: «Вернись, я готов слушать твой храп до гробовой доски!» Ни
слуху ни духу. Ну конечно. Ещё и с проектом этим на работе меня ебут без
вазелина. Заказчики напридумывали какой-то хуйни, а теперь хотят, чтобы мы
их говно газеткой прикрыли. Нет, дорогие, так не пойдёт.
651/702
— …Так делать нельзя, — выдыхаю я сдержанно в трубку. По ту сторону
разговора юное дарование лет двадцати пяти, зелёное и неопытное, зато с
авторитетом начальника-отца за спиной. А это всегда пахнет дурно. Здесь, сука,
один неверный шаг — и ты в говне по колено, если не по горлышко.
— Но я считаю… — в голосе юного создания возмущение и настойчивость.
— Григорий, думайте усиленней.
Главенство над пацаном брать никто не хотел. Во-первых, давит на виски

родство, во-вторых, в поведении мальца прослеживается явный налет
избалованности и косяки в воспитании. Вообще я не прочь поспорить со своими
подчинёнными, если это имеет основание и если люди мне кидают весомые
аргументы. Но конкретно у Григория аргумент один — «я так считаю», «это мое
мнение». Парень, на стройке нахуй никому не сдалось твое мнение. Подотрись и
выбрось. Сметы. Расчеты. Весомые до-во-ды. Мнением своим разбрасывайся в
интернете под постиком о кинофильме. А здесь — одна ошибка может стоить
кому-то жизни. И что тогда ты скажешь родственникам погибших? «Это всего
лишь было моё мнение»? Охуенное оправдание. Людям сразу полегчает. «Ну,
раз это ваше мнение, значит, мой родственник отчалил в мир иной не зря!» Не
время, а дурдом. С одной-то стороны даже приятно наблюдать, как новому
поколению внушают, что они не должны отмалчиваться и всегда могут
высказаться. Это правильно. Я Саню так же воспитывал. Но… Это не значит, что
следует отключать мозги и нести вообще любую хуйню. Каждое слово должно
сквозить осознанностью. Смыслом. Основанием. А не просто «мнением».
— Артём Максимович, вы меня, конечно, извините…
Мне нравится, когда люди извиняются, прежде чем нагрубить. Обожаю.

Стратегия, ебанись, какая хитроумная.
— …но, мне кажется, вы застряли в СССР.
— Где-где я застрял? — охуевши переспрашиваю я, невольно морщась. Сколько

мне, по-твоему, лет, дебил? Я потихоньку теряю терпение.
— Ну, в смысле, вы мыслите прошлым веком.
Нет, я мыслю конкретными цифрами, статистикой, фактами, тщательно

изученной информацией. Но это проще объяснить стене, нежели Григорию.
— Давай сделаем так, — мысленно посчитав до десяти, возвращаю я себе

самообладание, — подготовь мне всю документацию о твоём крутом материале
и подробную сравнительную таблицу по характеристикам материалов, которые
мы используем на данный момент. В понедельник утром жду.
— Так ведь… — слышится неразборчивое.
— Что?
— Пятница же? — раздается глухое. Не понял сейчас.
— Да, пятница, — соглашаюсь я. — Рабочий день. Одиннадцать утра. Я не прошу

тебя брать работу на выходные, — хотя сам беру ее с завидным постоянством,
652/702
но никому не рекомендую делать так же. В выходные надо отдыхать! — За
пятницу ты всё успеешь, — и задание выполнишь, и кофе попьёшь, и в игрушки,
блядь, порубишься в рабочее время. Хули тебе еще надо?!
— Я сегодня отпросился пораньше. На шашлыки, — продолжает бубнить

Григорий. Ага. Отпросился. Обойдя меня, у руководства повыше под названием
папочка? Ах ты мелкая змеюка. Вообще-то начальник — хороший мужик. Мы с
ним в отличных отношениях, и интуиция мне подсказывает, что сына он доверил
именно мне, потому что знает — я ему спуску не дам и не постесняюсь вкрутить
Григорию мозги вместе с пиздюлями. Но сын остается сыном. Как ему не
потворствовать? Никак.
Я могу пойти на принцип и ехидно заметить, что у меня Григорий не

отпрашивался. Или начать орать на него, как больной. Только всё это не
принесет мне должного результата. Потому выбираю другую стратегию.
— Григорий, тебе действительно кажется, что материал так хорош?
— Да.
Материал — говно, я уже спотыкался об аналоги. Но шанс должен иметь

каждый.
— Если тебе важно доказать мне это, в понедельник утром твой отчет на моем
столе. Если ты просто сотрясаешь воздух, думая, как бы побыстрее свинтить с
работы на шашлыки — твоё право, — выдыхаю я спокойно. Воцаряется
секундное молчание, после которого Григорий начинает что-то с жаром
доказывать, но, к счастью, в мою дверь звонят, и я, сообщив парню о своей
занятости, бросаю трубку и иду открывать. Распахиваю дверь на девяносто
девять процентов уверенный, что ко мне вновь нагрянул сосед с желанием
позвать меня побухать. Одиннадцать утра. Давно пора. Я его футболю который
год, но алкоголики — невероятно целеустремлённый и упорный народ, когда
дело касается выпивки. Григорию стоит поучиться у моего соседа. Не распитию
алкогольных напитков, а настойчивости, естественно.
Но на пороге не сосед.
На пороге Шурик. В черном классическом костюме, белой рубашке и галстуке он

выглядит так, будто нагрянул ко мне прямиком со свадьбы… Или похорон.
На улице ливень. Шурик промок до нитки. С рыжих волнистых волос срываются

крупные капли, падают на плечи пиджака и впитываются в уже вымокшую
ткань. Мокрые даже глаза. Только от слёз.
— Прив…
— Что я буду делать, если… — перебив меня, с надрывом выпаливает Шурик. —

ЧТО Я БУДУ ДЕЛАТЬ, ЕСЛИ ТЫ СДОХНЕШЬ?! — орет он на всю лестничную
площадку.
Вот и помер дед Максим, да и хуй остался с ним… [2]
Какого хера здесь происходит?
653/702
— Что? — переспрашиваю я морщась. — Сдохну? Так я вроде в ближайшее время
не собирался… — бормочу я, пребывая в лёгком ахуе. Знаете фразу «без меня
меня женили»? Я выдвигаю новый вариант: «без меня меня похоронили».
— Никто не собирается! А потом берут и умирают! — заявляет Шурик и…

начинает рыдать. Ну да. Конечно. Было бы странно, если бы не… Откуда у тебя,
Миронов, такие, ёб твою мать, мысли вечно появляются?
— Давай для начала ты зайдешь и переоденешься в сухую одежду, — предлагаю

я, мягко беря Шурика за запястье и надеясь затянуть его в квартиру. Наши
соседи, конечно, тёртые калачи и чего только уже не наслушались, но я бы
предпочел лишний раз людей не беспокоить.
— Ты не слышишь, о чём я говорю?! — взрывается Шурик. — Я про смерть, а ты

мне про сухую одежду! — хнычет он, порывисто стирая струящиеся по щекам
слёзы. — Ты не можешь просто взять и умереть! — заявляет он, то и дело
шмыгая носом.
— Да я, как бы, и не планировал…
Но Миронов меня не слышит. Его тирада никак не желает заканчиваться.
— Как я буду жить один?! М-м-м?! Ты об этом подумал?! ОДИН?! БЕЗ ТЕБЯ? Я
вот… Я вот буду стоять… Посреди квартиры… И никого? А ты, значит… Всё?!
Пиздец, как он себя накрутил.
Слёзы градом. Судорожные всхлипы сквозь горькие рыдания. Рыдают по мне. То,
что я здоров как бык, Шурика нисколько не смущает. Ебанись, ситуёвина.
Не с первой попытки, но мне-таки удается перенести спектакль одного актёра

из подъезда в квартиру. Запираю дверь за спиной Миронова и пытаюсь понять,
что же необходимо сказать в подобной ситуации. Ответ, который вертится у
меня на языке, Шурика точно не устроит. Скажи я, что хочу, чтобы после моей
смерти он нашёл себе классного мужика, и мне пиздец.
«Вообще меня не любишь?! Готов отдать любому?! Наплевать, с кем я буду

трахаться?!» — вот что он скажет. Гарантирую.
Нет, мне не наплевать, с кем будет Шурик. И никому отдавать я его не намерен.
И, безусловно, люблю его со всеми этими эмоциональными качелями и
выкрутасами так, как не каждый в мои годы способен. Но мне мёртвому хранить
верность не надо. Это глупо и трагично. Одиночество на старости лет мало кому
идёт на пользу. А зная Шурика… Он вообще свихнётся. Но если я ударюсь в
монотонные объяснения, Миронов услышит только то, что пожелает. Не люблю.
Отдаю. Предаю. Потому с усилием проглатываю голос логики, который нихера
не поможет, пусть он хоть трижды прав. С Шуриком он не работает. Даже хуже:
бесит! Может, мне лучше помолчать? Да, пожалуй.
Порываюсь обнять Миронова, подарив ему молчаливое утешение. Но он резко

меня отталкивает. Бесится. И плачет. И снова бесится. И, сука, рыдает в голос.
— Шурик, мне даже сорока нет, — спокойно напоминаю я.
654/702
— Мужу коллеги тоже не было сорока!
— Какому ещё мужу? — хмурюсь я в непонимании. Что я опять пропустил?
— Тому, с чьих похорон я приехал!
Ох, мать моя женщина. Ситуация проясняется, но легче от этого не становится.
— Взял и умер в тридцать девять! Взял! И УМЕР!
Ну и что тут, нахуй, скажешь? Мда, Артём, это тебе не дома строить. Тут думать
надо.
Наклоняюсь к Шурику и целую его мокрые щёки. На губах остаётся солоноватый

привкус слёз. Вот же горе луковое. Что за манера сперва напридумывать
проблемы, а затем расстроиться из-за них.
— Я в ближайшие тридцать пять лет умирать не собираюсь, — произношу я с

уверенностью. — Так что прекрати так бессовестно меня хоронить, — улыбаюсь
я, прижимаю к себе всхлипывающего и мокрого от дождя Миронова. Чувствую,
как он еле заметно дрожит. Замёрз и, наверное, даже сам этого не замечает.
— Но можешь… — слышится вой мне в грудь. Блядь, и хуй переубедишь!
— И не могу. Как же я тебя оставлю?
— Очень даже прекрасно. Как в первый раз оставил, так и…
О, это мне точно будут припоминать до глубоких седин. Я помру, а Шурик ещё
десять лет будет приходить ко мне на могилу и орать, какой я долбоёб, что
бросил его. Может, и с надгробной плитой драться полезет. С него станется.
— Мой лимит на бросания исчерпан, — шучу я, поглаживая Шурика по спине. Ты

успокаиваться сегодня собираешься или нет? У меня, на минуточку, разгар
рабочего дня!
Миронов отстраняется и направляет на меня свои полные слез голубые зенки.

Вот знаете, некоторые, когда рыдают, выглядят, пиздец, жутко. Я, например. Не
помню, когда в последний раз проливал слезы, зато помню, что в процессе
выгляжу сопливо-слезливой сморщенной гнилой картошкой. А есть такие, как
Миронов. Щёки красные. Глаза большие и полные слез. И нос, когда шмыгает им,
морщит так смешно. Как котенок. А ты стоишь как долбоёб абсолютно этой
несчастной моськой обезоруженный, и, хуй знает, что с ним делать? Жалеть и
оберегать или всё же хорошенько его вые… Вы скажете: «Конечно, жалеть!
Конечно, оберегать! Он плачет!» Но я бы с выводами не спешил. Это Шурик. У
него своя логика, которую мне приходится постоянно расшифровывать, когда
удачно, а когда и не очень.
Миронов прекрасно знает не только свои недостатки, но и достоинства. Ещё

лучше — мои слабости в его отношении.
И вот этот будто бы случайный жест, когда он отводит прядь отросших рыжих
волос за ухо… И то, как начинает нервно покусывать нижнюю губу. И этот
пристальный взгляд.
655/702
…Сука, что-то жарковато стало. Интересную атмосферу следует гнать из
квартиры ссаными тряпками. У меня рабочий день! РАБОЧИЙ ДЕНЬ, СУКА! Нет, я
не скупой на эмоции человек, для которого работа превыше всего. Просто я
ответственный. От моей работы зависит работа других людей. Не могу я с нехуй
делать бросать всё из-за надуманной проблемы. Даже ради своих
фантасмагорических похорон.
К счастью ли, к горю ли, но мой телефон раздирает от нового звонка. Тот же
клоун, но при новом гриме.
— Артём Максимович, я тут подумал, — раздается из трубки звонкий голос

Григория. Подумал? Опять? Дважды за один день? Плохой знак. Некоторым
людям думать так много противопоказано. А некоторым не следует брать трубку
в момент, когда перед ними заплаканный парень с взрывным характером и
бесами в сердце. Шурик мгновенно мрачнеет, и я почти физически ощущаю, как
горе его сменяется гневом.
Григорий что-то мне втирает, когда я чувствую сильный толчок в грудь. От
неожиданности я пячусь и упираюсь спиной в стену.
— …и если мы так сделаем, то… — не успокаивается Григорий.
Миронов медленно приближается ко мне и резко впивается пальцами в мой пах.

И что-то в этом жесте не наблюдается ни грамма эротизма. Сплошная угроза,
мол: «Либо кладёшь трубку, либо ищи свои яйца на ближайшей помойке!»
Весьма убедительный жест.
«Ты что творишь? Успокойся. Это по работе», — шепчу я одними губами. Блядь-
блядь-блядь! Миронов, оставь в покое мой член. Он здесь ни при чем. Не надо
срывать на нем свою злость.
Шурик в раздражении морщит нос. Я прямо вижу, как у него на языке вертится:
«Тебе работа дороже меня?!» Но он при всей своей эмоциональности не без
мозгов, чтобы орать нечто подобное мне в трубку. Он потом поорёт, когда голос
Григория сменят отрывистые гудки. Сейчас же на его тонких губах появляется
злая хитрая улыбочка. Так, блядь.
Миронов прижимается ко мне. Холод кожаных туфель ощущаю босыми ногами.

Холод мокрой рубашки проникает сквозь футболку. А холод пальцев чувствую
ниже пояса. НУ-КА НЕМЕДЛЕННО ВЫТАЩИЛ СВОИ ЗАГРЕБУЩИЕ РУКИ ИЗ МОИХ
ШТАНОВ!
— Нет, Григорий, это не вписывается в… — наставляю я парня спокойным тоном,

при этом пытаясь свободной рукой пресечь неминуемое. Все мои усилия
безрезультатны. Шурик невозмутимо дергает вниз мои штаны, опускается на
колени и проводит горячим языком по моему предательски вставшему члену.
Учитывая внешний вид Миронова, происходящее тянет на ролевую игру. Босс и
его подчиненный. И пока настоящий подчиненный выносит мне мозг, не
прекращая бубнить на ухо, что строительная индустрия нуждается в
повсеместной трансформации, Шурик активно мне отсасывает. Белая рубашка
на нем настолько тонкая, что намокнув, становится почти прозрачной. Сквозь
ткань проступают выразительные ключицы, а если опустить взгляд ниже,
разглядишь и соски, которые виднеются каждый раз, когда Шурик подается ко
мне ближе. Григорий не замолкает. Миронов же ослабляет галстук и скидывает
656/702
пиджак с плеч, позволяя ему спуститься к сгибам локтей. По-моему, так не очень
удобно. Зато выглядит охуительно горячо. И Шурик знает об этом не хуже меня.
Игра интересная. Жаль, я в нее вписываюсь плохо в своих старых спортивках

Adidas. Мне бы сейчас куда больше пошла роль типичного быдлана со двора,
который кому-нибудь свистит в спину со вполне узнаваемым: «Эй, слышь. Сюда
иди! Прикурить есть?» Ничего-ничего, Майский. Шурик тебе сейчас даст
прикурить, вовек не забудешь.
— Артём Максимович, надо идти в ногу со временем, — умничает Григорий,

видимо, надеясь убедить меня в пробе нового материала без отчёта на сто
страниц. — А вы всё по бумажкам фанатеете.
Сука, я бы тебя сейчас от всего сердца нахуй послал, но большая часть моих
мыслительных процессов на данный момент направлена на другого человека.
Мне бы оттолкнуть Шурика, но я уже вхожу во вкус. Странно, конечно, когда
тебе отсасывают с заплаканным лицом. Но что-то в этом есть… Кладу руку на
макушку Миронова. Перебираю мокрые рыжие волосы.
— Официальные доклады и отчёты — это не бумажки. А мы с тобой, Григорий, не

кулички лепим. Допустим… — я спотыкаюсь. Холодные пальцы неожиданно
сжимают мои многострадальные яйца с такой силой, что я разве что на месте не
подпрыгиваю. При этом Шурик берет на всю глубину, и я невольно шумно
выдыхаю прямо в трубку. Блядство.
— Вы там что, со стула встали? — веселится Григорий. Нет, блядь. Мне тут дарят
охуеть какой качественный минет. А ты всё портишь!
Следует как можно скорее закончить разговор с Григорием, и продолжить — с

Шуриком. Но оборвать беседу на паре слов я не могу. К тому же Григорий
действительно не понимает, что он делает не так. Я подскажу: всё! И мне надо
ему это вталдычить здесь и сейчас. Пущу разок на самотёк, а через десять лет
буду смотреть новости о рухнувшем жилом доме, десятках, а то и сотнях
погибших, и медленно седеть, думая, а не Гришин ли это проёб. И не позволил
ли он его себе потому, что я в свое время пустил его сомнительные
мыслительные процессы в свободное плаванье. Сконцентрируйся, Артём! Ты
взрослый ответственный человек! Ты справишься!
— Д-допустим, через полгода по стенам пойдут трещины. Свалить всё в первую

