Государственный Эрмитаж

Фурасьев А.Г.

ВЕЛИКОЕ ПЕРЕСЕЛЕНИЕ НАРОДОВ

В ЗЕРКАЛЕ ПАМЯТНИКОВ ЮВЕЛИРНОГО

ИСКУССТВА

Рукопись подготовлена в рамках поддержанного РГНФ научного

проекта № 16-41-93557 (2016 г.)

Санкт-Петербург

1
 ОГЛАВЛЕНИЕ

Пролог…………………………………………………………………………..…………….3

Глава 1. Великое переселение народов: куда и почему? Историко-археологический

экскурс……………………………………………………………………………….4

Глава 2. Накануне. Искусство на границе варварского и римского миров……………..11

Глава 3. Первая кровь. Гунны и полихромный стиль…………………………………….25

Глава 4. Великое переселение технологий: перегородчатая инкрустация……………..55

Глава 5. «За Рим!» или «На Рим!» Рождение варварской «аристократии»…………….95

Глава 6. Последняя битва народов и могилы первых королей…………………………124

Глава 7. Резьба кербшнитом: Гордиев узел звериного стиля……………………………149

Глава 8. Королевство Теодориха: готы в Крыму, Италии и… на Балтике?...................162

Глава 9. Реставрация империи и последствия «гранатовой» дипломатии……………..186

Глава 10. О славянской прародине, «древностях антов» и «готских девах»………….222

Глава 11. Сумерки приближаются. ………………………………………………………253

Глава 12. Последний луч света. …………………………………………………………..273

Рекомендуемая литература…………………………………………………………………279

2
 Пролог
Исторические судьбы целых народов подчас напоминают жизнь всего одной
личности со свойственными ей чертами характера, темперамента, с ее страстями и
душевными порывами, периодами взросления и старения. Как и люди, народы
рождаются и умирают, ссорятся и мирятся, покидают свой дом навсегда или
возвращаются в него. Словно пылкие юноши, они блуждают по свету в поисках славы и
богатства; словно разочарованные старцы, удаляются от жизни и тихо доживают свой
век в уединении и покое. «Путешествие длиною в жизнь» или «жизнь как вечное
странствие» – яркие аллегории, но они могут носить не только поэтический характер. В
истории Европы был период, когда за этими словами стояла жестокая действительность,
весьма далекая от поэтики. Но даже и в этом времени можно различить особую красоту
и величие всего диапазона явлений, присущих человеческой культуре. Красоту бытия – в
железном котле с похлебкой или усыпанной альмандинами золотой диадеме; и величие
смерти – на тусклом лезвии кинжала или в грохоте многих тысяч конских копыт,
несущих отряды всадников навстречу друг другу.

Содрогнувшиеся от грохота историки назвали это время эпохой Великого

переселения народов. Великого – с большой буквы…

3
 Глава 1

Великое переселение народов: куда и почему?

Историко-археологический экскурс

На всем протяжении своей истории люди находятся в постоянном движении по

планете. С первых шагов становления человечество охватывает все новые и новые
пространства, заселяет материки, острова, осваивает неизвестные ранее уголки Земли,
или просто ищет лучшие места для жизни. Это непрерывное перетекание людских масс,
длящееся многие тысячелетия, напоминает то полузастывшую вулканическую лаву, еще
продолжающую ползти к подножию вулкана спустя месяцы после извержения, то
наоборот, резкие импульсивные выбросы огня и пепла на огромные расстояния. Плавное
длительное передвижение, сопровождающееся хозяйственным освоением новых земель,
принято обозначать термином «колонизация». Если освоение новых земель
сопровождается вытеснением местного населения и даже военными конфликтами, то
этот процесс можно назвать «экспансией». Как правило, экспансия протекает быстрее,
чем колонизация. Но наиболее быстрые и одномоментные передвижки больших групп
населения, будь то целые племена, народы или их объединения, называются «миграции».

Миграции могут быть уподоблены стремительному броску хищного зверя, они

так же целенаправленны и быстротечны и точно так же, как показывает многовековой
опыт, их главной причиной является голод. «Бегством вперед» называл сущность
процессов эпохи Великого переселения народов английский историк Э.А.Томпсон, и он
был прав. Ничто так прочно не удерживает людей на месте, как сытость и благополучие,
и ничто с такой силой не гонит их с насиженных мест, как голод и лишения.

Хотя возможны и другие побуждения. Вот, например, как описывает Юлий

Цезарь переселение гельветов – одного из кельтских племен Галлии в I веке до н.э.

«…Они полагали, что при их многолюдстве, военной славе и храбрости им было

слишком тесно на своей земле, которая простиралась на двести сорок миль в
длину и на сто шестьдесят в ширину. Эти основания… склонили их к решению
приготовить все необходимое для похода, скупить возможно большее
количество вьючных животных и телег, засеять как можно больше земли,
чтобы на походе было достаточно хлеба, и укрепить мирные и дружественные
4
 отношения с соседними общинами. Для выполнения всех этих задач, по их
мнению, довольно было двух лет, а на третий год должно было состояться, по
постановлению их народного собрания, поголовное выселение…»

Цезарь, «Записки о галльской войне».

Эпоха, которой посвящена наша книга, начнется через четыреста лет после
Цезаря, но, тем не менее, этот великий человек причастен к ней самым
непосредственным образом. Завоевания Цезаря в Европе, Азии и даже в Африке,
расширение границ Римской державы путем включения в ее состав многих племен и
народов, глубокие внутриполитические преобразования, в скором времени
превратившие Рим из небольшой республики в крупнейшую империю древности, стали
прологом той исторической драмы, развязка которой наступила в разгар Великого
переселения народов. Именно во времена Цезаря одной из судьбоносных для его страны
проблем становятся взаимоотношения с соседними племенами и народами – на смену
быстротечным войнам приходит целенаправленная политика их включения во
внутреннюю систему римской цивилизации. Цивилизации, границы которой вышли
далеко за пределы Италии и на непродолжительный, по историческим меркам период,
раскинулись в трех частях света.

Особенно острым для Рима станет северо-восточное направление. Европейский

материк – это большой полуостров, с трех сторон окруженный морями (отсюда и
теснота, выгнавшая гельветов с насиженных мест), и лишь с востока, между Балтикой и
Черным морем остается перешеек, одна половина которого тоже закрыта
труднопроходимыми лесными массивами. Но южная его часть – это узкий степной
коридор, который начинается где-то у подошвы Уральского хребта большим
евразийским раструбом, затем проходит сквозь Северное Причерноморье и
заканчивается тупиком венгерской пушты, зажатой между Карпатами и Дунаем.

Именно через этот коридор и протекали наиболее массовые миграции в мировой

истории. Таким путем в Центральную Европу проникали одна за другой кочевые орды
скифов, сарматов, гуннов, аваров, венгров, монголов. Буквально каждые 300 лет, а
иногда и чаще, из глубин Центральной Азии вырывались потоки кипящей человеческой
лавы и уносились на запад, все сжигая на своем пути и поглощая своих
предшественников. У них не было другого пути, кроме того, который довелось

5
преодолевать: длиною в 5 тысяч километров и протяженностью в несколько лет жизни в
седле. С востока – Океан, с севера – лесные дебри, с юга – пустыни и горы. Степь сама
вела их единственно возможной дорогой, с которой никому не суждено было свернуть.
Можно было только дойти до конца и там остановиться. Вернуться назад было
невозможно – все равно что плыть против течения по горной реке. Только монголам в
XIII веке удалось превратить этот степной коридор из дороги с односторонним
движением в полноценный тракт.

Первые вестники начала эпохи Великого переселения народов вышли к границам

Римской империи той же дорогой. Это были времена, когда державой правили три
императора – братья-соправители Грациан и Валентиниан II (на западе) и их дядя Валент
(на востоке). Летом 376 г. восточно-римская пограничная стража, стоявшая на правом
берегу Дуная, отделяющем Фракию от варварской Скифии, наблюдала на берегу
противоположном необычайное волнение и скопление людских толп. Поначалу этому не
придали серьезного значения – постоянное брожение в среде варварских народов, частые
конфликты, стычки и передвижения племен вдоль границ с целью нащупать слабо место
в системе укрепленных пограничных лагерей были делом привычным. К таким
неприятностям римляне были готовы всегда. Но то, что вскоре произошло, на самом
деле оказалось событием экстраординарным и во многом фатальным.

На протяжении нескольких недель количество столпившихся вдоль берега людей

увеличивалось с ужасающей быстротой, и вскоре вновь прибывающие толпы стали
теснить передние ряды и сталкивать их в воду. Это были готы и другие германские
племена, давние беспокойные соседи империи. Но на этот раз в намерения варваров не
входили грабежи и боевые стычки. Наоборот, они искали спасения и молили римлян о
помощи. Что стало причиной такой паники? Римский историк и офицер Аммиан
Марцеллин, современник и свидетель описываемых событий, пишет:

«Среди… готских племен широко распространилась молва о том, что

неведомый дотоле род людей, поднявшись с далекого конца земли, словно
снежный вихрь на высоких горах, рушит и сокрушает все, что попадается
навстречу. Большая часть племен… стала искать место для жительства
подальше от всякого слуха о варварах».

Эти слухи оказались далеко не беспочвенны, судя по тому, какие события

развернулись вскоре.
6
 «На всем пространстве от маркоманнов и квадов до самого Понта
множество неведомых варварских народов, будучи изгнано из своих обиталищ,
внезапным натиском подошло к Истру с женами и детьми… Получив от
императора разрешение перейти через Дунай и занять местности во Фракии,
переправлялись они целыми толпами днем и ночью на кораблях, лодках,
выдолбленных стволах деревьев…»

Всего за год до этих трагических событий орда гуннов – «дотоле неведомого»

кочевого народа – неожиданно вторглась в Причерноморье и прокатилась по всей
степной зоне Восточной Европы, от Нижнего Поволжья до низовьев Дуная, не оставив в
стороне Северный Кавказ и Крым. Это было первое вторжение представителей
монголоидной расы, непривычный внешний облик которых усиливал и без того
панические настроения среди жителей европейских равнин. Гуннов, в силу их
многочисленности и свирепости, не смогли остановить ни многочисленные племена
других степняков – алан, – обитавших в Северном Причерноморье и Предкавказье, ни
сильное государство германцев-остготов, которые на протяжении III – IV веков
господствовали в Поднепровье. Король остготов Германарих, эпический герой древних
германцев, осознав бессмысленность дальнейшего сопротивления, покончил с собой.
После этого гунны покорили другие большие и малые народы – вестготов, гепидов,
герулов, скиров. И лишь границы Римской империи стали для кочевников серьезным
препятствием, задержав их стремительный бросок на запад. Рим в эти времена уже
перестал быть нерушимой скалой, о которую, словно волны, разбивались вдребезги все
вражеские нашествия. Но он еще оставался мощной плотиной, способной сдерживать
наплыв варварских народов, прибывавших из глубин Европы или степных просторов
Азии. Это был первый акт долгой исторической драмы. Что же было дальше?

По истории Великого переселения народов написан не один десяток книг,

начиная от трудов древних авторов – свидетелей и участников этих событий (их имена
еще прозвучат), и заканчивая работами современных специалистов – археологов,
медиевистов. Пересказать ее всю – невозможно. Наши знания постоянно пополняются
благодаря вновь открываемым памятникам археологии, новым находкам, новым
гипотезам. Новые поколения ученых, словно ученики Рубенса, до сих пор продолжают
своими легкими «мазками» детализировать огромную картину, в общих чертах уже

7
написанную кистью великого мастера, за которым, в нашем случае, скрывается вся
предшествующая историческая школа. Каждый вновь открытый и изученный объект,
будь то древнее погребение, или раскопанное археологами жилище, или новая
прочитанная надпись на камне или сосуде, дают «краску» для такого мазка, который
закрывает еще одно маленькое белое пятнышко.

На этой огромной картине эпохи Великих миграций уже изображены многие

сотни тысяч персонажей, от простых воинов-легионеров и варваров-переселенцев с их
стадами, семьями, детьми, до императоров с пышной свитой. Мы видим сотни эпизодов
возникновения и гибели племен и народов, только простой перечень которых мог бы
занять несколько страниц книги. Многие из этих людей, по словам одного из древних
авторов, были зачаты в одном месте, рождены в сотнях километров от этого места, а
умерли в тысячах километров от места рождения. То же самое происходило не только с
отдельными людьми и их семьями, но с целыми этносами: они рождались и вскоре
исчезали, успев за краткий период своего существования лишь преодолеть огромные
расстояния, чтобы после этого кануть в лету. Единственное, что нам осталось, это чудом
уцелевшие на страницах древних хроник названия – этнонимы, часто в виде длинных
перечней уже тогда почти никому не известных и почти забытых народов.

Даже краткая череда главных событий сегодня поражает своей масштабностью и

размахом: стремительное вторжение сначала колоссальной орды кочевников-гуннов из
заволжских степей в самое сердце Европы и их походы, затронувшие земли от Испании
на западе до Закавказья и Междуречья на Ближнем Востоке; несколько
умопомрачительных марш-бросков племен вандалов и аланов из центра Европы через
Галлию и Пиренеи в Северную Африку, оттуда морской поход на Рим; переселение
вестготов из Причерноморья последовательно в Грецию, Италию и наконец в Испанию;
движение остготов из Поднепровья в Италию, а затем и обратно, из Италии в Крым;
походы англо-саксов из Германии в Британию. Затем, в середине VI века, нахлынула
вторая волна тюрков-кочевников, на этот раз авар, занявших на политической и
географической карте Европы то же самое место, которое до них занимали все-таки
разбитые (в 454 г.) германцами и римлянами гунны.

Еще было быстрое заселение славянами (одним из «новорожденных» народов

этой эпохи) обширных земель от Днепра до Эльбы. Оно носило одновременно и
колонизационный, и военный характер, часто осуществлялось стремительными темпами,

8
толчками-выбросами огромных масс населения далеко на юг на Балканы, на запад к
берегам Эльбы, на северо-восток в Поднепровье, и завершилось только к VIII веку.

Крупные вторжения, действуя по принципу падающего домино, приводили к

цепочке более мелких, но не менее драматичных передвижек населения, направленных
преимущественно либо с востока на запад, либо с севера на юг. Все это временами
напоминало «броуновское движение», в котором племена и их осколки, словно
молекулы, бесконечно сталкивались, разлетались и снова сталкивались, преодолевая
таким образом сотни километров внутри европейского континента.

Пошатнувшаяся от стольких толчков Западно-римская империя наконец пала в

476 г., словно в ознаменование 100-летия начала этой исторической драмы, и на ее
прежней территории тут же выросли маленькие варварские королевства, основанные
названными выше переселенцами – в Италии, Испании, Галлии, Британии, даже в
Африке. Формально все они были племенными «раннегосударственными
образованиями», как говорят историки, но на самом деле ни одно из них не отличалось
строгой однородностью этнического состава населения. Те социальные объединения,
которые мы сейчас по привычке называем племенами или народами, в ту беспокойную
пору складывались не только и не столько по этническому признаку, а скорее по
принципу «товарищей по несчастью», или путем поглощения более мелких и слабых
родов более крупными и сильными.

Так, например, одна из последних крупных миграций состоялась в 568 г.

Германское племя лангобардов, соблюдая договор с аварами, уступило им свои земли и
переселилось из Среднего Подунавья в Северную Италию, где затем возникла
историческая область Ломбардия, то есть «страна лангобардов». Но прежде чем
отправиться в путь, король лангобардов решил найти союзников для завоевания новой
страны. К нему присоединилось около 20 тысяч саксов, еще группы славян, болгар,
осколки других германских племен – свевов и гепидов, а также пленные из числа
местного греко-романского населения северо-западных провинций Византии.

В итоге этого вселенского хаоса этнополитическая карта большей части Европы и

северного побережья Африки изменилась очень сильно, а этническая пестрота и
мозаичность достигли своего предела. И произошло это за неполных два столетия. В
Западной Европе наступила эпоха «Темных веков» или раннее средневековье. Только
Византия до поры до времени сохраняла свой имперский блеск и некоторую видимость
9
нерушимости своих границ от Черного моря до Красного, возможно потому, что
серьезные их прорывы на протяжении второй половины VI века, предпринятые
славянами из-за Дуная, не имели катастрофических последствий для этого государства.
Кроме того, ему даже удалось на очень короткий период, при императоре Юстиниане,
значительно увеличить свои пределы, разгромив королевства остготов в Италии,
вандалов в Африке, восстановив свой протекторат над Испанией и Крымом.

Но вернемся все же к нашей «картине». На ней, кроме перечисленных выше

событий и их участников, найдется место и для вещей, – самых маленьких крупиц на
глобальном историческом полотне. Но, как это ни странно, именно эти самые маленькие
частицы далекого прошлого оказались самыми прочными и долговечными, только они
сохранились до наших дней и стали красноречивыми источниками знаний не менее
ценных, чем свидетельства средневековых хроник. Именно о древних вещах и пойдет
наш рассказ. О ювелирных украшениях, выполненных мастерами, которым довелось
жить в очень бурную эпоху; о вещах, найденных по большей части в захоронениях не
простых людей, а в могилах знати. И хотя почти все эти предметы – настоящие шедевры
ювелирного искусства, сделанные из золота и серебра, украшенные камнями и
филигранью, их настоящая ценность исчисляется не весом или уникальностью, а
информацией. Той информацией, которую донесли до нас сквозь многие столетия эти
холодные металлы и камни. Благодаря им мы узнаем много такого, о чем никогда не
писали историки и летописцы древности, но без чего невозможно представить и ощутить
горячее дыхание жизни людей, казалось бы, бесследно растворившихся в вечности.

Предметы ювелирного искусства эпохи Великого переселения народов –

украшения, оружие, конская упряжь, драгоценные сосуды – представляют идеальное
поле для исследователя, пытливый ум которого пытается понять, существует ли какая-то
связь между миром идей и великих событий и миром материальных вещей, и
посредством каких субстанций эта связь находит воплощение в бытии. Вопрос, которым
задавался еще Платон, и, кажется, так и не смог дать простого ответа. Но в ярком сиянии
золота, ослепляющем только при первом взгляде, можно увидеть блеск мечей и
доспехов, разглядеть горящие глаза алчного варвара или опытного ювелира. Зеркало
истории, созданное поколениями золотых дел мастеров, как в старой сказке, оказалось
сегодня разбито на тысячи осколков, но каждый из них отнюдь не искажает свое
отражение, а только выхватывает из него маленькие фрагменты – один за другим…

10
 Глава 2
Накануне.
Искусство на границе варварского и римского миров

Даже на закате эпохи Великого переселения народов, в середине VI века, когда

Западно-римская империя уже перестала существовать, аварский хан, обращаясь к
византийскому императору Юстиниану, отметил: «В вашей империи все есть в
изобилии, включая, мне кажется, даже невозможное». И тогда, и за несколько столетий
до этого диалога, окружающие римлян народы, как кочевники, так и оседлые жители
лесной Европы, все еще оставались полудикими племенами. Они не только не знали, что
такое письменность, театр, архитектура, даже баня, но и приходили в настоящий
благоговейный трепет, граничащий с ужасом, видя, как и с какой скоростью
низкорослые римляне возводят циклопические акведуки, строят осадные орудия и
прокладывают дороги сквозь леса и болота. Возвышающиеся на берегах Рейна и Дуная
города с великолепными каменными домами и храмами, с канализацией и
водопроводом, с многочисленными мастерскими-фабриками, производящими
невообразимой красоты изделия, должны были казаться варварам миражами. Один из
германских королей, Атанарих, которому посчастливилось перед смертью посетить
Константинополь, оправившись от первого шока, воскликнул: «Я вижу то, о чем часто
слышал, хотя и не верил этому. Действительно, император – это бог на земле!»
С тех пор, как Юлий Цезарь раздвинул границы государства, в процессы
романизации оказались включены огромные территории, населенные очень разными
племенами, каждое со своим языком, культурой, традициями. Тесное общение римлян с
окружающими народами складывалось из разных проявлений соседской
провинциальной жизни и протекало в основном в форме влияния более высокоразвитой
античной культуры на менее развитую. При этом, если в западной половине растущей
державы, по отношению к галлам, германцам, иллирийцам и кочевникам Северной
Африки, римляне выступали в качестве носителей значительно более продвинутой
цивилизации, то на востоке, напротив, греческие эллинистические государства
Балканского полуострова, Передней Азии и Египта обладали несравненно более высокой
и утонченной культурой, которой усердно стремились подражать и следовать сами
завоеватели, перенимая у нее многие ценности. Художественная и духовная культура

11
Рима эпохи своего расцвета в императорское время – наследница эллинистической
греческой цивилизации.

Спустя всего два столетия все эти племена уже были объединены не только
одними политическими и силовыми институтами, но и одним языком, одним законом,
одной культурой и одним именем – «граждане Рима». Старые этнические названия
сохранились, как реликты, пожалуй, только в обозначениях некоторых воинских
подразделений, рекруты для которых набирались среди потомков этих племен:
«Батавы», «Корнуты», «Галлы».

Местное население после недолгих и неудачных попыток сопротивления, как

правило, довольно быстро и охотно втягивалось в орбиту взаимовыгодных контактов с
Римом, постепенно приобщаясь к благам цивилизации и становясь ее неотъемлемой
частью. Никаких препятствий для общения между завоевателями и аборигенами не
было. Римляне никогда не проводили политику дискриминации покоренных и
включенных в состав империи народов, поэтому в европейской части державы
практически никогда не было «партизанской войны». Некоторые правовые ограничения,
несомненно, существовали, но эдикт императора Каракаллы, изданный в 212 г., объявил
вообще всех свободных людей, проживающих на территории Римской империи,
независимо от племенной принадлежности, полноценными римскими гражданами.

На протяжении первых столетий после завоевания римлянами на окраинах

империи – в провинциях, изначально заселенных местными не италийскими племенами,
развивалось уникальное явление. Здесь формировалась особая культура, получившая
удачное современное название – «провинциально-римская», то есть отличающаяся от
классической, «настоящей» римской, только своей «провинциальностью», в том самом
слегка снисходительном смысле этого слова, к которому мы все сегодня так привыкли.

Как следует из самого термина, основополагающими здесь были римские

государственные и культурные традиции, экономика, право и латинский язык.
Основополагающими, но не единственными. Главная суть этого явления, кроется не
только в качественном уровне элементов культуры, будь это сугубо материальные ее
проявления (например, предметы искусства или ремесла), или же духовные
составляющие – язык, верования, бытовые традиции. Ведь этот уровень мог зависеть и
от социального положения и благосостояния людей, независимо от того, проживали они
в столице или в провинции. Интереснее другое: в процессе длительного (а иногда и не
12
очень) и тесного сосуществования различных по происхождению традиций – римских и
варварских, а эти последние были весьма и весьма пестрыми и разнородными –
неизбежно шло их слияние и переплетение, смешение и взаимообогащение. Естественно,
чем ближе к границам империи, тем сильнее протекали эти процессы, тем глубже было
взаимодействие, и тем ярче и оригинальнее оно отражались в конкретных проявлениях
материальной культуры. И пограничная полоса – римский лимес – хотя в военном
отношении выполняла свои оборонительные функции, в культурном служила не
преградой, а зоной наиболее интенсивных контактов, благодаря которой провинциально-
римская культура, с одной стороны, сама пропитывалась новыми элементами, с другой,
проникала за пределы римских провинций, к варварам. Те, в свою очередь, находясь в
постоянном движении, разносили ее крупицы по всему варварскому миру.

Цивилизованные народы, к каковым себя относили греки и римляне, даже

находясь в пределах границ своего государства, тем не менее, тоже не оставались в
стороне от круговерти переселения народов. Военная необходимость заставляла римлян
стремительно перебрасывать свои легионы, а также вспомогательные части, которые в то
время набирались среди союзников, из одного конца империи в другой: из Италии на
Ближний Восток, из Греции в Африку, с берегов Дуная в Британию. Волею судеб и
полководцев, как сами легионеры, так и входившие в состав полевой армии отряды из
варваров, оказывались заброшенными туда, где никогда не ступала и не могла ступать
нога их предков: кочевники-аланы, родиной которых были степные просторы
Поднепровья, сражались и умирали в Британии, германцы-готы – в Малой Азии,
римские легионы, набранные в Испании, несли службу в Крыму и Сирии.

Вот почему главными проводниками римской культуры на далеких окраинах

державы, населенных местными еще не романизированными племенами (галлами,
фракийцами, иллирийцами) всегда были военные – как расквартированные в лагерях
боевые подразделения – пограничные войска («лимитаны»), так и вышедшие в отставку
легионеры – ветераны. Закончив долгую военную службу, которая могла составлять от
15 до 22 лет и более, они по закону получали солидный земельный надел и пожизненную
пенсию. А поскольку, в силу огромной численности армии, количество почти ежегодно
удаляющихся на покой ветеранов могло составлять несколько тысяч, свободные
земельные наделы оставались далеко не везде, в основном – все дальше и дальше от
центра империи. И легионеры, родившиеся в Италии, став заслуженными ветеранами,
вполне могли поселиться и провести остаток дней где-нибудь на вилле у берегов Ла-
13
Манша, или даже в Сирии – как выпадет жребий. Там они не только сами хранили свои
привычные законы, традиции, образ жизни, который, в силу своих явных и неоспоримых
преимуществ, всегда казался окружающим варварам более привлекательным, но и
строго следили за соблюдением этих законов окружающими.

Очень часто поселения вышедших в отставку легионеров (колонии) возникали на

землях вокруг римских зимних лагерей. Так было и спокойнее и комфортнее, поскольку
такие стоянки, однажды возникнув в ходе какой-либо военной экспедиции, часто
превращались из временных в постоянные. Небольшие пограничные лагеря (кастеллы
или каструмы) со временем обзаводились мощными стенами, а для полноценной жизни
расквартированных в них солдат здесь устаивалась развитая городская инфраструктура.
В первую очередь возникали казармы, продовольственные склады и фабрики для
ремонта и изготовления амуниции и оружия, затем – торговые лавки, всевозможные
мастерские, водопровод, бани, храмы. И, наконец, школы и театры. Так временные
форты превращались в города, которым становилось тесно внутри своих стен, и они
обрастали ремесленными и жилыми кварталами, которые назывались «канабы», и
сельской округой, в которой не последнюю роль играли осевшие там ветераны.

Крупные экономические и культурные центры средневековой Европы, такие как

Манчестер в Британии, Кельн, Майнц, Бонн, Страсбург, стоящие на левом берегу Рейна,
и Вена, Белград и Будапешт на правом берегу Дуная выросли из военных лагерей и
колоний, основанных еще в I – II веках. Их развитие было стремительным – уже в
течение первого столетия после прихода сюда римлян эти поселения превращались из
военных опорных пунктов в региональные центры власти, культурной жизни, ремесла,
торговли и промышленности. Они служили точкой притяжения и для местного
населения, и для римских купцов, предпринимателей, земледельцев, даже актеров.

Но к чувствам благоговения и страха, которые испытывали варвары, взирающие

на стремительный рост новой цивилизации с другого, дикого, берега, очень быстро
добавились зависть и алчность, для которых препятствия в виде крепостных стен и
оборонительных валов не выглядели такими уж непреодолимыми. Грабеж становится
главной целью варварских пограничных набегов. До поры до времени серьезного вреда
государству он причинить не мог, хотя ущерб наносил немалый и требовал напряжения
сил и постоянной боеготовности. Резкое обострение ситуации произошло в конце II –
первой половине III веков, когда на границы империи одна за другой накатились

14
несколько бурных волн германских переселенцев из северных областей Европы, а
внутри государства в это же время бушевали политические страсти и экономические
неурядицы. Граница выстояла, грабителей, которым в нескольких местах на Дунае все-
таки удалось прорвать систему пограничных укреплений и ограбить прилегающие
провинции, выдворили восвояси. Однако, этот общий кризис империи, оказавшейся на
какой-то момент на краю гибели, окончательно убедил правителей в необходимости
проведения глубоких реформ в стране – социально-экономических, политических,
административных, военных и даже религиозных. Эти преобразования были
осуществлены императорами Диоклетианом и Константином Великим.

Римская держава с рубежа III – IV столетий вступает в новую пору своей истории,
которая станет для нее самой блестящей, но вместе с тем и финальной. Историки и
археологи назовут этот период «позднеримским», а для восточной части империи он
станет одновременно и «ранневизантийским», поскольку именно в это время были
заложены основы государственности и культуры Византии – средневековой наследницы
императорского Рима. И хотя формальной временной границей считается 395 г. – время
окончательно разделения Римской империи на две самостоятельные половины, в
действительности, все предпосылки для этого были созданы уже в начале IV столетия.

Население римских городов и вилл, вытянувшихся широкой полосой вдоль левого

берега Рейна и правого берега Дуная, было очень неоднородным, пестрым в этническом
и языковом отношении. Вышедшие в отставку ветераны очень часто брали себе жен из
числа местных обитателей. Так возникали смешанные браки и развивался смешанный
язык (так называемая вульгарная латынь – основа современных романских языков). В
быту продолжали сохраняться редкие не-латинские имена и местные традиции,
предметы материальной культуры – этнические украшения, типы жилищ, формы
хозяйствования. Религиозная жизнь тоже включала и сугубо римские официальные
верования, каковыми являлось сначала многобожие и культ императоров, и поклонение
местным божкам – кельтским, фракийским, германским, и экзотические восточные
культы (Исиды, Митры, Баала). Последние распространялись либо легионерами-
ветеранами, когда-то рекрутированными в Сирии, Месопотамии или Египте и
поселившимися затем в Галлии, Испании и Паннонии, либо вездесущими купцами.
Местные и привнесенные обычаи существовали и развивались везде наряду и наравне с
обще-римскими. В отличие от собственно римской – преимущественно городской –
культуры, провинциально-римская была культурой сельской, рядовой.
15
 Такая же широкая полоса земель по другую сторону лимеса, принадлежавшая
варварам, отличалась тем, что там влияние соседней культуры (назовем его «налет
романизации») сильнее ощущалось, напротив, в среде знати и зажиточных людей. Но,
как ни парадоксально, и здесь тоже главными проводниками этого влияния часто
становились представители военного сословия: воины-наемники или воины-союзники,
возвращавшиеся домой из походов, в которых они сражались на стороне Рима,
приносили с собой не только новые предметы, оружие, одежды или словечки. Они,
вкусив однажды доселе неведомые им блага цивилизации, например, сытное
полноценное питание, теплые жилища и бани, некоторые излишества городской жизни,
навсегда сохраняли свое тяготение к ним и прививали его соплеменникам через
рассказы, небылицы, подарки и что-то еще. В представлении большинства варваров,
никогда не видевших всего этого, Римская империя становилась манящим раем на земле,
в котором есть все и «даже невозможное».

Конечно, если говорить о вещественной стороне этого процесса, к варварам

попадали, в первую очередь, предметы роскоши – высококачественные изделия
римского ремесла, посуда, украшения, дорогие ткани, вино. Многое из этого
производилось неподалеку – в римских городах и мастерских на противоположном
берегу: Колония Агриппины (совр. Кельн) славилась изысканной стеклянной посудой,
Виндобона (совр. Вена) – посудой керамической, Могонтиак (совр. Майнц) – вином,
Августа Треверорум (совр. Трир) – производила высококачественное сукно. Ювелирные
мастерские повсеместно изготавливали разнообразные украшения – браслеты, кольца,
цепи и подвески, которыми охотно украшали себя и жены легионеров в канабах, и
дочери германских бондов в соседних хуторах. Особым многообразием и
региональными особенностями отличались такие предметы, как фибулы – застежки,
служившие не только для украшения костюма, но и для скрепления его отдельных
элементов, а в ряде случаев и для обозначения социального статуса своего владельца.

Провинциально-римские фибулы – удивительная категория вещей, изучая

которые можно если и не восстановить историю развития римских окраин и
взаимодействия Рима с соседними племенами, особенно в Центральной Европе, то, во
всяком случае, очень наглядно ее проиллюстрировать на всем пространстве от Британии
до Кавказа, от завоеваний Юлия Цезаря и его предшественников до окончательного
распада Западно-римской империи. Для археологов, изучающих культуру варварских
народов римского пограничья, эти фибулы – бесценная находка, будь они выполнены из
16
железа или меди. Историческая информация, заключенная в них, превосходит во сто
крат ценность материальную, поскольку она касается и времени изготовления
(датировка), и места (области) производства, и этнокультурной принадлежности. Если
фибулы обнаружены в каком-либо захоронении, то они очень часто могут заменить
собой паспорт, в котором указано почти все, кроме имени владельца (имена на
могильных камнях – надгробиях – высекали только сами римляне).

Распространение находок римских фибул в первые века на север от Альп и на

восток вдоль Дуная и их пестрое разнообразие прямо отражают рост территории
империи и включение в ее состав все новых и новых земель и народов. Однако, среди
находок есть и такие, которые вряд ли могли быть изготовлены в одной из
многочисленных рядовых мастерских римско-варварского пограничья. Далее речь
пойдет о настоящих шедеврах, принадлежавших высшей племенной знати, для
удовлетворения притязаний которой на роскошь и исключительность работали не
простые провинциальные ремесленники и ювелиры, а столичные мастера. Известно, что
в нескольких крупнейших городах империи, включая в первую очередь и столичные, в
IV – V веках работали специальные ювелирные мастерские, продукция которых
предназначалась исключительно варварам. Эти мастерские так и назывались –
barbaricari. И хотя работали там римские высоко профессиональные ювелиры,
изготавливавшиеся там различные украшения во всем отвечали вкусам и традициям (а
также и материальному уровню) военных и племенных предводителей германцев, алан и
любых других римских союзников-федератов, окружавших империю со всех сторон.

Численность варварской знати, служившей при императорских дворах в Риме,

Равенне, Константинополе, Медиолане или в воинских частях на восточных и северных
рубежах страны, а также еще остающейся в родной этнокультурной среде, но
стремящейся подражать римской моде и тем самым подчеркивать свое превосходство
над простыми соплеменниками, была огромной. Мастерские-барбарикарии работали
напряженно. Одна часть их продукции раздавалась в качестве обязательных регулярных
подарков (они назывались донативы) варварам-офицерам, другая готовилась в качестве
дипломатических даров варварам – дружественным соседям, а точнее князьям, риксам,
конунгам и ханам с их женами и наложницами – для поддержания лояльности и мира.
Третья часть уходила, как дань, таким же варварам, но уже (или еще) не дружественным,
когда мир и спокойствие нарушались. И наконец, наверняка при мастерских
существовали и собственные торговые лавки, в которых зажиточная варварская элита
17
могла сама покупать дорогие подарки своим женам и детям. В Константинополе и лавки
и мастерские, работавшие преимущественно на внешний рынок, располагались в северо-
восточной части города, недалеко от набережной Золотого Рога, торговой гавани и
переправы, связывавшей сердце столицы с Галатой (квартал на другом берегу бухты) и
дорогами, ведущими на север, во Фракию и далее. Вероятно, такое расположение
облегчало «шопинг» варварам, прибывающим в город в основном именно с севера (как
по суше, так и по морю) и избавленным таким образом от необходимости долго
блуждать по огромному мегаполису в поисках сувениров.

Можно не сомневаться в том, что подобные специализированные мастерские, но

ориентированные на собственную римскую знать, начиная от офицеров, сенаторов и
других высших чиновников и заканчивая членами императорской фамилии, трудились
тут же, по соседству и не менее напряженно. Мастера-ювелиры, работавшие на
варварский рынок, ни в чем не уступали своим коллегам, а кое в чем даже и
превосходили, в частности, в своем знании традиций и вкусов окружающих империю
народов. Говоря современным языком, они были неплохо сведущи в этнографии, и
помогали им в этом, скорее всего, непосредственно сами заказчики, что вполне
объяснимо. Труднее объяснить другое – неужели Рим и Констатинополь были так
наводнены разноязыкими воинами, торговцами, ремесленниками, просто «отдыхающей»
варварской знатью, или, напротив, иноплеменными рабами, что ювелиры-дизайнеры,
работавшие в барбарикариях, имели доступ к информации о каких-то особенностях
украшений даже весьма отдаленных от империи народов? Отчасти это действительно
так, и тому есть немало свидетельств. Собственно, таким свидетельствам в целом и
посвящена наша книга.

Помимо прямых информаторов – варваров, непосредственных обладателей и

носителей интересующих римских ювелиров культурных традиций, которые так или
иначе оказались в поле их зрения, существовали и другие источники, сведения из
которых мог использовать любой грамотный человек. Позднеантичная греко-римская
историческая традиция – исторические сочинения, хроники, жизнеописания, периплы и
карты – всегда проявляла немалый интерес к этнографическим деталям. Но за этим
интересом стояла не праздная любознательность или любовь к наукам о человеке, а
вполне конкретный подход к народам и племенам окраин цивилизованного мира, как к
потенциальным или уже реальным противникам и объекту возможной экспансии –
неважно какой, торговой, военной или политической. Многие наиболее ценные сведения
18
о таких народах, которые мы находим у римских географов и историков (Тацита,
Птолемея, Аммиана Марцеллина) или у греческих писателей (Приска Панийского и
других), основаны как на личных наблюдениях авторов, так и на многочисленных
ручейках информации, стекающихся от разведчиков, шпионов, торговцев, офицеров
пограничной стражи, а также перебежчиков и пленных. Собранные воедино, такие
данные могли служить, и наверняка служили, ведь для того их собственно и писали,
справочниками («путеводителями») по культуре, географии и истории тех мест, куда
готовились отправиться дипломатические, военные или торговые экспедиции римлян.

Но для мастеров-ювелиров, стремящихся самостоятельно воспроизвести

этнические украшения различных варварских племен и не нарушить их традиций, все же
очень важен был непосредственный контакт с самими оригинальными образцами, или
хотя бы их подробное словесное описание, которое мог дать только носитель. Его знания
были особенно ценными и там, где ремесленник хотел передать национальный колорит
или подчеркнуть историзм изображаемой им мифологической сцены.

Вот, к примеру, шикарная ранневизантийская ваза-амфора из чеканного серебра с

двумя ручками в виде кентавров – работа лучших мастерских Константинополя
середины IV в. (рис. 1). Среди украшающих ее мифологических сцен, связанных с
жизнью Ахилла – наиболее популярного и почитаемого героя античного мира, –
центральное место занимает один из эпизодов его полной подвигов жизни, а именно,
битва с амазонками под стенами Трои. Амазонки – легендарные женщины-воительницы,
жившие некогда, согласно греческой мифологии, в степях Северного Причерноморья и
на берегах Понта Эвксинского, где-то по соседству со скифами. На защиту Трои их
призвали жители этого города, зная об их давних напряженных отношениях с греками.
Амазонки приняли это приглашение и вступили в бой с греческими героями, как и
водится, верхом на лошадях. Так их и изобразил мастер-торевт, согласно всем
существующим канонам древнегреческого искусства: женщины в подпоясанных туниках
и типичных мягких шлемах-колпаках, с типичными секирами в руках; мужчины-герои
либо полуобнаженные, либо в типичных доспехах, со щитами щитами и мечами.
Амазономахия (битва с амазонками) – один из излюбленных сюжетов античного
искусства, сотни раз продублированный на вещах самого разного рода, почти без каких-
либо серьезных композиционных различий: точно такие сцены мы увидим и на
греческой вазописи, начиная с VI – V вв. до н.э., и на римских мраморных саркофагах II
– III вв. н.э., и в позднеантичной торевтике.
19
 Рис. 1.

Нетипичной на этой вазе оказалась одна интереснейшая особенность. Прекрасно

зная, что амазонки, согласно мифам, это кочевое племя, жительницы берегов Понта и
Меотиды, как называли греки Черное и Азовское моря, мастер вдруг, почему-то только
на одной из трех лошадей, вздумал изобразить совершенно не мифическую деталь. Это
украшения сбруйных ремней (рис. 2), отличающиеся от всех остальных мелких
подробностей на этой картине – абсолютно типовых, мифических и безликих. Контуры
этих украшений, выполненных на вазе гравировкой, не оставляют никаких сомнений в
том, что здесь точно переданы, с мельчайшими деталями, настоящие уздечные накладки,

20
которые в тот период используют реальные жители областей обитания древних амазонок
– кочевые сарматские племена.

Рис. 2.

Находки таких украшений – целые наборы из десятка накладок прямоугольной и

овальной формы, со вставками крупных сердоликов, окруженными рельефными
поясками, хорошо известны сегодня в погребениях сарматов на территории Крыма и в
низовьях Дона-Танаиса, впадающего в Меотиду (рис. 3). Эти захоронения датируются
второй половиной III и первой половиной IV веков, и это значит, что мастер-
изготовитель чудесной амфоры, работавший в середине IV века, несомненно, мог либо
сам видеть такие уздечки (конечно, если ему довелось побывать где-нибудь в Крыму),
либо, что более вероятно, их ему подробно описал или даже показал некто – заказчик,
клиент, просто «знакомый» - уроженец тех далеких краев.

Рис. 3.
21
 Остается только добавить, что этот шедевр найден в захоронении знатного
германского предводителя, князя, который вполне мог быть именно «уроженцем тех
мест», но многие годы своей жизни провел на римской военной службе. Его могила была
обнаружена еще в 1812 году в Бесарабии (верховья реки Прут), близ местечка Концешти.
Запомним это название – мы к нему еще не раз вернемся.

Серебряная амфора из Концешти – один из

парадоксов своей эпохи, но парадоксов очень
характерных для Великого переселения народов,
как явления исторического и культурного. Она по
праву может называться одним из лучших
произведений ранневизантийского прикладного
искусства, как с художественной, так и с
технической точки зрения, но найдена в
погребении варварского князя, за пределами
империи. И возникает предположение, что этот
князь, гот скорее всего, лично слегка поучаствовал
в создании шедевра, в качестве заказчика и
Рис. 4. рассказчика, описавшего мастеру современные ему
реалии земли амазонок. Возможно, в качестве благодарности за такой вклад мастер
изобразил в руке одного из кентавров саму вазу – ее маленькую копию (рис. 4). Это
значит, он хотел, чтобы для людей, лицезреющих великолепный сосуд, его хозяин,
держащий в этот момент амфору в руке, ассоциировался с кентавром, то есть, в данном
случае, с Хироном – мудрым воспитателем Ахилла. Видимо этот персонаж был героем
не только для греков и римлян, но пользовался почетом и далеко за пределами античной
цивилизации, что не удивительно, ведь он был прежде всего великим и
непревзойденным воином – то есть идеалом для любого мужчины-варвара.

Так серебряная посуда становится не просто столовым прибором, а проводником

более высоких ценностей, посредством которого римляне подчеркивают свою
культурную и политическую гегемонию в мире. Как ни странно, воспитательно-
образовательный момент парадного серебра в императорскую эпоху играл важную роль
и в самом римском обществе. Даже в IV – V веках, в период безраздельного господства
христианского вероучения, основной художественной литературой продолжали
оставаться сочинения «языческих» авторов – «Энеида» Вергилия, Илиада Гомера, а
22
также литературные и драматические переложения античных мифов. По ним учились
читать дети в школах, их ставили в театре. Сцены и эпизоды, заимствованные именно из
этих произведений, и изображали на мозаиках, фресках, на серебряных блюдах, кубках и
кувшинах мастера – ремесленники и художники. Все они были легко и безошибочно
узнаваемы зрителями, воспитанными с детства на подвигах Ахилла, Геракла, любовных
похождениях Аполлона или кознях Зевса. Большое серебряное блюдо, украшенное
сценами из Вергилия, было даже в сокровищнице франкской королевы Брунгильды.

Понятно, что художественные металлические сосуды, в отличие от произведений

монументального искусства, могли легко продаваться и транспортироваться как внутри
Римской державы, так и за ее пределы. Оказавшись вне империи, такие предметы
приобретали еще одну важную функцию, в дополнение к просветительской. Речь идет о
политической пропаганде. Суть ее в том, что знакомясь с высоко техническими
достижениями имперского искусства и глядя на изображенные на парадной посуде
мифологические и исторические эпизоды, среди которых важное место занимали сцены
императорских триумфов и побед римского оружия (рис. 5), варвары должны были
осознать и свою ничтожность, и мощь империи, и тщетность противостояния ей. Это
пробуждало в них, или должно было пробуждать, верноподданнические чувства и
желание хоть как-то приобщиться к этой мощи, вместо того, чтобы досаждать ей
набегами и грабежами.

Сила пропагандистской
машины Римской империи часто
недооценивается современными
историками и не принимается всерьез,
быть может потому, что варварские
нашествия она остановить так и не
смогла. Но нельзя не учитывать и
такого обстоятельства: согласно
достоверным историческим данным, к
середине V века римская армия почти
на 100% состояла из солдат
Рис. 5. варварского происхождения, что не
мешало ей эффективно и упорно противостоять врагам – таким же варварам, но с
несколько иным… А чем иным?
23
 Германские или аланские воины, бесстрашно сражавшиеся с гуннами под стенами
Константинополя или закрывавшие своими телами последнего императора Запада –
мальчика по имени Ромул, наверное понимали, ради чего они гибнут. Не только ради
денег и собственной славы. И не случайно средневековая цивилизация католической
Европы всю свою длительную историю грезила возрождением Римской империи, от
первых Меровингов к Каролингам, затем была «Священная Римская империя» Оттона и
Наполеоновский ампир. И долгое время, вплоть до XV века, западный мир искоса
посматривал сначала на Византию, отказываясь признать в ней законного преемника
римского величия, потому что это было бы равноценно признанию Запада по-прежнему
варварским, во всяком случае, по отношению к ней.

Образ рая на Земле, возникший в умах варваров, выбравшихся из лесов и впервые

столкнувшихся с прелестями цивилизации на берегах Рейна и Дуная еще в I – II веках,
спустя полтысячелетия ничуть не поколебался. Напротив, познакомившись с ними
поближе, эти полудикие племена стремятся приобщиться к ним любыми путями, в том
числе и насильственными, но их грабежи никогда не ставили своей целью
ниспровержения Римской империи. Более того, за всю историю активного римско-
варварского противостояния на протяжении долгих веков, ни разу не было предпринято
ни одной попытки создать мало-мальски значительную коалицию племен для
одновременного глобального натиска ни Рим, с целью сокрушить его могущество. Все
подобные союзы носили лишь оборонительный характер. Варвары, по крайней мере
свои, европейские, на самом деле не только не имели возможности поколебать устои
империи и сами это прекрасно понимали, но и не стремились к этому, не были
заинтересованы. Такое могло прийти в голову только совершенно новому врагу, гораздо
более сильному, сплоченному и главное совершенно чуждому тех благ цивилизации, к
которым многие «местные» уже привыкли и сделали неотъемлемой частью своей
собственной культуры.

24
 Глава 3
Первая кровь.
Гунны и полихромный стиль

Беспокойная эпоха Великого переселения народов оставила немало материальных

свидетельств в виде археологических памятников: небольшие сельские поселения и
виллы, культурные слои крупных городов, захоронения и целые могильники, клады
драгоценностей и отдельные находки, развалины валов и военных лагерей. Их
расположение на карте выявляет пути передвижений народов, их внутреннее содержание
раскрывает культуру этих народов и их судьбы, всевозможные предметы иллюстрируют
повседневный быт человека прошлого и позволяют реконструировать многие аспекты
социальной, экономической и духовной жизни. Однако, большая часть всех этих
находок связана с культурой оседлых народов Европы, которые подверглись
разрушительному нашествию кочевников с востока. В то время как главные герои этой
драмы, ставшие основной причиной последовавших вслед за их вторжением
переселений (подобно эффекту падающего домино), «проявились» на археологической
карте Европы не так ярко и отчетливо, как следовало ожидать.

Историки прошлого – современники бурных событий IV – V вв. – сообщают нам

об огромных людских массах, исчисляемых сотнями тысяч человек, которые были
изгнаны с родных мест еще более многочисленными толпами варваров. Вторжение
гуннов и последовавших вслед за ними других племен, покоренных и влившихся в
состав их орды, судя по катастрофическим последствиям, вовлекло в свой поток
полчища кочевников, по своей численности сопоставимые с названными цифрами –
очевидно, никак не менее полумиллиона человек.

Удивительно, но кроме многочисленных жертв и следов разрушений почти по

всей Европе, эти предполагаемые полмиллиона мигрантов оставили здесь всего лишь
около сотни захоронений, разбросанных от Нижнего Поволжья до Среднего Дуная. Еще
десяток известен в Средней Азии (Казахстан). Только эта сотня могил, найденных и
исследованных специалистами России, Венгрии, Австрии, Германии, Румынии, Чехии,
Украины служит для археологов неоспоримым материальным подтверждением
гуннского нашествия, так эмоционально описанного современниками и историками.
Захоронения несомненно принадлежат тем кочевникам, которые в конце IV века

25
прорвались на страницы всемирной истории, покинув родные степи далеко на востоке, и
на протяжении почти целого столетия господствовали в Центральной Европе, где они
диктовали свои условия сильнейшим государствам той поры. Весь образ жизни
кочевника, непрерывно странствующего верхом по степи, перегоняющего табуны
лошадей и овец на огромные расстояния, образ мирного пастуха и жестокого воина,
неприхотливого и одновременно алчущего власти, богатства, золота, запечатлен в
погребальном убранстве могил и содержимом гуннских курганов.

Обнаруженные в этих погребениях предметы

столь своеобразны и неповторимы, что у
специалистов не возникает сомнений в их
исторической принадлежности и происхождении
некоторых элементов культуры, присущей
кочевникам южнорусских степей, известных под
именем гуннов. Так, например, большие
бронзовые котлы, использовавшиеся на
ритуальных пирах (рис. 6), а также железные
трехлопастные наконечники стрел, способные
пробить железный доспех, своими формами
Рис. 6. восходят к аналогичным предметам предшествующего
времени (I в. до н.э. – II в. н.э.), известным в степной полосе Южной Сибири. Именно
там обитали племена хунну или сюнну – «северные варвары», злейшие враги ханьского
Китая, которых многие ученые считают предками европейских гуннов. Однотипные
котлы и стрелы на всем протяжении пути хунну от Великой Китайской стены до стен
римского лимеса – это один из аргументов в пользу такого предположения.

Одновременно с приходом гуннов в Европу там большую популярность

приобретает особый художественный стиль, воплощенный в ярких ювелирных
украшениях. Своим происхождением он тоже связан с культурой Востока. Его название
– «полихромный», то есть «многоцветный» стиль – не совсем строго соответствует
действительности, поскольку классическая цветовая палитра этих украшений включает
только два тона – желтый и красный. Желтый – цвет фона, практически всегда
выполненного из золота (это может быть массивная литая основа, или же обтяжка из
тонкой золотой фольги, или даже просто позолота); красный – цвет вставок из
полудрагоценных камней, закрепленных на золотой поверхности предмета.
26
 Для вставок чаще всего использовались гранаты яркого кроваво-красного цвета,
гораздо реже желто-красный сердолик или янтарь. Камни полировались, как правило,
сохраняя свою естественную неправильную форму, но для изготовления наиболее
роскошных и дорогих вещей вставкам придавали четкие геометрические очертания –
круглые, овальные, ромбические, или же фигурные, что было весьма трудоемкой
процедурой. Если простая полировка осуществлялась издревле известным способом –
при помощи кожаного мешочка с песком, в который клали и зерна граната – то для
правильной калибровки и резки камней требовались специальные стационарные
устройства, не всегда доступные кочевникам.

Наиболее крупные и качественные гранаты-альмандины насыщенного алого

цвета, месторождения которых находятся и доныне на Цейлоне и в Индии, придают
украшениям яркий роскошный блеск, особенно в сочетании с золотым фоном, и
совершенно неповторимую ауру. Пряный вкус прошлого передается нам сквозь века –
дорогие золотые вещи словно забрызганы крупными каплями густой крови, на вид еще
теплой и потому не потускневшей, но на ощупь ледяной, как сталь клинка (рис. 7).
Полихромный стиль правильнее было бы назвать
«кроваво-золотым» или «златокровным», чтобы отразить
в этом не только цветовые, но и эстетико-культурные
предпочтения владельцев этих драгоценных предметов,
да и всей эпохи в целом.

Массовое поступление индийских гранатов в

Европу и всплески моды на них в ювелирном искусстве
Рис. 7. Рима, Византии и соседних стран всегда прямо и тесно
зависели от политической ситуации на Ближнем Востоке. Торговые пути на запад
проходили и по суше, через Афганистан и Иранское нагорье, и более предпочтительно –
по морю, через Индийский океан и Персидский залив. Но и те и другие сходились так
или иначе в Междуречье, откуда поступали в крупные торгово-экономические портовые
мегаполисы римского Средиземноморья (Антиохия, Александрия), игравшие роль и
логистических центров Древнего мира. Там они не только перераспределялись мелкими
партиями и отправлялись далее на запад, север и юг, но и подвергались частичной
обработке: полировке, фигурной огранке, распиловке на пластины. Римский историк
Аммиан Марцеллин, будучи офицером, принимал участие в военных экспедициях в
Персию в середине IV века и описал такие ярмарки в крупных городах на р. Евфрат, куда
27
«сходится в начале сентября великое множество людей для закупок товаров,
присылаемых индийцами и серами, которые свозятся сюда по морю и по суше».

В середине I в. до нашей эры территория Междуречья была полностью захвачена

усилившимся Парфянским царством, единственным серьезным противовесом римской
экспансии на Востоке. Караванные пути были перерезаны, и поступление индийских
гранатов, которыми так любили украшать себя аристократы греческих эллинистических
государств, было на время прервано. Уже примерно через сто лет после этого, на
предметах ювелирного искусства, найденных в пределах Римской империи и Северного
Причерноморья, мы не увидим ни одного граната. Их отсутствие мастера пытались
компенсировать, используя камни близкой цветовой гаммы – янтарь и сердолик, но они
ни в какое сравнение не идут с насыщенными сочными цейлонскими альмандинами.

Вследствие периодически возникавших политических связей между Парфией и

государствами Кавказа (Армения, Иверия, Лазика), балансировавшими между двумя
геополитическими гигантами – Римом на Западе и сначала Парфией затем Персией на
Востоке, альмандины проникали максимум до северокавказских предгорий. Благодаря
этому обстоятельству, в III – IV вв. н.э. при дворе питиахшей (персидских наместников)
Иверии сложилась и развивалась особая ювелирная школа, широко использовавшая для
декорирования разнообразных украшений из золота инкрустацию поверхности
индийскими гранатами (рис. 8).

Рис. 8.

28
 Небольшому и малоизвестному государству древнего Кавказа, предшественнику
Грузинского Царства, а точнее его ювелирной школе, сложившейся именно в этот
краткий период, было суждено сыграть важную роль, как считают сегодня многие
специалисты, в развитии и распространении новых художественных направлений в
Европе эпохи Великого переселения народов. Этому поспособствовали, во-первых,
особое промежуточное географическое положение Кавказа и Закавказья, как моста и
между севером и югом, и между западом и востоком; во-вторых, как следствие первого,
особенности политического и культурного развития на стыке сфер влияния различных
крупных держав, которые боролись здесь за стратегически выгодные позиции,
позволявшие контролировать огромные прилегающие регионы всего черноморского и
каспийского побережий; в-третьих, как следствие и первого, и второго, сохранение
многих традиций искусства, в особенности, прикладного, еще с эллинистического
времени, для которого было характерно причудливое сочетание греческих и восточных
мотивов, образов, технических приемов.

Сами же персы, главные посредники торгового обмена на шелково-гранатовом

пути, всем камням предпочитали жемчуг, который шел на украшение всего чего можно,
включая даже воинские шлемы. Аммиан Марцеллин сообщает курьезный случай, когда в
разграбленном персидском лагере один солдат нашел «парфянский мешок с жемчугом
(или драгоценными камнями); выбросив по своему неведению жемчуг, он пошел прочь,
довольный блестящей кожей мешка». Возможно, именно так, в небольших кожаных
мешках и осуществлялся транзит драгоценных камней через территорию Персии. Этот
наивный воин был, почти наверняка, германцем, принявшим жемчуг за какой-то
перезревший горох. В Римской империи крупные жемчужные подвески служили
обязательным элементом декора только императорских венцов, диадем и фибул; они
хорошо видны на мозаичных портретных изображениях автократоров и их жен (рис. 20).
Мелкие жемчужинки изредка встречаются на дорогих золотых украшениях, которые
могли себе позволить очень немногие аристократы.

О роли и значении закавказской ювелирной школы мы еще будем вспоминать не

раз. Сейчас, однако, вернемся к путям поступления альмандинов из Индии в Европу. С
наступлением гуннского периода в истории евразийских степей и одновременно –
периода Великих миграций в истории всей Евразии – эти пути, совершенно очевидно,
возобновляют свое функционирование. Значит, что-то сильно изменилось в
политической ситуации на Ближнем Востоке. Действительно, Парфянское Царство к
29
этому времени уже перестало существовать, но поглотившая его Персидская империя,
возрожденная в начале III столетия шаханшахами династии Сасанидов, оказалась не
менее могущественным и непримиримым противником Рима. На III век приходится
почти полный упадок международной торговли между странами Средиземноморья и
Востоком. Прекращение импорта индийских драгоценных камней, слоновой кости,
шелка, пряностей, жемчуга заставляло Римскую империю искать новые торговые пути, в
обход Ирана, и вместе с этим включать в орбиту своей политики новые народы.

Так все большее значение приобретал морской путь вдоль берегов Аравии в
Красное море, минуя Персидский залив и Междуречье. Его контролировали в основном
арабские мореплаватели, наладившие стабильное каботажное плавание из Индии в
римскую Александрию. Возможно, вместе с ними свое путешествие на Цейлон совершил
в начале VI в. византийский путешественник и монах Козьма, получивший после этого
прозвище Индикоплов, то есть «плававший в Индию». В своем сочинении он много
внимания уделил описанию торговли между Западом и Востоком. Несколько забегая
вперед, скажем, что вскоре после этого, в самом конце VI в., персы, злейшие противники
Византии, все же захватили восточное побережье Красного моря, и массовое
поступление индийских гранатов в Европу было в очередной раз прервано, на этот раз
очень надолго – вплоть до наступления так называемой эпохи «Великих географических
открытий» (снова мода на гранаты ассоциируется с эпохой чего-то «Великого»).

Второй маршрут, активное развитие которого также связано с конфронтацией

между Римом и Сасанидской Персией в III – IV вв., намеченный еще в парфянское
время, шел через Кавказ и Закавказье, огибая Каспий либо с севера, либо с юга, выходил
к берегам Черного моря и греко-римским городам Крыма и Таманского п-ова. Как мы
помним, культурно-политические связи небольших государств Кавказа с Парфией и
Ираном в этот период практически не прерывались, поэтому и торговые пути
продолжали функционировать. Интенсивность использования этого второго маршрута
римлянами могла резко возрасти в конце IV века, когда большая часть Армении, Иверия
и Лазика окончательно вошли в состав Римской империи, а позиции Персии в Закавказье
и южном Прикаспии изрядно ослабли.

Об активизации кавказско-черноморского направления международной торговли

в этот период свидетельствует следующий факт.

30
 Среди большого количества предметов,
обнаруженных при раскопках городов и некрополей
позднеантичных городов Крыма и Тамани, довольно много
инкрустированных украшений. Но если на вещах,
изготовленных в III и первой половине IV в., почти совсем
нет гранатов (известны лишь единичные исключения), а
вместо них использованы другие красно-желтые камни
Рис. 9. (сердолик, янтарь) или просто стеклянные вставки (рис. 9),
то со второй половины IV в. почти все «заменители» с украшений исчезают, и наступает
полное господство гранатов-альмандинов, пик которого приходится на все V столетие.

Серьезному ослаблению северных границ Персии изрядно поспособствовали не

только освободительное движение христиан Кавказа, прямо поддержанное Римом и
Константинополем, но и набеги северных кочевников – гуннов, ставшие
периодическими начиная уже с самого первого и самого крупномасштабного их
вторжения в Закавказье в 395 г. Другая ветвь номадов, родственная гуннам европейским,
но базировавшаяся в Средней Азии, – кидариты и эфталиты или «белые гунны» –
беспокоили державу Сасанидов с северо-восточной стороны. Они совершали свои
частые набеги, проходя оазисами Туркестана, затем вдоль южного берега Каспия, и в
конце концов вытеснили оттуда персов, основав собственное крупное ханство.

Предгорья Кавказа, наряду со степями Поволжья, оказались первой европейской

территорией, по которой прокатились гунны на своем пути на Запад. Обитавшие здесь
уже на протяжении 300 лет аланы – тоже кочевой народ восточного происхождения, но
не монголоидного, а европеоидного расового типа, несмотря на свою многочисленность
и воинственность (хорошо известную по письменным источникам), не смогли не только
остановить, но даже приостановить еще более свирепых гуннов. А приостановили их
непроходимый горный хребет, морские просторы, да наверное тучные пастбища
северных склонов Кавказа, которые даже жарким летом не пересыхают, как плоские
калмыцкие степи, и дают лошадям корм.

Те из алан, кто не погиб и не успел бежать дальше на запад, влились в гуннскую

орду. Возможно именно благодаря этому обстоятельству, а отчасти просто вследствие
знакомства с культурой других народов Кавказа, у гуннов появились и свои украшения
полихромного стиля. Здесь, у алан в III – IV вв. были в ходу разнообразные предметы, в

31
основном это вооружение и пояса, детали которых часто покрыты золотой фольгой,
декорированной тисненым орнаментом, с напаянными на нее отдельными гнездами со
вставками красно-желтых камней, сердоликов и альмандинов (рис. 3, 10).

Армянский историк Мовсес Хоренаци,

современник Аттилы, особо отмечает
любовь аланов к красному цвету – цвету
крови и войны. Сочетание золота с
кровавым цветом гранатов явно пришлось
по вкусу и гуннам, и они позаимствовали
основные приемы изготовления и

Рис. 10. орнаментации этих вещей, перенеся их на

украшения собственной традиции и дополнив собственными декоративными
элементами. Так, по всей видимости, и родился специфический «гуннский полихромный
стиль», как синтез нескольких ювелирных направлений, сошедшихся в одной точке:
индийские гранаты, алано-кавказские технические приемы и орнаментальные мотивы. И
все же только для гуннов он стал визитной карточкой, неотъемлемой частью духовной
культуры, бесследно растворившейся затем вместе с ее носителями.

Капельки гранатовой крови покрывают поверхность и различных украшений, и

деталей конской упряжи, и ножны мечей и кинжалов, даже пояса гуннских воинов.
Очень натурально такие капельки выглядят на крупных пластинах, обтянутых золотой
фольгой, которые служили украшением либо ножен, либо каких-то жестких элементов
сбруи и седел (рис. 11). Пластины окаймлены по периметру рельефным рубчатым
ободком, напоминающим
перевитую толстую
волосяную нить, внезапно
застывшую в золоте.
Гранатовые вставки на
поверхности пластины
хаотично перемежаются с
вкраплениями мельчайшей
зерни, собранной в
Рис. 11. треугольники и ромбики, быть

32
может изображающими старые шрамы и раны, из которых и сочатся эти капли. А может
такое обилие мелких и ярких элементов декоративной композиции на плоскости
небольшого по размерам предмета, словно кусочек звездного неба, – это попытка
донести какие-то сложные мифологические представления, передать космогонические
сюжеты, хорошо известные древним гуннам, хозяевам этих вещей, но совершенно
неведомые нам (рис. 12).

Но зато у нас не вызывает сомнений высокий

уровень мастерства ремесленника. Какие тонкие
руки и острый глаз должен был иметь ювелир
для того чтобы вырезать для каждой крупицы
граната ленточку шириной 1 мм из тончайшей
фольги, свернуть ее в колечко диаметром 3-4 мм,
соединив концы ленточки внахлест, напаять это
колечко на основу, не повредив при этом ни то
ни другое, после чего вставить наконец в это
образовавшееся гнездо камень и зажать его там,
завалив верхний вертикальный край золотой
ленточки на чуть выступающие края вставки.
Для изготовления орнамента из зерни сначала
подготавливались золотые шарики-песчинки
диаметром иногда менее 1 мм, разлетающиеся
при неосторожном дуновении, затем приклеить
их при помощи слюны или простейшего
растительного клея (чеснока или липкого сиропа)
на лист фольги-основы, уложив при этом в
правильные геометрические формы – ромбики и
треугольнички размерами всего 3-5 мм в

Рис. 12. поперечнике.

Но еще более сложным было поставить последнюю точку – нагреть всю эту
композицию до нужной температуры так, чтобы на поверхности фольги основы
образовалась тончайшая жидкая пленка расплава, и золотые песчинки зерни только чуть-
чуть прилипли к ней, и затем быстро остудить их, чтобы они застыли неподвижно уже на

33
многие века. Достаточно превысить оптимальную температуру расплава всего на 1-2 (!)
градуса – и все эти песчинки растворятся в лужице жидкого золота. Как добивались
древние мастера, не имевшие ни термометров, ни муфельных регулируемых печей,
ничего, кроме углей костра и трубки для поддува, таких результатов?

Мастера, навыки и опыт которых передавались без пера и бумаги, на самом деле
были на вес золота, того золота, которое они килограммами переплавляли и превращали
из бесформенных самородков в неповторимые шедевры, пережившие тысячелетия.
Такая во всех смыслах ювелирная работа производилась без увеличительного стекла,
пальцами, в лучшем случае пинцетом, который вряд ли смог бы удержать в своих
заскорузлых руках воин-кочевник. Его кожа, огрубевшая от постоянного сжимания
ремней поводьев, подпруг, веревок, рукояти меча или древка копья, была просто не в
состоянии ощутить дрожание пинцета или колебания жара углей. Настоящие мастера –
особая замкнутая каста, отдельно воспитывающаяся с детства, передающая свои секреты
очень ограниченному кругу преемников и близкая по своему социальному статусу
жрецам и шаманам, поэтому и вышедшие из их рук творения всегда обладали
магической силой – оберегающей или карающей, если это оружие и упряжь коня, и
колдовской чарующей, если они украшали женщин.

Рис. 13.

Для последних не жалели ни золота, ни драгоценных камней. До нас дошли несколько

полных или почти полных уборов гуннских женщин – скорее всего, конечно, если и не
34
цариц, то, во всяком случае, весьма и весьма знатных. Этот убор включает в себя
широкую диадему или налобную повязку, обтянутую золотым листом, пару крупных
височных подвесок-колтов (рис. 13), а
иногда еще и пару замысловатых
фигурных украшений – кулонов с изящно
изогнутым навершием и втулкой
посередине (рис. 14). Все эти предметы
вместе были найдены лишь однажды в
богатом гуннском захоронении у села
Марфовка в Крыму, гораздо чаще в
могилах Северного Причерноморья
встречаются наборы из диадемы с

Рис. 14. колтами, либо из диадемы с кулонами.

Диадемам явно отводилась наиболее значимая роль в структуре женского парадного

убора, ведь они венчали голову или могли быть частью какого-то более сложного
головного убора из ткани, войлока или меха. Широкая золотая лента с бронзовой
основой, охватывающая почти всю окружность головы, густо усыпана вставками
гранатов круглой, каплевидной или треугольной форм, перемежающимися
треугольниками зерни (рис. 13). Иногда центральная вставка альмандина – на лбу –
подчеркнуто выделена своим крупным размером, что создает определенное сходство с
диадемами эллинистического времени. Одна из таких диадем-корон, тоже найденная в
Крыму, имеет сверху выступ в виде головы барана с двумя изогнутыми рогами (рис. 15).

Среди более скромных украшений,

найденных в степных погребениях,
часто встречаются узкие бронзовые
налобные ленты, обтянутые
фольгой, с верхним фестончатым
фризом в виде ряда грибовидных
фигурок, также инкрустированных
Рис. 15. мелкими гранатами и придающих
диадеме еще большее сходство с коронами. Интересно, что одну из таких корон своими
глазами видел Астерий – один из византийских проповедников – в церкви Святого Фоки

35
в Синопе (город на южном берегу Понта – Черного моря). Сюда ее якобы прислал в дар
около 400 года правитель гуннских племен, обитавших вокруг Меотиды (Азовского
моря) и Танаиса (Дона). Астерий пишет о «короне, покрытой золотом и камнями», что
точно соответствует именно гуннским диадемам, покрытым золотым листом с гранатами
и имеющим поверху фестончатые выступы в виде рогов или грибовидных фигурок.

Нельзя не заметить, что аналогичные «грибы», словно опята на пеньке, часто

украшают и ручки больших бронзовых гуннских котлов (рис. 6). Какова семантика, то
есть скрытый смысл этих фигурок, мы не знаем, но можно не сомневаться в том, что он
был совершенно ясен для самих кочевников. Среди находок отдельных частей от
разбитых котлов по всей Европе больше всего именно ручек, а это значит, что их
хранили и не отправляли в переплавку.

С большей долей уверенности мы можем предположить, что в основе формы

другого типа украшений – колтов – лежит солярная, то есть солнечная символика.
Известно, что древние тюрки, а гунны были первым известным европейцам
тюркоязычным народом, издревле поклонялись богу Солнца и Неба по имени Тенгри
или Тенгри-Хан. Округлые колты (рис. 16), по-видимому, и изображают солнце с
расходящимися лучами,
изготовленными из полых трубочек
с шариками и пирамидками зерни
на концах и припаянными к диску-
основе. В отличие от диадем, здесь
основа выполнена из массивной
золотой пластины, а не из
обтянутой фольгой бронзы, но, как
и там, она украшена каплями
гранатов и зернью. На некоторых
Рис. 16. колтах, например из хутора Верхне-
Яблочного на Нижней Волге, на оборотной стороне центрального диска имеется
ритуальная композиция, выполненная из мельчайшей зерни и изображающая священных
животных – козлов и оленей, стоящих у Мирового Древа.

Подобные колты – сложнейшая конструкция, состоящая примерно из 80 – 90

отдельных деталей (не считая лент-бортиков для каждой вставки и конечно зерни),

36
изготовленных заранее и затем спаянных друг с другом. Их размеры – от 6 до 10 см в
поперечнике, вес доходит почти до 100 г. чистого золота и альмандинов. Конечно,
стоимость их была необычайно высока, но исчислялась она не только весом золота, и не
только затраченной колоссальной по сложности и кропотливости работой, но еще и
сакральным или магическим значением, которое придавали предметам солярная форма
(впрочем и сам материал – золото – в культуре очень многих древних народов устойчиво
ассоциируется с Солнечным божеством) и ритуальные сцены. Такие вещи служили не
простым украшением, а знаком особого, в данном случае, скорее всего жреческого,
статуса владелицы. Их нельзя было ни купить, ни продать, ни обменять, ни подделать,
ни даже передать по наследству. Они появлялись на свет и покидали его только вместе
со своей хозяйкой, как неотъемлемая часть ее таинственной сущности.