очередь захотят на нашу компанию. Начнут искать козла отпущения. А тут ты со
своим новшеством. Как докажешь, что дело не в новом материале без
соответствующей документации?! Позвонишь комиссии и будешь им втирать про
то, что следует идти в ногу со временем?! — проявляю я чудеса терпения.
Шурик, не выпуская изо рта мой член, пялится на меня снизу вверх. Во всё ещё
красных от слёз глазах читается возмущение. «Да положи ты уже эту сраную
трубку!»
— Нет, это-то я понимаю… — слышу беспечное от Григория. — Но и вы меня

поймите…
Я, конечно, не двадцатилетний юнец. Но если любовь моей жизни трахает меня

ртом, сосредоточиться на бытовых реалиях, ой, как непросто. Столько лет по
миру хожу, а с тестостероном своим справиться так и не выходит. Хотя раньше
было и того хуже. Раньше у меня вообще крышу срывало. До сих пор помню те
657/702
далёкие тяжёлые времена, когда в школе буфетчица Елена разливала компот по
граненым стаканам, а я — пятнадцатилетний дебил — никак не мог оторвать
взгляда от сантиметра проглядываемой ложбинки между её пышных грудей.
— Она ж старуха, — смеялись надо мной друзья. — Ей лет сорок!
В пятнадцать тебе и правда кажется, что сорок лет — это глубокая старость. Но
вот через несколько лет сорок мне самому… А где та взрослость, мне кто-нибудь
скажет? Были детьми, детьми и остались. Детьми с огромным количеством
проблем.
— Ещё и жирная! — возмущался другой друг. У одноклассников не укладывалось

в голове, как это можно дрочить на сорокалетнюю буфетчицу шире меня в два
раза. Они-то предпочитали худощавых актрис. Или моделей из иностранных
журналов. Моему зашкаливающему тестостерону было глубоко насрать на
картинки. Он предпочитал живые сексуальные объекты. Елена с этой её
чертовой ложбинкой являлась для меня вершиной эротической эстетики. Я бы
так и пускал на неё слюни, не заметь моего живого интереса её сын, учившийся
на класс старше. Хорошо меня тогда отметелили. И посоветовали держать свои
фантазии при себе, этим лишь раззадорив. Я из тех людей, которым лучше
ничего не запрещать. Запрети, и я сразу же это сделаю. Во мне это до сих пор
иногда проявляется. Ничего не могу с собой поделать.
Через четыре года жизнь столкнула меня с Еленой вновь. В летнем кафе. Я уже
женат и при сыне. Она со свежим разводом за спиной. Нравился ли я ей? Очень
сомневаюсь. Надо сильно постараться, чтобы сорокапятилетняя женщина в тебе
— пацане девятнадцати лет от роду — разглядела что-то отдаленно
напоминающее мужика.
Но она относилась к тем усталым от жизни дамам, которые уже давно отвыкли
от взглядов, которыми Елену испепелял ваш покорный слуга. Переспали и
разошлись как в море корабли. Помню, шёл после бурной ночи домой. К жене. И
ребёнку. Ещё и с ощущением лёгкого разочарования. Думал, будет
поинтереснее. Ну и мудаком же я тогда был. И мне за это мудачество теперь
расплачиваться до конца жизни. А чтобы муки мои прошли как надо, судьба
меня свела с рыжим дьяволёнком, который трепет мне нервы двадцать четыре
на семь.
— Григорий, мы не в очереди в «магните», где я с битком набитой тележкой, а

ты с одной лишь шоколадкой. Нечего здесь понимать.
Шурик присасывается к головке, попутно начиная мне надрачивать. Я невольно

сжимаю волосы у него на макушке и откидываю голову назад, упираясь в стену
затылком. Миронов злой как черт.
Молодой сотрудник никак не хочет угомониться. Готов просидеть со мной на

трубке пару часов, только бы не корпеть над отчетом, который бы он мог
подготовить за это же время. Конечно. Шашлыки сами себя не пожарят, а на
работу можно и хер положить. Бубнёж Григория меня жутко злит, а губы
Миронова — весьма быстро доводят до предоргазмного состояния. И я
погружаюсь в очень странную эмоциональную палитру из бешенства и
сексуального напряжения.
— Я же хочу как лучше! — гундит Григорий. А я хочу кончить!

658/702
— В этом я не сомневаюсь, — деятель, блядь, — вот только не достаточно просто
огласить идею. Её, ко всему прочему, следует отстоять. Обсуждать я это больше
не намерен. Я уже сказал и повторю: хочешь рассмотреть новый материал —
флаг в руки, барабан на шею, утром в понедельник отчёт на моём столе. Не
хочешь — твое право. Я твою задумку перед руководством представлять не
стану и не буду тратить время на изучение материала, потому что у меня и без
этого работы по горло. Никто ничего за тебя делать не будет, Григорий. Я ясно
выразился?
— Я-я-ясно, — протягивает Григорий горестно.
Рука Миронова ускоряется. Блядство!
— И не забудь мне… кхм… скинуть сметы для новых заказчиков, прежде… гм…
чем ехать на шашлыки, — выговариваю я с усилием, попутно пытаясь отстранить
от себя Миронова. Прекрати! Я же сейчас правда кончу, блядь!
«А ну хорош!»
«А ты останови».
— Сегодня? — уточняет Григорий, окончательно меня выбешивая. Или меня

бесит ситуация, которую я совсем не контролирую.
— Сегодня, — цежу сквозь зубы. Шурик, наконец, отстраняется. Вот только руку
свою не останавливает. Вместо этого он, подняв на меня глаза, открывает рот и
высовывает язык. Что, нахуй, за порнография?! Совсем крышей поехал?!
Артём, держись!
— А можно…
Сука, у меня сейчас у самого чердак протекать начнет. Я невольно зажимаю

себе рот рукой.
— Нельзя! — в сердцах гаркаю я и бросаю трубку. И волна экстаза

прокатывается по всему телу. Аж в ушах звенит. На мгновение теряю всякую
ориентацию, будто попал в вакуум. Выдыхаю. Смотрю на Миронова. Его
зареванное лицо заляпано моей спермой. Шурик хмурится.
Не очень изящно кидаю телефон на небольшую полку в коридоре под зеркалом,

куда мы с Саней обычно швыряли ключи. После возвращения Шурика в мою
жизнь у нас появилась настенная ключница, так что полка теперь свободна. Я не
хуже Шурика пребываю не в лучшем расположении духа. Намереваюсь как
минимум отчитать его за нелепое поведение. Не успеваю. Миронов, стерев с
лица сперму рукавом пиджака, поднимается на ноги, а затем неожиданно
отвешивает мне такую звонкую пощёчину, у меня аж зубы клацают. И я сатанею
окончательно.
— Охуел? — шиплю я, а самого аж трясет. Смотрите-ка. Добился своего.

Выбесил!
— Ты охуел! — заявляет не менее злой Миронов. — Мы тут о важных вещах

659/702
говорим, а ты отвлекаешься на телефон!
— У меня рабочий день, — развожу я руками.
— Ну вот сиди и РАБОТАЙ! — вопит Шурик, разворачивается на сто восемьдесят

градусов и стремительно направляется к входной двери. Растрепанный. Мокрый.
Всё ещё частично в моей сперме. Блядские потроха. У меня ведь на самом деле
рабочий день и сроки горят. Нет у меня сейчас времени на твои ебанутые игры,
Шурик.
Сказать бы «ебись конём» и пойти уже, наконец, действительно поработать, но

хуй там плавал. Знает, мелкий поганец, за какие ниточки дергать, чтобы я делал
то, что ему хочется!
Вернув штаны на место, отталкиваюсь от стены и иду за Мироновым. Как

обычно.
Шурик
Вот же старая срань! Как же тебя, Майский, сложно растормошить! Я уже и хуй
твой облизал, и по морде саданул, а ты заладил про работу! Какая, нахуй,
работа?! Я тут перед тобой стою, как мокрая несчастная псина! Можно на
полчасика отвлечься, блядь, от этой твоей суперважной работы и уделить мне
немного твоего ценного внимания?!
Хуила!
Бежал, блядь, к нему со всех ног. Вымок до нитки. Двести раз похоронил, пока
добрался. А он стоит в своих дедовских подштанниках с вытянутыми коленками,
с трехдневной щетиной, из-за которой похож на бездомного, и лыбу давит. Что
тебя так развеселило, я понять не могу?! То, что я беспокоюсь, как бы ты не
сдох?! Очень смешно. Комедия. Ха-ха-ха, блядь!
Хватаюсь за ручку двери, а сам думаю: «Только попробуй меня не остановить!

Только попробуй! Я сам останусь! ОСТАНУСЬ И ЗАКАЧУ СКАНДАЛ!» Вообще на
меня похуй, да?! Насрать с высокой колокольни, что я там чувствую и чего
боюсь?! Ёбаная бесчувственная каменюка!
Распахнуть дверь не успеваю, потому что Майский не шибко элегантно к этой

самой двери меня припечатывает.
— Хватит психовать, — слышу я раздраженный рык на самое ухо. Я сам решу,

хватит или нет! А я считаю, что не хватит! Я только в начале пути!
— А ну-ка, отпусти меня! — шиплю я.
Только, сука, попробуй меня отпустить!
— Рожу твою видеть не желаю!
Ты уж что-нибудь сделай, чтобы твоя рожа оказалась ко мне поближе в кои-то

веки. И желательно бритая! Щетина колется.
— Чего тебе от меня надо, ты можешь мне сказать нормально или нет? —
660/702
бесится Артём.
— Ничего мне не надо! — хнычу я, а самого аж трясет. Хер ли мне вечно надо
объяснять?! Разве не очевидно, чего я хочу?! Неужели так сложно немного
пораскинуть мозгами? Я, блядь, для тебя нерешаемая задачка?! Где вот это вот
всеми превозносимое понимание друг друга с полуслова?!
Пытаюсь оттолкнуть от себя Майского, за что оказываюсь прижат к двери

сильнее прежнего. Так тесно, что дышать тяжело. Ощущаю руки Артёма на
своих бедрах. Горячие ладони медленно переползают к поясу моих брюк.
Наконец-то до него дошло. Аллилуйя, блядь.
— Не трогай меня, придурок, — выдыхаю я сквозь сжатые зубы.
Конечно же, продолжай.
Знаю, вкусы у меня специфические. Посмотри кто на меня со стороны, решил бы,
что у меня не все дома. В каноны здоровых отношений меня не вписать. Но и у
моей любви к легкому (или не легкому) подавлению со стороны партнера
имеются границы. Связался я как-то с на голову отбитым мужиком. Решил, раз
мне нравится пожёстче и возбуждает, когда типа берут силой, надо найти себе
вот такого садиста. Что ж… Решение оказалось хреновым. Одно дело —
реализовывать сексуальные фантазии в виде игры, когда ты точно знаешь, что
если тебе действительно что-то не понравится, твой партнёр тут же
остановится. Другое дело, когда ему на тебя просто насрать и к плоской
поверхности он тебя прижимает не потому, что тебя это заводит, а потому, что
он в принципе не заморачивается о том, что с тобой будет. Опыт с садистом
красноречиво разъяснил мне разницу, которой раньше я не понимал. Да и все
мои опыты практически тыкали меня носом в один неопровержимый факт: никто
и никогда не будет лучше Майского. Даже если он старая жопа. Даже если
иногда походит на глыбу льда. Даже если далеко не всегда сразу врубается,
чего я от него хочу. Хотя спектр моих желаний не велик: внимание, понимание,
ебля. Казалось бы, блядь, всего три пункта, какие, нахуй, у тебя проблемы,
Артём?! И всё равно он, сука, каждый раз тупит!
Шею опаляет горячее дыхание Артёма. Расправившись с ширинкой, Майский

сдергивает с меня брюки, и они сползают до колен. Упираюсь лбом в дверь.
Завелся я, естественно, еще во время минета.
— Я же сказал не трогать меня, — слышу я собственный голос, будто бы

издалека, а сам уже начинаю плыть. В общем-то, рядом с Майским я всегда чуть-
чуть подплываю. Как вижу его глупую рожу и поверить не могу, что спустя
столько лет, столько слёз и проклятий, столько фантазий он действительно
стоит передо мной (а сейчас позади меня). Мой. Всё такой же тупой.
Вздрагиваю от поцелуя в шею ниже затылка. Упираюсь руками в дверь в

намерении оттолкнуть от себя Артёма. Развернусь к Майскому и сам на него
наброшусь!
Не выходит. Артём чувствует сопротивление и интерпретирует его иначе, лишь

сильнее прижимая меня к двери. Так даже лучше. Неугомонные пальцы
поддевают резинку трусов. Ну, наконец-то. Дождались. Не прошло и ста лет.
Ткань мягко сползает к коленям вслед за брюками, а затем Артём босой ногой
661/702
наступает на одежду сверху, спуская с колен к полу. Я смиренно жду развития
событий. Завелся настолько, что можно и так. Перемена локации однозначно
похерит выстроенную атмосферу. Надеюсь, понимает это и Майский.
Руки ползут поверх мокрой от дождя рубашки. Ткань липнет к телу, холодя кожу
и придавая прикосновениям особый окрас. Чувствую поясницей натянувший
ткань штанов стояк Артёма. Завожу руки за спину и пытаюсь нашарить пояс
штанов, чтобы стянуть их с Майского уже во второй раз за последние двадцать
минут, на что получаю легкий шлепок по тыльной стороне ладони.
— Вставь уже, — рычу я с психу.
— На сухую? Ну да, конечно.
— Плевать, — фыркаю я. — Просто вставь! — настаиваю я, не прекращая

попыток избавиться от последней преграды.
— Да еб твою мать! — раздраженно выдыхает Майский мне в макушку. Он грубо

ловит обе мои руки, стягивает с меня галстук, завязывает им мои запястья,
после чего фиксирует их у меня над головой. — Давай без присущего тебе
остервенения, — заявляет он.
— Да пошел ты! — я со всей силы дёргаю руки вниз, пытаясь освободиться от

хватки, но запястья лишь взрываются болью. Сильный, сука! А всё строит из
себя старпёра!
Майский грубо расставляет мои ноги шире. Бубнит себе под нос тихие
ругательства. Я предпринимаю новые попытки вырвать руки. Бесполезно. Артём,
кажется, даже не замечает моих жалких потуг высвободиться. Щелчок
открывающегося тюбика. Прежде чем успеваю кинуть очередную колкую фразу,
чувствую, как Майский, не отпуская мои руки, отклоняется от меня. И мне на
поясницу струится что-то прохладное и вязкое.
— Да ты, посмотрю, всегда готов…
Артём
Всегда готов? Еще бы! С тобой, Шурик, надо держать ухо востро, чтобы не
получилось, как через неделю после нашего возвращения с дачи. Уж и не
помню, какая вожжа попала под хвост Миронова в тот солнечный день, но
злился он жутко. Злился, но пытался сдерживаться, то есть проглатывал
истерические нотки и вместо громких воплей яростно сопел в подушку. В тот
день я понял, что куда лучше, когда Миронов орет во всю глотку. Я хотя бы
частично соображаю, что ему не понравилось и как лучше действовать дальше.
А вот когда молчит — полная пизда. Ебаная, блядь, загадочка века. Вытягивать
суть проблемы пришлось практически клещами. Закончилось всё, безусловно,
скандалом, резво вылившимся в секс. Вот тогда наше положение было примерно
таким же. Шурик бесновался. Я бесился. И смазки под рукой не оказалось, а уход
от Миронова даже на минуту мог привести к эмоциональному взрыву такого
уровня, при котором вышибает стекла из окон всего дома. Тогда Шурик тоже
шипел сквозь зубы, чтобы я не тянул кота за яйца и выебал его здесь и сейчас.
На сухую.
Что ж.
662/702
Окей, согласен, в паре должен присутствовать хотя бы один разумный человек.
Два дебила — это фаталити. Нет, не стану утверждать, что секс был плох. Ого-
го, как хорош! А вот последствия — не очень. Шурик два дня в лежку лежал. Да
и я слегка прихрамывал, попутно выслушивая от моего благоверного
разномастные проклятья на свой счёт. В общем… Никакого, сука, анального
секса без смазки. Никогда. Ни при каких обстоятельствах.
Наученный горьким опытом я перестал расставаться со смазкой больше чем на

пару минут. Она у меня всегда в кармане домашних брюк, джинсов, куртки или в
сумке. Потому что хер его, Шурика, знает, когда ему припечёт. Порывы его
бессмысленны и беспощадны и не терпят отлагательств или приготовлений.
Сука, вот, блядь, здесь и сейчас, и никак иначе.
Одной рукой выдавливать лубрикант на эту же самую руку, как понимаете, тот
ещё квест. Не придумываю ничего лучше, чем лить его Шурику прямо на
гладкую поясницу и наблюдать, как прозрачные струйки быстро доползают до
ложбинки между ягодиц. Ловлю капли пальцами и размазываю по подушечкам,
слушая злые чертыхания Миронова про то, какой я, оказывается, кобелина.
Таскаю с собой смазку, видимо, на случай, если ко мне нагрянут неожиданные
гости. Интересно, блядь, какие? В последний раз ко мне стучал участковый,
когда соседи снизу, прослушав часовые вопли Шурика, уже и не помню, на
какую тему, решили, что в моей квартире кого-то убивают. Участковый
убедился, что все живы-здоровы. Вот надо было ему перепих предложить. Или
электромонтёру, что ковырялся у нас в подъезде неделю назад. В конце концов,
почему бы не трахнуть своего соседа-алкаша? Боже, Шурик, столько вариантов,
так сразу и не выбрать.
Лишь нечеловеческим усилием воли не выдаю свою саркастическую тираду

вслух. Я-то пошучу, а Миронов потом за мной будет ходить как Цербер и клацать
на всех вокруг зубами. Предпочитаю оставаться при своём. Миронов может
фантазировать, сколько его душе угодно. Всё равно он говорит подобное не
всерьёз. Любые его обвинения — это в первую очередь манипуляции. Возможно,
он и сам этого не понимает. Но очень уж ему нравится меня провоцировать.
Грубо (он ведь этого хотел) проталкиваю в Шурика сразу два пальца. Слышу
тихий скулеж со стороны Миронова. Запястья, которые до того были напряжены,
тем не менее расслабляются. Шурик упирается лбом в дверь. Здесь, главное,
удерживать строгий баланс. Не нежничать, иначе рыжая демонюга взбесится.
Но и не доводить грубость до членовредительства. Из-за этого приходится
контролировать процесс от и до. Даже если тестостерон ощутимо колотит по
вискам, а стояк начинает неприятно покалывать от невозможности спустить
пар.
Растягивать Шурика каждый раз как в первый. То ли мышцы в этом месте у него
бронебойные, то ли сам он от своих психов всегда так сжимается, но пальцы
даже со смазкой проходят, так скажем, «со скрипом». Благо лубриканта на
пояснице Миронова остается прилично. Смазка продолжает медленно стекать
вниз, закрепляя эффект. Черт, гениальная идея. Так теперь всегда делать и
буду.
— Тёма, ну, пожа-а-алуйста, — доносится плаксивое со стороны Миронова. Окей.

Добавляю палец. Увеличиваю скорость. Запястье начинает тихо ныть. Сука, не
молодею!
663/702
— Я не так хочу! — слышится истеричное. Да знаю я, знаю! Меня не жалеешь,
так пожалей хотя бы себя! К тому же ещё надо надеть презерватив. Он у меня в
кармане всегда покоится по соседству с лубрикантом. Только как его натягивать
одной рукой скользящими от смазки пальцами — вопрос на миллион. Я бы
отпустил руки Шурика, но он по ходу дела так расслабился, что практически
повис на них. Отпущу, и сползет на пол. А мне бы не очень хотелось валяться на
полу пыльного коридора. Что ж, будем импровизировать. Выуживаю упаковку с
презервативом. Прикусываю ее край. Да, как в старой доброй порнушке на Рен-
ТВ в двенадцать ночи. Блядь, как же неудобно одной рукой! Шурик, хватит
стенать! Мир рухнет, если я тебе не вставлю, или что?!
— Тё-ё-ём!
Да ёб вашу мать, я стараюсь! Пальцы скользят.
Хватаю Шурика за живот и заставляю его слегка выгнуться. Он пытается

поменять не очень удобное положение, но путается ногами в собственных
брюках.
— Приподнимись, — шепчу ему на ухо. Разница в росте привносит некоторые

неудобства.
— Я, блядь, похож на человека, который умеет левитировать? — доносится

раздраженное. Ебучий случай! Можно уже прекратить меня бесить? Вздёргиваю
Шурика вверх, заставляя его встать на носки, и грубо в него толкаюсь. Миронов
захлебывается воздухом. Подошвы его кожаных туфель скользят по линолеуму.
От бедер вниз по ляжкам растекаются остатки лубриканта.
— Хах… черт… уф… — слышится невнятное.
Не берусь сразу долбиться как дятел. Знаю, Шурику нужно привыкнуть. И даже
если он попросит ускориться (Особенно если он попросит ускориться!), не
вестись на эти провокации. По Миронову психушка плачет, но я-то здесь пока в
адеквате. Вроде бы. Иногда Шурик заставляет меня в этом сомневаться.
Движения мои плавные. Тут суть не в скорости. Самый смак в прилагаемой силе.
Миронова неебически прёт, если я выкладываюсь по полной. У меня же каждый
раз в голове пульсирует мысль о том, чтобы не дай бог не переусердствовать.
Положение Шурика весьма неустойчивое. При очередном скольжении туфель он

теряет равновесие. Я успеваю подхватить его за живот, но при этом он всем
весом «падает» мне на член. Сопровождается это сдавленным всхлипом
вперемешку со стоном.
— Оу… — невольно выдаю я, чувствуя ощутимый толчок ладонью, что лежит на

животе Шурика. — Господи, ты такой худой, что я сквозь тебя могу прощупать
свой член.
Миронов от этого наблюдения как-то странно дергается. Шея и уши пылают.
— З-заткнись, придурок! — слышится плаксивое. — Убери руку!
— А если не уберу, то что? — спрашиваю я с улыбкой, вбивая Шурика обратно в

664/702
дверь.
— Ох… Погод… М-м-м… Чтоб ты…
Левая рука, которой я держу Миронова за запястья, начинает затекать. Да и в

коридоре становится жарковато и хочется избавиться от лишней одежды.
Например, от футболки. Так что я, вжавшись в Шурика как можно сильнее,
ослабляю захват. Миронов тут же опускает связанные руки и впивается ногтями
в ладонь, покоящуюся у него на животе.
— Убери!
У меня есть идея получше. Вновь ловлю Шурика за запястья и на этот раз
прижимаю к его животу не свою руку, а его. Глубокий толчок. Из Шурика
вырывается сдавленный стон.
— С-стой! — выдыхает он, дрожа всем телом. О нет, вот сейчас однозначно
останавливаться нельзя. Наоборот, набираю скорость, добавляя своим
движениям резкости. Миронов не выдерживает и минуты. Чувствую, как всё его
тело резко напрягается. С губ срывается сладкое подтверждение ощущаемого
им удовольствия. Шурик откидывается на меня и расслабляется. Не падает на
пол лишь потому, что я продолжаю удерживать его над полом.
— Вот сука! — шипит Миронов, придя в себя и пялясь на дверь, с которой теперь
стекает его сперма. — Отрастил ебучую дубину! — орет он трепыхаясь.
Пытается высвободиться из моих объятий. Ага, сейчас.
— Не такая уж она и ебучая, если ты от нее кончаешь, — фыркаю я, пользуясь

дезориентацией Шурика и наконец-то избавляясь от футболки. Фух. Жарко,
пиздец.
— Отойди от меня, — ерничает Шурик.
Да конечно, Миронов. Уже побежал, волосы назад.
Шурик
Я потихоньку теряю связь с реальностью. Этот придурок слишком хорошо меня

знает, только пользуется почему-то этим редко. Голова кружится. И чертовы
туфли на гладкой подошве, которые то и дело скользят по полу, бесят! Сука, как
же неудобно. Но охуенно. Если бы еще мою рожу не прижимали к той части
двери, до которой долетела моя сперма, вообще всё было бы зам… ох, блять…
мечат… сука, да как у тебя это получается?!.. тельно!
В очередной раз давлюсь воздухом, всё еще пытаясь принять более-менее

удобное положение. Брюки мои благополучно загнаны в угол коридора. Пиджак
там же. Стою в одной лишь мокрой рубашке и мужских туфлях. Майский, задрав
влажную белую ткань, жмется ко мне своим горячим телом, не позволяя сделать
ни единого движения самостоятельно. Что могу сказать, трахался он всегда
непревзойденно. Пользуйся он своими мозгами так же ловко, как членом, стал
бы уже лауреатом какой-нибудь премии!
— М-м-майский, полегче, — выдыхаю я, чувствуя, что если он не сбавит обороты,

я опять опозорюсь. А меня заколебало ходить в рядах скорострелов. Понимаю,
665/702
что дело не совсем во мне. Один из моих бывших вообще считал меня
фригидным. Вечно гундел, что хер меня удовлетворишь. Парень, да ты просто
ноль в постели. И с уровнем моего полового влечения это вообще никак не
связано! Я, правда, в трудностях на сексуальном поприще винил Артёма, думая,
что не получаю больше такого удовольствия от секса, потому что всё еще зол,
обижен, травмирован. Нужное подчеркнуть. Но вот спустя годы всё, как и тогда.
Может потому что так, как этого идиота, я больше никого не любил. Или дело в
его опыте. Не знать бы еще, как этот опыт набирался, и вообще всё было бы
замечательно.
Жарко. Если так пойдет и дальше, рубашка грозит высохнуть прямо на мне.
Пытаюсь хоть немного отодвинуться от двери. Артём в ответ на мои действия
неожиданно подхватывает мою правую ногу под коленом и резко её
приподнимает.
Ах, ты ж, паскуда! Я тебе кто? Балерина?!
Ощущения простреливают от задницы до самого затылка. Не узнаю собственный

срывающийся голос. Сердце будто колотится где-то в животе. Хотя с легкой
руки Майского я теперь знаю, что колотится там далеко не сердце! Не могу
оторвать голову от двери, потому что Артём с силой давит мне рукой на
затылок. И всё бы ничего, вот только я неожиданно ловлю краем уха голоса.
Да блядь! Как же не вовремя! Дайте людям спокойно потрахаться!
— Т-тёма? — выдыхаю я испуганно.
— Просто расслабься и получай уд…
— Там за дверью кто-то разговаривает, идиот! — шиплю я.
Майский резко останавливается. Мы так и замираем в недвусмысленной позе.

Пот с висков стекает градом. Дверь у Майского толстая, звуки заглушает
отлично. И тем не менее…
— Это соседи, — прислушавшись, заявляет Майский и вновь в меня толкается. Я

чуть ли не взвизгиваю от неожиданности.
— Какого хуя ты делаешь? — шиплю я. — Не думаешь, что сперва следует

подождать их ухода?!
— А ты ждал, когда я договорю со своим подчиненным?
Вот же сука ты, Майский!
— Забей. Дверь толстая, — отмахивается Артём, вгоняясь в меня по самые яйца.

Я с усилием подавляю стон и закусываю губу.
— Придурок! Раз я их слышу, значит, и они могут услышать нас! Прекрати! —

сипло выдыхаю я. А сам не могу пошевелить даже пальцем. Блядство. Две
соседки, повстречавшиеся на лестничной площадке, активно обсуждают свои
огороды, даже не подозревая, что происходит за дверью в паре метров от них.
Всегда мечтал ебаться под беседы о моркови и латуке…
666/702
— Просто будь потише, — заявляет Артём беспечно. Ага! Думаешь, это так
просто?! Я это, вообще-то, не контролирую! Усиленно кусаю губы, а нихера не
выходит.
— Да что ты будешь делать, — слышится ворчание Майского в ответ на мой

очередной стон. Сквозь сбившееся дыхание уже собираюсь вывалить на него
гневную тираду, когда его ладонь плотно прилегает к моему рту. Ну конечно,
Тёма, самое время устроить мне комбо из моих фетишей, чтобы вместе с телом
вытрахать еще и всю мою нервную систему! Очень умно!
Из глаз невольно брызгают слезы. Эмоциональный накал зашкаливает. Темп

зашкаливает. Ненавижу свое тело за то, с какой легкостью оно принимает
любые выверты Майского. Сука, растекаюсь перед ним лужей. И делай со мной
что хочешь. Блядский мужик с блядским членом. Колени подкашиваются. Не
могу толком ни стоять, ни дышать. Всё тело — сплошная эрогенная зона, любое
действие — апперкот удовольствия по нервным окончаниям. А я только и могу,
что приглушенно мычать сквозь сильные пальцы, пытаясь поспеть за
ощущениями, но по факту растворяясь в них без остатка.
Артём
Разлепляю глаза и кошусь на часы. Три ночи. Перевожу взгляд на Шурика,

которого во сне успел приобнять за живот. Миронов сидит, откинувшись на
подушку, и с сосредоточенным видом что-то изучает в своем телефоне. Экран
подсвечивает россыпь смешных веснушек у него на носу и щеках. И парочку
засосов на шее.
— Чего не спишь? — интересуюсь я сонно.
— Ищу потенциальных ебарей, — фыркает Шурик.
— А, окей, — киваю я, уже собираясь провалиться обратно в сон. Но случайно

краем глаза замечаю, во что же он так внимательно вчитывается. И чувствую,
как начинаю седеть.
— Миронов, что за хуйня? — поднимаюсь я с постели и выхватываю телефон из

его рук. Сука, ну, дурак. Сидит, блядь, гуглит места на кладбище. — Хватит меня
хоронить.
— Ну-ка, отдай! — Миронов тянет руку к телефону, но я прячу его за спиной. — И

не тебя, а нас!
— Это еще что значит? — хмурюсь я. Гримаса гнева сперва сменяется

растерянностью, а потом, матерь божья, только не опять, плаксивостью.
— Смотрю парные места! — выдает он. Приплыли, блядь. Возвращаю телефон к

глазам. Вчитываюсь. Охуеть, реально сидит гуглит, как купить два места на
кладбище. Чтобы рядом лежать. Это для чего? Чтобы ты мне и после смерти
продолжал мозги ебать? Ловко, пиздец.
Шурик судорожно всхлипывает.
— Окей, если тебе полегчает, давай посмотрим эти тво… Ско-о-о-олько?! —

охреневаю я от высветившейся цены. — Я за такие деньги дачу себе купить
667/702
могу! — выдыхаю я в сердцах.
— А тебе бы только дачу! Да пиво пить! Всё лучше, чем быть похороненным
рядом со мной! — смешно всплёскивает Шурик руками.
— Так дача на всю жизнь.
— А места на кладбище на всю смерть!
То ли у меня мозг посреди ночи работать отказывается, то ли всё это реально

ёбаный сюр.
— М… можно посмотреть места на другом кладбище. Не таком дорогом, —

говорит Шурик чуть тише.
Ага, а это у нас, значит, роскошь? Можно и понищеброднее местечко

зарезервировать? Это было бы очень смешно, если бы не было так грустно.
Вырубаю экран и убираю телефон в сторону. Шурик тихо рыдает.
— Миронов…
— Отстань от меня!
— Я не собираюсь умирать.
— Это ты сейчас не собираешься! А потом возьмешь и сдохнешь!
Ой, бля — ой, бля — ой, бля. Я на адском колесе обозрения. Каждый виток несет
за собой обновление всех проблем и истерик. Некоторые мысли из головы
человека не выебать, как ни старайся.
— Шурик — спать! — приказываю я, после чего силком кутаю Миронова в

покрывало, поваливаю на кровать и прижимаю сопящее гневом и страданиями
чудовище к своей груди.
— Только сдохни. Только сдохни! Я тебе такое устрою! — слышу я дрожащий

голос Шурика и невольно улыбаюсь. Стиганутое создание.
Даже не сомневаюсь. Устроишь. Из-под земли достанешь. И с того света. Так что
куковать нам вместе целую вечность.
668/702
Серебро - Мальчик (Ты любишь мальчика)
Демьян Заико - Ракушка
Спешл №10. Туса
Александр
Сука, да почему же всё и всегда у меня через ебучую жопу?! Порой

остановишься, очухаешься от череды невзгод, оглядишься по сторонам на
окружающих людей и на то, как строится их жизнь, и от зависти аж скулы
сводит. Нормальная семья. Нормальные взаимоотношения с социумом. Всегда
при деньгах (не обязательно больших, но главное, что они есть). Не корпят над
конспектами, но проблем с учебой не имеют. Не особо нуждаются в работе, но
находят её как по мановению волшебной, блядь, палочки. Не всё легко (я
понимаю, что проблемы найдутся у каждого), но многое просто.
А есть такие, как я.
Всё. Всегда. Через. Ёбаный. Сракатан.
Через тернии к звездам (или на хуй) — девиз моей жизни. Не хватает только
личного флага цвета дерьма. Любое моё достижение выстрадано настолько,
насколько это вообще возможно. Если где-то я пострадал недостаточно, судьба
обязательно меня к этому вопросу рано или поздно вернёт. Чтобы дострадал.
Ладно, окей. Есть в моей жизни одна крупная удача — Майский. Вселенная мне
его вручила за победу в конкурсе по поеданию голубцов с говном. Это
справедливая плата. Понять бы, за что бедному Майскому вручили такого
неврастеника, как я? За какие такие грехи? Кем ты, Саня, черт тебя подери, был
в прошлой жизни? Диктатором?! Я порой смотрю на себя со стороны и искренне
не понимаю, как Майский терпит рядом с собой такую жалкую пародию на
человека. Особенно в последний месяц, когда я даже более жалок, чем когда-
либо.
В конце мая я набрал максимальное по своим возможностям количество заказов

на решение задач, написание курсовых и самостоятельных. Ночами не спал.
Откладывал каждую копейку. Хотел подарить Сане на день рождения хорошие
наушники. Понимаю, что его похуистичной натуре и капелек за триста рублей
более чем достаточно, но это он так только думает. А вручил бы я ему наушники,
он бы прослушал через них тонну любимых треков и охуел от восторга. Мой
воспаленный мозг уже успел нарисовать красивую картинку: вот я отдаю Сане
подарок, вот он, натянув наушники, включает первую песню и… смотрит на меня
счастливыми-счастливыми глазами! Таков был план. План, который с треском
провалился. В середине сессии мой ноут решил пасть смертью храбрых. Мало
того, что я потерял кучу необходимого для учебы материала, восстановить
который так и не удалось, так в тартарары улетела и добрая часть заказов,
которые пришлось делать заново. Давно я так не психовал. Думаю, со времён
проживания с родителями. И сумма за ремонт, как назло, оказалась аккурат той,
которую я отложил на подарок Сане. Но в тот момент я думал о сессии. А еще об
оплаченных заказах, за которые нёс ответственность и которые следовало
подготовить к определенному сроку. В некоторые временные рамки я из-за
форс-мажора, естественно, не вписался. Часть было заработанных и
669/702
благополучно потраченных на ремонт денег в связи с этим понадобилось
возвращать. Возвращать уже из той фиксированной суммы, которую мне каждый
месяц переводит Сергей. И вот… до дня рождения Майского несколько дней, а я
без гроша за душой. Скользкая мысль попросить денег у брата разбивается о
стыд за то, что он и без того вкладывает в меня неприлично много денег. А
подработку искать уже поздновато. Сука, следовало устроиться на работу ещё
весной. Но я зассал. Побоялся, что из-за этого придется пропускать пары. А
вдруг я начну отставать по учёбе? Вдруг не так уж я и умен и, если начну
вкладываться в учебу меньше, попросту всё похерю? Вдруг меня отчислят?! Что
тогда со мной будет?! Короче, позволил дикому страху возобладать надо мной.
И во имя чего, спрашивается? Во имя того, чтобы в середине лета оказаться
бомжом, не способным сделать подарок своему парню. Ненавижу себя.
Никчемный, блядь, кусок дер…
Брат с женой недавно вернулись из Турции и собрали мне посылку. Я