Входящие в один набор женские украшения, как правило, обладают ярко

выраженным стилистическим и декоративным единством. И колты, и диадемы, и кулоны
из одного комплекса имеют одинаковый набор вставок камней, одинаковые очертания
фигурок из зерни и рубчатых поясков по периметру, одинаковые варианты сочетания
всех этих элементов (композиции) в пределах определенных орнаментальных зон. Это
говорит о том, что такие уборы выполнялись целиком, сразу, одним или двумя
мастерами, с применением одних и тех же инструментов и технических приемов.
Возможно даже, что несколько из сохранившихся наиболее роскошных наборов
украшений были сделаны в одной мастерской, настолько они похожи и стилистически, и
по некоторым индивидуальным признакам, и по высочайшему уровню исполнения.
Такой уровень кажется почти невероятным для ювелиров из степной этнокультурной
среды, и нельзя исключать, что за ним кроется «рука» профессионала значительно более
высоко уровня – грека или римлянина. Эти вещи должен был изготовить человек,
хорошо знакомый с такими понятиями, как «единство художественного оформления»,
«декоративная композиция», «симметрия», «баланс изобразительных средств», не говоря
уже о некоем подобии необходимого «дизайн-проекта».

Так что самое дорогостоящее в этих вещах – не металл, а работа мастера и

вложенный им в работу мифологический смысл и многолетний опыт, тоже не лишенный
элемента сакральности. А золото, хотя металл солнечный и божественный, доставалось
кочевникам отнюдь не божественным путем. Те времена, когда его главным источником
были разбросанные по Сибири россыпи самородного золота, закончились, и на смену
мелким зерноподобным крупицам скоро пришли слитки. Но обо всем по порядку.
37
 Итак, прочно обосновавшись на левом берегу Нижнего Дуная, гуннские племена
поначалу беспокоили Римскую империю сравнительно небольшими набегами, часто в
кооперации с другими народами – германцами и аланами. Перейдя границу по зимнему
льду, они, насколько могли, углублялись в мирные земли, проносились по ним
грабежами и разбоем и уходили обратно за Дунай, уклонившись от встречи с регулярной
армией. Так продолжалось ровно 20 лет, в течение которых римляне считали гуннов
лишь одной из разновидностей дикарей, живущих в Скифии, ужасными на лицо, но в
целом не более опасными, чем, например, давно всем известные готы.

Ситуация значительно изменилась в начале 395 г. Со смертью императора

Феодосия I, последнего Великого правителя единой империи, наступило время неурядиц
и придворных интриг, вызванных малолетством его наследников. Дворцовая оппозиция,
как считали многие современники и некоторые ученые уже нашего времени, фактически
искусственно провоцировала многие из этих неурядиц. Так, в гуннские кочевья за
Дунаем каким-то образом просочилась секретная информация о том, что почти вся
восточно-римская полевая армия задерживается на западной границе, в Иллирике, в
связи с борьбой с объявившимся там узурпатором Евгением, самолично
провозгласившим себя императором, вместо законного преемника. Это известие
всколыхнуло всю степь до самого Дона.

Предвкушая легкую добычу, гуннские орды, объединившись в два колоссальных

потока, устремились внутрь оставшейся почти беззащитной империи. Первый из них,
уже зимой, как обычно по льду, хлынул во Фракию и разорил ее за полгода настолько,
что вся эта область обезлюдела и потом лежала в руинах еще несколько лет. Только
подоспевшие, наконец, с запада легионы с трудом смогли выдворить гуннские обозы,
отяжелевшие от награбленного добра, за Дунай.

Второй удар пришелся на ближневосточные провинции Рима. Дождавшись, когда

горные перевалы Центрального Кавказа освободятся от снега, летом того же года гунны,
вероятно, обитавшие в низовьях Дона и на Кубани, вторглись сначала в Закавказье,
Армению, затем в Сирию, Месопотамию, Каппадокию. Здесь они бесчинствовали на
протяжении целого года, а по некоторым данным, даже двух лет, прежде чем были
вытеснены на север опять-таки слегка запоздавшей восточно-римской армией,
отправленной непосредственно из столицы. Угроза осады нависла над крупнейшими
городами Ближнего Востока – Антиохией и Иерусалимом. Но интересно, что

38
прилегающие области Междуречья, принадлежащие не Риму, а Персии, ничуть не
пострадали, что и убедило многих в Константинополе в существовании заговора.

Добыча, захваченная гуннами в Сирии и Закавказье, была бы, надо полагать, еще
объемнее, если бы не возникали определенные трудности с преодолением горных
перевалов, главным из которых был, кстати, Дарьяльский, на территории Иберии. Тот
факт, что это событие состоялось, конечно, говорит о дружественных отношениях
кочевников с местными властями, несомненно, контролировавшими стратегически
важные пути, но первым залогом такой дружбы всегда была высокая плата. Вероятно, в
состав добычи входили в первую очередь пленные, серебро, но также и какие-то товары,
поступавшие в Сирию караванными путями с Востока, из Индии и Китая, например
драгоценные камни и шелка. Но наиболее явным отражением этого далекого похода
стали находки редких мечей в нескольких гуннских погребениях на Днепре и Волге.
Мечей с переливчатым узором на лезвии, вошедших в историю под громким именем
«Дамасский клинок» или «Булат». Произведены они могли быть, действительно, либо в
Сирии, либо в Индии, но вероятность попадания такого оружия к европейским гуннам
торговыми путями крайне мала. Мечи были захвачены в бою.

Таким образом, к рубежу IV – V веков римская дипломатия пришла к четкому

пониманию того, что список крупнейших геополитических и военных противников
империи пополнился еще на одну единицу. Новый «Северный Варвар», как станут
именовать вскоре пришедшего к власти хана Аттилу, - это не просто еще один из
множества врагов, а сила, способная организовать и осуществить военный натиск
одновременно на протяжении почти всей римской границы от Паннонии (совр. Венгрия)
до Закавказья. Сила, за которой стоит неисчислимый конгломерат покоренных
варварских племен безграничной дикой Скифии. Дипломатия должна была принять
соответствующие меры. Программа таких мер и последовательность их применения
оказались традиционными для позднеримской внешней политики.

Пункт первый: успокоить, задобрить, задарить. Невзирая на частые военные

стычки с гуннами, грабившими придунайские провинции на протяжении нескольких
десятилетий, правительства и Рима, и Константинополя стремились налаживать мирные
отношения и использовать потенциал кочевников в своих интересах. На Дунае
возникают торговые фактории для взаимного обмена товарами: из страны гуннов идут
лошади, рабы, мясо, шерсть и меха, в обратном направлении – серебро, металлические

39
безделушки, ткани, вино. Дипломатические миссии направляются в кочевья с тем, чтобы
одарив гуннских «царьков» шелками и драгоценностями, выторговать у них месяцы
спокойствия. Иногда для этого приходилось жертвовать и территориями. Так, вероятно в
379 – 380 годах римляне уступили гуннам и аланам часть провинций Паннония и
Валерия в среднем течении Дуная для поселения. Здесь мы постепенно переходим ко
второму пункту программы.

Пункт два: повернуть оружие одного из своих противников в сторону другого,

чтобы обескровить обоих. Военные отряды великолепных конных лучников-гуннов
можно и нужно использовать для борьбы с врагами империи – готами, персами,
алеманнами, бургундами. Такие наемные отряды активно действуют от Испании до
Малой Азии и даже, по имеющимся данным, до Северной Африки, куда римское
военное командование отправляет свои вспомогательные части, набранные среди
варваров, для подавления различных «горячих точек» или обороны границ. С той же
целью варварам выделяют для жизни участки земли вдоль берегов Рейна и Дуная.
Вместе с землей им причиталась периодическая плата деньгами и продуктами (аннона),
взамен – плата кровью и жизнью. Гунны участвовали в походах в составе римской
армии, жили в римских военных лагерях, но имели своих командиров, пользовались
своим оружием и сохраняли свой уклад жизни, что в
дисциплинарном отношении часто приводило к конфликтам.
Обломки бронзового котла с характерными ручками,
найденные в римском лагере Интерциза на Дунае (свор.
Венгрия) – явные следы пребывания здесь же отряда
гуннских всадников.

Отсутствие жесткой централизованной власти у гуннов до

поры до времени облегчало эти задачи. Только хан Аттила
полностью прекратил подобную практику, хотя ранее и сам в
этом участвовал, последний раз в 439 г., когда отправил своих
всадников под командованием римского офицера Литория в
Галлию подавлять выступления мятежных вестготов, тоже,
кстати, находившихся в статусе римских федератов, то есть
Рис. 17. союзников. Готы, однако, победили в этой стычке. А тремя
годами ранее Аттила лично возглавлял карательную операцию римлян против племени

40
бургундов в Савойе, приведшую к полному разгрому последних (это событие отразилось
в германском эпосе – Песни о Нибелунгах).

Из подобных походов гунны приносили и нехитрые «сувениры» - трофеи, а может

быть купленные или полученные в награду за службу вещи явно римского производства.
Некоторое удивление может вызвать, например, массивная серебряная пряжка с узором
в технике ниелло, найденная в погребении в Херсонской области. На ней изображены
морской бог – Тритон и морские животные (рис. 17). Осьминог и дельфины – в
засушливых степях Херсонщины – украсили собою предмет человека, который,
наверное, всегда боялся омочить ступни в соленой морской воде – она могла разъесть
натертые лошадиными боками ноги. Пряжка здесь соседствовала на одной упряжи с
типичными гуннскими накладками в полихромном стиле (рис. 12).

Наградными могли быть мечи –

великолепные римские спаты с
парадной отделкой золотом и
драгоценными камнями на перекрестье
и навершии рукояти (рис. 18). Гарда
покрывалась перегородчатой
инкрустацией, высокое качество
которой часто указывает на столичные
мастерские – баркарикарии. Сами
римские легионеры пользовались
более короткими мечами, наносящими
колющий удар, а длинные спаты
применялись только в кавалерии, где
служили преимущественно как раз
варвары. Поэтому такие мечи могли

Рис. 18. быть изготовлены специально в расчете

на варваров – гуннских и германских федератов, с учетом их боевых и вкусовых
предпочтений, и подарены только союзникам. Свободная торговля подобным оружием в
империи была строго запрещена. Именно таким мечом однажды один германский король
разрубил другого (Теодорих – Одоакра, того самого, который перед этим положил конец

41
Западно-римской империи) от ключицы до бедра, предположив, как пишет летописец,
что у того, видимо, «нет костей».

Гунны, надо полагать, владели мечами не хуже готов, но все же их основным

оружием были лук и стрелы. Неподражаемые конные лучники, способные вести
прицельную стрельбу на всем скаку и во все стороны, были мастерами неожиданных
молниеносных атак и притворного бегства, увлекающего обманутого противника в
засады. Сложные гуннские луки, составленные из многих деталей – деревянной основы,
обложенной роговыми пластинами и обмотанной берестой и жилами, отличались от
обычных еще и слишком тугой тетивой, как отмечали римские военные. Зато стрелы с
трехлопастным наконечником, имеющим прокованное острие-жальце, выпущенные из
этого лука, пробивали металлические доспехи и щиты на расстоянии до 150 м.

Проходя службу в рядах римской армии, юноши-варвары приобретали не только

трофеи, но также ценный военный опыт и полезные знания о тактике и слабых местах
многих своих потенциальных противников, не исключая и нынешних союзников.

Шаг третий: укол в спину. В первые десятилетия V века гунны укрепились и

осмелели настолько, что перешли от получения периодических подарков к требованию
ежегодной дани под угрозой повторения массированного вторжения в империю.
Видимо, для того чтобы не показаться голословным в своих угрозах, предшественник
Аттилы хан Руа дважды, сначала в 422 году, затем спустя 10 лет, совершил глубокие
рейды по территории Балкан, в очередной раз опустошив многострадальную Фракию, а в
432 году даже подошел к стенам Константинополя. Ежегодная дань, которую Византия
обязалась выплачивать сразу после первого из этих нашествий, составила сначала 200
фунтов золотом, чуть позже выросла до 350, а в период царствования Аттилы
увеличилась до 2100 фунтов, что соответствует примерно 700 кг желтого металла.

Это золото гунны предпочитали получать не в виде монет, а в виде вещей и

слитков, поскольку им были известны проблемы с инфляцией и порчей денег. Хотя и
монет – солидов – тоже утекло в Скифию немало, судя по найденным там кладам этого
времени. Но даже эти ежегодно утекавшие за Дунай золотые реки не могли совершенно
успокоить алчность сотен тысяч кочевников и их вождей, в мошнах которых они
собственно и пересыхали довольно быстро. Тогда римским правительством был
предпринят еще один шаг по ослаблению мощи своего главного врага. Чтобы обратить
его военную активность вспять, Риму нужно было найти союзника в тылу у гуннов и
42
нанести удар в спину, желательно в тот самый момент, когда те сами готовятся его
нанести римлянам. И такой союзник был быстро найден.

Для опытных византийских дипломатов и политиков не могло остаться

незамеченным то обстоятельство, что верховными правителями гуннов почти всегда
выступали два человека, два родственника, равных или не совсем по своему положению,
но, тем не менее, два. Византийские хроники сообщают сначала о Донате и Чарато
(Харатоне), чуть позже о Руа и Октаре, затем всем известна пара братьев Аттила и Бледа.
Вероятно, за этим скрываются какие-то древние родовые традиции, а может быть просто
протяженность гуннской державы требовала наличия двух правителей – одного в
западной ее части, другого в восточной, как это было и в самой Римской империи.
Некоторые ученые так прямо и полагали, что один гуннский хан «отвечал» за контакты с
Римом (точнее с Равенной или Медиоланом, городами в которых находилась
периодически ставка западного императора, то там, то там), второй хан контролировал
свою половину державы и контакты с Константинополем. Но это маловероятно.

В 445 г. Аттила убил своего брата Бледу и стал фактически монархом –

единоличным правителем единой гуннской империи от Венгрии до Урала. Однако,
вопрос, а была ли она такой уж единой, задали себе не только мы, но и византийские
политики, и они же ответили на него практически. Вероятно, в той части державы,
которой ранее правил Бледа, то есть в восточной, далеко не всем пришлось по душе
такое воссоединение. Поэтому тайное посольство, отправленное из Константинополя к
восточным гуннам через Черное и Азовское моря и далее вверх по течению Танаиса,
естественно с крупными дарами и несомненно с «пакетом» более серьезных
предложений, варварами было встречено поначалу благосклонно. Греческий историк
Приск Панийский сохранил в своем труде некоторые важные детали и этого посольства,
и его последствий.

Акациры – так, согласно Приску, называлась восточная ветвь гуннов, но как

следует и из его труда, и из других исторических сочинений чуть более позднего
периода, в ее состав входили помимо собственно гуннов-кочевников, некоторые оседлые
народы лесной и лесостепной полосы Русской равнины, частично покоренные гуннами, а
возможно и добровольно вошедшие в этот политический и военный союз. Среди них
совершенно точно были остатки германского племени остготов, а также какая-то часть
венетов – предков славян. Территория полиэтничного объединения акациров охватывала

43
значительные области от Нижнего Днепра до Дона на востоке и Средней Волги и
Подесенья на севере. Вряд ли союз, состоящий только из кочевых народов – степняков, –
назвали бы акацирами: тюркское «Агач-эри» значит «лесные люди». И в этом, скорее
всего, и была их главная сила, основа военной и экономической мощи. Историк
Кассиодор в начале VI в. назвал акациров fortissima – «сильнейшим народом» Скифии.

После гибели Бледы у этих лесных людей не осталось явно выраженного лидера с
функциями верховного правителя. Римские посланники, как обычно приступили к
ознакомлению вождей акациров, которых, как отмечается, было множество, со своей
геополитической программой, предварительно щедро одарив всех дорогими подарками.
О том, что это возымело свое положительное действие, говорит хотя бы тот факт, что в
ответ на коварное предложение ударить в спину Аттиле послы не были убиты на месте и
не отправлены в засоленном виде обратно в Константинополь, как это случилось
однажды с готским генералом на римской службе Гайной при попытке склонить на свою
сторону хотя бы малую толику задунайских варваров. Переговоры, судя по всему, вскоре
продолжились и на более конкретном уровне. Однако, один из акацирских царьков или
князьков по имени Куридах счел себя в какой-то степени незаслуженно обделенным
дарами и дал знать в ставку Аттилы о назревающем опасном мятеже у него в тылу.

Информация по степи распространялась быстро. Посланники предпочли

удалиться обратно в Константинополь, прекрасно понимая, что вскоре последует.
Карательная экспедиция была возглавлена старшим сыном Аттилы и прокатилась в
основном не по степи, как можно было ожидать, а именно по «лесным людям»: как
свидетельствуют многочисленные археологические данные, укрепленные поселения
жителей широкой полосы речных долин от Верхнего Днепра до вехней Оки и Средней
Волги погибли одновременно в огне. Слои пожарищ густо усыпаны трехлопастными
наконечниками стрел того самого типа, который гунны принесли еще из Центральной
Азии; несколько стрел даже были найдены застрявшими в костях захороненных
неподалеку людей. Степная же часть союза акациров уцелела и даже сохранила свою
частичную автономию – Куридах остался у власти.

Данная секретная дипломатическая миссия возможно и отсрочила готовящееся

вторжение в Византию всего на год и вероятно сократила число потенциальных
участников на несколько тысяч. У акациров же, оставшихся в живых, остались не только
приятные воспоминания о контактах с могущественным заморским патроном и о его

44
 весьма лестных предложениях. Остались
подарки – довольно ценные. Мы можем
судить об этом благодаря тому, что
многие из этих подарков достались в
конце концов современным археологам.
Среди них, пожалуй, самые яркие –
серебряные сосуды и золотые
украшения с инкрустациями, найденные
в двух богатых «княжеских»
погребениях на речке Суджа (Курская обл.) и в кладе из Сумской области (это хотя и
территория Украины, но всего в трех десятках км от Суджи). Все великолепные
серебряные кувшины с чеканным орнаментом и декором в технике черни были
несомненно изготовлены в Константинополе, как и скорее всего, золотая шейная гривна
с центральным круглым медальоном, инкрустированным гранатами (рис. 19). Точно
такие гривны украшают готов – телохранителей императора Юстиниана на мозаике из
церкви Сан-Витале в Италии (рис. 20), а мифологические сцены на одном кувшине
изображают различные эпизоды из жизни Ахилла, героя гомеровской «Илиады».

Рис. 20.

45
 Столь близкое знакомство лесных жителей Подесенья и бассейна р.Оки с
древнегреческой мифологией и другими атрибутами античной цивилизации состоялось
первый и единственный раз, как можно судить по этим находкам, именно в середине V
в., когда сюда прибыли византийские шпионы. И это знакомство, надо сказать,
произвело сильное и длительное впечатление, иначе как объяснить следующие факты.
Начиная с этого времени широко входят в моду, во-первых, те самые гривны, о которых
только что говорилось. Точно такие, но попроще – не золотые, а бронзовые подражания,
но с обязательным круглым медальоном в центре, каких больше нет нигде вокруг –
только в Римской империи и здесь. Особый характер гривны, как инсигнии, то есть знака
власти, в позднеантичной, как и в подражающей ей варварской культуре подчеркивает
такой эпизод. В 361 году восставшие римские легионы Галлии провозгласили новым
императором Юлиана, вошедшего в историю с прозвищем «Отступник», и в порыве
преданности и решимости короновали его перед строем прямо на островке посреди реки
Сены. Но за отсутствием необходимого для этого «инвентаря», то есть императорской
диадемы, один из знаменосцев (его звали Мавр) сорвал с шеи гривну (torques) и
возложил ее на голову нового Августа. Солдаты были довольны.

Рис. 21.

Во-вторых, там же, в лесной полосе, появляются крупные серебряные фибулы

крестовидной формы с круглыми «шишечками» на концах перекладины. Форма
совершенно чуждая всем местным традициям, но при этом – точная копия римских
застежек, служивших своего рода «знаком отличия» военных и гражданских чиновников
высокого ранга. Такие фибулы, золотые и серебряные, известны в большом количестве
на памятниках вдоль всех римских границ на протяжении начала IV – середины V веков.

46
Некоторые из них несут на себе имена и даже портреты императоров (рис. 21), подобная
фибула скрепляет плащ на плече Стилихона – магистра армии Западно-римской империи
и облачения придворных Юстиниана (рис. 20). Собственно римских фибул такого типа в
лесах не найдено, и это понятно: не могли же официальные регалии раздаваться
варварам. Но можно не сомневаться, что вожди акациров узрели их на плечах
прибывших посланников и скопировали, понимая, судя по всему, какой высокий
статусный характер имеют эти вещи.

Местные крестовидные фибулы стали немного отличаться – их размеры сильно выросли,

а окончание или ножка – самая заметная часть фибул, поскольку носились они
перекладиной вниз, как у Стилихона, - расширилось, словно лопаточка (рис. 22). Отныне
такие шикарные вещи, подражающие костюму римских «генералов», украшают костюм
лесных варварских вождей, захоронения которых, как мы помним, очень часто
сопровождаются еще и дорогим импортным оружием.

Об оружии стоит сказать особо. Мало того, что

область расселения лесных акациров стала своего
рода удивительным анклавом развития некоторых
позднеримских традиций в костюме и ювелирных
украшениях в глубине Скифии, мало того, что
находки свидетельствуют о прямым контактах (пусть
даже и единичных) этого медвежьего уголка с
Константинополем, здесь прослеживается еще и
высочайший уровень военной культуры и развитие
ряда воинских традиций, также не имеющих местных
корней. Ни в одной из культурных зон Восточной
Европы в эпоху Великого переселения народов не
Рис. 22. наблюдается такой высокой концентрации холодного
оружия в погребениях, как здесь. Набор клинкового вооружения имеет свои ближайшие
аналогии только на границах Римской империи: большие двулезвийные спаты, в том
числе иногда и дамаскированные, длинные однолезвийные клинки-палаши, большие и
малые кинжалы и боевые ножи. Добавим великолепные уздечные наборы с отдельными
деталями восточно-римского производства.

47
 Похоже, что римские посланники не единожды посетили эти места, и военный
блок акациров в глубине варварской Скифии какое-то время поддерживался и
снабжался, как возможный союзник империи на случай необходимости проведения
операций в тылу степных противников. Идеальное сочетание кочевников и лесных
обитателей, пехоты и кавалерии, открытых пространств и лесных убежищ, наличие
связующих коммуникаций по Дону, Волге и Днепру, неисчерпаемая база людских и
природных ресурсов еще долго делали этот интернациональный союз «fortissimа».

Свидетельством того, что в союз акациров входили и племена восточной ветви

гуннов, и восточные германцы, вероятно, осколки рассеянной этими гуннами державы
грейтунгов Германариха, являются украшения полихромного стиля, найденные в лесной
части территории этого союза. Это крупные фибулы – в данном случае женские, которые
носились парами на плечах и являлись неотъемлемой частью парадного убора знатных
готских дам. С типологической точки зрения, то есть своей формой, пропорциями,
конструкцией, они полностью соответствуют двупластинчатым фибулам, которые мы
рассматривали выше. Однако, их отделка и характер орнаментации демонстрируют
следование «классическим» канонам гуннского полихромного стиля этого периода.

Одна пара таких фибул была найдена в составе

клада серебряных римских монет, вторая
происходит из разрушенного погребения, правда,
скорее всего мужского, поскольку там был найден
меч – спата. Оба комплекса были обнаружены еще
в начале ХХ века в бассейне р. Десны (Нежин) и в
верховьях Оки (Поршнино), но во время Великой
Отечественной войны часть этих материалов
бесследно исчезла. Сохранилась лишь одна
застежка из этих четырех (рис. 23), но она
заслуживает того, чтобы быть признанной
шедевром ювелирного искусства своей эпохи.

Массивная серебряная основа двупластинчатой

фибулы (нижняя пластина – ножка – ромбическая,
верхняя – головка – округлая, между ними плавно
Рис. 23. изогнутая узкая дужка) плотно обтянута золотым

48
листом, края которого на обороте загнуты по всему периметру. На выступающие из-под
головки части пружинного механизма застежки надеты изящные насадки-колпачки.
Гранатовые капли неправильных форм густо усыпали почти всю поверхность пластин,
каждая из них окаймлена витой филигранной нитью. Их расположение, как и формы, на
первый взгляд хаотичны, но в действительности их композиция хорошо сбалансирована
и тщательно продумана: вставки каплевидных и треугольных очертаний обращены
острыми углами внутрь, что визуально концентрирует внимание зрителя куда-то вглубь,
создает микроперспективу, призывающую увидеть некую тайную сущность предмета.
Орнаментальный бордюр по периметру пластин еще более замыкает эти сакральные
поля, но слегка облегчает их строгость и однообразие. Лежащая в основе декоративной
каймы загзагообразно перевитая проволока воспроизводит весьма характерный для
германского искусства V – VII веков мотив «волчьего зуба», здесь мы видим оно из
самых ранних его появлений на украшениях. Изящно выгнутая дужка переводит всю
композицию из плоскости в трехмерное пространство, словно радуга – «мост Одина»,
соединяющий оба поля. Ее украшают вставки двух разновидностей – маленькие круглые
глазки по бокам, а посередине «лесенка» из прямоугольных пластинок граната,
закрепленных в технике перегородчатой инкрустации. Об этой технике мы еще будем
говорить особо.

Помимо характерной для гуннского полихромного стиля традиции использования

вставок почти естественных форм, окаймления их филигранью и как бы хаотичного
размещения этих капелек на поверхности, нельзя не отметить и такой момент. Согласно
принятым обычаям, носились такие фибулы парами и при этом ножкой вверх, то есть
головка с шишечками-насадками на концах пружин свешивалась вниз где-то на уровне
чуть выше груди, под ключицами у дамы. В таком виде и при таком расположении
головки этих фибул, с несколькими шишечками-лучиками, чрезвычайно напоминали и
всем своим видом, и оформлением, и местом в общей структуре женского убора
гуннские подвески-колты, о которых говорилось чуть выше.

Само лишь сочетание разноэтничных признаков и приемов, слившихся здесь

воедино столь гармонично, что не возникает никаких сомнений в смысловой и
художественной целостности этого украшения, говорит о высочайшем мастерстве
ювелира. Но этот мастер явнее не был уникумом-одиночкой, за его спиной стояла
серьезная школа, развивавшаяся на протяжении десятилетий, иначе невозможно
объяснить, во-первых, необычайную выразительность и гармоничное единство
49
выбранных мастерами традиционных и не очень средств передачи. А во-вторых, нам
сегодня хорошо известна еще целая серия аналогичных двупластинчатых фибул,
вышедших «из-под пера» явно той же ювелирной школы, с тем же художественным и
техническим почерком, работавшей в той же (или для той же) этнокультурной среды.
Это находки из кладов и «княжеских» погребений в Центральной Европе, оставленных в
первой половине и середине V в. представителями той полиэтничной полуварварской,
полуаристократической верхушки, которая сложилась при дворе гуннских ханов Ругилы
и Аттилы. При дворе, где говорили на нескольких языках одновременно, где гуннским
князькам давали готские имена, а готским – гуннские, где греческие перебежчики
кутались в восточные халаты, а аланские беки пили вместо кумыса фалернское вино из
римских чаш. При этом наиболее знатные женщины – княгини или жрицы и готского, и
гепидского, и аланского рода – носили на груди почти одинаковые золотые фибулы,
соперничая друг с другом в их размерах и степени их орошенности каплями гранатовой
крови, словно подчеркивающей боевые заслуги воинственных мужей. Размеры наиболее
крупных из этих застежек в середине V в. достигают до 20 см длины (рис. 24).

Рис. 24.

Безупречная с технической точки зрения работа – явный признак того, что

значительная часть фибул, наиболее роскошные из них, производились имперскими
ювелирами, будь то пленные мастера, или столичные барбарикарии. Изделия более
скромных размеров и не столь изысканные вполне могли изготавливаться и самими
варварами, таких находок довольно много в Причерноморье и на Северном Кавказе (и
там тоже жили германцы – готы-тетракситы). Но и в том, и в другом случае можно
50
предположить, что явно подчеркиваемый такими украшениями, выставленными на
всеобщее обозрение, симбиоз гуннских и восточногерманских традиций, союз племен и
воинов, ни для кого не был секретом. За тесным слиянием и взаимодействием гуннской и
остготской знати стояло нечто большее, чем простое подчинение одних другими. Готы
для всего германского мира уже тогда были народом-прародителем, культурным и
идеологическим гегемоном, а королевская династия остготов Амалов признавалась
наиболее благородной во всем варварском мире Европы от Скандинавии до Испании. В
отношениях готов с гуннами этот фактор тоже несомненно проявлялся в различных
эпизодах их совместной жизни. Многие историки с удивлением отмечают, что
сложившиеся между этими двумя народами тесные и явно доверительные отношения не
просто не имеют ничего общего с подчинением, но вообще служат единственным в
европейской истории примером столь дружественных культурных и социальных связей
между германцами и кочевниками-тюрками. В языке такие отношения нашли свое
отражение в имени хана Аттила (тюркское ata – отец, плюс германский уменьшительный
суффикс, буквально получается «Батюшка»), в материальной культуре – в типично
германских двупластинчатых фибулах, выполненных в гуннском полихромном стиле,
подобных нежинской.

В современной европейской археологии за этим явлением, точнее за теми

памятниками, в которых находят и такие, и другие подобные проявления германо-
кочевнического культурного симбиоза эпохи нашествий гуннов на Римскую империю,
закрепилось несколько сложноватое название «горизонт Унтерзибенбрунн», по имени
местечка на территории современной Австрии, в котором были впервые обнаружены и
изучены два погребения такого типа. Эти несколько десятилетий (410-е – 440-е годы)
стали как бы пиком, квинтэссенцией почти всех тех главных событий в культурных и
политических процессах первого этапа эпохи Великого переселения народов, которые и
составили ее неповторимость и значимость, особенно для Центральной Европы. О них
мы еще будем много говорить, но пока вернемся к «лесным людям»

Находки крестовидных и полихромных двупластинчатых фибул в лесной части

Восточной Европы – свидетельство общей культурной «моды» и, значит, тесных связей,
сохранявшихся внутри гуннской державы в эпоху Аттилы. Акацирские царьки ощущали
себя частью колоссальной Скифской империи, хотя их удаленность от основного ее
центра на Дунае порою сказывалась на их политических настроениях, как это было в 446
г. Но все-таки, даже несмотря на небольшую отсрочку, предоставленную поддержкой
51
акациров, прямое военное столкновение Константинополя с Аттилой было неизбежно.
Когда сепаратистские настроения на востоке гуннской державы были жестко пресечены,
подготовка к вторжению возобновилась. Еще более ее ускорило неожиданное известие о
том, что стены второго Рима вдруг пали: в январе 447 г. произошло страшное
землетрясение, разрушившее полностью или частично 57 башен и несколько участков
внешней крепостной стены Константинополя, которая была отстроена императором
Феодосием тремя десятилетиями ранее (рис. 25). Такой случай упускать было нельзя.

Рис. 25.

Вторжение гуннов 447 года стало первым из семи крупнейших вражеских нашествий,
угрожавших непосредственно Константинополю в его тысячестолетней истории. К
счастью, ценой неимоверных усилий все стены и башни были восстановлены за
кратчайший срок – около двух месяцев. Аттила, подойдя к городу, не увидел ни одной
бреши и штурмовать его не решился. Но все остальное было полностью разрушено и
разграблено: более 70 городов от самого дунайского лимеса до Фермопильского ущелья
(оно спасло южную Грецию). Император Феодосий запросил мира и принял все условия
Аттилы: колоссальные выплаты золотом сразу и на будущие годы, запрет на
восстановление пограничной системы, оставление широкого пояса земель к югу от
Дуная – «на пять дней пути». Византия была обескровлена настолько, что гунны уже не

52
видели смысла пытаться еще что-то из нее выжимать. Отныне они обратились на Запад и
приступили к подготовке следующего похода – в Италию и Галлию.

Ученые до сих пор ломают голову – куда канули те тонны золота, которые Аттила
получил только в этом роковом для Византии году, не говоря уже о двух десятилетиях
своего безраздельного господства в Европе? Ведь даже все собранное до мелочей золото,
найденное в гуннских могилах и кладах от
Венгрии до Казахстана, не составит и 10 %
от этой массы. Мы не будем даже пытаться
отвечать на этот вопрос. Быть может гуннам,
хотя они и были варварами, так же как и нам
сегодня, важно было не то, сколько весит
золотой слиток, а то, как и во что перельет
этот магический завораживающий свет
мастер-ремесленник и каким тайным
смыслом наполнит его шаман.

Гуннский полихромный стиль, сочетающий

Рис. 26. характерные ювелирные техники (зернь,

инкрустация), сочетания цветов и материалов, неповторимые формы и разновидности
украшений, особенно женских, несложные, но вместе с тем запоминающиеся
композиции из простых геометрических элементов и реже зооморфных мотивов, прочно
вошел в историю древнего ювелирного искусства и занял там достойное место, как
образец передачи яркого эмоционального зрительного образа, наполненного глубоким
мифологическим смыслом, посредством весьма незамысловатых, если не сказать
примитивных, средств выражения (рис. 26). Секрет его восприятия кроется, на мой
взгляд, прежде всего в сочной цветовой гамме и оригинальных типах вещей,
совершенных не только в своей диковатой простоте, но и в технике исполнения.

Один не слишком известный французский историк XIX века, рассуждая о судьбах

европейского искусства конца античной эпохи, воскликнул в сердцах: «От начала V
столетия вы не найдете ни на Востоке, ни на Западе ни искусства, ни христианства в
собственном смысле этого слова. Искусство пало так низко, что не может выражать
…вообще чего бы то ни было. Оно в состоянии изображать только известного рода
дикость». Отчасти он, конечно, прав, однако, и в дикости есть своя эстетика, и если уж
53
поднимать вечный вопрос о гармонии формы и содержания в искусстве, то
рассмотренные нами предметы ювелирного дела гуннов являют собой именно такую
гармонию, к тому же облагороженную виртуозной техникой работы мастеров.

В пестрой и запутанной археологической картине памятников периода Великих

миграций только те из них, в первую очередь, захоронения, в которых были обнаружены
предметы, выполненные в гуннском полихромном стиле, могут с полным правом
претендовать на признание их следами пребывания этого загадочного азиатского народа
в Европе, и только за это можно их оценить особо. Такие памятники, а их, как мы
говорили, известно по-прежнему не слишком много, разбросаны по степным и
предгорным областям на пространстве от Центрального Казахстана до Венгрии. Их
датировка хорошо соответствует известному по письменным источникам времени
пребывания здесь гуннов – от конца IV века до рубежа V-VI вв. Прямые отголоски
традиций полихромного стиля, в том числе – в виде характерных подвесок-колтов, еще
большего размера, но с такой же пышной орнаментацией зернью, мы еще находим
спустя 50-70 лет в Поволжье, куда могли откочевать остатки разбитой гуннской орды и
положить там начало истории тюркоязычных народов – близких соседей будущей Руси
(чуваши, башкиры), с их не менее самобытной культурой.

54
 Глава 4
Великое переселение технологий: перегородчатая инкрустация

Пожалуй, наиболее специфическая техника и одновременно яркий и

неповторимый стиль в искусстве эпохи Великих миграций – это перегородчатая
инкрустация, весьма скромный образец которой мы видели на детали фибулы из
Нежина. Ее можно рассматривать и как одно из ответвлений и продолжений
полихромного стиля, который приобрел особую популярность в Европе и на Ближнем
Востоке еще в первые века нашей эры, и как особую традицию в ювелирном деле,
уходящую корнями в еще более глубокую древность, но возродившуюся в III-IV вв. н.э.
Вообще, как известно, инкрустацией называют всякую ювелирную работу,
состоящую в механическом (то есть без применения термообработки) помещении одного
используемого материала вглубь другого, начиная, например, от художественного
забивания гвоздей в дерево и заканчивая мозаиками. Инкрустацией являются любые
вставки камней и стекла на украшениях, орнамент из впрессованной в камень или металл
проволоки из другого материала, частицы камня в глазах глиняной или мраморной
скульптуры и так далее. Даже такой, казалось бы, далекий вид изобразительного
искусства, как витраж, - это тоже разновидность инкрустации, конечно если рисунок на
окне не просто нарисован красками, а собран из разноцветных кусочков стекла,
закрепленных в металлическом переплете.

Перегородчатая инкрустация
получила свое название
благодаря тому, что перегородки
между отдельными вставками,
покрывая полностью или
частично поверхность предмета,
одновременно и создают контуры
орнамента, и служат стенками
ячеек, внутрь которых помещены
Рис. 27. и зажаты пластины цветных камней
или стекла. Эти перегородки выполнены из узких золотых полосок, вертикально
напаянных на основу и дополнительно скрепленных между собой. Зрительно предметы,
украшенные таким способом, очень напоминают небольшие мозаичные картины, с той
55
лишь разницей, что форма и размеры ячеек и соответственно цветных вставок может
быть весьма разнообразной, и именно их форма создает рисунок (рис. 27). Тогда как в
основе мозаичного изображения лежат не формы, а только цветность одинаковых
крупиц материала и, конечно, отсутствуют перегородки.

Для обозначения перегородчатой инкрустации сегодня часто используется и еще

один термин – техника клуазонé, от французского слова cloison, то есть «ячейка».
Однако с ним может возникнуть некоторая путаница. Современные искусствоведы и
особенно специалисты в области средневекового ювелирного искусства Западной
Европы и Востока словом клуазоне называют, как правило, несколько иную, хотя и
близкую технику орнаментации – перегородчатую эмаль, преимущественно китайскую,
и ее вариации в культуре других народов от средневековья до Нового времени.
Металлическая посуда, украшения и даже мебель, отделанные в технике перегородчатой
эмали, производились в Китае и пользовались высоким спросом, начиная с XV-XVI и
вплоть до XIX века. Оттуда они попадали в Европу, где, хотя и существовала
собственная давняя традиция эмалирования (лиможские и лотарингские эмали, русская
финифть), уходящая корнями в Византию, китайские вещи смогли найти собственных
ценителей, поскольку отличались собственным неповторимым стилем и более
виртуозной техникой исполнения, чем местные.

Перегородчатые эмаль и инкрустация только внешне очень похожи: и там, и здесь

контуры рисунка создают тонкие металлические перегородки, в первом случае из
проволоки, во втором из узкой ленты, напаянные на основу. Но если инкрустация
подразумевает обработку вставок из камня и стекла только механическим путем:
резанием, шлифованием, сверлением, полировкой им придавали нужную форму перед
помещением в ячейки, которые тоже, в свою очередь могли слегка подгонять под
очертания готовых вставок; то эмалировка – это огневая процедура. Основа с уже
полностью готовым рисунком из проволоки покрывалась тонким слоем разноцветных
краскоподобных масс, состоящих из перетертого в порошок стекла и драгоценных
камней, после чего предмет на короткое время помещали в раскаленную печь. Порошок
плавился и снова превращался в обычное стекло, которое тонкой полупрозрачной
оболочкой покрывало металлический сосуд, создавая впечатление, что он, то ли
изукрашен яркими нетускнеющими красками, то ли целиком сделан из многоцветного
стекла, подобно витражу. Перегородки из проволоки здесь были нужны только затем,
чтобы не дать разноцветным массам смешаться друг с другом при плавке.
56
 Первые шедевры перегородчатой инкрустации
эпохи Великого переселения народов стали
известны в Европе начиная с середины XVII века,
когда на территории нынешней Бельгии, в городке
Турнэ, была обнаружена могила франкского короля
из династии Меровингов Хильдерика, который
скончался в 481 году. О нем мы еще поговорим
Рис. 28. особо. Как и подобает королевскому захоронению,
оно было наполнено драгоценными вещами, золотыми монетами и украшениями,
большая часть которых была сплошь декорирована гранатовыми пластинами,
оправленными в тонкие золотые перегородки, создающие замысловатый геометрический
узор (рис. 28). По-видимому, из-за внешнего сходства, да впрочем и благодаря
действительной близости этих двух способов орнаментики, за инкрустированными
украшениями позднеримского времени с тех пор тоже закрепилось название cloisonnéе,
то есть буквально «разделенный на ячейки».

Стоит, наконец, сделать одну важную оговорку. Используемые нами понятия

«клуазоне» и «перегородчатая инкрустация» - это сугубо современные термины, не
имеющие достоверных древних соответствий в языках тех народов, которые,
собственно, изготавливали и носили все эти украшения. К большому сожалению, как
назывались такие предметы, такой стиль орнаментации или такая техника на латыни, на
древнегреческом, на среднеперсидском, на тюркском и на германских языках, мы не
знаем. Не исключено, что таких терминов ни у кого из названных народов и не было, но
скорее всего профессиональный жаргон ремесленников просто не попадал на страницы
исторических хроник, действующие лица и авторы которых, увы, обходились
выражениями «украшенный камнями», как например, римский историк Аммиан
Марцеллин, или «испанские самоцветы», как писал Григорий Турский, первый историк-
франк (почему «испанские» - см. Главу 8).

Даже не самые великолепные образцы перегородчатой инкрустации периода

Переселения народов поражают прежде всего своей яркой цветовой гаммой (рис. 29).
Видимо, это признак эпохи в целом, - броское сочетание золота и кроваво-красных
камней характерно и для гуннского полихромного стиля, и для более ранних украшений
эллинистического времени. Как и там, излюбленным материалом для передачи густых
насыщенных красных тонов остается гранат, но чаще не в виде кабошонов, а в форме
57
плоских пластинок. А вот количество красного цвета в этой гамме неизменно

Рис. 29.

увеличивается со временем, начиная от первых веков нашей эры, и достигает своего

логического завершения в V веке, когда с окончательным утверждением этой новой
техники, на смену отдельным вставкам камней в изолированных гнездах приходит иной
художественный принцип. Золотой фон практически исчезает, либо сокращается до
минимума, уступая место гранатовому полю, разделенному на множество ячеек
всевозможных форм и занимающему всю лицевую поверхность предмета. Как правило,
это геометрический узор, особенно на ранних вещах, но с развитием этой техники (как
мы увидим ниже) появятся сложные замысловатые композиции с элементами и
растительного и зооморфного декора.

В том, что такое господство кровавых оттенков неслучайно для эпохи Великого
переселения народов и является характерной приметой именно этого времени, притом
интернациональной по своему характеру, убеждает история возникновения и развития
техники перегородчатой инкрустации в древнем мире. Зародилась она, как и многие
другие ювелирные секреты и достижения, в Египте, который даже римляне и греки
называли «страной чудес» и «колыбелью премудрости». Древнейшие образцы

58
украшений датируются специалистами примерно XVIII веком до н.э. – временем, когда в
Европе еще не знали, что такое железо, а ювелирное мастерство было ограничено
несколькими простейшими способами металлообработки – литьем, ковкой и чеканкой
бронзы. Все наиболее передовые достижения в этой отрасли вместе с первыми
образцами их реализации, проникали туда с Ближнего Востока и из Египта.

Интересно, что египетские мастера почти одновременно начали применять две

разновидности клуазоне – инкрустацию и эмалирование, о которых мы говорили чуть
выше, несмотря на то, что последняя операция в техническом отношении требовала
большего опыта, более сложных материалов и процедур. Однако, египтяне, будучи
изобретателями и стекла, и эмали, и судя по всему, перегородчатой инкрустации, очень
быстро освоили все технические секреты и владели этими техниками виртуозно уже в
конце бронзового века, часто даже сочетая их друг с другом на одном предмете, но в
разных ячейках. Их излюбленная цветовая палитра была куда более пестрой и включала
сине-голубые, зеленые и желто-красные оттенки, для передачи которых могли
использоваться вставки сердолика, нефрита, лазурита, бирюзы, полевого шпата,
разноцветного стекла (точнее, фаянса), а также изготовленная на его основе эмаль.

В эпоху Нового Царства (около середины II

тысячелетия до н.э.) искусство клуазоне в
Египте достигает своего расцвета.
Великолепные образцы перегородчатой
инкрустации поражают тщательностью
отделки и безукоризненной подгонкой вставок под контуры ячеек, а в художественном
отношении их отличает высокая степень реалистичности. Изображения божеств Гора
(сокол), Хэпри (крылатый скарабей) и Нехбет (гриф или коршун) объединяет общая
деталь, для передачи которой техника клуазоне подходит идеально, - роскошные широко
распахнутые крылья (рис. 30). Тонкие нитеобразные перегородки очерчивают контуры
буквально каждого перышка с такой четкостью, словно перед нами не тяжелый предмет,
отлитый в металле, а оживший рисунок. Перегородчатое оперение выглядит настолько
естественным, что возникает желание дунуть на него, чтобы в этом окончательно
убедиться. Безукоризненно выполненные плоские фигурки полностью покрывает
инкрустация, не оставляя свободного места для абстрактной орнаментики.

59
 Строгое взаимное соответствие ячеек и вставок, без малейших зазоров,
обеспечивало прочность крепления последних, поскольку перегородки, помимо создания
самого рисунка еще и служили стенками, зажимающими пластины камней и стекла. Это
была нелегкая задача, учитывая небольшую толщину этих пластин – в среднем около 2
мм. Лишь изредка египетские мастера слегка расплющивали верхнюю кромку
перегородок (у ювелиров это называется развальцовка), чтобы вставки уж точно не
выскакивали из своих гнезд при случайной деформации, но делали это так деликатно,
что для простого глаза эта деталь не заметна.

Изображения крылатых божеств чаще всего служили главными элементами

крупных золотых украшений, найденных в гробницах фараонов, жрецов или
высокопоставленных чиновников Египта: диадем, и особенно нагрудных пекторалей и
подвесок. Эти сложные многокомпонентные предметы, при изготовлении которых
мастера применяли различные известные им способы металлообработки, эмаль,
инкрустацию, были чрезвычайно дороги, однако, их главная ценность для египтян
заключалась не в стоимости, а в магической силе. Вся жизнь древнего Египта была
насквозь пропитана мифологизмом – все предметы, действия, события обыденной жизни
и человека, и природы считались проявлениями божественных сущностей, как
доброжелательных, так и злых. На украшения возлагалась особенная функция – не
украшать жизнь своих владельцев, а защищать ее от недобрых сил, от воздействия
разгневанных чем-то злых богов, привлекая на помощь богов добрых.

Вероятно, степень роскошности и

качества исполнения «амулетов»
соответствовала их высоким
охранительным свойствам. Сердце, как
одно из вместилищ души, пользовалось,
естественно, особой заботой, поэтому
нагрудные украшения были такими
большими и дорогими. Широко
раскинутые крылья Гора (рис. 31) или
Хэпри закрывали всю грудь человека,
обеспечивая ему тем самым душевное и
телесное благоденствие, как в этом мире, так и в потустороннем. Вот таким мистическим
образом перегородчатая инкрустация этих перьев, собранная из сотен пластинок
60
различных камней, каждый из которых обладал собственными, присущими только ему
магическими свойствами, превращалась из птичьего оперения в чешую защитного
доспеха, предохраняющего грудь от проникновения злых духов. Все эти предметы, в
нашем понимании, являются амулетами, то есть оберегами, хотя самим египтянам
понятие «амулет» наверняка показалось бы слишком грубым и не способным передать
адекватно весь спектр значений и смыслов, придаваемых ими этим вещам и орнаментам.

Эти абсолютно неповторимые шедевры древнеегипетских мастеров открывают,

пожалуй, одни из самых первых страниц мирового ювелирного искусства, именно как
искусства, и они сразу же задают очень высокий уровень этого жанра, возникшего где-то
на стыке простого ремесла и божественного вмешательства. Клуазоне здесь занимает
одно из главных мест, поскольку в техническом отношении оно решает труднейшие
задачи по передаче особо тонких и значимых элементов декора, а зрительно придает
вещи особое очарование реалистичности. Реалистичности, своей контрастностью и
цветовой гаммой даже превышающей грань естества. Может быть поэтому, уже с
момента своего возникновения перегородчатая инкрустация воспринимается не просто,
как одна из целого ряда ювелирных техник, но и как определенный художественный
стиль с присущими ему отдельными элементами и наиболее устойчивыми мотивами.
Отныне попытка копирования или подражания этой технике неизбежно влечет за собой
и копирование основных орнаментальных мотивов. Стилистика сохраняется на
протяжении многих столетий, переживая периоды подъема и упадка, совершенствования
и примитивизации, смены цветовых предпочтений. Последнее обстоятельство, пожалуй,
особенно заметно при переходе от эпохи к эпохе.

Следующий всплеск моды на украшения в стиле перегородчатой инкрустации в

древнем мире приходится на Персию (Иран) во времена правления династии
Ахеменидов. Этот этап европейской истории сразу вызывает ассоциации с греко-
персидскими войнами, с именами Дария, Кира и Александра Македонского, который
своим походом в Азию положил конец господству персов на Ближнем Востоке и начало
новому культурно-историческому явлению под названием «эллинизм». Сейчас мы
ненадолго вернемся к эпохе расцвета Ахеменидской державы в VI в. до н.э., то есть
примерно за 150-200 лет до похода Александра.

Египет на протяжении многих столетий играл для древних народов и стран

Ближнего Востока роль центра Вселенной, источника всех знаний, достижений,

61
культурного и политического гегемона. Поэтому не удивительно, что и в искусстве это
влияние сказывалось так же долго и значительно. Однако, это влияние не сводилось к
слепому подражанию, копированию и заимствованию. Древнюю Месопотамию,
культурной и политической наследницей которой можно считать ахеменидскую Персию,
по праву называют таким же очагом мировой цивилизации, как и Египет. Долгое время
оба региона развивались параллельно, острой борьбой и взаимной конкуренцией
стимулируя друг друга к дальнейшему прогрессу. Отсюда много общих черт, в том
числе и в искусстве. Но было бы несправедливым не признать превосходства египтян в
ювелирном деле, поскольку именно они и первыми изобрели, и первыми достигли
совершенства во многих операциях, связанных с изготовлением самых изящных и
сложных драгоценных украшений Востока. Они оставались лучшими и
непревзойденными мастерами вплоть до того момента, когда Египет пришел в состояние
упадка и вскоре был завоеван Ассирией (VII в. до н.э.), а чуть позже в Греции возникла и
вошла в пору расцвета собственная ювелирная художественная школа (V в. до н.э.).

Персидские золотых дел мастера выходят на «мировой рынок» предметов

роскоши уже при первых Ахеменидах, в VI веке до н.э. Нельзя сказать, что до этого
момента они ничем себя не проявляли, но именно захват Египта и включение его в
состав Персидской империи сыграли важнейшую роль в развитии ювелирного искусства
и распространении египетских секретов далеко на восток и север. Одним из этих
секретов была и перегородчатая инкрустация. Не зря Геродот говорил, что «персы
больше всех склонны к заимствованию чужеземных обычаев». Дошедшие до нас
благодаря археологическим исследованиям ювелирные изделия, выполненные
иранскими мастерами, датируются VI – IV веками до н.э. На примере этих вещей хорошо
видно, что техника перегородчатой инкрустации, пережившая свой первый апогей в
Древнем Египте, спустя несколько столетий возрождается в прежнем виде, хотя и с
некоторыми инновациями.

Снова мы видим излюбленный мотив, для передачи которого ячейки клуазоне

будто бы придуманы специально, - крылья и перья. В отличие от роскошных египетских
пекторалей и подвесок, которые были гораздо более крупными и вычурными, но при
этом плоскими почти как рисунок, иранские вещи в изготовлении оказываются
несколько более трудоемкими, поскольку надежно закрепить вставки в перегородках
можно именно на плоской основе. Персидские ювелиры явно предпочитали объемные
вещи и объемные изображения – фигурки зверей, драконов, людей. Закрепка вставок на
62
таких вещах, особенно если эти вставки, как в нашем случае с клуазоне, не отдельные, а
образующие целые орнаментальные поля, требует большей тщательности подгонки –
ведь края пластин оказываются уже не вертикальными, а скошенными, следовательно, у
них больше шансов выскочить из своей ячейки.

Из Восточного Ирана происходит гривна (шейное

украшение) из массивного золотого обруча, концы
которого изящно оформлены в виде головок мифического
существа – то ли дракона, то ли грифона с крыльями и
рогами. Мастер-изготовитель умело комбинирует в одной
вещи различные техники: литье по утрачиваемой модели, инкрустацию камней в
отдельных отлитых заранее гнездах, а также перегородчатую инкрустацию. Ячейки
каплеобразной формы со вставками точно и очень эффектно воспроизводят чешую на
шее дракона (рис. 32). Тонкие перегородки были напаяны на специально
подготовленные слегка утопленные в толще изделия площадки, но, к сожалению,
большая их часть вместе со вставками утрачена. Вероятнее всего, цветовая гамма
приближалась к египетской пестроте, с преобладанием сине-голубых и красно-желтых
оттенков. Наверное, полная утрата вставок была связана именно со сложностями
инкрустирования полнообъемных фигурок.

Придя к пониманию необходимости устранения такой проблемы, персидские

ювелиры совершенствуют технику перегородчатой инкрустации, привнеся в нее новый
элемент. Для усиления прочности крепления вставок они начинают использовать
специальный связующий смолистый состав, который помещается на дно каждой ячейки,
под вставки. И отныне пластины камней в перегородках не только прочно сжаты
стенками самих перегородок, но и закреплены снизу темной связующей массой.

Золотые ахеменидские украшения и драгоценные сосуды проникают в Северное

Причерноморье и даже в Приуралье, в оазисы Средней Азии, в центральноазиатские
степи и Прибайкалье. Столь протяженный ареал их находок соответствует зоне сильного
культурного и политического влияния Персидской империи при Дариях и Ксерксах, а
кроме того подчеркивает высокий спрос на предметы роскоши иранского производства у
знати других народов, особенно у северных соседей – кочевников-скифов. Из скифских
курганов степного пояса Евразии происходят не менее яркие высокохудожественные
образцы передневосточного ювелирного искусства. Впервые они привлекли внимание

63
ученых еще в XVIII веке. Всемирно известная «Сибирская коллекция» Петра I,
собранная на основе находок из разграбленных древних курганов южной Сибири,
включает в себя немало таких предметов, попавших к скифам из Персии, а возможно,
захваченных кочевниками в ходе их грабительских походов на Ближний Восток.

Оригинальное конское налобное украшение – эгрет – изображает грифона, вцепившегося

когтями в горного козла (рис. 33). Снова распахнутые крылья, длинные хвостовые перья
и перегородчатое чешуйчатое оперение, к сожалению, лишенное вставок. Как и на
многих золотых предметах из скифских памятников ахеменидского времени, здесь мы
видим, во-первых, сочетание двух способов инкрустации – перегородчатой и простой (в
отдельных гнездах), а во-вторых, двух
разновидностей художественной
передачи животных образов – более
реалистичной ближневосточной и
более вычурной (с признаками
декоративной орнаментальности)
центрально-азиатской. Вторая
разновидность стала столь популярна
в мире кочевых народов южной
Сибири, что получила название
«скифо-сибирского звериного стиля».
Но искусство инкрустации не
прижилось у скифов, его можно
Рис. 33. видеть только на импортных иранских

украшениях.

А вот сарматы, сменившие скифов в евразийских степях, в первые века нашей эры
часто использовали инкрустацию при изготовлении украшений. Как мы помним, у алан
Северного Кавказа и причерноморских степей часто встречаются вещи со вставками, но
ввиду торгово-экономического и политического кризиса на Ближнем Востоке,
поступление гранатов было прервано вплоть до середины или даже конца IV в.н.э. В
качестве вставок в это время использовались чаще всего сердолики или стекло
(стеклянная паста) красного и зеленого цвета, изредка янтарь, бирюза и коралл. Образцы
перегородчатой инкрустации на аланских украшениях встречаются изредка и имеют там

64
чаще всего вспомогательное значение, как скромный элемент геометрического декора
(рис. 34).

Рис. 34.

Настоящий расцвет техники клуазоне именно в том виде, в каком она стала
наиболее выразительной особенностью художественного и ювелирного образного ряда
европейской культуры Великого переселения народов, начинается в последней трети IV
века. Все последующее столетие и даже немножко шире может быть с равным успехом
названо и эпохой Великих миграций, и эпохой Аттилы, и эпохой клуазоне. Ни одно из
ювелирных направлений в истории мирового прикладного искусства, на мой взгляд, не
оставило такого неповторимого следа, подобного краткой ярко-красной вспышке с
золотым ореолом, как перегородчатая инкрустация V столетия.

Даже первые украшения в этом ряду отличает безукоризненность – и техническая,

и образная. Мастера, из рук которых вышли эти вещи, обнаруженные в разных частях
Римской империи и вдоль ее границ, уже явно владели техникой инкрустации в
совершенстве, и перед нами не опытные образцы, а результаты использования развитой
методики, отточенных навыков, испытанных инструментов. Находки, которые могут
быть датированы второй половиной IV в., и следовательно, демонстрируют первый,
наиболее ранний этап римско-имперской перегородчатой инкрустации, обнаруживаются
почти «везде и сразу»: на Дунае, в Крыму и на Украине, в Сирии и даже Северной
Африке. Создается впечатление, что эта новая школа возникла в одночасье и состояла
сначала целиком из одних только учителей, которые прибыли откуда-то извне, и лишь
чуть позже в ней начали появляться ученики, первые робкие шаги и постепенный рост
мастерства которых прослеживаются гораздо отчетливее.

65
 Что стояло за этим загадочным «извне», можно гадать, исходя из логичного
предположения, что некая подобная высокоразвитая ювелирная традиция должна была
существовать где-то «неподалеку» в предшествующий период. И пока что единственным
претендентом на роль такого первоисточника остается упоминаемая в предыдущей главе
школа мастеров Иверии в Закавказье, продукция которой чрезвычайно близка по стилю
и технике первым находкам гранатового клуазоне из Западной Европе и Крыма.
Таинственным образом, мастерство иберийских придворных ювелиров переносится с
Кавказа на Запад и перестает быть достоянием царей и сатрапов. И похоже, что
переносится не только мастерство, но и нечто более конкретное и материальное.

Этому предшествовала одна из самых кровавых акций персидской державы

Сасанидов по отношению к христианскому населению Кавказа. В 369 г. шах Шапур II
совершил крупнейшую карательную экспедицию в Закавказье, в ходе которой были
убиты сотни тысяч людей и разрушены десятки городов. Особенно сильно, можно
сказать катастрофически, пострадала Армения, но и жители соседних стран – Иверии и
Лазики – тоже были вынуждены покидать свою землю и спасаться бегством на север.
Единственной возможностью сохранить свою жизнь и веру для них оставалось
переселение в римские города, к своим единоверцам.

Возможно, именно таким образом, будучи вовлеченными в общий поток

беженцев из стран Закавказья, в римские пределы попали ювелиры из Иверии, которые
великолепно владели техникой инкрустации, в том числе и перегородчатой. В том, что
приняли их там с большой охотой, можно не сомневаться, ведь это были
высококвалифицированные придворные мастера, виртуозно владевшие такими
приемами обработки металлов и драгоценных камней, которые доселе не были особенно
популярны в Константинополе. Поэтому там не было ни соответствующих
специалистов, ни сопутствующего оборудования. В частности, речь идет о механической
обработке – пилении и фигурной резке – гранатов. Нельзя сказать, что драгоценные и
полудрагоценные камни не привлекали римских модников и модниц. Напротив. Просто
они предпочитали украшения с камнями естественных форм, подчеркивающими красоту
природы (отсюда и любовь к мелкому жемчугу), поэтому ювелиры ограничивались
только легкой правкой и полировкой простых зерен сердолика, сапфира, граната,
изумруда. Умелое сохранение природных форм и включение их в искусную композицию
украшения считались признаком высокого мастерства.

66
 Кроме того, нужно учесть, что Константинополь – один из величайших городов
античного мира и второй по значимости центр поздней Римской империи – стал таковым
только лишь в конце IV века, благодаря активной политике градоустроения, проводимой
первыми константинопольскими императорами. Для того, чтобы сделать свою новую
столицу по-настоящему передовым во всех смыслах центром этой половины державы
нужно было превзойти уже давно стоявшие в восточном Средиземноморье мегаполисы,
основанные еще в эллинистическое время – Антиохию, Пергам, Александрию, Милет,
Никею. До середины IV в. именно они, а не Константинополь, оставались главными
торгово- экономическими и ремесленными центрами Восточно-римской империи и всего
Ближнего Востока. Но начиная уже с Константина Великого – основателя Второго Рима
– власти города переходят к целенаправленному перенесению буквально всего самого
лучшего и прекрасного, что было известно в Малой Азии, Сирии, Египте, в новую
столицу. Туда свозят лучшие античные статуи из бронзы и мраморные копии уже
римского времени, колонны и капители разрушенных храмов, даже египетских сфинксов
и обелиски с посвящениями фараонам и их богам. Все это, наряду с плитами лучших
сортов мрамора, порфира, гранита из старых и новых каменоломен буквально всего
обозримого мира, грузится на корабли и отправляется к берегам Босфора.

Надо сказать, что тремя столетиями ранее точно таким же способом первые
императоры украшали и сам Рим, активно растущий и вширь и вверх – к пику своего
могущества. Особенно большой вклад в благоустройство Вечного Города таким образом
сделали Август и Тиберий в I в. н.э. Справедливости ради нужно отметить, что этот,
скажем прямо, грабеж, оказался судьбоносным для развития и даже просто
возникновения такой прекраснейшей страницы в европейской культуре, как
Возрождение. Если бы в средневековом Риме не начали заново открывать (а точнее
откапывать) великолепные образцы эллинистической архитектуры и скульптуры,
свезенные туда в большом количестве еще в период I в. до н.э. – I в. н.э., то таким
корифеям, как Микеланжело и Леонардо да Винчи, попросту неоткуда было бы черпать
свое неповторимое вдохновение.

Но ведь помимо строительных материалов, для благоустройства города нужны и

мастера – архитекторы, скульпторы, художники, резчики, ткачи, кузнецы, ювелиры, и не
просто хорошие, а самые лучшие. С ними поступают примерно так же, как и со статуями
и колоннами: целые мастерские и ремесленные артели прибывают в Константинополь, в
том числе из Египта (Александрии), Антиохии и Пергама. Ювелирная продукция этих
67
городов считалась лучшей в Средиземноморье еще со времен наследников Александра
Великого, а многие традиции в художественной металлообработке именно в эпоху
эллинизма достигли своего расцвета и позже лишь копировались.

Скульптурные произведения лучших мастеров Эллады становятся и

неотъемлемой частью городского пейзажа и интерьера константинопольских храмов, и
образцами для подражания и копирования римскими художниками. Как ни странно, но
изделия золотых дел мастеров тоже вносили свой вклад в дело украшения столичных
улиц и площадей: в праздничные дни, сопровождавшиеся различными торжественными
процессиями по главным улицам города, ювелиры были обязаны выставлять свои
лучшие творения на витрины лавок и магазинов – для всеобщего обозрения и придания
этим шествиям еще большего блеска. «Огромной мастерской великолепия» назвал город
VI века ритор Фемистий.

Так что в том, что какая-то группа мастеров могла прибыть в это время в
Константинополь даже из Закавказья, не было ничего необычного. Новые мастера
принесли с собой с Востока совершенно иную эстетику, новые технологии обработки и
вместе с ними – по сути, совершенно новый стиль перегородчатой инкрустации, в
котором преобладают не естественные формы камней и вставки-кабошоны, а пиленые и
резаные пластинки различных форм и размеров, часто, подобно мозаике, собранные в
замысловатые орнаментальные поля. Наиболее причудливые из них сочетают ячейки
простых геометрических форм с гнездами для вставок сложных фигурных очертаний,
особенно трудоемких в изготовлении – с отверстием, с волнистым краем,
лепестковидные, зигзаги, трилистники и «сердечки». До середины IV столетия такие
сложные и вычурные камни умели вырезать только персидские мастера и, вероятно,
ремесленники Александрии – наследники эллинистической школы.

Первичное дробление крупных кристаллов на тонкие пластины осуществлялось

довольно просто – путем сильного нагрева и резкого охлаждения. Дальнейшая
обработка, в том числе и фигурная резка гранатов, камней достаточно высокой степени
твердости, требовала применения либо алмазного резца, которым прорезались очертания
будущих фигурных пластинок, либо колесика-бура (точнее, фрезы) с рабочей
поверхностью различного профиля, либо различных сверл и гравировальных
инструментов в сочетании с абразивным порошком (корундом). Простейший
вращательный станок – так называемый «лучковый механизм», хорошо известный еще с

68
неолита – наверняка был усовершенствован мастерами для своих целей, так чтобы
позволить менять на нем фигурные резцы и колесики и работать как в горизонтальном,
так и вертикальном положении. Он же позволял наносить на поверхность камней
несложный рельефный узор – чаще всего кружки-глазки или просто рифление.

Нельзя сказать, что позднеримские мастера первых веков нашей эры не были
знакомы с подобными техническими приспособлениями и способами обработки камней.
Напротив, великолепные римские и ранневизантийские произведения камнерезного и
косторезного искусства убеждают нас в том, что они умело использовали все доступные
им методы резьбы и гравировки при изготовлении таких изысканных вещей, как геммы,
камеи, украшения из резной слоновой кости. Все это было бы невозможно без широкого
применения гравировальной техники – лучкового механизма, резцов, абразивов, буров.
И даже огранка и полировка таких твердых материалов, как горный хрусталь в это время
не вызывала у римлян особых затруднений.

В ситуации с неожиданно быстрым, можно сказать, взрывообразным

распространением украшений в технике гранатового клуазоне по всем границам
Римской империи в последней трети IV века сыграли свою роль несколько факторов,
сошедшихся в одной пространственно-временной точке. Первый из них, вероятное
переселение мастеров-ювелиров, ставших беженцами из-за персидского погрома 369 г.,
из Иверии в римские города (прежде всего в Константинополь), нам уже известен. Этому
предшествовало такое немаловажное обстоятельство, как длительное, не менее полувека,
развитие закавказской ювелирной школы, отточившей многие стилистические и
технические особенности перегородчатой инкрустации, особенно работу с индийскими
альмандинами. Во многом благодаря совершенству этой работы, кроваво-золотые
инкрустированные украшения уже начинали пользоваться широкой популярностью, в
особенности среди знати на Ближнем Востоке, в Персии и даже в восточных римских
провинциях. Так, по наблюдением археологов, важную роль в распространении моды на
клуазоне в конце III – IV вв. играла караванная торговля по Шелковому пути. Об этом
можно судить по отдельным находкам высококачественных украшений данного стиля,
произведенных скорее всего в Закавказье и Иране, вдоль основных узловых точек
ближневосточной торговли от Афганистана до Сирии, включая и ее северные
ответвления через Каспий – Северный Кавказ – Крым (рис. Афг., Ольвия). Поэтому
появление высококлассных мастеров в империи было желанным и насущным с точки

69
зрения растущего спроса на эти предметы, и оно явно ускорило развитие собственной
ювелирной школы уже на римской культурной почве и производственной базе.

Следующий фактор связан как раз с растущим спросом на роскошные золотые

украшения с гранатовыми вставками. Внутренний рынок слишком драгоценных
предметов в Римской империи был, как известно, строго регламентирован. Уже
император Август издал закон «против роскоши» для римских граждан, в котором шла
речь об ограничении количества (и буквально веса) золота и драгоценных камней,
которые мог себе позволить носить простой смертный, а также о запрете свободного
ношения пурпура – одежд пурпурного цвета. Этот цвет остался прерогативой
божественных императоров, и только сенаторам было позволено украшать тогу
пурпурной каймой – в знак заслуг перед отечеством. Законы против роскоши, хотя и
неизбежно нарушались, тем не менее оставались в силе, а при Галлиене (260 – 268 гг.)
были еще раз подтверждены.

Следовательно, основными потребителями дорогих золотых вещей с пурпурными

гранатами могли быть либо очень знатные римские граждане, члены императорской
фамилии, министры двора, генералы, либо не-граждане, то есть варварская знать,
которая при этом, однако, не чувствовала себя ущемленной и могла себе позволить
запретную для потомственных римлян роскошь. Поэтому основными потребителями
предметов в стиле клуазоне становятся варварские вожди, их семьи, союзники,
наемники, просто доблестные воины, которых со второй половины IV в. становится все
больше и больше и в самой империи, и при дворе императоров, где они наполняют
корпуса телохранителей, и вдоль границ державы как по ту, так и по эту стороны. Всем
нужны подарки, награды, дипломатические дары, трофеи. Мастерские-барбарикарии в
столице специализируются на изготовлении преимущественно инкрустированных
предметов только для варваров – оружия, поясов, конской упряжи, кубков, фибул.

Можно не сомневаться в том, что эти колоритные варварские предводители с их

дружинами (полунаемниками, полусоюзниками) весьма оживляли повседневную жизнь
даже таких весьма пестрых и разношерстных мегаполисов, какими были
Константинополь, Рим, Равенна, Антиохия в первой половине V столетия, в разгар боев
на дунайской границе. Увешанные золотом и усыпанные альмандинами, горевшими
ярко-красными каплями на рукоятях мечей, ножнах, портупеях, застежках плащей, в
расшитых золотой нитью солдатских туниках (подарки императоров своим

70
телохранителям) – такие туники тоже назвались барбарики, в отличие от просто льняных
воинских, при этом в грязных кожаных или меховых штанах, с длинными волосами и
косматыми бородами, они казались сверкающими чудовищами в толпе благообразных
гладковыбритых римлян (быть может это стало одной из причин, по которой
барбарикарии и их лавки располагались подальше от центра столицы – см. выше).
Последние называли «варварами» и «варварством» уже не только иноземцев как
таковых, эти слова становятся синонимами понятий «излишняя роскошь», «безвкусица»,
а также обозначают «воин» или «военщина». Это связано с тем, что количество солдат
варварского происхождения в римской армии увеличивается так сильно и такими
стремительными темпами, что уже к середине V в., а возможно и чуть раньше, среди
рядового состава собственно римских граждан уже не остается, а среди офицеров они
составляют меньшинство.

Но вернемся чуть назад, к предыстории появления римского клуазоне,

рассчитанного в основном на варваров. Был и третий фактор, который сыграл свою роль
в широком распространении этого стиля украшений именно в Восточно-римской
империи, и именно в IV веке. Этот фактор – персидский. Он же – один из основных, если
не самый главный, во внешнеполитических и военных делах Константинополя до
Аттилы. Постоянное противостояние двух великих держав на протяжении нескольких
столетий, почти непрерывные войны за обладание странами Закавказья, Междуречьем,
Аравией и торговыми путями из Индии, шедшие с переменным успехом и особо
обострившиеся в краткий период 359 – 364 гг. сделали отношения между этими
странами знаковыми для них самих и для их сателлитов. Обе стороны признавали
могущество и доблесть противника, охотно (или скорее вынужденно-охотно) делили
между собой соседние страны и племена, не видели ничего зазорного в том, что часто
заимствовали некоторые достижения и новации друг у друга и стремились в них
превзойти врага. Вспомним слова Геродота о привычке персов перенимать чужеземные
обычаи. Живи Геродот лет на 600-700 позже, он бы с не меньшим, и даже с большим
основанием сказал бы то же самое про римлян. Скажем это мы за него.

Так, персы были вынуждены использовать годы перемирий для экспорта (чаще
контрабанды) из Римской империи качественного железа, включая и оружие, предметов
роскоши (дорогие ткани, вино) и художественных ремесел, в частности, стеклянную
посуду. Ремесленники из захваченных и разрушенных персами в 359 г. римских городов
на Евфрате не продавались в рабство, а переводились в сассанидские города. Римляне, в
71
свою очередь, признавали успехи персидского оружия и часто заимствовали его, ставили
на вооружение в своей армии. Особенно это касалось тяжеловооруженной конницы –
катафрактариев, которая часто решала успех боя на равнинах Месопотамии, рассеивая
легионы сокрушительным ударом. Не только тактика и выучка солдат и лошадей
персидской кавалерии заимствовались римлянами, но вместе с ними и технические
новшества и типы оружия и снаряжения – доспехи, жесткие седла, шлемы.

Уникальная находка двух дорогих

парадных шлемов с золотой отделкой и
инкрустацией драгоценными камнями
была сделана в 1955 г. в Сербии
(Беркасово), на дунайской границе, там
где римской пограничной страже
регулярно приходилось отбивать набеги
германцев. Сам по себе тип этого шлема
явно позаимствован из Персии: купол
склепан из двух железных половинок-
«ракушек», соединенных продольным
высоким гребнем. Это типично иранский
доспех, принятый на вооружение и в
Риме еще во времена Константина
Рис. 35. Великого, правда, с характерными римскими
дополнениями, такими как подвижные нащечники по бокам, назатыльник и наносник.
Явно к числу восточных признаков отделки, тоже видимо, «взятых на вооружение»
римскими мастерами-оружейниками IV века, следует отнести парадную облицовку из
позолоченного серебра с камнями и вычурный гребень из продольной дуги,
установленной на двойной «частокол» из вертикальных трубочек и увенчанной двойным
же рядом серебряных шариков, имитирующих крупные жемчужины, столь любимые
персами (рис. 35). Точно такие шлемы с жемчужинками на гребне хорошо видны на
портретах еще парфянских царей, предшественников Сассанидов, которые они чеканили
на своих золотых монетах. И точно такой шлем, «отделанный золотом и камнями»
лицезрел на голове императора Валентиниана I римский историк и офицер Аммиан
Марцеллин. Оба они находились при этом в провинции Мезия, на берегу Дуная,
примерно там, где спустя полтора тысячелетия и был найден упомянутый клад.

72
 В период нескольких персидских военных кампаний Аммиан должен был увидеть
и обратить свое внимание на яркие украшения в технике перегородчатой инкрустации
среди захваченных вражеских трофеев или на знатных сассанидских вельможах-
перебежчиках и пленниках. В своем труде он отмечает любовь персов «к ношению
золотых запястий и ожерелий, а также драгоценных камней и особенно жемчуга». Часть
трофеев доставалась римским союзникам – германцам, вспомогательные части которых
очень часто отправлялись на иранский фронт именно в 360-е годы. Один из таких
предметов был найден в могиле знатного готского воина в южной Германии, в местечке
Вольфсхайм. Это деталь золотой парадной персидской портупеи,
вероятно, часть застежки, прямоугольной формы с шишечкой-
фиксатором на конце, украшенная вставками гранатов (рис. 36). На
оборотной стороне – пехлевийская надпись с именем Ардашира
(скорее всего шаха в 272 – 273 гг.), которую востоковеды датируют
соответственно III веком. В той же могиле обнаружены пряжки в
стиле уже «классического» клуазоне первой трети V века, гривна, браслеты и золотая
монета с именем императора Валента (364 – 378 гг.). Ардашир и Валент не были
современниками, но их имена неожиданно встретились в одной могильной яме и столь
же неожиданно послужили этой встречей на пользу науке археологии. А дело вот в чем.

Если присмотреться к находкам с перегородчатой инкрустацией из некрополей

иберийских питиахшей, а также к ранним находкам этого стиля из Римской империи, то
можно заметить, что в их числе выделяются две большие группы несколько отличных по
виду вещей. Первая группа – это то, что мы уже несколько раз выше по тексту
обозначили, как клуазоне «классическое», то есть мозаичный декор из плотно
подогнанных вставок гранатов, разделенных тонкой золотой паутиной перегородок,
вертикально напаянных на основу предмета. Поверхность украшений второй группы
также плотно покрыта вставками, но для них не были сделаны индивидуальные гнезда-
ячейки. Лицевая сторона таких предметов выполнена из одной плоской золотой
пластины, в которой вырезаны отверстия для каждой из вставок, но чуть меньшего
размера, поэтому эта пластина прижимает их и не дает выпасть. Внутренний объем
вещи, под лицевой пластиной дополнительно, для прочности, залит связующей массой (о
изобретении этого новшества ювелирами ахеменидской Персии мы говорили), и
утопленные в ней камни могут как выступать над поверхностью золотого поля, так и
слабо мерцать ниже его, в глубине. Такая техника инкрустации получила название

73
«ажурное шамплеве», что буквально значит «ажурное приподнятое поле». С точки
зрения кропотливости работы, простота изготовления такой ажурной пластины, в
которой достаточно прорезать необходимые отверстия, не идет ни в какое сравнение с
перегородчатым клуазоне, где под каждую даже самую маленькую вставку при помощи
пайки подготавливается отдельная ячейка. Но зрительно, при условии, что количество
вставок велико, а свободного пространства между ними мало и лицевая пластина
прорезана достаточно аккуратно, так, что перемычки между отверстиями имеют ширину
всего в 2 – 3 мм (в таком виде эта пластина совершенно точно похожа на золотую
паутину), вещи в технике ажурного шамплеве ничем не уступают и не отличаются от
лучших образцов настоящей перегородчатой инкрустации. А при изготовлении сложных
объемных украшений такая техника оказывается незаменима, поскольку надежное
крепление вставок в обычные перегородки возможно только на плоских поверхностях.

Ближневосточные ювелиры первых веков нашей эры умело комбинировали две техники
инкрустации – перегородчатую и шамплеве, но при изготовлении сравнительно крупных
и особенно объемных предметов отдавали явное предпочтение второй, как менее
трудоемкой. Это хорошо видно на примере иберийской ювелирной школы III – IV веков:
возможно именно здесь эта разновидность инкрустации, маленькая хитрость местных
кавказских мастеров – своего рода имитация настоящих перегородок – и родилась (рис.
37). В более ранние времена бытования клуазоне такая хитрость еще не применялась.
Среди вещей с инкрустациями, сделанных в Древнем Египте, при
Ахеменидах в Персии, в числе находок из Причерноморья первых
веков нашей эры ничего подобного нет.

С началом широко распространения изделий в стиле

перегородчатой инкрустации в Римской империи в середине IV в.,
там одновременно применяются обе описанные техники – они
используются на равных. Кстати, при изготовлении самого
роскошного шлема из Беркасово, хотя как раз перегородчатой
инкрустации на нем нет, была применена именно техника
шамплеве: вставки камней на сегментах купола накрыты
серебряным позолоченным листом толщиной 1 мм, в котором
были заранее вырезаны отверстия, соответствующие каждому
камню, его форме и размерам. Но этот шлем надежно датирован
Рис. 37. первой половиной IV в., и это значит, что методические принципы
74
инкрустации шамплеве уже в этот период были хорошо знакомы римским ювелирам, но
стилистика именно перегородчатой инкрустации (клуазоне) к ним пока еще не проникла.

А вот другой комплекс находок, относящийся ко времени всего на 50 – 60 лет

позже, как раз и демонстрирует сочетание двух основных методов инкрустации. Но
происхождение по крайней мере некоторых предметов оттуда вызывает сомнения, чья
это работа – сасанидская или римская? Речь идет о знаменитом и, пожалуй, самом
большом и дорогостоящем из кладов эпохи Великого переселения народов. Он, как и
многие другие памятники этого периода, был найден, к сожалению, совершенно
случайно и абсолютно случайными людьми – румынскими крестьянами в 1837 г.,
недалеко от Бухареста, в местечке под названием Петросса (Pietroasele). Сокровище
включало в себя, кажется, 22 массивных золотых предмета, большинство со вставками
драгоценных камней. Одно только большое плоское блюдо с гравировками весило
больше 7 кг. Крестьяне пытались распродать эти вещи, перекупщик часть разломал,
часть утаил, что-то возможно даже переплавил; другая группа находок была чуть позже
похищена из музея, куда этот клад все-таки попал после недолгих мытарств. В общем, до
наших дней дошла ровно половина, но и ее достаточно, чтобы понять всю
неординарность и богатство этой находки. Таких уникальных во всех отношениях вещей
больше не находили нигде и никогда! Каждая из них достойна того, чтобы уделить ей
хотя бы две-три страницы нашего опуса, но мы должны остановиться только на самых
интересных предметах, с точки зрения эволюции техники перегородчатой инкрустации и
ее распространения с Востока на Запад.

Пектораль – пышное
шейное украшение, несколько
напоминающее широкую диадему,
но носившееся, как гривна (рис.
38), с разъемом-шарниром. Не
будет преувеличением сказать, что
это непревзойденный древний
шедевр техники инкрустации-
шамплеве и вместе с этим –
техники фигурной резки и
полировки гранатов. К огромному

75
сожалению, почти все вставки на этой вещи, как и на других предметах из клада,
выпали, точнее, их вытрясли и выкинули находчики-крестьяне, приняв их за цветные
стеклышки (ну как тут не вспомнить римского вояку, который высыпал жемчуг из
красивого кожаного мешочка). Но о чрезвычайно сложной форме и разнообразии этих
вставок можно судить по контурам сохранившихся в ажурной золотой пластине вырезов
– завитки, лепестки, трилистники, сердечки, овалы, ни одного простого кружка и
ровного треугольника, а прямоугольные фигуры только окаймляют этот сложный
растительный узор по краям. Почти две сотни таких вот изумительных вставок. На
изготовление каждого из этих камушков, придание ему нужной формы и полировку
поверхности мог уйти целый день кропотливой и однообразной работы.

Основу пекторали составляют две пластины из золота, но не плоские, а с

изогнутым контуром, соответствующим профилю человеческого торса и шеи, ведь
изготовить плоскую вещь и затем ее согнуть невозможно, так как металл деформируется
и все вставки могут высыпаться, словно горох. Одна из пластин, нижняя, ровная и
глухая, другая, верхняя, естественно ажурная, с вырезами для камней. Между этими
пластинами и зажаты вставки, а все щели и внутреннее пространство этой хотя и не
толстой, но все же объемной конструкции залито слоем пластичной массы (4 – 5 мм
толщиной), в качестве которой тогда могли использовать гипс или некое органическое
смолистое соединение (сегодня и она тоже не сохранилась). Этот наполнитель придает и
дополнительную прочность всей вещи целиком, и неподвижность и надежность
крепления камней в особенности. Встает, однако, вопрос, как удалось собрать воедино
такую сложную конструкцию, с таким количеством отдельных вставок, да еще и
объемную, то есть ее нельзя было в процессе работы просто уложить на плоскость.

Учитывая, что в нашем случае рисунок очень витиеватый, насыщенный

декоративными элементами индивидуальных очертаний, разместить вставки правильно
и четко было весьма затруднительно. По всей видимости, работа начиналась с того, что
мастер-ювелир, он же и художник-дизайнер, имея в своем распоряжении богатый
ассортимент уже готовых разнообразных каменных вставок, создавал орнаментальную
композицию, комбинируя разные элементы. Это была, по сути, настоящая мозаика,
которую он выкладывал на лист чего-то (пергамента, ткани, золотой фольги) и затем
обводил каждый элемент. Вставки укладывались и обводились группками, образующими
рапорт, то есть повторяющийся участок рисунка. Полученный рисунок, как с трафарета,
переносился на золотую пластину и прорубался на ней, с учетом того, что отверстие
76
должно быть хотя бы на миллиметр уже. Это делалось при помощи миниатюрных
зубилец, все заусенцы от которых затем следовало тщательно опилить и зашлифовать
наждаком. Ширина оставшихся между прорезями полосочек на удивление одинакова по
всей площади пластины – около 2 мм. Это, без всякого сомнения, осознанная имитация
узких вертикальных перегородок классической техники клуазоне, но без применения
пайки, как сказали бы у нас, «без единого гвоздя». Пайка здесь применялась только для
соединения отдельных участков этой верхней пластины: все-таки мастер был не Бог, и
прорубая рисунок, мог несколько раз ошибиться, так что пластину пришлось подпаять.

Итак, золотая пластина с ажурным рисунком готова. Надо сказать, что даже сама
по себе, без драгоценных камней она выглядит весьма изысканно и может служить для
декорирования всего чего угодно. Такой стиль украшений был широко распространен в
период ранней империи (I – II века) и назывался opus interrasile, то есть «прорезная
техника». Прорезными ажурными пластинами (серебряными чаще всего) любили
украшать ножны римских гладиусов и детали поясных наборов – портупею легионеров,
особенно на Среднем Дунае, поэтому такой стиль еще называют иногда норико-
паннонским. Странно, или нет, но и местечко Петросса тоже находится на Среднем
Дунае, недалеко от границы с Паннонией. Вернемся к нему.

Золотая пластина с ажурным рисунком готова. Теперь она в руках мастера на

время превращается из лицевой в оборотную – он переворачивает ее и начинает с
внутренней стороны монтировать в отверстия вставки альмандинов. Так как это не
плоские пластинки, а выпуклые камешки, а отверстия точно соответствуют их контурам,
но чуть меньших размеров, камни очень хорошо ложатся в фигурные прорези и не
выскакивают из них. Но перевернуть и даже слегка повернуть в таком виде пластину
невозможно, все рассыплется, а ведь она имеет вид полукольца, и начав закрепку вставок
с одного конца, нужно постепенно переходить и к другому. Тут на помощь приходит та
самая пластичная масса, она же, скорее всего, гипс (по составу), или мастика (по
консистенции). Заполнив вставками примерно четверть длины пластины, мастер
аккуратно покрывал слоем мастики этот законченный участок и через некоторое время
приступал к новому, и так до конца. Финалом операции была пайка верней глухой
пластины, которая, как крышка, закрывала всю эту «коробочку». Окончательная сборка
всей пекторали на шарниры была уже механической, а не ювелирной работой.

77
 Уникальной особенностью сделанной таким манером вещи было сочетание
зрительной имитации многочисленных тонких перегородок, подразумевающих
использование прежде всего плоских вставок, то есть пиленых гранатовых пластин, с
рельефностью создавшегося в реальности узора. Неожиданное противоречие между
тактильным и визуальным восприятием предмета, которое сегодня ощутить уже нельзя.

Не менее уникальны, во всяком случае,

аналогов они пока не имеют, крупные
фибулы в виде фигур хищных птиц,
естественно, золотые: две парные друг другу
с маленькими головками и длинными
шейками (рис. 39) и одна самая большая –
орел или сокол – ее даже трудно назвать
фигурой, это скорее небольшая скульптура в
золоте и гранатах. Технически они
выполнены так же как пектораль, с
использованием пластичной массы,
заполняющей объем предметов под верхней
ажурной пластиной, на которой горят
красные камни. Здесь бросаются в глаза их
размеры – очень крупные кабошоны, на этот
Рис. 39. раз, к счастью, лучше сохранившиеся. Они
оправлены и как обычные одиночные вставки на поверхности, и как декор в технике
шамплеве, то есть утоплены под верхнюю пластину. Кроме того, нужно обратить
внимание и на подвески из горного хрусталя, свешивающиеся с хвоста большой птицы,
явный атрибут украшений высшего ранга, королевского или даже императорского. О
том, какое важное значение придавалось таким подвескам, хрустальным или
жемчужным, на украшениях византийских базилевсов, можно судить по их
изображениям на золотых монетах. Гипертрофированные грозди этих подвесок
обязательно свешиваются с висков почти на всех портретах императоров и императриц,
даже на самых схематичных и миниатюрных, в период с IV по XIV века.

78
 По сравнению с тремя большими, четвертая фибула
выглядит совсем маленькой и более скромной, хотя ее
длина почти 13 см (рис. 40). Здесь никаких намеков на
птицу не просматривается, но зато хорошо видны
декоративные элементы, дополняющие по краям
центральную дисковидную (солярную?) композицию в
технике шамплеве из каплевидных вставок граната. Эти
элементы – действительно весьма скромные
прямоугольные поля, разбитые на ячейки прямыми
перегородками. Обыкновенная перегородчатая
инкрустация – классическое клуазоне, здесь явно
второстепенная по смысловой и декоративной нагрузке
деталь, но очень важное свидетельство параллельного
использования двух близких техник.

Рис. 40. Набор парадной золотой посуды из Петроссы, хотя

массивной и роскошной, но вполне обычной, скорее всего антиохийского производства,
состоящий из огромного плоского блюда, малого блюда с фигуркой богини Кибелы (?) и
кувшина с гравированным декором, неожиданно дополняется двумя кубками или
канфарами невообразимой сложности, уникальности и роскошности. Какого
производства – не известно. Технику, в которой они изготовлены, вообще трудно как-то
однозначно сформулировать, хотя инкрустация конечно здесь на центральном месте.
Постараемся для начала адекватно описать эти кубки (рис. 41).

Рис. 41.
79
 Главная часть сосудов – емкость многоугольной в плане формы (одна шести-,
вторая двенадцатиугольная), образована ажурными рамками прямоугольной и
треугольной форм, спаянными боковыми сторонами. К верхнему краю, наподобие
греческих киликов или двуручных римских кубков-ковшиков, припаяны по две
горизонтальные плоские ручки с инкрустациями. Под ними есть еще две ручки, но уже
вертикальные – в виде скульптурных фигурок пантер или леопардов, которые,
вытянувшись стрункой и привстав на цыпочки, словно бы с трудом уцепились своими
когтями за кромки верхних ручек и пытаются заглянуть внутрь. Фигурки этих кошек –
пустотелые внутри, точнее они были заполнены цементной пастой, иначе в отверстиях
на поверхности не удержались бы многочисленные круглые пупырышки вставок. Часть
их сохранилась, к счастью, и демонстрирует редкое сочетание красной и голубой пасты.

Но еще более редкой оказалась техника инкрустации ажурных рамок, из которых

составлен корпус этих канфаров. Второе, что приходит в голову, после первой почти
подсознательной аналогии с микроклеткой с решеточками слишком уж вычурной
формы, это сходство с витражами. Действительно, рамки, спаянные из двух одинаковых
ажурных золотых пластин, – это настоящие рамы для сотен миниатюрных окошек, узкие
перегородки между которыми образуют несложный геометрический узор. Но его
простота окупается цветовой насыщенностью гранатовых пластин, выполняющих здесь
роль стекол, вставленных в каждое отверстие. Даже будучи совершенно пустым, такой
кубок кажется наполненным до краев густым красным вином, к которому никогда не
перестанут тянуться мордами жаждущие пантеры с капельками лазурно-голубой росы на
спине. Познали ли они вкус вина, трудно сказать. Скорее всего, нет, поскольку стенки с
таким количеством вставок неизбежно должны пропускать жидкость (рис. 42).

Если же все-таки эти кубки когда-

либо наполнялись для возлияний
и при этом не протекали, то перед
нами запредельно сложная и
кропотливая работа, совершенная
не столько технически, сколько
по своему замыслу. Мастер,
который создал этот шедевр, был
не просто очень хорошим и
Рис. 42. опытным ювелиром. Он обладал
80
совершенно неординарным мышлением, выходящим далеко за грань между
традиционализмом и новаторством, и смелость его проекта напоминает некоторые
изобретения Леонардо, который, однако, далеко не все из своих фантазий решался
реализовать на практике. Кем был и где жил этот безымянный гений, понять совершенно
невозможно, именно в силу неповторимости этих двух чаш. Современным
исследователям остается лишь бессильно разводить руками и робко напоминать, что
нечто подобное все же известно специалистам, хотя всех вопросов это не снимает.

В Кабинете Медалей в Париже сегодня хранится уникальное золотое блюдо,

получившее название «Блюдо Хосрова», так как в центре его имеется гравированное
изображение этого персидского шаха из династии Сассанидов, правившего в середине VI
в. Его полное имя Хосров I Ануширван. Блюдо примечательно тем, что вопреки общему
представлению историков и искусствоведов о знаменитой иранской парадной посуде,
как посуде из чеканного серебра (есть даже особый термин «сассанидское серебро»), оно
выполнено из золота. Но золото здесь, как и у кубков из Петроссы, играет роль всего
лишь обрамления – это ажурная рамка для множества прозрачных вставок. Блюдо
Хосрова все сплошь составлено из круглых пластин гранатов и горного хрусталя и
зеленых стеклянных промежутков между ними, которые заключены во внешний более
массивный золотой обод, тоже плотно усыпанный гранатовыми вставками. Сходство с
витражом здесь еще более явное, да это уже, собственно, и не сходство, а полное
техническое тождество. Различие только функциональное.

В центре блюда помещен самый

крупный из всех дисков – тонкая гемма
из горного хрусталя с рельефной резной
фигурой шаха, сидящего на троне (рис.
43). Глубокий гравированный декор
есть практически на всех вставках – и на
стеклянных, и на гранатовых, и на
хрустальных. Он предназначен для того,
чтобы создавать причудливую
последовательную игру этих рисунков
на разных камнях при разной степени
освещенности и под разным углом
Рис. 43. зрения: при очень ярком дневном свете
81
более выигрышно смотрится узор на гранатах и стекле, в движении или в мерцании
светильников то резко проступает, то вновь исчезает резьба на матовом хрустале.

Понятно, что резьба по поверхности горного хрусталя – задача трудно

выполнимая даже в современных условиях. Для этого требуется как минимум алмазный
резец. Как мы помним, техника рельефной резьбы по камням очень твердых пород была
освоена на Ближнем Востоке еще в первые века нашей эры, и еще чуть раньше – в
Индии. Сассанидские мастера могли как получать уже готовые обработанные камни, так
и самостоятельно заниматься из обработкой. Портрет Хосрова на блюде – явное
указание на персидскую работу и вместе с тем хороший хронологический признак,
второй половины VI века. И поскольку это блюдо, надо признать, остается пусть и
отдаленной, но единственной пока аналогией канфарам из Петроссы, проблема с местом
их изготовления решается скорее в пользу Ирана. Туда же нас уводят и другие
аргументы – не технического, а исторического характера.

Вполне закономерно, что сразу после обнаружения петросского сокровища у его

исследователей возник соблазн связать его с конкретным историческим лицом. Ведь, как
мы видим, все вещи из этого клада чрезвычайно дороги и уникальны, а по ряду внешних
признаков предназначены для особы высшего ранга, возможно даже каким-то образом
тесно связанной с императорским двором. А имена таких особ, благодаря историческим
сочинениям, нам хорошо известны. Из всех предлагавшихся на эту роль кандидатур, в
итоге, наиболее вероятной была признана одна. Король вестготов Атанарих, тот самый,
который признал императора богом на Земле, когда прибыл впервые в Константинополь.
Этому предшествовали долгие войны между готами и римлянами, которые неоднократно
переходили Дунай и углублялись во владения Атанариха с тем, чтобы усмирить
варваров. Это им удалось, и в 369 г. прямо посреди Дуная, на лодках, императором
Валентом был заключен мирный договор. Вестготы вновь были признаны «друзьями и
союзниками» римского народа, а Атанарих получил от Валента богатые дары и вернулся
в свои земли. Но вскоре грянула новая беда – гунны. После четырех лет упорного, но,
увы, бессмысленного сопротивления, Атанарих попросил убежища у императора (в то
время уже Феодосия I) и в 381 году бежал с частью своей дружины под защиту
константинопольских стен. Сокровища были, судя по всему, зарыты непосредственно
перед вынужденным бегством. Чтоб хотя бы символически придать этому акту
возвышенную форму, посвятить столь драгоценную жертву богам и одновременно
заручиться их благосклонностью, на золотой шейной гривне из этого клада владелец
82
процарапал рунами магическую надпись: «gutaniowi hailag» - «священное сокровище
готов» или «Юпитеру готов посвящается».

Итак, принадлежность клада знатному готу подтверждается и документально. В

пользу Атанариха говорит и другое обстоятельство. Персидские аналогии, которые
говорят об Иране, как о наиболее вероятном месте изготовления большей части
предметов из Петросс, напоминают нам об активных военных действиях, которые с
переменным успехом вели против персов императоры второй половины IV века –
Констанций II, Юлиан, Иовиан и Валент. Возможно, в числе даров, переданных
последним королю готов, и находилась изрядная доля персидских трофеев. Возможно…

Но все-таки не стоит полностью сбрасывать со счетов и возможность того, что

мастер-уникум, хорошо овладевший технологиями сассанидских и иберийских мастеров-
ювелиров, оказался на территории Восточно-римской империи и продолжил свою работу
там. Во всяком случае, нам кажется более вероятным появление таких черт в его
творчестве, как яркая индивидуальность и отход от строгого традиционализма в
наиболее выразительных образных и конструктивных элементах, скорее на благодатной
и перенасыщенной римской почве (вспомним как пополнялись сокровищницы всех
родов искусства в Константинополе в это время), нежели на персидской.

Самые первые образцы клуазоне имперского производства, как ни парадоксально,

своим качеством и тонкостью часто превосходят изделия последующего этапа его
развития, что конечно же указывает на перенос ремесленных основ готовой и
высокоразвитой школы откуда-то извне. Школы, как было сказано, на первых порах
состоявшей из одних только «профессоров». Собственно, именно поэтому бывает так
трудно уверенно отличать ближневосточные вещи, найденные на территории империи,
от собственных римских, изготовленных в Константинополе на рубеже IV – V веков. На
помощь вновь приходят и такой явный признак, указывающий на римское производство,
как имперская символика, и некоторые технические нюансы.

Комплекс находок из погребения в Вольфсхайме, с персидским именем Ардашира

на золото-гранатовой застежке, выполненной еще в технике ажурного шамплеве, но уже
имитирующей перегородки, хотя и был обнаружен еще в конце XIX века, в середине
века ХХ снова привлек внимание археологов. Долгие споры специалистов о том, откуда
же все-таки проникла в Константинополь та самая загадочная школа мастеров клуазоне,
да и была ли она вообще, начали постепенно затихать. Советскими и грузинскими
83
археологами неподалеку от Мцхеты (древней столицы Грузии) были изучены несколько
богатых некрополей иберийских правителей, которые и дали обширный фактический
материал, свидетельствующий о существовании местной неповторимой и самобытной
ювелирной традиции, тесно связанной с Персией, Ближним Востоком и торговыми
путями, ведущими в Индию (рис. 8). Впрочем, мы зря сказали неповторимой, поскольку
именно она-то, скорее всего, и была чуть позже повторена, продолжена и даже кое в чем
усовершенствована в Римской империи. Туда она могла проникнуть, по версии
специалистов, в период жесточайших войн между персами, римлянами и народами
Кавказа в 350 – 360-е годы. А находки из Вольфсхайма, о которых вспомнили в связи с
новыми открытиями в Грузии и новыми гипотезами, не только развеяли многие
сомнения по этому поводу, но и прекрасно проиллюстрировали всю панораму
сопутствующих исторических коллизий: воин-германец, воюющий на стороне Рима
против Сассанидов берет в качестве трофея золотое украшение с альмандинами,
возможно даже снимает его с убитого противника и привозит с собой в Европу. В
могилу оно попадает спустя несколько десятилетий, вместе с другим изделием, уже
европейского производства, но продолжающим традиции тех самых первых предметов,
привозимых как добыча. Так кровавые войны и жестокие столкновения где-то на стыке
сразу нескольких культурных и национальных миров привели к возникновению одного
нового художественного и ювелирного направления в искусстве – позднеримского и
ранневизантийского клуазоне. Было бы странно, если бы цветовая гамма этого искусства
была какой-либо иной, кроме как желто-красной – златокровной.

Коль скоро технические особенности и нюансы оказались так важны в изучении

проблемы возникновения римской перегородчатой инкрустации, стоит уделить
внимание этому аспекту, говоря и о дальнейшем ее развитии в эпоху Великого
переселения народов. Очень быстро, почти сразу после появления собственных
мастерских в крупнейших городах Римской империи, спрос на дорогие украшения стиля
клуазоне стал расти пропорционально варварской военной активности на границах
державы. Совершенствование техники клуазоне римскими и ранневизантийскими
мастерами было направлено прежде всего, во-первых, на облегчение и значит ускорение
своей кропотливой работы, и во-вторых, на удешевление продукции и экономию
материалов, что, надо полагать, не всегда было заметно заказчикам и покупателям. Часто
оба эти аспекта выступали в единой связке, что говорит о творческом подходе

84
представителей уже первого поколения учеников новой школы, сразу перешедших от
простого копирования известных издавна ювелирных канонов к их переработке.

На рубеже IV и V веков сводка технических правил и инструкций классического

клуазоне пополняется новой страницей, авторами которой бесспорно были
ранневизантийские ювелиры. Видимо, с целью экономии пластинки гранатов,
вправляемые в ячейки-перегородки, становятся все тоньше (до 1 – 1,5 мм), их оборотная
(внутренняя) сторона не полируется. В результате под вставками образуется пустое
пространство, так как уменьшать толщину самого предмета из-за уменьшения толщины
пластин нельзя – тонкие вещи могут легко деформироваться, и вставки будут выпадать.
К тому же выглядеть такие украшения будут беднее, а варварская знать любила
роскошные и массивные вещи, скромность им была не к лицу. Кроме того, мастера
учитывали и другое тонкое обстоятельство: пустота под грубой и неровной внутренней
поверхностью каменной пластинки деформировала игру светового луча, отражаемого в
ней. Он становился более тусклым и рассеянным, словно задыхался в замкнутой
маленькой ячейке. Только крупные гранаты обладают насыщенным цветом и
собственным внутренним сиянием, а тонкие пластинки теряют его. Чтобы не терять ни
яркости и блеска, ни толщины и массивности, эту пустоту нужно было чем-то заполнить.

Найденный ювелирами выход оказался блестящим и по сути, и в буквальном

смысле. Отчасти его уже использовали в ахеменидские времена в Иране, правда не столь
продуманно и изощренно. Внутренне пространство ячеек, под вставками, было решено
заполнять связующей массой (современные ювелиры могут назвать ее пастой или
мастикой), но чтобы гранат при этом не потерял своей яркости, поверх пастового
наполнения внутрь каждой отдельной ячейки укладывался листок золотой фольги, четко
соответствующий и контуру камня, и неровному рельефу его внутренней поверхности.
Отныне толщину вещи можно было варьировать как угодно, а ее стоимость в
«гранатовом эквиваленте» при этом не увеличивалась. Сияние таких вещей нисколько не
пострадало по сравнению с использованием крупных вставок – кабошонов или просто
толстых кусков граната, правда, оно перестало быть загадочным и глубинным.

Яркий пример такой работы, а на мой взгляд, вообще один из лучших во всей
истории ранневизантийской школы клуазоне, - это золотая накладка в виде орла,
найденная в княжеском погребении Концешти. В том, что это работа лучшей мастерской
Константинополя, сегодня не сомневается даже закоренелый скептик. Но для того,

85
чтобы понять, как такая высокохудожественная вещь попала в могилу варварского
предводителя, преданного земле вдали от столицы империи, нужно хотя бы вкратце
рассмотреть и весь состав погребального инвентаря. А его разнообразие таково, что
почти каждая из находок не просто заслуживает, а требует отдельного внимания,
пристального изучения и решения вопроса о своем происхождении. История
обнаружения этого памятника – тоже сюжет для небольшого расследования, но не
научного, а скорее детективного.

Княжеское погребение у с. Концешты

(верховья реки Прут, территория
современной Румынии) - это один из
наиболее интересных комплексов эпохи
Великих миграций, может быть даже самый
яркий и знаковый, с точки зрения
специалиста. Оно было обнаружено
совершенно случайно в 1812 г. Дети
бессарабского пастуха в обрезе
осыпавшегося берега небольшого ручья
заметили какой-то провал, который оказался
погребальным склепом, стены которого были
выложены из тесаного камня. В этом склепе,
как выяснилось, был похоронен знатный
Рис. 44. человек в сопровождении своего боевого коня
со сбруей и другого богатого инвентаря. В могиле были найдены оружие, серебряная
посуда, богатая конская сбруя и золотые украшения. Часть находок, к сожалению, была
растащена детьми, затем распродана помещиками-землевладельцами, но все остальное
было передано в руки русской военной администрации, которая в тот момент оставалась
единственной властью на данной территории. Адмирал П.В.Чичагов лично распорядился
отправить древние драгоценности в Санкт-Петербург. Дело в том, что здесь только что
закончилась очередная русско-турецкая война, и Бессарабия вошла в состав Российской
Империи, благодаря чему коллекция поступила именно в Императорский Эрмитаж.

Даже неполный набор обнаруженных в Концештах предметов может служить

чрезвычайно выразительной характеристикой своего времени и всех тех процессов
перемещения и взаимообогащения различных традиций, которые стали основной сутью
86
эпохи Великого переселения народов. Захоронение было совершено в самом конце IV
века, то есть спустя примерно 20 – 30 лет после вторжения гуннов в Европу, когда эти
процессы уже начали приносить определенные результаты. Вот что здесь найдено:

Великолепная парадная серебряная посуда, изготовленная в Римской империи:

ваза-амфора (рис. 1), ведро-ситула (рис. 44), большое плоское блюдо и кувшин. Амфора
и ситула оказались столь великолепны, что вошли во многие хрестоматии и справочники
по позднеантичной и ранневизантийской художественной металлообработке; без этих
экспонатов сегодня не обходится ни одна серьезная международная выставка,
посвященная либо византийскому искусству, либо истории переселения народов. Это
лучшие из сохранившихся образцов этой эпохи. Римское происхождение имеют и
офицерский железный шлем с серебряной обкладкой (рис. 45) и складной походный
стул, состоящий из серебряных трубок (рис. 46).

От конской упряжи остались лишь

мелкие разрозненные детали, но на их
основании можно надежно реконструировать,
во-первых, уздечку с золотыми бляшками-
накладками, украшенными вставками гранатов-
альмандинов; во-вторых, седло с деревянной
основой, тоже украшенное декоративными
накладками из золотой фольги. И если
серебряные предметы (посуда, шлем и стул)
имеют несомненное восточно-римское
происхождение, то все элементы конской
сбруи по своему стилю и исполнению
относятся к совершенно другому кругу –
кочевническому. Подобные уздечные накладки
и детали седла (как и сам его тип) составляют
одну из характерных составляющих гуннской
культуры, ведь они украшены в полихромном
Рис. 45. стиле, о котором мы говорили выше. Именно
вместе с гуннами такие вещи впервые появляются в Центральной и Восточной Европе и
впоследствии заимствуются и другими народами, включая и кавалерию римской армии.
Очевидно, именно там и служил владелец всех этих предметов, во всяком случае, его
87
шлем (рис. 45), аналогичный шлемам из Беркасово (см. выше), просто менее роскошно
отделанный, - это типичный элемент снаряжения офицера-всадника IV века.
Вспомогательные конные подразделения – алы – в тот период часто были полностью
сформированы за счет варваров-федератов, из числа германских племен за Дунаем.
Особенно славились конные воины-лучники остготы, которые за долгие годы тесного
общения с кочевниками (сначала аланами, позже гуннами) переняли многие навыки
конного боя и вольтижировки.

Но были и другие находки: золотая гривна (шейное

украшение) плетеная из толстой проволоки с
необычным замочком для застегивания, в виде крючка
и петли на концах, остатки погребальной диадемы или
венка с листиками, вырезанными из золотой фольги,
мелкие золотые пластиночки-бляшки, которыми
вероятно была расшита либо одежда, либо
погребальный саван. Эти предметы протягивают
ниточку между низовьями Дуная и Северным
Рис. 46. Причерноморьем, но только не с местами обитания готов
до начала гуннского вторжения, а, как ни странно, с позднеантичными – греческими и
римскими – городами на берегах Понта и Меотиды. Здесь, также вследствие долгого и
тесного общения очень разных народов, кочевников, оседлых земледельцев из числа
местных племен, греков, германцев, сложилась особая городская культура, которую
невозможно определить одним словом. Правящий класс здесь был полиэтничным, как,
впрочем, и все остальное население, поэтому и традиции были пестрыми. Например,
золотые погребальные венки на головах умерших, как и обустройство могилы в виде
каменного склепа, – признаки типично греческие, а расшитые золотыми бляшками
одежды и скелет коня рядом – типично сарматские. Мы еще вернемся к этому явлению
чуть позже. Но эта ниточка, один конец которой оборвался в могиле у села Концешти,
правда, сделав перед этим петлю сквозь «игольное ушко» Константинополя, очень важна
для нас. Именно она указывает нам наиболее вероятное «место рождения» и «классовое
происхождение» этого персонажа.

Богатство погребения, каменный склеп, обилие золотых бляшек, импортные

византийские предметы высокого ранга, наличие дорогого оружия и взнузданного
боевого коня – все это свидетельствует о том, что покойный не просто знатный воин-
88
германец, а возможно князь или предводитель дружины, долгое время находившийся на
службе в римской армии. Отдельные военные предводители варварского происхождения
часто становились офицерами и «генералами» римской армии. Это хорошо
зафиксировано в исторических хрониках. Таковыми были германец-вандал Стилихон,
свев Рикимер, франк Арбогаст, аланы Аспар и Ардабур, готы Трибигильд и Гайна.

Кстати, жизнь последнего из упомянутых, Гайны, который служил в конце IV

века начальником («комитом») дворцовой стражи Константинополя, богата такими
перипетиями, которые позволили некоторым ученым даже высказать смелое
предположение: а не Гайна ли собственной персоной и был похоронен в могиле у с.
Концешты. Про эту личность известно, что,
выдвинувшись на свой высокий
административный пост удачной военной
службой во время отражения первых гуннских
набегов на северные границы Византии, Гайна
затем вдруг решил круто изменить свою жизнь
в столице. В 400 г. он был направлен на
подавление мятежа своих соплеменников
готов-федератов, но вместо этого, наоборот,
возглавил их и даже на некоторое время
захватил Константинополь. Мятеж вскоре был
подавлен войсками гарнизона. Гайна бежал за
Дунай, где пытался укрыться у других готов,
не-федератов, но был схвачен гуннским ханом,
который не терпел проявлений независимости
среди уже покоренных им племен, и
обезглавлен. Пожалуй, только последнее
жуткое обстоятельство противоречит контексту
погребения в Концештах (ведь там найден
Рис. 47. шлем!) и не позволяет считать этот памятник
могилой Гайны. Но судьба этого персонажа может служить для историков прекрасной
иллюстрацией того, каким образом в одной могиле, принадлежавшей одному всего
человеку, но жившему в эпоху Великого переселения народов, могли переплестись

89
судьбы и традиции нескольких племен, встретиться вещи совершенно различного
происхождения – римские, готские, гуннские.

Обратим внимание, наконец, на самую изящную из концештинских находок,

которую мы не пропустили, а намеренно отложили, чтобы благодаря ей снова вернуться
к теме перегородчатой инкрустации. Фигурка орла с приподнятым клювом и
сложенными крыльями – не просто образец художественной гармонии и технического
совершенства (рис. 47), это символ эпохи. Клюв и хвост выполнены из яркого
перламутра. Вставки гранатовых пластинок чешуйчатой формы, оконтуренные тонкими
золотыми перегородками, реалистично передают оперение птицы. Это стилистический
прием, восходящий, как мы помним, еще к первой, древнеегипетской, странице развития
инкрустации. Но здесь мастер, а это был несомненно Мастер с тонким вкусом,
художественным чутьем и острым опытным взглядом, способным смотреть на вещь не
только снаружи, но изнутри, совершил простой и гениальный ход. На листиках золотой
фольги, подложенных под центральные вставки, как этого требовала новая
усовершенствованная техника, он всего лишь процарапал тонкую опушку перьев. В
итоге переливчатая игра бликов на поверхности из полированных гранатов дополнилась
более глубинной треугольной «грудкой», точно передающей естественную фактуру
орлиного оперения – уже не только каждое перышко, а каждое волоконце на нем.
Присмотритесь еще раз (рис. 47). Дунь – и оно встопорщится!

Римский орел с кроваво-красным оперением и гордым пристальным взглядом

лишь на мгновение опустился на свое место и сложил крылья. Еще миг – и он вновь
расправит их, чтобы перенестись из-за Дуная к берегам Босфора, потом дальше на
Восток, в Сирию. Где-то там, на границе с Сассанидами, в это время будущий император
Маркиан, а тогда простой солдат, к тому же раненый, лежит на солнцепеке. Парящий в
небе орел тенью своих крыльев прикроет его голову, а спустя 30 лет он же поможет уже
василевсу Маркиану избавить державу от позорной гуннской зависимости (по-гречески
«орел» - аэтос, отсюда имя Аэтиус или Аэций. Кто такой Аэций и как он помог
Маркиану – см. в следующей главе). Именно такая гордая птица с широко
распростертыми крылами, символ Юпитера, останется знаком римских побед даже
тогда, когда Рим сменится Константинополем, а Юпитер – Христом. Орлы легионов
всегда должны лететь – над головами или впереди своего войска. Они всегда в
движении, всегда в динамике. Но образ сидящей птицы со сложенными крыльями, как
символ спокойствия, передышки или, возможно, побед будущих, и не только военных,
90
оказался не менее притягательным и знаковым. Именно он станет особенно популярен
на Западе сразу после падения Римской империи. Мы еще не раз им полюбуемся.

Пока же еще раз восхитимся, насколько точно и тесно сошлись в комплексе из

Концешти – всего в одной пространственно-временной точке – всевозможные
разноэтничные и разнонаправленные векторы исторического развития. Целый пучок, из
прошлого в настоящее и далее в будущее: судьба похороненного там человека, словно
зеркало, отразила и предопределила исторические пути развития целых народов,
вовлеченных в круговерть Великого переселения, а эта фигурка орла (его
«иконографический образ») стала ярким прототипом для украшений эпохи Меровингов
от Крыма до Испании, которые мы увидим дальше (рис. 94, 96).

Глядя на эту птицу, хочется еще раз обратить внимание и на то, как
безукоризненно подогнаны контуры золотых перегородок к очертаниям гранатовых
пластинок. (А технически установить перегородки ячеек четко по форме уже
подготовленных камней, несмотря на всю сложность этой процедуры, все же было
несколько проще, чем делать наоборот). Высота этих перегородок всего около 2 мм, и
точнейшая пайка таких узких ленточек на горизонтальную пластину-основу, при ширине
каждой из ячеек не более 5-6 мм, - это больше, чем просто виртуозная работа. Удержать
эти ленточки вертикально пальцами в процессе пайки невозможно: во-первых, они
горячие, во-вторых, слишком узкие, в-третьих, палец не просунуть внутрь миниатюрной
ячейки. Вся работа выполнялась пинцетами, примитивный паяльный инструмент по
толщине не превышал иголку. Листики золотой фольги вырезались «маникюрными»
ножничками. Пальцы у ювелира были более тонкими и чувствительными, чем у
современных скрипачей и пианистов, но при этом гораздо более сильными.

Остроумное решение с фольгой определило дальнейшие шаги развития клуазоне,

к которому мы возвращаемся. На следующем этапе совершенствования своего
мастерства ювелиры добились того, что при минимальной толщине вставок блеск
украшений стал воистину ослепляющим. Поверхность гладкой фольги, словно зеркало,
конечно, хорошо отражает свет, проникающий сквозь тонкую пластинку альмандина, не
искажает его, но и не усиливает. А ведь это оказалось возможным! Достаточно всего
лишь покрыть плоскость фольги мелким сетчатым рифлением (его иногда называют
«вафельным»), чтобы каждый из образовавшихся таким образом миниатюрных золотых
пупырышков стал отдельным светоотражателем. Солнечный луч, ударившись об это

91
рифление, рассыпается на десятки искр, брызги которых, отраженные от золотой
зеркальной поверхности, вылетают обратно и слепят глаза.

К сожалению, этого эффекта не могут передать даже высококачественные

фотографии в книге. Более того, он не ведом и зрителям, вынужденным рассматривать
подобные шедевры в витринах музеев, под электрическим светом, сквозь стекло. И даже
те немногие счастливчики – специалисты, которые имеют возможность держать их в
руках, но только внутри помещений, лишены случая увидеть отраженное в них Солнце.
Лишь древние владельцы этих вещей и их окружение, взирающее с благоговейным
трепетом на своих предводителей, могли по-настоящему оценить магию солнечного
луча, отразившегося от них, преумноженного и порозовевшего в густой гранатовой
дымке. Но только в солнечные дни. Были ли способны полудикие варвары, лишенные, с
нашей точки зрения, утонченности, получить эстетическое удовольствие от лицезрения
такого рукотворного волшебства? Я думаю, да, иначе как объяснить необыкновенную
популярность этих украшений именно среди германцев, а не в цивилизованном обществе
греков и римлян, художественный вкус которых отдавал предпочтение природному
совершенству внешних форм, натурализму во всех его проявлениях, а не сакральному
содержимому мифического знака, образа или абстрактного орнамента.

Благодаря найденному мастерами способу добиваться столь поразительного

эффекта, техника клуазоне достигает своего апогея. Почти все наиболее значимые и
яркие шедевры этого искусства, дошедшие до нас, это произведения мастерских
середины и второй половины V столетия, времени, когда почти одновременно рухнули
две колоссальные европейские державы – сначала, после смерти Аттилы, гуннская, а
через двадцать лет Западноримская. Но перегородчатая инкрустация переживает свой
расцвет, и это значит, что, во-первых, ее основные потребители живут и здравствуют, а
во-вторых, мастерские продолжают функционировать во всю, и громкие политические
неурядицы им не помешали. Где находились лучшие мастерские этого времени, и кто
был их главным клиентом, мы узнаем в следующих главах. Но прежде чем перейти к
ним, нужно вкратце отметить еще одно обстоятельство.

Помимо «лучших» мастерских, в Европе в это же время появляются и «средние»,

и «весьма средние», рассчитанные не на знать, а на публику попроще. Вещи менее
дорогие изготавливают не из золота, а из серебра, иногда с позолотой, из бронзы, вместо
гранатовых пластин часто используются стеклянные. Качество работы тоже оставляет

92
желать лучшего, однако, высокий спрос и популярность стиля перегородчатой
инкрустации неизбежно проникают и в средние слои варварского общества, для
удовлетворения потребностей которых в модных вещах работают многочисленные
мастера во многих уголках Европы, в том числе и за пределами Римской империи.
Отличить их продукцию от столичных шедевров, конечно, не сложно, и конечно, считать
их предметами высокого искусства нельзя. Но для нас такие вещи представляют интерес,
как характеристика своего времени, его культурной и социальной жизни, сложных
межэтнических контактов и миграций, отсутствия культурных границ.

С конца V в. технические достижения столичных мастерских перестают быть

только их «интеллектуальной собственностью», и перегородчатая инкрустация среднего
уровня становится достоянием местных племенных ювелирных школ (с некоторыми мы
познакомимся). Каждая из них опирается на собственные обычаи в изготовлении
украшений и этнические традиции в костюме, орнаментах, элементах отделки.
Мастерские Константинополя, специализировавшиеся на перегородчатой инкрустации,
судя по всему, в середине VI века прекращают свою напряженную работу, точнее резко
снижают ее интенсивность. Производство шедевров клуазоне продолжается, но сама
техника гармонично вписывается в новую культурную среду практически повсеместно,
сохраняя свои основные стилистические особенности и методические принципы, и не
нарушая при этом локальной индивидуальности образов и мотивов. Мы увидим вскоре,
что даже здесь мастера по-прежнему стремятся подражать имперским образцам,
используя доступные средства и материалы пусть и не всегда высокого качества, но
делают это старательно и подчеркивая свою приверженность римским традициям.
Отчасти это связано просто с тем обстоятельством, что, мастера, потерявшие работу в
стенах Константинополя, перемещаются на периферию и продолжают свое дело,
обустраивают новые мастерские, готовят своих учеников и преемников. Но в этом
проявилось и более широкое культурное явление в общем развитии варварских обществ
Европы периода заката и падения Рима. Imitatio Imperii, то есть подражание всему
имперскому, стало главным принципом становления первых королевств варварского
Запада, положенным в основу формирующегося там нового социума, нового права,
искусства и даже мышления нового, уже почти средневекового общества.

Так незаметно древняя техника перегородчатой инкрустации в очередной раз, уже

кажется в третий, пересекает границы больших исторических эпох, сохраняя свою
неповторимость и стилистическую принципиальность. На этот раз речь идет о переходе
93
от периода Поздней античности к средневековью. Это несомненно две разных эпохи, но
была ли грань между ними именно границей, разделяющей их, или все же переходным
этапом? Ведь связующих звеньев оказывается так много, в том числе и в области
религии, культуры, искусства, что здесь кажется гораздо более уместным говорить не о
переломных изменениях, а о символической преемственности и попытке спасения и
сохранения, пусть и неумелого временами, ярких осколков наследия великого прошлого,
из которых и созидается будущее. В этом парадоксе можно увидеть одну из многих,
таких же противоречивых, сущностей эпохи Великого переселения народов.

94
 Глава 5
«За Рим!» или «На Рим!».
Рождение варварской «аристократии»

Один из самых пиковых отрезков времени в рамках и без того краткой эпохи
Великого переселения народов, как ни какой другой наполненный вихрями массовых
миграций через пол-Европы, последовал вскоре после первой волны нашествия гуннов.
Это период с 405 по 410 годы. Первый удар по империи, пришелся на северную Италию.
Совершенно неожиданно, невесть откуда взявшиеся толпы остготов-грейтунгов числом
не менее 200 тысяч (вместе с семьями) летом 405 г. прорвались через Альпы и дошли до
самой Флоренции. Там они были с трудом остановлены римской армией во главе со
Стилихоном, призвавшим на помощь даже гуннов. Король готов Радагайс был казнен,
пленники распроданы в рабство, а 12 тысяч лучших воинов из их числа составили
особый гвардейский корпус «оптиматов».

Второе, более катастрофическое вторжение случилось в ночь на 1 января 407 г.

Огромные полчища варваров, состоящие из представителей сразу трех больших племен
(вандалы, аланы, свевы), вместе с семьями в нескольких местах одновременно
форсировали реку Рейн в районе города Могонтиака (совр. Майнц) и вскоре разлились
широкой лавиной по всей Галлии, до южных ее границ. Робко пытавшиеся
противостоять этому бурному потоку пограничные римские федераты-франки, были
сметены и лишь чудом не уничтожены полностью. Собственно римские войска
незадолго до этого были отведены с берегов Рейна вглубь империи, для борьбы с
узурпаторами – претендентами на трон.

На вопрос, откуда могли прийти такие «неучтенные» ранее массы варваров,

поможет ответить важное наблюдение из области археологии: в это самое время, в
первые два десятилетия V века, полностью прекращается жизнь на всех поселениях
черняховской культуры, протянувшейся от Поднепровья до Прикарпатья и обычно
связываемой специалистами с восточно-германскими народами – готами (тервингами и
грейтунгами), гепидами, тайфалами. То же самое происходит и с пшеворской
археологической культурой на юге Польши, которую принято считать вандальской.
Переселения полчищ вандалов и готов Радагайса стали попытками прорыва последних
остатков оседлого населения, попавшего под власть гуннов, на запад.

95
 Весной 408 года начался второй поход в Италию вестготов, во главе которых
стоял легендарный вождь Аларих. Эпопея его странствий, естественно вместе со своим
народом-войском, между Грецией и Италией началась еще семь лет назад. Беспокойные
готы долго досаждали Восточной части империи своими грабительскими набегами на
балканские земли, нарушениями мирных клятв и союзнических обещаний, неприкрытым
лавированием между конкурирующими друг с другом Римом и Константинополем,
попытками путем шантажа истребовать себе новые земли, провизию, подарки, и полным
нежеланием по-настоящему осесть где-либо для занятий мирным земледельческим
трудом. Статус римских федератов, дарованный еще Феодосием Старшим королю
вестготов Атанариху, нисколько не стеснял Алариха в его неугомонной жажде славы и
денег. Первая его экспедиция на запад, спланированная константинопольским двором в
отместку двору равеннскому, состоялась в 401-402 гг. и ничем существенным не
закончилась. Готов выдворил из Италии Стилихон (рис. 48) после того, как окружил их у
стен Вероны и перебил значительную часть войска.

Второй поход обещал стать более

плодотворным. Угрожая очередным
вторжением западному императору – слабому
и безвольному Гонорию, Аларих вытребовал у
него крупную сумму денег и признания готов
союзниками на этот раз уже и Рима. Гонорий
рассчитывал использовать варваров для
борьбы с узурпатором Константином в
Британии, но когда понял, что ошибся в своих
ожиданиях, увидел в этом козни своего

Рис. 48 главнокомандующего Стилихона. Стилихон,

который был единственным полководцем, способным противостоять Алариху, был убит,
испуганный император укрылся в укрепленной Равенне. Аларих двинулся на Рим.

Дважды он подступал к стенам Вечного города, и дважды жители откупались от

него ценой колоссальных выплат золотом, серебром, роскошными одеждами, провизией
и рабами, которые только пополняли армию завоевателя. На третий раз истощенные и
доведенные до отчаяния горожане, лишенные поддержки извне, тайно открыли ворота
Рима и впустили готов. Рим пал, впервые в своей истории. Это был 410 год.

96
Разграбление города продолжалось три дня, но надо отдать должное Алариху, жителей,
находивших убежище в церквах, он пощадил, как не стал никого наказывать за долгое
сопротивление. Взяв все, что можно было унести, готы двинулись сначала на юг,
рассчитывая переправиться из Сицилии в Африку, известную своими благодатными
землями. Но морская буря разрушила планы готов вместе с их кораблями, и войско
развернулось обратно на север – в Галлию. По дороге Аларих умер.

Его преемник – Атаульф – еще целый год продолжал грабить Италию, после чего
вторгся наконец в южную Галлию, а затем нанес поражение вандалам, к 409 году
докатившимся уже и до Испании. Трехлетняя война вестготов с наводнившими Испанию
вандалами, свевами и аланами, длившаяся в 415 – 418 г. заслужила одобрения со
стороны Гонория, и заключенный по ее итогам договор стал действительно мирным.

Оставили ли войска Алариха какие-либо следы своего трехлетнего пребывания в

Италии? Практически никаких, и это понятно, ведь они пришли сюда не оставлять, а
забирать. Разграбленный до нитки Рим, конечно, со временем восстановился, жители
вернулись. Но надо ли говорить, какое впечатление на современников произвело это
событие? Весь мир рухнул в их глазах, лишь небеса уцелели.

Но многочисленные сокровища, вывезенные варварами из Вечного города, не

могли раствориться бесследно. Новый король Атаульф изрядную часть своей львиной
доли добычи преподнес в день свадьбы своей невесте Галле Плацидии – римской
аристократке, превратившейся из заложницы в королеву готов. Правда, ненадолго. Эта
удивительная женщина с необыкновенной судьбой была дочерью императора Феодосия
Великого, сестрой императора Гонория и матерью императора Валентиниана III.
Несколько больших подносов золота, которые преподнес ей супруг-варвар, вряд ли
вызвали в душе Плацидии положительные эмоции, не исключено, что в некоторых из
этих сокровищ она узнала драгоценности императорской семьи, своей семьи.

Другая часть добычи должна была разойтись по рукам варварских вождей –

королей дружественных племен, дружинников, различных князьков и родовитых воинов.
Возможно, довольно крупную долю получили и гепиды, которые участвовали в походе,
но затем вернулись на свои земли, за Дунай. Здесь, в Трансильвании еще в конце XVIII
века был найден большой клад золотых вещей, половина которых, скорее всего, и могла
быть той самой долей римского добра, выданного Аларихом своим союзникам. Не

97
совсем обычный для варварских сокровищниц этой эпохи характер предметов из этой
половины и заставляет нас сделать такое предположение.

Местечко, где был найден, как всегда, случайно, этот уникальный древний
комплекс, называется по-румынски Шимлеул-Сильваней. Это трудно произносимое
название хорошо известно специалистам по эпохе переселения народов, особенно
археологам, и звучит оно очень часто. Самое необычное в составе клада, первая
половина которого содержит вполне традиционные полихромные двупластинчатые
фибулы такого же типа, что и в Нежине и Унтерзибенбрунне, – это шестнадцать
крупных золотых медальонов с портретами римских императоров от Максимиана и
Константина до Валента и Грациана. Такими медальонами (рис. 49), как настоящими
медалями или орденами принято было награждать высокоспоставленных придворных и
государственных деятелей, военных высшего звена и предводителей варварских
контингентов, отличившихся в боях за Рим. К германцам за Дунай такие награды
попадали довольно часто, и конечно, это были не просто военные трофеи, где-то и кем-
то прихваченные. Это еще одно свидетельство того, как варварские вожди и даже короли
делали свою карьеру в империи, и того, в какой социальной и культурной среде
формировались корни новой «аристократии» будущих королевств Европы.

Теоретически, кто-то из знатных германцев – готов или гепидов – мог сделать

довольно-таки головокружительную военную карьеру и заслужить 16 высочайших
наград от шести правящих императоров. Но, практически, это почти невозможно. Во-
первых, срок службы в таком случае должен был составить не менее 70 лет; во-вторых,
среди монархов, от имени которых чеканены эти медальоны, есть правители и Западной
и Восточной империй (Грациан и Валент), служить которым одновременно было
сложновато. Можно допустить, скажем, что это сокровище принадлежит варварской
династии военных вождей, отцу и сыну, собравшим такую коллекцию однотипных
наград. Но, в-третьих, ассортимент дорогостоящих подарков, принятых для поощрения
отличившихся военных и гражданских государственных деятелей, в Римской империи
был богатым и разнообразным, при этом, как и положено, регламентированным в
зависимости от звания и заслуг. Вручать несколько раз одинаковую награду одному
герою (а в кладе есть пять однотипных медальонов Валента) было бы странно.

98
 То, что мы видим в кладе из Шимлеул-
Сильваней, действительно очень
напоминает небольшую коллекцию. Но,
истинное хобби владельца такой
коллекции – это не нумизматика, а войны
и грабежи. Скорее всего, он заполучил ее,
запустив руку в какие-нибудь запасники
или архивы военных и государственных
наград, по каким-то причинам не
розданных офицерам и хранящихся в
Риме. Понятно в связи с этим, почему
большинство медальонов отчеканены в
Рис. 49. Западной части империи, и почему в кладе
не оказалось ни одной медали правящего императора Гонория, ведь его резиденция
находилась сначала в Равенне, затем в Медиолане. Предводитель – варвар, занимающий
весьма высокое положение в своем обществе, возможно князь, – «отсортировал» эти
медальоны и наверное рассчитывал использовать их по прямому назначению, но в своем
собственном окружении. Иначе не объяснить и еще одно интерсное обстоятельство:
среди этих наград-подлинников есть три варварских подражания, отчеканенных не в
Риме, Фессалониках или Трире, как все остальные, а неизвестно где. Слегка комичные
изображения императоров на них выдают руку ювелира-варвара (рис. 49). Зато эти
подражания – самые крупные и тяжелые, до 400 гр. золота.

Настоящие же римские вещи, украденные непосредственно из разграбленной

столицы, представляют интерес, как образцы не только нумизматического, но и
ювелирного искусства. Точнее, не сами медальоны, а их оправы: одна с каймой из
«мертвых голов» – на самом позднем из них, другая – в технике клуазоне, напротив, на
самом раннем медальоне, начала IV в. Он мог быть оправлен мастерами в
Константинополе и несколько позже, чем был отчеканен на монетном дворе, но даже в
этом случае перед нами – одно из первых творений восточно-римской перегородчатой
инкрустации.

99
 Явно римской является и еще одна вещь из клада – большая Т-образная золотая
фибула с огромной вставкой оникса в центре (рис. 50). Такие застежки называют
«императорскими».

Вестготы вплоть до падения Западно-римской империи продолжали находиться в

статусе федератов и занимали выделенные им по договору 418 г. земли Аквитании
(южная Галлия). В провинции
сохранялась прежняя римская
администрация, судебные и городские
институты, титулы и должности.
Фактически же это было независимое
королевство с центром в Тулузе, ведущее
самостоятельную политическую игру и
стремящееся расширить свою небольшую
территорию за счет всех своих соседей, не
исключая порою и имперской
метрополии. Первое королевство на
землях Римской империи, и первым его
королем стал гот Валия.

Рис. 50. Археологические следы пребывания

вестготов в Галлии достаточно выразительны, начиная уже с первой трети V века, то
есть времени, когда был заключен договор варваров с римлянами. Правда, остатков
награбленного в Риме добра мы здесь уже не нйдем. Вестготов поселили в Аквитании,
но как и водится, в качестве воинов-пограничников их привлекали гораздо шире – для
обороны рейнской границы от Ла Манша до Бургундии. Поскольку именно вожди – они
же офицеры пограничной службы – составляли цвет варварского общества, наиболее
яркие находки обнаружены именно здесь. Погребение в Эране на севере Франции –
характерный памятник того самого горизонта Унтерзибенбрунн, который уже
упоминался чуть выше. Захоронение принадлежало женщине, конечно же весьма
знатной, поскольку ее одежда была расшита мелкими фигурными бляшками из
штампованной золотой фольги, грудь украшена золотыми цепочками с заколками на

100
концах, плечи – парой роскошных двупластинчатых

Рис. 51.

фибул. Фибулы очень напоминают нежинскую, но не столь изящны: расположение

вставок асимметрично и непродуманно, филигрань не такая тонкая, красные гранаты-
альмандины (притом не кабошоны, а пластинки) сочетаются со вставками зеленого
стекла (рис. 51). Зеленый цвет слегка нарушает красно-золотую гармонию, но зато
создает аналогию с «императорским» стилем декора украшений, хорошо
прослеживаемым по мозаичным изображениям ранневизантийской эпохи. Очередное
imitatio imperii, можно было бы сказать грубоватое, но лучше напишем «наивное».

Распространение моды на торжественный и несколько тяжеловатый убор с

большими двупластинчатыми фибулами среди аристократок варварского мира
происходит довольно быстро, в течение первых двух десятилетий V века. Несмотря на
всю ярко выраженную этническую специфику многих из представленных там отдельных
компонентов, сам костюм в целом, как наиболее полное и устойчивое сочетание
последних, - это явление абсолютно интернациональное. Словно сама среда – очень
сложная и пестрая в этнокультурном отношении – вырабатывает этот знаково-
выразительный ансамбль украшений, как диалектическое отражение своей
национальной пестроты и вместе с тем структурной целостности. Манифест культурной
солидарности, социально-политической иерархии и материализованных принципов
международного права. Судите сами.

101
 Двупластинчатые фибулы – тип украшений, довольно характерный для всего
восточно-германского мира, включая и ост- и вест-готов (рис. 23). Но сочетание такой
формы предмета с полихромным стилем отделки появляется именно в остроготской
среде низовьев Дуная, в атмосфере тесного культурного взаимодействия с гуннами.
Вспомним, что остготы, они же грейтунги древних эпических преданий, вопреки своему
зависимому положению в гуннском политическом союзе, все же сохраняли власть
собственной королевской династии Амалов и признанную культурную гегемонию среди
германских племен. Видимо, это обстоятельство сказывалось и в области материальной
культуры, так как простое копирование украшений вряд ли имело место. Женский убор у
всех традиционных народов – это одна из самых консервативных сфер бытия, поскольку,
как и многое другое в их жизни, он тесно связан с сознанием, точнее с самосознанием.
Через знаковые элементы вещей, такие как, например, орнаменты, формы украшений,
отделка предметов одежды, их носители выражали свою национальную идентичность,
основанную на родовых преданиях и мифо-поэтической традиции. В многоэтничной
среде или в ситуации частых межплеменных контактов это было особенно необходимо и
актуально. Мужская субкультура в этом отношении более восприимчива к новшествам.

Так что закалывая свои платья или

накидки парой золотых
полихромных фибул, княгини
гепидского, герульского или
бургундского роду-племени не
просто стремились выглядеть
модно, а подчеркивали свою
сопричастность древним готским
сказаниям об Асах и Ванах, о
земле Ойум, о Германарихе и его
предках. Но вместе с тем здесь
Рис. 52. отражалась и принадлежность к миру
современных восточно-германских культурных ценностей, сложившихся в обстановке,
когда уже потомки Германариха укрепили международный статус своего народа, как
гегемона Скифии и победителя империи, пусть и в союзе с гуннскими «братьями». Надо
заметить, что положительный опыт совместной добрососедской жизни, своего рода
симбиоза, с кочевниками, готы приобрели еще до прихода гуннов. Ираноязычные

102
номады северо-причерноморских степей – аланы – входили в состав государства
Германариха, включавшего огромные территории от Среднего Поднепровья до Крыма.
И хотя с распадом этого королевства перестал существовать и симбиоз готы – аланы, и
возник новый союз с гуннами, наследие прошлого не растворилось бесследно.

Во-первых, и сами аланы, та их часть, которой удалось избежать истребления,

начатого гуннами еще на берегах Танаиса, нашли себе новых союзников в лице другого
германского племени – вандалов. Очевидно, их симбиоз оказался не менее крепким и
плодотворным, иначе вряд ли степняки добровольно последовали бы за вандалами
сначала за Рейн, в Галлию, а затем и в Северную Африку (427 г.). О том, что и как при
этом отразилось в «зеркале ювелирного искусства» Африки, мы еще скажем пару слов.

Во-вторых, сохранилась и нить, связывающая аланов с той самой

интернациональной агломерацией народов, которая возникла на Дунае, вытянулась
широкой полосой вдоль границы между Римом и варварами и расцвела пышным цветом
в период, обозначенный археологами, как «горизонт Унтерзибенбрунн». Эта нить,
естественно, как и все связующее в этот период, могла быть либо золотой, либо
кровавой. Найденные в могиле знатной дамы в Эране несколько десятков небольших
нашивных бляшек, украшавших ее костюм, скорее всего, ворот туники или сарафана, -
это всего лишь капля в море. До нескольких сотен маленьких фигурок из штампованной
золотой фольги с отверстиями-проколами для нити могли нашиваться на платье – вдоль
разреза ворота, на рукава, на край подола, или покрывать рядами головной убор
женщины, создавая при этом эффектную динамичную игру отблесков света при каждом
переливе мягких складок ткани. Узор был как правило геометрическим, как и формы
этих бляшек (треугольники, зигзаги, прямоугольники, кружки, розетки, изредка
стилизованные головки животных с рогами), и довольно тонким, как правило в 1 – 2
ряда фигурок, но именно такой орнамент в сочетании с насыщенным цветом платья –
синим, пурпурным, даже белым – мог вызвать ассоциации с каймой на императорских
или сенаторских тогах и одновременно с этим он не перетягивал основное внимание от
других, более роскошных деталей варварского костюма, например, тех же фибул, а
только подчеркивал своей утонченностью их массивность.

Возникает, однако, вопрос, какое же отношение ко всему этому имеют аланы?

Дело в том, что традиция обильного украшения парадных одежд золотыми бляшечками
издавна существует у кочевников евразийских степей. Еще скифские цари и царицы,

103
племенные вожди и верховные жрецы сибирских, северо-кавказских и причерноморских
номадов, начиная с VI – V веков до н.э. облачались в тяжелые, обильно расшитые
золотом кафтаны или халаты. Точно таким же способом украшались их головные уборы
и даже обувь. Сарматские племена, обитавшие здесь же, но в более поздние времена (III
в. до н.э. – IV вв. н.э.), сохранили этот обычай, а аланы – одно из самых многочисленных
и могущественных кочевых объединений Центральной и Восточной Европы до прихода
гуннов – сделали его важной частью ритуала своей высшей племенной знати, вышедшей
в этот период на международный уровень.

Эта знать стала играть весьма

важную политическую роль не
только в степях от Волги до
Нижнего Дуная, но даже в
позднеантичных (сначала
греческих, а затем и римских)
городах, расположенных по
берегам Черного моря, таких как
Пантикапей (Боспор),
Фанагория, Ольвия, Тира, а
также Танаис на Меотиде. В
истории эти городов в первые
века нашей эры были периоды,
когда власть там принадлежала
царским династиям не
Рис. 53. греческого, а сарматского
происхождения. Именно благодаря их высокому авторитету и могуществу, такая деталь,
как золотая расшивка костюмов самых знатных лиц, включая и царские фамилии, и
высших сановников, и членов их семей, прочно укоренилась в традициях этих полисов,
вне зависимости от того, в чьих руках находится власть. Золотые бляшки на костюме
перестали быть признаком этническим и стали символом социального ранга владельца.

Особенно показательны в этом отношении богатые гробницы, обнаруженные в

окрестностях Керчи – древнего Пантикапея, столицы Боспорского царства (рис. 52). На
протяжении II – VI веков власть в этом изначально греческом городе неоднократно
переходила из рук в руки: от греков к римлянам, затем к готам, позже к сарматам, снова
104
возвращалась к грекам, потом опять к германцам, его брали гунны, позже, наконец, он
стал византийским. Погребения боспорской знати, часть которых принято считать
царскими, часть – просто богатыми аристократическими, датированные III – IV веками,
все содержат большое количество мелких золотых бляшек из штампованной фольги
(рис. 53), хотя другие находки, как и некоторые элементы погребального обряда
(конструкции гробниц, детали костюма), указывают на то, что здесь похоронены
представители разных этнических групп. Часто национальность может быть более
уверенно определена благодаря надписям с именами владельцев на некоторых
предметах, обычно на металлических сосудах, иногда на золотых диадемах. Это имена
греческие, иранские (то есть сарматские), фракийские.