сопротивлялся, как мог. Не надо мне ничего дарить, я и так вовек у вас в
должниках! Но разве их переспоришь? И вот тащу с почты коробку килограммов
в восемь, а сам не могу прекратить вариться в своем дерьме. Не выходит у меня
из головы моя финансовая ущербность и невозможность купить Майскому то,
что так хочется. Солнце печёт нещадно. Жарко даже мне. Футболка мерзко
липнет к телу. Жопа вспрела. И коробка эта сраная слишком большая, никак не
выходит нормально обхватить её руками. Иду, пыхчу, про себя матерюсь, как
последний сапожник. Заворачиваю в непривычно пустой двор (в выходные все
разъехались по дачам и турбазам) и даже издалека замечаю знакомую фигуру.
Майский сидит на лавочке и покачивает головой в такт музыке, льющейся из
упомянутых ранее капелек за триста рублей. Покачивает-то покачивает. И рожа
выглядит более чем довольной. Но оба мы прекрасно знаем, что жару он
переносит хреново. Это заметно хотя бы по тому, какая на нём потная футболка.
Другой бы постеснялся ходить по улице в таком виде. Потей так я, летом бы
вообще из дома носа не высовывал. Сане похуй.
— Чего? Потные пятна на подмышках? Ясен хуй, Дитрих, плюс тридцать шесть.
Очень хорошо, что я потею! Так организм охлаждается! А вот если бы не потел,
тогда и следовало бы напрягаться. Что? Люди? А что люди? Я один потный как
черт хожу, что ли? Ну воняю и воняю. А вообще-то, не так уж и воняю… Я же
дезиком пользуюсь. Ну-ка, нюхни меня. НЮХНИ, Я СКАЗАЛ! И вообще… Я спецом
хожу пешком, а не катаю на транспорте, чтобы никому не пришлось терпеть
мою потность! Да блядь, реши уже, надо было мне ехать или идти. А то я потный
и вонючий, но пешком пошел — так дебил!
В общем, диалоги наши не всегда блещут гениальностью.
— Ты чего это здесь? Вечером же вроде хотел вернуться, — хрипло приветствую

я Майского, опуская злоебучую коробку на лавочку. Дело не столько в её
тяжести, сколько в неудобстве переноса.
— Утречка! — улыбается мне Майский. — Да у бати с Шуриком какие-то планы

наметились, и я решил приехать пораньше.
— А чего не написал?
— Написал, но ты не прочитал, — лыбится Саня. Ну да, на почте в очереди с

толпой бабушек и дедушек я практически боролся за свое существование. Как
понимаете, не до телефона. Один дед от нехуй делать назвал меня шпалой,
670/702
после чего половина очереди взялась активно обсуждать неуважение молодежи
к старшим. А я, на минуточку, просто стоял в очереди! Я не лез вперёд. Я ни с
кем не разговаривал и уж тем более не спорил. Я не делал ничего, блин,
плохого! Оказалось, людям не понравилось, что я пришел за посылкой в день
выдачи пенсии… Так карты же банковские есть. Неужели кто-то ещё… Полно.
Короче, мне сообщили, что на почту не за посылками ходят. Как тебе такое,
Илон Маск? Брат бы однозначно отправил коробку транспортной компанией,
окажись поблизости от моего дома хотя бы одна из них. Но ближе всех, к моему
глубочайшему сожалению, почта.
— Извини, не увидел. Давно ждёшь?
— Неа, — улыбается Саня. Неа, говоришь? Да ты пропотел насквозь. Тебе ж

пиздец как жарко. Явно сидишь здесь не пару минут. А зайти не можешь, потому
что…
И тут меня посещает идея. Ебать, точно! Вот что я подарю Сане! Да, не сильно
подарок материальный, зато… Однозначно не лишён символизма!
У меня даже настроение поднимается от того, что я придумал подарок, который

мне по карману, и он не кажется таким уж плохим. Но я вновь мрачнею, когда
Саня уже в лифте заявляет:
— Прикинь, в этом году ко мне на др придут вообще все, кого я позвал! ВСЕ,
врубаешься?! Такого ещё ни разу не было!
Мда уж. Саня — это вам не я. Знакомства заводит со скоростью света. Легко и
непринужденно. И настолько естественно и искренне, мне даже как-то неловко
его ревновать. Но всё равно ревную.
К Майскому тут на остановке недавно девушка подошла. Познакомиться. И

нихуя он, блядь, не растерялся. Вообще абсолютно спокойно разболтался с ней в
стиле старых знакомых, будто они сто лет как друзья. Девчонка была в шоке. Я,
стоящий в метре от Сани, если честно, тоже. Когда девушка, окончательно
очарованная открытостью Майского, намекнула на свидание, он все с тем же
непробиваемым спокойствием сообщил, что его сердечко безвозвратно занято,
НО он не против ДРУЖИТЬ и вообще: «Ты что фанатка Slipknot?! Черт, старая
школа! Обожаю их! Какая твоя любимая песня?!»
Обменялись ВК. До сих пор общаются. Я первое время тихо бесился, потому что
какого хера ты творишь?! При живом-то парне!!! У МЕНЯ НА ГЛАЗАХ! Но я
постоянно себя одергивал. Ревность — гиблое дело. Майскому что, теперь
вообще с людьми не общаться?! Бред. И не знакомиться ни с кем? Это бред
вдвойне. Саня надежный, и я ему доверяю… И все равно первое время ревновал
так, хоть локти кусай. Ревновал и мучился из-за этого угрызениями совести.
Сказать бы Майскому напрямую, что я чувствую, так и этого не смог. Стыдно.
Благо Майский сам быстро просек, что что-то не так. Не зря же я каждый раз,
заметив, что он чатится с новой знакомой, уходил на балкон читать, чтобы не
психануть. В рожу мне тыкать телефоном Саня не стал, но взялся пересказывать
все их беседы. Как бы между прочим.
— Саня, мне не интересно! — уже через неделю во мне не осталось ни грамма

ревности. Я уже не мог выносить продолжающегося шквала бесполезной
671/702
информации. Хватит мне всё рассказывать! Я уже тысячу раз понял, что для
ревности оснований нет! Господи боже, просто оставь меня в покое!!! Но сквозь
раздражение я чувствовал благодарность за то, что Майский вместо того, чтобы
воспринять мою ревность в штыки и вещать о том, что ревную я, потому что у
меня низкая самооценка, помог мне с этим неприятным ощущением справиться,
ловко заткнув пасти всем демонам у меня в голове.
Такое, если подумать, происходит постоянно. Только меня начинает что-то

беспокоить, а Саня уже в процессе решения этой проблемы. До сих пор не могу с
этим свыкнуться. Он ведь, получается, подстраивается под меня. Находит
компромиссы. А делает он это потому, что ему не безразличны мои чувства даже
с учётом моих закидонов. Никогда не привыкну к мысли о том, что меня кто-то
любит и может что-то ради меня делать, ничего не прося взамен.
Не успеваем зайти в квартиру, как Майский, получив от меня разрешение, с

детским восторгом рвет коробку на части. Кроме тонны рахат-лукума и
сопутствующих сувениров Саня обнаруживает небольшой свёрток. На нем
стикер «Майскому». Саня тут же превращает блестящую подарочную обертку в
мелкие клочки. Внутри неё оказывается футболка. Саня ржет. Я хмурюсь. Что за
хуйня?! На футболке цвета мочи молодого поросёнка изображена куриная
тушка, какие обычно продают в магазине. Она вздернута крыльями вверх. На
них натянуты солнечные очки. Куриную голову заменяет красная феска.
— В чем связь Турции и курицы? — не понимаю я. Саня лупит на меня

офигевшие глаза.
— Во-первых, это не курица, а индейка. А во-вторых, на ней же феска турецкая!

— тычет он в принт. — А вообще это же из сериала «Друзья»! Не узнал?!
— Не смотрел…
Саня театрально хватается за сердце.
— Сегодня же сядем смотреть первый сезон!
— А можно не надо? — ворчу я.
— Можно, но надо! — заявляет Саня, стягивая с себя потную футболку и бросая

её на пол. Убийственно раздражающая манера разбрасывать грязные вещи по
всей квартире!!!
— Ты же не собираешься надевать новую футболку на грязное потное тело?! —

ворчу я, нервно поправляя очки.
…Саня надевает новую футболку на грязное потное тело… и бежит красоваться

перед зеркалом в ванной.
— Ты же потный! — мое время хвататься за сердце.
— Ой, да похуй! — доносится из ванны. — Мне надо сделать фото!
Пока Майский обнимается со своей футболкой, замечаю еще один сверток для
меня. Открываю. Там тоже футболка. И вот она точно с Турцией ну никак не
связана. Самая обычная. Чёрная. Только на груди надпись: «НЕвкусный, как
672/702
лист капустный». Я что-то не понял… Меня, получается, унизила футболка?!
— Привет! Футболка огонь! Я кинул тебе фото! — доносится голос Майского из

ванны. Видать, бате звонит. — Ой, сейчас спрошу! Саш, Серега спрашивает,
увидел ли ты свою… О да, он распаковал. Ага. Рожа, пиздец, недовольная! Аха-
ха-ха-ха! Ты точно знал, куда метить!
Так.
Стоп.
СТОП!!!
Какой Серега?!
Серега в смысле брат мой??? ТЫ ЧТО БРАТУ МОЕМУ ПОЗВОНИЛ?!
Я на негнущихся ногах подхожу к Сане ближе.
— Шесть кило рахат-лукума — это хорошо. Но десять — еще лучше! Ой, да ты

его знаешь, вечно хер знает че из себя строит. Конечно, присылайте еще
посылки! ДА ПОБОЛЬШЕ!
Саня, наглая ты морда!
— Да вроде ничего не надо. Об этом лучше Сашу спросить, я в его финансах не

шарю. А еда никогда не лишняя! Ну презиков можете подкинуть, а то они
конских денег сто… Что значит наглость?! Ой, ты спросил, я ответил! И Машке
привет передавай! Да, я вам скину фотку Саши в футболке после того, как
заставлю его надеть её! Всё, пока!
Саня кладет трубку. Я в ебаном шоке.
— Ты с братом моим говорил? — выдыхаю я, почти чувствуя, как бледнею.
— Ага, — лыбится Майский.
— Откуда у тебя его номер? — сиплю я, ощущая, что инфаркт куда ближе, чем
мне казалось.
— Так мы зимой обменялись, — заявляет Майский невозмутимо. — Когда по хате

твоей гуляли. Прямо туточки!
— И что же ты… Вы… Хм… Созваниваетесь? — еле ворочаю я языком. Для меня
каждый звонок Сергею — это смесь смущения и ужаса.
— Не часто, — отмахивается Майский. — Но иногда звякаю.
«Иногда звякаю» — я, блин, тебя сейчас придушу! Я, сука, каждый раз несколько
дней настраиваюсь, чтобы брату позвонить. Вымеряю, чтобы не потревожить на
работе, или не разбудить ребёнка, или не отвлечь от отдыха! А ты просто взял,
ЗВЯКНУЛ, попытался выцыганить презики и передал привет «Машке»?! ЖЕНЕ
БРАТА МОЕГО? МАШКЕ?! МАРИИ, ТЫ ХОТЕЛ СКАЗАТЬ?! Маше, в крайнем случае.
КАКАЯ, НАХУЙ, МАШКА?!
673/702
— Вообще я больше с Машкой переписываюсь в телеге. Брат-то у тебя ебаца
какой занятой. Голосовухи мои по три дня игнорит!
Я всё. Я умер.
— МАЙСКИЙ! — шиплю я, не зная, смеяться мне или плакать.
— Да что? Че орешь-то? Давай, напяливай футболку, — кивает он на

недоразумение у меня в руках.
— Я это не надену, — цежу я сквозь зубы.
— Либо ты надеваешь футболку, либо я раздеваюсь, — заявляет Майский,

уперев руки в бока. Меня тут же бросает в пот. Я бы мог притвориться, что мне
всё равно на то, в каком виде Саня будет разгуливать по квартире. Голышом так
голышом, ха! НО МНЕ-ТО НИХЕРА НЕ ВСЁ РАВНО! Я ни черта больше ни на чем
сосредоточиться не смогу! И Саня об этом прекрасно знает! Блядь, вроде
седьмой месяц вместе, а как только Майский начинает раздеваться, я как в
первый раз мгновенно теряю самообладание.
— Н-не надо раздеваться, Саня! — прошу я, предательски заикаясь. — Мне еще

сегодня надо доделать одно задание! — шепчу я в ужасе.
— Тогда надевай футболку.
— Нет.
Саня невозмутимо стягивает подарок Сергея и Маши.
— Саня!
Майский шустро сбрасывает с себя летние шорты.
— Майский, перестань, мать твою!
Саня хватается за резинку трусов.
Блядь! У МЕНЯ СРОКИ ГОРЯТ!
Взбешенно избавляюсь от своей белой футболки и натягиваю идиотский

подарок.
— Доволен? — хмурюсь я.
— Еще бы! — Саня откровенно веселится.
— Ненавижу капусту, — рычу я.
— Зато я люблю и капусту, и тебя, — хихикает Саня, приобнимая меня за плечи и

выставляя перед нами телефон с включённой фронтальной камерой.
— Оденься сперва! — бормочу я, лишь нечеловеческим усилием воли не пялясь

на пирсингованные соски Майского. Я вообще когда-нибудь к этому привыкну
674/702
или нет?!
— Это ж портретка. Трусов никто не увидит!
— ЗАТО СОСКИ ВО ВСЕЙ КРАСЕ! Оденься! — настаиваю я.
Майский со стоном вновь наряжается в футболку с индейкой.
— Улыбнись! — просит он и щелкает нас. Улыбнуться не успеваю, потому что

даже не стараюсь. В результате, на фото на переднем плане счастливый
Майский в яркой футболке с индейкой. А на заднем — недовольный я в строгих
очках и вот в этом вот «НЕвкусный, как лист капустный». Господи. Все наши
отношения можно вместить в одно только это фото.
Наступает день рождения. Девятнадцатое июля. Будний день. У большинства

приглашенных на праздник ребят каникулы, но есть и те, кто летом решил
поработать, так что собираемся мы ближе к девяти вечера. Майский на
подаренные отцом деньги снимает караоке-зал на всю ночь. А народ в качестве
подарка тащит еду и алкоголь. Таковы условия этой вечеринки.
— Тратить подарок на то, чтобы развлечь других — разве это не странно? —

удивляюсь я. — Серьезно, у тебя же ничего не останется!
— Вообще не странно! — качает Майский головой. — Я трачу деньги не для того,

чтобы развлечь других, а для того, чтобы в мой день рождения все крутые люди
были рядом! Разве главное не это? — беспечно отмахивается он. А у меня
внезапно перед глазами мелькает флэшбэк, как Майский осенью пел посреди
улицы, чтобы выцыганить пару рублей на покупку шаурмы. И вообще ни о чём не
парился. Мне бы относиться к материальному так же просто, как это делает
Саня. Насколько бы легче была моя жизнь, не считай я каждую копейку и не
завидуй я доброй половине человечества из-за того, что у них есть нечто, чего
нет и, возможно, никогда не будет у меня?
Мой подарок готов. Но щедростью он не блещет, и подарить его прилюдно я не

смогу… Я и наедине дарить его немного стесняюсь. Пока Майский готовится к
празднеству, я хожу за ним по пятам и пытаюсь поймать момент, когда было бы
лучше вручить мой презент, но удобное время никак не наступает. А Майский и
не спрашивает. Хер знает, то ли он решил, что мой подарок — это
организованный мной завтрак в постель и утренний минет, то ли давно поставил
на мне крест в принципе и ни хрена от меня не ждет. Это пиздецки удручает. Не
скажу, что обрадовался бы, начни он выспрашивать, чем же я намерен его
порадовать. Это тоже было бы, мягко говоря, болезненно для моего самолюбия.
Но и полное отсутствие интереса так же дает пищу для размышлений. Каким же
неудачником я рисуюсь в твоих глазах, если ты ничего от меня не ждешь?
На саму «тусу» подарок брать не решаюсь. Не дай бог увидят его друзья. Да,
некоторые из них наверняка подозревают, что между нами что-то есть, потому
что, как минимум, были на вписке осенью. Но подозревать — не знать. Вот пусть
всё так пока и остается.
Саня
Днюха-днюшечка! Великий день имени меня! Мой любимый праздник, который

стоит в одном ряду с Новым годом. Кайф же! С утра просыпаешься, а тебя уже
675/702
ждет поздравление от бати! И его подарок на карточке! Днем дед звонит и
вещает про здоровье-счастье-любовь! Пиздато ж! Потом его жена! Потом
Серега! Потом Машка! К вечеру друганы подтягиваются со своими лаконичными,
но такими душевными пожеланиями! И Дитрих! Этот день рождения однозначно
будет лучшим из всех, ведь впервые в свой день рождения я с парой! Это так
интересно, когда в такой день ты в компании любимого человека! Охуеть, не
встать! Очень необычные ощущения. С самого утра необычные, учитывая, что
разбудили меня минетом. А потом еще и пожрать разрешили прямо в кровати!
ДВОЙНОЕ КОМБО! И хули так не жить, спрашивается?! Ебать, хорошо!
Не знаю, с какой такой радости, но большинство моих сверстников и люди

постарше дни рождения свои не любят и не справляют. Кряхтят, что терпеть не
могут этот праздник, потому что он указывает на то, что они состарились еще
на год. Не понимаю этого закидона от слова совсем. Ты празднуешь свое
появление на свет! То, что ты такой классный-прекрасный ворвался в нашу
грешную жизнь и навел суету! А вовсе не то, что стал на год старше. Да и так ли
важен возраст? Я мало того, что в принципе плохо его определяю, так и не вижу
в нем ничего плохого. Вот мой дед шестой десяток разменивает. Ну и что?
Жена-красавица, дача любимая, рыбалка, вкусная еда, отличная родня (это я про
нас с батей), надежные друзья. И хули париться из-за морщин! Тебя любят? Тебя
любят. Тебя ценят? Безусловно! Так и живи в свое удовольствие! Хер ли
страдать хуйней, расстраиваясь из-за каких-то цифр. Неужели счастье в жизни
заключается в возрасте? Ничего подобного!
Ещё не понимаю, когда мои ровесники бросаются фразочками вроде «фу, она же
старая» или «блин, ему сто лет, вы с ним о чем говорите вообще?». Я вон с батей
и дедом могу до утра болтать. И с друзьями их всегда разговаривал на равных. О
чем? Да обо всём! Чувствуется ли разница в возрасте? Хм… Чувствуется, что у
собеседника за спиной больше жизненного опыта. Так с более опытным в каком-
либо вопросе человеком и болтать интереснее. Может, что путное посоветует.
Короче, тезисы о том, что старшее поколение не понимает младшее, я отвергаю.