Данное обстоятельство, тем не менее, не помешало некоторым современным

исследователям по находкам погребений с золотыми бляшками в Западной Европе
составить карту – своего рода «маршрут бегства» аланов из Северного Причерноморья
на запад, вплоть до Галлии и даже Северной Африки. Бегства, вызванного нападением
гуннов в конце IV века. Но, все-таки нужно учитывать, что уже и в Причерноморье до
появления гуннских полчищ эти золотые бляшки, как часть дорогого костюма, перестали
быть сугубо сарматским признаком. И более того, как раз в последние 50 лет,
предшествующих событиям 375 года, в настоящих сарматских могилах степной зоны
Поволжья, низовьев Дона и Днепра такие бляшки уже не встречаются, даже в самых
богатых из них. Этот обычай до последнего продолжает бытовать только в узкой полосе
Северного Причерноморья и Приазовья, в культуре полиэтничного (смешанного)
населения городских центров, руководящая верхушка которых говорила то на греческом,
то на иранском, то на латыни, а возможно знала и все три или хотя бы два языка. Вполне
вероятно, что в 360 – 370-е годы к ним добавился еще и готский язык: как
свидетельствуют письменные источники, власть в городе в это время переходит в руки
«короля готов», за которым скрывается скорее всего сам Германарих. Это известие,
сохранившееся в трудах римских авторов, хорошо подтверждается археологическими
данными. Именно в последней трети IV в. в богатых погребениях боспорского некрополя
появляется ярко выраженный восточногерманский компонент – типичные
двупластинчатые фибулы и не только.

Вторжение кочевников-тюрков вытолкнуло всю эту разноплеменную массу

далеко на запад. Одна часть народов вошла в состав военно-политического объединения,
возглавленного гуннами, вторая часть – оказалась по другую его сторону, вне гуннского
105
господства, а третья – оказалась разделенной надвое, как например аланы и остготы. Но
и там, и там продолжали развиваться общие некогда традиции, обмен которыми
состоялся на берегах Понта и Меотиды в процессе тесного симбиоза представителей
различных культурных миров, объединившихся под сенью позднеантичной цивилизации
греко-римских полисов. Несмотря на серьезную перекройку этно-политической карты
Европы после 375 г., этот симбиоз продолжился примерно в тех же формах, но уже на
новых территориях и с новыми участниками. И так же как и столетием ранее, важную
роль в этом процессе продолжила играть Римская империя, тайно или явно
курировавшая социальные и политические трансформации внутри варварского мира
вдоль своих границ. Вот почему обычаи понтийской знати перекочевали чуть позже к
предводителям германских племен, которые преклоняли колени и перед гуннскими
ханами, и перед императорами, сражались и с теми, и с другими, но втайне лелеяли
мечты о свободе, и расшивали свои одежды разнообразными золотыми бляшками в
подражание независимым правителям Припонтийской Скифии времен Германариха.
Кстати, один из таких предводителей и был похоронен в Концештах (см. выше).

Впрочем, некоторые ученые сегодня полагают, что в эпоху Переселения народов

украшение тканей золотыми бляшками стало элементом сугубо погребального
убранства, например, саванов или покровов, а в реальной жизни их ношение было мало
вероятно, так как соединительные нити были слишком непрочными, а золотая фольга
слишком тонкой. Все это конечно здраво, с точки зрения прагматической, но с таким же
успехом можно предположить, что и фибулы длиной 20 см были не очень удобны для
ношения на плечах – оттягивали ткань вниз и царапали ножками щеки владелиц. Но их
носили, чему подтверждением служат следы сильной изношенности механизма
застежки. Следует вспомнить и многочисленные описания церемоний византийского
двора, оставленные, правда, свидетелями чуть более позднего времени, VII – X веков:
императоры не просто с трудом передвигались под тяжестью парадных облачений, густо
расшитых золотом и камнями, но иногда даже падали. Поэтому можно быть почти
уверенными в том, что роскошные одежды варварской знати предназначались не только
для того, чтобы отправить их в мир иной, при всей важности этого события, но и для
ношения при жизни владельцев, не повседневного, конечно, а тоже церемониального.

Открытая демонстрация богатства и, значит, славы и удачности – важнейший

пропагандистский элемент института королевской и любой другой власти. Именно по
этой причине и с этой целью мастера покрывают золотом и камнями все, начиная от
106
накладок на обувных ремешках и заканчивая диадемами, а размеры наплечных фибул и
поясных пряжек непрерывно увеличиваются, достигая порою абсурда. (Это вполне
закономерное явление варварской культуры остроумно обыграли братья Стругацкие в
романе «Трудно быть богом», на примере носовых платков).

Рис. 54.

Как раз к началу того самого периода, о котором сейчас идет речь, то есть к концу IV в.
относится другая интересная находка из Мезии (совр. Сербия) – золотой медальон
императора Валентиниана I, чеканенный в честь его победы над германцами-
алеманнами. По традиции, на лицевой стороне изображен профиль правителя, а на
обороте – его величественная фигура с лабарумом в руке. Второй рукой он держит за
волосы побежденного варварского царя со связанными за спиной руками,
коленопреклоненная супруга которого, горюет рядом (рис. 54). Интересно, что этот

107
самый царь изображен в довольно специфической одежде – длиннополом иранском
кафтане, отороченном по краям каймой из множества кружков и точек, – скорее всего,
мастер-резчик этими точками передал именно золотые нашивные бляшки. Такая вот
яркая иллюстрация того, что такое горизонт Унтерзибенбрунн, глазами современника-
римлянина, вполне вероятно видевшего пленных варваров собственными глазами.

Если золотые бляшки на одежде, как выяснилось, это наследие сарматской эпохи
и вклад смешанного греко-аланского нобилитета причерноморской культурной зоны в
развитие костюма варварской знати Центральной Европы, то надо разобраться, каковы
источники появления и других его компонентов. О больших двупластинчатых фибулах,
украшенных золотом и гранатами в полихромном стиле, мы тоже немного поговорили и
пришли к выводу, что их следует связывать с остготами, вошедшими в состав гуннского
союза, но не утратившими при этом высокого авторитета в среде родственных
германских племен. Свою достойную лепту в развитие традиций варварской
«аристократии», балансировавшей в культурном и политическом отношении между
гуннами и Римом, внесли и северные германские народы. Они обогатили прикладное
искусство римского пограничья собственными декоративными приемами и мотивами,
объединенными общим художественным стилем. Этот стиль получил название Сëсдал.

Сëсдал (Sősdala) – небольшое местечко

на крайнем юге Швеции, где в 1929 г.
был случайно найден клад серебряных
вещей. Все вещи сразу были
определены, как древние украшения
конской сбруи – целый комплект
уздечных деталей и подвесок,
отделанных в одном стиле (рис. 55).
Двумя десятилетиями ранее абсолютно
аналогичные предметы из серебра были
Рис. 55. обнаружены в одном из погребений близ
того самого Унтерзибенбрунна, городка в Австрии, поэтому шведские находки, хотя и
были единичны и лишены культурного контекста, не вызвали у специалистов сомнений
с датировкой. В процессе дальнейших исследований и осмысления новых находок
выяснилось, что, хотя ближайшие аналогии уздечке из Сесдала происходят из более
южных районов Европы, не только из Австрии, но и, к примеру, из Западной Украины,
108
все же основной ареал таких украшений приходится на юг Швеции и северное
побережье Центральной Европы, то есть Северную Германию и Польшу, Данию,
Прибалтику. Именно там они и появляются впервые где-то около середины IV в., там
формируются устойчивые традиции и приемы, характеризующие работу мастеров-
ювелиров – приверженцев данного стиля, оттуда распространяются эти украшения на
юг, скорее всего вместе со своими непосредственными хозяевами – представителями
северо-германских племен.

Последних всегда манили теплые земли с мягким климатом, плодородными

почвами, сладким вином и сокровищами южных цивилизаций. Скандинавию или остров
Скандзу, как называют ее в сагах и эпических песнях, вообще, по одной из
существующих версий, следует считать прародиной всех германских народов, из
которой они, словно «из материнской утробы, порождающей племена» выходили на свет
и расселялись затем на материк. Миграции с севера на юг протекали периодически на
протяжении бронзового и железного веков европейской истории. Готы – одни из
главных действующих лиц нашей драмы – тоже родом из Скандинавии, откуда они,
согласно легенде, переплыли на кораблях, ведомые своим королем Беригом, к устью
реки Вистулы (Вислы). Затем уже они постепенно продвигались в Скифию, к берегам
Понта и Меотиды, где и возникло первое в их истории королевство. Археологические
данные сегодня подтверждают эту легендарную версию и позволяют датировать процесс
переселения готов с северо-западных берегов Балтийского моря к северо-западным
берегам моря Черного I – II веками.

Все ли германские народы вышли с острова Скандзы, или не

все, – с полной уверенностью утверждать нельзя. Но вещи
стиля Сесдал начали проникать в Центральную Европу, на
Дунай и даже в Крым именно оттуда. Точнее, там он
сформировался и вошел в моду, благодаря чему украшения
северогерманского стиля распространились так широко по
Рис. 56. всему континенту и вскоре начали производиться мастерами
далеко за пределами южной Швеции и циркумбалтийских земель. Именно поэтому
название шведского городка и стало обозначением для целого художественного
направления древности.

109
 Все изделия стиля Сесдал довольно крупные, изготовлены из серебряных
откованных толстых пластин, нередко полностью или частично позолоченных. Кроме
того, они украшены гравированным (или глубоко почерченным) и чеканным
орнаментом, состоящим из мелких геометрических элементов, плотно собранных в
целые декоративные бордюры и даже поля. Для нанесения такого внешне сложного
орнамента мастер использовал набор всего из нескольких незамысловатых
инструментов. Они называются пуансоны, то есть небольшие железные или стальные
стержни с очень прочным и острым рабочим концом – бойком разнообразных
очертаний. Удары таким бойком оставляют на гладкой поверхности серебряных изделий
всевозможные миниатюрные неглубокие «отпечатки»: кружки, полукружия,
треугольники, «галочки», завитки, обычно от 3 до 5 разновидностей на каждом предмете
одного гарнитура. Ювелир долго и монотонно выстукивал примитивные рисунки
молоточком, лишь изредка меняя пуансоны и, вероятно, прямо «на ходу» варьируя их
комбинации, так как следов предварительной разметки на поверхности украшений нет,
да и сами линии прочеканенных фигурок кривоваты. Сотни таких отпечатков,
правильнее называть их штампами, объединяются в орнаментальные фризы по
периметру, придавая предметам видимость некоторой ажурности и орнаментальной
пестроты. Их мелкая рябь, покрывающая почти всю поверхность, словно отвлекает
внимание от общей грубоватости очертаний самих вещей и примитивности
композиционного замысла.

Излюбленным мотивом искусства художественной металлообработки северо-

германских мастеров всегда были зооморфные образы, напоминающие временами
лошадок, временами змей (точнее, змиев) или драконов, довольно часто это фигурки
птиц. Для вещей стиля Сесдал очень характерны сдвоенные головы животных,
смотрящие в разные стороны, но довольно реалистичные (рис. 56), а также, напротив,
сильно схематизириванные сдвоенные головки птиц или так называемый мотив
«ласточкиного хвоста». Необходимые контуры мастер получал, обрубая серебряную
пластину по краям и придавая ей вид лошадиных головок или какой-либо другой, а
затем пуансонами обозначал некоторые детали (глаза, гриву, профиль морды).

Лишь изредка эти набитые пуансонами фигурки создают некие зрительные

подобия растительных композиций, благодаря шести- или восьмилепестковым розеткам
в центре, окруженным «елочками» или «травинками» из косых насечек. Однако, скорее
всего семантика (то есть символический смысл) таких композиций не связана с
110
растительным миром. Точно такие же шестилепестковые розетки, одновременно
напоминающие еще и колеса, хорошо известны в более ранние времена – на предметах
кельтского искусства рубежа эр. Считается, что розетка-колесо – это символ солнечного
и небесного бога Тараниса, одного из многочисленных божеств древних кельтов. От них
этот мотив перекочевал во II – III веках в искусство римлян, которым тоже не чужд был
культ Солнца. Он обогатил декоративный ассортимент не только мастеров-ювелиров, но
и художников, мозаичистов, резчиков по камню и кости. Трудно сказать, каким путем
это колесо прикатилось на север Европы – опосредованно через римское прикладное
искусство, или следует видеть в этом своего рода «ренессанс» кельтских традиций в
варварском мире. Тема кельтского культурного наследия в становлении художественных
традиций германцев эпохи Великого переселения народов еще всплывет в нашем
повествовании чуть ниже, а вот на возможном римском «следе» в стилистике Сесдала
нужно остановиться.

Методика нанесения чеканного орнамента на серебряные украшения,

использовавшаяся северо-германскими мастерами, проста и незамысловата, требует
всего двух инструментов – молотка и пуансона. Техника горячего золочения, то есть
покрытия поверхности сплавом золота со ртутью (амальгамирование), конечно
посложнее, но тоже известна в Европе еще с бронзового века, в том числе и в
Скандинавии. В те времена, о которых идет речь, позолота не считалась чем-то новым и
необычным, технология ее нанесения, хотя и была сопряжена с тяжелейшим вредом для
здоровья, в остальном для ювелира средней руки была делом обыденным, естественно,
при наличии необходимых компонентов. Вместе с изделиями стиля Сесдал в Северной
Европе впервые появляется нечто совершенно новое – техника чернения серебра.

Плиний Старший, римский ученый-эрудит, погибший во время извержения

Везувия в 79 г., сообщает следующее. «Ценность серебра возрастает от его тусклости. А
делается это таким образом: с серебром смешивают одну третью часть тончайшей
кипрской меди… и столько же самородной меди, сколько и серебра, и плавят в глиняном
сосуде, закрытом глиной». В других известных вариантах рецептуры важным
компонентом являются сернистые соединения (сульфиды) серебра или просто сера.
Полученный сплав остужают, перетирают до порошкообразного состояния и смешивают
с угольной пылью. Этот порошок станет впоследствии «краской» для нанесения рисунка
на серебряное изделие. Ведь чернь, или ниелло (слово «niello» ввели в обиход
итальянские средневековые мастера, часто практиковавшие этот метод, и с тех пор оно
111
утвердилось) – это техника, которая применяется не для патинирования всей площади
предмета, а только для создания на ней контрастного орнамента, словно проступающего
из глубин металла на совершенно плоской поверхности. Напомню, что все остальные
известные тогда способы орнаментации металлических изделий были так или иначе
связаны с созданием рельефности: чеканка, гравировка, прочерчивание, штамповка – все
эти операции оставляют на поверхности хорошо ощутимые следы, достаточно провести
по ним кончиками пальцев. Чернь тоже тесно сопряжена с гравировкой, но при этом
различима только визуально, сколько ни води по ней даже самой нежной кожей. Как
этого достигали?

Весь рисунок на металл наносился действительно способом неглубокой

гравировки. Орнаментальные поля, отдельные элементы, фигурные изображения – все
это мастер гравировал, то есть вырезал на поверхности при помощи специальных резцов-
штихелей, простейших миниатюрных сверел (серебро более мягкий металл, чем железо),
какие-то элементы могли и прочеканиваться. Дальше он брал в руки «перо и чернила» –
настоящее гусиное перо и заготовленный заранее порошок, разведенный камедью –
жидкой смолой. Такой краской густо заполнялись все изображения. При сильном
нагреве смола испарялась, порошок снова превращался в расплав, плавно растекался по
всем неровностям рисунка и после застывал, выступая шероховатой корочкой над
серебряной гладью. Холодную вещь оставалось довести до совершенства тщательной
полировкой. Именно после этой процедуры достигался эффект идеальной зеркальной
поверхности с проступающими из «Зазеркалья» контрастными изображениями, которые
кто-то словно забыл отглянцевать, как окружающий фон, и оставил матовыми.

Греки и римляне вплоть до рубежа эр

используют технику ниелло весьма и весьма
эпизодически. Но в первые века узор из черни
все чаще и чаще наносится на различные
серебряные изделия, в III – IV веках
орнаментальные бордюры, изображающие
пышные растительные композиции и жанровые
сценки, становятся неотъемлемой частью
декора парадной серебряной посуды, прежде
всего блюд (рис. 57). Особенно славятся такой
Рис. 57. продукцией провинциальные мастерские римской
112
Галлии, а в Восточном Средиземноморье – Антиохии. Предметы мелкой металлической
пластики римского производства тоже часто украшаются чернью, в сочетании с другими
способами их декорирования. Позже, в ранневизантийский период (V – VI вв.)
популярность техники ниелло резко падает. Утрачиваются секреты или меняются вкусы
– разберемся потом.

Орнамент в технике черни на вещах стиля Сесдал появляется не сразу.

Классические северо-германские изделия поначалу декорировались только мелким
чеканным орнаментом и позолотой. Но с ростом популярности таких украшений и
особенно после их выхода на широкий среднеевропейский рынок на рубеже IV – V вв.
повышается и их «технологичность», начинают применяться и новые способы
орнаментации, качество и характер декора совершенствуются. Гармоничное и весьма
эффектное сочетание серебра, позолоты и черни было открыто и широко использовано
римскими мастерами-торевтами. Великолепные образцы парадной серебряной посуды
происходят не только из археологических комплексов, открытых на территории Римской
империи, но из варварских погребений и кладов, разбросанных по всей Европе, от
берегов Волги до Шотландии, в особенности в IV – V веках. Концешты – один из них.
Видимо, не случайно орнамент ниелло становится популярен в это же самое время и в
тех самых областях, население которых находилось в постоянном культурном и
социально-экономическом контакте с империей.

По-видимому, где-то на полпути между южной Скандинавией и римским

лимесом и произошла условная «встреча традиций», благодаря которой стилистика
Сесдала обогатилась узором из черни. В результате творческий арсенал германских
ювелиров пополнился новой техникой, которую они научились весьма умело
комбинировать с другими способами художественной отделки своих украшений, не
нарушая при этом классической цветовой гармонии серебро-золото-чернь, отработанной
римскими ювелирами, но и не изменив при этом собственным традициям. Мелкая
штамповка поверхности пуансонами сохранилась, но отпечатки сделались гораздо более
четкими и глубокими, чтобы гармонировать и вместе с тем не теряться рядом с
контрастным рисунком черни.

Именно там, на полпути между южной Скандинавией и римским лимесом, в

южной Польше, под стенами крепости Замость, построенной в XVI веке, был случайно
найден клад, состав которого как нельзя лучше соответствует такому географическому

113
положению. Одну его половину составили римские серебряные монеты – денарии III –
IV вв., а другую – северо-германские украшения в стиле Сесдал. Судя по набору
украшений, сокровище могло принадлежать знатной даме, возможно даже княгине, из
племени гепидов или герулов. Ее пышный убор включал пару великолепных
двупластинчатых фибул, поясной набор, еще одну фибулу, другой разновидности, и
части двух других застежек, вероятно, сломанных. Все сделано из позолоченного
серебра, а отдельные элементы фибул – из золота (рис. 58). Для нас сейчас наибольший
интерес представляют поясные детали.

Рис. 58.
114
 Набор из большой поясной пряжки и наконечника ремня образует единый
гарнитур, выполненный и орнаментированный в одном стиле – стиле Сесдал, периода
его расцвета в первые десятилетия V столетия. Пряжка очень массивная, с тяжелым
гладким серебряным кольцом и толстым язычком, конец которого имитирует звериную
морду (рис. 59). Щиток округлой формы сплошь покрыт глубоким и четким
прочеканенным декором из мелких треугольничков, сходящихся вершинами («волчий
зуб»), и кружков с точкой в центре. Между двух концентрических полос таких
треугольничков – круг из плетенки или косички, выполненный в технике ниелло. Только
этот круг на поверхности щитка оставлен не золоченым, чтобы сохранить эффект
«тусклого серебра», о котором писал Плиний. Маленькие серебряные шарики – головки
штифтов, при помощи которых пряжка крепилась к ремню, – тоже не позолочены, это
придает им сходство с жемчужинами.

Рис. 59.

Наконечник пояса – крупная пластина, которая крепилась к противоположному

концу широкого ремня и не только украшала его, но и облегчала его продевание сквозь
кольцо пряжки. Орнаментальная композиция из косички в технике черни, вьющейся по
периметру и посередине пластины, дополнена характерными шестилепестковыми
розетками в одном ряду и не очень понятным декоративным мотивом в виде
многоугольника, тоже вписанного в круг, в другом ряду (рис. 59). Прочеканены мелкие
кружочки с точкой, но если присмотреться, станет очевидно, что и розетки, и
многоугольники тоже нанесены несколькими ударами одним и тем же пуансоном,
рабочая часть которого длинная и узкая, линзовидных очертаний: один удар – один
лепесток. Тем же внимательным взором можно уследить, что тонкие прочерченные
линии, ограничивающие все орнаментальные зоны, пояски, бордюры и розетки, – это не
115
просто художественные контуры, а первоначальная разметка рисунка, сделанная
мастером для облегчения своей работы. Там, где такая разметка отсутствует, например, в
центральной части щитка пряжки, внутри поля из маленьких кружков, эти последние
«скачут» и выбиваются из строгой линии.

На поясной пластине чернь кое-где выкрошилась, благодаря чему мы можем

увидеть, насколько четким и глубоким был первичный рисунок орнамента до его
заполнения черневой массой. Для того чтобы создать столь глубокие канавки с прямыми
вертикальными краями мастер должен был, во-первых, использовать массивную
серебряную пластину, не менее 2 мм толщиной; во-вторых, иметь в своем распоряжении
специальный инструментарий, обязательно включающий гравировальную технику –
простейшие буры со стальными сверлами, а это уже почти токарный мини-станок. Без
него работа по изготовлению одного такого наконечника могла растянуться на месяцы.
Римляне такой техникой уже несомненно располагали. Северные германцы – возможно
уже переняли ее у римлян, но вот успели или нет так мастерски ее освоить к концу IV в.,
большой вопрос. Слишком сильно отличаются пряжки из Замости и еще три-четыре
находки столь же высокого качества из разных уголков Европы от основной массы
германских украшений с элементами, выполненными чернью.

Вторая пряжка из клада в Замости –

маленькая и скромная, хотя тоже серебряная
(рис. 60). Она представляет собой образец
стиля Сесдал без использования черни и
золочения, только штамповка пуансонами по
гладкой сверкающей поверхности. По бокам
такой же «волчий зуб», бордюр в основании
из треугольных заштрихованных фигурок
даже напоминает северный лесной пейзаж –
Рис. 60. «елочки». Индивидуальность некоторых
разновидностей отпечатков на вещах наряду с, напротив, часто повторяющимися типами
штампов на предметах, обнаруженных в удаленных друг от друга областях, рано или
поздно позволят дотошным исследователям отличать украшения, вышедшие из одной
мастерской, – по наличию абсолютно идентичных элементов декора. Ведь такие
элементы можно нанести только одним и тем же инструментом – пуансоном, а

116
ассортимент этих орудий, как и оставленных ими следов, может служить своего рода
индивидуальным почерком: из мастерской в мастерскую они не передавались.

Рис. 61.

Две массивные застежки из этого комплекса, некогда украшавшие хрупкие плечи

княгини (рис. 61), хотя и не имеют отношения к собственно Сесдалу, тем не менее тоже
демонстрируют характерные традиции северо-германских племен. Это разновидность
двупластинчатых фибул, широко распространенная в IV в. в Центральной Европе, но
находок такого высокохудожественного уровня и такой высокотехничной работы, как из
Замости, известны пока только единицы. Очень характерны для украшений северо-
европейского круга специфические ажурные «воротники» из свернутой в спирали
толстой рубчатой проволоки. Всевозможные декоративные элементы из такой проволоки
– колечки, насадки, обвивка деталей, бордюры, украшающие пластины застежек-фибул,
– входят в моду среди германских племен по всему южному побережью Балтики от
Ютландии (Дании) до Эстонии, еще в III веке. Там же следует искать истоки и каймы из
серебряных шариков, напаянных по периметру каждой пластины.

117
 Центральные золотые поля на пластинах и дужке фибул, так же как и обмотка
оснований насадок-шишечек или «лучиков» на головке (скрывающих концы стержней,
служивших креплением механизма – иглы с пружиной) внешне кажутся результатом
золочения поверхности. Но в действительности, здесь мастер предпочел использовать
настоящую золотую фольгу и даже массивный золотой лист, отдельно подготовленный и
напаянный на серебряную основу. Филигранный декор этих золотых пластинок – зернь,
то есть миниатюрные шарики, и скань – узор из тонкой тоже напаянной проволоки. Если
сравнить эту зернь с декором массивных гуннских колтов (см. главу 3), то можно
обратить внимание, что здесь мастер-германец был вынужден пойти на маленькую
хитрость: под каждый миниатюрный пупырышек перед пайкой он подложил еще более
миниатюрный «бублик» или колечко, свернутое из проволочки. Это было сделано,
вероятно, для того, чтобы, во-первых, шарики не раскатывались по поверхности при
компоновке рисунка перед пайкой, и во-вторых, чтобы увеличить площадь припоя.
Очевидно, ювелир испытывал некоторые сомнения, например, в качестве используемых
материалов или инструментов, либо в собственных силах, и таким образом
подстраховался. Но вряд ли мастер, изготовивший подобные украшения, был таким уж
неопытным, ведь сканный орнамент – из металлических нитей – изготовлен им
безукоризненно. И про него стоит сказать особо.

Внутреннее поле округлых

головок фибул украшает косичка
из трех переплетных прядей,
каждая из которых тоже, в свою
очередь, собрана из трех тонких
золотых волосков. Внешне она
незамысловатая, хотя и довольно
эффектная. Но, если методика
пайки шариков зерни никаких
вопросов не вызывает – все, что
называется, налицо, то понять,
Рис. 62. как мастер сумел столь аккуратно
закрепить на пластинке такую косичку, очень сложно. А еще сложнее было это
осуществить на практике, даже после предварительного долгого обдумывания и
подготовки необходимых деталей операции. Попытаемся и мы проследить ход его

118
мыслей и действия его рук, опираясь в наших наблюдениях и предположениях на те
следы, которые остались на самой вещи (рис. 62).

Первое, что нужно сделать, это, конечно, подготовить исходные элементы, то есть
три пряди будущей косы. Самое простое – спаять каждую прядь заранее, сложив
полосой три волоска тончайшей проволоки (ее толщина в реальность чуть-чуть больше
волоса). Но, в этом случае такие ленты потеряли бы свою гибкость и сплести их в
плоскую кайму, изогнутую петлей, стало бы невозможно, не говоря уже о том, что исчез
бы и весь эффект натуральной косички. Мастер понимал это и пайкой соединил волоски
только через равные промежутки длины в пропорции один к двум: через один участок
соединения два свободных, где каждая проволочка отстоит от соседней. Это видно, хотя
и не бросается в глаза: спаянными оказались только волоски внешних петель каждой
пряди, а свободные – неспаянные – обращают на себя больше внимания благодаря своей
естественности и большей протяженности. Но весь дальнейший процесс монтажа косы
на пластину и закрепления ее не сильно упростился от такой небольшой поблажки.

Концы и стыки проволочек скрыты под «манжетом» из толстой серебряной

проволоки, они почти не видны. Укрепив их в нужном месте пайкой, мастер начал
плести орнамент, точно так, как это делается с настоящей прической: пряди
перекидываются поочередно одна через другую таким образом, что спаянный заранее
участочек каждой из прядей поочередно всегда оказывается снизу на внешней петле, и
именно он крепится пайкой к основе, а все остальные петли остаются только прижаты
друг другом. После каждого «шага», то есть перекинув одну прядь налево, а другую
направо, нужно было взять в руки паяльник и «прихватить» точкой пайки одну из них,
внешнюю. Сплести косу полностью заранее, затем свернуть ее в кольцо и в таком
готовом виде соединить с золотой пластинкой основы – невозможно, это привело бы к
сильной деформации. Процесс плетения можно было выполнять только непосредственно
на основе, чередуя его с пайкой, причем делалось это после того, как был закончен декор
из зерни внутри этой же пластины-основы.

Общая ширина косички составляет всего 4 мм. Нужно ли еще раз отметить, что
мастер работал не пальцами, а пинцетами, и не имел права на ошибку: повторная пайка
любого из участков привела бы к нарушению линейности волосков, они бы попросту
слились в гладкую ленту. Сейчас орнамент выглядит необыкновенно естественно – это
именно плетеная коса, а не просто ее имитация или изображение. А если всмотреться в

119
нее еще более пристально (но фотография этого, увы, почти не в состоянии отразить), то
можно увидеть, что все проволочки, из которых состоит этот орнамент, - перекрученные,
что придает им сходство с натуральной шерстяной или льняной нитью.

И еще одно обстоятельство заставляет обратить на декор фибул из Замости особое

внимание. Учитывая, что изготовлены они были во второй половине IV века, скорее
всего даже незадолго до гуннского вторжения в Европу (хотя сам клад был зарыт в
землю, несомненно, уже в начале V в.), перед нами, возможно, один из первых образцов
использования орнаментального мотива косы-плетенки в германском прикладном
искусстве, в частности в ювелирном деле. В дальнейшем, особенно начиная с середины
V века, она станет одним из основных декоративных мотивов, украшающих фибулы,
пряжки, всевозможные металлические накладки, и главное, принцип плетенки ляжет в
основу всей образной стилистики германской зооморфной орнаментации – так
называемого «звериного стиля». Пример с фибулой из Замости, точнее с техникой
изготовления этой филигранной косички, приоткрывает завесу над проблемой появления
подобного декора на металлических вещах. В основе его лежит конечно особый
пластический язык передачи сложных объемных форм на плоскости. И вырабатываться
такой язык мог только в процессе «перенесения» первичных орнаментальных образов и
мотивов, возникших еще при работе с другими материалами – не с металлами, а с
органическими природными веществами – шерстью, веревками, лозой, возможно,
глиной и воском. Но особую роль должно было играть дерево. Резьба по дереву –
вообще, пожалуй, один из древнейших видов художественной пластики, а для народов,
на протяжении всей своей истории обитавших в лесах, дерево это тот материал, из
которого выросла вся изобразительная культура.

К сожалению, по понятным причинам, примеры художественной резьбы по

дереву древних и средневековых народов Европы до наших дней не дошли. Первые и
довольно скудные образцы такого рода искусства, датируемые только временем начиная
с VII – VIII вв., известны в странах Северной Европы. Это фрагменты обугленной
древесины, чудом уцелевшие в погребальных камерах, куда предки нынешних шведов и
норвежцев укладывали своих покойников вместе со всем их скарбом. Но можно не
сомневаться в том, что богатейшим и выразительным пластическим языком владело
искусство и древних кельтов, и материковых германских племен в первые века нашей
эры. Язык этот был глубоко традиционен и сакрализирован, возможно даже, до поры до
времени табуирован для перенесения его на холодный металл. Он таился где-то в
120
глубинах архаичной народной культуры, не выходившей за рамки малых родовых
коллективов, и был обусловлен сложными мифологическими представлениями,
адекватно запечатлеть которые можно было только в объемных зрительных образах,
например, в каменной или деревянной скульптуре.

Представления эти жили и развивались, ожидая того часа, когда по каким-то мало
объяснимым для нас причинам развитие доселе архаичной культуры выйдет за свои узко
родовые рамки и будет поднято на гораздо более высокий уровень. Носители этих
традиций сочтут не только возможным, но и необходимым заявить о своих культурно-
мифологических приоритетах, увековечив их уже не в домашней обстановке деревянных
жилищ, а в благородных металлах – серебре и золоте – перелитых из имперских монет,
которые являлись добычей, то есть отражением воинской доблести и славы германских
племен. Расплавленный в тигле профиль императора превратится в лик Вотана на
пряжке или причудливо переплетенного мирового Змея, свернувшегося на плече, то есть
на фибуле, вождя. Это случится в середине V века, а где и почему, – узнаем дальше.

А пока еще раз ненадолго вернемся в самый центр европейского материка. Там
же, на пол пути между южной Скандинавией и римским лимесом, вдоль которого, на
Среднем Дунае уже устроили свои кочевья гунны, есть еще одно местечко,
заслуживающее упоминания. Это Якушовице, тоже в Польше, в полутораста км к юго-
западу от Замости. Здесь в середине ХХ в. археологами было раскопано богатое
погребение эпохи Великого переселения народов, а точнее, первой трети V в.
Захоронение принадлежало не простому воину, а военному предводителю, поскольку
сопровождалось скелетом коня с богатой серебряной сбруей, дорогим оружием и
предметами экипировки, отделанными золотом и гранатами.

Интересен пестрый стилистический и

этнокультурный ассортимент найденных здесь
предметов: северо-германские уздечные и поясные
накладки в стиле Сесдал, с позолотой, но без черни, в
том числе подвеска-лунница («пельта») со звездочкой
в центре (рис. 63); пряжки с «классической»
перегородчатой икрустацией; ременные украшения в
гуннском полихромном стиле, с альмандинами, и
Рис. 63. детали из золотой фольги с характерным штампованным

121
«чешуйчатым» декором; есть и несколько миниатюрных нашивных бляшек из золотой
фольги. Типичный для памятников горизонта Унтерзибенбрунн набор вещей, пожалуй,
лишь с более заметным гуннским компонентом, что дало основание некоторым ученым
интерпретировать это погребение, как могилу кочевого предводителя, или вероятно,
наместника, контролировавшего здесь северные окраины гуннских владений – земли,
принадлежавшие одному из покоренных германских племен, скорее всего, гепидам.

Эта гипотеза не лишена логики и исторического смысла, хотя с равным успехом

мы могли бы предположить, что перед нами могила германского предводителя,
отстаивавшего независимость своей территории от подступающих с юга номадов.
Якушовице – это наиболее удаленный на север пункт в Центральной Европе с находками
гуннских вещей, и определенную зону политического влияния кочевников он,
безусловно, собою маркирует. Тем более, что путь из римских провинций на Среднем
Дунае на север, к южным берегам Балтики, существовал в реальности и назывался
«Янтарным». Массовые поставки балтийского янтаря из богатейших месторождений в
районе Куршской косы начались еще при римском императоре Нероне, который
неожиданно проникся страстью к «горючему камню». Теплый камень медового оттенка
стал чрезвычайно популярен и использовался в больших количествах не только
ювелирами для изготовления украшений, но даже для отделки помещений римских вилл.
Якушовице действительно лежит на полпути между «Янтарным берегом» и
Карнунтумом, городом на Дунае, в котором заканчивался варварский отрезок Янтарного
пути и начинался римский – до Аквилеи, где сырье обрабатывалось. Гунны,
обосновавшись на Дунае, скорее всего взяли этот путь под собственный контроль,
естественно, чтобы получать выгоду от торговли, для чего и понадобилось слегка
углубиться в перелески Повисленья.

Но в гораздо большей степени комплекс из Якушовице демонстрирует не

географические границы, разделяющие зоны политического влияния различных сил,
будь то варвары-германцы, гунны, римляне, а полное единство вкусов и стилистических
предпочтений всей «варварской элиты» или «воинской аристократии», складывающейся
в этот период вдоль римских границ. Их традиции в результате долгого и тесного
общения перестали быть сугубо этническими и приобрели надэтничный, социальный,
можно даже сказать конфессиональный характер.

122
 Греческий историк Приск Панийский, посетивший в 448 году ставку хана Аттилы
где-то на левом берегу Среднего Дуная, с удивлением отметил, что многие варвары
свободно общаются друг с другом, а также с пленными и с имперскими посланниками на
трех и даже четырех языках: греческом, латыни, гуннском и на «своем родном». Понять
кто из них кто – часто было для Приска весьма проблематично (однажды он даже
опознал среди варваров земляка-грека, но с большим трудом), поэтому он использовал в
своем сочинении термин «скифы», то есть по сути просто «жители варварских земель».
Скифами он называл и гуннов, и готов, и просто войска варваров. Что уж тут смогут
сказать современные археологи о могиле некоего предводителя, который говорил на
каком-то одном, а может и на всех вышеназванных языках, своего коня взнуздал дорогой
северо-германской уздечкой, а портупею украсил и гуннскими полихромными вещами, и
инкрустациями римского образца. Можно было бы, конечно, привлечь здесь данные
палеоантропологии и по пропорциям черепа хотя бы попытаться отличить тюрка-
монголоида от европейца. Но, во-первых, состав гуннской орды еще на подступах к
Европе был сложным и включал в себя изрядную долю угорских племен Западной
Сибири и Приуралья; во-вторых, смешанные браки среди варваров практиковались так
широко, что никаких надежд на чистоту расового типа у нас не остается.

123
 Глава 6
Последние битвы народов и могилы первых королей

На Среднем Дунае, после того как Македония, Фракия, Иллирия, Мезия, Дакия в
447 г. были разорены полчищами гуннов, наступил период затишья перед очередной
бурей. Но на этот раз буря должна была обрушиться на западные области Римской
империи. Три года Аттила отдыхал и копил силы, поддерживая боеготовность своей
многонациональной орды краткими набегами на Балканские провинции, планируя
вскоре совершить более серьезную экспедицию в Галлию, против поселившихся там
вестготов. Их Великий Гунн высокомерно считал своими «сбежавшими рабами»,
предпочитая делать вид, что ему не известен тот факт, что в 410 г. эти «беглецы» во
главе со своим королем Аларихом впервые в истории взяли и разграбили Вечный Город
– Рим, а затем основали собственное небольшое, но практически независимое
государство на отвоеванных землях Южной Галлии, с центром в Тулузе. Поэтому
встреча с ними должна была стать серьезным испытанием, что Аттила прекрасно
понимал, тем более, что в действительности в его замысел входили гораздо более
серьезные геополитические намерения. Заявленная им направленность похода против
короля вестготов Теодориха (не путать с остготским Теодорихом) – это всего лишь
предлог и способ максимально отсрочить начало ответных действий со стороны
Империи. А иначе бы не стали гунны направлять посольства в канун готовящегося
похода одновременно и в Константинополь, и в Равенну, чтобы успокоить и восточных,
и западных римлян. Тайная миссия отправилась еще и в Карфаген – столицу королевства
вандалов, но не успокаивать их, а наоборот.

Это удивительное государство, второе из варварских королевств на землях

империи, основанное в Северной Африке проникшими сюда через Гибралтар
германцами-вандалами и их союзниками – степняками-аланами в 427 г., сразу же стало
костью в горле империи. Будучи непосредственными сухопутными соседями Рима, до
переселения в Африку вандалы не доставляли ему столько проблем и бед, сколько
причинили они, оказавшись на противоположном от Италии и Греции морском берегу.
Непостижимым образом превратились они вдруг из грозных всадников и пехотинцев в
моряков-пиратов и судя по всему, в пехотинцев морских. В том же году, когда вандалы
захватили римский город Карфаген и сделали его своей столицей (439 г.),

124
Константинополь самым спешным образом был обнесен крепостными стенами со
стороны Мраморного моря, чего раньше не было, так как море Средиземное до этих пор
оставалось «внутренним озером» Римской империи, и нападений с воды никто не
ожидал. Аттила для того и заручился поддержкой короля Гейзериха, чтобы дамоклов
меч вандальского морского десанта висел над Римом в момент его собственного похода
в Галлию. Вряд ли варвары хорошо знали римскую историю, но коренные жители
Карфагена, ставшего теперь столицей королевства вандалов, ее знали прекрасно и не
могли не провести аналогию между Гейзерихом и Ганнибалом. Спустя 600 лет после
окончания Пунических войн Карфаген снова стал угрожать Риму. Эта угроза была
полностью реализована в 455 г., когда Рим подвергся жестокому разграблению и
разрушению. В этом Гейзерих явно превзошел Ганнибала.

Как видим, переселившись в другую часть света, вандалы совершенно не

чувствовали себя оторванными от остального родственного им мира варваров и
продолжали активно вмешиваться в европейскую политику. Что касается жизни
культурной, то и тут Ливия (так называли Африку римляне) не осталась в стороне от
общих тенденций в моде и ювелирном искусстве. Яркие следы пребывания германского
племени на африканском континенте отразились в археологических памятниках,
которые с полным основанием должны быть включены в круг древностей горизонта
Унтерзибенбрунн. Тот самый, изначально дунайский, но вместе с переселенцами
проникший и так далеко на юг.

Самый интересный из этих памятников был обнаружен еще в начале ХХ века,

буквально у стен древнего Карфагена (современное местечко Кудиат Затер в Тунисе).
Это богатое женское погребение, помещенное в каменный саркофаг. Здесь присутствуют
все главные элементы костюма, характеризующие традиции германской знати первой
трети V столетия, сложившиеся на северо-восточных границах Римской империи, там
где смешались готы, гунны, аланы и греки. Платье вандальской принцессы расшито
мелкими золотыми бляшками, грудь украшало золотое ожерелье с подвеской-
медальоном в стиле клуазоне, с изображением равноконечного креста (вандалы уже
были христианами арианского толка). В том же стиле выполнена поясная пряжка, а
также и пара двупластинчатых фибул, скреплявших одежды на плечах погребенной (рис.
64). Но в отличие от большинства европейских памятников, здесь мы видим фибулы
несколько иного типа – не большие полихромные, подобные находкам из Нежина и
Эрана, а чуть поменьше и украшенные в технике классической перегородчатой
125
инкрустации. Это разновидность застежек, которую теперь считают типично
вандальской, поскольку все подобные предметы происходят из Северной Африки и еще
буквально одна-две – из Италии и из низовьев Рейна.

Рис. 64.

Нет ничего удивительного в том, что типичные остготские полихромные фибулы,

широко распространившиеся в 420 – 430-е годы от Галлии до Кавказа, не попали в
римскую Ливию, ведь вандалы вместе с аланами покинули регион Подунавья и
переселились сначала в Испанию в 411 г., а затем и еще дальше. Небольшие фибулы из
Кудиат Затера отличаются от них своими скромными размерами и узкой формой ножки,
соединенной короткой выгнутой дужкой с верхней полукруглой пластиной. Вся
поверхность фибул украшена вставками гранатовых пластинок геометрических форм,
сочетающихся, что очень интересно и необычно, с настоящими жемчужинами в круглых
ячейках по центральной оси предмета (рис. 64). Возможно, часть жемчужин (крупные)
была распилена пополам для удобства их закрепления в гнездах, одна из них
просверлена и держится на проволочной петельке. Орнаментальная композиция из
круга, обрамленного прямоугольниками, аналогична инкрустации на ножнах парадного
126
римского меча из могилы правителя Боспора (рис. 65), а спокойная, но очень
торжественная цветовая красно-перламутровая гамма вставок напоминает орла из
Концешти. Эти два наблюдения заставляют предположить, что фибулы могли быть
изготовлены имперскими мастерами-ювелирами. Некоторые сомнения на этот счет
вызывает тот факт, что в истории взаимоотношений вандалов с ромеями было не так уж
много позитивных страниц. Вспомним срочное строительство морских стен
Константинополя в 439 г. и конечно разграбление Рима в 455 г. Однако, известно, что из
Рима Гейзерих вывозил не только сокровища, но и мастеров-ремесленников, эти
сокровища производивших.

Так что, скорее всего мы имеем дело с продукцией римских мастерских,

находившихся непосредственно в самом Карфагене (а это был второй по значению
римский город в Африке, крупный торгово-ремесленный центр) и либо работавших в
тесном контакте со столичными ателье Константинополя, Рима и Равенны, либо прямо
перенесенных сюда из Рима после его падения. После захвата города Гейзерихом
мастера были вынуждены переориентироваться на нового заказчика и его окружение, но
смогли сохранить индивидуальные черты своей школы, в частности высокий
технический уровень и оригинальное использование жемчуга, о котором мы еще
поговорим отдельно.

Возможно именно
вандальская угроза Италии,
использованная Аттилой,
наряду с другими
обстоятельствами, открыла
глаза столицам обеих
империй на истинные цели
экспедиции гуннов на Запад
в 451 г. Константинополь в
связи с этим вздохнул
настолько облегченно, что
Рис. 65 даже отказался отныне
выплачивать Аттиле ежегодную контрибуцию, чем чуть было не развернул его войска
обратно на восток. Это сделал преемник Феодосия Младшего, новый император
Маркиан, в прошлом, кстати, простой солдат, воевавший и с персами на Востоке, и с
127
вандалами в Африке, и дослужившийся до высоких офицерских званий, а затем, как
видно, и до пурпура. Интересно, что на одной из ступеней своей карьерной лестницы
Маркиан служил телохранителем в гвардии римских полководцев Аспара и Ардабурия,
отца и сына, аланов по происхождению. К счастью, Аттила не стал менять свои планы
из-за этого опрометчивого вояки. Серьезность создавшегося положения гуннский хан
отлично понимал, поэтому привлек все имеющиеся в его распоряжении людские
ресурсы. На Западе же, в Равенне, стали готовиться к очень серьезной войне, поняв
окончательно, что это будет битва не за свободу вестготов, а за сохранение Западно-
римской империи.

В начале 451 г. орды Аттилы выступили из Паннонии и двинулись в направлении

на северо-запад, увлекая за собой по пути армии народов-сателлитов – остготов, гепидов,
тюрингов, скиров, ругиев. Вестготская Тулуза в итоге оказалась в стороне – гораздо
южнее направления первого удара, который пришелся на рейнских франков. Взяв
несколько городов, в том числе один из крупнейших на Рейне – Трир, Аттила смог
подчинить себе часть этого народа и присоединив и их к своему войску, развернулся
наконец к югу. В итоге, перепуганные до смерти римские лазутчики донесли о том, что
армия завоевателей, движущихся к Италии, насчитывает полмиллиона воинов.

Правительству Западно-римской империи во главе с императором Валентинианом

III и его талантливым, но не любимым полководцем Аэцием стоило очень большого
труда (поскольку Тулуза в итоге осталась в стороне) уговорить вестготского короля
Теодориха все-таки выдвинуть свое войско против гуннов, с тем чтобы помочь
римлянам. Собственные войска последних составляли жалкое меньшинство в этом
эпохальном противостоянии – над Римом сохранялась реальная угроза со стороны
вандалов, требующая постоянного присутствия легионов в Италии, не говоря о разброде
внутри всей армии. Римлянину Флавию Аэцию довелось командовать в этой битве
аланами, франками, бургундами, саксами. Основная же боеспособная часть армии
Западно-римской империи оказалась именно вестготской.

Два войска встретились 20 июня 451 года на равнинах Шампани, на так

называемых Каталаунских полях, недалеко от города Труа. Аэций и Аттила,
познакомившиеся и ставшие приятелями еще в детстве, когда юный римский патриций
был заложником в ставке хана Руа в Паннонии, на этот раз оказались противниками.
Сражение продолжалось весь день и почти всю ночь с некоторым перевесом римской

128
коалиции, а на следующее утро вестготы готовы были продолжить его, чтобы отомстить
за смерть своего короля, павшего накануне. Но Аэций убедил старшего сына Теодориха
– Торисмунда – оставить поле боя и вернуться домой, так как его младшие братья могли
устроить борьбу за освободившийся престол. Точно таким же способом он удалил и
сына франкского короля, естественно вместе с его армией. Аттиле была дана
возможность уйти, невзирая на его фактическое поражение, уже почти в тот момент,
когда он, по словам готского историка Иордана, готовился сам взойти на погребальный
костер, сложенный из седел своих павших воинов. Аэций был заинтересован в
сохранении такого серьезного игрока на мировой политической арене, как Аттила, чтобы
использовать его в сложной закулисной борьбе между востоком и западом империи, и
даже между группировками внутри дворцового окружения. А может и воспоминания
детских лет тоже дали о себе знать…

Так или иначе, вестготы, впервые за долгие годы после падения Рима вступившие
в бой под римскими штандартами и легионными орлами, покрыли себя ореолом славы.
Аттила вернулся в свою ставку, на Дунай, как надеялись многие в этот момент,
зализывать раны. Точное место Каталаунской битвы, которое ищут историки и
дилетанты с тех пор, как в них проснулся острый интерес к своему прошлому (то есть
где-то с XIII в.), так и осталось неизвестным. Единственные археологические
свидетельства этого похода, сохранившиеся в «земляной летописи» – обломок гуннского
бронзового котла, найденный на северо-востоке Франции, да следы разрушений в
культурном слое города Трира. Но последствия этой «битвы народов» оказались
судьбоносными, как для ее прямых участников, так и для их потомков. Начнем,
пожалуй, с тех персонажей, которых Аэций поспешил удалить с поля боя.

Первый из них – Торисмуд, сын Теодориха. Аэций, преследуя при этом и свои
личные интересы, не покривил душой, советуя Торисмунду поскорей возвращаться в
свое королевство, чтобы не потерять трон, унаследованный от павшего накануне отца.
Его младшие братья, действительно уже готовились затеять свору, но прибытие
победоносной армии во главе с законным королем поставило этому точку. Правда
ненадолго – через два года братья все же прикончили его, и власть перешла к Теодориху
II. Тем не менее, невзирая на отдельные перегибы в наследственной борьбе королевство
готов еще долго оставалось грозной силой на политической карте Европы. К концу V
века область обитания вестготов увеличилась в 6 раз по сравнению с «договорными»
землями, армия закалилась в непрерывных завоевательных походах от Испании до Рейна
129
и стала в короткий период от окончательного поражения гуннов до возвышения франков
при Хлодвиге наиболее боеспособной силой в этой части Средиземноморья. Но в первые
десятилетия VI века франкам удалось вытеснить вестготов с территории Галлии, и
новый этап их политической истории был почти полностью ограничен Испанией, где
возникло Толедское королевство.

Второй – сын франкского короля, имя которого пока никем не называлось. Приск
Панийский сообщает, что одной из причин нападения гуннов на рейнских франков в 451
г. была кончина их государя и борьба за власть между сыновьями. Старший сын решился
придерживаться союза с Аттилой, а младший с Аэцием, то есть с Римом. Так вкратце,
мимоходом, историк зафиксировал на своих страницах рождение древнейшей династии
средневековой Франции, точнее, Франкии, – династии Меровингов. Вот теперь можно
назвать имя этого второго персонажа, хотя многим наверное уже ясно, что это Меровей.
Приску это имя было то ли не известно, то ли он не видел будущего за этим юнцом,
внешность которого он, тем не менее, описал, явно с иронией: «Мы видели этого
последнего, когда он явился в Рим, с предложениями: на лице еще не пробивался пушок,
русые волосы были так длинны, что охватывали плечи». Аэций усыновил Меровея и
отправил к императору для заключения союза. Франки в битве на Каталаунских полях
сражались за римлян и за свою будущую государственность, хотя были и те, кто
выступил на стороне Аттилы вместе со старшим братом Меровея.

Интересно, что полувеком ранее

римский поэт Клавдиан тоже говорит о
правителях с берегов Рейна «с
длинными золотистыми волосами». О
налаживании политических контактов с
этими длинноволосыми вождями
свидетельствуют весьма характерные
для римской дипломатии дары,
Рис. 66. попавшие в это время на Рейн, в область
рипуарских франков. Перегородчатая инкрустация, золото-гранатовый стиль, как явная
улика, указывающая на появление геополитического интереса со стороны империи:
типичные восточно-средиземноморские пряжки, служившие деталями поясных или
портупейных наборов, украшенные в технике клуазоне гранатовыми пластинами и
великолепными цейлонскими альмандинами-кабошонами (рис. 66).
130
 Меровей, только что ставший королем по крайней мере какой-то части франков
салических, судя по замечанию Приска, к моменту их встречи достиг возраста вряд ли
более 16 – 17 лет. Юные годы, а также местонахождение его резиденции в городе Турнэ,
– это почти все, что мы о нем знаем. Но сына-наследника по имени Хильдерик на тот
момент он уже точно имел, поэтому, несмотря на смерть в довольно раннем возрасте,
всего спустя 6 или 7 лет после сражения с гуннами, Меровей положил начало и дал свое
имя первой династии франков, правившей на протяжении ровно 300 лет (451 – 751 гг.). О
Хильдерике нам известно гораздо больше, благодаря историческим сочинениям как
римских, так и собственных франкских летописцев. Но гораздо важнее, что
полуисторический, полу эпический образ этого короля, первого из рода Меровингов,
обрел свою плоть, точнее прах, когда была найдена его могила, наполненная
произведениями ювелирного искусства. А случилось это памятное в истории археологии
событие в 1653 г., увы, при случайных обстоятельствах, как впрочем, и многие другие
открытия важнейших памятников эпохи переселения народов.

О том, что кости принадлежали именно

Хильдерику I, недвусмысленно свидетельствовала
надпись на массивном золотом перстне-печатке,
поэтому в достоверности такой идентификации
никто не усомнился. Надпись обрамляла портрет
короля (рис. 67), на котором он, кстати,
чрезвычайно похож на своего отца – такого, каким
его описал Приск – безусым и с длинными
вьющимися волосами. Благодаря этим локонам,
Рис. 67. непременному атрибуту лиц царских кровей у
салических франков, династия вошла в историю с эпитетом «Длинноволосые» или
«Косматые». За этой любовью к прическам скрывалось нечто большее, чем тяга к
привлекательности в глазах прекрасного пола (этим часто грешил Хильдерик, да и не
только он): многие германские племена, как это часто с удивлением или насмешкой
отмечали римляне, любили демонстрировать свою этническую индивидуальность с
помощью волос. Длинноволосые телохранители за спинами императоров – частый
сюжет в позднеантичном прикладном искусстве (рис. 20). У франков высокая
символическая и магическая значимость длинных прядей достигла своего апогея:
согласно их законам, претендента на королевский престол достаточно было остричь,

131
чтобы лишить всяких претензий; но тому, в свою очередь, достаточно было отрастить
волосы заново, чтобы вернуть право на подобные притязания.

Похоронен был Хильдерик в своей резиденции в Турнэ. Сегодня это территория

Бельгии, но так эта область называлась и при жизни первого Меровинга – Белгика,
римская провинция. Еще до падения Западно-Римской империи, которую он пережил
всего на 5 лет, Хильдерик, на основании союзного договора, заключенного его отцом
накануне Каталаунской битвы, успел получить титул наместника этой провинции и
вместе с титулом – соответствующие ему регалии и инсигнии. Их то и обнаружили в
могиле строители XVII века, наткнувшись на нее при земляных работах под стенами
базилики. Про перстень уже было сказано, функция его также вполне понятна – печатка
для скрепления королевских документов. Стоит взглянуть и на другие. Правда, надо
иметь в виду, что далеко не все из тех вещей, которые мы увидим далее, сохранились до
наших дней. Сокровища королевской могилы, еще раз скажем, увы, как и многие другие
шедевры, доставшиеся нам от той бурной эпохи, ждала криминальная участь. Век XIX
был, хотя и не такой бурный, но тоже богатый на авантюры. Сокровища были украдены
из Национальной библиотеки в Париже, частично переплавлены, частично просто
исчезли. Вернуть удалось только небольшую часть, но, к счастью, то, что физически
пропало безвозвратно, сохранилось хотя бы в живописных таблицах, изготовленных и
опубликованных в середине XVII века, а также в репликах – точных копиях некоторых
украшений, специально сделанных для различных европейских археологических музеев,
незадолго до их исчезновения (рис. 68).

132
 Вторая важная инсигния – золотая римская Т-образная
фибула (рис. 69). Мы уже говорили о такого рода застежках,
рассматривая сюжет с акацирами и распространением моды
на подобные украшения в лесах Поволжья, и видели их на
плече Стилихона и других полководцев. Хильдерик I
несомненно получил эту фибулу – символ власти, как
«чиновник», юридическое лицо высшей римской
провинциальной администрации, от лица императора.
Формально этим императором был Майориан, но фактически
западной частью империи в 460-е годы уже правили римские
Рис. 69 генералы – Эгидий, Рикимер, а затем Одоакр, находившийся
с Хильдериком, что немаловажно, в тесных дружеских отношениях. Массивная застежка
с иглой, принятая первыми исследователями памятника за стиль для письма, имеет
прямоугольную спинку с часто прочеканенным мелким декором в виде крестиков или
лепестков, и верхнюю часть в виде буквы «Т» с крупными золотыми насадками-
луковичками на концах перекладины и в ее центре. Императорское пожалование
королю-чиновнику и королю-союзнику было, вероятно, подкреплено золотым браслетом
весом в несколько сот грамм и мешком солидов – в могилу было положено 90 штук.

Еще один признак высшей власти, но уже не римской, а германской, варварской, -

это оружие, в первую очередь, копье и меч. Передачей копья из рук отца сыну франки
символически закрепляли наследование королевского престола, поэтому и штандарты в
средние века часто крепились на древки копий. Мечей было два – длинная спата
западно-римского образца и короткий меч – скрамасакс – типично варварское оружие,
которое, хотя и было изначально заимствовано римской армией с Ближнего Востока в IV
– V вв. (из Ирана или Закавказья), в Европе получило свое название от племени саксов,
при этом пользовалось большой популярностью и у франков. Короткий сакс
использовался, как тесак – тяжелое рубящее оружие, и особенно широко применялся в
VI – VII веках. Два меча, как отражение двух источников власти и права в древнейшем
франкском королевстве и двух народов, подчинившихся этой власти: римского и
собственного, германского. Король франков был одновременно и официальным
губернатором Белгики. Это было принципиально важно и для галло-римлян,
составлявших большинство населения франкского королевства, чтобы не чувствовать
себя оторванными от империи, фактически сохранившейся только на востоке; и для

133
самой королевской власти, чтобы не вызывать у негерманских по происхождению
подданных иллюзию анархии. Поэтому даже после 476 года Хильдерик продолжал
считать себя законным проводником имперских традиций и преемником римской
власти, что всячески подчеркивал. О ней напоминала не только золотая фибула, сугубо
формальный знак, как позже аксельбант или погон.

В рассматриваемую нами бурную эпоху необходимость такого публичного

аспекта правления только усиливалась за счет обязательных аллюзий на верховную
императорскую власть, выраженных различными способами, от имитации изумрудов и
жемчужин до принятия официальных римских титулов вождями и королями. Все они
были одновременно «патрициями», «консулами», «комитами» и «дуксами», и всерьез
этим гордились. Понятно, что причитающиеся комитам и дуксам регалии – инсигнии их
власти – занимали в королевском облачении особое место.

Для своих же франков Хильдерик оставался добрым славным

королем, а истинная воинская слава, которую воспевают
барды и скальды, всегда витает вокруг лезвия меча: и когда
оно обагрено кровью, и когда сверкает под лучами солнца, и
даже когда покоится в ножнах. Спата выглядела и
сверкающей, и окровавленной, даже тогда, когда покоилась в
ножнах, благодаря великолепной отделке и ножен, и самого
клинка (рис. 70). Большая часть сокровищ из королевской
гробницы – это золотые детали ножен и рукоятки меча, а
также отделка портупеи: пряжки и ременные накладки. Все
украшено золото-гранатовой перегородчатой инкрустацией,
клуазоне. Мы уже упоминали в начале, что именно после
открытия этих вещей из гробницы в Турнэ, французским
словом клуазоне и стало принято обозначать перегородчатую
инкрустацию эпохи Великого переселения народов или эпохи
Меровингов в Европе. Людовик XIV, в дар которому были
преподнесены эти сокровища из могилы чуть ли не самого
Рис. 70. первого из французских королей, ничуть ими не впечатлился и
солнечного блеска в них не увидел, а велел убрать их в парижский Кабинет Медалей
(аналог Кунсткамеры нашего Петра I). «Король-Солнце» не любил Меровингов, хотя, по
традиции, и сам продолжал носить длинные волосы.
134
 Портупеи мечей Хильдерика и вся их парадная отделка – шедевр искусства
клуазоне, достигшего своего художественного и технического пика как раз в последней
трети V столетия, вскоре после смерти Аттилы и на фоне стремительного роста
германской государственности на обломках гуннской и Западно-римской империй. Все
вещи выполнены безукоризненно, в лучших традициях средиземноморской школы,
использующей уже практически все технологические достижения и секреты, все
разнообразие орнаментальных мотивов, лучшие материалы и лучшие дизайнерские
решения. Методика профильной обработки и подгонки тонких гранатовых пластин
достигла совершенства, даже несмотря на то, что и сложность их форм тоже резко
увеличилась: появились так называемые «дрожащие» перегородки.

Рис. 71.

Стенки ячеек из золотых ленточек в виде мелкого и частого зигзага очень оживили
несколько статичные доселе композиции – появилась мелкая «рябь», зрительно
придавшая эффект легкого колебания густой алой поверхности, как ветерок над
кровавой рекой. Кропотливая подгонка вставок альмандинов под контуры таких
многогранных ячеек – верх мастерства резчиков. Сотни плотно уложенных пластинок
камня с дрожащими краешками, разделенных тонкими золотыми паутинками,
окаймляют широкими полосами края ножен спаты, их устье и наконечник, рукоять и
навершие самого меча (рис. 71). Глядя на эту композицию сейчас, с трудом верится, что
это не рисунок художника, работавшего остро отточенными карандашами или
тончайшими кистями, а творение из камня и металла.
135
 На не менее вычурных, чем детали меча, украшениях портупеи и пояса (пряжках,
ременных накладках и разделителях), впервые появился еще один технический и
орнаментальный прием. Боковые стенки предметов по всему периметру или частично
окаймлены рядом плотно поставленных и спаянных вертикальных золотых трубочек. Не
только верхнее устье их оформлено, как круглая ячейка для вставки шарика-альмандина,
но иногда даже и в боковой стеночке сделан миниатюрный вырез-окошко, естественно с
горящим в нем красным огоньком. Благодаря такому приему мастера-ювелиры уже
могут переносить уплощенный геометрический орнамент в трехмерную область
восприятия и, значит, создавать вместо изящных, но тонких вещей, не менее изящные,
но внешне массивные украшения, которые только выглядят толстыми и тяжелыми, но в
действительности представляют собой сложную объемную конструкцию, спаянную из
легких золотых листков, местами даже фольги.

Комплект таких сверкающих украшений, распределенных на ремнях портупеи от

плеч до пояса воина, а также по бедрам – на поверхности ножен и свисающих ремешков
перевязи, создавал неповторимый ореол величия вокруг властителя и не оставляя
сомнений у окружающих в его избранности и славе. Богато украшенные золотом и
камнями пояса и портупеи во времена Меровингов были исключительным атрибутом
лиц монарших кровей. Отец франкской истории, епископ Григорий Турский, сообщает к
примеру, что когда Хильдеберту, одному из потомков Хильдерика, некие
странствующие авантюристы-дворяне преподнесли «прекрасную перевязь, украшенную
золотом и драгоценными камнями, и великолепный меч, рукоять которого была
украшена золотом и испанскими самоцветами», он опознал в ней вещь, выкраденную из
сокровищницы Гундовальда, короля-узурпатора, одного из своих недавних противников,
которую тот, в свою очередь, незадолго до этого получил в Константинополе.

Современные ученые давно задаются вопросом, где именно могли быть

изготовлены, и соответственно, кем подарены Хильдерику эти великолепные мечи с
украшениями в технике перегородчатой инкрустации? Ответ на этот вопрос означал бы
и решение другой проблемы, более широкой, – где находилась в середине и второй
половине V века лучшая мастерская Европы по изготовлению вещей в стиле клуазоне,
точнее, это по-прежнему был Константинополь, или появились новые центры,
способные конкурировать с ним на равных? Долгое время пальму первенства
специалисты отдавали Второму Риму, опираясь и на некоторые стилистические
особенности, и на другие аналогичные находки, в особенности из богатых княжеских
136
погребений этого периода у северных границ Восточно-Римской империи. О них мы
обязательно поговорим чуть ниже.

Сложность состоит в том, что исторический контекст, характеризующий

запутанную картину взаимоотношений обеих частей империи друг с другом и с
варварами, утвердившимися на их территориях, делает мало вероятной возможность
того, что король франков в 460-е годы мог получить столь дорогие и несомненно
инвеституционные по смыслу дары от византийского императора. Хильдерик, как
государственный деятель, известен прежде всего своей тесной дружбой с Западно-
римским двором, верховные правители которого в лице императора Антемия (де юре) и
варвара Одоакра (де факто) категорически не признавались легитимными на востоке
империи, в Константинополе. Франки при Хильдерике и его потомках, постепенно
превращаются в главных геополитических противников Византии на европейском
материке. В 476 г. противостояние было обострено до предела, поскольку союзнические
отношения Хильдерика с Одоакром, главным виновником свержения римской власти в
Риме, ставили их обоих на одну доску в глазах Константинопольского двора.

Следовательно, императорские дары, как и инсигнии королевской власти, могли

быть получены скорее от двора западного, находившегося в тот момент в Равенне.
Предположение о существовании некоей не просто гипотетической мастерской
клуазоне, а мастерской высшего класса, в западной части империи посетило нас чуть
выше, при разговоре о вандалах в Северной Африке и о фибулах карфагенской
принцессы. Археологические находки, о которых пойдет речь ниже, подтверждают это
предположение. Продукция этой, теперь можно сказать, абсолютно реальной ювелирной
фабрики, работавшей при императорских дворах в Равенне и/или Риме, как оказалось,
довольно широко представлена не только в гробнице Хильдерика, но и в других
памятниках на территории Италии и Галлии, главную характеристику которых можно
выразить в трех словах: «погребения варварской знати».

Гипотетическим, однако, по-прежнему останется ответ на вопрос, как, когда и

почему ремесленный центр по изготовлению украшений в стиле перегородчатой
инкрустации возник в Италии, и был ли он «филиалом» константинопольского, или
вырос самостоятельно? Пока что представляется наиболее вероятной такая
реконструкция исторических обстоятельств, сопутствовавших этому важному явлению
в развитии культурной жизни раннесредневекового Запада. Непрестанно растущее на

137
протяжении первой половины V столетия значение варварского контингента в римских
армиях обеих частей империи, а в западной – в особенности, достигло пика в 440-е годы
на фоне крайнего обострения гуннской угрозы, и нашло отражение в битве на
Каталаунских полях, где победа «римского оружия» была полностью обеспечена
вестготами. Роль германской знати и ее количество в высшем командном составе и в
ближайшем окружении правителей, соответственно, также заметно увеличились.

Резко выросший спрос на дорогие престижные изделия, отвечающие вкусам этих

«новых римлян», не мог не поставить перед администрацией проблемы необходимости
налаживания работы специализированных мастерских – барбарикариев, по образцу
константинопольских. Фактический правитель Рима, Флавий Аэций, человек
«прославленный в искусстве заключать мир», приложил немало усилий к тому, чтобы, с
одной стороны, утихомиривать дорогими подарками гуннов и их сателлитов, уже давно
посматривающих на Италию, а с другой, тем же методом склонить на свою сторону
вестготов. Привлечение опытных мастеров-ювелиров из восточной столицы было
наиболее простым и быстрым решением этой насущной проблемы, которое и могло
иметь место в 440-е годы. Краткий период довольно теплых отношений между западным
и восточным императорскими дворами, связанный с женитьбой Валентиниана III на
Евдоксии, дочери Феодосия II, и совместной борьбой с африканскими вандалами, этому
явно способствовали. И хотя прямых свидетельств такого переноса мастерских из
Константинополя в Равенну в письменных источниках мы не найдем, остаются
источники археологические и предметные. Вещи умеют не только молчать. Но прежде
чем предоставить им слово, хотелось бы обратить внимание еще на некоторые
интересные детали, отмеченные в могиле
Хильдерика.

Скелет короля был густо усыпан маленькими

золотыми фигурками то ли пчел, то ли мух, их было
найдено около 300 штук (рис. 72). Этими пчелами,
как считается, был расшит плащ или мантия
Хильдерика. Но здесь мы видим явную попытку
Рис. 72. сопоставить эти находки с гораздо более поздними
реалиями – королевским костюмом средних веков. Ни о каких мантиях, тем более
расшитых золотом, во времена Меровингов мы не знаем, никаких свидетельств нет. Зато
хорошо известен обычай украшать одежды или погребальные покровы в могилах
138
знатных людей – саван или пелену – нашивными золотыми бляшками. Горизонт
Унтерзибенбрунн, помните?

Почему, кстати, именно пчелы? Интерес к ним вдруг проявился в

начале эпохи Великого переселения народов: с начала V века среди
европейских варваров входят в моду небольшие, можно сказать, в
натуральную величину, фибулы и накладки в виде двукрылых
насекомых. Их называют то фибулы-мухи, то цикады. Некоторые
исполнены в весьма реалистичной манере, с лапками и глазками,
некоторые схематичные (рис. 73); есть просто серебряные, есть
Рис. 73. полихромные и даже с инкрустацией-клуазоне, как у Хильдерика.
Существует даже предположение, что условное (схематическое) изображение такой
цикады – знаковый прототип французской королевской лилии, и возникновению этой
идеи немало поспособствовали как раз «пчелы» из могилы в Турнэ. Что стоит за этим
странным энтомологическим образом в ювелирном деле, почему его усердно
тиражируют в это время вдоль всей римской границы от Британии до Северного Кавказа,
не очень понятно. Ясно лишь, что эта мода или традиция носит интернациональный
характер, не исключено, что за образом пчелы скрывается изначально какая-то
религиозная символика: раннехристианская, языческая или и та, и другая.

Если добавить к уже сказанному, что гробницу Хильдерика, которая в древности

была перекрыта не каменной христианской церковью, а земляным курганом, окружали
еще и погребения лошадей (а это элемент кочевнического обряда), то станет ясно, как
сильно, прочно и надолго сплелись ритуальные и культурные традиции совершенно
разных и не похожих друг на друга племен. Могила этого первого из исторически и
археологически «задокументированных» французских королей завершает собой череду
варварских захоронений эпохи Аттилы, в которых тесно смешались обычаи и
кочевников-аланов, и германцев-готов, и греков Северо-Восточного Причерноморья,
подхваченных и перемешанных миграционными волнами.

Эти волны еще в самом начале V в. занесли готов Алариха в Италию, но уже
через несколько лет отбросили их еще немного дальше на запад – в Аквитанию. Во
второй трети этого столетия различные германские племена активно включаются в
состав воинских контингентов римской армии, дислоцированных в Италии, вокруг Рима,
Равенны, даже на Сицилии – форпосте борьбы с вандалами. Возможно, варвары-

139
федераты зачастую прибывают в Италию и живут вместе с семьями. Там и умирают.
Иначе не объяснить наличие здесь отдельных женских захоронений с типичным
варварским инвентарем – двупластинчатыми фибулами, среди которых особое место
занимают крупные дорогие вещи с перегородчатой инкрустацией. Впрочем, это могут
быть не только фибулы, но и поясные пряжки, накладки, серьги и подвески. Их
объединяет одно – стилистическое, декоративное и морфологическое следование тем
традициям в престижном «аристократическом» костюме, которые зародились в
многонациональной варварской среде на Среднем Дунае с приходом и утверждением
там гуннского военно-политического союза в период царствования еще
непосредственных предшественников Аттилы. В техническом отношении для всех этих
предметов характерен очень высокий уровень работы, присущий только
квалифицированным столичным мастерским.

Эталонными памятниками, которые прямо демонстрируют, насколько

ответственно ранневизантийская администрация подходила к обеспечению варварских
князьков Подунавья изысканными дарами, могут служить несколько пышных
захоронений и богатейших кладов на территории Трансильвании (Румыния). И нельзя не
заметить, что самые яркие из этих находок относятся ко времени, наступившему сразу
после изгнания отсюда потомков Аттилы, когда на месте гуннской Скифии образовались
независимые Готия и Гепидия, то есть в 460 – 470-е годы. Только лучшие мастера
Константинополя снова трудятся над шедеврами клуазоне, предназначенными для
предводителей германских племен, вернувшихся спустя полвека в статус федератов, под
сень римских орлов.

Именно эти царственные птицы становятся главным символом, венчающим своим

гордым профилем и предметы художественного ремесла, и практически все наиболее
яркие произведения ювелирного искусства той поры. Самые выдающиеся среди них –
гранатовые орлы, украшавшие облачения князей и княгинь италийских готов и гепидов
Трансильвании. Одно из богатейших германских погребений эпохи Великого
переселения народов происходит из местечка Апахида. Точнее там были обнаружены
два захоронения, и как и водится, оба были найдены случайно и частично разграблены,
многие вещи вскоре исчезли. Кстати, это местечко находится всего в нескольких
десятках километров от другого, уже упоминавшегося, – Шимлеул-Сильваней.

140
 Первое погребение в Апахиде очень напоминает по составу сопроводительного
инвентаря и даже по типу отдельных предметов могилу Хильдерика: почти такая же
золотая Т-образная фибула, поясные пряжки с инкрустациями гранатов в ячейках с
«дрожащими» стеночками, подвески-кисти в виде звериных морд с цепочками в зубах,
серебряная византийская посуда, а также целых три золотых перстня-печатки с
монограммами, крестами и именем владельца на одном из них. К сожалению, это имя,
OMHARUS (Омар) – ни разу не встречено ни в одном из синхронных письменных
источников, хотя, судя по находкам, этот человек должен был, как и Хильдерик,
несомненно, принадлежать к королевскому роду.

Вторая могила, располагавшаяся в 500 м от первой, к счастью, хотя и подверглась

сначала частичному разграблению, позже все-таки была доследована археологами. Им
удалось обнаружить много интересного: длинный меч, конскую сбрую – седло и
уздечку, точнее их украшения, детали сумочки-кошелька. Почти все покрыто
перегородчатой инкрустацией – гранатовыми пластинками в ячейках очень сложных
конфигураций. Парные фигуры орлов по всей вероятности украшали переднюю луку
парадного седла, их головы повернуты внутрь и чуть вверх – вероятно, они должны
были смотреть на своего господина-всадника.

Крылья птиц спокойно сложены и опущены,

смешные толстые лапки словно вырастают из слегка
расширенного хвостового оперения, естественная
форма перьев – в виде чешуек – выделена в центре
птичьего тулова овалом, с радиально расходящимися
от него вытянутыми вставками с «дрожащими»
стеночками (рис. 74). Очевидно, таким способом
мастер пытался передать объемно выступающую
грудку. Отдельные элементы оперения,
подчеркнутые темно-зеленой стеклянной пастой,
вполне могут отражать какие-то видовые признаки
хищной птицы. Странным образом в художественной
передаче этих вполне реалистичных фигурок
сплелись элементы подчеркнутого натурализма
(лапки, хвост, обозначенные крылья, чешуйчатое
Рис. 74. оперение) и легкой стилизации, особенно проявившейся
141
в кривоватой голове и слишком длинном клюве. Но это не следствие безвкусицы или
неопытности мастера – технически его работа безукоризненна. Просто в качестве
образца он имел уже явно сложившийся образ с отмеченными признаками стилизации.
Этот же образ мы чуть ниже найдем на предметах мелкой металлической пластики
гепидов Подунавья – на серебряных орлиноголовых пряжках, с таким же странно
вытянутым клювом (рис. 75).

Но из находок во второй могиле в Апахиде особенно впечатляет

все же золотая пластина-накладка длиной 18 см, служившая
украшением большого кожаного кошеля, висевшего на поясе.
Она и оформлена, собственно в виде самого этого кошеля –
хорошо выделяется центральный «клапан» с коротким
«ремешком» с пуговкой в центре, как бы накинутый сверху на
сам «мешок». Поверхность этого мешка орнаментирована
«пчелиными сотами» – шестигранными ячейками и кантом из
Рис. 75. миниатюрных гранатовых шариков по периметру; поверхность
«клапана» – вставками сложной несимметричной формы, с композицией из зеленых
стеклянных крестиков в центре (рис. 76). Бордюр из таких же гранатовых шариков
очерчивает контур «кожаного ремешка» суживающегося книзу посередине «клапана».
Не совсем понятно, как мастеру удалось настолько прочно закрепить эти шарики на
золотой поверхности: очертаний обжимающих их перегородок не видно, да и нельзя
сказать с уверенностью, что они вообще там есть, но ни один из шариков до сих пор не
выпал. Всего на поверхности накладки-кошелька насчитывается около 350 ячеек со
вставками различных форм, но это без учета шариков и инкрустаций, идущих по всему
узкому торцу предмета. Стенки золотых сот спаянны так аккуратно, что стыки лент-
перегородок друг с другом почти совершенно не заметны, каждая из них прочно напаяна
и на основу, а ведь ширина одной соты – примерно 4,5 мм. Снова пинцеты и паяльник
размером с иглу и, наверное, месяцы кропотливой работы.

Нужно обязательно обратить внимание, что стилистика оформления,

декоративные мотивы и технические особенности золотой пряжки из первой могилы и
накладки сумочки из могилы № 2, совершенно одинаковы. Дрожащие перегородки,
кайма из гранатовых шариков и принцип их крепления, все разновидности форм вставок,

142
«вафельная» фактура подложенной под них золотой фольги, и здесь и там полностью

Рис. 76.

повторяют друг друга. Несомненно, перед нами работа если и не одного и того же
мастера-ювелира, то совершенно точно – продукция одной мастерской, причем
изготовленная примерно в одно и то же время. То есть, оба погребения в Апахиде в
целом синхронны, хотя, конечно, разница в 4 – 5 лет для нас сегодня трудноуловима.

И конечно, из той же самой мастерской вышли ножны и перевязь одного из двух

мечей Хильдерика – второго, того, который короче. Можно почти не сомневаться в том,
что располагалась эта мастерская в Константинополе, и оттуда, из столицы восточной
империи, если не из рук, то от лица императора Зенона этот дар был доставлен
франкскому королю в подтверждение его прав на управление провинцией Белгикой.
143
Права эти могли быть поставлены под сомнение после 476 г., когда римская
администрация Запада по сути перестала существовать. Для упрочения легитимности
своей власти многие варварские короли в этой ситуации отправляли посольства к
восточно-римскому василевсу с просьбой прислать инсигнии уже от его имени. Так
поступил Одоакр, так поступил чуть позже Хлодвиг, сын Хильдерика, так должен был
поступить и сам Хильдерик. Короткий меч или скрамасакс на пышной, украшенной
гранатами, перевязи и стал этой инсигнией, на изготовление которой
константинопольские ювелиры потратили месяцы работы. Второй меч – длинная спата –
относится к характерному западно-римскому вооружению, судя по конструкции и
отделке его эфеса, а инкрустированные украшения портупеи, не столь сложные и без
специфических элементов (гранатовых шариков и дрожащих стеночек), можно считать
продукцией мастерской в Равенне. Спату Хильдерик получил еще раньше, от кого-то из
«предпоследних» императоров Запада.

А захороненного во второй могиле Апахиды вождя некоторые исследователи

сочли возможным идентифицировать с гепидским королем Ардарихом. Эта версия, хотя
и не доказуема, выглядит вполне допустимой. В прошлом вассал Аттилы, даже один из
его любимцев (об этом пишет Иордан), после смерти своего «Батюшки» Ардарих не счел
для себя нужным хранить верность его сыновьям, одержал над ними решающую победу
в сражении на реке Недао (454 г.) и окончательно вытеснил гуннов из Дакии. Римские
орлы в могиле – достойный и логичный финал его королевской биографии,
завершившейся (а умер он в 461 г.) созданием единственного в истории этого народа
государства, которое на протяжении еще 100 лет владело территорией левобережья
среднего течения Дуная.

Инкрустированные фигурки орлов служили декоративными накладками

передней луки седла. Но они не были единственным украшением сбруи боевого коня
Ардариха. Подпружные ремни или уздечку покрывали также круглые бляхи – фалары
или по-латыни фалеры – с гранатовыми вставками, выполненные в том же стиле, что и
птицы, и накладка сумочки из Апахиды. Эти фалары представляют собой круглые диски
с выпуклой центральной частью, сплошь покрытые альмандиновыми пластинками,
собранными в радиальные композиции, внешняя из которых состоит из перегородок S-
образного контура и создает иллюзию вращения этого колеса.

144
 Точно такие гранатовые диски были найдены и в другой могиле, далеко к
востоку от Апахиды, на самом краю Европы, отделенной от Азии, согласно
представлениям античных географов, рекой Танаисом (рис. 78). И это не случайное
совпадение. Там, при впадении Танаиса в Меотийское болото и к западу от него,
находились кочевья оногуров и сарагуров – племен, которые, как известно, в 460-е годы,
так же неожиданно, как столетием ранее гунны, вторглись в северо-причерноморские
степи и начали беспокоить Кавказ, Закавказье и греческие города побережья Понта.
Кстати, они оттеснили далеко к северу и акациров, которым с этого времени пришлось
отказаться от притязаний на степные пространства и окончательно стать «лесными
людьми». Новые хозяева Великой степи поглотили в свою орду разрозненные остатки
гуннских племен Аттилы, бежавших на восток, но не смогли продвинуться вплотную к
дунайским границам Византии, поскольку путь к ним, скорее всего, был перекрыт
болгарами, незадолго до того обосновавшимися в низовьях рек Прута, Днестра и Днепра,
а чуть дальше к западу – гепидами.

Для Византии, как уже совершенно ясно, потенциальный противник, оказавшийся

в тылу у нынешнего врага, становился особо привлекательным потенциальным
союзником. Фактор неожиданного удара в спину, нанесенного по указанию
Константинополя, мог быть и сдерживающим, и роковым для тех, кто планировал
нападение на империю с севера. В дело вступила византийская гранатовая дипломатия.
Первым, но несомненно тайным, ее достижением стал разорительный набег сарагуров на
Персию, осуществленный через кавказские проходы, но не затронувший византийские
провинции и вассальные страны Закавказья. Персидский шах потребовал от императора
Льва соблюдать достигнутые ранее договоренности о совместной охране кавказских
ворот от северных варваров, но тот равнодушно отмолчался в ответ. Зато прибывшие в
468 г. в Константинополь послы кочевников были встречены весьма радушно и щедро
осыпаны подарками. Богатые дары, естественно, были отправлены
и в ставку предводителей нового степного военно-политического
союза, контролировавшего богатые пастбища и долины от северных
предгорий Кавказского хребта до северных берегов Меотиды:
кусочек Европы и кусочек Азии.

Ровно на их границе, на берегу Танаиса (точнее впадающей в

него речушки с названием Морской Чулек) и было найдено богатое
Рис. 77. захоронение конца V века, принадлежащее, однако, не какому-то
145
оногурскому хану, как следовало ожидать, а скорее его жене, поскольку захоронение это
– женское. Золотые перстни почти на каждом пальце, массивные браслеты литого
золота, инкрустированные серьги или колты (рис. 77), цепочка с подвеской-кулоном на
шее – принадлежности богатого дамского убора. Полное отсутствие предметов
вооружения в могиле – тоже явный не-мужской признак. Все украшения из золота несут
на себе недвусмысленное указание на место изготовления – Восточно-римская империя.
Это и крупные сердоликовые вставки, и
качественная зернь на подвесках и
перстнях, и сложное плетение цепи с
застежкой, и прокатанные в вальцах
декоративные рубчатые и рифленые
ободки-полоски, и латинская весовая
надпись, выбитая на браслете. Ну и,
наконец, техника клуазоне.

Правда, самые заметные из всех

инкрустированных вещей – это
принадлежности все-таки не женского
Рис. 78. убора. Речь идет о парадной конской сбруе,
скорее всего комплекте уздечных украшений, аналогичном тому, что был найден в
Апахиде. Набор из семи круглых дисков-фаларов (рис. 78) и пяти ременных накладок
пятиугольной формы, в виде «домиков», был положен в могилу, наверное, вместе с
лошадью, кости которой не сохранились, а быть может, как часто делали кочевники-
тюрки, целую лошадь «замещала» ее шкура с копытами. Судя по всему, жертвенный
конь вместе с дорогой сбруей – это заупокойный дар мужа, предводителя или даже хана,
своей почившей супруге. Хотя, он вполне мог и при жизни служить своей госпоже, так
же как и богатый сбруйный набор, доставшийся ей при жизни вместе с другими дарами,
полученными из Константинополя.

В том, что изготовлены эти вещи именно там, можно не сомневаться. Тончайшая
работа, уже хорошо знакомая нам по королевским гробницам в Турнэ и Апахиде, здесь
имеет и редкие индивидуальные черты. Так, сложный рисунок плавно изогнутых
гранатовых вставок на плоском поле круглого диска (рис. 78) дополнен миниатюрными
шариками в круглых гнездах-трубочках, но не зелеными (стеклянными), не красными
(альмандиновыми), а голубыми – лазуритовыми (к сожалению, лазурит – мягкий
146
материал, поэтому почти все вставки выкрошились). Это большая редкость, решиться на
которую могли только очень опытные мастера, располагающие необходимыми
материалами и хорошо знакомые с историей этой техники. Ведь последний раз лазурит
для такой инкрустации использовали только сасанидские ювелиры.

Часть вставок, прежде всего расположенные в центральном полусферическом

поле, имеет сложный профиль: это плоско-выпуклые или выпукло-вогнутые гранатовые
пластины с толстой серединкой и тонкими краями, как оптические линзы. Такая
особенность была необходима для того, чтобы очертания центрального выступающего
полушария были максимально мягкими, без граней и ненужных уплощений. Не
исключено, что мастер первоначально моделировал эту полусферу отдельно, как
объемный пазл, задолго до начала пайки всей конструкции, и подгонял каждую
пластинку индивидуально. На эту мысль наводит и следующее обстоятельство.

Дело в том, что еще одна любопытная деталь, характеризующая мастерство

ювелиров, состоит в чрезвычайной тонкости использованного для изготовления фаларов
золотого листа. Лишь для изготовления двух вертикальных кольцевых бортиков –
внешнего и того, что окружает центральное выпуклое поле, – мастер взял сравнительно
толстый, во всяком случае, способный держать форму, прочный лист. Все остальные
детали – перегородки и даже кружок-основа – вырезаны из фольги, которая легко
мнется, как писчая бумага. Даже на вертикальные бортики напаяны узкие поперечные
полосочки, по принципу буквы «Т», а иначе бы эти тонюсенькие бортики вообще не
были видны между плотно подогнанными вставками, а ведь именно паутина этих
перегородок, по законам стиля клуазоне, и образует основной рисунок декора. Все
перегородки, конечно, спаяны друг с другом и с основой, но это не придает прочности
конструкции, как таковой, что хорошо заметно там, где несколько соседних вставок
выпало: ячейки перегородок здесь безвольно провисают и болтаются.

Секрет в том, что залогом прочности создаваемого украшения служит не жесткий

каркас перегородок, как обычно, а удивительно плотная и четкая подгонка гранатовых
пластин друг к другу. Последняя загоняемая в конструкцию вставка служила как бы
замковым камнем, защелкивающим все связываемое ею поле, в том числе и поле
объемное, в центре. Для этого мастеру приходилось отгибать кое-где верхушку буквы Т
у перегородок и вдавливать последний альмандин, который вставал на свое место так

147
плотно, что скачущий на коне всадник уже мог не переживать за сохранность своей
драгоценной сбруи, подаренной ему императором.

Фалары из Апахиды, принадлежавшие предположительно Ардариху, и

аналогичные им находки из Морского Чулека, наводят на мысль, что украшенная
подобным образом узда в этот период служила непременной частью своего рода
стандартного «подарочного» набора, предназначенного для налаживания союзнических
отношений Византии с варварскими вождями и князьями. Историк Иордан, описывая
похороны Аттилы, среди множества сокровищ, положенных в могилу хана, упоминает
«драгоценные фалеры, сияющие многоцветным блеском гемм». Геммами было принято
называть именно обработанные, резные, камни, и значит, речь скорее всего идет о
круглых фаларах, абсолютно аналогичных находкам из Апахиды и Чулека, с резными
гранатовыми пластинами. И сам Аттила, и гепидский король Ардарих, а точнее – их
боевые кони, вполне могли иметь аналогичные уздечные украшения, изготовленные в
Константинополе.

Традиционный состав императорских даров можно найти и у Прокопия

Кесарийского, и в жизнеописаниях франкских королей. Византийский историк Менандр
сообщает о том, что при императоре Юстине II кочевники-авары получили «обычные»
подарки, установленные еще Юстинианом. Обязательными элементами подарочных
наборов являлись дорогие парадные одежды, шелковые или златотканые «туники» и
«хламиды», плащ с фибулой на правом плече (вспомним золотые Т-образные фибулы во
многих могилах варварских предводителей), венки или диадемы с драгоценными
камнями. А вот портупейные пояса с каменьями, лошадей, золотые гривны и браслеты
императоры могли жаловать и отличившимся офицерам, как римским, так и варварам-
союзникам. Могилы первых королей Европы, как мы видим, богаты и тем и другим,
поскольку для римлян они были именно офицерами – федератами, наемниками, даже
наместниками, но при этом оставались знатными дикарями. Для своих варварских
подданных – добрыми и славными королями, тем более славными, чем большим
количеством наград и титулов одаривал их император.

148
 Глава 7
Резьба кербшнитом: Гордиев узел звериного стиля

Среди разнообразных видов ювелирных украшений, упомянутых в нашем

повествовании, фигурировали браслеты, гривны, диадемы, но больше всего внимания
было уделено, конечно, фибулам. Поговорим теперь о такой важной и временами
совершенно незаменимой детали варварского костюма, в равной степени и мужского, и
женского, как пояс, хотя к числу украшений его отнести трудно. Естественно, в
археологическом материале его наличие документируется только металлическими
элементами – пряжками, накладными поясными пластинами и наконечниками ремней,
поскольку сами пояса, как правило, выполненные из кожи, плетеных шнуров или просто
плотной ткани, не сохраняются. Совокупность таких элементов (там, где их имеется хотя
бы два – пряжка и что-либо еще) принято называть поясным набором.

Пояса в древности, начиная с римской эпохи и может быть чуть ранее – с эпохи
расцвета в Европе кельтской латенской культуры (V – I вв. до н.э.) – выполняли
несколько иную функцию, чем та, к которой мы привыкли сегодня. Ремни с пряжками
предназначались отнюдь не для поддержания штанов на бедрах. Поясной набор – это
прежде всего воинская портупея, элемент амуниции, задача которого – удобное
закрепление на теле предметов вооружения, мечей и кинжалов. Кроме того, за
отсутствием на одежде карманов, к поясам крепились и другие, мелкие, предметы
обихода, такие как ножи, кресала (огнива), гребни, кошельки или сумочки, иногда еще и
чаши для питья. Для этого к ремню подвешивались дополнительные – целые пучки
коротких вертикальных ремешков, соединенных с основным пряжечками, кольцами или
обоймами-скобками. Каждый ремешок украшался декоративными накладками,
наконечниками, бляшками и т.п.

Классический пример поясного набора, имеющего все возможные

дополнительные и декоративные элементы, – портупея римского легионера. Она
называлась balteus (что значит «пояс» вообще) или cingulum, разновидность (что
характерно, это буквально так и переводится – «пучок»), и состояла, как правило, из
двух перекрещивающихся ремней основы и множества дополнительных ремней-
подвесок, обильно покрытых металлическими накладками (рис. 79).

149
 Ремешки свешивались спереди, иногда
плотно, как фартук, и предназначались для
крепления и ношения всего того, что мы носим в
карманах плюс боевое оружие и мелкое походное
снаряжение. Именно такой пояс и ничто иное стоит
за известной латинской поговоркой – omnia mea
mequm porto («все свое ношу с собой»). В
повседневной жизни боевой пояс часто служил
важнейшим и, по сути, единственным отличием
воина от гражданского лица – все остальные детали
костюма могли быть совершенно одинаковы.
Рис. 79. Лишение легионера его балтеуса было равнозначно
позорному разжалованию. Это значит, что пояс приобрел знаковый характер и выполнял
функцию знаков различия в римской армии, наподобие погон. В императорский период
серебряные пояса разрешалось носить только офицерам (центурионам), позолоченные –
высшим офицерам (легатам и трибунам легионов), всем остальным – просто бронзовые.
Византийский историк VI века Прокопий Кесарийский описывает случай, когда солдат,
надевший на себя трофейный золотой пояс, не соответствующий его воинскому званию,
был сурово наказан.

Среди наиболее роскошных римских портупейных

наборов II – IV веков – серебряных с позолотой,
ажурных и во всех отношениях весьма изысканных
(рис. 80), не уступающих по красоте даже женским
ювелирным украшениям – часто встречаются
элементы с портретами императоров и с надписями,
указывающими имена и звания владельцев и даже
номенклатуру воинских частей.

Рис. 80. Варвары позаимствовали у римлян такое трепетное

отношение к боевым поясным наборам, как, впрочем, и многое другое. Уже с IV века
богатые поясные наборы со множеством металлических накладок широко
распространяются среди германских племен, и хотя формы этих накладок в основном
несколько отличаются от собственно римских, они не такие сложные, крупные и
разнообразные, сама традиция, как и конструктивный принцип портупеи, явно идет
150
оттуда. Возможно, это было связано с тем, что именно начиная с середины IV в. (точнее
– после 332 г.) германские воины-федераты все чаще и чаще привлекаются к службе в
римской армии. Вместе с поясными накладками первоначально римского производства
за Дунай к варварам попали и новые технические приемы художественной
металлообработки – те, которые и применялись римскими мастерами при изготовлении
деталей балтеусов – пряжек и декоративных накладных пластин. В тот период наиболее
популярна была техника трехгранно-выемчатой резьбы, или так называемый кербшнит.

Kerbschnitt – опять-таки современный термин, по-немецки обозначающий резьбу

по дереву, но сегодня общепринятый среди специалистов-археологов для названия этой
древней техники декоративной металлообработки. Дерево в данном случае
действительно опосредованно фигурирует в процессе изготовления металлических
украшений, но их орнаментирование с применением такого способа на самом деле очень
схоже с художественной резьбой по этому природному материалу. Операция резьбы при
производстве бронзовых или серебряных предметов производилась в два этапа. На
первом мастер делал деревянного посредника – модель или шаблон будущей вещи, его
еще можно назвать матрицей. При этом весь орнамент вырезался либо непосредственно
на деревянной основе, полностью копирующей предмет, либо на покрывающем ее слое
воска. Второй способ, вероятно, практиковался чаще, поскольку он позволял
корректировать подпортившийся рисунок или слегка изменять его при изготовлении
нескольких партий вещей. Для работы с восковым покрытием, конечно, использовались
другие инструменты – не резцы, а деревянные палочки – стеки, и весь процесс в таком
случае напоминал не резьбу, а скорее пластическое моделирование, лепку. Готовый
шаблон с нанесенным на него орнаментом оттискивался в двусторонней глиняной
литейной форме, и дальше шел процесс тиражирования металлических предметов.
Кстати на отливках часто бывают видны доказательства использования мастерами
именно деревянного шаблона, например, негативные отпечатки мелких трещинок,
присущих древесине. Но литьем этот процесс не ограничивался.

Второй этап резьбы – уже по готовой металлической отливке, как говорят

ювелиры, вхолодную. Полученный в литейной форме рельефный орнамент, хотя и
полностью отражал замысел мастера и соответствовал нанесенному заранее рисунку, не
отличался четкостью линий. Мягкий воск слегка отекал при отпечатывании модели,
глина высыхала не везде равномерно, металл заливался не идеально – его поверхность
была шероховатой. Декор неизбежно оказывался слегка смазанным,
151
расфокусированным. Чтобы придать ему желаемую рельефность и контрастность,
мастер обрабатывал все резцом – проходил еще раз каждую орнаментальную линию,
каждый завиток, каждую выемку и грань. Именно эта процедура и напоминала больше
всего настоящую резьбу по дереву, как со стороны, так и по характеру работы: где-то
вручную, где-то при помощи постукиваний молотком по тыльной стороне резца.
Сегодня такой инструмент назвали бы штихелем. Рабочий конец штихеля,
выполненного, судя по всему, из хорошей стали, иначе он бы не смог одолеть твердость
холодной бронзы и серебра, имел трехгранное сечение, поэтому и профиль полученного
рисунка был трехгранным в разрезе. Отсюда и название техники – трехгранно-выемчатая
резьба: трехгранные рельефные линии – выступающие (позитивные) и наоборот
утопленные (негативные) – четко и последовательно чередуются. Соответственно, так же
строго чередуются и линии яркого блеска и тени, резко меняя друг друга при изменении
угла зрения, как меняли бы друг друга негатив и позитив на фотопластине. Для усиления
блеска вся поверхность либо золотилась, либо просто полировалась пастой.

Надо сказать, что для римских ювелиров, использовавших технику кербшнита

при изготовлении деталей для солдатских поясов, такой «фото-эффект» не играл важной
роли. Об этом можно судить по тому обстоятельству, что идеальная доводка резцом
присутствует на немногих предметах римского производства, только на самых
роскошных и дорогих – серебряных и золотых. Большая часть накладок, сделанная из
бронзы, хотя и покрыта трехгранным орнаментом, но именно тем, слегка «смазанным».
В огромном количестве находки таких поясных наборов и отдельных предметов из их
состава, датированные позднеримским временем (IV – середина V веков), известны на
всем протяжении границ империи от Ближнего Востока до Испании и Британии, но
больше всего их найдено в верховьях Рейна и на Среднем Дунае. Можно предположить,
что римляне, как и греки, в принципе не особенно любили абстрактный геометризм в
искусстве, отдавая явное предпочтение естественным плавным формам, будь то
растительные или атропоморфные мотивы и образы, выбирая для их передачи наиболее
подходящие способы. К числу последних вполне можно отнести и описанную выше
трехгранную резьбу, но как раз в более мягком, «смазанном» исполнении с передачей
богатых и реалистично исполненных флористических композиций.

Мастера-ювелиры варварского мира, в особенности германцы, не просто

переняли эту технику и начали очень широко и успешно ее использовать, но и довели в
VI веке до такого уровня совершенства, который вполне сопоставим с лучшими
152
образцами имперских мастерских, что было большим и редким достижением для той
поры. Начав с довольно примитивной геометрической орнаментики, господствующей на
германских кербшнитных украшениях до второй половины V в., позже они перешли к
более сложным орнаментальным композициям, включающим и растительные мотивы,
загадочно переплетающиеся завитки, косички, спирали, и зооморфные образы – чаще
всего птиц, но затем и загадочных мифологических существ, драконов, змей. Но здесь
мы забегаем немного вперед.

Пока же еще раз обратим внимание, что, несмотря на кажущийся примитивизм

этих ранних геометрических изображений, благодаря описанному выше световому
эффекту вещи с трехгранной резьбой, доведенной до идеального состояния резцом и
полировкой, выглядели очень впечатляюще и притягивали к себе внимание. Четкость
контурных линий, строгое чередование тонких полосок света и тени и их изменчивая
калейдоскопическая игра при движении, даже при небогатом ассортименте
использованных орнаментальных мотивов (всевозможные композиционные сочетания
треугольников, образующих многоугольники и квадраты) могли вызвать у зрителя
ассоциацию с неким магическим многогранным кристаллом (рис. 81).

Не случайно самый простой

кербшнитный орнамент,
включающий только геометрические
фигуры, никогда не сочетается на
вещах с элементами декора другого
типа, например, с полихромными
вставками или чернью, как это
можно увидеть на украшениях более
поздних, следующего этапа
развития. Такая однообразно
Рис. 81. треугольная, а с учетом объемности
трехгранно-выемчатого рельефа рисунка, можно сказать и микро-пирамидальная,
мозаичность усиливает эту кристаллическую иллюзорность, неожиданно удачно
переданную на поверхности металла техникой «резьбы по дереву». Надо отдать должное
творческой мысли восточно-германских мастеров Галлии, впервые использовавших
такой прием на своих изделиях – больших двупластинчатых фибулах времен расцвета
Тулузского королевства (рис. 81).
153
 Но откуда в простейших ювелирных изделиях этих мастеров, граничащих с
простым ремеслом, вдруг всплывают столь яркие и явно магические ассоциации и
образы, скрытые в примитивной на первый взгляд орнаментике? Образы совершенно
чуждые всему классическому искусству античного мира, а ведь подражание ему
служило одним из движущих факторов развития искусства эпохи раннего средневековья.
Ответ на этот вопрос можно найти, проследив дальнейшую эволюцию кербшнитной
стилистики, да и в целом, художественно-декоративной выразительности ювелирного
дела германцев на протяжении последующих двух столетий. Главным результатом этой
эволюции стало появление и развитие быть может самого яркого и загадочного
художественного стиля средневековой Европы, само упоминание которого вызывает
волнительные ассоциации с таинственным миром Тора и Одина, с песнями «Эдды» и
«Беовульфа». Это германский звериный стиль.

Еще раз забежим вперед, чтобы сразу ответить на поставленный мимоходом

вопрос. Истоки богатой и насыщенной тайным ритуальным смыслом орнаментики
варварского раннесредневекового искусства, как и удивительно-запутанной
композиционной стилистики звериного стиля хотя бы отчасти кроются в глубинах
кельтской исторической и художественной традиции Европы. Римское завоевание и
процессы романизации не смогли полностью стереть эту таинственную цивилизацию:
серьезные трансформации затронули многие сферы экономической, социальной,
политической и даже культурной жизни кельтов (галлов). Но область древней
мифологии и ритуальной практики, свято хранимая кастой жрецов-друидов, оказалась
укрыта и сохранена в глубинах этнического самосознания и периодически прорывалась
наружу, обретая различные внешние формы, от имен и предметов одежды до почитания
кельтских божеств и священных мест. Одной из таких форм было изобразительное
искусство, которое у кельтов так неразрывно и сильно, как, пожалуй, ни у одного из
европейских народов, было связано с магией, восходящей к глубокой древности.

Хорошо известный по классическим сюжетам германского героического эпоса,

представленным на ювелирных украшениях Северной Европы эпохи Венделя (VII –
середина VIII вв.) и эпохи Викингов (середина VIII – X вв.), звериный стиль зародился,
тем не менее, чуть раньше и не на севере Европы, а в самом ее центре – на Среднем
Дунае. Именно там, где вспыхнувшее с новой силой после свержения власти Аттилы
этническое и эпическое самосознание готов – главных носителей и хранителей
древнейшей мифопоэтической традиции и прародителей первой священной для
154
германцев письменности – рунической, возродило к памяти старые и породило новые
сказания о богах и героях. Из всех возможных материальных или документальных
свидетельств только украшения с декором в технике трехгранно-выемчатой резьбы, а
именно двупластинчатые фибулы и большие поясные пряжки, так убедительно и
неопровержимо, как не смог бы сделать ни один историк или писатель, зафиксировали
этот момент во времени и пространстве, буквально запротоколировали его для потомков
во избежание путаницы в эту бурную эпоху.

Итак, Средний Дунай, примерно 460-е годы. Западно-Римская империя, пережив

страшный погром Рима вандалами в 455 г., доживает последние годы, с трудом
удерживаясь на ногах благодаря усилиям короля германского племени свевов Рикимера,
который смещает и назначает императоров одного за другим, фактически же правит сам.
Держава Аттилы перестала существовать после того, как сам он неожиданно умер в 453
г., вскоре после успешного похода в Италию, а его наследники потерпели поражение от
гепидов и были вынуждены отступить обратно на восток, в причерноморские степи. Там,
однако, навстречу им уже катила новая волна кочевников – болгары, известные под
различными племенными именами (кутригуры, сарагуры, оногуры, сабиры). Они пока
задержались на некоторое время в Предкавказье, как когда-то гунны, но очень скоро,
уже лет через десять они выйдут к берегам Дуная. Земли, еще совсем недавно
принадлежавшие гуннам, с их уходом не опустели. Здесь одно за другим стали возникать
германские племенные королевства – свевов, ругов, гепидов, герулов.

В Паннонии появилось и королевство остготов во главе с Валамиром из династии

Амалов – участником битвы на Каталаунских полях и первым королем теперь уже
независимой Готии. Если в том памятном сражении он выступал на стороне Аттилы, то
теперь, заключив союз с Константинополем, Валамир снова вернул свой народ в статус
римских федератов и разбил последние остатки гуннов (468 г.), после чего те бежали на
Днепр. Незадолго до этой победы, у Валамира, который не имел своих собственных
сыновей-наследников, появился племянник (456 г.), которого назвали Теодорихом. Это
был будущий Теодорих Великий, основатель королевства остготов в Италии, одного из
крупнейших германских государств раннего средневековья. Его отец Теодемир в 469 г.
одержал решающую победу над коалицией варваров, состоящей практически из всех
племен, претендовавших на земли Паннонии – гепидов, ругов, свевов, сарматов, и
поддержанной Константинополем. После этого сражения остроготы стали наиболее
весомой политической силой на Нижнем и Среднем Дунае. Увы, не надолго.
155
 Но тем не менее, обретение полной независимости после 80 лет подчинения
гуннам стало для народов Среднего Дуная знаковым событием. Королевская династия
Амалов и ее народ из разряда культурного и эпического гегемона германского мира
перешли в статус абсолютного политического лидера, признанного теперь уже всеми,
включая и империю. Эти события не могли не вызвать сильнейший рост германского
самосознания и всплеск его проявлений в духовной культуре и искусстве. Именно с
этого времени римские орлы, доселе венчавшие штандарты императорских войск и
другую легионную атрибутику, «перелетают» и на варварские украшения. Полная
самостоятельность и официальный статус федератов дали готам право использовать
римскую символику теперь уже для пропаганды собственного могущества и
демонстрации легитимности своих притязаний на власть.

Но вместе с римскими образно-декоративными заимствованиями, вполне

объяснимыми и предсказуемыми в данной исторической и культурной ситуации,
совершенно неожиданным образом откуда-то из глубин варварского мифологического
сознания всплыли загадочные и почти уже исчезнувшие декоративные мотивы, сюжеты
и образы, заполнившие все орнаментальное поле варварского прикладного искусства той
поры. В них прослеживаются и кельтские, и дако-фракийские, и даже ближневосточные
(скифские) едва уловимые параллели, причудливый синтез которых создал совершенно
неповторимое явление, удивительно целостное и гармоничное, несмотря на такую
пестроту различных влияний и прообразов. Первые мастера обладали безошибочным
чувством гармонии и стиля, воспитанным на созерцании естественных проявлений
совершенства в природном мире, пропитанным глубоким мифологизмом.

Мы уже говорили, что богатство этой орнаментики могло быть скрыто раньше в
других народных ремеслах, скорее всего в резьбе по дереву, образцы которой не
сохранились, но пластический язык кербшнита в целом и звериного стиля в частности
сильно связан с этим искусством. Возможно, он был лишь заимствован из него и
адаптирован для работы с другим материалом. Иначе не объяснить безошибочную
реалистичность и точность передачи запутанных плетеных композиций на плоскости
металлического предмета – рельефных и вероятно даже объемных по своему
первоначальному замыслу. Но сложность не только в этом. Истоки образности и
художественности звериного стиля пока определяются весьма гипотетически,
непосредственной подосновы именно в германском прикладном искусстве первых веков
нашей эры они точно не имеют. Но уже самые первые образцы поражают нас своим
156
совершенством и безукоризненной техникой исполнения, высококачественной отделкой,
и особенно, своей цельностью, законченностью, гармонией форм и образов, глубиной
таинственного, несомненно сакрального содержания, которое не могло возникнуть из
пустоты. Снова украшения последующего этапа развития лишь подражают этим
образцам, далеко не всегда удачно. В чем таится секрет на этот раз?

То, что это случилось именно на Среднем Дунае, отчасти снижает ту остроту
невероятности и художественной беспрецедентности, которая присуща первым
проявлениям звериного стиля на украшениях германцев. Паннония – римская
провинция, расположенная на правом берегу Дуная, там, где его русло, плавно
вытянутое почти на всем своем протяжении с запада на восток, вдруг резко «падает»
вниз и делает «ступеньку» высотой около 400 км, после которой опять устремляется к
востоку, к берегам Черного моря. Вот в эту ступеньку и упирается тот самый степной
коридор, о котором мы говорили в начале книги. Все кочевые племена древности,
завершая свой долгий путь на запад, спускались на юг, к Дунаю, вдоль карпатских
склонов и обогнув их с юго-запада, проникали в благодатную Карпатскую котловину. Ее
природные условия делали ненужными попытки искать какие-то другие места для
поселения. Тем более, что дальнейшему продвижению препятствовал римский лимес.

Римляне заняли кельтскую Паннонию еще в I в.н.э., оценив не только ее

природные богатства, в числе которых месторождения цветных металлов, но и выгодное
расположение в самом центре материка, на пересечении торговых путей, издревле
связывающих друг с другом самые отдаленные уголки Европы. Высокий правый берег
Дуная, отделяющий эту область от левого – более равнинного и низкого – создавал
необходимые условия для эффективной обороны от варваров. Последние охотно
селились у границ Паннонии и не стремились добровольно покидать ее даже с приходом
новых орд. В результате здесь, в Карпатской котловине и на берегах Дуная на
протяжении нескольких тысячелетий наслаивались друг на друга различные народы и
культуры. В исторические времена появлялись «прослойки» скифов, даков, сарматов,
кельтов, римлян, которые становились все тоньше малозаметнее с проникновением
последующих мигрантов, но ни одна из них не исчезала бесследно.

В эпоху Великого переселения народов здесь появились гунны и вместе с ними

готы, гепиды, аланы. С уходом основной части гуннов обратно в степи Причерноморья
готы обрели здесь свою свободу и пережили один из мощных толчков к дальнейшему

157
духовному росту. Флюиды всех предшествующих цивилизаций, словно теплые
испарения свежевспаханной весенней почвы, освободившейся от снега и прошлогодней
травы, стали проникать из эпической глубины в новую зарождающуюся культуру и
насыщать ее возродившимися почти из небытия прообразами.

Рис. 82.

Вот скажем, массивные серебряные пряжки дунайских готов второй половины V

века, найденные на территории современных Румынии и Венгрии, в богатых женских
погребениях (рис. 82). Великолепная резьба, сверкающая зеркальным совершенством,
передает богатый набор декоративных мотивов, за которыми без труда угадываются то
элементы цветной росписи кельтской посуды, то ажурного фракийского стиля
«венгерских мечей», то причудливые звериные фигуры из репертуара ближневосточных
художников, преломленные сквозь скифский звериный стиль. Орнаментальные приемы,
продолжающие традиции северо-германских и римских мастеров стиля Сесдал, даже не
просто угадываются, а прямо присутствуют здесь в виде многолепестковых розеток
(тоже унаследованных от кельтов) и, конечно, бордюра из «волчьего зуба»,
заполненного чернью. Причудливые головы или, скорее, маски в центре пряжек с едва
уловимыми расплывающимися чертами лица напоминают кельтский стиль «улыбки
чеширского кота» – изображения ускользающих трудноопределимых очертаний то ли
человеческих, то ли животных персонажей.

Зато парные выступающие фигурки птиц – орлов или воронов – опознаются без
труда, они вполне реалистичны: с хищно изогнутым клювом и острым взором из-за
сверкающей стеклом или гранатом круглой вставки. Они вцепились когтями в край
пряжки и клюют ее, не опасаясь сломать клюв о твердый металл. Рядом – стилизованные

158
головки таких же птиц, словно высунувшиеся откуда-то изнутри, как и пальцевидные
выступы на верхней полукруглой пластине в виде звериных морд. На одной из самых
роскошных пряжек такого типа сплошные бордюры из волнообразно сомкнутых птичьих
голов обтекают весь щиток сверху и снизу, создавая иллюзию оперения, логично
завершающую орлиную «тематику» (рис. 83).

Рис. 83.

Фигурки орлов с расправленными или сложенными крыльями, отдельные

головки птиц с хищным клювом и острым глазом глядят почти с каждой застежки и
пряжки, с поясных ремней и конских уздечек, с ножен кинжалов и седел лошадей. Целые
«стайки» пернатых уселись на круглые гепидские фибулы-колесики, создав своими
кривыми клювами многолучевую свастикоподобную композицию (рис. 84), не имеющую
себе равных по насыщенности художественными «намеками» на сакральные знаки и
образы из различных мифологических систем. Здесь можно разглядеть и кельтскую
вихревую розетку-свастику, и солярную символику
древних германцев, и римских легионных орлов, и
священных птиц Вотана, и даже – в центре диска –
христианский крест. Вариации такой уникальной
композиции, в которой адепт любой традиционной
веры, будь то ортодокс-римлянин, арианин-гот или
язычник-гепид, видел что-то свое, мы найдем потом
и на Кавказе, и в Италии, и в Германии (рис. 143).

Абсолютное господство орлиного образа и

Рис. 84. птицевидной орнаментики во всем варварском мире

159
от Испании до Северного Кавказа длится с середины V до середины VII вв.
Орнаментальный мотив двух голов зверей или птиц, вытягивающих свои шеи из одной
точки, восходит еще к украшениям стиля Сесдал, куда попал, в свою очередь, из
провинциально-римского художественного ремесла первых веков нашей эры, ярко
представленного, как уже говорилось, бронзовыми поясными наборами легионеров-
лимитанов, то есть пограничников. Там же следует искать и корни германской
строжайшей симметричности в построении декоративных композиций.

Из памятников Подунавья
происходят и крупные
пальчатые фибулы – отлитые
из густо позолоченного
серебра, всегда парные, как и
положено было носить
готским девам и «княгиням».
Длина самых больших
достигает 35 см (рис. 85).
Если такие застежки
Рис. 85. скрепляли складки одежды где-то
на груди, то их торчащие вверх узкие ножки находились на уровне глаз.
Завораживающая рябь единообразных разбегающихся по всей длине фибул S-образных
спиральных волн, как и любой кербшнитный узор, перетекающих при движении и смене
света на тень, могла загипнотизировать смотрящего. Это мерцание выглядело еще более
таинственным в колеблющихся отсветах пламени или тусклого светильника. А
дополняющие резной декор маленькие круглые вставки гранатов по периметру и иногда
в центре неожиданно вспыхивали красными огоньками, как угольки затухающего
костра. Угли посреди волн. Лучшее украшение для того, чтобы сделать любую женщину,
даже дурнушку, загадочной.

В развитие зооморфных сюжетов, в «компанию» к двойным звериным мордам

или протомам, этаким Тяни-Толкаям, простой линейный орнамент в виде традиционных
меандров и «косичек» из ассортимента художественных приемов еще позднеримских
ювелиров, неожиданно остроумно и легко дополняется маленькими и схематичными
звериными головками на окончаниях, и вот уже вся картина трансформируется из
бессодержательной плетенки в клубок загадочных существ – то ли змей, то ли драконов.
160
В руках мастера-германца извилистые переплетения превращаются в хтонических змей,
опутавших корни мирового древа, или в Змея Йормунганда, извивающегося в волнах
мирового Океана. Пережив такой художественный прорыв из орнаменталистики в
сюжетно-фигуративную плоскость, мастера начинают активно совершенствовать свое
искусство, искусно стирая грань между центральными образами и вспомогательными
декоративными изображениями, между орнаментом и наполненным смыслом сюжетом.

И хотя таких уникальных вещей, на которых непосредственно материализовался

этот прорыв, известно совсем немного, вся последующая история развития германского
звериного стиля и его распространения в Европе указывает на Средний Дунай, как на
место его рождения. Отсюда, вместе с племенами и народами он переселяется в VI веке
и на север, в Скандинавию, и на юг в Италию, и на запад к франкам и англосаксам.

При взгляде на все эти вещи никому не придет в голову, что они смоделированы
из каких-то разнородных компонентов, взятых из чуждых друг другу и далеких культур.
Их умелый синтез и художественное созвучие – главные достоинства нового ювелирного
стиля, который следовало бы назвать не звериным, а гармоническим. Очевидно, за этой
внешней гармонией в материальном мире, должно было стоять и определенное
мировоззрение, основанное на равноправии культурных традиций, восприимчивости и
поисках универсализма не только художественного, но и этического. Только такое
мировоззрение могло привести готов, вышедших из под власти Аттилы, к возрождению
их собственной государственности и ее эффективному развитию уже за пределами
Паннонии, после очередного переселения. В Италии, куда мы вскоре перенесемся, этот
принцип прошел проверку в процессе тесного и достаточно благоприятного
сосуществования готов – переселенцев и завоевателей – с римлянами, еще совсем
недавно считавших себя гражданами величайшей империи, но теперь ставших
подданными варварского короля.

161
 Глава 8
Королевство Теодориха: готы в Крыму, Италии и… на Балтике?

Паннонское королевство остготов существовало недолго. Варвары по-прежнему

видели единственным источником для пополнения своей славы и благосостояния
опустошительные набеги на соседние земли, не исключая и пределов империи, с которой
состояли в формальном союзе. Северные Балканы, даже несмотря на то, что самый
страшный враг был давно разбит и изгнан, так и не могли вернуться к полноценной
мирной жизни на протяжении еще нескольких десятилетий. Паннонские готы во главе с
Теодорихом сыном Теодемира оказались втянуты в сложную междоусобную борьбу с
фракийскими готами-наемниками, подчинявшимися власти еще одного Теодориха –
сына Триария, тоже кстати из рода Амалов. Фракийцы вышли из-под повиновения
Константинополю и фактически создали еще одно варварское королевство на
территории провинций Македонии и Мезии. При этом оба Теодориха с равным правом
претендовали на единоначалие над всеми остготами, добиваясь поддержки со стороны
императорских сил, поскольку оба считались римскими союзниками. Постоянные распри
между ними приводили в состояние хаоса целые провинции.

Неудавшаяся попытка узурпации власти в Константинополе после смерти

императора Льва закончилась неудачей для Теодориха сына Триария, поскольку он
решился поддержать самозванца Василиска, который, однако, очень быстро пал. Новый
император Зенон окончательно склонился к союзу с паннонскими готами, но тоже
просчитался: готы не стали убивать друг друга, а неожиданно объединились. Чтобы
освободить от них хотя бы часть балканских провинций Зенон, не имея достаточно
собственных верных ему сил, нанял за весьма солидную плату кочевников-болгар,
родственников гуннов, один внешний вид которых, казалось, должен был напомнить
готам их недавнее положение. 481 год стал временем первого упоминания болгар
византийскими историческими хрониками, началом их европейской истории. Судя по
тому, что на помощь Зенону они прибыли довольно быстро, их кочевья находились
недалеко от низовий Дуная, где-то на Днестре или Пруте. Судя по тому, что они так же
быстро были разбиты сыном Триария, серьезной военно-политической силы и, тем
более, угрозы для империи они пока еще не представляли.

162
 Объединению двух родственных варварских группировок вскоре
поспособствовала и случайная гибель недавнего победителя болгар. Теодорих сын
Тиудимира стал единовластным королем восточных готов, его армия выросла вдвое, и
бороться с этой силой открыто на полях сражений отныне было невозможно. Зенон идет
на все уступки для усмирения готов, готовых разорить уже не только северную часть
Балкан, Фракию, Македонию, но и практически всю Грецию. Амал Теодорих
удостаивается титулов верховного главнокомандующего силами империи, консула на
484 г., в связи с чем в Константинополе готовятся воздвигнуть его конную статую,
границы королевства приближаются к византийской столице. Казалось бы, он получил,
все, что мог и чего добивался. Все, кроме доверия. Зенон так и не перестал считать
Теодориха своим врагом.

После очередного обострения отношений между императором и его

главнокомандующим, чуть не закончившегося осадой Константинополя, был найден
консенсус, устроивший обе стороны. Армия и, значит, весь народ Теодориха получила
приказ передислоцироваться в Италию для свержения узурпатора Одоакра, который
сверг императора в 476 г., и вернуть территорию под контроль Восточно-римской
империи. Германский король назначался наместником императора до прибытия того в
Рим, которого, впрочем, согласно устному приложению к строкам договора, даже и не
планировалось. Фактически же это означало, что готы Теодориха получали право силой
оружия и при «моральной» поддержке присвоить себе не только всю Италию, но и те
земли, которые ранее входили в состав Западной империи, и которые они, то есть готы,
сочтут возможным завоевать для себя. Тем самым Зенон смог дать наконец передышку
мирному населению Балкан и избавился от одного из самых опасных врагов на северной
границе государства. Для Амалов же это был шанс обрести экономическую и
политическую независимость вдали от византийских чиновников и других беспокойных
соседей, включая и болгар, и гепидов, в сравнительно безопасной и изобильной Италии.

Теодорих пытался привлечь к переселению как можно больше своих

сторонников, вел переговоры даже с крымскими готами, но те сочли Крым не менее
изобилующим дарами краем, чем Италия. В походе приняли участие, помимо готов
паннонских, часть племени ругиев, кое-кто из римлян и осколки фракийских готов (часть
их осталась в Мезии на правах федератов). Летом 488 года, завершив сбор урожая,
народ-войско двинулся в путь. Из примерно ста тысяч переселенцев одну пятую часть
составляли опытные воины во главе со славным королем, заслуженным римским
163
генералом и почетным консулом, и все это в одном лице – в лице варвара из древнего
германского рода.

Одоакр знал о приближении нового врага и тщетно пытался остановить его на

полпути, организуя засады при помощи союзников – гепидов, сарматов и наконец сам
двинулся навстречу, но в первой стычке был разбит. Спустя год после исхода из Греции
готы вступили в Северную Италию и подошли к Медиолану. Начиналась борьба
варварских королей за обладание тем, что еще каких-то пятнадцать лет назад было
сердцем величайшей державы древности. Рим, Равенна, Медиолан – три бывшие
столицы Западной империи – стали ареной борьбы между «князьками» и «царьками»,
которые, как вороны, слетелись на шум битвы, чтобы принять участие в дележе великого
наследства, рассчитывая, поддержав одну из сторон, урвать что-нибудь и для себя. Вслед
за Теодорихом с севера в Италию вторглись сначала бургунды, затем вестготы, а с юга,
как всегда, высадился очередной вандальский десант. Изнуренные долгой, почти
четырехлетней войной, не принесшей явного перевеса ни одной из сторон, а только
истощившей их, противники пришли к мирному соглашению и решили разделить власть
поровну. Со стороны Теодориха это было явным нарушением условий договора,
заключенного в Константинополе. Его положение могло изрядно пошатнуться.

В 493 г. во время общего дружественного пира, устроенного по случаю

примирения, Теодорих Амал пополам рассек мечом скира Одоакра, пришедшего сюда
безоружным, а стража перебила его дружину. Отныне Италия стала королевством
остготов, а Теодорих стал Великим, обретя для своего народа, странствующего по
Европе на протяжении ста лет, новые благодатные земли, некогда принадлежащие
римлянам, и новый повод для повышения уверенности в своей доблести и славе.

Естественно, вместе с готами в Италию переместились и те предметы и

направления ювелирного искусства, с которыми мы познакомились выше, и которые
стали неотъемлемой частью их культуры, не важно, изготовлены они римскими, то есть
константинопольскими мастерами, или собственными варварскими ремесленниками. Но,
как ни странно, самые первые находки, которые можно уверенно идентифицировать, как
следы пребывания остготов, датируются не временем прихода в Италию Теодориха, а
чуть более ранним периодом. Кому же они принадлежали? Это вопрос.

И еще одна проблема. Если находки высококлассных образцов перегородчатой

инкрустации с берегов нижнего Дуная или из Северного Причерноморья, сегодня
164
уверенно можно связать своим происхождением с Константинополем, то подобные
италийские вещи середины и второй половины V века, синхронные жизни Теодориха
Амала, требуют отдельного решения этого вопроса. К нему и приступим.

Один из самых первых комплексов находок на территории Италии, в состав

которого входят дорогие вещи в технике клуазоне, был обнаружен где-то в окрестностях
городка Десана, у южных склонов Альп, и датируется специалистами 440 – 460-ми
годами. К сожалению, не известно точно, происходят ли все предметы из разрушенного
при невыясненных обстоятельствах захоронения, либо же это клад драгоценных вещей.
Второе более вероятно, так как среди этих украшений, большинство которых явно
женские (золотые серьги, фибулы, перстни, браслеты), есть и мужские предметы,
например, золотая фибула все того же типа – Т-образная с луковичными головками,
офицерская или чиновничья, а также серия из 18 серебряных ложечек для причастия.
Клад мог быть зарыт в 452 г., когда по этим местам проходил Аттила, только что
разрушивший римский город Аквилею в северо-восточной Италии. Все предметы вполне
римские по своему виду, более того, явно принадлежавшие высокопоставленной и
зажиточной христианской семье – мужу и жене. Об этом свидетельствуют помимо
офицерской фибулы и ложечек для евхаристии,
золотой нательный крест и латинские надписи на
перстнях и ложках. Но не благочестие супругов
привлекло наше внимание.

Благодаря надписям на золотом, судя по всему,

обручальном кольце мы знаем имена этой
супружеской пары – Стефаний и Валатруда.
Женщина носила совершенно определенно
германское имя, а вместе с ним – столь же
типичные восточногерманские двупластинчатые
фибулы (рис. 86). Их разновидность, форма пластин,
пропорции точно соответствуют готским
серебряным украшениям Подунавья, Галлии,
Северного Причерноморья, но декор выполнен в
технике сплошной перегородчатой инкрустации, что
Рис. 86. для данной разновидности не очень характерно.
Почти все использованные здесь орнаментальные мотивы имеют недвусмысленные
165
прямые аналогии на вещах из Апахиды: сложные формы гранатовых пластин, в том
числе в виде пчелиных сот, кайма из мелких шариков по периметру, но не гранатовых, а
стеклянных, робкая попытка повторить «дрожание» некоторых перегородок на верхней
пластине. Головки орлов, с любопытством выглядывающие из-за этой пластины в центре
и по бокам, имеют более правдоподобный клюв, в отличие от апахидских, а их глаза
четко сфокусированы благодаря золотому колечку, вставленному в выгравированный на
поверхности граната кружок. Двойная косичка на узкой ножке должна заинтересовать
нас тем, что это, довольно редкий в германском искусстве и к тому же очень ранний
случай передачи такого элемента орнамента способом перегородчатой инкрустации.

В целом, при взгляде на эту вещь, точнее на пару этих украшений, создается
твердое убеждение, что хотя они и следуют традициям и приемам среднедунайских
украшений этого периода, лучшими из которых являются находки из Апахиды, уровень
технического мастерства, проявленного при их изготовлении, на одну ступень ниже.
Стенки ячеек кривоваты, вставки часто тоже, большая часть шариков выпала, да и
закреплены они слегка иначе. Пожалуй, только косичка заслуживает очень высокой
оценки хотя бы самой смелостью подхода. На поясной пластине из Замости такая же
косичка выполнена чернью, что тоже было непросто, но техника клуазоне создает
большие трудности: без предварительной четкой и продуманной разметки («дизайн-
проекта») напаять множество запутанных пересекающихся перегородок было бы почти
невозможно. И еще ремарка: три эти предмета (пара фибул из Десаны и пластина из
Замости) демонстрируют собой постепенное проникновение классических элементов
позднеантичной орнаментики в германское ювелирное искусство и указывают нам на
время, когда это происходит.

Кроме того, уже наверное не вызывает удивления, что за этим стоит

непосредственная встреча двух цивилизаций не на каком-то абстрактном
межнациональном уровне, а во вполне конкретной житейской ситуации, в данном случае
– в браке. Римский аристократ-чиновник Стефаний взял в жены готскую даму
Валатруду, тоже конечно не из простых крестьянок. Она вполне могла быть дочерью
одного из варварских военачальников из свиты или гвардии, например, Валентиниана
III. Как известно, Аэций, его попечитель, был тесно связан с гунно-германской средой
Паннонии и именно там набирал бойцов для своей личной дружины и охраны (один из
них, гот по происхождению, в 455 г. заколол Валентиниана, отомстив ему тем самым за
недавнее убийство Аэция. Это вскоре и спровоцировало разграбление Рима вандалами).
166
 Однако, мы пока так и не смогли ответить на ключевой вопрос: где были
изготовлены фибулы из Десаны? Привезла ли их дама с собой из родовых «поместий» на
Дунае, или заказала в мастерской, уже находясь в северной Италии? Надо разбираться
дальше, а иначе невозможно понять, как, когда и откуда искусство перегородчатой
инкрустации попало к франкам – Хильдерику и его наследникам, а от них вскоре
проникло и дальше на север – к племенам Британских островов, до которых дойдет речь
в последующих главах. Не Теодорих ли со своими готами принес его сюда, или же это
случилось раньше, до него?

Стилистическое сходство орнамента, как и некоторые технические детали фибул

из Десаны и изделий из Апахиды, свидетельствуют в пользу одного предполагаемого
центра изготовления и тех, и других. Хотя, как было отмечено, уровень мастеров-
ювелиров, эти вещи создавших, явно отличался. Поэтому мы можем сделать вывод, что
двупластинчатые фибулы из Северной Италии, скорее всего, являются продукцией
одной из восточно-римских (византийских) мастерских, скажем так, «второго класса».
Она могла располагаться как в самом Константинополе, так и в каком-то другом городе
где-нибудь на Дунае, где квартировали готы – федераты империи, как известно
селившиеся там с разрешения императоров целыми семьями, как, например, те же
фракийские готы. И кроме того, на связь с восточно-средиземноморской культурной
зоной указывает еще одна небольшая находка из клада в Десане, о которой мы забыли
упомянуть: это небольшой, но необычный золотой сосудик, возможно, булла, то есть
дарохранительница, предназначенная для ношения на цепочке, на шее. Необычность его
в том, что он выполнен в технике инкрустации «ажурное шамплеве», той самой, которую
мы считаем одной из характерных черт работы ближневосточных ювелиров III – IV вв.
Стенки этого сосуда сделаны из золотого листа, с прорезанными в нем круглыми
отверстиями – окошками, в которые вправлены гранатовые выпуклые вставки-
кабошоны. Эта техника, хорошо прижившаяся в восточной части Римской империи, так
и не распространилась в западную ее половину, точнее она попадала туда только в виде
уже готовых изделий. Мастера Италии, Галлии или Британии если ее когда-либо и
применяли в своем производстве, то очень и очень редко, как простой способ передачи
второстепенных элементов орнаментации.

А теперь познакомимся с еще одной супружеской четой из северной части

Италии: Стафара и Аттила (или Эттила). Судя по именам, оба германцы, хотя муж и
носил имя гуннского хана, но, в действительности, мы-то знаем, что это гуннский хан
167
носил готское имя. Принадлежавшие этой паре сокровища были обнаружены при
раскопках развалин римской виллы близ Реджио-Эмилия, где они, вероятно, и жили.
Клад был спрятан в минуты
опасности в обломке свинцовой
водопроводной трубы (Да, увы!
Римляне ничего не знали об
опасности тяжелых металлов).
Живших на такой вилле готов,
пользовавшихся водопроводом,
ходивших в христианскую церковь
(судя по крестам на вещах),
Рис. 87. служивших в римской администрации
(судя все по той же Т-образной золотой фибуле), вообще уже трудно по привычке
называть варварами. Фамильный клад был сокрыт ими в 480-е годы, а состоял он из
золотых солидов, упомянутой мужской фибулы, пары женских фибул (рис. 87),
пальчатых с резным рельефным орнаментом (скоро мы отдельно к ним обратимся),
перстней с выбитыми именами супругов, ожерелья и нескольких пар серег с привесками
из жемчужин и изумрудов, но по большей части инкрустированных альмандинами в
технике, разумеется, клуазоне.

Что заставило владельцев срочно прятать свои сокровища? Скорее всего, это было
связано с вторжением остготов под предводительством короля Теодориха в 489 г.
Украшения из Реджио-Эмилия, вообще-то тоже несут на себе явный отпечаток именно
остготской культуры среднего Подунавья, особенно пара пальчатых фибул, поэтому
можно допустить, что они принадлежали не местным частично романизированным
германцам, а их одноплеменникам, готам-переселенцам, ведомым Теодорихом. Но все-
таки более вероятным представляется другой вывод, на него наводят серьги с
перегородчатой инкрустацией. Несколько небрежная техника клуазоне сочетается здесь
с нижними элементами-подвесками в форме, напоминающей накладки-мухи или цикады
(с хвостиком и двумя крылышками по бокам), и, что уже несколько неожиданно, с
подвесками из жемчужин и ограненного изумруда, а это детали, изначально характерные
все же для собственно римской, а отнюдь не варварской, моды. Так что без
определенной и довольно заметной романизации здесь не обошлось, и Стафара с
Эттилой, хоть и были готами, но несомненно жили в Италии и до прихода своих

168
«дальних родственников» с Дуная в 489 гг. Что же касается пальчатых фибул с
рельефным декором в технике кербшнита, то они свидетельствуют о том, что тесные
культурные и возможно, как раз именно родственные связи с единоплеменниками
германцы могли поддерживать, даже находясь на службе в Империи. Впрочем, в
исторических хрониках мы найдем множество иллюстраций этому.

А теперь, наконец, небольшая, но заслуживающая внимания «зацепка».

Жемчужины на серьгах из Реджио-Эмилия использованы здесь не только как подвески,
но и как вставки в центре основных щитков и внутри небольших гнезд крестовидной
формы. Такая деталь никогда не встречается на вещах, однозначно определяемых, как
константинопольские; мы ее уже наблюдали на вандальских фибулах из Африки (рис.
64), но две аналогичные фибулы, с жемчужинами, были случайно найдены и на севере
Италии. Мимолетное присутствие каких-то незначительных групп вандалов на
европейском материке вполне допускается и после 429 г., возможно, это как-то связано с
их морскими десантами в Италию в середине V в. Важно другое. Жемчужные вставки
вполне могут рассматриваться, как яркая индивидуальная особенность работы некоей
достаточно высоко квалифицированной мастерской клуазоне, тесно связанной с
константинопольской школой, но вместе с тем и отпочковавшейся от нее и стремящейся
это продемонстрировать собственным стилем. Жемчуг для этого выбран явно не
случайно, он призван подчеркнуть имперский характер дорогих статусных вещей, –
вспомним описанные выше, в третьей главе, императорские диадемы с крупными
жемчужными подвесками в обиходе византийского двора. И опять-таки не случайно, все
без исключения комплексы находок, упомянутые выше, из Италии, Галлии и
Трансильвании, содержат такой важный аксессуар официальной императорской
бюрократии, как золотые Т-образные фибулы.

Если, как можно предположить, возникновение собственной мастерской по

изготовлению дорогих парадных украшений в технике перегородчатой инкрустации в
Западно-Римской империи действительно было результатом «откомандирования»
группы опытных мастеров из Константинополя в Рим или Равенну, то это событие явно
имело под собой подоплеку в виде договоренности между двумя императорскими
дворами. Западный филиал, как и его восточная метрополия, был предназначен для
обслуживания внешнеполитического и военного департаментов, то есть для нужд
варварской знати, находящейся как на римской службе, так и в числе потенциальных
союзников. А история с вандальскими фибулами в Африке и Италии указывает на то,
169
что работать этот западный филиал начал никак не позже 455 г., а скорее всего в 440-е
годы. То есть до вторжения Теодориха.

Еще один важный памятник, современник переселения готов в Италию,

оставленный прямыми участниками этого события, стоит назвать в рамках нашего
«италийского экскурса». Сегодня в нескольких музеях мира хранятся вещи из
разграбленного в конце XIX в. женского погребения в Доманьяно. Это тоже северная
Италия, а точнее, карликовое государство Сан-Марино, всего в 50 км к югу от Равенны.
Принадлежность части этих находок одному и тому же комплексу может вызывать
сомнения, но набор украшений в технике клуазоне, выполненный в единой манере, явно
одним ювелиром, в этом отношении вне подозрений: это элементы одного парадного
убора знатной дамы, одного гарнитура, включающего пару фибул, ожерелье с
подвесками, серьги и декоративные накладки то ли от пояса, то ли скорее от сумочки-
кошелька. Мастер несомненно сначала разработал общий дизайн, весьма тонко и
гармонично скомбинировал одинаковые элементы в близкие по виду композиции на
довольно различных по форме вещах и уже после приступил к делу.

Сразу бросается в глаза, что даже на общем фоне несомненной визуальной

«мозаичности» любой перегородчатой инкрустации женские украшения из Доманьяно
выглядят совершенно особенно: предельно мозаично. Если прежде инкрустированные
предметы больше напоминали, в нашем представлении, к примеру, пазл, то здесь
клуазоне – это уже не пазл, а детская мозаика, составленная из миниатюрных почти
одинаковых кружков или квадратиков. Кстати, примерно в это же время, или может быть
чуть позже, в ранневизантийском искусстве распространяется новая разновидность
старого жанра – техника микро-мозаики. Это, по преимуществу, небольшие настенные
иконы, набранные из многих сотен примерно таких вот единообразных «квадратиков» и
«колбасок» из разноцветных камней. Но несмотря на кажущееся сходство используемых
материалов и создаваемых мозаичистами и ювелирами школы клуазоне образов и
картин, в их работе было очень мало общего. И дело не только в обработке цветных
металлов, которой никогда не занимались художники. В позднеантичные времена почти
все крупные артели мозаичистов работали при помощи стандартных художественных
альбомов – папок с акварельными картинками, откуда они заимствовали уже готовые
сюжеты с проработанными деталями и даже отобранными цветовыми гаммами и только
воспроизводили их, перенося на рабочую плоскость в нужном масштабе. Поэтому в
разных концах Средиземноморья часто встречаются совершенно идентичные мозаичные
170
изображения на полах и стенах римских и греческих вилл III – V веков. Найти две
абсолютно одинаковые вещи, выполненные в технике перегородчатой инкрустации, если
только это не парные фибулы или серьги из одного гарнитура, невозможно. Ювелиры не
имели подобных альбомов с набором готовых декоративных композиций и каждый раз
импровизировали, создавая неповторимые «пазлы», собрать которые второй раз не
сможет уже никто и никогда.

В основе устойчивой, но слегка

по-разному трактованной,
композиции на серьгах и на
подвесках из Доманьяно лежит
нехитрое сочетание крупного
треугольника, небольших
кружков-колесиков и мелкого
поперечного бордюра по
периметру тех и других (рис. 88).
Самые маленькие ячейки на этом
бордюре имеют размеры не более
2 х 2 мм и они не пустые! Все
Рис. 88. украшения орнаментированы
вставками красного граната, темно-зеленого стекла и жемчужинами в центре кружков и
на подвесах к серьгам. Кстати, здесь хорошо видно, как именно закреплены круглые
жемчужинки: они хотя и сидят в круглых золотых гнездах, но удерживаются в них
благодаря не стенкам перегородок; они, как бусинки, висят на продетых сквозь
отверстие петельках из проволоки, но эти петельки видны едва-едва и только сбоку.
Интересно, что основной элемент подвесок – треугольник с кружком-колесиком на
вершине и секировидной нижней гранью – живо напоминает, с одной стороны, более
ранние золотые нашивные бляшки аналогичной формы, а с другой, более поздние
германские подвески в виде «молоточков Тора». Не исключено, что семантическая связь
между и теми, и другими, и третьими, действительно, существует. Девять одинаковых
подвесок могли образовывать либо ожерелье на шее, в сочетании с бусами, либо своего
рода цепь, крепившуюся концами к парным фибулам на плечах. Второй вариант
наиболее характерен именно для готов.

171
 Пара великолепных больших фибул –
орлов, скалывавших когтями складки одежды,
сидя на плечах у дамы, словно нашептывали
своими клювами, обращенными чуть вверх,
какие-то тайны своей госпоже. В глазах
собеседника-соплеменника они невольно
вызывали ассоциации с двумя волшебными
вóронами – помощниками бога Вотана,
сообщающими ему обо всем, что видели,
летая над Землей. Длина фибул 12 см. Крылья,
хотя и резко выделены, изображают птицу в
состоянии покоя, сидящую (рис. 89).
Гранатовые пластины в золотых гнездах
покрываю всю фигуру целиком, при этом
грудка выделена сильно выступающим
круглым элементом с высоким гладким
бортом, тоже инкрустированным, с
крестообразной композицией в центре. В
Апахиде мы видели подобную выпяченную
Рис. 89. грудь у орла, но там это условно передано на
плоскости композицией из различных вставок. Здесь же и конструктивно появляется
второй ярус.

Формы гранатовых вставок у вещей из Доманьяно не такие сложные и фигурные,

как в Апахиде и Турнэ: здесь нет дрожащих перегородок, нет пластинок с выпукло-
вогнутыми сторонами и мелких гранатовых шариков, большая часть орнаментальных
элементов расположена прямолинейными полосами. Это придает им некоторое сходство
с самыми ранними вещами в стиле клуазоне, например, с пекторалью и фибулами-
птицами из Петроссы. Как и последние, орлы из Доманьяно имеют на грудке крупные
круглые вставки-кабошоны из альмандинов. Но перед нами несомненно вещи,
отстоящие от первых образцов римской инкрустации почти на целое столетие, и
совершенствование техники работы на них отразилось в микроскопических размерах
гнезд и вставок (нужно ли еще раз напомнить о сложностях пайки перегородок и огранки

172
камней таких размеров, о наличии под каждой такой крупицей листика золотой фольги и
капельки цементирующей мастики, о толщине человеческого пальца наконец?).