Здесь уже не в возрасте дело. А уж когда слушаю рассказы о том, кто и что от
предков скрывает или боится рассказать, мне аж не по себе. Я вот не знаю, как
бы я жил, если бы не мог ничем с батей поделиться. Ни совета не спросишь, ни в
жилетку не поплачешься, ни пенделя для скорости не заработаешь. Мрак. Вот
помню в одиннадцать лет услышал я в школе интересное слово от старших. У
них спрашивать постеснялся, побежал к бате.
— Пап, а что такое эякуляция?
Надо было видеть лицо отца! Серьезно, выглядел так, будто вот-вот откинется.
Он пробормотал что-то про «я думал, у меня есть ещё пара лет», а потом
побежал к компу. Я бы, может, и сам в интернете всю информацию нашел,
только телефон у меня тогда был старенький, да и интернет не то чтобы в
совсем открытом доступе. К тому же зачем искать информацию самому, когда
все знает батя!
— Ты тоже не знаешь? — удивлялся я, наматывая круги вокруг бледного отца.
— Знаю что, но не знаю, как бы правильнее рассказать, — цедил он сквозь зубы.
— Я не глупый! Я пойму.
676/702
Разговор был длинным. Всё потому, что объяснениями о мужской физиологии у
бати ограничиться не получилось. Я же сразу засыпал его вопросами вроде: «А
зачем?», «А почему?», «А как?». В тот день я узнал про то, как появляются дети.
Батя старался быть корректным настолько, насколько это вообще возможно, и
под конец беседы дрожащей рукой смахивал со лба капельки пота. Да, я
испытывал его на прочность с самого детства.
В общем, день рождения — крутой праздник! Люблю — не могу! И вечерняя

тусовочка наверняка станет бомбой! Я привык, что на мой день рождения
приходит в лучшем случае половина приглашенных, а в этом году внезапно
собрались все! Даже Максим, который обычно с родаками в это время где-
нибудь за границей! Фортуна, детка!
Я не стал ломать голову, где бы лучше отпраздновать, и выбрал караоке-зал с

комиксным антуражем, в котором уже пару раз бывал на чужих празднествах.
Во-первых, он мне уже знаком. Во-вторых, они работают до самого утра. А я
раньше утра возвращаться домой не намерен!
— Ты чего там возишься? Мы так опоздаем! — заявляет Дитрих, потирая

покрасневшие глаза. В свой день рождения я — господь боженька, потому все
мои капризы Саше приходится выполнять молча, пусть и с кислой миной. Моей
первой просьбой становятся линзы — это чтобы не волноваться об очках, ведь я
не знаю, как пойдет вечер! Вдруг кто подерется! Праздник без драки — это ведь
и не праздник вовсе! Ко всему прочему, мною было принято волевое решение
нам с Дитрихом идти на тусу в футболках, что прислал Серёга! Моя цыплячья с
индейкой нравится мне и очень. А вот Саша свою черную с надписью обходит
стороной, заявляя, что это какой-то детский сад. Даже если так, ну и что?! В
каждом из нас до глубоких седин живёт ребенок, просто не каждый к нему
прислушивается. И зря. Я своему потакаю, потому могу радоваться мелочам и
баловать себя вещами, для других незначительными!
— Ты же в курсе, что я не могу опоздать на собственный день рождения? —

улыбаюсь я. — Могу лишь задержаться.
— И все будут тебя ждать? — в искреннем ужасе выдыхает Дитрих.
— Ну и подождут, — меланхолично пожимаю я плечами. — Предоплата внесена.

Пока разместятся, пока выберут первую песню. Каждый человек — свой
собственный кузнец счастья! Надо уметь себя развлекать! — разглагольствую я,
разглядывая себя в зеркале. Но Дитрих безутешен. Опоздаем. Некрасиво. Бла-
бла-бла. У меня уже глаза устали закатываться!
На улице нас встречают летние сумерки. Что может быть лучше этого,
серьезно?! Сквозь прогретый воздух пробивается прохладный ветерок. Небо на
западе ядрёного оранжевого цвета. Несколько затесавшихся у горизонта
облаков лишь добавляют закату яркости. А на востоке уже появляются первые
звезды. И воздух одновременно теплый, но освежающий. Со стороны дороги
доносится какофония автомобилей. Со стороны двора — детский смех. И,
несмотря на позднее время, народу на улице тьма! Все наслаждаются приятной
передышкой от дневного пекла.
Мы с Дитрихом идём по асфальтированной дороге, а мне хочется остановиться и

начать прыгать на месте. Вообще кто-нибудь когда-нибудь замечал, как
кайфово шлёпать по горячему асфальту в одних лишь сланцах?! Зимние
677/702
покатушки я, конечно, люблю, как и свои ботинки на толстой подошве — я в них
вообще огонь-секс. Зато в шлепках так свежо и легко! Хочется и вовсе их
сбросить и продолжить путь босиком! Но Дитрих загундит, что вокруг валяются
окурки и битое стекло. А ещё на асфальт плюют. И ссут. Да и хрен бы с ним, че
паниковать-то? Я в футболке из Турции, лёгких шортах и сланцах чувствую себя
лучше всех. Дитрих в подарке брата, черных джинсах и кедах то и дело ежится
от любого дуновения ветерка, выражая своим ебалом недовольство века. Эта его
манера на всякий случай всегда быть не в духе многих раздражает. Сальчикова
так точно. А я каждый раз ржу. Нет, вы посмотрите, какой раздражительный
комок нервов! Прелесть же!
Благодаря мне мы задерживаемся на добрых двадцать минут, из-за чего Саша

исходит на говно со смаком и завидным рвением. Когда мы заходим внутрь,
ребята уже на месте. Я оглядываюсь по сторонам и в лёгком шоке луплю глаза.
Просторное помещение друзья украсили гирляндами из разноцветных флажков,
серебристым дождем и шариками. По левую от меня руку огромный длинный
диван буквой «П» человек на тридцать. В самой середине над ним два шарика в
виде цифр «2» и «0». Перед диваном широкий длинный стол ломится от еды и
алкоголя.
— Когда вы всё успели? — ошарашенно выдыхаю я вместо приветствия. Друзья

хитро улыбаются. Бьюсь об заклад, они сняли эту комнату на час раньше, потому
что за двадцать минут такое соорудить точно бы не получилось даже всей их
бравой толпой! А они ведь по большей части друг с другом не особо и знакомы.
Но скооперировались! Ради меня! Охренеть!
— Саня, с др! — восклицает Макс, напяливший себе на голову праздничный

колпачок на резинке. Все присутствующие в таких же смешных колпачках. Два
протягивают мне. Свой я сразу на себя натягиваю. Второй отдаю Саше.
— Я не… — бормочет было он.
— Надевай, — выдыхаю я с нажимом. Ну-ка, харе передо мной пальцы гнуть,

Дитрих. Это мой день рождения! И если я хочу чтобы все были в колпачках, они,
мать их, в них будут!
Саша, бубня себе под нос какую-то чушь, натягивает колпачок и тяжело
вздыхает. Вот видишь! Не переломился. И жопа не отвалилась.
Друзья впихивают мне в руку стаканчик с горячительным. Дитриху тоже. Затем

начинают наперебой поздравлять меня, превращая тёплые пожелания в
длиннющий тост минут на десять.
— До дна! — орет Макс по завершении многоголосой речи. И мы все в унисон

опрокидываем первую, но далеко не последнюю порцию алкоголя в этот вечер.
Ого. Чистый вискарь. Мощно. Хорошо пошло.
Дитрих закашливается. Друзья ржут. Но на этом сюрпризы не заканчиваются.

Мне вручают коробку в подарочной упаковке. Я пялюсь на нее как на бомбу
замедленного действия.
— Ребят, да зачем? — смущенно мямлю я. — Мы же договорились только о еде.
Но меня никто не слушает. Впихивают мне в руки коробку и гипнотизируют меня

678/702
взглядами, мол «Давай, открывай!» К черту смущение! Подарки это круто! Рву
обертку, открываю коробку, и у меня аж сердце замирает. Наушники. Да не абы
какие, а ебать фильдеперсовые. Я о таких даже не мечтал!
— Блин, ребя-я-ят, — протягиваю я. — Сука, вы че делаете, я сейчас рыдать

буду! — у меня реально от переизбытка чувств на глазах выступают слезы. Ну
нельзя же так неожиданно…
Друзья ржут и тянут меня к дивану, уверяя, что мне просто нужно выпить еще. Я
в свою очередь тяну за собой Дитриха, который топчется у меня за спиной с
непонятным мне виноватым видом. Что у тебя, мой дорогой король драмы,
случилось на этот раз, м-м-м?! Впрочем, об этом мы можем поговорить и позже!
Усадив Дитриха рядом с собой, чисто на автомате положив ему на тарелку пару
кусков пиццы и подлив алкоголя, я вооружаюсь микрофоном и бегу выбирать
песню. Чем открыть этот вечер? Чем-то лиричным? Жестким? Или предпочтем
классику? Размышляю, листая меню, когда нарываюсь на песню и понимаю: «Вот
оно! С этого и начнем!»
— Свою первую песню я посвящаю Светке и Егору! — заявляю я и врубаю трек.
Александр
ЭТО Я ДОЛЖЕН БЫЛ ПОДАРИТЬ САНЕ НАУШНИКИ!!!
ЭТИ ВОТ САМЫЕ!!!
Я!!!
ДОЛЖЕН БЫЛ!!!
СУКА! НАХУЙ! БЛЯДЬ!
Всё, пока, не ждите, я пересек стратосферу и улетел в космос на пламени своего

пердака.
Черт, пиздец, подарок от друзей Майского меня, кажется, разъебал даже

сильнее, чем его. Только Саня, безусловно, воспринял его с позитивом. А вот во
мне проснулась омерзительная зависть и слепая ярость. Это я должен был
вручить Майскому такой крутой подарок, чтобы он потом слезы с глаз смахивал.
Это мне в голову должно было прийти, что следует украсить помещение. Это с
моей стороны должно было поступить предложение сделать Сане сюрприз! А я
нихуя не сделал. И подарка нормального не подготовил. И вообще… хуйня. Сука,
самая отвратительная кандидатура на роль парня из всех. Саня мог бы себе
найти крутого богатого мужика. Или крутую богатую женщину. Внешние данные
позволяют. Характер — тем более. Катался бы как сыр в масле. И получал бы
крутые подарки. Сюрпризы. Вот это всё. А не гундосное дерьмо в моем лице.
Опрокидываю в себя виски с колой и тут же обновляю стакан. Руки дрожат. От

злости на себя. Нужно же было выродиться таким бесполезным неудачником.
Двадцать лет, нихуя нет. Ничего не смог, ни на что не способен. Кусок, блять,
бесполезного говна. И снова до дна. И снова обновляем.
Бомбит-бомбит-бомбит! Как же меня бомбит!!!
679/702
— Чего это ты так налегаешь? — интересуется Светка. Мы не общались с самого
дня вписки, но она ведет себя так, будто мы только вчера сидели на диване и
слушали «Рёбра» в исполнении Сани.
— Что? Нет, я… — рука рефлекторно тянется к лицу, чтобы поправить очки,

которых сегодня на мне нет. Светка ловит этот жест и тут же выдает:
— Без очков тебе, кстати, намного лучше!
— Спасибо, — бросаю я, не зная, куда деть руки. В результате берусь вертеть в

руках стаканчик, активно игнорируя желание выпить еще.
— Как, кстати, твои делишки? — продолжает беседу Света, не смущенная моей

зажатостью. Я сперва отвечаю неохотно, но вскоре диалог между нами
перестает меня напрягать и уже куда больше походит на непринуждённую
беседу. Я почти расслабляюсь, когда Саня, целую вечность изучавший меню
караоке, наконец выбирает подходящий трек.
— Свою первую песню я посвящаю…
Мне? Не смей! НЕ ПАЛИСЬ!
— …Светке и Егору! — провозглашает Саня.
Стоп. А хули не мне?!
Клянусь, с этого дня рождения я вернусь с нервным срывом.
Начинает играть незатейливая мелодия. Знакомая. Саня при этом обнимается с

микрофоном, забавно пританцовывая. Скажем прямо, парень он не сильно
хореографичный, что, впрочем, его ничуть не смущает. Сланцы в сторону.
Конечно, обувь для слабаков. Шлепает босиком по залу, настраиваясь на
нужный лад и сам того не замечая, настраивая на него и всех присутствующих.
…А-а-у, кричал, что было силы!
…А-а-у, я отлюбил его!
Чувствую, что начинаю потихоньку седеть. Понимаю, что песня от лица

девушки. Вижу слова, что всплывают на экране. НО САНЯ ПОЕТ ЧУТОЧКУ, БЛЯДЬ,
ИНАЧЕ!
…А-а-у, все было очень красиво!
…Я приземлился один на одного.
Саня, блядь! Ты чего творишь? Ты нахера?! Ты!!!
В панике оглядываюсь по сторонам, но не вижу от собравшейся компании

никакой реакции. Света и упомянутый Егор — парень, которого я вижу впервые
— сперва оба смотрят на меня, потом переглядываются, а затем оба театрально
закатывают глаза. Что здесь вообще происходит?!
…Ты любишь мальчика!

680/702
…А он на мне.
Горланит Саня с чувством. Во-первых, что за пошлятина? Во-вторых, ЧТО ЗА

ПОШЛЯТИНА?! Хватит петь это бесстыдство с таким придыханием!
— Вот говнюк, — усмехается Света. Она явно в этой ситуации понимает больше
моего.
— Ты о чем? — хмурюсь я. Но Светка лишь сверкает глазами, а затем

неожиданно начинает смеяться до истерических ноток в голосе, периодически
ударяя рукой по дивану. Егор, поглядев на нее, тоже неожиданно взрывается
хохотом. Я по-прежнему нихуя не понимаю.
…А-а-у, вы тоже очень хотели!
…А-а-у, попробовать моего!
КТО ПИСАЛ ЭТОТ ТЕКСТ?! Надеюсь, этот человек в тюрьме? Саня, замолчи!
Я физически ощущаю, как к лицу приливает кровь.
…А-а-у, вы от него охуели!
…Я приземлился один на одного.
Это не песня, а какой-то кошмар! Не может быть, чтобы никто не заметил, что
Саня поменял окончания в словах. И не может быть, чтобы у них не возникли
вопросы. Я снова оглядываю весь зал. Ловлю на себе пару секундных взглядов. И
тут меня озаряет…
БЛЯДЬ!
Только песня заканчивается, я вскакиваю со своего места и иду к Майскому.
— Поговорим? — шиплю я тихо ему на самое ухо.
— Агась! — выдает счастливый Саня. — Твоя очередь! — отдает он микрофон

Максу. — Мы сейчас вернемся!
— Не торопитесь, — слышится насмешливое со стороны Максима. Его тон лишь

подтверждает мои подозрения.
Я врываюсь в туалет и оглядываю все кабинки. Никого. Хорошо, значит, можно

спокойно выяснять отношения.
— Майский, — шиплю я, резко прижимая его к раковине.
— Да? — Саня в полном недоумении.
— Они все знают?
— О чём?
681/702
— О том, что мы встречаемся?! Знают все?! — терпеливо формулирую я вопрос
точнее сквозь плотно сжатые зубы.
— Ой…
ЧТО ЕЩЕ ЗА ОЙ?!
Саня
Пять месяцев назад
Светлана: Саня, вечера. У меня к тебе заковыристый вопрос.
Саня: Интригуешь, чертовка! Что такое?
Светлана: Ты все еще «общаешься» с Дитрихом?
Саня: А почему в кавычках?
Светлана: Я имею в виду особенное общение ;) Типа как в ванной Макса.
Саня: Хм… А что?
Светлана: Тебя папка не учил, что отвечать вопросом на вопрос некрасиво?
Саня: И все же с чем связан интерес?)
Светлана: Ну… Явно не с тобой! А вот Дитрих — парень интересный ;) С

изюминкой.
Саня: А я, значит, неинтересный?!
Светлана: Ты интересный, но…
Саня: НО???
Светлана: Простой, хе-хе) А он пиздецки сложный, это за милю видно! А я жуть

как люблю сложности))
Саня: Да уж, сложнее некуда! На сраной козе не подкатишь!
Светлана: Я не прочь подкатить к нему на чисто вымытой кобыле!
Саня: Звиняй, но не прокатит :)
Светлана: ТАК ВЫ ВМЕСТЕ?!
Саня: …Я этого не говорил!
Светлана: Значит, я могу подкатить?
Саня: Можешь, конечно!
Светлана: И ты против не будешь?

682/702
Саня: Неа.
Светлана: А против ты не будешь, потому что он без ума от тебя?
Саня: Точно!
Саня: Ой.
Светлана: САНЯ! НЕМЕДЛЕННО МНЕ ВСЕ РАССКАЗАЛ, СКРЫТНАЯ ТЫ ПСИНА!
Четыре месяца назад
Макс: Не люблю лезть в чужие дела, но что у вас там с Дитрихом?
Саня: В смысле? Ничего. Общаемся иногда.
Макс: То есть засос с кулак, который ты так старательно пытался сегодня

закрыть водолазкой, не его подарочек?
Саня: …
Макс: НУ-КА БЫСТРО ПРИЗНАВАЙСЯ! ЕБЁТЕСЬ, ЧЕРТИ?!
Саня: НУ, ЕБЁМСЯ! ПРЕТЕНЗИИ?!
Макс: Никаких :)
Макс: А кто снизу?
Саня: ;)
Три месяца назад
Лера: Саш, как дела? Давно не списывались…
Саня: Привет! Все збс) Че как у тебя?
Лера: Ну так…
Лера: Слушай, меня давно кое-что мучает…
Лера: Не знаю, стоит ли спрашивать…
Саня: Раз начала, заканчивай :)
Лера: Я про вписку осенью…
Лера: Ты с тем парнем… Вы правда? Ну… целовались?..
Саня: Да мы, если честно, не только целовались :D
Лера: Боже…
683/702
Лера: Меня теперь будет мучать чувство вины…
Саня: С чего бы это?
Лера: Ну… Я нанесла тебе травму, да? Не просто же так ты решил на парней
переключиться…
Саня: Лер, ты дура или кто? Мир не крутится только вокруг тебя.
Саня: Я с Дитрихом не из-за какой-то там травмы. Я с ним, потому что он

охуительный.
Саня: И трахается как бог.
Саня: Ещё вопросы?
Лера: Нет, извини…
Два месяца назад
Лёха: Сань, го завтра на концерт в бар?
Саня: А кто выступает?
Лёха: А не похуй?
Саня: Справедливо :D
Лёха: Я со своей. Она подружек возьмет. Может, кто приглянется.
Саня: Не, здесь я пас. Мое сердечко уже безвозвратно занято :)
Лёха: Серьезно?
Саня: Ага!
Лёха: И главное, сидит молчит! Познакомишь?
Саня: Без проблем! У меня др скоро! Приходи!
Лёха: Лады. Фотку хоть покажи, мне ж пиздосий как интересно!
Саня: *фото*
Лёха: *пишет*
Лёха: Так…
Лёха: Погоди…
684/702
Лёха: Та-а-ак…
Лёха: Это ж мужик.
Саня: Ага!
Лёха: Хм…
Лёха: То есть ты с мужиком встречаешься?
Саня: Ага!
Лёха: Прям трахаетесь?
Саня: Нет, блядь, ходим за ручку и тупим взгляды.
Лёха: Понял.
Лёха: А водку он пьет?
Саня: Вот на др и проверишь :D
Лёха: Забились!
Лёха: Еще вопрос… А кто кого ебёт?
Саня: ДА ПОЧЕМУ ВСЕХ ЭТО ТАК ИНТЕРЕСУЕТ?!
Лёха: Понял.
Один месяц назад
Саня: Егор, погнали на др!
Егор: Погнали. А когда?
Саня: Через месяц!
Егор: Хуя ты заранее предупреждаешь!
Саня: Ну так! Чтобы ты успел втиснуть меня в свой плотный график ;)
Егор: А геи там будут?
Саня: Как минимум один гей и один бисексуал :D
Егор: Би — мимо. А че за гей? Ну-ка, фотку кинь.
Саня: *фото*
Егор: Оу май!
Егор: Горяч как ад!
685/702
Егор: Ты где его откопал?! Я думал, что знаю всех красавчиков в этом городе!
Саня: Одногруппник мой :)
Егор: По взгляду вижу — душнила.
Саня: Даже не представляешь какой!
Егор: Сука, люблю душных, пиздец. Есть в них что-то такое…
Егор: Сперва все такие правильные, аж тошно. А потом в постели в них

вселяются все семь демонов Эмили Роуз.
Саня: Бля, факт!
Егор: Э-э-э…
Егор: Стопэ…
Егор: В смысле???
Саня: Упс…
Егор: ЧЁ ЗА УПС?! В ЖОПУ УПС!
Егор: С КАКИХ ПОР?!
Егор: КОГДА?!
Егор: Я ДУМАЛ, ЧТО ТЫ НАТУРАЛ!
Саня: Я тоже так думал :D
Егор: А ПОТОМ, ЗНАЧИТ, ПЕРЕДУМАЛ?!
Саня: Нет, оказался тем самым Би, который МИМО.
Егор: САНЯ, КАКОГО ХУЯ?!
Егор: ПЕРВЫЙ РАЗ С МУЖИКОМ И СРАЗУ В ДАМКИ?!
Саня: Хе-хе!
Егор: Бля, у меня вроде глаз наметан, но не могу не уточнить: кто пасс?
Саня: ДА ЧТО Ж ТАКОЕ!
До меня не сразу доходит, что же так разозлило Сашу. А когда доходит,

выдыхаю. Фух. Панику-то развел, господи!
— Да, знают все, — киваю я, невольно улыбаясь. Это, блин, так приятно!
Делиться своей радостью с друганами!
— Мы же… Мы же договорились повременить! — вскипает Дитрих.

686/702
— Да, договорились, — признаю, мой косяк. — Это не станет мне оправданием,
но… Вышло всё само собой, — пожимаю я плечами. Ну а что тут ещё скажешь? Я
не из тех, кто может утаивать своё счастье.
— Да как можно «само собой» раззвонить всем и каждому о том, что ты

встречаешься с парнем?! — искренне недоумевает Дитрих. Да, для него это
больной вопрос и правда долгие годы лежала на нем мёртвым грузом. У меня же
такого не было, потому и говорить о своей ориентации проще. К тому же
большое значение имеет окружение. Я знаю всех людей в этой комнате. Не со
всеми и далеко не всегда у нас выстраивались гладкие взаимоотношения, и не в
каждом вопросе мы сходимся. Но это не отменяет того факта, что мы друг друга
ценим и уважаем. И, если понадобится, поддержим.
— Начнем с того, что половина гостей была на вписке. И все всё просекли еще
тогда, — напоминаю я.
— А вторая половина? — не успокаивается Дитрих.
— Нечаянно проболтался. Каждому в разное время, — вздыхаю я. — Виновен.
— КАК?! — все еще не врубается Саша.
— Ну… По-разному. Вот Лёха, например, хотел меня с девушкой познакомить. Я

сказал, что уже безвозвратно занят. Он попросил фотку любви всей моей жизни.
Я и прислал. Твою.
Дитрих на мгновение зависает.
— Я, блядь, хуею с твоей простоты, — выговаривает он еле-еле, а сам выглядит

так, будто его сейчас инсульт жопы ёбнет.
— Ну а что? — пожимаю я плечами. — Не буду же я кидать фотку левой девчули.
— Ты мог сказать, что фоток нет!
— Фу… — морщусь я. — Это же враньё. Я не люблю врать. Особенно о таком. В

конце концов, кого хочу, того и люблю. Не устраивает, пошли нахуй, —
отмахиваюсь я.
— И… что за фотку ты кинул?
А какая разница?
— Ту, где ты со злым ебалом. Помнишь, когда я тарелку после гречи не замочил,
и остатки каши за день вросли в посуду. Ты тогда еще орал матом полвечера?
— Господи! — стонет Саша, закрывая лицо руками. — Значит… знают все, —

Дитрих походу никак не может осознать.
— Ага. Так что можем спокойно обниматься, целоваться и танцевать у всех на

виду.
— Не можем! Кому-то станет противно…

687/702
— Всем поебать! — уверяю я Сашу вопреки всем его доводам. — Можем делать
что захотим! Разве не круто?
Дитрих в процессе переваривания информации.
— Н-наверное, круто, — выдавливает он с запинкой. — А я в этой блядской

футболке! — вспыхивает он.
— В охуенной футболке.
— Если бы я знал, я бы… не знаю… оделся лучше!
Ебать! Только посмотрите! Сегодня на нашей цирковой арене одна клоунада за

другой! Сплошная череда веселья!
— Ты и так выглядишь огонь! — уверяю я его. Но Саша мне не верит. Вперивает

взгляд в зеркало за моей спиной и начинает нервно прилизывать
растрепавшиеся волосы. А я вижу, пацан-то на конкретной измене. Что за хуйня?
Ты кем должен был предстать перед моими друзьями? Султаном, йопта,
Сулейманом?!
— Да прекрати же, — ловлю я его руки и заставляю вновь посмотреть на меня. —

Дыши через нос, Саш. Всё окей, понимаешь? Всё в полном порядке! — заверяю я
его. Дитрих слушает меня и делает несколько глубоких вдохов. — И вообще, я-то
думал, что ты меня в толчок потащил, потому что оказался очарован моим
пением! — смеюсь я.
— Песня ужасная!
— А мне зашла.
— И тащить тебя в общественный туалет ради секса — это пиздец!
— Да ладно тебе, — отмахиваюсь я. Но нет. Дед, что живет внутри Дитриха, уже
заводит свою шарманку.
— Ты понимаешь, насколько это не гигиенично?!
— Да. А язык мне в очко пихать гигиенично? — уточняю я, еле сдерживая смех.
— ЭТО ДРУГОЕ! — заверяет меня Саша. — Здесь кишмя кишит кишечная палочка!
Стафилококки! Сальмонелла!
— То ли дело моя жопа — стерильная, блядь, как свежая спиртяга, хоть

операцию на открытом сердце делай, — не выдерживаю и начинаю смеяться в
голос. Дитрих продолжает с маньячным блеском в глазах перечислять
всевозможные болячки, которые можно подхватить в туалете. Торможу его на
стригущем лишае, беру за руку и почти силком вывожу из туалета. Раз секс мне
не светит, значит, продолжу петь. — Даже представить страшно, как же это
полгода назад ты со мной в толчке сидел и музычку слушал, — напоминаю я.
— Я всю одежду потом трижды стирал, — заявляет Дитрих.
688/702
— Да? А я еще неделю в тех джинсах ходил. И норм.
— НИХРЕНА ЭТО НЕ НОРМ!
Александр
Да, Саня убеждает меня, что все в порядке, но это не значит, что мое
подсознание тут же умыло руки и решило перестать подкидывать мне
негативные варианты развития событий. Потому лишь мы входим в зал, и мое
первое стойкое желание — вырвать ладонь, что сжимает Майский, и сделать
вид, будто ничего между нами нет. И это так… мерзко с моей стороны. Меня от
себя начинает мутить. Руку не вырываю. Но лишь стиснув зубы и каждые две
секунды осекая себя от поспешных действий. А зал всё равно окидываю
затравленным взглядом. Сейчас что-то скажут, «пошутят», а может, и в драку
полезут. Ладони вспотели и дрожат. В горле пересохло. И мне кажется, что меня
вот-вот накроет, как в старые-добрые времена.
Вот только ни осуждающих взглядов, ни шуток, ни, тем более,

членовредительства я не получаю. На нас вообще внимания не обращают. Всем
реально насрать. В нашу сторону смотрит только Лена — та самая девушка, с
которой Майский познакомился на остановке. Поймав мой взгляд, она мне
машет, а затем показывает перекрестье большого и указательного пальцев.
— Что за жест? — морщусь я.
— Так сердечко же, — объясняет Саня и повторяет за Леной. Кончики большого

и указательного пальцев смотрят в разные стороны, и если включить фантазию
(много фантазии), то сердечко и правда вырисовывается. И все же…
— Точно не педиками нас обзывает? — уточняю я хмуро.
— Да точно, Дитрих!
— Интересно знать, когда о наших отношениях ты рассказал ей? — бормочу я,

чуть расслабляясь и уже думая вырвать руку из хватки Майского не каждые две
секунды, а только каждые десять.
— Ей не рассказывал, — качает Саня головой. — Сама поняла. Еще в день

знакомства.
— Ты уже тогда что-то ей сболтнул?! Абсолютно незнакомому человеку?! —

моему возмущению нет предела. Ты каждому встречному-поперечному о нас
рассказываешь?!
— Ничего я не сбалтывал, — отмахивается Саня. — Это ты нас спалил. Лена

говорила, что ты её в день знакомства таким взглядом прожигал, будто вот-вот
набросишься. Она сперва решила, что у тебя тайная безответная любовь. Но в
процессе общения со мной поняла, что мы парочка. Она потом даже пыталась
извиниться за то, что так беспардонно ко мне «подкатила».
У меня нет слов. Неужели мои реакции действительно так легко считать? Надо
поработать над сокрытием своих эмоций. Рядом с Майским я здорово
расслабился!
689/702
Пытаюсь что-то придумать в своё оправдание, когда слева на меня наваливается
кто-то очень тяжёлый. Бородатый парень с длинными волосами и в косухе даже
в такую жарищу с интересом разглядывает меня, стоя почти впритык.
— Лёха, — протягивает он мне руку. Твою мать, здоровый, как медведь. Ростом
меня пониже, но, сука, бицепс толще моего раза в два.
— Алексан…
— Мы его Лексом зовём! — кидает пробегающая мимо Светка. Да когда вы меня

так звали?! Мы виделись раз в жизни на вписке!
— О, збс. Ну чё, Лекс, водку пьёшь? — интересуется Лёха, а я чувствую, что он-то
её точно пьет и приголубил достаточно.
— Пробовал, — отвечаю я скованно, а в голове уже привычная череда плачевных

сюжетов с плохими концами.
— Значит, пьёшь! — радостно вещает Лёха. — Киса, налей нам два шотика, —
просит он. «Киса» — пухленькая брюнетка в кукольном платье с рюшками и с
лисьей улыбкой на устах. Ничего себе парочка. Где Майский знакомится с
такими разношерстными людьми?!
«Киса» наливает не два, а три «шотика». Один для себя. Лёха горланит мне на
ухо «за знакомство». Пьём. Майский, наконец оставив мою руку в покое, заводит
новую песню. Какую-то конченую клинику!!! Да еще и опять на ходу меняя
слова!
…Саша шёл к себе домой
…С модной вечерушки,
…А навстречу ехал гелик,
…Подобрал мальчишку.
…Завязался разговор
…Про морских зверушек.
…Саше захотелось
…Показать свою ракушку!
После последней строчки Саня подмигивает мне, мол «Мне свою «ракушку»
показать, случаем, не хочешь?» Я сейчас сквозь землю провалюсь от испанского
стыда!
…Ра-ра-ра-ра-ра-ра
690/702
…Ра-ра-ракушку!
Это вечеринка кринжовых песен?! Или что?!
Меня бы кондрашка ёбнула, но в руках вовремя появляется новый шот авторства

«Кисы». «Ты смотри Сане в душу не сри, — доносится до меня тихое от Лёхи. — А
то я тебе глаза на жопу натяну». Пьём. К нам добавляется Федя. Если Лёху я бы
приобщил к металлистам, Федя больше тянет на гота. Они с Лёхой
обмениваются парой колких фраз. Пьём. Федя и Лёха срутся. Пьём. Федя и Леха
дерутся. Пьём. Федя и Леха, отдышавшись, решают спеть дуэтом. Вообще не
понял, когда, сука, все изменилось. Пьём. Я на диване. С правой стороны Светка.
С левой — незнакомый мне пацан. Тот самый Егор. Пьём. Егор мне плачется, как
сложно в нашем городе найти хорошего парня. «Блин, если бы я только раньше
знал, что Саня играет за обе лиги!» — хнычет он. Я слегка охуеваю. Пьём.
«Почему оба красавчика решили встречаться друг с другом? Неужели для
гармонии не могли себе в пары выбрать уродов вроде меня?!» «Ты не урод», —
возражаю я. Пьём. Ко мне подсаживается Лера — бывшая Сани. Начинает что-то
заливать про чувство вины. Плачет. Я вообще не врубаюсь, что происходит. На
всякий случай пьём. Макс тащит меня поближе к экрану. «Твоя очередь!» Ни в
жизни не буду петь караоке, думаю я. Но выпил я уже достаточно. И идея
внезапно кажется не такой уж и дерьмовой. Выбираю знакомую песню. Пою. По-
моему, не попадаю ни в единую ноту. Всем похер. Мне тоже. Пью. Вхожу во вкус
и выбираю ещё одну песню про великую и могучую любовь. Заявляю в микрофон
(протрезвею — охуею), что посвящаю ее Майскому. Пью. Пою. Пою хуево. Пью. Ко
мне подключаются все остальные. И все мы хуево поём. Всем плевать. Песня
заканчивается. Майский виснет у меня на шее. И целует меня в губы. При всех.
Протрезвею — охуею. Пьём.
Первым решает уйти Егор. «На брудершафт на дорожку?» — предлагает он

Майскому. «А давай!» — расслабленно кивает Саня. Они перекрещивают свои
руки, пьют, а затем неожиданно засасываются. Я пьяный. Но я охуевший. И
злющий! Смотрю на них с открытым ртом. Алкоголь затормаживает работу
мозга. Сказать ничего не успеваю, когда Егор поворачивается ко мне: «Спокуха,
— выдает он пьяно, — я знаю правила распития на брудершафт с занятым
человеком!» — сообщает он, а потом хватает меня за затылок, заставляет
наклониться к нему и засасывает ещё и меня. Майский ржет. Протрезвею —
охуею. Пьём.
Саня
Мда, мне стоило чуть внимательнее наблюдать за Дитрихом и тем, в каком