И еще за прошедшее с конца IV до конца V в. столетие проявилось сильное

стремление мастера-художника перенести свои инкрустационные изыски из плоскости в
объемный формат, сделать творения не только фигурными, но и почти скульптурными.
Некоторые очень древние образцы искусства перегородчатой инкрустации,
принадлежащие персидским мастерам эпохи Ахеменидов, не могут служить примерами
подобного стремления, поскольку это именно золотые фигурки, цельнолитые, лишь
украшенные отдельными элементами декора в технике клуазоне. В эпоху Великого
переселения народов ювелиры поставили перед собой задачу создать объемное
изображение, используя только технические средства из своего арсенала – пайку тонких
золотых листов и инкрустацию камней, без литой фигурной заготовки, уже создающей
готовую основу предмета. Мастера-изготовители украшений из Турнэ делали первые
шаги на этому пути, в частности, когда окружили плоский щиток пряжки вертикально
напаянными золотыми трубочками с прорезанными в них прямоугольными окнами с
гранатовыми «стеклами».

Рис. 90.

Италийские ювелиры, а теперь уже можно говорить уверенно, что это были
великолепные мастера, работавшие в Италии и создавшие здесь собственную школу,
хотя и напрямую связанную своим происхождением с восточно-римской, но все же с
173
собственным творческим почерком и собственными техническими новшествами, пошли
еще дальше. И дело не только в выпуклом круге на орлиной фибуле. Совершенно
уникальная вещь, вместе с двумя другими, попроще, служила украшением сумочки-
кошелька дамы из Доманьяно. Это накладка в виде головы воина в шлеме: хорошо
читаются купол шлема, его уплощенный гребень, длинный наносник, закрывающий
центральную часть лица до самого подбородка, по бокам глаза мужчины и, возможно,
края усов или бороды, по бокам из-под шлема свешиваются не то нащечники, не то
локоны волос (рис. 90). Это единственное в истории европейского клуазоне
«портретное» изображение! Кто этот персонаж – король, божество, эпический герой или
муж хозяйки – сказать невозможно. Но совершенно точно на голове у него шлем, очень
похожий, почти аналогичный находке из Беркасово (рис. 35), с таким же продольным
ленточным гребнем с отделкой. И главное, изображение выполнено в низком рельефе,
оно объемно: центральная часть лица с наносником шлема выступает над краями
пластины. Найденное мастером решение оказалось гениальным в своей простоте: высота
стенок ячеек плавно повышается от краев к центру, а контур наносника еще и
подчеркнут легкой перспективой – ступенькой между ним и лежащей чуть ниже
плоскостью лица воина. Абсолютно элементарный прием с точки зрения заурядного
скульптора или резчика каменных (и деревянных) барельефов, но для ювелира, прежде
выкладывавшего мозаики своих инкрустаций на горизонтальной плоскости, это
нестандартный ход, прорыв. Так же как и интерес к живой человеческой натуре.

Не только к человеческой: две другие накладки от сумочки, видимо, боковые, во

всех смыслах выполненные в той же манере, что и лицо воина, то есть рельефно-
мозаичной (рис. 90), несут симметричные изображения двух рыбок (или рыбы и ее
зеркального отражения?) по обе стороны от вертикальной полосы – струи воды (?). Три
накладки составляли декор одного предмета, и возможно, между образами воина в
шлеме и рыбками есть какая-то смысловая, точнее мифологическая связь? В
скандинавских эпических сказаниях, уходящих своими корнями в эпоху Атли (Аттилы)
и Нибелунгов (бургундских королей), известен эпизод, когда всесильный Один (Вотан)
ловит зловредного божка по имени Локи, превратившегося в лосося и спрятавшегося в
водопаде. Может быть это они?

Погребение в Доманьяно принадлежало женщине высокого княжеского или

королевского рода (рис. 91), украшения для которой были сделаны на заказ в одной из
лучших мастерских Равенны, продолжавших свою работу и в конце V – начале VI веков,
174
 после прихода в Италию остготов под
предводительством Теодориха. Теодорих,
основатель нового королевства тех самых
восточных готов, некогда называвшихся
грейтунгами, затем остроготами, которые
проделали долгий умопомрачительный путь
от южных берегов Скандии, к берегам
Днепра, Крыма, затем на Балканы и теперь
наконец дошли и до Рима. Эпические
сказания, отраженные в ювелирных
украшениях этой дамы, рождались буквально
у нее на глазах, или сочинялись ее дедами, а
из уст отцов перекочевали на декоративные (а
может, ритуальные) пластины. Изумленных
римских ювелиров эти рассказы подвигли на
Рис. 91. создание новых, невиданных ранее нигде от
Месопотамии до Испании, образов, воплотившихся теперь в инкрустациях
златокровного стиля.

Италийское королевство вошло в историю Темных веков, как яркий пример

необычного симбиоза варварского и римского начал. Король для готов, ставший
законным монархом и для подданных-римлян, поскольку был прислан сюда
императором, искренне стремился стать настоящим «отцом отечества», реставратором
истинно римской славы, традиций, институтов и даже отдельных зданий. Он
покровительствовал возрождению искусства, архитектуры, литературы, снова начал
созывать Сенат и устраивать цирковые ристания. Но об этом лучше почитать в трудах
или исследованиях историков.

Теодориху Великому принадлежат слова «Римлянин жалок, подражая готу, готу

же полезно подражать римлянину», которые тоже можно считать своего рода
программой национального развития или «культурным манифестом». Очевидно
поэтому, и еще, конечно, из-за малочисленности варваров-переселенцев на фоне
огромного массива местного романского населения, следов собственной самобытной
культуры остготов, уходящей корнями на Дунай и в Северное Причерноморье,
сохранилось не слишком много в Италии. Культурная ассимиляция, сдержать которую
175
были призваны законы, запрещавшие смешанные браки и совместное проживание
римлян и варваров, а также разница в вероисповедании (почти все остготы были
арианами, то есть еретиками, с точки зрения католиков), тем не менее, оказалась
неизбежна. Но она никоим образом не смогла повлиять на авторитет дома Амалов во
всем варварском мире. Во всем без преувеличения, и чтобы продемонстрировать это на
конкретных примерах, рассмотрим три крайних географических точки этого мира –
Крым на востоке, Испанию на западе и Литву на севере.

Готы, издавна жившие в Крыму (когда-то он был частью державы Германариха),

были родственниками дунайских остготов, покинувших Паннонию в 488 г. Теодорих,
призывая их за собой, не просто хотел увеличить состав своего войска, но рассчитывал
распространить свою юрисдикцию, как короля «всех восточных готов», на жителей этого
далекого полуострова и тем самым расширить пределы своего будущего королевства.
Дело в том, что Крым, особенно его восточная и южная (горная) часть, на протяжении IV
– VI столетий балансировал на политической арене Европы между Римской империей и
варварскими племенами – гегемонами степей Причерноморья. Власть там несколько раз
переходила из рук местной греческой верхушки то к римской (византийской)
администрации, то к каким-нибудь германским или сарматским царькам. Стабильная
государственная власть имперского образца непрерывно сохранялась только в
Херсонесе. Горный Крым, населенный готами и тесно связанный в культурном и
этническом отношении с городами на обоих берегах Боспора Киммерийского, в конце V
в. снова обрел частичную независимость, чем и попытался воспользоваться Теодорих.

Но его политическим планам не суждено было сбыться.

Тем не менее, королевство Теодориха осталось главным культурным ориентиром

для германцев, осевших на побережье Понта, ведь вместе с их уходом в Италию туда
переместился и главный очаг готской культуры и самоидентичности, доселе
располагавшийся на Дунае. О тесных связях крымских варваров с соплеменниками,
жившими в Паннонии, Мезии и Трансильвании во второй половине V века,
свидетельствуют находки из женских захоронений: характерные пряжки с орлиными
головками, в том числе с гранатовой инкрустацией (рис. 120), и фибулы с
высококачественным кербшнитным орнаментом, который в то время могли

176
 Рис. 92.

изготавливать только гепидские и остготские ювелиры, овладевшие секретами и

материальной базой провинциально-римского ремесла Подунавья (рис. 92). Особое
внимание следует обратить и на вещи в технике клуазоне, среди которых выделяются
дорогие статусные изделия – детали отделки парадного оружия – имеющие, скорее
всего, восточно-римское происхождение и в чем-то перекликающиеся с шедеврами из
Апахиды и Турне (рис. 65). Владельцами такого оружия могли быть выслужившиеся
офицеры-готы, демобилизовавшиеся в Крым из византийских пограничных провинций.

На рубеже V – VI веков протяженность

этих связей резко выросла, но их
прочность, однако, не ослабела. Новые
вариации старых «классических»
разновидностей украшений,
появившиеся у готов на новой родине, в
Италии, очень быстро проникли и в
Крым, причем часто в очень
изысканном исполнении – с позолотой,
с тщательной проработкой резкости
трехгранной резьбы, с черненым
бордюром по периметру вещей и
Рис. 93. вставками настоящих гранатов (рис. 92).

177
Среди вещей попроще, вероятно, местного производства, но явно использующего
привозные образцы, есть варианты фибул, казалось бы, претендующие на
оригинальность (рис. 93), но внимательный анализ не оставляет сомнений в том, что два-
три дополнительных элемента и их нетрадиционная компоновка лишь неумело скрывают
первоначальный италийский «канон». Большая часть крымских украшений – это
подражания и даже реплики импортных изделий, выполненные без использования
технических приемов, определяющих конечную степень совершенства предметов
искусства подобного рода. Но следование веяниям законодателей моды, уже тогда
обосновавшихся вокруг Медиолана и Равенны, - налицо, хотя, строго говоря, просто
модой называть это явление нельзя.

Какие явления и процессы могли стоять за экспортом восточногерманских

украшений из Италии, или как говорят специалисты, какова историко-культурная модель
распространения таких вещей? Ответ на этот вопрос можно найти, как ни странно,
довольно далеко от Апенинского полуострова – в юго-восточной Прибалтике, в Литве.
Его дает один интересный археологический памятник, не просто синхронный правлению
Теодориха, но и связанный с этой исторической и королевской личностью самым тесным
образом. Но сначала немного истории.

Король Италии, назначенный сюда в качестве наместника самим императором,

мог с полным правом претендовать на лидерство во всем варварском мире Европы.
Этому способствовало и его происхождение из эпического рода Амалов, и фактическое
обладание наследием Рима и, как следствие, роль италийских остготов, как связующего
звена между сокровищницей римской культуры и всеми прочими народами Запада.
Многие германские племена, кстати, в большинстве своем готовы были признать
гегемонию Теодориха и весьма охотно завязывали с ним династические и
дипломатические отношения. А те немногие, которые поначалу могли позволить себе не
склонять головы перед Амалом, вскоре ее лишились. Уже в первое десятилетие VI в.
остготы наголову разгромили сначала гепидов на Дунае, а затем отбросили сильнейшую
армию франков, деморализованную после смерти не менее Великого, чем сам Теодорих,
короля Хлодвига. Второе десятилетие VI столетия стало периодом максимального
могущества королевства остготов, границы которого расширились настолько, что
поглотили и все Альпы, и южную Галлию, и некоторые из островов Средиземного моря,
охранять которые вызвался флот неугомонных вандалов, тоже ставших союзниками, и

178
даже Паннонию, исход из которой состоялся, как казалось, навсегда, 20 годами ранее.
Византия не смогла этому противостоять.

Население Рима и Равенны готово было воздавать своему королю чуть ли не

императорские почести. Один из панегиристов воскликнул: «Слава тебе, неутомимый
триумфатор, благодаря победам которого вновь возрождаются к жизни обескровленные
части страны» (то есть Римской империи). В Константинополе оставили незамеченными
и такие явные проявления конкуренции.

Ближайшие соплеменники остготов – вестготы, уже давно осевшие в Испании,

стали естественными союзниками Теодориха буквально с первых его шагов по Италии:
дружина Алариха II фланговым ударом по армии Одоакра в 489 г. способствовала
вторжению завоевателей. В благодарность Теодорих не только выдал замуж за этого
короля свою старшую дочь, но и занял его сторону в кровавых распрях с франками,
постепенно вытеснявшими вестготов из Аквитании. Гибель Алариха II все же вынудила
его наследников отказаться от притязаний на области южной Галлии, но Теодорих
выиграл и здесь: часть этих земель досталась ему, и продвижение франков на юг было
остановлено. Кроме того, неоспоримый авторитет Великого короля и отсутствие у него
сыновей делали весьма заманчивой перспективу объединения двух королевств, Испании
и Италии, под властью одного монарха – Амала. Им мог бы стать (и вскоре
действительно стал) внук Теодориха Аталарих, родившийся от брака другой его дочери
Амаласунты с еще одним вестготским претендентом на престол Эвтарихом, тоже из
царственного рода Амалов.

Столь тесные культурные, политические и тем более родственные связи двух

народов и двух королевств не могли не отразиться и на том, что нас сейчас интересует
больше всего. На ювелирном деле вестготской Испании.

Большие инкрустированные фибулы в виде гордых орлов, впервые изготовленные

на территории Италии для «княгини» из Доманьяно, стали образцом для парадного убора
аристократок испанских готов. В захоронениях конца V и первой половины VI веков на
Пиренейском полуострове, даже в могилах, не слишком выделяющихся своим
богатством, такие застежки являются одним из наиболее распространенных типов
украшений. Иконография этого образа в испанском исполнении полностью копирует
остготские экземпляры: тот же горделиво приподнятый клюв, такие же слегка
приподнятые короткие крылышки и широкий хвост, аналогичное сочетание круглых
179
 вставок-кабошонов с пластинами-ячейками
геометрических форм, выделенная
выступом округлая грудка (рис. 94).
Размеры и пропорции также идентичны, но
вот только материал, использованный для
изготовления находок из Испании,
поскромнее. Это не золото, а чаще всего
бронза, иногда позолоченная, и гранатовые
пластинки в сочетании с цветным стеклом –
красным, белым, синим. Структура
женского убора – сочетание парных фибул
на плечах с ожерельем между ними, с
большой инкрустированной пряжкой на
поясе – восходит к общей восточно-
германской традиции и полностью
идентична «княжескому» костюму остготов.

Столь явное сходство наводит на

Рис. 94. мысль, что по крайнем мере часть подобных
царственных птиц, превращенных в застежки, могла быть изготовлена там же, где и
фибулы из Доманьяно, то есть, скорее всего, в мастерских Равенны, где-то неподалеку от
резиденций последних императоров и первых королей Италии. Вряд ли они прекратили
свою работу с приходом Теодориха – любовь готов к золото-кровавому стилю не могла
развеяться по дороге из Паннонии. Новый наместник римского императора на себе
должен был испытать все плюсы «гранатовой дипломатии» и не преминул взять ее на
вооружение, когда сам оказался в роли формального правителя Запада. Доказательством
тому могут служить аналогичные фибулы-орлы, сплошь покрытые альмандинами в
паутине золотых ячеек, из разных мест Западной Европы. Они довольно явственно
материализуют пути налаживания полувассальных отношений различных германских
племен (тюрингов, баваров, бургундов) с Равенной времен начала правления Теодориха.

Но интрига заключается в том, что чуть позднее, в период всеобщего расцвета

италийского королевства, то есть в первой трети VI века, мы уже не находим здесь таких
роскошных вещей в стиле клуазоне, сопоставимых по уровню художественного и
технического мастерства с шедеврами из Доманьяно. Лишь отдельные и весьма
180
скромные находки. «Центр тяжести» перемещается в Испанию, и испанские орлиные
фибулы наводят нас на мысль, что связи тамошних ювелиров с мастерскими Равенны
носили самый непосредственный характер, заключающийся не просто в обмене опытом,
а, возможно, в прямом переезде производственной базы из Италии на Пиренеи. Или же
второе поколение мастеров, подготовленное еще теми мэтрами, которые когда-то
прибыли в столицу западно-римских императоров из Константинополя, разъехалось по
окрестным королевским дворам, либо было точно так же откомандировано Теодорихом
еще дальше на запад, к родственным вестготам. Мастерская Равенны, так или иначе,
вскоре перестала проявлять себя.

Испанские ювелиры,
продолжив тиражировать
больших орлов в нескольких
мало отличающихся друг от
друга вариациях, тем не
менее, реализовали и
собственные оригинальные
художественные идеи,
обогатившие стилистику
европейского клуазоне. Для
их воплощения были
Рис. 95. выбраны крупные поясные пряжки
с прямоугольным щитком. За основу взята тоже италийская по происхождению
композиционная схема (в свою очередь восходящая к провинциально-римским
прототипам IV – V вв.), дополненная и усложненная гранатовыми пластинами и
стеклами в мозаичных ячейках, покрывающих сплошь всю поверхность предмета (рис.
95). Сам по себе абсолютно калейдоскопический принцип передачи простейших
геометрических элементов был впервые реализован вестготскими мастерами еще в
Галлии на серебряных двупластинчатых фибулах середины V в. с резным декором. На
пряжках Испании близкая по своему зрительному эффекту компоновка разнообразных
по форме и размерам вставок усилена четырехчастным членением всей композиции
внутри прямоугольного пространства щитка, с выделенным центральным акцентом –
крупной вставкой или отдельно и иначе оформленным микрополем (рис. 95).
Обогащенная цветовая гамма и орнаментальная стилистика, гармонирующая с

181
геометрическими перегородками на фибулах-птицах, хорошо сочетаются и с пышными
ожерельями, свисающими почти до пояса, из множества разноцветных стеклянных и
каменных бус. Среди них, кстати, довольно много янтарных – дары балтийских волн,
присланные Теодориху Великому эстиями и широко разошедшиеся среди его друзей и
союзников.

Среди испанских пряжек есть отдельные великолепные образцы, исполненные в

классической золото-гранатовой гамме (рис. 95), но их немного. Большая часть –
хорошая работа средней руки, тем не менее вполне достойная занять свое место в
истории европейского клуазоне, особенно важное в культурно-географическом аспекте,
как крайняя оконечность, эдакий «пиренейский тупик», долгого процесса миграции
этого искусства с Ближнего Востока на запад. Но тупик отнюдь не стал концом этого
пути во времени, развитие техники перегородчатой инкрустации продолжалось и здесь.
Так, тонкие стеклянные вставки изрядно потеснили драгоценные альмандины, благодаря
чему испанские икрустированные вещи стали ярче и многоцветнее, легче в исполнении,
и, значит, дешевле и доступнее. Оказалось, что бронза в сочетании с мозаичным стеклом
нескольких оттенков выглядит тоже достаточно эффектно и привлекательно, хотя и не
столь царственно-величественно, как орлиные фигуры из золота и граната.

В западно-европейских хрониках V – VI
веков часто фигурирует выражение
«испанские самоцветы», которое
сопровождает описание королевских
драгоценностей или костюма знатных
вельмож. Так, испанскими самоцветами
была украшена портупея меча одного из
Меровингов. По всей вероятности, именно
такая многоцветная гамма
Рис. 96. инкрустированных стеклом и гранатами
изделий вестготских ювелиров, заметно выделяющая их среди прочих драгоценностей
этого времени, как правило, двух- или трехцветных, и привела к появлению особого
обозначения вещей клуазоне в испанском стиле (рис. 96). В средние века испанским
камнем называли андалузит. Но разработки месторождений этого камня начались только
в X – XI вв. в Андалузии, и на вещах эпохи Переселения народов он ни разу не встречен.
Поэтому других претендентов на звание «испанских самоцветов» в V – VI веках, кроме
182
разноцветного стекла, дополненного гранатами и янтарем, в королевстве вестготов, да и
во всей Европе не было.

Надо отметить, что фибулы в виде римских орлов были доступны не для всех
знатных дам из круга варварской родовой аристократии. Такие вещи указывали,
вероятно, на довольно высокий социальный статус владелицы, а девицы рангом пониже
довольствовались парадными застежками несколько иной разновидности. На их плечах

Рис. 97.

183
сидели не гордые птицы, устремившие свой преданный взгляд на лица хозяек, а
украшения попроще – бронзовые или серебряные фибулы – пальчатые или
двупластинчатые (рис. 97). Точно такие, как и у почти всех восточно-германских
народностей той поры. Очень много общего можно увидеть на фибулах из остготской
Паннонии и Италии, на вещах гепидов Подунавья, с одной стороны, и вестготов
Испании, с другой. Даже подобные фибулы из Крыма – другой оконечности варварского
мира – выглядят, как братья-близнецы испанских и италийских находок (рис. 123). Хотя
нельзя не заметить, что качественный орнамент в технике кербшнита у вестготов,
создававших еще в середине V в. настоящие шедевры, спустя столетие стал редкостью.

Коль скоро мы упомянули Крым, о котором чуть позже поговорим подробнее,

обратим внимание на то, как порою поразительно похожи друг на друга вещи именно из
этих двух, отстоящих друг от друга на 2,5 тыс. км, регионов, двух полуостровных
тупичков варварского мира – Испании и Таврии. Отчасти этот феномен можно
объяснить тем, что общий очаг сильнейших культурных влияний находился во второй
половине V в. посередине между этими крайними точками – на Среднем Дунае. Но есть
и ситуации, которые исключают общий источник влияния, поскольку там отсутствуют
предметы, аналогичные крымским и испанским. Это значит, что связи внутри готского
мира, не исключая его отдаленных границ, сохранялись и поддерживались
целенаправленно и при Теодорихе Великом, и позже. Мы к ним еще вернемся.

В глазах окружающих Италийскую державу племен Теодорих выглядел

действительно как император, равный по власти и достоинству восточно-римскому, но
при этом свой, «варварский». Слухи о его могуществе и благородстве достигали не
только Крыма, но даже северного Океана и балтийского Янтарного берега. Там жили
эстии – племена собирателей янтаря, за собирательным этнонимом которых, данным еще
античными географами, скрывались предки современных латышей, литовцев и конечно
эстонцев. Посольство от народа эстиев прибывает ко двору Теодориха в Равенну с
богатыми дарами (легко догадаться, какими), присягой верности и надеждой на
«дальнейшее сотрудничество». Поразительно, но секретарь короля, историк и сенатор
Кассиодор пишет ответное письмо вождю эстиев, даже не задумываясь, а читает ли тот
по-латыни: «Мы сообщаем вам, что янтарь был принят с благодарностью… Ваши люди
доложили, как эта легчайшая субстанция приносится к вашим берегам волнами».

184
 Известно, что «благодарность» в
международных отношениях эпохи
переселения народов выражалась
обычно в ответных дарах, которыми
щедро вознаграждается и сама
дипломатическая миссия, и ее
отправитель – вождь далекого, но
отныне дружественного племени. К
сожалению, мы не знаем точно, кто
именно похоронен в богатой могиле в
Литве, - сам вождь или один из его
Рис. 98. послов, доставивших на Янтарный берег
подарки и письмо от короля италийских остготов. Но подарки эти точно из Италии. В
захоронении был найден длинный меч – великолепная римская спата в парадных
ножнах, украшенных инкрустациями и серебряным наконечником, с портупейными
пряжками остготского типа – с резным орнаментом в виде спиральных завитков и
«ласточкиным хвостом» на конце (рис. 98:1). Если мы вспомним, что примерно такой же
императорский подарок, перевязь, но подороже, лежал и в гробнице Хильдерика, то
догадаемся, что статусные вещи – инсигнии власти – получали все же не послы, а
вассальные короли и князья, как подтверждение и признание своего положения со
стороны еще более высокопоставленных правителей.

А еще послы эстиев стали для готов источником информации геополитического

характера, не имеющей правда прямого отношения к внешней политике Теодориха, но
тем не менее попавшей на страницы его государственных документов. Эстии сообщили
не только о том, откуда они берут янтарь, но и том, с какими народами Скифии они
соседствуют. И оказалось, что их могущественнейшим соседом по-прежнему являются
акациры, с которыми мы уже немного познакомились в Главе 3. Почему «по-прежнему»,
потому что в середине V века Аттила нанес тяжелое поражение этому племени,
пытавшемуся вести сепаратные переговоры с Константинополем. Спустя 70 лет акациры
еще оставались fortissima, как выразился Кассиодор, и были известны обитателям
берегов Балтики. Но Кассиодор оказался последним из историков древности, кто
упомянул имя этого народа. Значит вскоре, в середине VI в., что-то в очередной раз
сильно изменилось в Европе – в варварской Скифии и не только.

185
 Глава 9
Реставрация империи и последствия «гранатовой» дипломатии

Счастливые для Италии годы правления Теодориха стали палкой о двух концах
для судеб его державы. Активно проводимая им политика возрождения античной
культуры и искусства, подчеркнутое следование римским традициям при королевском
дворе и вокруг него, по-прежнему действующие институты старой имперской власти,
все это с одной стороны, успокаивало местное население и снижало тот градус
напряженности, который неизбежно возникал между варварами-завоевателями и
римским большинством. Но с другой, это последнее все более и более убеждалось в том,
что королевская власть готов – явление абсолютно чуждое и никак не гармонирующее с
теми ценностями, которые она же и пытается реставрировать. Германцы в Италии
продолжали следовать своему собственному варварскому праву, своим обычаям,
сохраняли свой язык и свою веру – христианство арианского толка, которую католики-
римляне считали ересью. Чем больше администрация Теодориха делала для упрочения
культурного симбиоза готов и италиков на почве главенства римских приоритетов, тем
сильнее римляне убеждались в необходимости возврата настоящей имперской власти и
все чаще уповали на нее, глядя на восток.
Безусловный авторитет короля, его незаурядные человеческие качества и
огромная харизма, как славного воина, с точки зрения варваров, и как реставратора Рима
и тонкого политика, в глазах италийцев, до поры до времени сдерживали все
обостряющиеся внутренние противоречия. Религиозный конфликт между арианами и
ортодоксами удалось притушить благодаря избранию на папский престол Феликса IV,
разделявшего взгляды Теодориха на необходимость компромиссных решений в таком
сложном деле. Однако, спустя всего пару месяцев после этого события, летом 526 г.,
король умер. Скоропостижно, насколько можно так сказать, когда речь идет о глубоком
старике. Переход власти в руки восьмилетнего внука Аталариха был заранее
подготовлен, но это были уже не те руки, которые могли удержать государство.
«Любовь и уважение, с каким готы и римляне относились к нему, были
безграничными… Его смерть поселила в сердцах подданных непреходящую тоску по
такому правителю». Эти слова принадлежат Прокопию Кесарийскому, не
отличавшемуся симпатией к готам, на войне с которыми он провел несколько лет своей
жизни, будучи секретарем одного из лучших византийских полководцев своего времени

186
– Велизария. Но в правоте его слов убеждает мавзолей Теодориха Великого, по сю пору
возвышающийся в целостности и относительной сохранности на окраине Равенны.
Разрушить его не поднялась рука ни у живущих здесь римлян, ни у многочисленных
завоевателей, неоднократно разорявших Италию за прошедшие полторы тысячи лет.
Первой в списке претендентов оказалась Византия, уже давно ожидавшая смерти
Теодориха, хотя всего каких-то тридцать лет назад он, тоже в чине
главнокомандующего, был отправлен из Константинополя в Рим, чтобы в качестве
наместника императорской власти править там до возвращения законного правителя.
Возвращение, которого с таким нетерпением чаяло римское население варварских
королевств Испании, Италии, Галлии и даже Африки, стало возможным только после
смерти великого остготского короля, и оно началось. Но для того, чтобы весы истории
не просто качнулись, а окончательно склонились в нужную сторону, одновременно с
гибелью Великого гота – варвара, ставшего истинным ромеем и потому удержавшего в
своих руках почти весь Запад, на арену мировой политической борьбы вышел другой
Великий – римлянин, рожденный на Востоке и вернувший себе почти весь Запад.
Видимо, дух Величия – одинок и капризен, он витает между народами и выбирает сам,
кому из них возвыситься следующим через своего правителя.
Всего через полгода после смерти Теодориха в Равенне, в столице Византии был
провозглашен новый император – Юстиниан, племянник прежнего престарелого
базилевса Юстина. О нем было известно лишь, что он выходец из бедной иллирийской
семьи, но хорошо образованный и уже отличившийся в войнах на востоке, за что и был
выбран своим бездетным дядей в соправители. Гораздо большей известностью, но
скандальной, пользовалась его невеста – красавица Феодора, бывшая танцовщица.
Юстиниана это, однако, не смущало, и став императрицей, она вошла в историю не
только как жена Великого императора, но и его преданный друг и мудрый советник, не
раз спасавший жизнь супруга и могущество его державы.
Именно Юстиниану суждено было на краткое время восстановить Римскую
империю почти в прежних ее границах, устранив власть варваров-завоевателей на
огромных территориях латинского Запада. В этом заключались не только его личные
амбиции и убеждения. Население занятых варварами провинций, ставших теперь
королевствами, жило в предвкушении своего возврата под крыло законного и
единственного императора, да и сами германские короли, заискивая перед василевсом и
добиваясь от него все новых почестей и даров, только усиливали подобные настроения
среди своих не-варварских подданных. Но началось это движение на Востоке.
187
 Чувствуя свое необычное предназначение и готовясь к этой исторической миссии,
Юстиниан понимал крайнюю необходимость обеспечения спокойного тыла: ведь
тяжелые и затяжные войны в Западной Европе могли оголить восточные границы, чем не
преминул бы воспользоваться главный враг – Персия и ее степные союзники, всегда
готовые за соответствующее вознаграждение прорваться через Кавказский хребет и
ограбить малоазийские провинции – главную житницу Византии той поры. Заслон в
лице северокавказских народов – федератов Империи – оставался самым надежным
щитом, прикрывавшим не только проходы в горах, но и черноморское побережье с его
греческими городами и торговыми путями, ведущими в Крым и на Балканы.
Укрепление восточного фронта началось еще в краткий период совместного
правления Юстина и Юстиниана, весной 527 г. Ценой сложных дипломатических
интриг, а кое-где и с использованием прямой военной силы, в орбиту Восточно-римской
империи вернулись страны Закавказья – Иберия и Армения (именно здесь впервые
отличился будущий полководец Велизарий), доселе балансировавшие между Византией
и Ираном; окончательно отошли к империи и важнейшие военно-торговые порты на
восточном побережье Понта. На северном его берегу, у пролива Боспор Киммерийский,
связывающего Черное и Азовское моря – Понт и Меотиду, – появилась еще одна
стратегическая точка. К власти в Боспорском царстве вернулась старая проримская
династия Тибериев-Юлиев и восстановила вассальные отношения с Константинополем.
Таким образом, Византийская империя вернула себе приморские земли от западного
Крыма (Херсонеса) до Кавказского хребта, северные склоны которого теперь надежно
охраняли союзники – племена горцев: лазы, абазги и апсилы. Степные подходы к ним
контролировали разрозненные группировки кочевников (аланы, гунны, болгары), играя
на противоречиях между которыми, римляне всегда могли влиять на приграничную
ситуацию. Было бы только золото.
Пути его поступления на Кавказ, как и следовало ожидать, хорошо читаются и
надежно документируют следы византийской дипломатии, тайные и не очень, буквально
с самых первых ее шагов в начале VI века. Но есть и находки, которые говорят о том, что
начало этого процесса может относиться к чуть более раннему времени.

188
 Великолепные экземпляры восточно-
римского клуазоне найдены на Кавказе, в
погребениях воинской знати самого конца V в.
Весь характер вещей и могильных комплексов
говорит о том, что здесь погребены
предводители воинских отрядов, которые несли
службу по охране византийских политических
интересов, и в качестве платы или награды они
получили все эти сокровища. Римская спата с
шикарным инкрустированным перекрестьем и
деталями перевязи, богато покрытыми
гранатовыми вставками, из погребения у
Рис. 99. Лермонтовской скалы близ Кисловодска (рис. 99),
достойна и короля. На портупейных пряжках – непременные орлиные головки.
Целый набор небольших золотых застежек-брошей, выполненный в
единообразной манере, сочетающей геометрические вставки альмандиновых пластин с
маленькими кабошонами в виде шариков (рис. 100), происходит из кургана в Куденетово
(недалеко от г. Нальчика). Одна из брошей – круглая – по композиции напоминает
фалары из Апахиды. Там же были найдены детали парадной конской уздечки с
псалиями, увенчанными орлиными
головками с крупным гранатовым
глазом и толстыми рельефными
вставками в обрамлении напаянных
золотых шариков (рис. 100). Вещи в
золото-гранатовом стиле из Куденетово
– оригинальны и могли бы
рассматриваться, как образцы
проявления кавказской специфики,
нигде больше не отмеченной, но тем не
менее, участие местных мастеров-
ювелиров в из изготовлении мало
вероятно. Во-первых, мы не
располагаем достаточным количеством
Рис. 100. других выразительных следов этой
189
возможной школы, во-вторых, особенности комбинирования декоративных элементов
выдают уже хорошо знакомую нам манеру восточно-средиземноморских мастеров
второй половины V в. Ювелиров, посвятивших свою жизнь и кропотливые труды
обслуживанию дипломатических интриг империи.
Но одна из самых ярких вещей в этом ряду была изготовлена в 527 году. Такая
точность стала возможной благодаря тому, что дата, в виде фигур сразу двух
императоров, попросту указана на этом предмете. Римский золотой солид, чеканенный в
период совместного царствования Юстиниана и его дяди, оказался вправлен, как
медальон, в круглое звено застежки массивной золотой цепи – ожерелья, найденного в
низовьях Кубани вместе с целым набором других золотых украшений. Все они
происходят из разрушенного женского захоронения. В конце XIX в. его обнаружил в
окрестностях станицы Джигинской казачий есаул, и он же отправил все находки в
Императорскую Археологическую комиссию, сразу определив их научную ценность.

Рис. 101.
Золотое ожерелье представляет собой толстую цепь длиной почти 70 см,
сплетенную из проволочных колец, на которую нанизаны три овальных медальона с
дополнительными подвесками (рис. 101: 1). Лицевая сторона каждого украшена
филигранными ободками (зернью и плетеными косичками) и крупной вставкой
190
трехцветного стекла, имитирующего фактуру слоистого камня – оникса; на обороте в
технике металлопластики (проще говоря, продавливания орнамента) изображены Хризма
и христианские кресты. Застежка цепи состоит из толстой короткой петли на одном
конце и плавно изогнутого крючка – на другом. В большое дисковидное основание
крючка оправлена золотая монета – солид 527 г. (рис. 102).
Краткий период соправления
двух императоров, фигуры
которых отчеканены на этой
монете, всего около
полугода, как нельзя более
точно указывает время
изготовления всего ожерелья
и, почти наверняка, его
Рис. 102. вручения владельцу, кем бы
он ни был. Подобные цепи с медальонами имели глубоко символический характер: это
важнейшие инсигнии могущества, которые демонстрировали и подданным какого-либо
князя или предводителя, и его противникам на истинный источник его власти. Лик
римского императора здесь – словно печать или личная подпись, свидетельство
подлинности этого драгоценного вещественного документа и в то же время – прямое
указание на ту персону, чей гнев может пролиться на голову непокорных. С той же
целью, а не как свидетельство вероисповедания владелицы, на оборотной стороне
медальонов изображены кресты. Близкую функцию исполняла ханская пайцза во
времена татаро-монгольского ига на Руси.
Абсолютно аналогичная цепь с одним большим медальоном и подобной же
застежкой, в которую вставлены солиды императора Юстиниана, найдена в кладе на
территории Сирии, на границе римских владений и пустынных областей, заселенных
сарацинами. Тоже явный след византийской восточной политики конца 520-х годов.
Помимо церемониального ожерелья с медальонами, в состав инвентаря богатого
захоронения у Джигинской входили бронзовое круглое зеркало, пара женских серег и
пара крупных височных подвесок-колтов. Интересно, что серьги в виде овальных дисков
с большой центральной стеклянной вставкой, окруженной филигранными ободками, и с
дополнительными каплевидными подвесками (рис. 101: 2) оформлены точно так же, как
и медальоны ожерелья, то есть составляют с ними единый парадный гарнитур. Скорее
всего, все эти вещи были выполнены одновременно, специально по заказу, как набор
191
украшений и инвеституционных даров для уже известной высокопоставленной персоны,
наделенной властью. Но ведь серьги, как и само погребение – женские?
Колты – массивные височные подвески с
удивительно сложной внутренней
конструкцией, спаянной из нескольких
десятков мелких деталей (не считая
шариков зерни, их еще сотня с лишним!),
вырезанных из золотого листа. Основой
служит простая коробчатая сердцевина в
виде полумесяца (рожками вверх), для
прочности заполненная пастой. Но она
практически не видна снаружи, поскольку
покрыта множеством ажурных
декоративных и конструктивных
элементов (рис. 103), в несколько раз
увеличивающих размеры и зрительный
объем вещи: это прежде всего два плоских
Рис. 103. несомкнутых кольца, соединенных
наложенной поверх торцевой ажурной пластиной, которая выглядит, как небрежно
накинутая узкая золотая ленточка, причудливо свернувшаяся в четкую меандровую
волну. Эти кольца, в свою очередь тоже служат плоской основой для других элементов
декора – рубчатых ободков и радиально расходящихся лучиков зерни, сложенных из
постепенно уменьшающихся в диаметре шариков, что создает иллюзию перспективы.
Такая же ленточка, как на торцах, свернулась в центре лицевой лунообразной
композиции, и ее тоже обрамляют короткие филигранные лучи, общее количество
которых на каждом предмете – не менее 150, по 5-6 зернинок в каждом. Диаметр внешне
массивных, но при этом легких и ажурных украшений 5,5 см, это размер кулачка
женской руки – руки хозяйки.
К сожалению, из обоих колтов выпали почти все вставки, миниатюрные остатки
стеклянных пластинок сохранились только в нескольких гнездах центрального поля
щитка одного из них. Когда-то эти стекла имели голубоватый и красный оттенки. Можно
не сомневаться, что инкрустация изначально имелась везде, где меандровой волной
вьется узкая золотая лента, а под ней имеются пустоты, которые несомненно были
изначально заполнены мастикой, удерживавшей тонкие пластинки из гранатов и других
192
материалов, прижатые сверху ажурной золотой пластинкой с орнаментом в виде волны
или вихревой свастики («инь-ян»). Вся композиция была, как минимум, трехцветной:
голубовато-красная инкрустация поверх золотой основы. Чрезвычайно сложная,
филигранная во всех смыслах работа, и утонченный вкус, удивительно гармонично
сложивший в одну объемную миниатюру «классические» мотивы римского клуазоне и
декоративные композиции гуннского полихромного стиля, которые мы видели на
степных колтах начала V века (рис. 16). В конце V и первой половине VI веков подвески
аналогичного типа, во многом послужившие прототипами для шикарных изделий из
Джигинской, но не столь тонкой и сложной работы, известны в степях Северного
Причерноморья, в Крыму и на Волге (рис. 104).
Византийскому ювелиру пришлось вложить в пару
этих подвесок весь свой интеллектуальный и
технический багаж, использовать весь
накопленный за долгие годы опыт, применить чуть
ли не все известные ему технологии, изучить все
доступные образцы украшений, отражающих вкусы
современной кочевнической элиты. Но ради кого
все это случилось? Что это за неведомая дама,
предводительница диких степняков с берегов
Рис. 104. Меотиды, может быть амазонка? Чего хотел от нее
Юстиниан, отправляя столь богатые подарки, достойные самого Аттилы?
Политические контакты кочевников Северного Кавказа и Прикубанья в первой
половине VI в. хорошо и неоднократно отражены в письменных источниках. Именно
Юстиниан активизировал здесь римскую внешнюю политику, направленную на
умиротворение местных варваров и установление тесных союзнических
взаимоотношений. Так, в 528 г. гуннский князь Грод принял в Константинополе
крещение и с богатыми дарами вернулся на берега Боспора Киммерийского, уже как
духовный сын и верный союзник императора. Чуть позже федератами Византии стали
болгары-утигуры, кочевавшие в низовьях Дона. Однако, мы ищем женщину.
Иоанн Малала, ритор и историк начала VI в., сообщает, что в период борьбы за
присоединение Иберии, то есть в самые первые годы правления императора Юстиниана,
римляне неожиданно приобрели нового союзника на Кавказе. «Присоединилась к
римлянам Боарикс, предводительница гуннов-савиров, женщина по мощи и разуму
подобная мужчине, имевшая под своим началом сто тысяч. Она после смерти своего
193
мужа Болаха управляла областями гуннов. Василевс Юстиниан, подарив ей много
царской одежды, различной серебряной посуды и немало денег, побудил ее захватить в
плен двух других предводителей гуннов, которых Кавад, царь персов, склонил к союзу с
ним против римлян. Эта самая предводительница Боарикс настигла их, направлявшихся
в Персию с большим двадцатитысячным войском, и это войско полностью погибло в
схватке. Захватив одного из этих предводителей по имени Тиранкс, она отправила его
связанным в Константинополь к Юстиниану. Другой вождь гуннов Глом был зарублен в
битве». Действительно, настоящая амазонка.
Война в Закавказье началась еще в период соправления Юстиниана и Юстина, вот
почему и солид на ожерелье из Джигинской несет портреты двух императоров. Видимо,
посольство из Константинополя отправилось незадолго до смерти старика Юстина,
весной-летом 527 г., иначе его племяннику ничего не стоило бы распорядиться заменить
этот золотой на новую монету, только что отчеканенную по случаю начала
единоличного царствования. Сто тысяч гуннов-савиров – грозная сила, способная
контролировать и все предкавказские степи от Волги до Меотиды, и ключевые проходы
в горах, постоянно угрожая с севера Ирану. Чего собственно и добивалась Византия.
Пока царствовала Боарикс, ромеи могли быть уверены в безопасности своих портов на
черноморском побережье, а персы должны были воздержаться от враждебных действий.
Так что золотое ожерелье, пара скромных золотых колтов, «серебряная посуда и немало
денег» - еще весьма умеренная плата за такую услугу. Это был колоссальный успех
византийской дипломатии и, вероятно, лично Юстиниана, поскольку всего десятилетием
ранее орда савиров, подкупленная Сасанидами, опустошила малоазийские провинции
империи и в самом начале борьбы за Иберию и Армению выступила на стороне Персии.
Юстиниан славился умелым подходом к умным женщинам.
Погребение у станицы Джигинской расположено довольно далеко от главных
областей кочевания савиров в Предкавказье и вдоль Каспийского побережья. Однако,
именно здесь, в низовьях Кубани и на Таманском полуострове проходила скорее всего
граница земель Боарикс, а дальше, что особенно важно, начиналось Боспорское царство,
тоже один из принципиальных союзников Византии, оплот ее власти в Таврии (Крыму) и
на Меотиде. Возвращение Боспора под мантию Константинополя также произошло в
начале царствования Юстиниана.
Вскоре после крещения князя Грода и его возвращения в Крым, где он со своими
гуннами, по-видимому, должен был охранять степную – северную – часть полуострова
от возможных набегов из Поднепровья, среди кочевников начались беспорядки. Грод
194
был убит сородичами за измену вере своих предков, и гуннов возглавил его брат-
язычник, не пожелавший признавать и союза с Византией. В связи с этим в Пантикапей,
который все чаще называли по имени всего государства – Боспор, были для усиления
местной дружины и усмирения взбунтовавшихся кочевников переброшены римские
части, сформированные из варваров Фракии и Мезии, преимущественно, конечно, готов.
Командовал ими комит Иоанн.
Появление на Боспоре
новых германских
подразделений, солдаты
которых, по традиции,
привели с собой жен и
детей и вместе с ними
выполняли здесь свой
воинский долг, оказалось
не только важным
политическим событием,
но и заметной вехой в
местной моде. Жены и
дочери воинов-готов
принесли буквально на
Рис. 105. своих плечах доселе невиданные
в Крыму первые образцы пальчатых фибул с пышным резным декором, отвечавшие
притязательным вкусам новых властителей Среднего Подунавья, бывшего царства
Аттилы, и Италии – королевства Теодориха, очевидно, вместе с известием о его
недавней кончине. Возможно, это были не рядовые воины, а офицеры, точнее их жены,
поскольку после своей смерти они оказались погребены на привилегированной части
некрополя Пантикапея, в сводчатых каменных склепах, так, как уже давно хоронили
здесь представителей местной греко-варварской знати.
Чуть выше, говоря об италийских украшениях времен Теодориха, мы рассмотрели
некоторые образцы этих вещей, попавшие в Таврию. Среди них конечно выделяются
наиболее роскошные фибулы с тонкой кербшнитной резьбой, чернью и позолотой,
изготовленные скорее всего в Италии классными римскими ювелирами (рис. 92). Вместе
с германскими полками, расквартированными на Боспоре, здесь появились уже не
отдельные дорогие украшения, а началось серийное производство «модных» пальчатых
195
фибул, следующих дунайско-италийской традиции готов и гепидов (рис. 105), и даже
родились собственные вариации застежек, нигде больше за пределами этого региона не
встреченные (рис. 106). Однако, в целом, набор декоративных элементов и технических
способов обработки и орнаментации остался прежним, а в чем-то даже и уступающим
тому богатейшему ассортименту навыков и орнаментальных мотивов, которым
пользовались мастера Среднего Дуная второй половины V века. Так, среди фибул
боспорского производства нет ни одной, декорированной чернью, и единичны изделия с
финальной «холодной» резьбой по готовой отливке, придающие такую неповторимую
контрастность рисунку, которой отличаются, например, шедевры восточно-германского
кербшнита времен возникновения звериного стиля.
Не очень любили боспорские мастера
первой половины VI в. применять технику
инкрустации. Казалось бы, еще 30-40 лет
назад, в первые десятилетия после
крушения державы Аттилы, здесь в
Пантикапее изготавливались неплохие
вещи, инкрустированные гранатами в
технике клуазоне, хотя и уступающие по
уровню столичным украшениям, но в
остальном добротные (рис. 65),
продолжающие традиции
предшествующего времени (рис. 107). С
Рис. 106. началом юстиниановской эпохи значение
перегородчатой инкрустации резко падает. Для этого времени уже нет ни одного
заслуживающего внимание предмета в золото-гранатовом стиле, на единичных вещах –
фибулах и поясных деталях – присутствуют
второстепенные декоративные элементы,
инкрустированные стеклянными или гранатовыми
вставками в напаянных гнездах-ячейках:
отдельные кружки или пластины. Случайно
попавшие в Таврию или шире – на северные
берега Понта – импортные константинопольские
украшения резко выделяются на местном
довольно блеклом фоне. С чем связан такой Рис. 107.
196
регресс местной ювелирной школы – с изменением вкусов или падением спроса – пока
трудно сказать. Но нельзя не заметить, что такая тенденция характеризует и столичное
ювелирное дело Византии той поры. Вероятно, фактор резкого падения спроса имел
место, ведь главные потребители инкрустированных гранатами украшений – готы – в
основной своей массе ушли на Запад. Главным варварским контингентом восточно-
римской армии с конца V века все чаще становятся герулы и, в особенности, исавры –
воинственные обитатели горных областей Малой Азии, ранее отличавшиеся своим
разбойничьим образом жизни. Об их «модных» вкусовых пристрастиях нам ничего не
известно. Однако, сокращение заказов для константинопольских мастерских на изделия
в стиле клуазоне было весьма заметным.
Зато серебряные фибулы восточно-
германского типа, предназначенные для семей
офицеров и местных провинциальных дам
Боспора, воспринявших эту новую
«европейскую» моду, штампуются в больших
количествах при посредственном качестве.
Однотипные вещи многократно тиражируются
в одинаковых литейных формах и часто имеют
не одного, как положено, парного себе брата-
близнеца, а несколько точно таких же пар. Их
Рис. 108. отделка ограничивается полировкой серебра и
изредка золочением. Пожалуй, лишь обилие всевозможных вариантов застежек,
подражающих то гепидским, то остготским, то лангобардским – с большим количеством
пальцев-шишечек, то сочетающим конструктивные и морфологические элементы и тех,
и других, придает этому массовому ширпотребу зрительное разнообразие (рис. 108).
Но вместе с тем, такое
разнообразие свидетельствует
о многочисленных ниточках,
связывающих весь германский
мир, не исключая самых
отдаленных его окраин, и
придающих ему культурную
Рис. 109. целостность, которая была
основана на осознании своего исторического и эпического единства. Запечатленные на
197
фибулах и пряжках звериные морды, орлиные головки, фигурки птиц и личины
неведомых нам божеств в окружении спиральных волн – все это своего рода
мифологические иероглифы, складывающиеся в связный текст, чтение которого не
составляло труда для носителей этих украшений (рис. 109, 110). Они легко узнавали
здесь то Одина с его вóронами-помощниками, то Локи, спрятавшегося в водопаде, то,
быть может, Аттилу в окружении клюющих его римских орлов. А готам, принявшим
христианскую веру, здесь виделся лик Христа или евангелиста Марка, которого
раннехристианские проповедники тоже часто символически представляли в виде орла. У
варваров-ариан именно Евангелие от Марка пользовалось особым почитанием.

Рис. 110.
Не стал бы Теодорих Великий призывать крымских готов за собой в Италию, если
бы не видел в них близких родичей своего народа. Но сейчас король умер, и за этим
событием последовало другое. Как странная насмешка судьбы, те дунайские готы,
которые остались верны союзническому договору с Константинополем и не последовали

198
в Италию, были переселены другим Великим – Юстинианом – и именно в Крым.
Слияние двух разрозненных частей одного народа состоялось, но не так, как хотели
Амалы сорок лет тому назад, не во благо варварскому единству, а на погибель ему. С
укреплением восточных границ империи, ознаменовавшимся в 532 г. очередным
«вечным миром», напряженность между Византией с одной стороны, и кочевниками и
Ираном, с другой, спала. А вот многие из тех ниточек, что протянулись внутри
германских королевств от Испании и Африки до Нижнего Дуная, натянулись теперь, как
струны, готовые вот-вот лопнуть. Играть на них выпало Юстиниану.
Воспользовавшись внутренними междоусобицами, которые начались после
скоропостижной гибели двух видных монархов, Теодориха остготского и вандальского
короля Хильдерика, византийские войска с промежутком всего в год с небольшим
вторглись в Северную Африку и затем в Италию. Восточно-римская армия,
осуществившая оба вторжения, состояла преимущественно из исавров и гунно-
болгарской кавалерии, набранной во Фракии и за Дунаем, а в боях на равнинах Кампани
и Лациума на стороне ромеев участвовали даже славяне, уже ставшие обычным
пехотным контингентом при болгарской коннице. Руководил войском Велизарий – один
из лучших генералов в римской истории. Его недюжинные способности как отважного
воина, опытного стратега и хитроумного дипломата позволяли одерживать победы над
противником и в бою, и без боя. Города и столицы варварских королевств, Карфаген,
Неаполь, Равенна, населенные в большинстве своем римлянами, встречали армию
Велизария, как долгожданных освободителей.
Вандалы сопротивлялись всего несколько месяцев. Десятилетия мирной
спокойной жизни в райских условиях Средиземноморья сделали брутальных воинов
изнеженными сибаритами. Экспедиционный корпус, состоящий из морской пехоты на
сотне боевых кораблей, вскоре после высадки на африканском побережье быстро
овладел Карфагеном. В его гавани уже стоял корабль, нагруженный сокровищами
последнего короля Гелимера, готовый отплыть в Испанию, к дружественным вестготам.
Сам король успел бежать, чтобы организовать недолгое и неудачное сопротивление, в
итоге которого был пленен. В начале 534 г. вандальское королевство перестало быть
таковым, вновь обретя статус провинции Восточно-римской империи. Велизарий,
удостоенный за эту победу консульства, совершил 1 января 535 года триумфальный
выезд в столице, сопровождаемый обычной раздачей подарков. В толпу горожан
бросались драгоценные предметы из недавней добычи, ранее принадлежавшие

199
Гелимеру: золотые и серебряные сосуды, парадные пояса и другие предметы убранства,
которые перед этим были выставлены на ипподроме для всеобщего обозрения.
Спустя полгода после своей консульской инаугурации Велизарий отправился в
Италию, где только что умер внук Теодориха Аталарих, а его регентша-мать была убита
придворными. Высадка римского десанта произошла на Сицилии, остров был
оккупирован, а 31 декабря в Сиракузах Велизарий также триумфально отметил
завершение своего консульского года и затем переправился на материк, намереваясь не
менее быстро, чем Африку, привести к покорности и Италию. Этому способствовала
поддержка местного населения, которое как правило открывало ему ворота городов и
охотно пополняло армию, и слабое сопротивление отдельных готских дружин,
предпочитавших переходить на сторону законного императора. Однако, планам ромеев
помешал новый властитель германцев, поднятый на щит в Риме, - Витигес, хотя и не
Амал, но зато верный и уже немолодой сподвижник Теодориха Великого. Он сумел
неожиданно мобилизовать и объединить все верные готам силы, после чего
сконцентрировал их в Равенне. Велизарий тем временем занял Рим.
Некоторое время противники готовились к столкновению, находясь в двух
столицах прежней Римской империи и ожидая последующих шагов друг друга. Первыми
перешли в наступление готы. Быстрым маршем по Кампании они подступили к стенам
Вечного Города и осадили его. Осада длилась ровно год и истощила силы обеих сторон.
Исход дела решило подкрепление, присланное из Византии вместе с запасом провизии
для изголодавшихся римлян. Франки, на поддержку которых так рассчитывали готы,
были перекуплены ромеями и отказались от участия в борьбе за независимость братьев-
варваров. Витигес вернулся на север Италии, потеряв значительную часть войска. Его
остатки заперлись в нескольких крепостях, готовясь к долгой осадной войне.
Война византийцев с готами за италийские земли продолжалась с переменным
успехом и с краткими перерывами до 554 г., то есть почти 30 лет с момента первой
высадки войск Велизария на Сицилии. За это время сменилось несколько королей у
готов и полководцев у римлян; Рим несколько раз переходил из рук в руки и был так
разрушен, что жители покидали его уже не из-за опасения быть убитыми, а из-за
нежелания жить в отсутствие привычных благ – водопровода, бань, канализации,
торговых лавок; Византия за эти годы пережила несколько других военных кампаний и
серьезных набегов, из-за которых войска частично отзывались из Италии и затем
возвращались обратно. Это целая маленькая история, финал которой был предопределен,
однако, в самом ее начале. Последние короли Тотила и Тейя стали самыми славными
200
правителями готов после Теодориха Великого, и поражение, которое они потерпели,
можно поставить им в заслугу, настолько героическими были и остались в памяти
народа эти финальные битвы у подножия Везувия. Отчаянное сопротивление
окруженных варваров превосходящим силам империи так измотало римлян, что они
согласились на мирный исход, разрешив готам не только выйти из сражения живыми и
главное свободными, но и уйти туда, куда они сочтут нужным.
Италия стала частью Византии, а остатки славных готов разбрелись кто куда.
Некоторые признали новую власть и стали служить ей, некоторые навсегда покинули эту
страну и двинулись в Испанию, Бургундию и возможно, дальше на север. Кому-то из
стариков вспомнились родственники в далеком Крыму, впрочем, не таком уж далеком –
всего месяц спокойного плавания. Победители, судя по всему, не стали противиться
такому решению, тем более, что крымские готы, с которыми намеревались
воссоединиться готы италийские, уже давно находились в статусе федератов и ни разу
своих обязательств не нарушали. По словам Прокопия, они «были в союзе с римлянами,
отправлялись вместе с ними в поход всякий раз когда императору было это угодно».
Но прежде чем вместе с остатками разбитых остготских
дружин перенестись в благодатный Крым, мы должны
хотя бы вкратце узнать, что в это же самое время
происходило на Дунае, там где находился идейный центр
национального духовного самосознания германских
Рис. 111. племен, развитие которого на протяжении предыдущих 150
лет обязательно отражалось на жизни и культуре народов почти всей Европы. С тех пор,
как Паннонию и прилегающие области сначала дважды покинули остготы, первый раз в
488 г., когда переселились в Италию, а затем в 540-е годы, когда утратили контроль над
всеми бывшими заальпийскими владениями Теодориха из-за войны с Юстинианом; а
затем (512 г.) отсюда выселилась большая часть герулов, борьба за господство над
сердцем Центральной Европы развернулась между самыми главными и
могущественными претендентами – Византией и племенем гепидов. И те и другие
активно пытались привлекать на свою сторону союзников в лице соседних племен – как
кочевников, наседавших с востока, так и северных оседлых варваров. Часть оказалась
разделена собственными внутренними усобицами или щедрыми финансовыми
вливаниями из Константинополя надвое: племена дунайские славяне и герулы порою
сражались одновременно в двух противоборствующих армиях. Сравнительно
постоянными союзниками Византии оставались лангобарды – давние враги гепидов и не
201
только. Большой контингент союзников-лангобардов принимал участие в разгроме
последних остготских королей, будучи включенным в состав армии преемника
Велизария на итальянском фронте – Нарзеса. Гепиды, в свою очередь, чаще привлекали
на свою сторону болгар-кутригуров, непримиримых противников империи.
На протяжении почти 20 лет не утихали кровавые столкновения между народами
Подунавья, которые в итоге настолько обессилели и запутались сами в том, кто им друг,
кто враг, что накануне одной из решающих (по обоюдному замыслу) битв, в 550 г.,
произошло нечто необъяснимое. Уже выстроившиеся лицом к лицу армии лангобардов
во главе с королем Авдуином и гепидов с королем Торизином неожиданно испытали
такой панический ужас, что развернулись и предались позорному бегству. Обе – в
разные стороны. Признав это знамением свыше, а оба короля были уже христианами,
только гепидский – арианином, а лангобардский – ортодоксом, они заключили
перемирие, чем вызвали сильное замешательство в римском военном ведомстве.
Главной целью закулисной политики Юстиниана на Дунае было не столько
обладание спорными территориями, сколько ослабление максимально большего
количества варварских народов – потенциальных и актуальных врагов – в междоусобных
войнах. Именно с этой целью формальный военный союз Византия заключала со всеми
народами, обращавшимися к ней с такой просьбой, а уж затем решала, кому из них
оказать помощь во взаимной резне, как правило – тоже всем, но по очереди, чтобы все-
таки не нарушать данных обещаний. Собственно, крылатое выражение «византийская
дипломатия» родилось на почве изучения и анализа внешней политики Юстиниана. Не
удивительно, что именно такая дипломатия чаще всего и побеждала простодушных и
прямолинейных варваров.

Рис. 112.
Первыми сокрушительно поражение потерпели гепиды. В 552 г. мир с лангобардами
был нарушен, явно не без участия римских денег и тайных агентов. Они же незадолго до
202
того смогли разрушить и давний союз гепидов с болгарами, последних просто
перекупили, хотя и не надолго. В тяжелом и кровопролитном сражении сын короля
Авдуина убил короля гепидов Торисмода, чем вызвал панику и повальное бегство, в
ходе которого чуть ли не все войско гепидов было разбито. Только поспешный мир на
условиях, продиктованных противником, спас это народ от полного уничтожения,
точнее, отсрочил это трагическое событие на какое-то время. Но спустя 15 лет все тот же
сын Авдуина, Альбоин, уже воспринявший власть от умершего отца, в следующей битве
так же убивает следующего гепидского короля Кунимунда, на этот раз последнего.
Именно этого героического воина, своего предка (возможно, деда) в окружении
дружины, запечатлел навеки кто-то из будущих королей лангобардов на своем шлеме,
найденном затем в Италии (рис. 112). Интересно будет отметить, что доспехи и шлемы
на головах дружинников, окружающих Альбоина, типично аварские – собранные из
узких железных полосок, или так называемые «ламеллярные».
А вот гепиды в 567 г. почти что канули в Лету. Византии, которая в данной
ситуации пыталась поддержать их, а не лангобардов, «провинившихся» своим новым
угрожающим империи союзом с аварами, вероятно, удалось эвакуировать лишь жалкие
остатки некогда многочисленного племени победителей Аттилы. Эти осколки могли
спастись бегством только на правый берег Дуная, другого пути у них не было, имя же
самого народа навсегда исчезло из исторических сочинений и дипломатических
донесений. Однако последней странице истории гепидов суждено было перевернуться на
берегах не этой священной реки, а Понта Эвксинского.
Что же касается Дуная, то с германским владычеством здесь, как и рассчитывал
Юстиниан, было покончено. Через год после уничтожения гепидов лангобарды были
вынуждены уступить свои земли союзникам – аварам, в уплату за пролитую ими в
совместной битве кровь. Победа над гепидами «аукнулась» им с другой стороны.
Переселение в Италию, равноценное бегству, было заранее спланировано и
подготовлено и протекало примерно так, как наблюдал подобное действо Цезарь у
кельтов Галлии в I веке до н.э. Вместе с лангобардами в путь двинулись и крупицы всей
этой «каши», долгое время кипевшей в Паннонии: по две-три тысячи славян, свевов,
герулов, саксов, болгар, греков. Наверное, все те, кто не захотел остаться под властью
новых кочевников, новых господ, уже отличившихся жесточайшей резней местного
населения, особенно славян-антов.
Вторжение аваров в Европу не было таким же неожиданным и стремительным, как
и нашествие гуннов, которое все еще очень хорошо помнили. Авары – тюркоязычный
203
народ, бежавший на запад, как и многочисленные их предшественники-кочевники, по
многим причинам. Главной из них, по-видимому, стал натиск другого, более
многочисленного и воинственного народа – тюркютов, целенаправленно и непрерывно
расширявших границы своего государства во всех направлениях: от Северной Монголии
до Каспия и Кавказа. Авары (источники называют их иногда псевдоаварами, так как им
были известны и другие авары – «настоящие», не дошедшие до Европы) покинули степи
Северного Казахстана, спасаясь от власти Истеми-Кагана. Это ему принадлежит
знаменитый монолог, перефразированный затем в десятках других легенд: «Авары не
птицы, чтобы летая по воздуху, избегнуть мечей тюркских, они не рыбы, чтобы нырнуть
в воду и исчезнуть в морской глубине, они блуждают по земле».
Уже оказавшись в степях Причерноморья, авары отправили дипломатическую
миссию в Константинополь, с просьбой предоставить им места для поселения. Тогда их
орда насчитывала около 20 тыс. воинов, то есть не менее 100 тыс. человек, что по
византийским меркам не представляло серьезной угрозы. На прибывшее в 558 г. в
столицу посольство сбежался смотреть весь город, и даже уже привыкшие к
длинноволосым готам и франкам греки были поражены еще более длинными аварскими
косичками, которые носили все мужчины. Мирным отношениям не суждено было
наладиться – авары были хорошо осведомлены о принципах византийской внешней
политики («победят ли авары или будут побеждены, в обеих случаях выгода будет на
стороне ромеев») и потому решили проводить свою собственную, без оглядки на
императора. Тем более последний был занят тяжелыми боями в Италии и Испании, а
также набегами славян и борьбой с гепидами на Дунае.
В состав аварской орды были включены северо-кавказские аланы, болгары-
кутригуры, покоренные славянские племена. Играя на противоречиях между
варварскими народами, авары способствовали победе лангобардов над гепидами, а затем
вытеснили своих недавних союзников с их же земель. В 568 г. орда прочно овладела
всем средним Подунавьем с центром в Паннонии. Преемник Юстиниана Юстин отменил
недавно назначенные ежегодные выплаты даров аварам. Вскоре начались почти
ежегодные набеги кочевников на Византию, на земли франков и славян. Воспоминания о
зверствах над славянами сохранились даже в русских летописях, а для Меровингов
противостояние натиску и набегам аваров на юго-восточных окраинах державу
превратилось в главный фронт непрерывных боевых действий.
Земли Среднего Дуная, этот очаг восточно-германской культуры, колыбель
многих духовных достижений, средневекового искусства, мифологии и эпоса целого
204
ряда племен – и предков современных народов, и народов, судьба которых пресеклась в
те бурные годы, – перестали быть таковыми уже навсегда. После 568 г. мы здесь не
найдем никаких следов культурного наследия готов и гепидов. Эпоха «дунайской моды»
завершилась. Очаг погас, но угли, которые очень быстро развеяли вихри новых
миграций и новых сражений, не потухли,
а разгорелись на новых местах – в
Британии и Швеции, в Дании и на
балтийских островах, на Северном
Кавказе и в Крыму. Наконец, в Италии,
куда вместе с лангобардами проникло и
кое-что новое в области ювелирного
искусства, такое, чего прежде не было в
королевстве Теодориха (рис. 113). Эти
новые культурные центры отныне стали
функционировать в какой-то степени
обособленно друг от друга, во всяком
случае такого единого для всего
Рис. 113. германского мира законодателя традиций
и образца для следования ему, каким было Подунавье, больше не осталось.
Такому коренному перелому в развитии всего ювелирного дела варварского мира
Европы немало способствовало и изменение политической обстановки. Ведь лучшие
произведения создавали мастерами там, где различные по происхождению
художественные и технологические традиции двигались навстречу, взаимопроникали и
обоюдно дополняли друг друга, где противники стремились стать союзниками, и где
вкусы одних были интересны и привлекательны другим. Расцвет дунайской ювелирной
традиции был во многом обусловлен и близостью восточно-римской художественной и
ремесленной школы, прямое участие которой ощущалось тем сильнее, чем параднее и
изысканнее была созданная вещь. Кровавая дипломатия Юстиниана в центре Европы
привела не только к гибели одних племен и рабству других, но и к временной потере
такого тесного взаимодействия. Лучшие мастерские Константинополя потеряли своих
лучших клиентов, благодаря которым мы могли насладиться лучшими произведениями
перегородчатой инкрустации или кербшнита. Изготовившие их мастера всегда
заимствовали свои идеи и образы в традиционном искусстве, но не только своем

205
собственном, и новые украшения затем служили образцами для дальнейшего развития и
совершенствования далеко за пределами только среднедунайского региона.
Италия была выбрана Альбоином не случайно. Во-первых, северные области
Апеннин уже были знакомы ему по недавним войнам с остготами на стороне римлян,
были известны дороги и проходы в Альпах. Во-вторых, эта страна была ослаблена
недавней тридцатилетней войной, и ожидать какого-либо сопротивления со стороны
местных жителей не приходилось. Византия, которой формально принадлежали теперь
эти земли, не успела наладить здесь оборону и управление, римская власть
функционировала лишь в нескольких крупных городах, в первую очередь, в Равенне и
Риме. В-третьих, не обошлось и без дворцовых интриг: византийский полководец
Нарзес, победитель последних королей Италии, тайно претендуя на власть в империи, по
сути «пригласил» туда лангобардов, рассчитывая в дальнейшем воспользоваться ими.
Очередная, уже трудно сказать, какая по счету, волна варваров прокатилась по
Италии. Первоначально они осели и закрепились в северной половине полуострова, где
возникла и новая столица – Павия, а к середине VII века растеклись почти по всей
стране. Области расселения германцев на карте напоминали пятна, где-то даже
изолированные друг от друга – там, где все же сохранялась имперская власть, вокруг
главных городов в центре и на юге Италии. Понятно, что такое соседство не вызывало
положительных эмоций ни у тех, ни у других, однако, острого желания и, главное, сил
для открытого столкновения ни у одной из сторон пока не было. Романскому населению
захваченных лангобардами «пятен» приходилось крайне туго. Хотя новые варвары и
были единоверцами – ортодоксальными христианами (во всяком случае, их короли), при
прежних еретиках-арианах – остготах – римлянам жилось гораздо лучше. Недаром
говорили про лангобардов, что они – «дикие более страшной дикостью, чем обычно
бывает дикость германцев».
Зато северная Италия дала нам великолепные образцы варварского искусства
(рис. 113), перекочевавшего сюда из Центральной Европы как раз в тот интереснейший
момент, когда перегородчатая инкрустация, утратив тесную связь с высочайшей
имперской метрополией, начала дробиться на локальные школы, которые интересны не
своим весьма средним уровнем работы, а проявлениями сугубо этнических и потому
весьма разнообразных и новых мотивов, а германский звериный стиль, напротив, только-
только выработал свои основополагающие общие признаки, реализуемые в технике
кербшнита, и можно сказать достиг своего первого этапа совершенства, прежде чем
разбиться вскоре на региональные направления в Северной Европе.
206
 Лангобардская локальная школа клуазоне впервые проявила себя еще на Дунае, в
первой половине VI в. Ее отличительными чертами следует признать скромность и
однообразие. Всего 3 – 4 варианта простых изделий, выполненных чаще не из золота, а
из позолоченного (даже не всегда) серебра: круглые фибулы-броши (рис. 114:1, 2),
накладки и единственный оригинальный тип украшений – S-образные застежки.
Показательно практически полное отсутствие вещей, которые можно было бы признать
византийскими импортами, при том что лангобарды, как мы помним, именно в этот
период оставались верными римскими федератами. Этот факт хорошо иллюстрирует то,
о чем говорилось

Рис. 114.
чуть выше. Лишь своеобразные подвески с замысловатым пазло-образным сложным
рисунком, в котором с большим трудом можно разглядеть две орлиных головки, могут
претендовать на некое участие опытных римских ювелиров (рис. 114: 3).
Все остальное, что заслуживает какого-то внимания, это фибулы в виде буквы S,
на концах которых четко обозначены орлиные головы с красным глазом и кривым
клювом (рис. 115: 2, 116). Это дело рук своих мастеров-лангобардов, работавших в
Паннонии, возможно, даже их
собственная образно-
художественная и
техническая разработка.
Композиционный мотив таких
фибул восходит еще к
позднекельтским брошам с
эмалями, которые тоже имели
вид литеры S, но на концах
Рис. 115. имели головы не птиц, а драконов

207
(рис. 115: 1). А вот техническое ноу-хау лангобардов заключается в том, что перед нами,
хотя и перегородчатая инкрустация, но она очень сильно отличается от классического
клуазоне: почти все гнезда для вставок, хотя и имеют кое-где внутри тонкие
перегородки, в действительности литые. Это не ячейки, собранные из напаянных
вертикальных пластинок металла, а заранее отлитые гнезда-касты, внешне почти не
отличающиеся от таких ячеек. Их изготовление значительно проще и быстрее, чем
сложная пайка множества узких серебряных или золотых полосочек. Вся основная
работа выполнялась на восковой модели, включая и очень примитивный резной
орнамент по краям, а пластины граната и стекла легко и быстро вставлялись затем в
литые касты, заполненные мастикой-клеем. Но такой прием, как листочки «вафельной»
золотой фольги под тонкими пластинами вставок, не остался забытым.
Кстати, было бы весьма интересно узнать, кто познакомил лангобардов с набором
технических приемов, которые использовали местные мастера для изготовления
инкрустированных украшений? Да и были ли эти мастера «местными»? Из церковных
хроник известно, к примеру, что королева дунайских ругиев, близких соседей
лангобардов, в это время силой удерживала при своем дворе неких «варварских»
мастеров, которые делали для нее украшения. Работали они по иностранным образцам,
то есть пытались подражать или копировать произведения других, явно более
квалифицированных ювелиров. Хорошие мастера, каким бы ремеслом они не владели, во
все времена были желанной добычей для завоевателей. Плененные в Риме ювелиры
были вывезены вандалами в Карфаген, римские или греческие золотых дел мастера-
рабы, в обязанности которых входило изготовление украшений «для воинов и женщин»,
упоминаются и в бургундских законах конца V в. Возможно, именно таким путем часто
и происходило распространение по варварской Европе новых технических достижений и
модных ювелирных тенденций.
В этот неспокойный период римские и греческие города на границах империи, а
порою и в глубине страны часто переходили в руки врагов, которые стремились вывезти
оттуда все самое ценное – и драгоценные украшения, и тех, кто умел их изготавливать.
Пленные мастера волей-неволей передавали свои навыки и знания свободным
подмастерьям, а те адаптировали их к местным обычаям и вкусам, с неизбежной потерей
первоначального уровня качества и выразительности. Именно так, скорее всего, и
возникла посредственная лангобардская школа инкрустации.
Однако, пребывание в Италии пошло на пользу этому направлению ювелирного
дела у новых завоевателей. Явно сказались давние традиции и сохранение
208
профессиональных мастерских, начавших работать здесь, в частности в Равенне, еще до
прихода Теодориха, и продолжавших функционировать и при его власти. Мы уже
отмечали, что испанские инкрустированные украшения так близко напоминают
италийские конца V века, что скорее всего, мастера, их изготовившие, переселились туда
именно из королевства Теодориха, когда тот породнился с вестготским монархом. Но
кто-то ведь остался и в Италии. И хотя готы при дворе Теодорихе стремились всячески
подчеркнуть свою любовь ко всему римскому, а «варварское» клуазоне этому
противоречило, равеннская ювелирная школа перегородчатой инкрустации отнюдь не

Рис. 116.
исчезла. Ее устоявшиеся традиции сохранялись вплоть до прихода лангобардов, и их
распространение не было ограничено только крупными городами, иначе не объяснить
потрясающей разницы между одними и теми же S-образными фибулами,
изготовленными в Паннонии, с одной стороны (рис. 116: 1), и северной Италии (рис. 116:
2), с другой. Руки римского, а не германского ювелира выдают и настоящие напаянные
гнезда-ячейки, и усложненный мозаичный принцип композиции вставок, и не до конца
понятый принцип зооморфной «плетенки». То же самое можно сказать и про
дисковидные фибулы-броши лангобардов начала и конца VI столетий.