количестве он употребляет алкоголь. Надо же было так нахуячиться!
— Я ж тбя лблю, пнмаешь?[3] — разливается соловьём Саша, повиснув у меня на

шее. А я и сам, честно говоря, стёкл как трезвышко. Стоять прямо, конечно,
могу. И мыслю разумно. Но я пьяный. А Дитрих в говнище, мясо, лоскуты,
стельку, хламину ёбаную.
— Лблю бльше жзни, пнмаешь?![4]
Раннее утро. Мы в лифте. Возвращаемся домой. Дитрих начал в любви мне

признаваться ещё в такси. Видать, укачало. И теперь никак не может
остановиться. И всё бы ничего. Только в лифте мы не одни!
691/702
— Да, я все понимаю, — бормочу я, стараясь одновременно держать Дитриха
прямо и при этом уклоняться от его наглых посягательств на мою тушку. А Саша
по мелочам не разменивается, то порываясь шею мне облизать, то лезет руками
прямиком в шорты. Ёп вашу мать!
Благо лифт приезжает грузовой, то есть большой. Так что нашу пьяную парочку
от другого жителя дома разделяет почти метр. Другой житель — собачник. У
него смешной корги. Мы с этим мужиком пересекаемся с завидным
постоянством. Я даже несколько раз с его разрешения гладил собаку. Мужик
среднего роста. Лысый. Где-то под полтос. Четкий перец из девяностых — об
этом свидетельствуют широкие плечи, строгий взгляд и наколки в виде
перстней на пальцах. Бля буду, кололи ему их далеко не в тату-салоне.
— Я ж жть без тбя не мгу, Са-а-аня,[5] — продолжает пьяные признания Дитрих,

прижимая меня к себе. — Ты у мня ткой хроший![6]
Мужик с перстнями — кремень. Ваще ноль реакции. Даже собаке наши

обжималовки интереснее. Двери лифта распахиваются. Мужик с корги выходит.
Мы едем дальше. Я медленно выдыхаю. Протрезвев, Дитрих охренеет!
Пока практически волоку Сашу на себе к двери, он успевает признаться мне в

любви ещё раз десять. Вот что водка животворящая с людьми творит! По
трезвянке, если Сашу накрывают эмоции, он это «я люблю тебя» может рожать
часами. А тут плотину прорвало. Остапа понесло. А мне только стой да обтекай.
— Я тоже тебя люблю и буду любить ещё больше, если дашь мне ключи от
квартиры! — ставлю я условие. Взгляд Саши на это утверждение меняется.
Становится будто бы более осознанным.
— Пдрок! Я вдь щщ не пдрил![7]
Я думал, что подарок Саши — завтрак в постель и минет. Мне этого более чем
достаточно! Подарок десять из десяти! Я оценил! И ничего мне больше не надо!
Знаю же, какие у него напряги в плане денег. Так что тратиться ни к чему! Для
меня всегда на первом месте стоят люди и их отношение ко мне. А вещи… Вещи
— это круто. Но это всё ещё просто вещи. Наушникам, например, я очень
обрадовался. Но растрогало меня не их наличие, а старания моих друзей. С
таким же успехом мне могли подарить новые дешевые капли. И эмоций было бы
не меньше!
Дитрих кое-как вытаскивает из кармана связку ключей и вручает мне. Лишь

когда дверь за нашими спинами захлопывается, я вздыхаю с облегчением. Фух.
Дотащил. Теперь это ужратое тело необходимо уложить спать и программу
максимум можно считать выполненной.
Подвожу Дитриха к постели и ловко стягиваю с него футболку. Хе-хе. Опыт не

пропьешь! Саша в ответ тут же пытается стянуть футболку с меня. Взгляд его
вновь меняется. И это выражение лица мне ой как не нравится! Знаю, что
обычно за ним следует!
— Саш, я не пристаю к тебе, — берусь я объяснять. — Просто хочу уложить спа…

— может, я его и спать укладываю, а вот он меня на лопатки. Кровать приятно
пружинит под спиной. Из-за алкоголя я ловлю лёгкие вертолёты. Дитрих в
дрянь, но его это вообще не останавливает. Моргаю, а он уже, сука, на мне!
692/702
Ебанись, резвый! То есть пока мы домой шли, ты еле ноги волочил и путал лево с
право! А вот на меня навалился прицельно и ноги мои раздвинул с ловкостью
фокусника.
Честно говоря, я бы предпочел просто лечь спать. Нет, дело не в том, что я не
хочу секса. Хочу. Особенно под горячительным, когда тело расслабляется, а
сознание освобождается от лишних тревог, первая мысль в голове «поебаться
бы сейчас». И я эту мысль не единожды ловлю в караоке-зале. Утащить бы
Дитриха в туалет и проверить помещение на наличие сальмонеллы. Или по-
быстрому метнуться домой, а затем вернуться на вечеринку. Но от всех
возникающих в голове идей я отмахиваюсь. Не люблю я трахаться пьяным. Был у
меня такой опыт пару раз ещё до Саши. Тогда я понял все коварство водочки с
энергетиком, виски с колой и мартини с соком. Трахаться-то ты хочешь, а вот
кончить… Кончить очень сложно. С тебя буквально сойдёт семь потов, прежде
чем ты доведешь себя до разрядки. Себя, потому что пассия моя, с которой мы
тогда недовстречались, получив своё, удобненько сворачивалась калачиком и
благополучно засыпала.
— А я? — растерянно разводил я руками.
— Давай сам.
Понятное дело, Саша меня на свидание с рукой не отправит. Наоборот, он из

тех, кто не успокоится, пока не доведет происходящее до логического конца. Но
как бы эта проблема с окончанием не оказалась присуща не только мне, но и
Саше. Мы в этом случае будем трахаться до каких пор? Пока не протрезвеем?!
Что-то мне чуточку жаль свой организм!
— Может, все-таки спать? — спрашиваю я хрипло. Ответ красноречиво упирается

мне в задницу. Саша, дорвавшись до меня, делает то, чего в лифте я ему не
позволял. То есть долго и со смаком облизывает и кусает мою шею, бездумно
лапая меня везде, где только, сука, можно. Походу, это его фетиш. Затем,
сделав свое грязное дело, Дитрих нависает надо мной и пялится абсолютно
пьяными пешками.
— Ты прст прлсть,[8] — выговаривает он с усилием, глотая гласные. Ох, ебать.

Полный отвал башни. Саша вообще-то скуп на комплименты, а уж нежностью от
него и не пахнет. Нет, не так. Он весьма милый малый, но своё трепетное
отношение ко мне предпочитает подчёркивать какими-то действиями, а не
словами. Ну там, знаете, завтрак приготовит, волосы поможет высушить,
ботинки помоет (с этого, честно говоря, каждый раз ржу), по пятьдесят раз за
ночь одеялом накроет. Такое у него выражение любви. Поэтому эти его «ты
такой чудесный, самый лучший, просто прелесть» и далее по списку слегонца
дезориентируют. Но, как говорится, что у трезвого на уме, то у пьяного на
языке. И мне стоит радоваться тому, что, несмотря на многочисленные
недопонимания в плане совместного быта, в своих мыслях Саша меня по-
прежнему любит.
— Да, я классный, — соглашаюсь я без зазрения совести. Классный же, хули

спорить? Хотя иногда у меня и появляется червячок сомнений. После того, как
Саша в очередной раз высказывает мне за разбросанные по квартире носки или
бесится из-за какой-то другой мелочи, возникает у меня предательская мысль:
«А нравлюсь ли я ему так же, как раньше? Не привык ли он ко мне? Или, ещё
хуже, устал?» Я ведь далеко не идеален, и сам это прекрасно понимаю. А
693/702
учитывая нашу с Сашей разницу в восприятии мира, осознаю и то, насколько ему
со мной порой тяжело. Кто-то подумает, что и мне с ним тяжело, но это не так. Я
близко к сердцу мало что воспринимаю. Ну взбесится. Ну поругается. Я
полыблюсь, назову его ебнутым и обниматься полезу. Конфликт исчерпан,
проблема решена. Для меня. А Дитрих может ещё несколько дней ходить
хмуриться. И я-то сразу знал, что он вот такой! Нервный и порой бесячий. А вот
он меня мог в какой-то мере идеализировать.
Саша лезет с пьяными поцелуями, попутно стягивая с меня футболку. Я пытаюсь

вставить между его действиями хотя бы ещё один довод «против». На всякий
случай. Чтобы Дитрих потом не орал: «Ты чего меня не остановил?!». Не выходит
сделать даже этого. Присосался ко мне как пиявка. Душит глубиной поцелуев,
видимо вознамерившись отполировать мне языком гланды до блеска. Дорогуша,
гланды полируются кое-чем подлиннее!
Вместе с тем пьяный в дрыбаган Саша, потеряв всякий стыд (надо почаще его
поить, что ли), начинает откровенно об меня тереться. И судя по доносящимся
до моих ушей стонам, нихуя себе как эффективно. И от этого моя собственная
планка начинает потихоньку ползти вниз. Вот только я бы порадовался, если бы
немного удовольствия отсыпали и мне.
— Слышь, пьянь, как насчёт позаботиться и обо мне? — хмыкаю я, нагло намекая
на более активные действия, чем потерушки в одежде. Саша останавливается.
Саша приподнимается надо мной. Саша смотрит мне в глаза. Да как же можно
было ужраться в такое говнище?!
— Знаш, че хчу?[9]
Страшно даже предположить.
— Просвети меня.
— Я хчу, чтб мы бли однй смёй![10]
— Чем? — морщусь я, не разобрав последнее слово.
Дитрих тяжело вздыхает.
— Семь…ёй, — выговаривает он с усилием.
— Так мы и есть семья, — смеюсь я. Че за закидоны?
Глаза Дитриха расширяются от изумления. Ого. Для тебя это открытие? Если мы
не семья, то кто, по-твоему, такие?!
— Саня… — выдыхает Дитрих, а глаза на мокром месте. Ну ёбаный рот! Только

пьяных слёз мне для полного счастья и не хватало. С одной стороны, прикольно
наблюдать за тем, как Саша, привыкший прятать большую часть эмоций за
завесой холодного раздражения, выдает мне такую гамму искренних чувств. Но
с другой… Ты чего мне душу рвёшь, сволочь?! — Я тк тбя лблю,[11] — выдает он.
А вот эту песню я уже сегодня слышал не единожды. — Прм оч![12] — уверяет
меня Саша, наваливаясь на меня всей своей тушей и крепко обнимая.
694/702
— Я тоже тебя люблю, Саш. Но ты в дрыбаган. Давай всё же спать, а?
Дитрих качает головой.
— Я трхца хчу.[13]
Ты ж моя в жопу пьянющая зая.
— Да тебя укачает в процессе, — ржу я. — Я всегда готов на эксперименты в

постели. Но не хочу, чтобы на меня бле…
Дитрих вообще меня не слушает и вновь берется зацеловывать мою шею. На

засосах у Саши конкретный крен. Сколько бы я ему ни говорил, что на шее следы
оставлять не надо, потому что я заебался ходить в универ в водолазках и
шарфах! А каждый раз всё заканчивается одним и тем же!
— М-м-ф! Твою мать! Зубы! — выдыхаю я раздраженно. И я-то сейчас прекрасно

понимаю, что делает это Саша не случайно. Он вообще любитель кусаться.
ВЕЗДЕ! — Ты мне когда-нибудь глотку перегрызешь, — фыркаю я, пытаясь
отстранить от себя Дитриха. Если уж мы настроились на интим, было бы
неплохо, если бы и я в процессе чутка поучаствовал. И не только в роли леденца
на палочке. У Саши другие планы. Отогнанный от шеи, он спускается ниже и
проводит языком по моему пирсингу в правом соске. Я же стараюсь дотянуться
до смазки, благополучно покоящейся в ящике тумбы. Спасение утопающих дело
рук самих утопающих. Дитрих в невменозе. Смазка — последнее, о чем он
сейчас думает. А я свою жопу очень люблю и берегу, между прочим!
Нашариваю пальцами тюбик. Притягиваю к глазам. Блядь. Бархатные, сука,

ручки. Нет, спасибо, пробовали, больше не будем! Хрен ли они вообще здесь
делают?
Дитрих замечает у меня в руках знакомый крем.
— О… нстлгия,[14] — бросает он с улыбкой. В жопу ностальгию! Хотя погодите,

именно туда не надо! «Бархатные ручки» для ручек и только для них! Доказано
опытным путем!
Отбрасываю крем в сторону и продолжаю шарить. Со второй попытки у меня все

же выходит добраться до желаемого. Дитрих уже успевает спуститься
поцелуями к моему пупку. Это все, конечно, замечательно, только вертолеты
мои усиливаются, и в сон клонить начинает сильнее прежнего.
— Давай разок и спать, окей? — предлагаю я, приподнявшись на локтях. Только

раз, Дитрих! Не надо устраивать очередной марафон! Держи своё либидо в
узде! Может, сегодня фортанет, и удовлетворение моей персоны не окажется
таким уж сложным квестом? По крайней мере, завёлся я будь здоров! Вали и
трахай, буквально. Так меня уже повалили.
— Угу, — кивает Дитрих, а затем резко выпрямляется и хватает меня за пояс

летних шорт. Но вместо того, чтобы стянуть их с меня, он резко приподнимает
меня над кроватью и переворачивает на живот. Я чуть ли не носом утыкаюсь в
ту самую смазку, которую с таким трудом достал. Саша стягивает с меня шорты,
и я ощущаю, как его член скользит между моих ягодиц. Эй, слышь! Как насчет
того, чтобы сперва меня подготовить?! Только попробуй мне присунуть прямо
695/702
так, я тебе твою пипирку с корнем вырву!
— Саш, ты ёбу дал? — интересуюсь я для галочки. Вопрос риторический.

Усевшись между моих ног и вцепившись обеими руками в мои бёдра, Дитрих
начинает… Как это можно назвать? Дрочить в мои ягодицы? Что за нахуй? А в
чем приколдес? Мне-то что делать? Лежать книжку читать? Ладно, окей.
Предположим. Без книжки, но полежу. Главное, не отрубиться.
Но расслабиться я не успеваю.
Не то, чтобы мне грозит лютый расслабон, когда надо мной стонет мой мужик.
Можно преисполниться и чисто эмоционально. Но Дитриху этого мало. Мне, если
честно, тоже.
— Эй, — раздается затуманенное алкоголем. — Хош на лцо мне сесть?[15]
Чего, нахуй?!
— У тебя черепица на крыше окончательно растрескалась? — нихуя себе, блядь,

предложеньице.
— Да ладн те,[16] — пьяно смеётся Саша, хватая меня за живот и резко

переворачивая меня обратно лицом к себе. От верточилы, что я при этом ловлю,
к горлу подкатывает ком. Очень, мать вашу, вовремя!
Пока я усиленно борюсь с тошнотой, Саша уже оказывается подо мной. Ложится
таким образом, что я оказываюсь сидящим у него на груди. Холодные руки по
хозяйски скользят по бёдрам. Дитрих пытается подтолкнуть меня к себе ближе,
но я, наконец придя в себя, упираюсь руками в кровать, не давая ему сдвинуть
меня с места.
— Никакого сидения на лице, блядь!
Пиздосий. Каждый раз, когда мне кажется, что меня уже ничем не удивить и не
смутить, Саша отмачивает такое, после чего я ещё неделю хожу в охуинезе.
Страшно представить, что за бесы правят балом у него в голове.
— Ты пкрснел,[17] — улыбается Дитрих абсолютно идиотски.
— Я пьяный.
— Стсняешься?[18]
— Завались, — бормочу я.
— Тгда двай отссу,[19] — предлагает он.
— Может, лучше угомонишься?
Но успокаиваться Дитрих не намерен.
Александр
696/702
Никогда столько не пил. Ощущения странные. Сперва мысли начинают путаться,
а потом и вовсе превращаются в кашу. Тело слушается плохо. Язык заплетается.
Зато настроение охуительное. Экзамены? Плевать на экзамены. Деньги?
Плевать на деньги. Родители? На них тем более плевать. Все переживания
растворяются в алкогольной кислоте. И единственное, что меня волнует…
Точнее, единственный, кто — это Саня. Мой абсолютно и невозможно милый
парень в дурацкой футболке. Чем больше пью, тем сильнее сужается мой мир,
пока в нем не остаётся никого, кроме него. Моя единственная константа в этой
злоебучей жизни.
— Уф… полегче, — тихо шипит Майский, сам же при этом насаживаясь на мои
скользкие от смазки пальцы. Мне нравится, когда его голос от стонов становится
хриплым. Или когда перед тем как кончить, он жмурится. Или когда после
глубокого поцелуя касается моих губ вновь, но уже едва заметно. Мне нравится,
каким послушным он становится в постели и как легко соглашается почти на все
мои предложения. Мне нравится, что ему нравится. Что его действия и реакции
не продиктованы болезненным долгом, который иногда включается у людей в
отношениях. Мне нравится его искренность и открытость. Мне нравится всё, что
с ним связано. И мне очень хочется показать, насколько он мне важен, как
сильно любим мной и ценен.
— Д-думаю, хватит, — выдыхает Саня, вцепившись пальцами в мой локоть.