209
 И конечно небывалого изящества форм и
ошарашивающего зрительного эффекта, вызванного
обилием мелких деталей конструкции и декора, именно
здесь, на земле получившей имя Ломбардии, достигли
типично лангобардские пальчатые фибулы. Любовью к
этой разновидности двупластинчатых застежек отличались
все восточно-германские племена, начиная с середины V
века, и почти каждое вносило в их внешний вид нечто
свое, отличительное. Лангобарды, еще только продвигаясь
с севера к берегам Дуная, выработали свой собственный
неповторимый вариант, главное отличие которого
Рис. 117. заключалось в большом количестве выступов-
пальцев на верхней пластине фибулы (Рис. 117).
Если на застежках готов таких пальцев или
шишечек могло быть от трех до пяти, то здесь
можно насчитать никак не меньше семи, а очень
часто – девять, одиннадцать или даже
тринадцать. При этом все они – не просто
отлитые монолитом со всей фибулой выступы, а
изготовленные отдельно серебряные шишечки-
насадки, затем припаянные или насаженные на
штырьки, каждый индивидуально. Порою их
сначала соединяли с особой дугообразной
пластиной, а потом получившийся
своеобразный гребень венчал саму фибулу (рис.
118). Что все это должно было символизировать
– загадка. У некоторых предметов такие
шишечки стилизованы под человеческие
головы, а вся композиция очень напоминает
частокол, утыканный черепами (рис. 117).
Рис. 118. Аналогичный мотив, известный и в искусстве
кельтов, получил название «отрезанных голов», что, на первый взгляд, хорошо
соотносится с отмеченной в хрониках кровожадностью и жестокостью лангобардов,
особенно в первые годы вторжения.
210
 А вот резной декор в зверином стиле на тех же фибулах ни о каких зверствах не
напоминает. Многочисленные головки или протомы животных и птиц, симметрично
выглядывающие по сторонам, выглядят вполне безобидно, хотя художник и старался
придать им некую экспрессию – выпученные глаза, торчащие клыки (рис. 118). Только
на конце ножки, оформленном как главная, самая крупная морда, низкие брови и
прищуренные глаза придают взгляду этого персонажа угрожающий характер. Сложная
плетенка зооморфного орнамента на центральных полях основных пластин не дает
никаких шансов вычленить отдельные фигуры или определить их видовую или
мифологическую принадлежность. Но надо отдать должное – мастер ни разу не
спутался, чередуя сплетенные друг с другом в клубок пряди фантастических тел.
Рельефный орнамент здесь неглубокий, полностью отработанный на восковой
модели, без последующей доводки резцами. Она могла бы оказаться роковой именно для
четкости и реалистичности в изображении плетенки: одно не точно рассчитанное усилие
руки – и плетенка превратится в «сеточку». Впрочем, в высочайшей квалификации
мастера, изготовившего этот шедевр начала VII века, сомневаться не приходится. Точная
и уверенная манера резьбы даже мельчайших деталей (например, глазков или клыков
зверей), качественная густая позолота, сложная многоуровневая конструкция «частокола
с головами», собранная из десятков отдельно изготовленных «голов» и «кольев»,
наконец, удивительно четкий орнамент в технике ниелло – характерный германский
«волчий зуб», оконтуривший все основные элементы, все это выдает опытнейшего
ювелира, получившего свое профессиональное образование отнюдь не в какой-нибудь
местной провинциальной мастерской. Особенно впечатляет именно чернь, поскольку
такой аккуратности в ее разметке и нанесении редко добивались даже и в Византии,
изготавливая застежки для готских княгинь.
Среди пальчатых фибул поскромнее есть интересные
экземпляры с ажурным, то есть прорезанным насквозь
декором. Его четкость придает иллюзию классического
кербшнита – геометрический орнамент кажется трехгранным,
вырезанным на серебряной поверхности, с обычным строгим
чередованием освещенной и теневой рельефных граней. В
действительности здесь роль теневой грани выполняет пустота
(рис. 119). Такая вещь, конечно, уже не играет при повороте
свето-теневыми полосками, но для того, чтобы окончательно
Рис. 119. убедиться в том, что рисунок сквозной, нужно к нему
211
прикоснуться или поднести вплотную к глазам, и тогда черный фон серебристого
рисунка вдруг исчезнет. Так странно оказалось подобрано соотношение толщины
основы украшения и ширины прорезанных в ней промежутков.
Итак, мы можем констатировать, что бегство лангобардов в Италию, подальше от
юстиниановой дипломатии и аварских стрел, благотворно сказалось на развитии их
искусства, чему способствовали также и сохранившиеся здесь мастерские и мастера
старой римской школы. Как всегда, им удалось умело синтезировать новую германскую
художественно-мифологическую образность и старую позднеантичную ювелирную
технологию. В итоге шедевры совершенно неповторимого стиля обогатили искусство
эпохи Великого переселения народов и украсили землю Ломбардии, на которой еще
совсем недавно процветали несколько иные вкусы и иной народ, тоже германский.
Настало наконец время, когда мы совершим путешествие в Крым, куда в середине
VI в., как и лангобарды, бежали от козней византийской дипломатии и
спровоцированных ею войн другие германские племена, в том числе италийские
остготы. Готское население Таврии было немногочисленно, но хорошо
консолидировано, и уже довольно прочно оно связало свои судьбы с византийской
властью на берегах Понта, которая еще более упрочилась во времена Юстиниана
Великого и его стараниями. Но здесь все было честно и открыто, готы были по сути
единственным, самым надежным и самым боеспособным римским союзником среди
всех варваров Крыма и северных берегов Черного моря, поэтому вести с ними теневые
игры не следовало. По словам Прокопия Кесарийского, крымские готы и «в военном
деле превосходны» и «гостеприимны больше всех людей». Империя строила по всему
полуострову новые крепости и города, готы их охраняли. Основной областью
проживания германцев была горная юго-западная часть Крыма – страна Дори,
прилегающая и к морскому побережью, и к горным проходам, ведущим из степей
центральной Таврии, и к сухопутным дорогам, связывающим две ее оконечности –
восточную (Боспор) и западную (Херсонес). Это значит, что готы контролировали все
крупные перемещения по стране и вместе с тем были готовы сами быстро перебросить
нужные военные силы в любую точку полуострова. На Боспоре находились по-прежнему
и готские полки, присланные сюда в 528 г. для подавления недовольных гуннов.
Археологические свидетельства проживания готов достаточно определенно
фиксируются в горном Крыму уже в первой половине V в. Однако, пока это единичные
памятники, отдельные захоронения. В конце этого столетия мы знаем и о приглашении

212
Теодориха, и о существовании здесь отдельной Готской Епархии, епископ которой с
полным правом участвует во Вселенских соборах в Римской империи.
Подлинный расцвет германской культуры Крыма начинается в середине VI
столетия. Первым его этапом стало размещение готов-федератов на Боспоре, принесших
с собой из Подунавья новую моду, которая сразу начала широко распространяться среди
местного населения. Вторым и самым решающим – кризисные события в Италии и
Паннонии, гибель королевств гепидов и остготов, уход лангобардов, вторжение авар,
полное исчезновение среднедунайского полюса. Все это произошло в течение 15 лет и
полностью изменило картину культурных связей и взаимовлияний. Родился новый центр
развития восточно-германской культуры, искусства и духовного развития, и притяжения
тех осколков, которые еще какое-то время продолжали разлетаться из центрально-
европейских областей, охваченных этими пертурбациями.
Письменные источники не дают однозначного ответа на вопрос, куда спаслись
бегством остатки разбитых противниками остготов и гепидов, известно лишь, что они не
подверглись поголовному истреблению. Про италийских германцев довольно туманно
сообщается, что император дозволил им сесть на корабли и удалиться туда, куда они
сами пожелают; про гепидов же не сказано ни слова. Но кроме письменных, мы
располагаем и другими средствами информации – археологическими, и те данные,
которые они нам предоставляют, ничуть не менее, а порою и гораздо более достоверны и
объективны. И вот что мы можем узнать из них.

Рис. 120.
В середине VI века, сказать точнее, случилось ли это в последние годы
царствования Юстиниана или в первые годы власти его преемника Юстина Младшего,
трудно, на территории страны Дори происходит заметный рост населения.
Археологические памятники – могильники с десятками захоронений – появляются на

213
новых местах, а старые некрополи активно растут. Как ни парадоксально, такое
увеличение количества погребений свидетельствует об активизации жизненных
процессов и приросте обитателей этих мест. И самое главное, в женских могилах
появляются новые, доселе невиданные в горном Крыму, разновидности украшений –
серебряных пластинчатых фибул и больших поясных пряжек (рис. 120) – в которых
трудно не увидеть прежние германские модные вещи с Дуная, особенно широко
распространенные среди гепидов Трансильвании и Паннонии в конце V – первых
десятилетиях VI веков (рис. 110, 111). Но это не точные копии этих вещей, не импорты,
произведенные еще там и позже привезенные в Причерноморье. Крымские украшения во
многом подражают дунайским – гепидским и остготским – но не во всем, это скорее
непосредственное продолжение традиции, результат ее развития.
Но археологам, изучающим эти памятники, также трудно было не заметить, что
между гепидскими изделиями и их подражаниями в костюме крымских готов
существует небольшой хронологический разрыв, протяженностью лет в 30,
соответствующий второй трети VI века. Это как раз тот самый период ломки
традиционных культурных связей в Подунавье, который был вызван политикой
Юстиниана и непрерывными войнами, в которых приняли участие практически все
германские народы Центральной Европы. Тридцать лет – целое поколение выпало из
размеренной жизни и плавного развития традиционных направлений в культуре,
искусстве, костюме. Но, к счастью, преемственность поколений обеспечивается в
обществе не только на материальном, физическом, уровне, но и духовно – в памяти,
преданиях, зрительных и эпических образах. В конце концов, не только от отца к сыну,
но и деда к внуку.
Орлиноголовые пряжки крымских готов – яркая этнографическая особенность
женского костюма, после разгрома гепидов не имеющая аналогов больше нигде в
Европе. Отлитые из серебра, с крупным овальным кольцом и длинной пластиной,
непременно заканчивающейся орлиной головой с мощным хищным клювом (рис. 120,
123), они были не просто застежками для поясного ремня. В них можно видеть важный
отличительный признак именно тех варваров, которые прибыли сюда в 550-е годы с
Дуная или из Италии, или же тех, кто долгое время поддерживал связи именно с этими
племенами, сохранявшими свою политическую независимость. На них еще сохранились,
в виде отдельных вставок, последние крупные капли гранатовой крови (рис. 123), чудом
уцелевшие в изрядно обедневших мошнах германских ювелиров.

214
 У боспорских готов были
распространены пряжки иного типа,
более раннего, с другой системой
орнаментации и другим «выражением
глаз» птичьей головы (рис. 121), которые
попали с ними в Крым еще в 530-е годы.
Рис. 121. Уже не серебряные, а латунные или
бронзовые, с рудиментарными круглыми углублениями для вставок, но без таковых; на
некоторых даже прослежено, что орлиная голова с тыльной стороны щитка была
аккуратно отпилена, возможно, как не отвечающая конъюнктуре момента. Исключений
из этого правила крайне мало – всего 2-3 находки типичных боспорских пряжек в горной
стране Дори (в том числе – обезглавленные) и ни одной «гепидской» на Боспоре.
Двупластинчатые фибулы, тоже из серебра, тоже довольно крупные и хорошо
заметные на женской фигуре: носились они парами на груди так, что их узкие ножки
возвышались над плечами и потому виднелись даже со спины. В горной части Крыма
носили типично гепидские украшения, которые вошли в моду еще в середине V в., сразу
после смерти Аттилы, и символически демонстрировали блеск и славу свободной Готии
и Гепидии. Длиной около 20 см, с ажурными позолоченными накладками в виде
пальметт, стилизованных звериных и птичьих голов, которые хорошо гармонировали с
мелкими золотыми подвесками в ожерелье, перекинутом между этими фибулами, и
височными кольцами с 14-гранной золотой бусиной, украшенной крупицами
альмандинов (рис. 122). Основные компоненты этого торжественного женского убора
оставались неизменными на протяжении столетия на Дунае, в Испании, Галлии, но после
середины VI в. сохранились только в Крыму, где прожили еще целый век.

Рис. 122.

215
 Рис. 123.
По меткому выражению одного из современных археологов, германские переселенцы,
оказавшись в Крыму, возродили здесь «костюм своих бабушек». И действительно, эти
украшения, которые стали отличительной чертой яркой и самобытной культуры
варварского населения горного Крыма второй половины VI – первой половины VII
веков, подражают гепидским и готским
изделиям Подунавья, почти повсеместно в
Европе вышедшим из употребления еще в
первой трети VI в.
Кстати, та же картина, что и с
орлиноголовыми пряжками, служившими
«опознавательными знаками» для готов
горных и боспорских, наблюдается и с
пальчатыми фибулами. В отличие от
двупластинчатых, вырезанных из
Рис. 124. откованного серебряного листа и собранных
216
воедино на заклепки, при помощи дополнительного медного укрепляющего каркаса с
оборотной стороны, пальчатые застежки – литые. Готы впервые привезли их на Боспор
еще в конце V в., а в начале VI в. там началось их массовое производство по италийским
и дунайским образцам (выше мы их рассматривали). Все боспорские фибулы –
серебряные и порою позолоченные, со вставками гранатиков-кабошонов в маленьких
круглых гнездах-кастах (рис. 124). Они не пользовались популярностью в Южной части
Крыма. Зато там впервые появилась совершенно особая разновидность пальчатых
фибул. Ее называют «пост-восточногерманская» или, как ни странно, «днепровская».
Почему днепровская – мы узнаем в следующей главе. Почему пост-
восточногерманская – наверное, понятно по смыслу этого термина. Классические
восточно-германские пальчатые фибулы – это те шедевры ювелирного ремесла варваров,
которые впервые появились на свет на Среднем Дунае в середине V в., в этот во всех
отношениях знаменательный исторический и культурный момент. Одни из самых
первых и лучших экземпляров этих изделий происходят из Италии, куда попали вместе с
переселенцами – остготами Теодориха, из гепидской Паннонии, с Боспора,
установившего тесные связи с Теодорихом накануне его ухода на запад (рис. 92).
К середине VI столетия и даже
чуть раньше, как уже было сказано,
яркий взлет художественных и
ювелирных традиций Подунавья,
вызванный подъемом этнического
самосознания и ростом политической
культуры освободившихся
германских народов, сменился
периодом упадка. На мастерстве
восточно-германских ювелиров этот
процесс отразился самым
непосредственным образом.
Достигшая своего пика техника
кербшнита, той самой настоящей
Рис. 125. резьбы по холодному металлу, уходит
в прошлое – ей на смену повсеместно идет несложная работа с мягкими материалами, то
есть правка орнаментальных полей на шаблоне, покрытом слоем воска, или на

217
деревянной модели будущего серебряного предмета. Утрачивается и технология черни, и
горячее золочение тоже все реже и реже применяется мастерами.
В итоге, пост-восточногерманские фибулы, продолжившие традицию своих
утонченных прототипов, – это простые бронзовые отливки, лишенные черни, позолоты,
инкрустаций, резного декора (рис. 125). Весь орнамент, тоже в разной степени
рельефный, наносился на восковую модель этих украшений и после извлечения
предмета из литейной формы никак не правился. Ранние образцы таких фибул, только
своими общими очертаниями и основными элементами декора повторяющие дунайские
образцы предшествующего периода, появляются примерно одновременно, на рубеже VI
и VII столетий в двух областях варварского мира – в горном Крыму, у готов, и в Среднем
Поднепровье, у славян-антов. Что само по себе, на первый взгляд, мало объяснимо.
Если германцы еще могли стремиться возродить женский убор своих «бабушек» и
вместе с ним вызвать в исторической памяти своего народа воспоминания об уже
эпических, хотя еще не столь и отдаленных временах, то чем руководствовалось
славянское население? Что заставило антов продолжить традиции дунайских готов, от
близкого соседства с которыми (не всегда, к тому же, мирного) они только что
избавились? Попробуем разобраться и с этой загадкой, но чуть ниже.
Пока же в очередной раз обратим наше внимание на тот интересный факт, что
последние очаги готско-дунайской моды, прежде чем она окончательно
трансформировалась в моду исключительно крымскую, догорали в первой половине VI
в. одновременно на двух противоположных концах германского мира: на западе в
вестготской Испании и на востоке – в Предкавказье.
Да, Кавказ и германские племена – понятия вовсе не взаимоисключающие. Там, в
низовьях Кубани и на Таманском полуострове, еще с конца V в. обитали готы-
тетракситы (или, по другим источникам, «трапезиты»). Они тоже были христианами и
союзниками Римской империи, как и крымские сородичи, имели собственного епископа,
считались отменными бойцами и несли службу по охране городов Боспора от
кочевников на восточной границе страны, на азиатском берегу пролива. Откуда они
переселились в эти места, – скорее всего, с западного берега, из Крыма, вскоре после
возвращения сюда разгромленных гуннов из Европы. Что с ними стало потом?
Последнее упоминание тетракситов, связанное с участием их отряда в отражении
нападения кочевников-болгар на византийские владения на берегах Меотиды, относится
к 553 г. Вероятно, готы в этом столкновении понесли такие серьезные потери, что

218
перестали существовать как самостоятельная политическая и этносоциальная единица,
поэтому и исчезли навсегда со страниц исторических сочинений.
Единственный археологический памятник, надежно ассоциируемый сегодня с
готами-тетракситами, – могильник на реке Дюрсо в Краснодарском крае. Время его
существования чуть меньше ста лет – с середины V в. по 30-40-е годы VI в. Но несмотря
на свою удаленность от главных центров восточно-германской культуры, даже от
ближайшего из них – Боспора – представленные здесь предметы материальной
культуры, особенно фибулы, отражают следование главным тенденциям общей
германской моды: от ранних образцов полихромных фибул горизонта Унтерзибенбрунн
до поздних гладких двупластинчатых фибул, аналогичных гепидским и испанским.
Некоторые конструктивные особенности последних отмечаются затем и на аналогичных
серебряных фибулах горного Крыма, из чего можно сделать осторожный вывод, что
после сокрушительного поражения от болгар в 553 – 554 годах и без того
немногочисленное племя тетракситов могло переселиться в Таврию, в целях
безопасности. Слившись здесь с родственными племенами, готы-теракситы привнесли в
местное ювелирное производство свои секреты. В частности, принцип использования
медного каркаса, придающего прочность крымским изделиям из тонкого листового
серебра, впервые появился именно на фибулах, изготовленных в Дюрсо.
И в завершение несколько слов об Испании, от которой мы удалились
чрезвычайно далеко. Войны юстиниановой эпохи затронули ее гораздо в меньшей
степени, чем Италию, и свою независимость королевство вестготов в итоге сохранило
вплоть до арабского завоевания в VIII веке. Как и мы сейчас, Юстиниан оставил
Испанию напоследок и лишь убедившись, что с остготами уже почти покончено,
решился напасть и на вестготов. Первая и наиболее успешная экспедиция византийских
войск имела место в 552 г. Небольшой корпус под началом патриция Либерия был
переброшен из Сицилии и довольно быстро склонил под власть империи юго-восточную
часть Пиренейского полуострова. Население городов встречало римлян, как
долгожданных освободителей, часть племени вестготов, вовлеченная в междоусобные
войны между двумя претендентами на королевский престол, также заняла сторону
имперцев. После такого успеха, кратковременного, как покажет недалекое будущее,
армия Либерия, которая не только не понесла серьезных потерь, но и пополнилась за
счет испанцев, вернулась обратно на Сицилию. Однако, вестготам вскоре удалось
отвоевать свои земли назад, и за Византией остались лишь три основных портовых
города, да и то всего на ближайшие 70 лет.
219
 Как и на Дунае, эти перипетии, связанные с притязаниями Юстиниана на
восстановление Римской империи, в местной германской среде привели к исчезновению
старых традиций. Женский костюм вестготов трансформируется – переходит к общим
средиземноморским, в том числе и романским, стандартам в одежде и украшениях.
Культура орлиных фибул и инкрустированных испанскими самоцветами пряжек уходит
в прошлое. В конце VI в. в погребениях нет уже не одной подобной вещи, хотя в целом
традиционная культура вестготов и их государственность продолжают развиваться без
каких-либо потрясений.
Вероятно, если орлиные фибулы еще продолжали нести в себе веру в прежнюю
римскую славу, некогда витавшую и вокруг готских копий и мечей, то политика
реставрации империи путем уничтожения былых союзников эту веру убила
окончательно. Родившаяся как раз в это неспокойное время в семье испанских принцев
Брунгильда, будущая королева Франции, про нее уже ничего не знала и никогда не
видела орлов на плечах своей матери.
Некие испанцы, как федераты Византии и воины в рядах имперской армии еще
раз, кажется, последний, совершенно неожиданно всплывают…в Крыму (возвращаемся
обратно!), судя по всему в связи с угрозой Таврии и Боспору со стороны тюрок в 570-е
годы. Иоанн Малала пишет о присутствии на Боспоре отрядов недавно присланных сюда
римских войск. Он странно и витиевато называет их «ромеи, без сомнения италийцы,
называемые испанцами». Это нагромождение этнических наименований можно понять
следующим образом: это римские части, получившие эпитет «испанцы», но
дислоцировавшиеся в Италии. Скорее всего, здесь подразумеваются те самые
подразделения из Сицилии, которые участвовали в византийской экспедиции в Испанию
15 лет назад и вернулись после нее обратно в Италию. Прозвище «испанцы» они могли
получить либо как победители этой страны, либо в связи с тем, что изрядно пополнили
свои ряды новыми солдатами из числа местного германского и романского населения.
Итак, получается, что в 550-560-е годы весь европейский мир сотрясали бедствия
и войны, вызванные очередными варварскими миграциями и, одновременно,
имперскими устремлениями противостоять им силой самих варваров и за счет
ослабления и истребления многих народов, расширить и укрепить собственные границы.
Во многом Византии это удалось, пусть и на короткий период. Германский мир Европы в
военном отношении перестал представлять серьезную угрозу, во всяком случае, на
ближайших подступах к Балканам; в культурном расстановка сил также изменилась.
Единый доминирующий центр на Дунае рассыпался и разлетелся на несколько осколков.
220
Один из них, территориально наиболее компактный, занимающий небольшую южную и
восточную часть Крымского полуострова, оказался самым насыщенным, впитавшим в
себя наследие целого ряда близких по происхождению народов, разбросанных по всей
Европе в «эпоху турбулентности» IV – V веков: от Испании до Кавказа.
В середине VI столетия, в не менее бурный период, вектор этих процессов
сменился с центробежного на центростремительный. Крым на какое-то время стал
«тихой гаванью», в которой произошло удивительное воссоединение разлетевшихся
осколков. Сложившаяся здесь особая картина отдаленно может напомнить ту
характерную атмосферу, которую мы наблюдали и при дворах первых варварских
предводителей на Дунае начала V века (горизонт Унтерзибенбрунн), и в ставке Аттилы,
и в Равенне Теодориха Великого. К ней восходят истоки произведений германского
эпоса – Беовульф, Эдда и Песнь о Нибелунгах, в которых воспеваются годы правления
славных и непобедимых королей, притягивающих к своему двору лучших воинов,
знатнейших дам и красивейшие драгоценности со всех концов света. И хотя Таврия в
этот период оставалась частью Византии, здесь витал особый морской воздух, не
отяжеленный имперскими притязаниями и политическими дрязгами. Стравливать было
некого и не с кем, любые межэтнические конфликты могли в одночасье расколоть
расквартированную здесь армию, почти полностью состоящую из варваров всех родов,
от гуннов до испанцев.
Такие дворы становятся легендами, и молва о них разносится далеко за пределами
одного народа, одной цивилизации. Крымская горная страна Дори, возвышающаяся над
всем Эвксинским Понтом, и Боспор, лежащий между Понтом, Меотидой и азиатским
степным берегом, становятся единым центром притяжения для всех племен, связанных
так или иначе узами дунайского родства и сохранивших в своей исторической памяти
предания об этих временах. В числе их были и славяне.

221
 Глава 10
О славянской прародине, древностях антов и «готских девах»

Когда Приск Панийский отмечал хорошее знание языков, которое

продемонстрировали ему варвары в ставке Аттилы, говорящие, кроме своего родного,
еще на двух наречиях, то под «своим родным» мог скрываться не обязательно только
какой-либо из древнегерманских языков или диалектов, как можно предположить в
данной ситуации. В своем повествовании историк приводит как минимум два
запомнившихся ему варварских словечка, за которыми можно уверенно услышать и
славянскую речь. Это слова «медос» (мед) и «страва» (погребальное пиршество, тризна).
Что еще более любопытно, славянским термином «страва», по сообщению Приска, сами
гунны назвали погребальный пир, устроенный ими во время похорон не кого-нибудь, а
самого Аттилы. Это значит, что кочевники могли позаимствовать у славян эту часть
погребального ритуала вместе с ее словесным именованием, и значит, славяне
находились в составе орды не на положении гуннских пленников, а скорее как союзники.
Господ вряд ли стали бы хоронить по обычаям их рабов.

Как здесь оказались славяне, и что мы вообще знаем о наших предках во времена
Аттилы и вскоре после него? Было бы странно и неправильно обойти этот вопрос
стороной, и, посвятив многие страницы искусству различных народов Европы, забыть
про свою собственную историю. Тем более, что, хотя первые шаги нового, можно
сказать, новорожденного, славянского этноса оставили свой неповторимый след и в
ювелирном искусстве, и в истории Великого переселения народов. Цепочка этих следов
тянется из окутанных тьмой лесных и болотистых чащ Русской равнины к берегам
Дуная, пересекает его и, остановившись на берегах Средиземного моря, поворачивает
обратно. Рассмотрим их вкратце, но по порядку.

Жаркие дебаты, которые ведут ученые-слависты, задавшиеся тем же вопросом,

что и первый летописец («откуда есть пошла Русская земля?»), наверное, не прекратятся
никогда. Велик и важен не только сам вопрос и огромная проблема, стоящая за ним, но и
степень ответственности за окончательное его разрешение, вот почему, наверное,
дискуссия эта еще долго не утихнет. Всегда будут оставаться какие-то спорные
моменты, шероховатости, да и вообще, «идеальных» гипотез в науке, особенно в
исторической, не существует. Прошлое выходит далеко за рамки теорем и аксиом, и

222
даже многочисленные свидетельские показания часто не могут дать объективной
картины: свидетели в большинстве своем пристрастны. Остаются только улики –
вещественные доказательства, то есть археологические находки. Правда, сами они
молчат, но их дешифровка дает в руки специалистам фактические данные, скупые, зато
не искаженные никакими «интерпретациями». На них и будем опираться.

Первое, что не вызывает сомнений, это выход славянского этноса на

историческую сцену на рубеже IV-V веков, то есть в тот же самый момент, когда на ней
появляются и гунны. Исторические хроники, вышедшие из-под пера позднеантичных
авторов – современников событий, среди которых самыми известными являются Приск
Панийский, Иоанн Эфесский, Прокопий Кесарийский и Иордан, сообщают нам весьма
ценную информацию, согласно которой, славяне – это особый, доселе никому не
известный народ, влившийся в состав варварской орды, предводительствуемой гуннами,
и участвующий в опустошительных набегах за Дунай – в византийские провинции.
Греки почти сразу обратили внимание и не преминули воспользоваться тем, что славяне
делятся на две большие группировки, называемые «склавины» и «анты», не всегда и не
во всем согласные между собой. Особенно активным было участие антов и склавинов во
вторжениях периода середины VI – начала VII столетий, осуществляемых ими то
самостоятельно, в составе войск кочевников – сначала болгар, затем аваров.

Второе: из более ранних сведений заслуживает внимания ремарка Иордана (а

скорее его основного источника информации – римлянина Кассиодора), который
упоминает и антов, и склавинов, но считает тех и других ветвями одного корня –
потомками народа венетов, одного из самых многочисленных племен лесной Скифии.
Про венетов же известно, что остроготский король Германарих, кажется, сумел их
покорить и включить в состав своей державы, чем расширил ее пределы далеко на север.
Но с приходом гуннов многое изменилось, и его потомок Винитарий, пытаясь сохранить
власть над славянами-антами, сначала разгромил их в тяжелой битве, но позже потерпел
поражение. Антам помогли гунны, и судя по всему именно с этих пор, а случилось это в
последнем десятилетии IV в., между этими двумя племенами и сложился военно-
политический союз, который привел антов на Дунай,где вскоре и услышал Приск
необычные для него славянские слова. Кстати, этноним «анты» наиболее убедительно
раскрывается из тюркского «анда» – «союзник», «побратим», а готское имя «Винитарий»
означает «победитель венетов». На первый взгляд, странно, ведь воевал он с антами, но
это только подтверждает вывод Иордана, согласно которому венеты разделились на
223
склавинов и антов, а до этого представляли собой один народ. Эта легкая путаница
создала, однако, важный для нас хронологический репер: генеалогическое древо славян-
венетов разветвилось вскоре после гуннского вторжения, но незадолго до войн с
Винитарием, то есть где-то в 380 – 390-е годы.

И наконец, третье. Археологические источники не просто подтвердили факт

«великого славянского раскола» в конце IV столетия, вызванного, среди прочих
возможных причин, политическим тяготением одной части венетской племенной знати к
союзу со степняками, но и дали возможность очертить области обитания венетов как до
этого события, так и после – пути расселения антов и склавинов, подхваченных и
увлеченных волнами миграционных процессов.

Итак, за венетами, прямыми предками несомненно славянских племен,

пришедших на Дунай, а оттуда расселившихся по всей Восточной и Центральной
Европе, изначально, в III – IV веках скрывалось, как считает сегодня большинство
специалистов-археологов, многочисленное население довольно обширных лесных
пространств, охвативших поречье крупных рек Русской равнины – Днепра от среднего
его течения (от границы с лесостепью) и почти до самых истоков, и его основных
притоков – Десны, Припяти и Березины. О том, что это были не разрозненные родовые
группы, а единый социальный организм с хорошо выраженной внутренней
консолидацией, свидетельствуют многие данные: совершенно единая, можно даже
сказать, стандартизированная, материальная культура, отражающая земледельческий
уклад жизни; общие традиции в области погребального обряда и, значит, мифологии;
некоторые признаки указывают на существование тесных семейных связей и развитых
коммуникаций между отдаленными уголками этого единого ареала. Кроме того, нельзя
не вспомнить сообщение Иордана о том, что венеты в середине IV века выступают как
единая и довольно таки весомая военно-политическая сила, противостоящая претензиям
готов Германариха на гегемонию во всей Скифии от Понта на юге до племен –
собирателей янтаря на севере. Понятно, что сопротивляться давлению одного из
крупнейших на ту пору варварских государств Восточной Европы могла только
сплоченная и хорошо организованная структура.

Можно предположить, что именно необходимость этого противостояния готам,

переселившимся в Поднепровье с южных берегов Балтики в начале III в., и стала одной
из главных внешних причин, заставивших доселе разрозненное и отчасти разнородное

224
население обширного «праславянского» ареала консолидироваться и почувствовать себя
единым народом, противостоящим пришлым чужеродным племенам. Археологические
памятники, оставленные венетами в период с начала III до начала V веков, получили
условное современное название «киевская археологическая культура».

Любому новообразованному этносу, а точнее социуму, то есть общественному

организму, основанному не только на сугубо этногенетических объединяющих
признаках (к числу таковых можно отнести язык и «кровное» родство), но и на
внутренних социально-экономических и политических связях, с присущими им
приоритетами, и на осознании своего единства, свойственно демонстрировать свою
явность в различных внешних проявлениях. Декларирование самобытности путем
создания неповторимого и обязательно сакрализированного (то есть скрывающего
глубокий мифологический смысл) внешнего образа в костюме и украшениях –
обязательный признак, свидетельствующий о рождении нового племени, нового народа,
новой исторической единицы. В дальнейшем он будет служить и опознавательным
знаком («свой – чужой»), и символом сопричастности к славе и достоинству эпических
предков. Таких примеров мы уже видели немало. Венеты не стали исключением и
выбрали для этого весьма яркий, даже пожалуй, несколько претенциозный стиль.

Выше мы говорили немного о такой специфической технике орнаментации

металлических украшений, как эмаль. Вставки разноцветной расплавленной стеклянной
пасты (это и есть эмаль) покрывают поверхность предмета, делая его декор красочным и
никогда не тускнеющим. Такого богатства цветов и оттенков, как стекло и производная
от него эмаль, в то время не мог дать ни один материал и ни одна техника орнаментации.
Перегородчатая эмаль (см. Главу 4) достигает совершенства в Византии в IX – X веках, а
до этого почти все эмалевые украшения в Европе относились к категории выемчатых, то
есть гнездо для заливки горячей пасты, создающее элемент рисунка, представляет собой
выемку, слегка углубленную в поверхности предмета (тогда как орнамент
перегородчатых эмалей состоит из гнезд, напаянных на нее). Эта выемка может быть
нанесена ударом твердым инструментом с рельефным бойком, но чаще всего заготовка
для украшения отливалась в форме с уже заранее нанесенными на ней гнездами-
углублениями с пологими краями. Стеклянную эмаль на огне доводили до жидкого
состояния и затем капали в подготовленные выемки. Чтобы она равномерно и плотно
распределилась по всему углублению и не выступала над поверхностью предмета, ее
нужно было выровнять специальным металлическим шпателем или стеком, смоченным
225
во избежание прилипания каким-нибудь органическим маслом. Главным достоинством
такого декора была сочная и богатая цветовая палитра, недостатком – хрупкость.

Разнообразные металлические украшения, пышно

декорированные яркими разноцветными эмалевыми
вставками, были очень популярны у кельтов.
Фибулы, кольца, пояса, шлемы, оружие богато
расцвечены геометрическими вставками желтого,
красного, белого, синего оттенков. Римляне времен
Цезаря с нескрываемой усмешкой говорили о любви
галлов ко всему пестрому, яркому и блестящему,
однако, это не помешало традиции выемчатой эмали
Рис. 126. сохраняться и развиваться в римском культурном
обществе на протяжении I в. до н.э. – II в. н.э. Правда, в отличие от кельтов, римляне
чаще украшали эмалью не личные украшения, фибулы-броши (хотя и их известно
немало, в основном воинских, но количество провинциалов-галлов в армии всегда было
очень велико), а предметы обихода – сосудики, подносы, чернильницы, детали отделки
мебели, а также очень часто – ножны мечей и кинжалов. Римские оригинальные
эмалевые украшения в этот период распространялись широко по всей Центральной
Европе, проникали на Кавказ, в Северное Причерноморье, в Британию и Скандинавию.
Наибольшей популярностью, судя по количеству находок, пользовались броши круглой
и ромбической форм (рис. 126), а возможно, такие застежки были в обиходе у
легионеров, этим и объясняется их массовость и повсеместность.

Довелось ли кому-то из рода венетов лицезреть подобные украшения на плечах

римских солдат, или получить их в качестве трофеев или торговых диковинок? А может
это осколки римской военно-торговой экспедиции, отправленной Нероном к Янтарному
берегу Балтики и затерявшейся в лесах между Припятью и Вислой? Мы можем только
строить различные предположения, но скорее всего ни одно из них не будет ни доказано,
ни опровергнуто, за отсутствием надежных аргументов и фактов. Из последних только
один неоспорим: в первой половине III века, то есть в период активной экспансии готов
на территорию Поднепровья и борьбы за отстаивание своих исконных родовых земель, у
славян-венетов, или правильнее называть их пока еще пра-славянами, появляется новый
богатый убор, состоящий из множества бронзовых украшений с выемчатой эмалью. Он
распространяется довольно быстро и широко по всему венетскому ареалу и даже
226
выходит за его пределы. Некоторые представители соседних племен тоже охотно
используют эти яркие предметы, но их находки здесь единичны. Тогда как наибольшая
концентрация таких украшений, в виде богатых кладов, сокрытых в минуты опасности, и
в меньшей степени – на поселениях, наблюдается в самом сердце венетской прародины –
в Среднем Поднепровье и Подесенье.

Именно здесь, скорее всего, и возник этот совершенно неповторимый стиль

бронзовых украшений, ставший первой визитной карточкой нового этноса. Чтобы
отличать его от римской эмали, исследователи предложили название «варварские
выемчатые эмали», но перепутать их трудно, поскольку, кроме технологии нанесения
разноцветных вставок в выемки на украшениях, общих черт у них практически больше
нет. Ну разве что явное преобладание геометрических мотивов в орнаментации.

Все вещи из круга

варварских выемчатых эмалей
обладают ярко выраженной
этнографической спецификой: их
морфология (то есть форма,
размеры и конструкция) не имеет
аналогов ни в предшествующее, ни
в последующее время;
декоративные композиции,
Рис. 127. составленные из вставок-выемок
преимущественно треугольной, прямоугольной и округлой форм с вариациями, и
бронзовых фигурных элементов без вставок, кроме как на украшениях данного стиля,
нигде больше не встречаются, они абсолютно оригинальны (рис. 127); структура полного
набора украшений, или убор, будь то женский или мужской, впервые формируется
именно в данный период, раньше он не был зафиксирован в Восточной Европе, а вот
позже получил широкое распространение. Вообще появление вещей круга варварских
выемчатых эмалей в Поднепровье по своему взрывообразному характеру очень
напоминает расцвет техники кербшнита и рождение германского звериного стиля на
Дунае в середине V века. И там, и здесь мы можем уверенно рассматривать эти явления в
ювелирном искусстве, как отражение резкого всплеска этнического самосознания и быть
может начало осознанной культурной политики, направленной на консолидацию родов и
общин, доселе связанных только кровными и языковыми узами. Рождение национальной
227
идеи, выраженное посредством художественно-мифологического языка и закрепленное в
зримых общедоступных образах. Жаль, что раскрыть их содержание мы не можем.

Парадный убор знатной

венетки включал несколько
довольно таки массивных
бронзовых украшений, среди
которых центральное место
занимали, несомненно, две
большие застежки на плечах.
Наиболее популярны были
треугольные ажурные фибулы,
декорированные сквозными
геометрическими прорезями и
эмалевыми вставками на полях
таких же треугольных очертаний
(рис. 127). Орнамент организован в
три или четыре небольших
горизонтальных фриза, на которых
весьма гармонично чередуются
прорези, гладкие металлические
элементы-поля без вставок и такие
же элементы с гнездами цветной
Рис. 128. эмали. Завершение ножки фибулы
имеет, как правило, фигурный литой выступ крестовидных очертаний. Пара фибул
соединялась над грудью ожерельем с подвесками (чаще всего луновидной формы, с
эмалью) или своего рода цепью из металлических деталей – пластин или звеньев,
оформленных в том же орнаментальном стиле (рис. 128). Массивные браслеты на обеих
руках – очень широкие, манжетообразные, с выступающими рельефными ребрами и
тоже с декором из чередующихся вставок и прорезных ажурных элементов (рис. 129).
Обязательным элементом был налобный венчик или диадема – из бронзовой пластины,
декорированной штампованным орнаментом, с тонкими окончаниями и выпуклыми
застежками-«пуговками» на них. Возможно, к такому венчику тоже крепились
некоторые подвески, игравшие таким образом роль височных украшений.

228
 Мужской убор – поскромнее. Здесь присутствует как правило, только одна
фибула иной разновидности – подковообразная или Т-образная с перекладинками.
Различия в количестве фибул связаны с особенностями женской и мужской одежды и
ролью в них застежек: у женщин две фибулы скрепляли концы плата или верхнего
платья, наподобие сарафана, у мужчин – плащ-накидку на плече, оставляя одну руку
свободной для манипулирования оружием. Важным знаковым элементом костюма
мужчины-воина были шейная гривна и один широкий браслет на руке (рис. 129).

Глядя на эти украшения с эмалью нельзя не

обратить внимание на строго выдержанную
стилистику, вероятно не лишенную своего
рода изобразительных канонов, близких
принципам современного конструктивизма:
формы и пропорции эмалевых гнезд всегда
соответствуют очертаниям морфологических
элементов, на которых они размещаются;
одна часть этих элементов является
конструктивной, другая только имитирует
это. Большие размеры предметов (длина
Рис. 129. фибул до 20 см) странным образом сочетаются
со зрительной легкостью, достигаемой благодаря ажурной технике, по виду близкой
даже к кружеву. В царящей повсюду строгой симметрии лишь изредка улавливаются
схематические антропоморфные мотивы – фигурки взявшихся за руки людей (?). В
основном же это выглядит (с нашей точки зрения), как абстрактная орнаментика,
лишенная зримых выразительных образов и тем более, сюжетов. Однако, это отнюдь не
означает, что и для древних владельцев все эти изображения не имели смысла и
воспринимались как простой узор. Хорошо продуманная композиционная
сбалансированность, гармония цветных, гладких металлических и прорезных элементов,
дополненных, но не перегруженных, внешними фигуративными отростками, строго
выдержанный стиль – говорят об обратном. За этим, на первый взгляд, абстрактным
декором стоит определенная знаковая система, уходящая корнями в религиозно-
мифологические представления. Но чтобы прочитать ее, надо быть членом этого
древнего коллектива, посвященным в его тайные знания.

229
 Не удивительно, что прагматичные римляне не слишком лестно отзывались о
кельтах, увешанных роскошными безделушками с пестрым замысловатым орнаментом,
смысл которого постичь они не могли и поэтому не воспринимали, как искусство.
Римская выемчатая эмаль, однако, стала здесь исключением, скорее всего благодаря
важному вкладу галло-римского населения в развитие культуры римских провинций в
первые века нашей эры от Среднего Дуная до Британии. Но есть ли какая-то связь между
эмалями римскими или даже кельтскими, с одной стороны, и варварскими – восточно-
европейскими или венетскими, с другой?

Наблюдательные ученые не так давно обратили внимание на некоторые тонкие

«ниточки», связывающие эмалевые изделия восточноевропейских варваров с
провинциально-римской культурой Северного Причерноморья и даже с кельтским
наследием на Среднем Дунае. Во-первых, фибулы Т-образной формы с поперечными
перекладинками очень напоминают некоторые провинциально-римские фибулы I – II
веков, правда без эмали, и скорее всего являются результатом эволюции или легкой
переделки последних в соответствии с местными вкусами и тягой к внешней
массивности. А большие треугольные застежки (рис. 127) своей ажурностью и
прорезными элементами декора, в том числе даже и некоторыми формами самих
прорезей, повторяют стиль ажурных накладок или opus interrasile, который упоминался в
первых главах. Этот ажурный стиль часто рассматривают, как вклад кельтских мастеров
в ювелирное дело римских провинций на Дунае Норика и Паннонии. Можно ли исходя
из этого поставить вопрос о вкладе кельтских ювелиров или традиций в целом в
раннеславянское ремесло? Вряд ли. Но эти параллели, весьма тонкие и зыбкие, остаются
пока единственными зацепками в поисках истоков этого яркого и неповторимого стиля –
варварских выемчатых эмалей, и уводят они в сложный и весьма пестрый мир
провинциально-римской культуры Подунавья.

Казалось бы, Дунай и Днепр – реки очень удаленные друг от друга. Но

исторические судьбы славянского этноса оказались столь тесно связаны с обеими, что в
какой-то момент первые русские летописцы даже засомневались, а что считать своей
прародиной – Днепр или Дунай? Согласно Повести Временных Лет, «сели славяне по
Дунаю, где теперь земля Венгерская и Болгарская. От тех славян разошлись славяне по
земле и прозвались именами своими от мест, на которых сели». Где они жили до того,
как «сесть по Дунаю», летописец умолчал.

230
 Дунай всегда играл совершенно особую роль в славянской мифологической и
эпической традиции. Согласно легендам и преданиям, по руслу этой реки проходила
граница между миром земным, живым, и миром мертвых, а уходящие за Дунай в поход
славянские юноши оплакивались, как покойники. Но эти сюжеты относятся уже к
следующему периоду славянской истории, который, кстати, очень часто так и называют
– Дунайский период (VI – VII вв.), к нему мы очень скоро подойдем. Есть ли какие-то
свидетельства пребывания пра-славян времен расцвета варварских выемчатых эмалей
поблизости от границ Римской империи? Есть.

В нашем распоряжении имеется совершенно уникальный документ – так

называемая «Певтингерова карта» (или «Певтингеровы таблицы»), нарисованная, а
точнее, скопированная с гораздо более раннего оригинала, каким-то неизвестным
германским картографом в XII веке. Это настоящая огромная карта в нашем понимании,
разве что без соблюдения масштаба, изображающая весь мир – такой, каким его видели
люди эпохи поздней античности. По единодушному мнению ученых, основа этого
документа и большая часть зафиксированных на нем сведений (города, дороги, реки,
названия государств, племен и народов) отражают ситуацию III века и опираются на
данные, полученные римскими военными топографами, разведчиками, торговцами и
дипломатами. Славяне под именем «венедов» обозначены на этой карте не на Днепре и
даже не над Черным морем (Понтом), а к западу от него – на левом берегу нижнего
течения Дуная, то есть у самых границ империи. Скептики скажут, что здесь
действительно жили славяне, но не в III в., а в VI веке, и карта в этом месте была просто
дополнена в соответствующий период. Но, если бы это было так, то здесь стоял бы
этноним «анты» или «склавины», поскольку слово «венеды» («венеты») к тому времени
полностью исчезло со страниц античных исторических произведений. Певтингеровы
таблицы с их локализацией венедов – надежное свидетельство того, что праславяне во II
– III вв. действительно могли вступать в прямые контакты с населением римских
провинций. И значит, предположение о римских истоках традиции варварских
выемчатых эмалей Поднепровья имеет под собой веские основания.

Чуть не забыли отметить и то, что исходным материалом для изготовления эмали
служило, естественно, стекло, которое перетиралось в порошок, переплавлялось и
становилось той самой эмалевой массой, которую заливали в выемки на
восточноевропейских украшениях. Больше и чаще всего использовалось стекло красного
цвета, реже желтого или оранжевого, совсем редко – белое и синее. Производство стекла
231
– технология довольно сложная, сопряженная с целым рядом последовательных
химических операций, превращающих исходное природное сырье (песок, соду, соли
редкоземельных металлов и другие растительные и минеральные добавки) в совершенно
новый искусственный материал. В Восточной Европе, вплоть до IX – X веков, все
стекло, включая посуду, бусы, браслеты и персти, вставки на украшениях, было
привозное – средиземноморское, центральноевропейское, ближневосточное. Отдельные
стеклоделательные мастерские существовали в византийских городах Причерноморья. В
римское время производство стекла начинается и на Дунае.

Вся эмаль на вещах варварского круга в Поднепровье изготовлена именно из

римского стекла, которое поступало сюда в виде бус или просто всевозможного лома, и
значит не только специфический геометрический стиль орнаментации (сочетающий
вставки и ажурность), но и исходное сырье, а скорее всего, и сама методика
изготовления венетских выемчатых эмалей – это результат импорта технологий или
каких-то более длительных культурных связей с римскими провинциями, имевших
место еще до вторжения готов, то есть во II – начале III веков.

Видно недаром писал автор «Слова о полку Игореве» о «веках Трояна», а

демонический герой Троян фигурирует в мифологии многих южнославянских народов.
Нетрудно увидеть в этом имени римского императора Траяна, жившего в первой
половине II века и прославившегося жестоким завоеванием Дакии – области на левом
берегу Дуная, ставшей таким образом провинцией Рима. Конечно, славяне (или
праславяне) должны были при этом находиться где-то совсем близко, иначе эти события
и этот персонаж не оставили бы в исторической памяти народа столь долгого и
глубокого следа. Напомню, что Траян – вообще единственный из римских автократоров,
имя которого фигурирует в славянской мифологии и эпической традиции, причем и в
южной, и в восточной.

Пик распространения варварских выемчатых эмалей приходится на период от

середины III до начала IV веков. Это время активного противостояния славян-венетов и
готов – носителей черняховской археологической культуры – пришельцев и
завоевателей, с точки зрения местного населения. Прежде чем здесь, в Поднепровье,
возникла держава Германариха, о которой мы говорили выше, германские племена
должны были отвоевать для себя наиболее плодородные земли на границе лесной и
лесостепной зон, доселе занятые венетами. Для этого им пришлось оттеснить местные

232
племена, оказывавшие военное сопротивление, на север – в Подесенье, и на восток – в
междуречье Днепра и Дона. О том, что борьба была упорной, свидетельствуют
многочисленные клады вещей с эмалями, зарытые в минуты военной опасности. Часть
из них – небольшие «укладочки», то есть индивидуальные наборы украшений, их
довольно много. Но известно и несколько громадных сокровищ, вероятно, включавших
достояние целого рода или большой патриархальной семьи, и насчитывавших до 200
предметов. Такие клады были найдены в Подесенье (Усух) и в верховьях р.Оки
(Мощино), на самой окраине венетского ареала.

Можно предположить, что вторжение готов и создание мощного германского

королевства на южной границе праславянских земель, которое контролировало всю
территорию от Среднего Днепра до низовьев Дуная и берегов Понта, привели к утрате
прежних связей венетов с римскими провинциями. Этот вывод следует из того факта,
что в течение IV века выемчатые эмали в Поднепровье постепенно выходят из
употребления. К этому времени не относится ни один из известных кладов таких
украшений, а известны лишь отдельные находки на поселениях киевской
археологической культуры. В следующем столетии их не остается совсем. Пертурбации
начала эпохи Великого переселения народов привели к окончательному исчезновению
выемчатой эмали в венетском ареале.

Вместе с тем, ее исчезновение странным образом совпало с началом широкого

распространения другой техники орнаментации в Европе – перегородчатой инкрустации
(см. Главу 4). Впрочем, в этом не было бы ничего странного, если бы не заметное
сходство стилистики этих вещей: преобладание геометрического орнамента и довольно
близкие принципы его композиции, узкие перегородки или промежутки между
отдельными вставками, господство красного цвета в декоре. В целом, при взгляде на
некоторые украшения, выполненные в этих двух техниках, может возникнуть
впечатление, что перед нами вещи, изготовленные в одной стилистической манере, но с
использованием различных материалов и методов работы; возможно, одни более дорогие
и парадные, из золота и камней (клуазоне), а другие попроще, для менее требовательной
и состоятельной публики, из бронзы и стекла (выемчатая эмаль). Либо можно
допустить, что мы имеем дело с двумя этапами развития одного художественного и
ювелирного направления, пережившего серьезные трансформации с наступлением эпохи
переселения народов.

233
 Оба предположения возникли у исследователей еще в середине XIX в. и были
основаны, при недостатке других научных данных, именно на внешних декоративных
признаках вещей, действительно очень близких. Но дальнейший серьезный анализ
предметов, изучение их технологических, конструктивных, хронологических
особенностей, распространения и исторической подоплеки возникновения и развития
выемчатых эмалей, с одной стороны, и перегородчатой инкрустации, с другой, показал,
что эти догадки не подтвердились. Слишком велики различия и в материалах, и в
технологиях их обработки, и в способах нанесения орнамента. Процесс формирования
школы перегородчатой инкрустации не имел никаких точек соприкосновения с более
ранней выемчатой эмалью, хотя она также была распространена в римских провинциях в
I – II веках, и тем более, с эмалью варварской, венетской III века.

Что же касается общей геометрической стилистики в орнаменте, сходство

которой, несмотря на выше сказанное, все же могло быть не случайным, то она,
вероятнее всего просто имеет общие и очень глубокие историко-культурные корни.
Тонкий сбалансированный геометризм, украсивший и варварские, и римские выемчатые
эмали, а позже и вещи в технике клуазоне, сформировался еще в искусстве кельтов,
пережившем свой финальный расцвет в первые века нашей эры. Художественная школа
провинциальных мастеров придунайских областей Норика, Паннонии, Реции находились
в этот период под глубоким влиянием более древних местных кельтских традиций,
отнюдь не исчезнувших в результате римского завоевания и не вытесненных римскими
обычаями в ювелирном деле. Это влияние проявлялось время от времени в различных
направлениях позднеантичного изобразительного искусства, но именно специфическая
яркая орнаментика стала визитной карточкой «кельтского культурного наследия».

Искусство раннеславянской эмали, зародившееся в результате контактов с

провинциально-римским ремеслом, пережило в первой половине III века резкий
неожиданный взрыв, словно фейерверк, осветивший рождение нового этноса и выход
его на страницы мировой истории, но затем оно плавно сошло на нет, отчасти
лишившись сырьевой базы, отчасти в связи с изменением этнокультурной обстановки
как вокруг славянской общности, так и внутри нее. В частности, определенную роль
должен был сыграть и раскол раннеславянского единства в конце IV века. Однако,
выработанные в этот период традиции в костюме, сама система компоновки нательных
металлических украшений, или тот неповторимый образ, женское «лицо» славянства,
которое мы хорошо знаем с эпохи раннего средневековья, не исчезли вместе с эмалями.
234
Мы увидим их вскоре, но уже в иной стилистике, тоже, кстати, неразрывно связанной с
полу-мифическим, полу-реальным Дунаем.

Собственно «Дунайский» период славянской истории начинается почти

одновременно с приходом к власти Юстиниана Великого, деяниям которого была
посвящена предыдущая глава. Всего за полтора десятка лет до этого, в 512 году, как
пишет Прокопий Кесарийский, германское племя герулов, потерпев поражение от
лангобардов и гепидов, решило вернуться на свою родину – к южным берегам Северного
моря. Для этого они, переправившись с правого берега Дуная, из Паннонии, на левый,
сначала прошли «через все племена склавенов», затем некую пустынную область. Перед
нами самое раннее историческое свидетельство проживания не просто отдельных групп,
а «всех племен» склавенов в среднем течении Дуная, где-то у западных отрогов Карпат.

Сообщение Прокопия особенно ценно для нас не только благодаря свету, которое
оно проливает на первые шаги славян по Европе. Именно бросок герулов на север, их
своевременный уход из Паннонии, мог стать наиболее вероятным импульсом,
способствовавшим распространению в северной части Европы германского звериного
стиля, незадолго перед этим зародившегося среди племен Подунавья. С появлением
этого нового племени на южных берегах Северного моря в первой половине VI в., здесь
распространился и новый художественный и ювелирный стиль, очень быстро
завоевавший широкую популярность и в Скандинавских странах, и на островах Балтики.
Именно там, на крайней оконечности северо-германского мира он и достиг расцвета в
эпоху Венделя (конец VI – VIII века). Интересно, что чуть позже, чем это сделали
герулы, лангобарды, переселившись в Италию во второй половине VI в., точно так же
принесли и туда этот стиль. Вот почему изделия, относящиеся к VII столетию и
вышедшие из рук германских ювелиров Италии и Швеции, настолько физически
удаленных друг от друга, так близки и по стилю, и по духу. Теперь вернемся обратно, к
нашим далеким предкам.

Нужно обратить внимание, что Прокопий пишет именно о склавенах, а вообще в

своем сочинении называет два главных славянских племени (склавены и анты), которые
живут в его время в непосредственной близости от границ Византии, на левом берегу
Дуная. Венетов он ни разу не упоминает, из чего современные исследователи делают
вывод, согласно которому в VI столетии либо весь славянский мир, ранее единый
(венеты), разделился на две основные крупные этнокультурные группы; либо

235
существовала и третья группа, сохранившая за собой и исконное название, и, что
особенно важно в данном случае, исконные земли в Поднепровье. Поэтому-то венеты и
не попали в поле зрения ранневизантийских историков, политиков, военных. Вторая из
этих гипотез кажется более вероятной, поскольку она находит подтверждение и в
археологических материалах V – VII вв.: антам соответствует пеньковская
археологическая культура, раскинувшаяся от левого берега среднего течения Днепра до
левого берега нижнего Дуная; склавинам – пражская культура, прилегающая к антам с
севера и северо-запада, от Припятского Полесья до Среднего Дуная; а венеты сохранили
прежние места обитания – Подесенье и все среднее и верхнее течение Днепра, к северу и
северо-востоку от антов. С ними можно отождествить памятники колочинской
археологической культуры. Все три ветви генетически тесно связаны с киевской
культурой предшествующего времени – общим праславянским «стволом».

Уже самое первое свидетельство Прокопия о склавинах указывает на наиболее

отдаленную к западу окраину этого обширного ареала. И это не случайно.
Обстоятельства, которые привели к славянскому расколу, к отделению склавинов от
антов и венетов, весьма туманны, и судя по всему, трагичны. Выше мы высказали
предположение, что одной из причин могло стать неприятие частью народа решения о
военном союзе с гуннами. Нельзя исключать и каких-то других оснований, вплоть до
личных или семейных распрей, междоусобиц, религиозных разногласий, родовых
проклятий и т.п. Данные археологии прямо указывают на серьезный и непримиримый
раскол, который привел к уходу, а вполне возможно, что и к изгнанию, очень
незначительной части населения.

Первые самые ранние поселения пражской культуры, то есть склавинов,

возникают примерно в последней трети IV века в наиболее глухих и труднодоступных
(даже сегодня) уголках Припятского Полесья, на островках среди обширных
заболоченных пространств. На протяжении нескольких столетий до этого, в период II –
середины IV веков, в этих районах вообще не было никакого постоянного населения,
здесь ни найдено ни одного археологического памятника этого времени, да и древних
поселений склавинов здесь известно пока всего лишь три-четыре. Это небольшие
поселки из пяти-шести домов каждый, с весьма скудными остатками материальной
культуры, в которых с трудом угадывается даже тот хозяйственно-бытовой минимум,
который присущ большинству рядовых памятников киевской или колочинской культур.
Что могло заставить какую-то совсем небольшую часть венетских семей или родов
236
оторваться от соплеменников и уйти в добровольное (или нет?) изгнание в болотистый
пустующий край, даже и догадаться сложно. Загадка. Но это случилось.

То, что эти переселенцы оказались в полной изоляции посреди туманов и болот
Припяти, вполне понятно. То, что они составляли жалкое меньшинство, по сравнению с
родственным многочисленным населением всего Поднепровья и Подесенья, тоже
очевидно. То, что им удалось выжить в этих условиях, – неоспоримый факт,
вытекающий из дальнейшего хода истории. Но как объяснить, что в течение каких-то 70
– 80 лет это племя разрастается настолько, что быстро занимает огромные по
протяженности территории, продвигаясь на запад и даже вытесняя кое-где местное
население. Если в начале V в. пражская культура – это несколько деревень в Полесье,
численность всего населения которых не превышает, очевидно, полутора-двух тысяч
человек, то спустя столетие, в начале VI в., когда склавинов застает Прокопий, область
их обитания достигает уже западных склонов Карпат, среднего течения Вислы и Эльбы.
Еще через 15-20 лет они выйдут к берегам Балтики на севере и Дуная на юге, и
византийские политики назовут славян (и склавинов, и антов) опасным и наиболее
многочисленным врагом империи. Этот неожиданный демографический взрыв,
последовавший за вынужденной изоляцией, и стремительная колонизация значительной
части Центральной Европы – одна из самых больших загадок древней славянской
истории и яркая страница Великого переселения народов.

И без того пестрая многонациональная среда, сложившаяся на Среднем Дунае в

послеаттиловское время и не дававшая покоя византийским границам, пополнилась еще
и склавинами. В походах за Дунай они поначалу принимают участие, как союзники
гепидов и лангобардов. Восточнее, в самых низовьях Дуная, обосновались анты,
которые, по давней традиции, были теснее связаны с кочевниками, на этот раз с
потомками гуннов – болгарами (кутригурами), и служили им в качестве пехоты. Череда
непрерывных набегов варваров на Римскую империю, от которой сохранилась лишь
Восточная часть, не прекратилась ни со смертью Аттилы, ни с уходом остготов, ни с
переселением лангобардов. Место германцев и гуннов быстро заняли славяне и новые
племена степняков – сначала болгары, затем все смела мощная волна аварского
нашествия, менее катастрофичного, чем гуннское. Но зато авары сумели на гораздо
более длительный срок сохранить власть над народами Среднего Дуная, включая и
остатки германских племен (до границ с франками), и часть славян.

237
 Константинопольская дипломатия по привычке строила свою практику на поиске
и использовании политических и любых других разногласий между своими
беспокойными соседями, щедро подкупая и друзей, и врагов дорогими подарками. При
Юстиниане склавинов стравливали с антами, болгар-кутригуров с болгарами-утигурами,
гепидов с лангобардами. Но и те, и другие, и третьи, в различных комбинациях друг с
другом или друг против друга на протяжении всего VI столетия выступали то на стороне
Византии, то на стороне ее врагов. В результате нескольких крупных вторжений,
противостоять которым Империя не нашла достаточно сил, многочисленные славянские
толпы рассеялись по всему Балканскому полуострову и обосновались там навсегда. Так
возникали «славянские фемы», области Греции с преобладанием славянского населения.
С другой стороны, в конце VI в. и в самом начале VII в., при императоре Маврикии, его
талантливым полководцам удалось серией удачных походов на левый берег Дуная
нанести решительное поражение антам и их союзникам болгарам. Одна из глав
исторического сочинения Иоанна Эфесского так и называется «О завоевании и
опустошении страны славян». Анты с этих пор никогда больше не упоминаются в
письменных источниках, по-видимому, они спасаются бегством от ромеев на своих
исконных землях, в Среднем Поднепровье, а на Среднем Дунае, на обоих его берегах,
остаются только склавины.

Рис. 130.

Но память о дунайском периоде своей истории сохранилась не только в мифах,

преданиях и еще наверняка трофеях вернувшихся на Днепр антов. Из дальних походов и
долгого и тесного соседства с разнородным населением Подунавья, еще помнящим
Аттилу и по-прежнему благоговевшим перед легендарными королями рода Амалов,
славяне принесли и новые традиции, новые вкусы, новые украшения. И точно так, как за
238
400 лет до этого в Поднепровье разлилась вдруг пестротой красок «варварская»
выемчатая эмаль, на рубеже VI – VII вв. распространились по всему антскому миру
украшения нового стиля, тоже как результат заимствования и переосмысления
инородных традиций, адаптации их к собственным вкусам и обычаям. Уже первые
исследователи этих украшений, историки и археологи начала XX в., уверенно
обозначили их, как «древности антов», и они не ошиблись в своих заключениях.

Огромный по разнообразию комплекс украшений из круга «древностей антов»

включает в себя несколько главных категорий предметов, большая часть которых
связана с женским костюмом, а точнее с убором, то есть с традиционным убранством
головы и верхней части туловища. При этом набор этих основных категорий полностью
повторяет аналогичный состав убора, который выработался у славян-венетов еще во
времена выемчатой эмали. Это значит, что перед нами два этапа развития одной
традиции, преемственность которой, несмотря на различия в форме самих украшений,
строго соблюдается ее носителями и, значит, имеет под собой религиозно-
мифологические представления. Устойчивость структуры женского убора – явное
свидетельство его регламентированности и знакового характера: в каждой особенности и
детали скрыта информация о социальном статусе или родовой принадлежности хозяйки.

Как и прежде, основу этой структуры

образует пара весьма крупных фибул на
плечах (рис. 125, 130), с ожерельем из
бусин и подвесок между ними, на шее и
груди. На голове девушки – практически
такая же пластинчатая диадема или
полотняный венчик с металлическими
обоймицами, на руках – несколько
браслетов. К венчику или непосредственно
к прядям волос крепились височные
подвески – проволочные или пластинчатые
кольца с фигурными завитками. В итоге,
лицо знатной дамы-славянки со всех
сторон обрамлял венок из пышных
бронзовых и серебряных украшений (рис.
Рис. 131. 131), глядя на которые посвященный в
239
обычаи собеседник мог понять, не только как женщина обеспечена материально, но и
откуда она родом, кто ее родители, плюс возраст и семейное положение. Система
распознавания всех этих данных, скорее всего, сложилась в раннеславянском мире еще в
период венетских эмалей.

На фибулах надо остановиться особо. Не вызывает сомнений, что основная их

разновидность – пальчатые – явно каким-то образом связаны с восточногерманскими
застежками (например, рис. 92, 124), от которых антские не отличаются практически
ничем, по крайней мере, при первом взгляде на них. Но мы не будем ограничиваться
первым впечатлением и слегка углубимся в детали.

Первое, что можно отметить, это более крупные размеры

славянских фибул (длина в среднем 15 см), возможно,
призванные компенсировать их более скромный характер:
все они сделаны из бронзы, гораздо реже из латуни или
свинцово-оловянистого сплава, без всяких вставок. Тогда
как большая часть аналогичных восточногерманских
застежек – это пышные серебряные изделия, очень часто
позолоченные и украшенные декоративными вставками
камней или цветного стекла. Дело не только в бедности
или недостатке материалов. Пальчатые фибулы антов
выполнены методом простого литья в двустворчатых
формах. Для изготовления этих форм мастер-ювелир
сначала готовил макет изделия, точнее, деревянный
шаблон – тонкую фигурную дощечку, точно
повторяющую все контуры будущей фибулы, покрытую
Рис. 132. слоем воска толщиной около 2 мм. На этом восковом
«холсте» он воспроизводил весь орнамент, но не кистью, а простейшим резцом,
возможно тоже деревянным, с треугольным рабочим концом. Помните кербшнит? Весь
декор получался рельефным, с разной глубиной линий, но с соблюдением их
геометрической четкости и равных интервалов между ними.

Готовый шаблон изделия заливался жидкой глиной или оттискивался в

полужидкой массе для получения лицевой половинки двустворчатой литейной формы.
Оборотная половинка делалась просто плоской. Бронзовая отливка после извлечения ее

240
из формы подвергалась минимальной обработке – мастер просто удалял затеки металла
по краям и закреплял на фибуле механизм застежки – иглу с пружиной. Украшение
готово (рис. 130). Ни о какой доводке орнамента «до ума» при помощи резцов-штихелей,
принятой среди мастеров Подунавья и Западной Европы, речи не было, как не было,
скорее всего, ни самих инструментов, необходимых для этой операции, ни внутренней
эстетической потребности для этого.

Существовал и другой способ изготовления больших бронзовых фибул, еще более

простой. На него указали странные «пучки» из длинных рельефных ребер, расходящихся
от короткой перемычки-дужки к выступающим пальцам на головке, заметные на
оборотной стороне некоторых предметов. Это следы каркаса, состоящего из прутьев.
Прутья заменяли собой деревянную плоскую основу и сами служили крепежом для
восковой модели будущей фибулы. Такая модель, а вместе с ней и готовое изделие,
часто получалась несколько кривобокой, а орнамент на ее поверхность наносился совсем
неглубокий и примитивный – в виде отпечатков однотипных штампов-пунсонов,
кружков, хаотично разбросанных по всей площади предмета (рис. 132 – 134).

На более качественных и, судя по всему, более ранних

по времени пальчатых фибулах Поднепровья
орнамент из четких концентрических кругов
организован строго симметрично и продуманно.
Композиционно он очень близко напоминает
растительный декор из завитков и S-образных
спиралей на готских украшениях Среднего Дуная
второй половины V – середины VI вв. (рис. 125) и
явно воспроизводит именно его. Если же посмотреть
на фибулы антов, украшенные каймой из орлиных
головок вместо пальцевидных выступов (рис. 133),
или на звериные морды на завершениях ножек, то
станет совершенно ясно, что не только сам тип
украшения, но и почти весь ассортимент
декоративных средств, использованных мастерами
Поднепровья, заимствован из восточногерманского
мира. Загадочные зооморфные образы (птичьи и
Рис. 133. звериные морды) и растительные орнаментальные
241
мотивы, ставшие достоянием искусства антов, впервые выходят из небытия на свет
художественного металла в середине V века, благодаря остготам и гепидам. Тот
«интернациональный» всплеск культурных и ремесленных традиций, о котором мы
говорили в Главе 7, не обошел стороной и славянские племена, которые соседствовали
на Дунае с германцами и гуннами. А если верить Приску Панийскому, то не просто
соседствовали, а возможно даже тесно пересекались в составе различных военно-
племенных объединений.

Небывалый рост авторитета племен – победителей гуннов – вызвал во всем

варварском мире Центральной Европы общую волну следования «готской моде». Очень
широкий спектр различных вариаций пальчатых фибул, но в основе своей имеющих
единый прототип, с формой довольно устойчивых пропорций и очертаний, с
характерным набором декоративных мотивов, включающих морды зверей или каких-то
фантастических существ и растительные спиральные и S-образные завитки,
вырабатывается во второй половине V в. Технологической базой для всего этого
разнообразия стала техника кербшнитной орнаментации, а идеологической подоплекой –
германская мифологическая и эпическая традиция (см. Главу 7).