Хватит так хватит. Хотя я бы мог целую вечность смотреть на то выражение
лица, которое мне сейчас демонстрирует Майский. Такого себя он показывает
только мне.
Я сажусь на кровати, а Саня с моей груди сползает к паху. Горячие пальцы

касаются моего члена. Вместо того чтобы помочь Майскому, дарю ему очередной
глубокий, ленивый поцелуй. Вылизываю его рот, намеренно мешая сделать
задуманное. А Майский все равно от меня ускользает. Он приподнимается на
коленях, из-за чего губы его оказываются мне недоступны. Зато пирсинг в
сосках, поймав лучи рассвета, блестит насыщенно оранжевым. Я провожу
языком по металлической серьге. И когда Саня опускается на меня,
переключаюсь на левую ключицу.
— Что-то меня штормит, — выдыхает Майский, выглядя при этом таким

расслабленным и податливым, что лечь спать, как он изначально предлагал,
стало бы ужасным преступлением.
— Тк не спши,[20] — язык меня совсем не слушается. Мне формулировать мысли

сложно даже у себя в голове. А оглашение их вслух сейчас кажется
непосильным испытанием. Не хочу больше отвлекаться на разговоры. Хочу
позволить чувствам завладеть мной и ощутить, как они резонируют с чувствами
Майского. Хочу, чтобы мы подстраивались друг под друга без слов.
Саня медленно приподнимается и так же медленно опускается. Для более

устойчивого положения он обнимает меня за шею и что-то невнятно бормочет
мне на ухо. Физические ощущения притуплены алкоголем. Зато эмоционально я
открыт как никогда. Не просто запоминаю, впитываю в себя это мгновение.
Оранжевые полоски света, пробивающиеся сквозь стекло окон и окрашивающие
собой все, до чего дотянулись, в насыщенно рыжий: рабочий стол у окна и
многострадальный ноут, светлый пол и часть постели. Рыжий сверкает в
любимых каштановых волосах и очерчивает контуры любимого тела. У меня по
животу то и дело елозит шарик серьги от пирсинга, что благополучно вставлен в
697/702
член Майского. Саня расцепляет руки и, отведя их назад, упирается ими в мои
колени. Солнечный свет мгновенно заполняет участки его тела, до которых до
этого не дотягивался. Сверкает серьга в пупке. Сверкает серьга в члене. А я не
могу сообразить, все это по-настоящему или мерещится мне. И в мою голову
внезапно приходит бредовая мысль: а вдруг все это — лишь плод моей
фантазии? Или сон. И я вот-вот распахну глаза и вновь окажусь в комнате в
квартире родителей с невидимыми кандалами на руках и ногах. А Майский
останется лишь раздражающим меня одногруппником, о котором я втайне от
всех мечтаю.
Тихий стон сладкого наслаждения. Горячая мягкая кожа. Запах сигарет и виски.
Нарочито медленные движения. Сбивающееся дыхание. Гибкое тело. Ощутимое
давление. Пронизывающие до костей ощущения. Что это, если не грёза?
Волнообразные движения задницей со стороны Сани, конечно, великолепны, но

их недостаточно для того, чтобы я убедился в реальности происходящего,
потому я резко подаюсь к Майскому, одновременно с тем подхватывая его под
коленками. Саня не сопротивляется, когда я укладываю его на спину, и слегка
выгибается, когда я, оказавшись сверху, забираю на себя инициативу. Темп
менять не хочется. Не хочется череды поз и лишней суеты. Хочется просто
медленно с упоением трахать его целый день, ловя на себе расфокусированный
взгляд, впитывая мелодичные стоны и ощущая медленно нарастающее
напряжение в теле от каждого нового толчка. Мне всегда казалось, что страсть
в постели имеет большое значение. Высокая скорость, рваные движения и как
можно более дикий темп. В это утро между нами с Саней страсти нет. Одна
лишь любовь.
Саня
Я даже не знаю, кто надо мной издевается больше: Саша или мое тело. Солнце
уже давно над горизонтом. Дитрих держит единый темп так долго, что у меня
успевает затечь спина даже при условии великолепного матраса под ней.
Затекли ноги. И, походу, даже задница. Сегодняшний секс чертовски отличается
от того, что обычно между нами происходит. Но хуже он от этого не становится.
Он просто другой. И ощущается, очевидно, по-другому. Мне казалось, что
медленный темп подходит только для своего рода прелюдии. Признаю свою
ошибку. Ощущения подобно движениям Дитриха нарастают плавно и
ненавязчиво. Учитывая моё лёгкое головокружение из-за алкоголя, так даже
лучше. Неспешность происходящего позволяет мне полностью проникнуться
моментом, который из секундного растягивается на минуты, если не на часы.
Дает возможность сконцентрировать внимание на каждом движении, на каждом
касании губ и пальцев, не превращая ощущения в единый шквал удовольствия,
а дробясь на отдельные разрозненные чувственные сегменты. И заводит это
дико, но… Когда меня накрывает предэйфорийное состояние, я понимаю, что до
логического конца дойти не выходит. То ли из-за медленных движений. То ли из-
за алкоголя. То ли из-за обоих пунктов. А такое состояние коварно. Долго в нём
находиться себе дороже. Крышняк кренится конкретно. Остатки границ и
совести стираются в пыль, и ты, кажется, готов сделать что угодно, только бы
уже получить свою дозу кайфа. Как наркоман.
— Можешь ускориться? — прошу я, при этом настойчиво укладывая руку

Дитриха на свой член. — Хочу кончить до того, как у меня отвалится задница.
Саша смеётся. В его взгляде читается чуть больше осознанности. Походу,

698/702
потихоньку начинает трезветь. В таком случае тем более следует закончить как
можно скорее. Учитывая, как лихо Саша мешал алкоголь, скоро ему будет не до
секса. И не до смеха.
— Вместе? — спрашивает Дитрих, наваливаясь на меня всем весом.
— Что вместе? — вяло соображаю я.
— Кончим.
Та ещё морока. У нас с Дитрихом разные уровни чувствительности. И вид

стимуляции тоже. Кончить одновременно звучит так же невероятно, как
поймать единорога. Впрочем, прямо сейчас мы оба максимально на взводе.
— Шоу эксперимент, — смеюсь я, тем самым давая Дитриху зелёный свет. Саша
шумно выдыхает мне прямо на ухо и резко с силой толкается в меня. До предела
раздразнённое тело отвечает на манипуляции Дитриха почти болезненным
перескоком от приятной истомы к бьющему по вискам удовольствию, от
которого по телу прокатывается дрожь. Не успеваю очухаться от первого
впечатления, как меня накрывает вторая, третья, четвертая волна наслаждения,
будто выжигающего меня изнутри. Я вскрикиваю, невольно вцепившись
пальцами в покрывало. Неосознанно выгибаюсь навстречу продолжающимся
движениям Саши. Искры не исчезают. Их становится лишь больше. И мне так
хорошо, что я не могу дышать.
...Что ж, на заметку себе: с Дитрихом можно трахаться при любом состоянии

алкогольного опьянения. Он, упрямая псина, всё равно добьётся желаемого.
Александр
Я. Больше. Никогда. Не. Буду. Пить.
Вторая мысль, которая приходит ко мне в голову, лишь я со стоном разлепляю

глаза и тут же жмурюсь от слепящего полуденного света.
Первая моя мысль, конечно же: «Я сейчас сдохну!»
А третья: «Боже мой, я так траванулся алкоголем, что прозрел?! Почему все
такое четкое?!» Потому что ты, еблан, линзы не снял! И в глаза теперь будто
песка насыпали. В рот насрали. А в голову выстрелили. Раз десять.
— Сань… — зову я тихо. Пиздецки хочется пить. Горло от жажды будто

превратилось в Сахару.
Ни ответа ни привета. Я со стоном приподнимаюсь на постели и оглядываю свою

маленькую квартиру. Пусто. Может, в туалете?
— Сань! — зову я громче. Тишина. И сердце мое мгновенно проваливается в дыру

ужаса где-то в районе желудка. Я подскакиваю с кровати, но тут же с воем
опускаюсь обратно. Меня жутко мутит. Башка взрывается болью. Тело колотит.
Блядское похмелье!
Думай, Дитрих, что ты натворил? Почему он ушёл?! Пытаюсь вспомнить, что же

происходило после того, как я распрекрасно налакался в караоке. Воспоминания
699/702
разрозненные и сыпучие. Картинки складываются с трудом. Так, я к нему
приставал. Я переусердствовал? Наговорил херни? Твою мать, что я наделал на
пьяную голову?
Щелчок дверного замка выкидывает меня из гнетущих мыслей. Саня как ни в

чем не бывало заходит в квартиру с пакетом из аптеки на перевес.
— О! Проснулся? Денёчка! — улыбается он, разуваясь. — Извини, я вновь

одолжил твои ключики. Но лишь с благой целью, — заявляет он, проходя в
комнату. Раз он воспользовался моими ключами, выходит, подарок я так и не
подарил? Час от часу не легче.
— Как себя чувствуешь? — спрашивает Майский. Он, в отличие от меня, как

обычно цветёт и пахнет. Ничего его не берёт!
— Говённо, — сиплю я.
— Так и думал, — кивает Саня и протягивает мне бутылку с минеральной водой.

Ледяную. Сперва я прикладываю ее ко лбу и ловлю кайф, затем пью воду и
вообще достигаю апогея эйфории. Пусть и на пару секунд.
Пока я обнимаюсь с бутылкой, Саня разводит мне что-то в стакане:
— Теперь антипохмелинчика ёбни.
Я без лишних вопросов залпом выпиваю и лекарство. Немного легчает. Но до

нормального состояния ещё далеко.
— А теперь полежи.
— Не, — отвечаю я вяло. — Надо линзы сперва снять.
— Так давай я сниму, — предлагает Саня.
— Ты?
— Ну да.
Глаза — моя слабость. И мне всегда казалось, что вот к ним-то я точно никого не
подпущу и трогать не позволю. Потому моё монотонное «ладно» поражает даже
меня самого. Майский на удивление легко справляется со своей задачей, и когда
я оглашаю это вслух, он делится, что уже успел посмотреть на данную тему
видос на Ютубе. Боже, ну не человек, а ангел во плоти.
Натянув очки, откидываюсь на подушки, когда вновь вспоминаю о подарке.
— Сань, там в столе небольшая черная коробочка. Это… Эм… Ну… Типа подарок,
— выговариваю я вяло.
— О-о-о! — Саня тут же находит коробку, плюхается на кровать передо мной и

открывает подарок. Пару секунд он пялится на мой скромный презент, а затем
поднимает глаза на меня. Саня выглядит таким удивлённым, что я тоже смотрю
в коробку. Вкладывал я туда ключи от квартиры, а на самом деле там что? Ну
да. Ключи.
700/702
— Вот прям жить? — ошарашенно выдыхает Саня. — Не, я понимаю, что и так
постоянно торчу у тебя. Но прям жить?!
Чего?
В смысле?
Нет, стоп, я не это имел в виду! Я просто даю тебе ключ, чтобы ты в ожидании
меня не торчал во дворе часами!
Ни о каком совместном проживании я даже не…
— Я согласен! — заявляет Майский, напяливая колечко для ключей на

безымянный палец правой руки. И при этом такой счастливый, будто жить со
мной — предел мечтаний. Я шокированно молчу. В голове неожиданный вопрос:
почему я не предложил ему этого раньше? И не собирался предлагать сейчас?
Он ведь и правда постоянно у меня. А когда его нет, я тут же начинаю скучать.
Мне сложно находиться в пустой квартире одному. Даже в такой миниатюрной.
Один я был девятнадцать лет в своей комнате. Одиночеством я сыт по горло.
Саня на эмоциях издает что-то вроде восторженного визга, и я болезненно

морщусь. По ушам вопль радости бьёт невероятно. Майский лезет обниматься, и
моё тело отдается болью. Целует меня в губы, но всё моё внимание забирает на
себя жуткая тошнота.
— Спасибо! — шепчет Майский. — Лучший подарок на др! — заверяет он. Я лишь

обессиленно улыбаюсь. Извини, Сань, но из-за похмелья я сейчас ни на что не
способен. — Надо бате рассказать! И Машке!
— НЕ МАШКЕ, А МАРИИ.
P.S. С Новым годом, котятки! 2022 нехило нас поимел, а это значит, что 2023
нехило поимеем мы :) Для гармонии во вселенной :)
701/702
Сноски:
[1] Имеется в виду этот кадр:
https://i01.fotocdn.net/s121/ecd4419c99df53e5/public_pin_m/2769215505.jpg
[2] Артём цитирует строчки песни: «Вот и помер дед Максим». Да, она про хуй.
Лирика!
[3] Я же тебя люблю, понимаешь?
[4] Люблю больше жизни, понимаешь?
[5] Я же жить без тебя не могу, Саня
[6] Ты у меня такой хороший!
[7] Подарок! Я ведь ещё не подарил!
[8] Ты просто прелесть
[9] Знаешь, чего хочу?
[10] Я хочу, чтобы мы были одной семьёй!
[11] Я так тебя люблю
[12] Прямо очень!
[13] Я трахаться хочу.
[14] О... ностальгия
[15] Хочешь на лицо мне сесть?
[16] Да ладно тебе
[17] Ты покраснел
[18] Стесняешься?
[19] Тогда давай отсосу
[20] Так не спеши
702/702

Better Than Nothing

Загружено:

Сведения о документе

Оригинальное название

Авторское право

Доступные форматы

Поделиться этим документом

Поделиться или встроить документ

Параметры публикации

Этот документ был вам полезен?

Это неприемлемый материал?

Авторское право:

Доступные форматы

Better Than Nothing

Загружено:

Авторское право:

Доступные форматы

Ссылка на материал: https://ficbook.

Лучше, чем ничего

Публикация на других ресурсах:

Это взрослая сказка и ничего больше)

Я избежал бы кучи проблем, если бы в первый учебный день в университете ко

— Видишь того высокого поца? — указал бы он на собирательный образ

Я бы лениво глянул на объект обсуждения и так же лениво пожал бы плечами.

— Высокий, — заметил бы незнакомец, не желая говорить о братьях наших

— Удивительное наблюдение, — кивнул бы я в знак согласия. Во мне-то метр

— Метр девяносто три, — сообщили бы мне.

— Дылда, — беззлобно окрестил бы я поца. Рост офигенный, генетическую

— Не знаю, стоит ли говорить, — замялся бы собеседник.

— Короче… Через год, плюс-минус пару месяцев… Хм… Как бы выразиться

— Выражайся неприлично, — разрешил бы я расслабленно.

— Трахать он тебя будет.

— Типа доставать? — протянул бы я сонно.

— Типа трахать. В прямом смысле слова. В самом прямом. Прямее не бывает.

Я бы, конечно, немного удивился. Даже, наверное, не немного.

— Отсюда вижу, как на него глазеют девчонки. Сдался я ему? — не поверил бы

— Так я ж вроде натурал, — заметил бы я осторожно.

— Ключевое слово «вроде».

— На него глянь, и на меня. Я на расстоянии пятидесяти метров вижу, насколько

— Трахаться вам это не помешает, поверь, — настаивал бы на своем незнакомец.

— Окей, — смиренно вздохнул бы я. — Если это действительно так, могу сказать

— А точно он меня? Не я его? — уточнил бы я на всякий случай, хотя на кой черт

Собеседник бы лишь неоднозначно пожал плечами.

— Нет. Десятью — тоже, — добавил бы собеседник поспешно. — Свою

— Два-три года? — не поверил бы я своим ушам. — Мы типа парой, что ли,

— Вот об этом предпочту умолчать. Надо же хоть какую-то интригу сохранить.

— Есть еще «хорошие» новости помимо ебли с мужиком? — усмехнулся бы я

— Нервы он тебе потреплет.

— Нервы? — здесь я бы не выдержал и однозначно рассмеялся в голос. Я могу

— Я спокоен, как удав. Ничто и никто не сможет этого изменить, — заверил бы я

А день-то какой замечательный. Небо вдали затянули серые тучи. В воздухе

— Меня зовут Дитрих Александр. Меня назначили быть старостой нашей

А фамилия интересная. Дитрих. Немецкая. Девчонки наверняка уже в восторге.

Парень периодически нервно поправляет очки в черной оправе, толстые стекла

— Сперва устроим перекличку, а затем я проведу вас в аудиторию, — говорит он,

— Майский Александр, — слышу я свое имя, с готовностью поднимаю руку и

Дитрих, с видимым усилием сдерживаясь, чтобы ничего не сказать,

В этой работе упоминается много песен. Все треки я собрал по порядку в

— Майский, черт тебя побери, — доносится до меня сдавленное рычание, и я

Окликает меня, естественно, Дитрих. Поц прямо-таки ко мне неравнодушен.

Дитрих направляется в мою сторону, всем своим видом демонстрируя

Дитрих неотвратимо приближается ко мне, поправляя очки. Плохой знак. Если

— Все тем же, — Дитрих никогда не повышает голоса, но менее конфликтным от

— Ого! Классно! — искренне радуюсь я. Трояк в кармане, а мне большего и не

— Нифига это не классно! — Дитрих дрожит от злости. — Ты портишь рейтинг

— Да не нервничай ты так, Саня. Смотри, как вены на руках вздулись. Ты ж не

— Никакой я тебе не Саня, — рычит Дитрих. — Александр, — произносит он

— Да че ты как неродной? — гну я свое.

— И уж тем более не родной, — беснуется староста больше прежнего. Год уже

— …потому нельзя так халатно относиться к учебе! — заканчивает Дитрих,

— Конечно! — киваю я бодро.

— Ты вообще меня слушал? — продолжает он напирать, кажется, поняв, что во

— Повтори, что я сказал, — не отстает педант.

— Не, даже не надейся, — отказываюсь я, потому что нифига не слушал, а

Дитрих открывает рот, явно собираясь мне возразить. Но появление препода

Не понимаю, как люди могут настолько беспечно растрачивать свою жизнь? Ни

Сижу на паре и пытаюсь сосредоточиться на лекции, но не могу утихомирить

Сраные блядские-блядь-блядище носки не дают мне покоя.

Этот имбецил, видимо, не в курсе, что носки следует раскладывать по парам.

В общем и целом, Майский — худшее, что могло со мной произойти. Остается