Антам не составило труда адаптировать типично германские фибулы к

особенностям своего костюма. Женский убор, каким мы его видели еще в эпоху эмалей,
не претерпел существенных изменений с появлением застежек нового типа, которые
заняли то же самое место на плечах дам, что и фибулы треугольные – ажурно-эмалевые.
Правда, чтобы сохранить зрительное соответствие прежним стандартам, восточно-
германские образцы пришлось увеличить раза в полтора. Структура убора, общая
композиция из размещенных на голове, шее и груди женщины украшений остались
такими же, как у венетов (рис. 131).

Пальчатые фибулы «восточногерманского образца» в течение VI века становятся

излюбленной разновидностью застежек всего варварского мира от Пиренейского
полуострова до Левобережья Днепра. Вестготы Испании, остготы Италии, франки и
лангобарды, гепиды и алеманы, племена южного побережья Балтики и северного
побережья Понта (Крым), и, наконец, славяне-анты становятся приверженцами общей
«моды». Но скорее всего, за этим стояло не просто подражание и не совсем мода, а
своего рода культурно-политический или даже эпический «манифест». Дунайский
период объединил историческую память многих народов, раскрывших именно тогда и

242
именно здесь первые страницы своих родовых хроник и племенных преданий. Главные
приоритеты, события и имена, зафиксированные на этих страницах, тоже оказались для
них общими: ромеи и Константинополь, гунны и Аттила, золото и рабство, триумф готов
и завоевание новых земель – «обретение родины».

Даже «Слово о полку Игореве» еще хранит воспоминание о прекрасных

сверкающих золотом «готских девах», которые поют на берегу синего моря. Их образ не
просто так запечатлелся в славянском эпосе, он стал одной из ярких выспышек в темных
глубинах исторической памяти славян «веков Траяновых».

Теперь стоит сделать, однако, небольшое

хронологическое наблюдение, которое может внести
особый сюжет в давнюю историю славяно-германских
культурных связей, завязавшихся, без сомнения, на
Дунае. Дело в том, что антские пальчатые фибулы,
которым мы уделили так много внимания, входят в
широкое употребление на Днепре, в зоне колочинской и
пеньковской археологических культур, только в первые
десятилетия VII в. Как раз после того как, согласно
византийским хроникам, анты потерпели
сокрушительное поражение от войск императора
Маврикия и бежали с низовьев Дуная на свои исконные
родовые земли. Но те восточно-германские украшения,
которые послужили образцами для застежек славян и
которыми украшали своих аристократок готы и гепиды,
в среде последних полностью вышли из моды к
середине VI столетия (в связи с чем это могло случиться
Рис. 134 – мы разбирались в предыдущей главе). И вот этот разрыв
протяженностью полвека, казалось бы, делает невозможным прямое заимствование и
ставит под сомнение рассуждения о дунайской истории славян и о роли готских дев.

Однако, самое время еще раз вспомнить о «бабушкином уборе», к которому, как к
источнику вдохновения обратились германские переселенцы в Крым, покинувшие свои
прежние места обитания на Дунае, как и чуть позже анты, под натиском империи. Ведь в
этом уборе, как мы видели выше, нашлось место и тем самым пальчатым фибулам.

243
Парадокс в том, что большая часть, почти половина всех разновидностей бронзовых
застежек VII века, которые принято считать типично антскими, впервые появляется
именно в Крыму, в погребениях крымских готов, одновременно с днепровскими
находками. А некоторые из них, например, фибулы с каймой из птичьих головок вместо
отдельных «пальцев», и некоторые другие их виды, встречены в крымских могилах
самого конца VI в., то есть сам тип таких фибул, с характерными деталями композиции и
декора, следует признать произведением германских мастеров Таврии. В славянскую
цивилизацию Поднепровья эти украшения попадают лишь спустя как минимум 15-20
лет, в результате каких-то достаточно тесных связей с варварским населением Крыма.

Уникальный центр культурного притяжения на берегах Понта служил таковым не

только для «своих» – германских племен, но и для жителей северных областей –
Среднего Поднепровья, Подесенья. Для славян-антов, воспринявших восточно-
германские пальчатые фибулы, как свой собственный культурно-исторический
«манифест» дунайского единства. Видно те самые «готские девы», сидящие у синего
моря, родом были не откуда-нибудь, а конкретно – из Крыма.

Ну а где же, кстати, «римский след», без которого, как уже совершенно очевидно,
не обходится ни одно крупное варварское собрание сокровищ эпохи Великого
переселения народов? Клады «древностей антов» не являются исключением и содержат
находки позднеримского-византийского происхождения: чаще всего бронзовые фибулы
и поясные пряжки. Любопытный казус – серебряные обкладки нащечников римского
офицерского шлема (подобного шлему из Беркасово) среди комплекта женских
украшений в кладе из Мартыновки. Возможно, их тоже каким-то образом
«адаптировали» к женскому убранству, превратив в детали оголовья или некие
нагрудные пластины, визуально заменяющие фибулы.

Но гораздо интереснее для нас обратить

внимание на другие предметы, за которыми
кроется нечто большее, чем просто импорт или
добыча. Одна из самых загадочных категорий
антских украшений – это «пляшущие
человечки» и всегда сопутствующие им
полуфантастические звери, тоже то ли
Рис. 135 скачущие, то ли набрасывающиеся на… На кого?

244
 Прежде всего поясним, что и те, и другие представляют собой сравнительно
небольшие (7 – 10 см) фигурные толстые пластины из серебра. Одна их сторона гладкая,
другая несет на себе рельефный декор, подчеркивающий некоторые детали звериных
фигур (гриву, копыта, когти, глаза и т.п.) или тела и одежды человека (пояса, вышивку
на рубахе, лицо и волосы). Человечки, а это только мужчины, стоят в полуприседе,

Рис. 136.

уперев руки в колени (рис. 136), за что они и получили прозвище «пляшущие»;
животные, среди которых угадываются черты лошадей (но странных – зубастых) и
львов, изредка встречаются птицы, а иногда в них вообще трудно увидеть хоть каких-то
земных существ, изображены всегда прыгающими или скачущими (рис. 135, 137). Как
можно судить по составу некоторых кладов, эти фигурки должны были образовывать
единую композицию из одного центрального персонажа – человека – и бросающихся на
него с двух сторон хищных зверей (редкий вариант с птицами – павлинами, это уже судя
по всему позднее переосмысление сюжета). Судя по дырочкам для гвоздей, крепилось
все это на деревянной основе, скорее всего, по мнению исследователей, на щите.

Важно отметить, что переданные

неглубоким рельефом детали серебряных
фигурок иногда проработаны кербшнитной
резьбой, настоящей, восточно-германской,
и даже позолочены. На одном из таких
львов из Поднепровья есть даже следы
выемчатой эмали (рис. 137). Такие
украшения встречаются не только у антов.
Известны отдельные находки в Северной
Германии, на Кавказе и даже в Африке.
Рис. 137. География их распространения уже указывает
245
на связь с границами Римской империи и культурой варваров-федератов. Еще большие
ассоциации вызывает образ «пляшущего человечка», точнее его одежда. Кому то она
закономерно напомнит славянскую вышитую рубаху, но если искать ее вероятный
прототип, то нельзя не увидеть сходства с туниками, которые носят персонажи
многочисленных позднеримских мозаик, резных костяных пластин, бронзовые фигурки-
светильники в виде молодых людей. Туники расшиты по вороту, подолу и плечам
декоративной каймой. Все эти мозаичные произведения и предметы прикладного
искусства объединяет одна близкая тема – цирковые ристания, травля зверей или охота,
главными героями которой выступают молодые длинноволосые воины, одетые в
одинаковые рубахи. По некоторым изобразительным данным, такие туники с золотой
расшивкой носили императорские телохранители. Отсюда становятся ясны и сюжетные
причины появления звериных фигур по бокам от человечков, которые, конечно, не
пляшут, а напряженно готовятся к броску хищников, упершись руками в колени и
демонстрируя публике свое спокойствие.

Но эта весьма популярная и

широко распространенная
сцена изобразительного и
декоративно-прикладного
искусства IV – V веков,
проникшая и к варварам-
германцам, для которых она
несомненно была особенно
привлекательна, позже
Рис. 138. трансформируется и
переосмысляется в рамках новой, христианской, концепции. Библейский пророк Даниил,
отказавшийся отречься от веры отцов, был, по преданию, брошен персами в ров со
львами, но усмирил зверей и вышел невредимым. На поздних иконах порою он так и
изображается – в яме, с двумя рыкающими львами по бокам. В VI – VII веках этот сюжет
появляется на западноевропейских пряжках, у обратившихся в католическую веру
франков и вестготов, – лицо или фигура человека со звериными мордами с двух сторон.
Возможно, в отдельных изображениях львов на крымских пряжках тоже можно увидеть
намек на подвиг Святого Даниила (рис. 138).

246
 «Пляшущие человечки» и странные «коне-
львы», украшавшие щиты антов и некоторых
варварских народов на севере Германии, могли
служить неким универсальным символом, за
которым скрывался для одних библейский пророк и
христианская вера, для других – воспоминания о тех
славных временах, когда молодые воины из их
племени служили в гвардии константинопольских
василевсов, или, наоборот, давали этой гвардии
«жару» где-нибудь на равнинах Дуная. Для славян-
Рис. 139. антов, вернувшихся в начале VII века на родные
днепровские кручи и в деснянские перелески это было лучшим способом демонстрации
своей воинской удачи и сопричастности к тем деяниям, из которых уже начинал
рождаться собственный былинный эпос.

Впрочем, мастера – создатели «древностей антов» не ограничились в своем

творчестве подражанием и копированием инородных украшений германо-дунайского
или византийского круга. Явно оригинальный характер имеют фибулы не пальчатого, а
иного типа. Они получили название «зооморфных» и «антропо-зооморфных», поскольку
наиболее существенным элементом этих предметов являются фигурные пластины в виде
голов или фигур животных (в них едва уловимо сходство с выше описанными «коне-
львами»), иногда в сочетании с фигурками людей, среди которых даже можно различить
мужчин и женщин. Такие фибулы впервые появляются именно у
антов, в первой половине VII в. (рис. 139), и отражают уже их
собственные ритуально-магические представления. Так женская
фигура с ногами в виде протом (протома – верхняя часть зверя с
головой и передними ногами) каких-то животных иногда
рассматривается, как славянская хтоническая богиня-Рожаница
(рис. 140). Но возможное отождествление большинства этих
фигур из богатого ассортимента антропо-зооморфных фибул с
персонажами славянского фольклора крайне затруднено
скупостью и ограниченностью наших знаний о духовной жизни
славян той поры. Но разнообразие представленных на фибулах
Рис. 140. образов – явное свидетельство существования довольно

247
разветвленной мифолого-эпической системы, развитию которой немало способствовали
события «дунайского» периода ранней истории антов и склавинов, начиная с «веков
Трояновых» и заканчивая временами Юстиниана и Маврикия.

Однако, получив некоторое представление о ювелирном деле венетов и антов,

хочется, для полноты картины, узнать ответ на вопрос, что характеризует в этом
отношении «древности склавинов», да и есть ли таковые вообще? Скажем прямо, что
столь ярких и своеобразных стилей, какими были венетские эмали и антские пальчатые
фибулы, склавины после себя не оставили. Хотя венеты и были, как сообщают нам
древние историки, общими предками двух или трех славянских народов
раннесредневековой поры, в том числе и склавинов, последние не усвоили любовь своих
собратьев ни к восточногерманским, ни к византийским украшениям. Но все же есть
одно определенное направление в ювелирном ремесле, которое можно связать со
склавинами VI-VII вв. и назвать их отличительной этнографической особенностью.
Искусством его назвать, пожалуй, нельзя, но описать его в общих чертах и, главное, дать
ему историческую характеристику – необходимо.

Противостояние склавинов и антов, обострившееся в период дунайских походов,

когда Византия умело использовала этнокультурные противоречия внутри славянского
мира в своих интересах, как мы помним, уходит своими корнями во времена зарождения
собственно склавинов, изолированных во второй половине IV в. в полесской глуши.
Спустя полтора столетия два племени сравнялись по своей численности и
политическому весу, но разделили сферы влияния и не утратили соперничества и даже
вражды по отношению друг к другу. Вероятно, конфликт, который привел к
первоначальному расколу раннеславянского единства, так и не был урегулирован с
годами и вылился затем в события, положившие начало собственно русской истории в
период Великой славянской (точнее, склавинской) колонизации Русской равнины во
второй половине VII – VIII веках. Но это история уже совсем другая.

А пока что выскажем предположение, что если за широким распространением

восточно-германской моды на пальчатые фибулы и другие украшения стоял своего рода
культурно-исторический и эпический «манифест», объединивший многие варварские
народы во второй половине V и в VI веках, то склавины, в отличие от антов, его
подчеркнуто не разделяли.

248
 На памятниках пражской археологической культуры
находки пальчатых фибул исчисляются жалкими единицами
(против сотен антских) и кроме того, они имеют совершенно
иной вид – маленькие (рис. 141), без характерного
циркульного декора, имитирующего восточно-германский
кербшнит, и без звериных и птичьих головок, которыми так
любили украшать свои вещи готы и гепиды. Зато в большом
количестве мы находим здесь нечто другое, но тоже,
вероятно, не лишенное определенной культурно-
идеологической подоплеки.

Рис. 141. Во второй половине VI в., вполне возможно, в период

активизации военных действий Византии против дунайских славян при императоре
Маврикии, у населения Поднестровья появляется новая интересная традиция, которая
вскоре быстро и широко распространяется к северу и северо-востоку от этого региона – в
те области, которые, согласно археологическим и письменным источникам, были
заселены склавинами. Для украшения одежды начинают активно использоваться
многочисленные мелкие бляшки геометрических форм, изготовленные из металлических
сплавов с преобладанием свинца и олова. Треугольные, прямоугольные, ромбические,
круглые, гладкие и с простым рельефным декором – пупырышками или рубчатыми
полосками (рис. 142). Небольшие размеры этих бляшек, их ажурность и отсутствие
каких-либо следов крепления говорят о том, что единственная возможность для их
прикрепления к чему-либо – это пришивание нитками, то есть расшивка деталей
костюма, полотняной одежды. На какую-либо твердую основу крепить их бессмысленно:
сплав получался довольно мягким, параметры и толщина бляшек очень малы, отверстие
в них проделать очень просто, даже толстой иглой, но на прочность самих вещей это
влияет пагубно – волосяную нить порвать гораздо труднее, чем узкую полоску свинца.

Оловянистые сплавы имеют одно неприятное свойство – они разрушаются под

воздействием сильных морозов, начиная всего от минус 13 – 15 градусов. Вот почему
самих бляшек на археологических памятниках найдено сравнительно немного. Но, к
счастью, очень хорошо сохраняются каменные формочки для их изготовления, их на
сегодняшний день известно не меньше, чем украшений, которые в них были сделаны.
Изучение таких формочек показало, что весь процесс производства мелких оловянных
бляшек у склавинов был нацелен на максимально быстрое тиражирование максимально
249
возможного количества мелких одинаковых предметов. На одной литейной форме из
мягкой породы камня, на разных ее гранях, можно было простым ножом вырезать или
выскоблить негативные изображения сразу нескольких разновидностей бляшек. Второй
половинкой формы мог послужить просто гладкий заполированный камень, плотно
связанный с первой. Низкая температура плавления олова и свинца позволяла
осуществлять плавку прямо на углях, без мехов, без поддува, без других специальных
приспособлений, кроме пожалуй льячки – глиняной ложечки или ковшичка для
плавления и заливки расплава в форму.

Производительность всего процесса, при наличии необходимого сырья и

одновременном использовании не одной, а всего двух-трех формочек, могла составлять
до 20-30 экземпляров в час. В Западной Украине на берегу Днестра, на поселении
пражской культуры Бернашевка археологами была найдена и изучена небольшая
специализированная мастерская по изготовлению таких бляшек. Так вот в этой
мастерской обнаружено 64 (!)
литейных формочки из
известняка с вырезанными на
них всевозможными бляшками
и даже с маленькой пальчатой
фибулкой на одной из них.
Понятно, что в
действительности эти бляшки
изготавливались сотнями.
Самые крупные из них иногда
имеют петельки для
Рис. 142. подвешивания, и это значит, что
они могли служить подвесками и входить в состав ожерелий. Но подавляющее
большинство служило для расшивания воротов, подолов, рукавов и уходило десятками
на каждый из элементов костюма. В отдельности каждая из этих бляшек мала, тускла и
совершенно незаметна на одежде. Только длинные и широкие декоративные каймы из
плотно уложенных и закрепленных на ткани металлических нашивок (желательно
темного цвета) способны привлечь внимание и стать настоящим украшением платья,
аналогичным по виду кружевному плетению.

250
 В одной из предыдущих глав мы так много внимания уделили
труднопроизносимому понятию «Унтерзибенбрунн», что было странным сейчас не
вспомнить его снова, коль скоро речь зашла о мелких нашивных бляшках на одежде.
Правда, во-первых, те бляшки, которые бытовали в IV и первой половине V веков, были
золотыми, а эти, склавинские, в лучшем случае только имитируют серебро; во-вторых,
способы изготовления также сильно различаются, в первом случае тиснение или
штамповка, во втором простейшее литье; в-третьих, разным был и социальный состав
носителей таких украшений. В гуннский период расшитый золотом костюм оставался
прерогативой варварской элиты, знати, пусть и не только самого высокого достоинства,
но все же далеко не рядовых и даже не средних членов коллектива. У склавинов
доступность и дешевизна металла наряду с простейшей технологией массового и
быстрого производства бляшек делали их вполне демократичной разновидностью
украшений для всех родовитых общинников и их суженых.

Но так или иначе, при всех этих расхождениях, нельзя сказать, что перед нами две
совершенно чуждые друг другу культурные традиции. Нет, традиция, конечно одна,
несколько видоизмененная, трансформировавшаяся в соответствии с особенностями
собственного славянского культурного и духовного мира, приспособленная к его
эстетическим вкусам и материально-производственным возможностям. Но одна и та же.
Вопрос в том, как и почему происходит ее возрождение спустя сто лет после падения
двора Аттилы и его сателлитов. Столь длительный перерыв должен был привести к
полному забвению этого обычая, ведь нигде, кроме пожалуй глубин эпической памяти
информация о нем сохраниться не могла. Но если уж из этих глубин по прошествии
веков всплыло имя Траяна, то и воспоминания об облачениях свиты первых варварских
королей, в числе которых были и Германарих с наследниками, воевавшие с венетами,
могли перекочевать в сказания о древних временах, вдохновлявшие славянских юношей
на походы за Дунай.

Первая половина VII века – время полного триумфа склавинов в Европе. Они
заселяют огромную территорию от Балтики до Балкан, на западе их останавливает
только р.Эльба и стоящие на ее левом берегу франки. Византийский лимес,
неоднократно прорванный, перестал быть границей славянского мира: многолюдные
потоки устремились на юг и достигли Пелопонесса, а население правого берега Дуная
уже тогда сменилось почти полностью с греческого на славянское, и вскоре там
возникло Болгарское царство. Аварский Каганат, притеснявший местное славянское
251
население Норика и Паннонии, потерпел сокрушительное поражение от Византии, на его
бывших окраинах возникло первое славянское княжество во главе с франкским купцом
Само (что удивительным образом отразило проблемы в развитии ювелирного дела у
франков – см. в следующей главе).

Лишь с централизацией власти пока были проблемы. Как знать, не стремились ли

склавины, перенимая и возрождая некоторые почти забытые обычаи знати времен
Аттилы, подчеркнуть тем самым свою доблесть, провести в глазах поглощенных и
соседних народов своего рода историческую аналогию, продемонстрировать
преемственность власти и славы? Тоже «политический манифест», но без имперского
налета, присущего готам, и без готской вуали, характерной для антов.

Великая «склавинская империя», раскинувшаяся от моря до моря и от Днепра до

Эльбы, по своему размаху не уступала державе гуннов, а кое в чем ее даже превзошла –
охватила часть империи Римской на Балканах. Цивилизация славян полностью выдавила
германцев из всей Восточной и большей части Центральной Европы, оттеснив их далеко
на запад. Единственный густо населенный германцами островок – Крым, родина «дев
готских», – тоже близился к закату, первые признаки которого стали ощущаться в
середине VII в., когда сюда впервые протянул руку новый враг – Хазарский Каганат.

252
 Глава 11

Сумерки приближаются
Неуклонному продвижению славян на запад помешала река Эльба, где в конце VI
в. произошла первая знаменательная встреча двух цивилизаций. Славян остановила не
сама река, а укрепившиеся на ее левом берегу франки. Здесь проходила восточная
граница державы Меровингов, которые были не настроены уступать свою территорию
многочисленному противнику. Полабские славяне и франки долгое время беспокоили
друг друга, совершая периодические набеги на противоположный берег разделяющей их
реки, но в целом граница оставалась нерушимой до XIII в.

Мы оставили франкское королевство в конце V в., когда на престол в Турнэ

взошел 15-летний юноша – Хлодвиг, один из самых знаменитых Меровингов,
современник Теодориха Великого и главный его конкурент в претензиях на гегемонию
внутри всего германского мира Западной Европы. Отношения его с Византией поначалу
также оставались натянутыми из-за аннексии «государства Сиагрия»: Хлодвиг уже на
пятом году своего правления объединил под своим командованием значительные силы
франков, не только из совего королевства, и разбил этот последний осколок Римской
империи на галльской земле. Таким образом он расширил свои пределы до земель
вестготов в Аквитании. Вскоре к королевству Хлодвига были присоединены земли
тюрингов и алеманнов на востоке Галлии. Держава салических франков быстро
перестала быть небольшим доменом одного из многочисленных длинноволосых королей
и превратилась в крупнейшее государство Западной Европы, равноценное по своему
военно-стратегическому и социально-экономическому потенциалу готским
королевствам Италии и Испании с Аквитанией, и даже способное конкурировать с
притязаниями Византии. Последняя решила присмотреться к франкам повнимательнее.

В самом начале VI в. наметилось некоторое потепление франко-византийских

отношений, связанное с крещением Хлодвига в ортодоксальную христианскую веру (а
подавляющее большинство других германских народов было арианами) и упорной
борьбой против готов, как западных, так и восточных, активно препятствовавших
расширению его владений. За эти заслуги король франков был возведен в ранг консула и
получил от императора Анастасия пурпурные одежды и царскую диадему, чем изрядно
повысил свой авторитет и в глазах гало-римского населения. Борьба с готами достигла
своего апогея, когда Хлодвиг разгромил войско вестготов в битве при Вуйе в 507 г.
253
Сражение началось с единоборства двух королей – Хлодвига и Алариха II, и гибель
второго предопределила исход всей битвы. Готы были разгромлены наголову, столица
Аквитании Тулуза через несколько месяцев взята и разграблена франками. Вестготы
покинули почти всю территорию Аквитании и ушли за Пиренеи.

Только вмешательство Теодориха Великого, который не смог остаться

равнодушным к убийству отца своего внука-наследника, остановило натиск франков.
Западные готы сохранили за собой Септиманию – узкую полоску средиземноморского
побережья на юге Галлии, а восточным готам удалось закрепиться в своих заальпийских
владениях на границе с Бургундией (Прованс). Но уже в середине VI в. франки силой
оружия обрели выход к Средиземному морю, и король Теодоберт, один из сыновей
Хлодвига, с полным основанием хвастался перед Юстинианом, что «под покровом Бога
наша держава протянулась от Дуная и границ Паннонии до берегов Океана». Бóльшую
протяженность имела на тот момент лишь Византия.

Тесные политические связи Меровингов с Византией укреплялись на почве

дружбы против общих противников – готов. Однако, в случае обоюдного столкновения
интересов стороны действовали исключительно по своему усмотрению, без оглядки на
договора и союзы. Поэтому история развития этих связей может быть представлена в
виде двух кривых, иногда скрещивающихся друг с другом, - истории тайной,
фактической, и истории явной, сугубо внешней и помпезной. Нас сейчас больше
интересует вторая, поскольку именно она способна отразиться в материальной культуре
и оставить яркие проявления в виде памятников ювелирного искусства. Хотя порою эти
драгоценные огни вспыхивают именно там, где две кривые пересекаются.

Сыновья Хлодвига были увлечены политикой внутренней

гораздо в большей степени, чем внешней. Их политическая
программа включала два основных пункта. Во-первых,
расширение своих мини-королевств, доставшихся от отца и
образовавшихся при разделе его державы между всеми
четырьмя наследниками, путем захвата земель соседних
Рис. 143. племен – саксов, тюрингов, бургундов, вест- и остготов.
Во-вторых, централизация власти в одних руках, путем, увы, братоубийственных войн.
Юстиниана, занятого расширением своей собственной империи, оба пункта вполне
устраивали, так как полностью отвечали его собственным внешнеполитическим

254
принципам. Однако, в этих непрекращающихся войнах друг с другом армии Меровингов
обрели славу лучшей пехоты Европы, численность которой, к тому же, как ни странно,
активно росла. Секрет в том, что крупных сражений между франкскими войсками не
было, не было и взаимной ненависти и резни – шла «война нервов»; претендентов же на
королевский стол устраняли при помощи яда или наемных убийц. А вот своих соседей,
напротив, франки не жалели, и тех кто не хотел переходить на их сторону, вырезали.
Такого соперника, как Меровинги, следовало держать на коротком поводке и
обязательно регулярно прикармливать богатыми «дипломатическими дарами», тем более
что варвары пока еще хранили остатки пиетета по отношению к византийскому
императору (пока не обзавелись своим собственным).

Обильные подарки варварским вождям, традиция которых была заведена

буквально в первые десятилетия существования самой Римской империи, были не только
политическим жестом, но важнейшим социально-экономическим фактором в развитии
племен и народов, ее окружающих. Для Византии эти безделушки были самым простым
и дешевым средством обеспечения хотя бы временного затишья на границах и
лояльности некоторых из потенциальных противников. Для всех прочих стран их
значение гораздо выше. Королевские драгоценности, они же долгое время являлись и
государственной казной, даже во времена расцвета франкской державы при Хлодвиге и
его сыновьях служили материальным гарантом верности придворных группировок и
источником финансирования привлекаемых к частым войнам союзников и наемников.
Можно сказать, что нерушимое государство Меровингов в VI – VII вв. держалось на
трех китах: франкских мечах, византийском золоте и заложенной еще в позднеантичный
период экономике галло-римских сельских латифундий и городских ремесленных
центров. Королевским дворам для прочности и комфортного существования вполне
хватало первых двух.

Сокровищница родственника и, следовательно, конкурента Хлодвига – Сигиберта

– была так велика, что в золото можно было погрузить руку до самого плеча. Так пишет
Григорий Турский. Он же был свидетелем того, как внук Хлодвига, Хильперик
приложил максимум усилий, чтобы овладеть сокровищницей своего недавно умершего
отца Хлотаря. Это было нужно для подкрепления легитимности своего наследования, и
Хильперик «выискивал способы, как оказать большое влияние на франков, и добился
этого с помощью подкупов». Однако, уже спустя 20 лет его сундук вновь был наполнен

255
«драгоценными камнями и изысканными украшениями», среди которых византийские
золотые и серебряные вещи выделялиь особо.

Выше мы уже, кажется, задумывались о причинах заметного сокращения

высококачественных восточно-римских произведений клуазоне к северу от Византии – в
Причерноморье, Предкавказье и на Среднем и Нижнем Дунае в середине VI в., и даже
немного раньше. Свою роль в этом явлении сыграли разные причины: уход готов,
главных ценителей искусства перегородчатой инкрустации, на запад, в Италию;
возрастание роли варваров-исавров, в любви к ювелирному искусству не замеченных,
при дворе в Константинополе и в верхнем эшелоне военного командования; полный
кризис творческих форм сотрудничества и взаимодействия варварских и римских
ювелиров на Дунае в связи с политикой Юстиниана (рис. 143); затухание «школы старых
мастеров» в главных византийских центрах. Настало время назвать и еще одну причину.
Переориентация восточно-римской «гранатовой дипломатии» и стоящих на ее службе
мастерских на запад, в первую очередь на франков, как главных и союзников, и
противников геополитических устремлений империи, особенно после смерти Теодориха
Великого. Во всяком случае, такой вывод следует из археологических находок.

В гробнице первого из исторических Меровингов – Хильдерика – мы наблюдали

изобилие инкрустированных гранатами вещей, часть которых явно изготовлена в
Константинополе, причем без сомнения в лучшей из его мастерских, как и аналогичные
по стилю и уровню украшения того же времени из Апахиды (рис. 70). Другая часть
сокровищ Хильдерика происходит из Равенны, где около середины V в. возник
собственный центр клуазоне. Его влияние вскоре стало гораздо сильнее ощущаться не в
самой Италии, а в Испании, где не слишком долго, но чрезвычайно ярко существовала
своя школа, свой самоцветный стиль. Острая конкуренция между Теодорихом и
Хлодвигом делала невозможной сотрудничество между франкской ювелирной
традицией с одной стороны, и итало-испанской, с другой. В VI в. на землях, подвластных
Меровингам, мы не найдем вещей, инкрустированных в испанском стиле или
напоминающих шедевры из Доманьяно. Возникновение меровингской школы
гранатовой ювелирной индустрии было тесно связано с влиянием восточно-римских
центров и традициий, и там же находился главный источник заимствований в области
технологии и орнаментики франкского клуазоне. Об экономических и политических
предпосылках этого явления мы только что сказали.

256
 Гробница Хлодвига в Париже не сохранилась. Но если бы
она и была исследована археологами, то в ней, скорее всего, не
нашлось бы и половины таких драгоценностей, как в могиле его
отца. Неподдельный интерес к разросшейся трудами Хлодвига
державе франков Византия начала проявлять только при его
сыновьях Хлотаре и Хильдеберте, в 530-е годы, когда на
повестку внешнеполитической программы Юстиниана встал
западный вопрос. Ранее, первый из франко-византийских
договоров, который был направлен против вестготов,
реализовался в битве при Вуйе, после которой Меровинги
Рис. 144. «законно» заняли почти всю Южную Галлию (Аквитанию).
Последние свидетельства пребывания там вестготов – характерные итало-дунайские
пальчатые фибулы конца V в., каких франкские фрау никогда не носили (рис. 144).

Первые из константинопольских даров (если не

принимать во внимание золотые солиды и
серебряную посуду), запечатлевшиеся в
альмандиновом «зеркале» истории, - это большие
круглые фибулы-броши. Рука восточно-римских
ювелиров, продолжающих лучшие традиции второй
половины V столетия, здесь без труда улавливается
благодаря «дрожащим» стеночкам золотых
перегородок и гранатовым пластинкам,
Рис. 145. безукоризненно подогнанным под очертания ячеек
весьма замысловатых форм (рис. 145). В некоторых элементах композиции улавливается
намек на некую «зооморфность», которая была так популярна в германском мире
Подунавья, но клубок которой так и не смогли распутать и тем более правильно
воспроизвести римские ювелиры. Отметим, как особый признак настоящей имперской
работы, ободок из рубчатой проволоки по внешнему краю вещей. Для его изготовления
требовался специальный вальцевальный стоночек, не пользовавшийся по каким-то
причинам, широким распространением внутри варварского мира.

Такие шикарные застежки можно без преувеличения назвать королевскими, и для

этого есть все основания. Пара таких золотых дисковидных фибул с гранатовой
мозаикой была найдена в могиле королевы Арнегунды, жены Хлотаря и матери
257
Хильперика. Гробница этой «Воинственной орлицы» (так переводится ее имя),
почившей в 565 г., была обнаружена и исследована археологами в базилике Сен-Дени, в
окрестностях Парижа. Это уникальный случай, когда королевскую могилу удалось в
нетронутом виде изучить не грабителям, а специалистам. Как и в случае с Хильдериком,
личность была установлена благодяря золотому перстню-печатке с именем владелицы.

Рис. 146.

Центральную часть композиции фибул Арнегунды занимает католический крест,

что совершенно закономерно (рис. 146). А окружает его декоративный бордюр, чем-то
отдаленно напоминающий византийские фалары из Апахиды и Морского Чулека.
Казалось бы, что может быть общего между королевской застежкой и конским
258
украшением? Статус владельца вещей в обоих случаях одинаково высок, и для его
обозначения использованы одни и те же технические, художественные и материальные
средства. Вот почему круглые фибулы, но поскромнее, из серебра и чаще красного
стекла, а не гранатов, начинают пользоваться широкой популярностью у франков в
первой половине VI в. Кстати, и у лангобардов до их переселения в Италию такие
застежки весьма распространены, скорее всего, благодаря контактам с франками.

Но дисковидные фибулы франков – это уже продукция местной франкской

школы. Если верить хроникам франкских королей, ювелирные мастерские располагались
практически везде, где находились королевские дворы Меровингов и их сокровищницы.
В обязанности мастеров входило не только изготовление украшений, но их ремонт,
чистка, переделка. Лучшие ремесленные центры располагались в римских городах на
Рейне – Трире, Кельне и Майнце. В Трире при последних императорах запада работал
один из главных монетных дворов империи, а чеканка монет подразумевает хорошо
развитый инструментарий, вполне пригодный и для обработки драгоценных камней,
гранатов в первую очередь. Но даже их продукция пока сильно уступала и заметно
отличалась от королевских украшений византийской работы.

Кстати, образцы работы византийской мастерской, хотя и не

королевского уровня, но тоже весьма качественной, можно
найти в это время и по соседству. Например в Баварском
герцогстве, которое оставалось независимым государством
несмотря на долгие и настойчивые притязания со стороны
Меровингов. Герцогство граничило и с франками (с запада), и с
Италией (с юга), и даже пыталось играть на противоречиях
Рис. 147. между своими соседями, как раз для того, чтобы сохранить свою
независимость от них. Сначала это были франки и остготы, позже франки и лангобарды.
В этой игре всегда был и четвертый, тайный, участник – Византия. Вернее,
одновременно и явный, и тайный, потому что официально она находилась в союзе с
франками, тогда как Бавария во второй половине VI в. заключила соглашение с
лангобардами, направленное именно против Меровингов. Но это не помешало империи
заигрывать и с баварами (баюварами), завязывать с ними контакты.

Только так можно объяснить появление восточно-римских золото-гранатовых

вещей именно в это время в погребениях баварской знати. Их немного, но византийский

259
почерк легко определим. Все те же декоративные элементы и технические особенности,
что и на фибулах Арнегунды, но форма застежек совершенно оригинальная, слегка

Рис. 148.

напоминающая композицию в виде буквы S (рис. 148), образованной двумя птичьими

головами, как и у фибул лангобардского образца (намек на союз с лангобардами?).
Другая вещь – подвеска, тоже имеет пару орлиных клювов и глаз из настоящих
альмандинов, тоже достаточно редкая (рис. 147).

Первые опыты франкских ювелиров в передаче

традиционных для клуазоне сюжетов выглядят
неудачными. Так, парные застежки в виде
фигурок птиц с гранатовым оперением, хотя
иконографически явно пытаются подражать
римским орлам, лучшие экземпляры которых
Рис. 149. найдены в Апахиде и Концештах, технически
настолько далеки от них, что даже внешне вызывают сомнение в своей принадлежности
к пернатым: они больше похожи на неуклюжих слоников с
коротким хоботом (рис. 149). А манера инкрустации
бесформенными пластинами в криво спаянных перегородках (рис.
150) вообще ничего общего с художественной стилистикой
клуазоне не имеет и скорее напоминает технику напольной
римской мозаики opus scutulatum. Лишь обязательное
использование золотой рифленой фольги под вставками выдает
знакомство с уже принятыми традиционными приемами опытных
Рис. 150. мастеров империи.

260
 Обычная, даже можно сказать, посредственная работа большинства начинающих
франкских ювелиров, подвизавшихся в перегородчатой инкрустации, не представляет
особого интереса. Их попытки облегчить себе труд хорошо видны на поверхности
вещей. Простейший геометрический орнамент, ограниченный треугольными и
прямоугольными элементами, густой слой пасты под ними, кривые перегородки и
большие зазоры между ними и пластинами камней. Часто
принцип ячеистости и перегородчатости подменяется плотным
расположением небольших вставок в отдельных гнездах.
Особенно это заметно на фибулах, во всем остальном вполне
изящных.

Общая любовь германцев к пальчатым фибулам с рельефным

орнаментом не обошла стороной и франков. Отличительными
для них стали две главные разновидности: первая, более
ранняя, с прямой узкой ножкой и головкой в виде шляпки гриба
Рис. 151. с шишечками-пальцами (рис. 151), вторая, более поздняя,
замысловатых очертаний, с более сложным декором на широких пластинах –
ромбической и прямоугольной (рис. 152). Изделия первого типа хорошо представлены
на памятниках второй половины V – первой половины VI веков и еще несут на себе
признаки и добротной кербшнитной резьбы, даже иногда с окончательной подработкой
резцами, и узких ободков черни (правда, уже едва различимой), и позолоту. Лучшие
особенности, объединяющие ювелирное ремесло среднедунайского периода, восточно-
германское по своему происхождению, оказались востребованными и у западных
германцев – франков и их соседей-
тюрингов (рис. 153).

В конце VI в. или самое позднее,

в первые десятилетия VII века
древние обычаи франков и других
племен, попавших в орбиту их
культурного и политического
влияния, сильно меняются.

Рис. 152
261
 Изначально племенной костюм, выросший из
осознания своей родовой идентичности,
постепенно утрачивает свои особенности, мода
нивелируется под влиянием процессов
христианизации и «глобализации» Европы,
которые ускоряются в этот период. На смену
традиционным фибулам, в орнаментации которых
еще недавно можно было прочитать информацию
о происхождении и социальном статусе владелиц,
приходят простые круглые броши, принятые и у
мужчин, и у женщин. Они тоже бывают красивы,
но полностью лишены этого сакрального смысла.

Рис. 153. И еще одно событие мировой политической

истории наложило свой грубый отпечаток на развитие истории ювелирной. За несколько
лет до наступления VII века Сассанидская Персия, старинный враг Римской империи,
захватила все восточное побережье Красного моря. Моря, по которому проходил
главный, и на тот момент единственный путь поступления в Европу драгоценных
товаров из Индии. Приток цейлонских альмандинов, на которых держалась вся
гранатовая индустрия Византии и Западной Европы, оборвался резко и неожиданно.
Насколько резко это произошло, можно судить по такому обстоятельству. Среди
находок из франкских могильников начала VII в. есть несколько необычных вещей. Это
изящные круглые броши с многочисленными перегородками, предназначенными для
инкрустации, но без единой вставки камня или стекла. Можно было бы подумать, что все
вставки попросту выпали или были преднамеренно удалены по каким-то причинам. Но
внимательный анализ показал, что все ячейки кристально чисты – в них нет даже
микроскопических следов наличия крепежной пасты или крошек от выпавших пластин.
Золотые тонкие перегородки абсолютно лишены признаков работы, которые мог
оставить процесс закрепки камней – царапин, загибов, вмятин.

Камней никогда не было в этих, так и оставшихся навеки недоделанными, вещах.

Мастер подготовил все, что нужно для инкрустации и, вероятно, собирался дождаться
очередной партии поступления гранатов, чтобы завершить свою работу. Но так и не
дождался. Вещь была продана и в таком виде легла затем в могилу. Важный технический
вывод следует из этого наблюдения. Индустрия клуазоне к концу VI века достигла в
262
королевстве Меровингов такого уровня развития, при котором ювелиры могли
подобрать любой нужный ассортимент гранатовых пластин на рынке. Их размеры и
очертания были стандартизированы, что позволяло заранее создавать тонкий узор из
золотых перегородок, даже еще не имея на руках самих камней. И эти стандартные
пластинки не требовали тонкой дополнительной подгонки, очень трудоемкой.

Столь высокий уровень ремесленного производства, граничащий с

промышленным, стал возможным благодаря особой популярности, которой
пользовалось искусство перегородчатой инкрустации у франков. Два главных
государственных института Меровингов – королевская власть и церковь – были
заинтересованы в его развитии и проявляли к нему интерес не только организационного
и экономического, но даже и личного характера. Приведем два примера.

Король Хильперик, сын Хлотаря и Арнегунды, правитель одной из трех главных

частей меровингской империи – Нейстрии, свою острую тягу к драгоценностям
реализовал не только путем захвата сокровищницы своего отца, что в итоге и помогло
ему укрепиться на троне. Существует мнение, основанное на прямом свидетельстве
Григория Турского, что этот король сам увлекался ювелирным делом. Во время встречи
с епископами Хильперик «показал большое блюдо, сделанное из золота и драгоценных
камней, весом в пятьдесят фунтов и сказал: «Я изготовил это для прославления и
возвеличения народа франков. И многое еще, если я буду жив, сделаю». Кроме того, он
показал мне золотые монеты, присланные императором, каждая весом в один фунт…,
также много разных украшений, привезенных [византийскими – А.Ф.] послами». В этом
кратком, но очень насыщенном отрывке отразилось многое из того, о чем мы говорили
выше: и инкрустированные украшения, и посольские дары, и даже римские наградные
медальоны – «монеты весом в один фунт», то есть более 300 гр. Но обязательно ли слова
Хильперика «я это изготовил это…» следует понимать буквально, или они должны
обозначать «по моему королевскому велению»? Ремарка «многое еще сделаю, если буду
жив» позволяет предположить, что все-таки он имеет в виду собственную работу,
достойную быть исполненной королевскими руками, если она предназначена для Церкви
и, значит, для Бога.

Видимо, в отличие от своих соседей, бургундов, лангобардов или ругиев,

использовавших труд мастеров-невольников, в державе Меровингов ювелирное дело не
считалось зазорным для свободных людей, даже для таких высокопоставленных, как

263
короли и епископы. Про епископов еще скажем кое-что далее, а пока, завершая
лирическое отступлениие о единственном короле-ювелире, позволим себе одно смелое
предположение. А не мог ли Хильперик своими руками изготовить подарок для своей
матери Арнегунды, и не взяла ли она его с собой в могилу? Вот только определить, что
именно из погребального инвентаря королевы (рис. 146), какое из ее украшений
подарено сыном и сделано его же монаршими руками, мы, увы не сможем.

От королей перейдем к епископам, вторым по значению и статусу персонам

меровингских королевств и первым – в каждом из франкских городов. По словам все
того же Григория, епископа Турского, одним из его предшественников в этой должности
был Леон, живший в 530-540-е годы. Епископом города Тура он пробыл всего полгода,
но память о себе среди клира оставил не только как добрый пастырь, но и как искусный
мастер резьбы по дереву. «Он любил в часы досуга вырезать что-либо из дерева и сделал
несколько пирамидальных покрытий для купели, которые потом позолотил... Он
отличался мастерством и в других ремеслах». Что скрывалось под «другими
ремеслами», можно только гадать, но о тесной связи между резьбой по дереву и
техникой металлообработки под названием кербшнит мы уже говорили.

Еще один представитель высшего католического духовенства, младший

современник легендарной королевы Брунгильды, достиг еще больших высот, как
духовных, так и ремесленных. Вскоре после своей мученической кончины он был
канонизирован и стал именоваться Святым Элигием, при жизни же его отличали от
прочих смертных не только подвижничество, смирение и аскеза, но и непревзойденное
мастерство ювелира, посвятившего свою жизнь вместе с ремеслом перегородчатой
инкрустации служению церкви. Кстати, он тоже был епископом городов Нойона и Тура,
как и Григорий, но только спустя 50 лет.

Элигий происходит из бедной галло-римской семьи. Ювелирному делу он

обучился в Лиможе, затем переехал в Париж, столицу королевства Хлотаря II, сына
Хильперика. Последний похоже передал по наследству свою любовь к ювелирным
украшениям, и его сын сразу обратил внимание на неординарного мастера, который
перед этим выполнил несколько работ по заказу королевского двора. Элигий стал
королевским ювелиром и придворным чиновником, пользовавшимся особым почетом
при короле Дагоберте I. Картина немецкого художника XV в. Петруса Кристуса

264
изображает Элигия за работой в его мастерской (рис. 154), у стола, за которым на полках
разложены драгоценные камни, кораллы, и висят готовые инкрустированные изделия.

Рис. 154.

Лишь за 20 лет до смерти он был рукоположен в епископы, но своего искусства не

оставил, а посвятил его полностью церкви. Будучи канонизированным, Святой Элигий
навсегда стал покровителем европейских ювелиров и нумизматов, а средневековые
издания его Жития часто сопровождаются яркими миниатюрами с изображениями этой
незаурядной личности – обязательно с молоточком в одной руке и епископским посохом
в другой. В истории европейского клуазоне Элигий стал первым и единственным
мастером, имя и портрет которого дошли до нас сквозь века. И поэтому его можно
считать связующим звеном между двумя эпохами, первая из которых вырастила его, как
ювелира, а второй он сам передал во владение наследство прошлых мастеров, без
которого средневековое искусство не было бы таким многоцветным.

Известны ли сегодня его произведения? Наверняка. Конечно, на них не стоит

автограф мастера, как это было принято у художников, но подлинные шедевры

265
церковной утвари VII века, богато украшенные гранатовой перегородчатой
инкрустацией и сохранившиеся в монастырях Франции, – литургические сосуды,
книжные оклады, реликварии и подносы для причастия – наверняка являются
произведениями Элигия и других мастеров его школы (рис. 155, 156). Магическая
золото-гранатовая гамма, когда-то воспринимаемая гуннами и готами, как капли крови,
оросившие эпическое «злато Нибелунгов» или солнечный лик Тенгри-хана, отныне стала
воплощением крови Христовой, пролитой во имя спасения заблудших варваров.

Рис. 155.

Цвет крови, правда, за прошедшие три столетия слегка изменился. Яркие

альмандины из Индии и Цейлона почти исчезли с европейских рынков. Элигию и другим
королевским ювелирам, вероятно, с большим трудом еще удавалось раздобыть редкие
камни, благодаря дипломатическим связям проникающие время от
времени в Европу. Так, около 630 г. правитель Индии отправил в
Византию вместе с поздравлениями в связи с победой над
империей Сассанидов несколько мешков драгоценных камней.
Туда же прибыло и посольство от короля франков Дагоберта (того
самого, покровителя Элигия), с такими же поздравлениями. А
франки-дипломаты, по традиции, как хорошо известно, никогда не
уезжали из Константинополя без ответных подарков.

Рис. 156.
266
 Однако, основым материалом, который приходит на смену индийским гранатам,
становятся камни из Богемии. Пиропы – разновидность гранатов, отличающаяся от
цейлонских маленькими размерами и не таким сочным цветом. Месторождения, по сути
россыпи, этих мелких красных крупиц в некоторых видах почв и горных пород, были
давно известны к северу от Среднего Дуная – в Богемии (совр. Чехия). Пиропы не
пользовались популярностью из-за своих размеров и тусклого оттенка, не слишком
«кровавого». Но когда настоящие альмандины стали большим дефицитом, и их
распространение ограничилось королевскими дворами и сокровищницами, вспомнили и
о маленьких богемских гранатиках. Отдельные красные вставки на германских фибулах
первой половины VII в. (рис. 152) – это уже не пластинки, напиленные из крупных
индийских камней, а крупицы пиропов, максимальные размеры которых теперь
ограничивают и величину гнезд инкрустаций.

Для постоянного обеспечения необходимомого количества богемских пиропов на

ювелирном рынке франкские торговцы завязывают тесные связи с местными племенами
– славянами. Близкое соседство славянской Богемии с Меровингами, казалось бы, весьма
способствовало этому, но щупальца Аварского каганата, протянувшиеся и к франкам, и к
славянам, делало такие связи и торговые отношения чрезвычайно рискованными.
Купеческие караваны в Богемию напоминали военные экспедиции. Одна из них,
возглавляемая франкским купцом по имени Само (скорее всего оно звучало, как Симон),
совпала с восстанием славян против аваров (623 г.). Само, закаленный в частых
междоусобицах между Меровингами, к тому же имея под рукой небольшую дружину
опытных бойцов, решил возглавить это восстание. Одержав победу над кочевниками,
славяне подняли купца-франка на щит, как своего короля. Так, благодаря назревшим
потребностям в развитии ювелирного дела, возникло первое в истории славянское
государство, тоже одно из длинной череды варварских королевств Западной Европы.
Интересно, что следующим шагом этого новоявленного короля-торговца стала война с
другими такими же франкскими экспедициями в Богемию, то есть – с конкурентами.

Во времена Брунгильды и короля-ювелира Хильперика, происходят различные

изменения в ювелирном деле франков, свидетельствующие об упадке прежних высоких
технологий, уходящих корнями в позднеантичную цивилизацию. Отходят от дел
прежние мастера, падает и мастерство. Этот регресс стал общей закономерностью почти
для всего варварского мира материковой Европы, взбудораженной войнами Юстиниана.
Начался он на Дунае, докатился и до державы Меровингов.
267
 Вспомним, к примеру, украшения стиля Сесдал, важное место в декоре которых
занимала чернь, придающая вещам особый шарм. Тусклые рисунки, словно
выступающие из-под зеркальной поверхности отполированного серебра. Секреты
техники ниелло утрачиваются, но не забываются, а скорее становятся слишком
сложными и трудоемкими. Ее последние отголоски в виде узких каемок «волчьего зуба»
все реже и реже встречаются на двупластинчатых фибулах.

Однако, стремление передать эффект зазеркалья остается, и франкские ювелиры

вспоминают другие древние секреты, тоже пылящиеся в сокровищнице римского
ремесла. На поле ювелирной практики варварского мира, в первую очередь в
меровингских пределах, пышным цветом расцветает хорошо забытая старая методика
инкрустации металла, не требующая дорогостоящих материалов и сложных
технологических процедур. Каким термином обозначали ее франки в VI – VII веках, нам
неизвестно, современные же специалисты называют ее техника «тауширования».

Немецкое слово tauschen имеет

двоякий смысл – «обменивать», но
вместе с тем и «обманывать», «вводить
в заблуждение». Получается, что
таушированные украшения – это вещи,
вводящие в заблуждение? Так и есть.
Рис. 157. При их изготовлении использовались два
материала – железо и серебро, второе, конечно же, в значительно меньших количествах,
чем первое. Но поверхность железного изделия так густо инкрустировалась серебряным
декором, что именно он, это декор, часто воспринимался как фон, а проблески черного
металла основы – как сам рисунок (рис. 157). Но еще чаще и то, и другое выглядит
совершенно равноценными и равнозначными элементами, а возможность определить,
что является контурным рисунком, а что – его задним планом, предоставляется зрителю.
Обман и состоит в том, что внешне может показаться, будто серебряная вещь украшена
на поверхности железным декором. Формально площадь поверхности, занятой
серебряной «краской», гораздо больше площади оставшегося свободным «холста».

Тауширование – разновидность инкрустации металлом в металл, серебряной

проволокой в железную пластинчатую основу. На пластину первоначальный рисунок
мастер набивал при помощи молотка и твердых зубил с наконечниками различных

268
очертаний. Для этого основу необходимо было изготовить из мягкого рыхлого плохо
откованного железа, а инструмент – из качественной стали. Набитые зубильцами
канавки были одновременно и разметкой рисунка, и первым технологическим этапом его
выполнения. На втором этапе эти канавки инкрустировались, или проще говоря, в них
плотно вколачивались отрезки серебряной (а также медной, а изредка и золотой)
проволоки, после чего их выступающий верхний край расплющивался, и поверхность
полировалась. Это вам уже, конечно, не пинцеты и паяльники толщиной с иголку, такая
работа требовала крепкой руки и надежного молотка; не исключено, что многие мастера
от постоянного металлического стука становились глуховаты.

Происхождение техники холодной инкрустации черного металла цветным, или

наоборот, уходит еще в бронзовый век. На Кавказе, когда человек впервые познакомился
с метеоритным железом, его кусочки, как позже драгоценные камни, оправлялись в
бронзовую основу. Инкрустация серебряной проволокой, вбитой в канавки, широко
применялась парфянскими мастерами еще на рубеже эр, и от них, скорее всего, попала в
Римскую империю, или точнее, Римская империя вплотную подступила к границам
Парфии, поглотив почти весь Ближний Восток. Западно-римские оружейники часто
комбинировали такую инкрустацию с разноцветной выемчатой эмалью при
изготовлении ножен кинжалов и мечей в первые века нашей эры. В период с III в. по VI
в. мы не знаем каких-либо значимых предметов, украшенных таушированием, в
пределах Европы. Но скорее всего дело в том, что обе техники – ниелло, в это время как
раз переживающая своей расцвет в империи, и тауширование – это во многом
взаимозаменяемые методики, дающие почти одинаковый художественный результат.
Владея навыками и секретами одной, мастера знали и о существовании другой,
упрощенной, но в своей работе ориентировались на более утонченного клиента.

Франкские ювелиры дополнили обычное

тауширование проволокой, то есть
холодную операцию, плакировкой
серебра. При изготовлении вещей
крупных размеров это облегчало им
работу. Большое поле, как правило, в
центре, покрывалось листком тончайшей
Рис. 158. серебряной фольги, и необходимый рисунок
просто аккуратно прорезался на нем ножом (рис. 158). Листик фольги именно
269
приклеивался, а не наплавлялся, поскольку в этом случае линии декора не были бы столь
четкими, к тому же слой серебра столь тонок, что его вообще рискованно доводить до
температуры плавления: фольга конденсируется в капельки жидкого металла и стечет с
поверхности. Используемый мастерами для этого органический клей наносился
тончайшим слоем и был хорош не только своими клеящими свойствами, но и тем, что он
не препятствовал естественным химическим процессам, которые возникали при
соприкосновении железа с серебром. Оба металла относятся к числу активных, и
образовавшаяся на их стыке соляная (так наз. «гальваническая») пленка лучше любого
клея удерживает тончайшие элементы декора на месте, даже спустя тысячелетие.

Рис. 159.

Зрительный эффект, полученный от сочетания серебра с железом, был во много

схож с техникой ниелло: то же слабое проступание тусклого рисунка сквозь блеск
поверхности, только здесь роль матового черненного декора играет железо. Надо
сказать, однако, что фотографии археологических находок эпохи Меровингов,
иллюстрирующие нашу книгу, не совсем точно передают этот оригинальный эффект.
Железо, пролежав долгие века в земле, уже почти полностью утратило свой
первоначальный блеск и способно передать то самое, обманчивое, впечатление только
после очень хорошей реставрации и то лишь вскоре после нее (рис. 157). Слишком уж
быстро оно тускнеет на воздухе. Но не надо отчаиваться. Точно в такой же технике
средневековые мастера-оружейники любили украшать рыцарские парадные доспехи в
Германии и Испании. Посмотрите на это великолепное оружие XIV – XVI веков и вы в
полной мере насладитесь эффектом блестящих таушированных вещей VII столетия, до
сих пор вводящих в заблуждение.

270
 Простота и дешевизна железных предметов,
украшенных серебряной проволокой, позволяли не
скромничать с их количеством и размерами, поэтому такие
вещи становятся достоянием, пожалуй, всех свободных
членов общества, воинов в первую очередь. Тауширование
покрывает практически все железные предметы экипировки,
снаряжения и вооружения франков: копья (рис. 160) и
топоры, пряжки и поясные накладки, уздечные наборы (рис.
159) и шпоры, даже шляпки гвоздиков на щитах или пряжках.
В композиции геометрического декора на круглых предметах
без труда улавливается стремление воспроизвести рисунок
круглых инкрустированных «королевских» брошей: сравните
например рис. 162 и рис. 145.

Особенно прославились жители Бургундии, бывшей

одной из трех главных частей державы Меровингов, которые
Рис. 160. требовали класть вместе с ними в могилы огромные плоские
пряжки, наивно считая их своим национальным «бургундским» культурным элементом.
Там их и обнаружили археологи. Эти пряжки достигают размеров до 25 см, и вместе с
противолежащей поясной пластиной такой же длины они закрывают всю нижнюю часть
живота, служа не только для поддержки ремней перевязи, но и, вполне возможно, для
защиты от ударов колющим оружием (рис. 161).

Рис. 161.

271
 Бургундские дворяне, отчасти были правы, поскольку за пределами государства
Меровингов техника тауширования нигде больше не прижилась так прочно. Когда в
конце VIII в. надвигающуюся на Италию армию во главе с Карлом Великим
современники в ужасе сравнивали с «железной рекой», этому немало способствовал и
тот блеск, который источали доспехи воинов, увешанные поверх множеством железных
украшений, уздечки лошадей, и даже копья, тонко инкрустированные ярким серебром.

И хотя подобные предметы вряд ли стоит считать образцами высокого искусства,

скорее это рядовое ремесло, мы не могли не упомянуть его в этой книге. Франка эпохи
Меровингов, особенно времен «Добрых королей», так же невозможно представить без
таушированной пряжки, как знатного гота или гепида времен свержения власти Аттилы
– без гранатовых инкрустаций на перевязи. И если уж мы полагаем, что ювелирное дело,
словно зеркало, отражает исторические реалии своей эпохи, то, нельзе не признать, что
среди них не могло не найтись места не только для королей и придворных, но и для
простых воинов с их простыми, но непременными атрибутами.

Рис. 162.

272
 Глава 12
Последний луч света
«История меняется в зависимости от того,
кто ее рассказывает»
Брюно Дюмезиль

«Лучом света из темных веков» назвала произведения в технике перегородчатой

инкрустации эпохи Меровингов одна современная исследовательница. Это меткое и
красивое выражение действительно может вкратце выразить, какое место занимают
изделия в технике клуазоне в общем состоянии ювелирного искусства Европы, особенно
в VII – VIII веках, и какой особенный эмоциональный и зрительный эффект они создают
на окружающем их фоне. Но я бы слегка поправил это образное определение. Мы видим
скорее последний отсвет блестящей позднеантичной цивилизации, ярко вспыхнувший в
эпоху Великого переселения народов и еще продолживший недолго мерцать сквозь
наступающий серый сумрак средневековой культуры.

А вот по-настоящему яркий луч совершенно неожиданно вспыхивает из темноты

там, где его никак не приходилось ожидать.

Британия, которая окончательно перестала быть римской еще в самом начале V

века, превратилась в несколько оторванный от всего варварского мира остров, который
быстро заселили одни из самых диких и жестоких обитателей европейского берега –
язычники саксы. Долгая война с захватчиками – морскими пиратами и сухопутными
разбойниками, которую вели кельтские племена (вели так или иначе вплоть до XVII в. –
в Шотландии) и местное романизированное население, произвела на свет одно из самых
популярных литературных и эпических произведений средневековья – цикл сказаний о
короле Артуре. В области искусства изобразительного – родился неповторимый
«кельтский» стиль англо-саксонских рукописей и книжных миниатюр, который стал для
художественного мира Европы средних веков и Нового времени эталоном всего
«кельтского». Ювелирное дело Британии «темных веков» обрело мировую известность и
всеобщее признание благодаря всего одному уникальному памятнику.

В 1939 г. в графстве Саффолк местная экзальтированная особа, любительница

спиритизма и заодно краевед-любитель, решила раскопать большой древний курган в
урочище Саттон-Ху. То, что ей удалось там обнаружить, сразу стало сенсацией мирового
273
уровня. К счастью, к ней быстро подключились специалисты-археологи, благодаря
которым этот памятник был изучен доскональным образом. Под насыпью кургана была
вскрыта огромная погребальная камера, внутри которой стояла ладья, точнее то, что от
нее сохранилось, а также то, чем она была нагружена. Здесь лежали многочисленные
серебряные византийские сосуды, отделанное золотом и гранатами оружие (щит и меч),
потрясающий парадный шлем с маской, кошель меровингских золотых монет и набор
украшений в технике перегородчатой инкрустации – невообразимо совершенных.

Археологи сразу поняли, что перед ними королевская усыпальница. Наиболее

вероятный «претендент» на роль владельца всех этих сокровищ – англо-саксонский
король Редвальд, умерший в 624 г. О нем, в сущности, известно лишь то, что он был
самым могущественным правителем Восточной Англии и что, приняв крещение, он
остался язычником. Его могила подтвердила эти скупые сведения, а кое-что дополнила.

Рис. 163.

Сегодня коллекция находок из Саттон-Ху служит украшением Британского

Музея, а главным шедевром самой коллекции несомненно являются украшения в
технике клуазоне – многочисленные детали портупеи и, возможно, конской упряжи
(пряжки, ременные накладки, наконечники пояса), великолепные накладные украшения
сумочки-кошелька (рис. 163), такого же типа, как в Апахиде, навершие и перекрестье
меча, и особенно – двухчастные наплечные заколки-аграфы.

Эти парные заколки (рис. 164), скреплявшие края плаща или мантии на плечах
короля, без преувеличения могут считаться непревзойденным шедевром средневекового

274
искусства варварской Европы. Речь идет о высочайшем уровне мастерства
перегородчатой (и не только) инкрустации, гармонично сочетающейся с орнаментом в
северо-европейском зверином стиле и тонкой филигранью. Все здесь выглядит
совершенным в своей роскоши и не нуждается в громких возгласах восхищения (рис.
164). Хочется лишь хрипло пробормотать: «Откуда…?». Ведь ничего подобного мы не
найдем в материковой Европе даже в лучшие годы расцвета королевств Теодориха или
Меровингов, и уж тем более – в самой Британии в предшествующие годы.

Рис. 164.

Конечно, появление таких вещей-уникумов «на пустом месте» всегда порождает

массу вопросов, ответы на которые удается найти крайне редко. Кем был тот
удивительный мастер, создавший эти произведения? Где он трудился – в Англии или в
материковой Европе, при дворах Меровингов? Почему следов его творчества так мало?
Такой удивительно яркий луч, блеснувший в могиле Саттон-Ху, не мог кануть бесследно
в королевскую усыпальницу, не оставив после себя последователей. Англо-саксонская
школа перегородчатой инкрустации VII – VIII вв. действительно стала продолжением
многоцветной игры этого светового луча, и, так же как творчество Элигия во Франции,
она протянула ниточку между двумя эпохами в Британии. Но в отличие от Франции,

275
здесь новая эпоха пришла с абсолютно новым блеском и началась с яркой вспышки, а не
с плавного затухания. Но откуда же она пришла?

Феномен английского мастера – это ни в коем случае не феномен самоучки или,

тем более, ремесленника-невольника. В его работе читается длительная школа,
кропотливая передача практического опыта и лучших технических навыков, тонкий
развитый вкус и оригинальное художественное мышление. Все эти качества мы видели и
раньше, когда рассматривали ювелирные шедевры постаттиловской поры на Дунае. И
здесь, и там, обязательным условием для формирования всех этих особенностей должно
было выступить тесное взаимодействие римских и германских (варварских) традиций,
их движение навстречу друг другу, нашедшее достойное место для осмысления и
реализации в мастерских настоящих профессионалов. В Британии в VI столетии еще не
было таких мастерских. Они появятся чуть позже, во времена короля Редвальда.

Как сообщают нам летописи, во второй половине VI в. завязываются сначала

тесные торговые и дипломатические отношения между Меровингами и английскими
королями, а затем и династические связи. Одна из дочерей одного из Меровингов была
выдана замуж за одного из правителей южной Англии, и это было только началом
большой политики франков в Северной Европе, направленной на создание новой
Римской империи, способной противостоять старой – Восточно-Римской. За спиной
меровингских королей стоял и папа римский Григорий VII со своими собственными
притязаниями и конкурентной борьбой за человеческие души с восточной православной
церковью. Он отправил в Британию другую миссию – монашескую, которая основала в
королевстве Кент первый монастырь.

Но не будем забывать, что у любой конкуренции есть и второй участник.

Византия ни на день не упускала из виду дипломатическу игру Меровингов, как бы
далеко она не простиралась от Константинополя. Здесь, в столице империи всегда
толклись всевозможные претенденты на варварские престолы – князьки и лишенные
наследства родственники королей тюрингов, лангобардов, готов и естественно франков.
Их можно было использовать в теневой политике, подкрепляемой и теневой экономикой
в виде золота и драгоценных украшений. Претензии Меровингов на гегемонию в
Британии должны были привести к ответным санкциям со стороны Византии, иначе она
не была бы сама собой. И если Кент – королевство ближайшее к берегу Ла Манша,
крайняя юго-восточная оконечность Британии, то Саффолк, где располагается Саттон-

276
Ху, это область на восточном побережье Англии, более удаленная к северу, то есть
лежащая в тылу по отношению к франкам и их союзникам – саксам Кентского
королевства. Типичный почерк византийской дипломатии, хорошо известный нам по
событиям V века на Дунае и в Восточной Европе. Осюда и большое количество
византийского серебра в могиле Редвальда?

Сегодня нельзя сказать с уверенностью, что к

изготовлению лучших шедевров клуазоне из Саттон-Ху
каким-то образом причастны лучшие восточно-римские
ювелиры. Это не более чем «вероятно» и «допустимо».
Феномен этих шедевров так и останется необъяснимым,
как бы мы не ответили на стоящие перед нами вопросы.
Тем более, что тот всплеск англо-саксонского
Рис. 165. ювелирного искусства (рис. 165), который последовал за
их появлением в Британии, вообще лежит за пределами понимания и исторической
компетенции той эпохи, которой посвящена наша книга. Прорывной характер
художественного и высокотехнического стиля инкрустаций Саттон-Ху говорит о том,
что эти вещи принадлежат уже не прошлому, из которого они выросли, а будущему.

* * *

Эпоха Великого переселения народов, как бы строго мы о ней ни судили, не была

временем разрушения и взаимоуничтожения. Это был период тесного взаимодействия,
когда, по образному выражению одного известного археолога, в одном большом «котле»
варились и сплавлялись традиции очень разных во всех отношениях народов и даже
целых миров, до той поры разделенных пропастью расстояний, границ и взаимного
неприятия. Много в этот котел попало и крови, но смешавшись там, она, согласно
древнему обычаю побратимства, только неразрывно связала враждовавшие племена и
придала неповторимый «златокровный» блеск памятникам ювелирного икусства. Этот
бурлящий расплав просуществовал недолго, но именно из него отливались одна за
другой молекулы европейской средневековой цивилизации. Варваризация римской
культуры в конечном итоге завершилась романизацией варварских народов,
унаследовавших многие традиции Рима и Византии.

277
 Краткий, но бурный период Великих миграций сменился для жителей Европы
эпохой великого строительства и созидания, манящим и недостижимым образцом
которого для них навсегда осталась Римская империя. Но высокоразвитая европейская
цивилизация вплоть до Нового времени так и оставалась в сравнении с позднеантичной
культурой именно – провинциально-римской. А шедевры ювелирного искусства IV-VI
веков надолго сохранили за собой статус неповторимых и непревзойденных, быть может
от того, что именно эти предметы, как никакие другие вобрали в себя колоссальное
напряжение сил, которым была пронизана вся эпоха, и смогли донести его до нас. Блеск
и страдание, триумф и катастрофа, отголоски прошлого и взгляд в будущее, солнце
Греции и вúна Италии, пот мастеров и кровь владельцев – однажды отразившись,
навсегда запечатлелись на них. Вглядитесь еще раз...

278
 Рекомендуемая литература

История Великого переселения народов, источники

и современные исследования:

1. Аммиан Марцеллин. Римская история. СПб.: «Алетейя». 1994.

2. Артамонов М.И. История хазар. СПб.: Филологический фак-т Санкт-

Петербургского Гос. Ун-та. 2002.

3. Буданова В.П. Варварский мир эпохи Великого переселения народов. М.:

«Наука». 2000.

4. Буданова В.П., Горский А.А., Ермолова И.Е. Великое переселение народов. СПб.:
«Алетейя». 2011.

5. Вольфрам Х. Готы. От истоков до середины VI века. СПб.: «Ювента». 2003.

6. Гордон К. Эпоха Аттилы. Римская империя и варвары в V веке. М.:

«Центрполиграф». 2014.

7. Григорий Турский. История франков. М.: «Центрполиграф». 2009.

8. Дюмезиль Б. Королева Брунгильда. СПб.: «Евразия». 2012.

9. Иордан. О происхождении и деяниях гетов. «Getica». СПб.: «Алетейя». 1997.

10. Кулаковский Ю.А. История Византии. Т. I – III. СПб.: «Алетейя». 2003.

11. Менхен-Хельфен О. История и культура гуннов. М.: «Центрполиграф». 2014.

12. Приск Панийский. Сказания Приска Панийского. Рязань, «Александрия». 2005.

13. Прокопий Кесарийский. Война с персами. Война с вандалами. Тайная история.

М.: «Наука». 1993.

14. Прокопий Кесарийский. Война с готами. М.: «Арктос». 1996.

15. Пфайльшифтер Г. Теодорих Великий. СПб.: «Евразия». 2004.

16. Хизер П. Великие завоевания варваров. М.: «Центрполиграф». 2016.

279
 17. Хроники длинноволосых королей. СПб.: «Азбука-классика». 2006.

18. Щукин М.Б. Готский путь. Готы, Рим и черняховская культура. СПб.:
Филологический фак-т Санкт-Петербургского Гос. Ун-та. 2005.

Ювелирное искусство эпохи:

1. Засецкая И.П. Золотые украшения гуннской эпохи. Л.: «Аврора». 1975.

2. Эпоха Меровингов – Европа без границ. Каталог выставки. Берлин, 2007. (на
русском, немецком и английском языках).

3. Фурасьев А.Г. Эпоха Меровингов: орлы Рима и вóроны Вотана. СПб. Изд-во
Государственного Эрмитажа. 2007.

Источники иллюстраций, использованных в настоящей книге:

Фото вещей из собрания Государственного Эрмитажа: Е.П. Агафонова, В.С. Теребенин,

А.Г. Фурасьев, М.А. Печкурова, Н.Н. Николаев, Н.В. Царев.

Также использованы фотографии Ю.Ю. Пиотровского и С.В.Воронятова.

Каталоги зарубежных выставок с участием эрмитажных коллекций:

1. Эпоха Меровингов – Европа без границ. Берлин, 2007. (на русском, немецком и
английском языках).

2. I Goti. Milano, 1994.

3. Rom und die Barbaren. Bonn, 2008.

В качестве временных иллюстраций для представленной здесь рукописи использованы

изображения предметов из музейных собраний Европы, заимствованные из
общедоступных источников (литературы и интернета). Для публикации этих
изображений, в процессе подготовки печатного издания будут запрошены специальные
официальные разрешения правообладателей.

280
281